Сказки Голгофы

                "СКАЗКИ ГОЛГОФЫ"


Аннотация:
( драма ) художественная фантазия на тему гипотетической жизни Иисуса Христа, которая могла бы состояться при условии не состоявшегося распятия.
Иисус живёт в сегодняшнем Иерусалиме жизнью обыкновенного горожанина. Она могла бы у него такой быть, если бы ему в своё время не выносили известного приговора. Прошлое заметно влияет на его нынешнюю жизнь. Есть Каифа, который и просит, и требует у него простить его. Есть сегодняшний Иерусалим, в котором непросто каждому горожанину. Есть Голгофа, которая постоянное напоминание ему о прошлом, о его предназначении, которое не было доведено до конца, и о том, кто он без своего предназначения. Есть конечный вопрос, возможно ли мирное сосуществование с Голгофой без обоюдных жертв и возможна ли для Иисуса жизнь обыкновенного человека?
               
Характеристика текста:
текст создан в режиме нон-стоп, в форме единого потока. Ощущения Иисуса от дня сегодняшнего, от современного Иерусалима, от окружающих его людей переданы преимущественно через авторскую речь. В тексте преобладают описательные моменты. Текст умышленно стилизован автором под бытовую зарисовку.
               
               
                Если посмотреть на него с высоты птичьего полета, он вряд ли пятно, скорее точка. Что там может увидеть птица? Вяло движущаяся точка. Своей скоростью не раздражающая птицу. А главное - жизнь. Это не правило всех точек, но с определенного момента правило Иисуса. Раздражаться нельзя, ни жизни, ни точке, ничему, никогда, чтобы это не привело к, однажды уже имевшему место, коллективному психозу. Эта самая точка, то есть Иисус на своей шкуре почувствовал его силу. Поэтому у него так мало осталось сил. Но на жизнь ему хватает, все-таки. Он не носит швейцарские часы, английские костюмы и не скидывает камушки с дороги перед собой тростью с набалдашником из слоновой кости, но все же элегантен. Он видит все это у других, но остаётся равнодушен. Его характер не раз менялся, он не всегда смотрел далеко вперёд до края настоящего, но стал стараться. Иисус движется с оптимальной скоростью. Которую он однажды выбрал автоматически. Он мог бы считать, что она выбрала его, но он еще верил в себя, важнее этой, веры он не знал никогда. Он не слишком рад этому делу, но решил все же попробовать…Иисус подошёл к своей цели, к своей яме, к новой бездне. Неровность. В общем, холмик. Лично ему печально известный холмик. Его слово:
 - « Здесь меня были должны распять. Сейчас мне семьдесят. Я бодр. Я сохранил себя здоровым, самое ценное – умственно здоровым. Это подтверждает то, что я сменил интересы – перестал трогать религию. Жизнь после этого стала приятнее, у меня нет ощущения, что мне чего-то не хватает. Лучше пищеварение и спокойнее сон. Спокойнее совесть. Я никого больше не подставлю. Моя мать не волнуется за меня. И крест привыкает к одиночеству, и кажется, что я к нему привык. Кто знает, может быть, отвыкнуть нас ещё заставит новый день, падающий на нас. Но такой день скорее всего упадет мимо. В своём дне мы только собираем силы жить. Крест утащил кто-то на память. После давали объявление о пропаже, но откликов нет до сих пор. Впрочем, я не скучаю по этому кресту. Может, он по мне…Но он не показался мне сентиментальным. Многое, слишком многое не показалось мне сентиментальным », - тем же голосом заканчивает Иисус, голос знает, что придётся продолжить вечную речь, проходя мимо вечных мест. С каждым разом это становится все легче.
- «Если бы дети не дразнили меня, я мог бы выглядеть серьезнее…мне, наверное, это не помешало бы. Если бы я в час икс выглядел серьезнее, то история могла бы решиться на другое. Но история принципиально не решительна. Мне не понятны такие принципы. Но, наверное, понятны ей. Впрочем, это суровые места и сейчас я не готов сказать, что начинаю понимать свою судьбу. Суровые будни задерживают нас на одном месте и даже на кресте нельзя нас унести дальше вперед. Минуты вместо нас проходят вперед и каждую минуту гам, шум, слишком резкие звуки. Это дети, ради которых мир сводит себя с ума, и их иногда тоже. Паскудные засранцы сходят с ума…Еще быстрее взрослых. В их головах религия смешалась с атеизмом и в итоге в них нет ни того, ни другого. Кстати, я слишком часто думаю, что это хорошо, что у меня нет детей. Так думая, я становлюсь почти бесплоден. Но мир любит детей и я пытаюсь притворяться в том же. Я не идеальный притворщик, но не хуже многих. В любом месте Земли я не стану совершеннее и если было время понять, что я не стану совершеннее, то я уже это понял. Может быть, это мое первое достоинство. Но если нет, то я привык без них. Прогулка без них только менее обременительна и дыхание сбивается реже».
Иисус закончил и так странно и отчаянно попытался улыбнуться, глядя перед собой, и это у него получилось, что стало грустно-грустно природе вокруг – так обязательно сказал бы романтик, сдвинутый на анимизме…Но, короче говоря, о чем была эта личная улыбка? Да только о том, что он принял решение. Это решение, как поворот на дороге, единственный, что оправдывает его, даже если он не лучший. Иисус повернул на повороте. Вот теперь он действительно стал молчать. Репетиция экскурсии закончилась. Ах, ты, дерьмо собачье, Иисус никогда не будет их вести. Он только что попробовал – заново все вспомнил, что почти случайно произошло, легко ужаснулся, не соскользнул на критику и не заплакал над людьми, смог несмотря ни на что любоваться местом и желать ему лучшего, узнавая его очертания сквозь многие долгие дни, выстлавшие его память. Главное, определился. Это все еще крайне важно в условных условиях очевидного мира, наверное, случайно совпадающего с его внутренним миром. Мир людей полон дурных аттракционов, откровенных намерений и успехов в их воплощении, и в нем не так уж мало иисусов, их ад состоит из многих мучений, в которых они не разбираются, в которых они начинают разбираться, к которым они привыкают, но редко кто  из них абсолютно зависит от них. Всегда можно освободиться, не запомнить условия и обстоятельства муки, иногда забыться. Лучше забываться, согласовав с памятью места провалов. Семидесятилетний, но до сих пор ярко красивый и бодрый Иисус стильно, в духе свободного дня, ступал домой – где он уже привык жить, жить и не умирать, в чем-то почти как люди. Где два кондиционера и вентилятор поддерживают инкубационные на его взгляд условия жизни. Жалюзи изолируют от него солнце – жаль, не изолируют от него мир. А может, это Иисуса надо было изолировать от мира, как тут об этом не подумать? Но до сих пор Иисус и мир терпели друг друга. Хотя с трудом… Не верьте церкви. Иисуса тошнит от мира. Ему давно не помогают никакие противоаллергические средства. Его шатает, его мутит