Клинская Русь. Вторая писательница из Селенского

ВТОРАЯ ПИСАТЕЛЬНИЦА ИЗ СЕЛЕНСКОГО
(Глава из книги)
ДЕТСТВО МАШЕНЬКИ БЕЗОБРАЗОВОЙ

В этой семье весь уклад домашнего быта, семейной образованности, семейных воспоминаний деда и отца был связан с именем Александра Сергеевича Пушкина и с памятью о нём.
Конечно, главной основой воспоминаний деда – Дмитрия Николаевича Маслова – являлась память о совместных с поэтом годах пребывания в Царскосельском лицее. Эти годы не изгладились в душе деда до последних дней его жизни.
Как помнит наш читатель, мы уже писали о его дочери – русской писательнице Елизавете Дмитриевне Безобразовой (в девичестве Масловой) (1834 – 1881).(«Серп и Молот», 6 марта 1999 г., «Писательница из Селенского»). Но отзвук писательских традиций продолжился и в других представителях рода Масловых и Безобразовых.
Сегодня у нас речь пойдёт о другой писательнице - Марии Владимировне Безобразовой, внучке лицеиста Маслова из усадьбы Селенское. Она родилась 29 мая (10 июня) 1857 года в Петербурге, в семье дальнего родственника А.С. Пушкина - знаменитого русского учёного и писателя, тоже, хотя и более позднего, лицеиста, – экономиста академика Владимира Павловича Безобразова, и его супруги и троюродной сестры, уже знакомой нам Елизаветы Дмитриевны. (Интересно отметить, что, по новым исследованиям, и род Масловых и род Безобразовых состояли в дальнем родстве с Пушкиными). Их родным – Безобразовым, Петру Ивановичу и Павлу Петровичу, сыну и внуку Аграфены Петровны Пушкиной, в разное время принадлежали сельцо Горки в Николо-Железовском приходе, а также деревня Гольцово Клинского уезда, ныне в Конаковском районе. Кроме того, родственники Безобразовых проживали в соседних Дмитровском и Тверском уездах. Сохранились воспоминания Марии Владимировны о некоторых событиях своего городского и деревенского детства.
Зимой вся семья Безобразовых жила в Петербурге. А летние месяцы, как правило, они проводили в деревне, в усадьбе Масловых – у бабушки в Селинском под Клином, и еще в имении Безобразовых в усадьбе Носково Дмитровского уезда.
Будучи старшим ребенком в семье, Маша все детство провела в дружбе со своими младшими братьями и восприняла их привычки. Не любила кукол, которые ей дарили к каждому празднику родственники. Из-за этого она не любила и зимний праздник – елку. На елку приезжали те старшие родные, для которых ее молодые родители не были законодателями и которых поэтому они не могли предупредить о привычках дочери. Вот эти старшие и заваливали девочку как первенца аршинными куклами, их кроватками, их шкапиками и другой «дребеденью». А Маша оставалась несчастна не потому только, что все это было ей ненужно, но и по совсем другой причине. Ведь Маше требовалось показывать, как она благодарна, проявлять радость по поводу подарков. А это для нее было невыносимо. Как умная девочка Маша знала, что это необходимо, но ложь для нее была еще тяжелее. Поэтому девочка искренне радовалась, когда проходил этот несносный вечер, когда старшие уезжали, провожаемые со всеми знаками почтения, а она могла забросить и забыть всех этих аршинных кукол, пищавших «мама». Для Маши не было лучше праздника, когда она с братьями принималась опустошать елку, а затем могла поиграть игрушками братьев. Она все же была маленькой девочкой и не могла быть выше игрушек.
Долго она помнила один подарок отца. Владимир Павлович хорошо ее понимал и однажды, еще до елки, сгорая сам от нетерпения, подарил ей сани. Она долго помнила эти белые игрушечные сани. Но они были такие большие, что в них смогли усесться оба младших брата, да еще был и облучок для самой Маши. В сани была запряжена пара вороных в серебряной сбруе. Сбрую можно было одевать и снимать, и блаженство Маши не знало границ. «Милый папа! – вспоминала Маша. – Он знал, что мне подарить!».
А летом разыгрывалась фантазия матери, которая и сама когда-то месяцы детства между поездками за границу проводила в усадьбе Селенское. Маша с нетерпением ждала своих именин, зная, что мать готовит ей ко дню её Ангела сюрприз, а день Ангела у нее был 22 июля (4 августа). Но то, что мама дарила, всегда превосходило ожидания дочки. Сначала это был деревянный топор, за ним следовала маленькая соха с железными лемехами – соха, в которую Маша впрягала братьев. И, наконец, явилась коса в сообществе бруска в брусочнице и молотка с бабкой – настоящие, хотя и маленькие. Вот это были, действительно, подарки! Тем более, что Маша любила крестьянскую работу!
И подарки быстро пошли в ход в настоящем деле. Вот Маша этой самой настоящей маленькой косой выкашивает в усадьбе так называемый чистый двор. Ремешок брусочницы опоясывает ее красную кумачовую рубашку-косоворотку. А снизу торчат голенища высоких сапог…
Летом мать уступала слабостям Маши и позволяла ей ходить в крестьянской рубашке. Зато зимой девочке приходилось только завидовать братьям. У счастливых мальчишек были такие красивые синие кафтанчики с золотыми пуговками, отороченные серым барашком. И, к довершению Машиной зависти, еще красные кушаки и шапки. А Маша… ходила в положенных ей салопе и капоре. Ее прогулки в городе были отравлены этими девичьими атрибутами, которые казались ей, в отличие от нас, сегодняшних, некрасивыми. А ведь в крестьянской рубашке было так удобно вскочить в телегу, править лошадьми, лазить на каждое дерево в усадьбе.
Маша ездила, правда, в платье, на козлах большого родительского крытого тарантаса, потому что уговорить ее сесть в саму клетку было трудно. И править она любила больше всего на свете, пока не привыкла ездить верхом, когда править стало казаться ей скучным.
Кучер Безобразовых нередко был пьян, как это часто бывало с деревенскими кучерами. И Маша совсем одна справлялась с тройкой. Она изучила все нехитрые приемы кучерского дела, и лошади ее слушались. Вожжей Маша старалась не дергать, для этого она слишком любила и жалела лошадей. Любила она и собак и баловала их…
Если она завидовала в одежде своим братьям, то еще больше завидовала кучеру, у которого, понятно, все было настоящее. Его шляпа с павлиньими перьями и наборный пояс были явно лучше того, что носили мальчики-братья.
Но, хотя у Маши не было ни шляпы с павлиньими перьями, ни кушака, зато уже в тринадцать лет у нее имелась своя собственная лошадь. Не зная, что ей еще покупать для подарка, отец давно уже дарил ей небольшие деньги, вот на них-то она, накопив, и купила лошадку. «Каренькую» на свой счет кормила бабушка в своем имении, но Машина настоящая лошадка в хозяйстве и пахала, и возила навоз и сено. Маша каталась на ней два раза в неделю, а в остальное время заботилась о том, чтобы ее не мучили. Впрочем, бабушка и сама любила лошадей, и им жилось в усадьбе вольготно.
Машино мальчишество не нравилось бабушке. Она пыталась читать ей наставления, хотя и делала это в очень мягкой форме: «Зачем мама тебе это позволяет? Разве девочке можно?».
И Маша вспыхивала. Но бабушка была такая добрая и слабая, что на нее нельзя было сердиться. Но то, как Маша проводила время, подкупало ее в Машину пользу. А именно: летом Маша отдавала все силы своему садику. Бабушка отвела ей лучший лужок за домом. И на этом лужке девочка устроила себе сад-огород. Были там у нее и цветы, и овощи, и ягодные кусты, цвела и поспевала клубника. Очень занимала Машу компостная куча, которую она постоянно перелопачивала. Но урожаи, к сожалению, не отличались изобилием. Напротив, у бабушки, хотя и не было компоста, все родилось несравненно лучше. Машин уголок был слишком тенист и не удобрен в прежние годы, как бабушкины поле и огород. И все же Маша гордилась своим садиком и не бросала его едва не до восемнадцатилетнего возраста. В юности уже стало не до садика, а так жаль было с ним расставаться!..
Детство в Селенском было еще связано и со знакомством с соседями по имению, - неподалеку, в усадьбе Никифорово (близ деревни Борисово) летом проживали две девочки одних с Машей лет. Родители с детьми обменивались визитами. Девочки проводили два дня в неделю вместе. А игры проходили неизменно …в бане. Баня изображала избу, а девочки мужиков-крестьян. Самая энергичная из них представлялась хозяином избы, ее сестра – хозяйкой дома, а Маша – их работником. В этой игре девочки по уши уходили в крестьянскую жизнь.