беспощадно, он изображает терпимость, как пуританин в Вавилоне, он болеет. Она ищет встреч, она ждет контактов, так долго, что привыкла просто ждать, она любит портреты в цвете – все это церковь, не Иисус. А мир испытывает тошноту от Иисуса. Этой рафинированной цацы, сложной принцессы и простой фигуры мировой простейшей геометрии. Математике не изучить его и все смирились. Сосуществование двоих, Иисуса и мира, парня и места, не обречено, но не легко. Их надежды, их шансы, их шаги, в чем-то совместные, в основном отдельные друг от друга, давно не редактируются церковью, теперь они могут быть любыми. Кому, Иисусу или миру, устать первому? Кто из них желает добиться своего выходного в удобное для себя самого время? Объективная старинная реальность жалеет Иисуса. Он не влюблен и так мало зависим от мира, который радуется, мучаясь над ним. А вот Иисус мучиться не хочет – знаете ли, устал. Да, утомлен хроническим утомлением. Не пробовав себя лечить, от ежедневности, от домогательств однообразия, он выжимает из суток отдых и пытается грамотно распределить его по всей душе. Зажимающаяся церковь не руководит фирменной миграцией семьи, которая стала все чаще останавливаться у источников повторяющихся новостей. Все самостоятельны, стараются сделать из этого традицию. Церковь ослаблена и слишком старинна, она уже не таясь нуждается в омоложении, в новом вдохновении. Но, ища новое вдохновение, она смотрит на старого Иисуса. Она хоть понимает, насколько он стар? Понимает его? Человеку нужен город, дающий ему жить и вдохновляющий его, покоряющий его цели раньше самого человека, освобождающий его в чем-то от чего-то, и, может быть, дом в таком городе, и друг в таком городе, и враг за его пределами, а не в одном лице, к примеру, иметь и друга, и врага. Ему нужен уют в этом городе и отсутствие обид на него, и встречи с людьми, которые связывают для нас наше прошлое с нашим будущим, вовлекая нас с нашим настоящим вместе в бешеный процесс соединения. Это основные вещи, которые должны встречаться в городе. Иногда город и сегодняшний день становятся одним и так важны, что мочи отрицать нет. Может ли быть такой город? Быть ли в городе церкви? Церкви для человека, в ком нет бесконечных надежд на бога, представленного церковью. Такой человек вполне реален, он, быть может, чувствуется на его улицах, если он только еще приближается к этому городу, то по ним ходит особенный ветер, предупреждает, а человек понемногу приближается той своей особенной поступью, которая никого не раздражает, кроме него самого. Но это всегда речь о его с городом контакте. Человек знает, как он это делает: вносит в него усталость и опытность тяжелую свою. Если он думает приехать в него, это пока проще, есть время; человек принадлежит времени, возможно, в большей степени, чем может позволить себе сознавать. Он принадлежит встречам и размышлению о другом во время этих встреч. Это благословение – встречаться с тем, о чем размышляешь. Такого благословения не добивается никто. Ни от кого и ни для кого, если просил не для себя. На земле оно недоступно, но это терпят, к этому привыкают, присутствие благословения – это несоответствие, мука и шрам на всех мерилах времени. Старинная история…а, может быть, не такая уж старая. Может быть, века устали чему-то соответствовать. Их труд тоже надо замечать, и их усилия над людьми в общем похвальны. Но есть люди, понимающие в благословении больше, чем им нужно знать, чтобы ими можно было руководить. Иисус всё еще на дороге. Он бывает подолгу в пути. Путь привык, Иисус привыкнет. По дороге Иисуса, ему прямо навстречу, на сомнительную встречу, шёл Каифа. В брюках, рубашке, пиджаке и галстуке, во всём тёмном. Ему было далеко за сто…Сто. Он слишком хорошо помнил об этом.
- «Добрый день, Иисус, родной мой», - светлые волосы Каифы погладил ветер. Каифа сдержанно принял ласку. Фамильярность со стороны местной природы он с удовольствием променял бы на фамильярность со стороны Иисуса.
- «Здравствуй, Иосиф», - ветер более вольно разбирался с волосами Иисуса. Иисус терпел. Опять. Как же он бесил этим Каифу. Ах, как бесконечно…Но Каифа это терпел. Ведь должно же было быть что-то, что терпеть ему, и терпеть ему.
- «Ты не перепутаешь меня однажды со своим отчимом?» - Каифа прикрыл глаза от пыли, после чего улыбнулся. Искренне.
- «Ведь до сих пор не путал…»
Иисус обратил внимание, что на дороге, как всегда, полно пыли. Это всегда разочаровывает его…
- «Впрочем, ты единственный зовёшь меня по имени», - Каифа не выражал особой благодарности. Что-то ещё он не сказал. Он многого не сказал. Многого не сказал Иисусу и до, и после.
Иисус не ждал долгих речей, не ждал и не желал.
- «Твоя фамилия интереснее звучит».
Если говорить, разговор пройдет быстрее, остается в это верить и иногда верить надо заставлять себя.
- «Я знаю, но Иосиф тоже ничего. И, может быть, однажды ты перепутаешь меня с близким для себя человеком. Это будет почти счастьем для меня», - звучит, как сарказм, но ни сарказма, ни даже иронии не было.
Оба, и Иосиф Каифа, и Иисус – плюс все остальные многие местные – бесконечно давно полностью искупались в пыли. Теперь наверняка может длиться разговор, чистоту они уже не потеряют. Даже душевную – ни Иосиф, ни Иисус. Всё, скорее всего, потеряно, всё в прошлом. Даже по их меркам далеком. Но лично Иисус убежал бы от него еще дальше. Он не приглашал бы Каифу, но тот побежал бы следом. Его надежды не отступали от Иисуса. Поэтому Иисус не бегал.
- «Ты не с Голгофы идёшь?» - Иосиф принял к сведению утвердительный кивок Иисуса. –«Местность, я полагаю, не изменилась, просто не могла? Когда ей меняться, ведь надо следить за изменением мира?»
- «Там всё по-прежнему, Иосиф, новые казни не проводились. Но если что, ты знаешь, где я живу. Заходи в любое время суток и приводи стражу. Ещё одна прогулка по тем же  местам не будет слишком дурным тоном. Ни для меня, ни для тебя».
- «Так и не простил меня?»
Всё-таки этот упрёк опять прозвучал. Каифа последнее время стал изъясняться только упрёками, весь ли он стоит за ними в летней утренней пыли перед Иисусом или только какая-то его часть?
- «Просто дефицит преступников».
Это означало, что каждого надо сохранять, а прощённый – какой из него преступник?
- «Иисус, Иисус…» - прошептал Каифа. У тихого шёпота нет лучших шансов и великих перспектив, но он внушает внимание. В конечном итоге всему нужно внимание, к чему с этим спорить, не подготовившись, не запасшись тяжёлыми аргументами? Бесспорность и согласие – рыбы, которые могут собою всех накормить. Гораздо хуже кормит надежда, но в основном только к ней приникают устами и крепче всех Каифа. Он должен был продолжать:
- «Что ты всё время вспоминаешь это? Ты ведь так и не дошёл до Голгофы…Была не прогулочная погода».