В деревне жилось хорошо, это были дни девчоночьего счастья. И когда наступала осень, так не хотелось возвращаться в Петербург. И не то чтобы Маша не любила учиться, – просто зимняя жизнь в стенах, да еще в положении девочки, казалась ей утомительной и противной.
Её окружающие считали красивой девочкой. Но вот одна неприятность омрачала детство Машеньки Безобразовой: с малого возраста у нее начала развиваться глухота, которая усилилась в юности и в зрелости…
Очень рано Маша начала читать. В этой глубокой страсти к чтению Машу рано начала поощрять мать Елизавета Дмитриевна. Рано начались и первые Машины литературные опыты. Однажды она сидела над первым детским чтением – сказками и всеми своими силами пыталась выбросить из них волшебный элемент. Иногда ей казалось, что нашла решение, и она долго радовалась. Но потом обыкновенно разочаровывалась. Волшебный элемент так крепко вплетался в сказку, что, когда Маша заменяла его естественным, то ничего не оставалось. Тогда она понимала, что ничего не выходит, и вся ее работа пропала…
Поверхностный писатель и философ В.В. Розанов, состоявший некоторое время в переписке с Марией Владимировной, завидовал Безобразовой, ее более широким и основательным, чем у него, научно-литературным успехам. В одной из своих работ, уже после ее смерти, он не слишком порядочно злословил по поводу мальчишеских привычек Марии Владимировны в ее детстве. Но это были фантазии литератора-эстета и белоручки, не умевшего в своей жизни забить и гвоздя. А между тем, примерно в то же время, дети великого русского ученого Дмитрия Ивановича Менделеева, близко знакомого с семьей Безобразовых, в усадьбе Боблово по другую сторону Клина воспитывались подобным же образом, точно в такой же обстановке, что и Машенька Безобразова, имя которой потом станет известно не только всей России, но и Европе.…

ЮНОСТЬ МАШИ БЕЗОБРАЗОВОЙ

По мнению Маши, она не слишком пришлась ко двору в пансионе, куда поступила с десяти лет. Это был вполне приличный, с хорошей репутацией, немецкий пансион Мезе в Петербурге. Отец выбрал именно этот пансион только потому, что учили в нем… меньше, чем в гимназиях. Отец Маши считал учёных женщин «кошмаром», был уверен, что женщинам нет надобности в образовании. Но поскольку в Девятнадцатом веке не учиться было нельзя, то он и выбрал для дочери «наименьшее зло», то есть этот самый пансион Мезе. Здесь воспитывалось уже третье поколение девочек, тихих и выдержанных, в основном немочек, готовившихся со временем стать добрыми, образцовыми домохозяйками и матерями, а до той поры усердно зубривших то, что полагалось зубрить по курсу. И вот среди них, пай девочек, вдруг очутилась Маша Безобразова – этакий русский сорванец. Девочка, которая по духу была деревенской и которая была добрым товарищем своим братьям. Девочка, которая оказывалась слишком бойкой, когда их муштровала, и находила, что они не умеют войти во вкусы лошадей и таким образом неважные кучера. Что было делать такой девочке в пансионе? Удали Маши здесь не было никакого исхода…
Хотя в пансионе все предметы преподавали только на немецком языке, Маша Безобразова во все годы обучения шла среди первых учениц. И отец, несмотря на известное отношение к женской образованности вообще и своей дочери в частности, - как бы это было само собой, сделал в дальнейшем свою дочь личным «ученым секретарем». Тем более что настоящий секретарь отца, магистрант университета, не ревновал к ее исполнению канцелярских обязанностей.
Не имея каких-то отдельных специальных глубоких талантов, она многих знаний достигала чтением, самообразованием, и восполняла недостающее своими чрезвычайной работоспособностью. Это и определило ее, странное для других глаз, поведение в пансионе. Машу так часто бранили, что она перестала обращать внимание на то, что ей говорили при этом. Уроков дома она никогда не учила, а все задания выполняла в классе. Избавив себя от некоторых скучных обязанностей в школе, она умудрялась оставлять себя в полном спокойствии и училась без напряжения. На уроках, вместо того, чтобы слушать учителя, Маша писала какие-нибудь сочинения, читала русские книги, и учителям пришлось с этим примириться. Наверно и поэтому Маша отличалась от других пансионерок своим оригинальным поведением, за которое ей записывались замечания в толстую черную книгу, называемую «журнал». Когда она училась в младших классах, ее классная дама – немка даже выдумала для нее специальное «страшное» наказание, которое никогда после Маши не употреблялось в пансионе: в порядке наказания Машу отправляли завтракать в отдельную комнату. Но Маша этим только гордилась.