- «Полпути вместо пути, Прогулка не показалась мне лёгкой. А дурные сны после неё были как продолжение. Ты в этом продолжении не участвовал, получается, я сам мучил себя. Но сон не даёт комментариев. Думаю, что и мне их давать не стоит», - Иисус аккуратно взглянул на небо, посмотрел так, как смотрят исследователи, познавшие предмет хорошо и исследование мечтающие завершить.
- «Давай встанем спинами друг к другу и разойдёмся, ты ведь этого хочешь?»
Ответ Каифе был не нужен. Он прекрасно понимал желания Иисуса. А так же понимал свои. И понимал, что они не совпадают, но пока сохранял надежду на то, что это изменится. Он надеялся, что это у него выходит ненавязчиво. Всё-таки он не хотел навязываться Иисусу, ни днём, ни ночью…он хотел, чтобы Иисус навязывался ему. Иногда он начинал верить, что понимает его мысли, но знал, что от него, как и от всего человечества, ждут другой веры – гораздо проще и менее осознанной.
          Утро можно назвать «Иосиф и Иисус». А значит, и весь последующий день пройдёт под эгидой этого названия. Что это каждый раз значит для него? Неестественный тонус мышц, естественное напряжение, сила взгляда и много-много мыслей о прошлом, настоящем и непонятном будущем. О днях жизни. Иисус не зашёл в мэрию Иерусалима, хотя надо бы было. Там и так считают, что последнее время – а именно несколько лет, сложных несколько лет, для всех, по многим причинам – он приходит только за пенсией. И это правда, их правда. Тут Иисус не спорит. Но сегодня в целом лень, а после трёпа с Каифой он будет лежать в лёжку ещё полдня. Но Иисус привык к этому. С Иосифом отношения долгие…Бесконечные. И бесконечно трудные. Как сам Иосиф, как сам Иисус. Как пропасть странного, обнаруженная между ними случайно, неудачно случайно. Иисус ждёт несчастного случая с кем-то из них или с кем-нибудь вообще. Он ждёт исхода, исхода любого какого-нибудь дела, исхода всей крови из организма, и долгожданного исхода евреев из Египта, нового в каждом веке. Он ждет утра, когда Иосиф Каифа уйдёт по своим делам и встреч, чья случайность сомнительна, больше не будет. Ждёт, что Иосиф не будет в них больше нуждаться. Нормально ли его ожидание? Что вообще пригодно в этом мире и может быть окончательным примером для тех, кто нашёл тысячу способов сомневаться? Только не путь к Голгофе, только не старая история про ряд ошибок, созданных неопытным молодым человеком на пути к воспитанию имеющегося на тот момент человечества. Человечество сидит по-прежнему прежнее, обложено описаниями самого себя и тавтологиями, чистое в своих замыслах, ничем не смятённое, не смущённое. Иисус вошёл в свой дом – и это можно было сравнить со многим. Случающимся издавна и с некоторыми постоянно на земле. Так можно войти в сомнительную женщину, выкинув по дороге, в течение сложной дороги, все обещания. В доверие и в грех, в состояние упадка и уже похожего на чьё-то вдохновения. Так можно войти, проникнуть в мужчину, не знающего об этом. Так можно вломиться в сердце, не представившись сердцу, которое будет страдать. Дом на кое-что из этого похож. Иисус был в нём совсем недавно – последний раз, когда это утро зарождалось и вот опять словно сто лет прошло с момента пребывания в нём. Загадка, стоящая перед Иисусом, нигде не приготовила разгадку. Иисус был заинтригован, почти влюблён. Это удачно, когда свой дом интригует. Значит, будут отношения. Он приобрёл этот домик тридцать с небольшим лет назад, когда окончательно стало ясно, что главный номер программы всё-таки выпущен не будет – Иисусу следует оставаться в запасе. Он пошёл на это. Потому что жизнь только начиналась и он безумно хотел жить. Узнать её, что ли…Хотел сблизиться с ней. Удачно оставшись в живых, среди грехов, но в живых. В доме сразу заметно одно. Давно нет писем от матери, скорее всего, у неё дела. Иисус смахнул пыль со стола, правая ладонь стала серой. А отец пишет слишком часто, он скучает. Иисус не сел за этот стол, с блестяще чистой полосой, как раз в ширину его ладони, правой. Отец учит своего мальчика плавать в этом мире. Забывая спросить, а может он уже научился? В общем хорошо, что они живут не вместе…с отцом. А насчёт матери, Иисус устал посылать ей письма, слать свою любовь без обратного адреса. Который, видимо, никому не нужен. Между прочим, даже ему. Но об этом никто кроме него не знает. Такое Иисус озвучить не может. Ни в письме, ни в своей комнате. Да и слышать некому, всегда есть стены и их слух не притупляется, но он уже перестал ними считаться. Интрига рассасывалась. Комок желания тоже рассасывался. Но он пожелает снова. Желание снова появится в облике комка. В облике интереса к собственному дому и к письмам, которые можно из него посылать. Если есть дом, в нём возможно многое. Если есть душа, тем более. Иисус решил пропустить обед. Тем более что его нет. Вопрос приёма пищи много лет не может найти своего решения. Иисус готовит так же, как умирает – он этого не умеет. В вопросе питания его уже спасали многие близкие женщины, спасал Каифа, две недели спасала наёмная повариха – он справедливо выбросил её. Каифа вообще предлагал не платить ей, в итоге Иисус заплатил и извинился. Тот обед не остался истории. Сегодня хотя бы обошлось без извинений, наравне с этим он обошёлся без обеда, с полным равнодушием он перенёс это. Обеду тяжелее без его требований к нормам питания, но сегодня они уже не встретятся, хотя до вечера ещё далеко. Но прощать не за что, если не вдаваться в подробности. Подробности – бог, конечно, Иисус улыбнулся каламбуру. У Иисуса нередко получалось удачно шутить. Редко получалось выбираться из шутки. Но Иисус уже в силу привычки был бесстрашен. Без страха, без ожирения, без надежд на вечную сытость, без достижений в диете и в стучащем сердце. В холодильнике было молоко от какой-то случайной козы – Иисус проглотил полбанки. Из оставшегося он сварит себе молочный суп на ужин. Может, стоит пригласить Иосифа, а, может, не стоит. Иосиф – сложная тема и всегда сложный вопрос…На который он сам не знает ответ. В этом случае никто не знал подходящего ответа. Возможно, так: Иисус поужинает без Иосифа, Иосиф где-то поужинает без Иисуса, они примут пищу в спокойствии и это окажется полезным для обоих. А если ещё переехать в другой город, да не общаться с людьми по имени Иосиф, чтобы память не беспокоила своими рефлексами, и если сменить собственное имя на то, которое не будешь так помнить днём и ночью, без устали забывая его, то какой-то из твоих ужинов может удастся. Ещё плюс – так можно потерять себя. Неожиданно и просто, без последующего долгого и нудного поиска, тяжёлого в городе и в душе. Такие убогие плюсы иногда появляются. Себя оставить себе – это, наверное, самое важное. Себя, наконец, накормить собой и запомнить удовлетворение, пришедшее, упавшее, вонзившее в тебя радость. Больше времени проводить с собой, это как с ребёнком. Но нет никаких гарантий, что это окупится. А Иисус не рисковал, в казино не играл и на ветер не загадывал. Как никто он понял, что надёжных вещей нет, и подавно в распоряжении человека, доверять порядку вещей, тех же самых вещей, что даже в космосе создали хаос, в силу заблуждения видеть этот порядок, добиваться успехов в подчинении ему – это пошлое безумие. Может быть, его отец не придумывал риск, может быть, его придумал человек, когда решал вопрос забавы, а после этого жизни в забаве отдал последние года – он воплощал себя. Бесконечные воплощения человечества безысходны, это известно, поэтому разнообразны, у Иисуса сформировалось хорошее хобби. Он рисовал   голых женщин, грамотнее сказать, писал картины с обнажёнными женщинами. Скорее, картинки, но всё же Всё же они были обнажёнными. И были женщинами. В этом он не сомневался. И никто не смел сомневаться. Иисус не играл в творца, он старался играть в художника, не серьёзно, но старался. Даже были пару раз желающие купить, о чём они сообщили в вежливом тоне, но Иисус с размаху послал их. Каифа потом долго смеялся. Талант, или способности, Иисуса остался Иисусу. Иисус, конечно, не раскаивался, в процессе созидания своего мира очень важно принимать правильные решения. В этот раз не раскаивался даже Каифа. Ему было очень приятно не раскаиваться вместе и Иисусом. Не одному, а с другом. Иисус подошёл почти вплотную к аккуратному красивому мольберту. Он не обольщался, его дар живописи очень средний, его основной дар, видимо, в другом должен был выразиться, в овечьей честности, быть может. Но его превосходство как смертника даёт всё же опыт и умение выделить, отметить себя в небольшом. Он, может быть, беспечно оригинален и в оформлении творчества наивен, вместо холста на его мольберте располагался только лист бумаги, альбомный. Чёрно-белый набросок каждый день пополнялся новыми штрихами. Иисус надеялся, что женщина на листе не скучает. Ему же самому удавалось от неё скрывать, что ему очень давно всё это надоело. Может быть, даже женщины, уже практически тайн не имеющие. Однажды он хоть в каком-то смысле станет свободен. Если он сможет однажды её закончить. В мире появится ещё одна женщина, и назовёт своим творцом Иисуса. Или отцом. Но это, конечно же, остаётся на её усмотрение. Иисус ни на чём настаивать не будет. Ему всё равно, Галатея или дочь. Хоть мать. Все созданные всё равно смертны, сколькие из них имеют шансы стать частью вечности? А сколькие стать частью души? Подсчёты начнутся сегодня вечером. В одном хорошем клубе в городе сегодня будут танцы. Это всегда слишком многообещающе и вместе с тем слишком бесперспективно, танцуют чтобы ошибаться ещё сильнее, чем в жизни. Может, ему удастся потанцевать с хорошей девушкой. Неважно, сколько ей будет, тридцать или пятьдесят. Независимо от того, каков её опыт, он будет вести в их танце – он ведь мог уже вести всё человечество, всех желающих. Он прирождённый лидер, может быть, даже проводник в общую, объединяющую неизвестность. Нужны благодарные попутчики, может быть, женщины его временные спутники. Иисус взглянул, не пряча морщин заинтересованности, на плакат, который несколько лет, однообразных лет, висел на домашней стене Иисуса. Плакат прижимался к холодной стене и Иисус, глядя на танцующую девушку на нём, безумно хотел подключиться к этому танцу. Он не холоден, не безразличен, он не камень, не стена, внутри него тоже копится жар и уже не слушает охотно объяснений о том, почему нельзя гореть снаружи и привлекать к огню идеи и исполнителей. Некоторое время назад он начал с ней разговаривать. Всегда подбирая темы и выбирая голос.
- «Помнится, я несколько раз был женат. Помнится, каждый раз неудачно. Может быть, не надо больше начинать. В принципе зачем? Если бы вы были свободны, не так сильно привязаны к своему плакату, я решился бы рисковать и просил бы вас об одолжении, лёгком для вас, заметном для меня, о чуде. Но одолжения ныне не звучат, их тихий век прошёл, вы знаете», - в этом месте Иисус замирал и взглядом что-то искал в прошлом.
- «…я не жду их назад. Однако просил бы вас о многом…Но вам нравится ваше место, вам неплохо и, простите, не дует. Стена стабильна, я тоже стабилен, но…Так зачем сходить с него ко мне в безнадёжную комнату, в которой стабильность относится только к моему гарантированному пребыванию в ней, то есть здесь? Вы уважаете риск? Не отрицаете его последствия и права впоследствии на вас? Как и у меня могли бы быть права на вас. Я не знаю, дует ли вам и нужны ли изменения…»
В прихожей Иисуса заверещал телефон. Отчаянно заверещал, призывая, взывая, заклиная…всеми святыми. Иисус привычно пошёл на крик – в любом дне у Иисуса будет своя Голгофа. Какая-то ему больше нравится, какая-то меньше, но чтобы их совсем не было – как это сделать, он не знает. Поэтому слушает голос Иосифа Каифы:
- «Родной мой, я позвонил, потому что на дороге ты был странным», - Каифа пытался быть деликатным. Иисус посмотрел в потолок. Но Иосифа было слышно.- «Я б сказал ещё больше, чем обычно».
Иисус спросил:
- «Обычно, ты думаешь, я странный?»
Голос Иосифа Каифы, его персонального первосвященника, закатился.
- «Родной мой, ну ты много пережил», - голос Иосифа пока не дрожал, пока. Иисус точно знал, что дело идёт к извинениям. А впоследствии, может быть, к истерике. Истерике на тему извинений. И смысл тут может быть в истерике, и смысл тут может быть в извинениях, и смысл тут может не быть. Вот последнее и смущает Иисуса всегда. 
- «Иосиф, извинись передо мной сейчас сразу и мы сможем попрощаться».
Каифа, страдающий Иосиф, молчал целую минуту. Всю минуту Иисус не раскаивался в сказанном, этому он недавно научился – это одно из последних его достижений. Сколько аутотренингов послужило этому, он уже не помнил. Но им он отдавал все последние силы, заготовленные на избавление от Иосифа Каифы. Он стремился к свободе, Каифа к нему, а он к свободе. Когда люди стремятся к вещам, установленным у разных горизонтов, они страдают. Им было бы проще стремиться друг к другу, но простота забыта и как её восстановить, никто не знает.
- «Я не могу просить прощения по приказу. Прощай пока».