Баллы, которыми оценивались знания, для Маши не имели никакого значения. Она явно в пансионе оказалась среди лучших, но и только, потому что не имела никакого желания быть непременно первой. И недоумевала, когда ее упрекали, что она учится недостаточно. «Какое мне дело до баллов!» – думала она, уносясь в иной мир вслед за Гоголем и Тургеневым. Учителю французского языка, возле которого девочка имела удовольствие сидеть(она была у него второй ученицей, а все девочки помещались за длинным столом, рассаженные по рангам, и сидели на стульях), – Маша умудрялась читать наставления. Особенно, когда ей казалось, что он невнимательно слушает ее ответы. Зато учитель надоедал ей тем, что постоянно на нее смотрел. Она спрашивала его по-французски: «Зачем вы смотрите на меня?». Он же отвечал: «Изучаю ваш характер».
Среди немочек Маша не любила говорить по-французски или по-немецки. Зато одноклассницам от Маши была только польза: она исправляла их немилосердно корявый русский язык. И, хотя в пансионе запрещалось говорить на русском языке, она специально говорила на русском. А в дальнейшем добилась того, что все немочки, не боясь замечаний, в разговоре с ней отвечали всегда правильно по-русски. И Маша от души радовалась их успехам. Вот только сама Маша у подруг-немочек не смогла научиться ничему.
Дома Машу всегда ждало интересное чтение и - игра на фортепиано. Играла она много, но больше всего потому, что любила учительницу музыки – ученицу Антона Рубинштейна. Хотелось доставить ей удовольствие.
Много читая, Маша очень быстро приобщилась ко всему, что имело какое-нибудь отношение к философии. Никто ей на эту тему, включая родителей и учителей, ничего не говорил, но она чутьем своим понимала и знала, что те вопросы, которые ее часто мучают, создали философию. И философы – это те люди, которые одни могут ее утешить и успокоить. У них Маша искала разрешения вечных вопросов о происхождении мира и его будущем – разрешения и загадок того, что составляло ее внутреннюю жизнь. Об этом Маша не говорила даже со своей матерью, хотя была с ней дружна и рассказывала ей много такого, чего обыкновенно не говорят матерям…
Еще до пансиона Маше попалась в детском журнале статья о психологии. Статью переписала и хранила, как святыню. Из другого детского журнала почерпнула правила жизни Франклина (1706 – 1790), американского политика и философа, – другое ее сокровище, записанное в тетрадку.
Когда задавали урок истории, Маша шла в кабинет отца и в пространной пятнадцатитомной «Всеобщей истории» Георга Вебера на немецком читала о том периоде, который проходился в пансионе. Но читала только о том, что делали в это время философы. Не всегда она учила уроки: какое, мол, мне дело до войн и до суеты королей. Но она всегда читала в Вебере о том, что для нее составляло содержание жизни.
Заканчивая пансион, Маша еще не уяснила для себя, чему же она хочет учиться и кем собирается стать. Если в детстве ее больше всего интересовала философия, то в юности привлекало естествоведение. Маша по-прежнему любила деревню, которую она изучила и любила в Селенском и Носкове. И ей хотелось деятельности, где для женщины будет такой же простор, как и для мужчины. А в сельском хозяйстве, как она считала, эти возможности равны. Все чаще и чаще, зная о сельскохозяйственных опытах соседей по Клинскому уезду - профессоров Дмитрия Ивановича Менделеева в Боблове и Александра Васильевича Советова в Шипулине, она мечтала стать агрономом. В то время она еще далека была от мысли стать кабинетным ученым. Надо понять, что в Петербурге, в доме Безобразовых, как она признавалась, ей давно надоели частые гости-ученые, и та атмосфера, которая ее окружала, казалась ей скучной. Те подробности, которые ей приходилось слышать, представлялись ей ненужными. Сути государственных наук Маша не могла уразуметь, и они оставались для нее чуждыми.
Когда Елизавета Дмитриевна давала Маше читать экономистов, то дочь удивлялась тому, что такие книги матери могут нравиться. Владимир Павлович имел привычку читать дочери свои статьи. И она радовалась, когда статья кончалась, но жаль было обидеть отца, сказав, что это скучно. Мать до тонкости изучила специальность отца – политическую экономию. Она не только читала Адама Смита (он-то и был особенно Маше противен), Вильгельма Рошера, Молинари, Лоренца Штейна, но и переводила академические мемуары отца на французский язык, поскольку писала по-французски даже лучше, чем по-русски.