Иосиф положил трубку. Иисус освободился раньше, чем ожидал освободиться от этого телефонного похода в вечным ценностям. От похода по землям своей души. Он не увидел крестоносцев, но почувствовал их на горизонте и дрогнул. Они сами не говорили, но говорили мечи о их намерениях. Как же во всём раскаялся Иисус после разговора. Раскаянье настигло его как безумный голодный пёс и, что был самым логичным, стало грызть, только слюни летели в разные стороны. И Иисус был согласен с его действиями, он был солидарен в очередной раз с давящимся им стыдом. Иисус ничтожен в своих попытках, в своей самостоятельности и в своей свободе, в своём доме. Все последние месяцы тренировок вместе с лучшими достижениями полетели ко всем чертям…Но Иисусу стало легче. Когда раскаянье совсем его сгрызёт, он начнёт всё это с начала. Он, он пёрышком не станет, но и тяжесть будет умеренной по его понятиям. Успех за успехом, Иисус очень успешен, а неудачи в общении увеличивают его успех как могут. Когда в часы закончат своё дело муки, он обернётся к самому себе, чтобы поглядеть на себя, в своё лицо – надеется, что не отведёт глаза от своего взгляда. Он взглядом сам себе скажет о своих лихих надеждах, о том, что они всё ещё есть. Он взгляду своему поверит, он доверится полностью, потому что доверие рвётся из его души, чтобы покинуть его навсегда. И нет у него места, чтобы вцепиться в него. Может быть, он взглянул на себя. Может быть, был ободрен своим взглядом. Может быть, его же взгляд согласился его какое-то время поддерживать. Разновидность самоподдержки. Через час Иисус смог выпить стакан воды. Этого для него пока достаточно. Хотя, конечно, этого никогда не достаточно. Что вода решает в нашей жизни? Лишь насущные вопросы. Душа отказывается пугаться риска обезвоживания, она может позволить себе быть безалаберной и слишком – слишком свободной, но тот, кому она принадлежит, о реальности знает больше и реальности позволил узнать о себе. Телефонные звонки активно формируют общую реальность человека и души, настолько общую, что им срочно надо искать способ управлять ею совместно. Иначе она оставит их. Досуг в своём доме может быть странным занятием, он может стать наказанием. Заботится ли о тебе твой досуг, есть ли ему до тебя дело? Кто поймёт его намерения? Иисус не гадал о них, он присматривался открыто, пытаясь выяснить свою судьбу на сегодняшний вечер, он просто не вполне доверял им. Имея собственные намерения, совершенные в их основных качествах движущей силы, он талантлив в замыслах, теперь в замыслах насчёт себя. Он покорит досуг и добьётся отдыха, и докажет, такая возможность составляет успех больше всех прочих, из прошлого, достижений. Он вооружён планами, на сегодняшний день, насколько это возможно, планы совершенны. Может быть, он кому-то нужен? У горизонта нет планов на него, у города свои планы на вечер. И, может быть, ночь, и, может быть, следующий день. Иисус в них не задействован. Иисус свободен, как никогда свободен не был, в высшей степени – да, он должен констатировать, что город его не преследует. Его интересы слишком сложное понятие – городу выгоднее быть безразличным. Тем более что он строит свои дома и стены из безразличия. Это надёжная стройка. Вот сейчас Иисус свободен. Но такая свобода не крылья и не головокружение от счастья, не лучший вдох перед осложнением. Свобода – это почему-то боль, боль с особыми характеристиками. Боль Иисуса Иерусалим чувствовать не намерен – нет, боль никогда не старомодна, но и мода не неё меняется: становятся  важны причины, взгляд на них, угол откровения и очень немаловажно доверие к ним того, кому больно. Так неужели может быть так, что их нет? Конечно, они есть; самые надёжные и честные причины боли. Образец. Пусть образцы ждут, их просмотрят и заново в новом веке оценят, ведь оценки меняются. Вечер пришёл в Иерусалим и не чтобы потанцевать. Имея на всё свои планы, можно многое сделать, и никого не спрашивая, везде насадить свою тему, не вечернюю, но близкую к вечеру, однажды установленную как вечную, близкую к вечеру не суток, а чьего-то мнения. Если вы не великий импровизатор, не реактивный творец прямо на месте, то от прихода вечера вы вечером можете растеряться. Что хуже, растеряться может душа, она подвержена…Вечером Иисус был в клубе. Над входом в клуб была лёгкая надпись «Евреи и гомосексуалисты вместе!» Что бы это значило, никто не знал. Клуб пользовался обычной популярностью среди людей. Ни ажиотажа, ни пустых залов. Хорошее место в хорошем, в общем, городе – чей-то капитал, разумеется, душевный. Душа, вероятно, должна была чувствоваться. Иисус прошёл к стойке, ему уже было грустно. Но пока не неловко. Он беспокоился, надолго ли? Потому что он хорошо знал, когда смертельная грусть соединяется с неловкостью, в открытый союз, обладателю этой смеси грозит жестокое опьянение, а музыка носилась по запылённому залу, толкаясь, стелясь среди тел и душ, но ловко огибая тех, кто нуждался в ней сегодня. Иисус пока не решил, к кому принадлежать. Он не хотел принадлежать музыке, он хотел принадлежать только вечеру.
- «Иисус, ведь ты хорошо танцуешь».
Иисус улыбался, кивал, соглашался, но в этот раз на кожаном сиденьи было спокойнее. Тридцатилетние – пятидесятилетние девушки не изобиловали, в основном дети двадцати лет потрясали вселенское это пространство порченными движениями задниц. Иисус некоторое время с некоторым интересом полюбовался смущёнными траекториями, что создавались на почти равнодушных его глазах – они не создатели сами, они позволяют творцу замысловато двигаться, но траектория имеет одну судьбу – где-то закончиться. И не иметь продолжения в пустоте, которую хотел заполнить её создатель. Его сил не хватило, он не смог дать ей долгую жизнь. Иисус был вынужден прийти к выводу, что ему в этот раз лучше было бы остаться дома. Там его хилой судьбе не так просто до него добраться. Он там не защищён, но на месте. Может быть, теперь своём месте. Хотя люди хронически думают, что в этом мире он везде на месте. Иисус сдержался и не улыбнулся, и не начал думать о невинном колесе человеческого мышления. Он вцепился в стойку бара, держался не долго, отцепился, вцепился в свои колени и начал искать, во что вцепиться глазами, потому что опора оказалась нужна, как и всегда была нужна. Но что с ним может произойти? Опять ничего. Завсегдатаи, знающие Иисуса, удивлялись его неподвижности. альтернативный кавалер, и его моральное, вполне человеческое, гниение именно сегодня не могло заразить Иисуса. Он пришёл сюда обладателем иммунитета. И девушка стала выбирать:
- «С кем же мне потанцевать, с бессмертным или со смертным?»