Маша тем временем мечтала о чем-нибудь большом и захватывающем. Ей хотелось действовать и творить большое и великое. Великое у нее не умещалось в рамках литературного писания. Писать для нее поначалу было чем-то обыденным и прозаическим. Ведь в Машином доме все писали или переводили, начиная с отца и кончая десятилетней сестрой и девятилетним братишкой, сочинявшим повести. Мать, например, кроме написания политико-общественных статей и рассказов для детей, перевела на итальянский язык пушкинского «Бориса Годунова». А Маша, напротив, сначала никогда не писала и не слыла в семье писательницей – слишком многие в семье это делали.
Заканчивая пансион, Маша с 14 до 16 лет, чтобы не сидеть дома, до положенного выхода в свет продолжала ходить в пансион. В течение этих двух лет другого Маша почти ничего не читала, кроме того, что полагалось по назначенному самой себе курсу. Но…Она читала все-таки и специальные сочинения по химии и биологии. Потому что… слушала лекции Дмитрия Ивановича Менделеева и Андрея Николаевича Бекетова на Владимирских курсах в Петербурге. Елизавета Дмитриевна возила Машу на эти курсы, к великому ужасу отца, который, напротив, пропагандировал манеж и балы.
Против манежа Маша ничего не имела – лошади с детства оставались ее страстью. И, когда она брала первый урок, - и берейтору, и ей самой казалось, что она провела на лошади всю жизнь.
Одинаково ничего она не имела против балов, хотя признавалась, что танцевала гораздо хуже, чем ездила верхом. После шестнадцати лет в жизни барышни балы являлись своего рода оазисами. Насколько скучны были визиты и полуофициальные разговорные вечера, настолько интересны были балы. Только на балу Маша чувствовала себя свободной. Сама атмосфера бала казалась ей обаятельной - общим оживлением, блеском залы, чудной музыкой…
 Но одних балов и других развлечений для жизни Маши оказалось мало. Над развлечениями и соблазнами юной барышни возвышалось и главное устремление. Твердо она решила одно – попасть в Цюрих. В Цюрихе находился главный культурный центр немецкой Швейцарии – университет, основанный в 1833 году, а также политехникум, куда съезжалось много иностранцев. А для этого следовало, по ее мнению, пройти курс мужской гимназии. И вот она взяла программу гимназии, вычеркнула из нее все, что знала, – и занялась тем, чего не знала, – математикой и древними языками. Алгебра ей понравилась – она увлеклась решением задач. Но геометрии не понимала и никогда не была в состоянии решить ни одной задачи. Когда же дошла до тригонометрии, то стала совсем в тупик. Маше казалось, что геометрия построена на каком-то чудовищном недоразумении, – в чем оно, не могла разъяснить, но для нее это была фиктивная наука.
Древние языки пошли у нее недурно, только греческий смутил на первых порах своей азбукой. Второй брат, всегда первый ученик своего класса гимназии, Маше помог, время от времени просматривал ее переводы и неизменно ставил тройки, более она не заслуживала. И все же дело, хотя и медленно, продвигалось. И Маша за два года прочитала тех авторов, которые полагается прочесть в гимназии. Конечно, аттестата зрелости девушке никто не выдал, о том и помышлять не следовало.

ПЕДАГОГ МАРИЯ БЕЗОБРАЗОВА.

По выходе из пансиона необходимо было держать экзамен на домашнюю учительницу, но не в самом пансионе, где экзамены не полагались, а в гимназии. Хотя Машу не особенно беспокоили отметки, но сами экзамены она сдавала с радостью. Первый экзамен оказался по французскому языку, который Маша знала в совершенстве, но преподаватель так придирался, что поставил четвёрку. То же произошло и с немецким. Зато остальные экзамены она сдала на «отлично». Так что для девушки был открыт путь – стать домашней учительницей. Тот самый путь, который был напрочь запрещён её отцом. Не для этого он отдавал её учиться в пансион.
Но Маша просто не могла жить без деятельности, желая принести как можно большую пользу обществу. И чтобы преодолеть сопротивление отца, она решила применить последовательную тактику.
Наступил тот день, когда она вошла в кабинет к отцу и повела с ним решительный разговор.
- Я хочу учиться, папа, - сказала она ему.
Отец удивился, потому что сначала не мог понять, о каком ученье дочь говорит. Но дочь настаивала. Она говорила, что хочет поступать на Педагогические курсы.