Делая такой выбор, всегда ошибёшься. И ни бессмертные, ни смертные подсказок не дают. Все против тебя, а вечер согласен быть только свидетелем. Если угодно, только твоим. Имея в свидетелях весь сегодняшний вечер, ты ничем не можешь усилить своё представление. Доигрывать его в одиночестве – самый тяжёлый – что бы ты думал? – крест. Если честно, после такого риторического вопроса, а тем более выползшего из полупьяных уст, и смертный, и даже бессмертный не хотели думать, умеют ли они танцевать. Вероятно, не умеют, их жанр малоподвижнее. Глядя на деву, они думали, а надо ли? Ведь сам мир решает, пойти ли ему танцевать или ждать ещё. Всё и все в процессе размышления, слишком тяжёлого. А для девушки он не был риторическим: на каждом шагу важнейший выбор заставляет, точнее, вынуждает голову работать. От того, что она выберет сейчас, зависеть будет следующий час. Девушки решают судьбу следующих часов, потому что им разбиваться в следующих часах и воскресать спустя много дней из удовольствия, небытия удовольствия. Этот вопрос был чистым кокетством, просто сегодня вечером она хотела выиграть необычное продолжение жизни. Но вокруг нет волшебников, а продолжение жизни придёт к ней и, может быть, будет тем, что она ждёт. Просто без помощи других. Ей будет надо принять его, потому что другого ей никто не даст в этом театре. Мир, наконец, назвался. Но сейчас почему-то стала думать, что в этот раз ничего не выиграет. Мужчины напротив молча предлагали ей стать лесбиянкой. То же одиночество, те же манеры, тоже нет выбора и счастья во встрече и во второй встрече, какой-то выбор – иногда это судьба. Узнать свою судьбу и поклониться ей, вот так, ни днём, ни ночью, в любом месте мира. Ненавидя манеры мира и то, что он притворяется театром так некстати. Вероятно, он не театр, а плохой актёр. Девушка соединилась с проходящей другой девушкой, хорошо идущей, и пешком улетела в свои дела. Композиция после этого не изменилась. Менять её было некому и меняться ей было незачем. Все изменения не жесты бога, они не совершены и не святы. К чему меняться, если ты уже определил, как закончится этот вечер. В этом мире вечер один, он готов взять на себя часть того, что должно случиться в мире. Может быть, он выполнит основную работу. Этот ночной клуб не центр мира, о котором он даже не  знает слишком много. Он сотворён быть местом, для которого люди судят себя, направляясь к нему. И направляясь в свои мысли мерным шагом, надеются в нём оказаться. А ведь это не похоже на рай, но, может быть, многие надеются оказаться в аду. Быть в этой жизни, как в этом клубе – это занятие. Оно по силам. В нём чуда не произойдёт, не для того оно создано. Иисус пришёл не для того, чтобы встретить чудо, вы подписали письмо к вечности этого занятия, теперь возьмите его в зубы. Отказаться от своего авторства нельзя. Письмо всё ещё в силе и по его содержанию живут и планируют понимать себя его авторы. Каждый из которых – свой собственный эксперимент и, что уж там, божий эксперимент. Хороший ли это образ, всё ли он говорит и честно ли сообщает тем, кто вынужден на него смотреть? Вероятно, это самый честный образ из всех, посетивших сегодня Иисуса. Когда незнакомец спросит тебя, как твоё настроение, ответь ему честно. Так честно, как только можешь. Честность похожа на удар. Не стесняясь причинить ему шок, только так можно выжить. Даже признайся, что у тебя нет настроения. Что оно не нужно тебе сейчас. Потому что без настроения тебе легче. И без незнакомца было бы легче. Но то, что появляется в жизни, сразу как будто имеет на это право, и право его вопроса равняется требованию от тебя ответа. К концу измучившего его нетанцевального вечера Иисусу хотелось только одного, чтобы здесь рядом был Каифа ( для него только Иосиф ) и просил прощения. Пусть против обыкновения неискренне, ничего страшного, а Иисус его от усталости и тоски его простил бы. Да, простил бы ему всё и самому полегчало бы. Какой удивительно бездарный вечер. И Иисус сегодня бездарен и всё ему кажется, настойчиво кажется, что от сегодняшнего вечера зависит его будущее. Хотя о каком будущем в семьдесят…А о каком будущем тогда, в тридцать три? Похоже на то, после всей жизни похоже на то, что будущее это новая форма настоящего. Как не существующая река Иерусалима. Иисус стал бы алкоголиком, он думал, что имеет на это право, как любой оказавшийся на этой земле, но Каифа опять будет стонать, плакать. Нет, не судьба. Но Иисус, возможно, ещё будет предпринимать попытки. Иисус легко не сдаётся, теперь он познал вкус человеческой ошибки и понял, что к этому вкусу привязываешься. Альтернатив всегда мало, даже для полубога, может быть и потому, что он получеловек. Но вокруг всегда настоящие люди, без примеси бога. Общение с ними оздоравливает, забирая старое здоровье совсем и уверяя во время этого занимательного грабежа, что будущее лучше настоящего. В котором есть лишь грабёж. Все люди замечательные сказочники. Есть исключение из них из всех, человек-бармен. Важный человек на важном месте, от него зависит воображение многих, иногда судьбы.
- «Я обещаю поговорить с Вами, если Вы согласитесь звать меня по имени. Это моё непременное условие. Я действительно хочу этого. Хотя бы от кого-то, носящего человеческое лицо. Моё имя редко звучит слишком откровенно в баре, оно до сих пор редко нравится».   
- «А какое у Вас имя?» - Иисус не ждал откровения. Он думал, что все откровения сделаны. 
  Но к нему надо быть готовым. Пожалуй, всегда. И особенно, вероятно, в лёгкий танцевальный вечер.
- «Моё имя Адольф. Извините, конечно».
Иисус странно посмотрел на него. Бармен, видимо, ждал этого. Чего ещё он ждал в жизни, никто не знал, как про его вывеску. Иисус всё ещё хранил молчание. Имя Адольф вызвало конкретную ассоциацию.
- «Я знаю», - согласился бармен. Действительно, как его ещё не пристрелили в земле обетованной люди, у которых память отнимает последнее утешение. Человека, носящего такое имя, можно жалеть, можно убить – тоже, может быть, от жалости. Но сам Адольф этого не хотел. Этим вечером и во все предыдущие. Успев даже привязаться к гонимому своему имени, желая даже защищать его, как и человечество, в том числе и еврейское человечество, от него, он боялся и любил иногда представиться: «Адольф», и дальше только предсказанья. Которые не верится озвучивать ему. Иисус вздохнул, в конце концов имя этого бармена не самое страшное из возможного. Чего никогда нельзя делать на танцполе – это танцевать с тоской, но и отказывать ей в танце нельзя. Её месть невозможно перенести. Как и внимание человечества, как и внимание бармена. Иисус обладал обоими.
-«Тяжёлый вечер?» - бармен был специалистом по тяжестям. Специальностью его наделила мать, наделенная фантазией, дав такое имя. Это имя – профессия, сейчас она непопулярна, но это классика. Она вернётся к человечеству.
- «Я хотел провести его по-другому».
Бармен Адольф кивнул:
- «А я жизнь хотел провести по-другому. Мечтал договориться с ней о нежном уважении к общим нашим ценностям, этот клуб назвать по-другому, первый раз попробовать с другой женщиной, или с мужчиной, понять вдохновение, почувствовав его, зарифмовать две строчки, говорящие о любви или  разочарований, осознать себя как необходимого себе подобным, благословить глаза навстречу с такими же глазами, иначе обращаться к жизни, говоря о своем сарказме, чувствовать приятное биение сердца, а не родное мое несварение желудка, выбирая между пониманием и недопониманием, выбирать недопонимание, потому что оно дает работу мозгу и можно надеться на рождение размышления. Я хотел всего этого… Теперь чаще всего я хочу просто понять посетителей», - у Адольфа были спокойные глаза и спокойное дыхание. Это было недостаточное количество слов на достаточное количество жизни.   
Иисус хотел сказать, что с его собственной жизнью могло быть полное недопонимание и не сидел бы он здесь в тепле и относительном уюте в посттанцевальное время… Да что уж тут скажешь, что скажешь бармену Адольфу? Что сможет ответить бармен Адольф? Только про себя… Иисус, Адольф, история человечества, Израиль и клуб “Евреи и гомосексуалисты вместе!” И восклицательный знак убрать нельзя. И все они как-то это пережили. Не заметив своего подвига. Вообще, если есть выбор, лучше не выживать. Но у них по-другому. Со всеми своими именами и ожидаемыми последствиями этих имен. И вот Иисус и Адольф дожили до этого разговора, они искренне собираются его продолжить, может быть, мир послушает хотя бы эту их беседу. В такой беседе нет выбора, приходится быть откровенным и иногда удачливым. Открытие новой вселенной переносится, его могут сделать и они, но сделают другие. Им надо открыть и закрыть этот разговор, чтобы жизнь его случилась полностью и судьба была справедливая. Такие замыслы на один разговор вполне оправданны, они не чрезмерные, вполне аккуратные и шансы свои не опережают. Замышляют это разумные люди, по крайней мере они верят в свою разумность. Она, конечно, подводила их, но обещала больше так не поступать. Не бросать их вдруг. Это конец оздоровительной беседы. Сейчас и здесь. Как бывает конец одной жизни и начало другой. Ничего не меняющей, разумеется, по сути, но формально новой. Самой новой для того, кто достоин. Что конец предваряет начало, люди с минимальным в сфере перерождения опытом  знают, знают и помнят. Иисус и Адольф как раз те люди, их память имеет возможности не простых людей из этой минуты земной, она проклятый их помощник. Как в целом, так и в деталях.
- « Так что этот вечер, он Вас подвел ?» – бармен пошуршал тряпкой по стойке.
Но она не может творить чистоту и все это знают, ей сочувствуют, ее не могут вдохновить и спасти. Теперь Иисус мог бы приступить к рассказу о том, кто и как его подвел. И что им за это будет или чего не будет никогда. Глядя на Адольфа, он все помнил. Адольф глядел в ответ и только двое пытались выразить всю его суть. О, суть других людей, в ком  ты интереснее и бесконечнее нашей собственной?
- « Скажите, бармен Адольф, Вы встречали где-нибудь уют?» 
Если бы Иисус начал глядеться в стойку бара, ее поверхность все равно обманула бы.
- « Мне уютно в таких диалогах», - осталось сказать честно бармену.
Иных уютных мест найти так сразу в мире, даже в мире одного бара, не еврею дано. В мире, сравнительно теплом и уютном, одного города возможностей не больше. Уют изгой, его портрет понятен тем, у кого хорошая память на изгоев, тех, кто давно и не добровольно покинул  родину.  Кто дарит его, такие  собеседники, как Иисус ?
- « Вы ведь никогда не занимались проповедями, я думаю… Просто общение. Сразу с миром. Не трудно или очень трудно, но Вы ведь сразу выключились, стали частью обстоятельств, это, видимо, похоже на бег, но не похоже на спорт. Вы мало объяснялись с судьями, Вы хотели добежать?» - где барменов учат задавать такие вопросы, а прежней теме нет продолжения.
Иисус стал смотреть в сторону. Ответа у него ни для кого нет. Но бармен обладает рассказом.
- « Я расскажу вам о пустых бутылках. После рабочего дня я уношу пустые бутылки с собой. Я их выстраиваю, выставляю перед собой. Я обращаюсь к пустым бутылкам, которые выпили мои клиенты. Я знаю, что мне не допить из них. В них не найти нектара жизни, а равно и нектара смерти в них никогда не было. Мои клиенты пили их для каких-то иных своих целей, они эти не называли никогда, не доверяли их ни мне, их поставщику, ни просто воздуху вокруг них, тоже, возможно, их другу. Но вера крепкая у них на лицах читалась в то, что эти цели есть. Они, возможно, и не видели их буквально перед собою, но я уверен, что догадывались о них. Мое свидетельство последнее. Пустые бутылки уже не сплетничают, их век публичен и долог, как рассказ, сплетня спутница человека. “ И бармена” я должен был бы сказать? Но не скажу. Иногда мне хочется быть молчаливым и я молчу тогда, если не  всецело, то хотя бы о чем-то. Рассказ о бутылках всегда долгий, нужно передохнуть, понять самого себя и, может быть, слушателя. Хотя последнее всегда почти невозможно, тем более для того, кто искренне старается», - вздох Адольфа родился и живет, как душа Адольфа.
О, бармен Адольф, трудитесь непременно больше и целый ряд ваших выступлений прозвучит. У него есть выбор на свете. С Иисусом или нет - тоже ему решать, это тоже выбор. Но он говорит, он давно сделал выбор, сам, самостоятельно. Тишина во время выбора должна царить абсолютная, вдохновение необыкновенное будет пытаться сказать выбирающему какие-то слова, которые предназначены для того, чтобы их забыть. Но выбор сделан. Так кто выбирает теперь, когда выбор уже помог всем почти во всем? Это вечер не веселья, это вечер правды. Где ее копили столько оба и почему принесли сюда, они не принесли ответов. Правда пришла одна, зная, что одна она никому не нужна. К правде все-таки нужны какие-то приправы, чтобы она стала переносима. Но настолько украшать правду, не родились еще такие красоделы. Правда стоит перед оратором, а бармену еще продолжать. Неужели придётся работать с не об руку?
- « После бутылок говорить почти не о чем. В них многое. Когда не хотят, они ничего не таят. Что вы хотите узнать? То, может быть, узнаете. Не от меня, а непосредственно от них. Но общение сложное, часто прерывающееся или уводящее в сторону, а после, может быть, не возвращающее. Тем не менее желающих общаться очередь. Этой очереди бесполезно что бы то ни было объяснять, она предпочитает свои слуховые галлюцинации».
 Адольф  внимательно посмотрел в лицо Иисуса. Разговор об очереди может быть бесконечным, как сама очередь.
- « А я могу добавить, что мою собаку зовут Иуда».
Нет, это не аргумент для постоянного использования в беседах с теми, кого надо шокировать. Очередной факт сумасшедшего мира. У бармена Адольфа собака Иуда. Это может составить странную норму. Не расширить границы возможностей этого мира, но быть примером чего-то альтернативного, к чему давно пора обратиться. Как относиться к этому? Свободно.
- « Еще я могу сказать, что можно назвать лучшего друга человека Иудой, и друга о двух ногах - так я мог бы завершить свои встречи со зрителем. С тем, кто помнит. Если бы они у меня были».
Бармен уперся взглядом в стойку, что уже в работе и в службе неоднократно с ним случалось. Туман печали опускается, когда это случается в жизни.
- « Я все-таки думаю, что лучший друг человека человек. И хорошо, когда его Иудой не зовут. И хорошо, когда человека не зовут Адольфом, это смущает современность. А она не умеет смущаться достойно».