Отец рассмеялся.
- - Ты хочешь быть учительницей? Но какая же ты учительница? – улыбаясь, объявил он Маше.
Хотя Маша давно уже учила и крестьянских детей в Селенском и сестру с братом, и любила учить, но отвечала:
- Я не хочу быть учительницей, – так как действительно думала о другом. Но она знала также, что как раз то другое, по воззрениям отца, ей еще более недоступно. Поэтому решила добиваться сначала того, что казалось ей возможно.
Давно уже, прогуливаясь со своей гувернанткой, она старалась направить свою спутницу по тому маршруту в Петербурге, где обязательно можно было молча пройти лишний раз по Гороховой и полюбоваться на милую для нее синюю вывеску Женских курсов…
Разрешение отец, в конце концов, все-таки дал. Но только после того, как Маша пообещала, что по окончании курсов не станет работать учительницей. В противном же случае отец грозился... покинуть Петербург...
Маше было восемнадцать лет, когда она, выдержав значительный конкурс – сто человек на сорок мест – поступила на Курсы. Итак, она вступила в Храм Науки, чего так упорно добивалась. Перед нею открылся новый мир – мир университетского знания, хотя, в общем-то, по большому счёту, Курсы университетом считать было нельзя…
Вот так, преодолев домашний ограничительный барьер, после домашнего и пансионного воспитания Мария Владимировна в 1876 году окончила Санкт-Петербургские педагогические курсы. Они в те времена давали для женщин едва не единственную возможность применить свои стремления, знания и способности на общественную и народную пользу. Эту возможность использовала и Мария Безобразова.
После окончания курсов Безобразовой было предложено место образцовой учительницы русского языка в прогимназии. Но по некоторым причинам, а в основном из-за обещания, торжественно данного отцу, ей пришлось на время от этого предложения отказаться.
Однако спустя несколько лет обстановка в какой-то мере изменилась. Она все-таки добивается своего и занимается преподавательской деятельностью. В 1880 году Мария поступила учительницей в женскую гимназию города Вязьмы Смоленской губернии, где до 1883 года преподавала новые иностранные языки. Здесь она получила хорошую жизненную и педагогическую практику. После этого в 1883 году она преподает естествоведение, географию и историю в пятиклассной женской прогимназии в городе Жиздра Калужской губернии. Приобретённый практический опыт позволил ей вскоре стать начальницей этой гимназии. Здесь она прослужила несколько лет, до 1885 года.
Этот накопленный опыт провинциального учительства позволил молодому педагогу уже сознательно приобщиться к литературной работе – рассказы и зарисовки, связанные со школой, с детьми уже ложились из-под ее руки на бумагу…
В 1880-х годах Мария Безобразова познакомилась с интересным человеком - с женщиной удивительной судьбы – Александрой Николаевной Толиверовой-Пешковой. В 1867 году она была сестрой милосердия в Италии, под Ментаной, в войсках Гарибальди, в печальный для него момент, когда он в сражении с французскими и папскими войсками был разбит. Сейчас она с головой погрузилась в общественную и редакционно-издательскую деятельность, в основном педагогического направления.
Безобразова восхищалась ее биографией и на долгое время стала горячей сторонницей и помощницей в ее общественно-издательской деятельности, а также в начинающемся русском женском движении.
Мария помогала Толиверовой-Пешковой в издании журналов «Женское дело» (ежемесячный литературный журнал) и «На помощь матерям», сотрудничала в педагогических журналах «Воспитание и Обучение», «Домашнее воспитание», «Семейное воспитание». Ее рассказы, статьи, очерки, корреспонденции появлялись в детском журнале «Родник», в газетах и журналах «Народ», «Новости», «Санкт-Петербургские ведомости», «Голос Правды», «Крестьянин», «Славянский Век», «Светлый Луч», «Детский отдых». Особенно активными эти публикации были в 1888 -1890 годах.
Многие вопросы воспитания, нравственности, педагогики у Марии Безобразовой часто перемежались и переплетались с вопросами общей философии и богословия. Не полностью реализованным остался замысел глубокого исследования под названием «К истории просвещения в России». Хотя она читала этот свой труд на лекциях, но успела опубликовать лишь один, подготовительный, фрагмент этой работы, посвященный творениям святого Дионисия Ареопагита. (Дионисий был вовлечен апостолом Павлом в лоно христианской церкви, стал апостолом от семидесяти, был епископом в Афинах и там обезглавлен язычниками).

(Продолжение следует)