- « И он же его надежда, я имею в виду человек. Его заблуждение, его самый сильный порок. Самая бездарная ошибка и изумительное извращение. Человек для человека  глоток, который однажды надо сделать. И узнать, наконец, вкус всех мечтаний, которые отданы другим людям для их порабощения и провалов. Это лучше Ваших бутылок, бармен. Я сам живу рядом с людьми, не они рядом со мной, а я рядом с ними. У меня когда-то не получилось сглотнуть и сейчас не всегда получается. Но рядом с ними желание периодически возвращается», - Иисус скользнул по ряду бутылок Адольфа, но совершенно очевидно, что это не то. Бутылки не то для него, что может заменить настоящую проблему, а люди с этим справляются. Это те, кого они с барменом так и не научились презирать достаточно сильно.
           Был еще один посетитель. Среди них был еще один. На него все смотрели с уважением. Хотя то же уважение читается на лицах при ожидании побоев. Печаль - полноправная посетительница этого бара. Никто ее не может выставить, она заплатила за все пожелания человека. Поэтому она может хотя бы смотреть. Она не  может наслаждаться этим  зрелищем и вообще в этом больше понимает человек, но право присутствовать у нее всегда есть. Бармен уже несколько раз ее здесь видел. Он ей не подавал, она не пила, она внимала людям и их прелестям. В основном душевным. Она их мужественно находила, хотя не она их теряла - и создавала из них вдохновение вечера. И ее основная идея заключалась в том, что однажды она услышит благодарность от самого честного посетителя, сначала его признание, потом благодарность. В то же время откровений становилось все меньше, прелестных тем более, ей приходилось ждать все дольше. Шансов становилось все меньше, а печали становилось все больше, она сама знала, что росла. Ее рост ее не смущал, она видела для него будущее и захватывала для него настоящее, она знала, что надо смущаться, верила в это, знала об этом точно, но не могла собраться разом. И не было по ее ощущениям в этом срочной необходимости. Ей еще долго расти в этом баре, где места не много, расти в этом мире, где места еще меньше, естественно, расти в сердцах человечества и в собственных глазах. Иерусалим хорошее место, а душа человека еще больше подходит. Она подходит для всего: чему определения даже еще нет, подходит. Печаль надеялась… Почему бармен не гнал ее? Он мог бы быстро все с ней решить, чего он ждал от нее? Чего вообще можно от нее ждать? Он, видимо, находил, чего можно ожидать. Он как-то присматривался к ней. Есть ли планы у печали, те же, что у людей? Кто о ней все знает? То был бы самый знающий человек на свете. Обязательно ли от этого самый опытный? Ведь источник, от которого заражаются опытом, до сих пор не известен. Так что тот знающий человек, он действительно сразу такой опытный? Нет, и ни от чего не защищенный. С печалью вообще трудно быть защищенным хоть от чего-нибудь. Но она смогла стать постоянным посетителем, завсегдатаем саму себя называть. И стать надежной компанией для людей. Поэтому о сумасшествии и его делах пришлось заговорить. Обоим. Это то, в чем они подозревают своих современников. Но о сумасшествии все равно говорить легче, чем о современниках. Только не о своём, но эти парни, раз они разговорились, могут превзойти что-то невозможное, маловозможное для них. 
- « Я начинаю видеть в пустых бутылках лица тех, кто их выпил. А удерживает меня то, что я понимаю, что моего лица там быть не может. Вот так коротко. Начало сумасшествия и избавление от него».
Так представляет его себе бармен. Так он предпочитает думать о нем. Чем проще картинка, тем лучше ее можно понять. А главное, все-таки понять. Адольф умел правильно расставить приоритеты,  это его и выручало. Это спасало его. Это не вызвало зависти Иисуса, не потому, что духовная дисциплина творит ограничение естественным реакциям, а потому, что его зависть кончилась. Где-то вдали от него, и бармену ее уже не почувствовать.
- «Вот хороший рассказ для начала, не о том, что происходит у меня дома, а о том, чему всегда быть на работе. Что всегда так или иначе будет касаться моих посетителей. И я маленькая преграда между этим и посетителями».
Иисусу что сказать, что его сводит с ума  Каифа? Бармену Адольфу будет не интересно. Ряд сценок из повседневности Иисуса может ли соревноваться с обычными сценками в баре?
– «Если что-то странное ты ищешь рядом с собой, оно может найтись. Я хочу жениться на плакате, который висит в моём доме, напротив моего взгляда. Я не хочу от него ничего особенного, я понимаю, что он в большинстве жизненных ситуаций может быть только плакатом. Но и я слишком давно практически во всех случаях остаюсь только Иисусом. У нас с ним явное сходство… Может ли здоровый человек находить у себя сходство с плакатом? – отнюдь не риторический вопрос украсил уста Иисуса.
А мудрость украсила глаза Адольфа. И во все времена это было самодостаточное украшение.
– «Ну, с учётом того, что нужную женщину найти практически невозможно, это совсем теперь нормально. Границы нормы теперь необычайно раздвинуты, но мы с этим получили гораздо более широкие горизонты. Вы знаете, нормы меняются, пытаются
изменить нас и знают заранее, что мы будем очень слабо сопротивляться», - бармен, Адольф и объект перемен вздохнул. И он не мог сейчас видеть горизонта…но важно знать, что приобретение сделано.
Но странно, что не просто произвести на бармена впечатление. Ведь впечатляться - для него выход из многого. Из сложного. Из жизненного даже. Впечатление выразить улыбкой или унынием, это право подписать выговор или приговор. Улыбка бармена или отсутствие таковой стоит многого. И говорит это о многом тому, кто ждёт его реакции, и самому бармену. С кем говорить, с Иисусом или барменом, мудрости всё равно. Зрелый разговор объединяет зрелых людей, и в этом плане всё в порядке. Они не последние люди в своём разговоре. У этой сцены должно быть нормальное будущее. Она может не заканчиваться быстро и быть достаточно самостоятельной…если самостоятельны уже стали участники. Демонстрировать свою самостоятельность друг другу слишком уже скучно, поэтому прекрасно, что есть возможность продемонстрировать её внешнему наблюдателю. Возможно, гуманному и чуть больше терпимому, чем умному, в его случае необходимо обладать многими достоинствами. В таком случае  у диалога нет изъянов. Он уже достижение двух умов и этого времени. Иисус подвёл первый итог:
- «Мы лучшие парни в этом баре. И весь бар нам земной шар. Наш танец бы вечно продолжать, и, может быть, не только нам. Ведь столько причастных и в каких-то случаях откровенно соучаствующих…Пусть мы сами не танцуем, но, я уверен, это танец. Чем и должен всякий разговор быть. Чтобы был смысл продолжать хотя бы ради внешней стороны. Ведь внешность, внешность всё ещё важна. А почему танцпол не вращается?»
Ну какое Иисусу дело до неоправданных пока для него обстоятельств? Оправдание в своё время ко всем придёт. Бармен взглянул на Иисуса достаточно удивлённо, с настоящим, искренним непониманием.
- «В исходном мире, в том, что свободно вмещает нас, всё расставлено намертво. Танцпол не начнёт вращаться, зачем? Уже планета производит все нужные обороты, они удовлетворяют большинство и оно танцует, не задавая вопросов. Не хотите к нему присоединиться? Хотя бы на время, которым можно измерить один отдельно взятый танец – находчивый жест, что свойственен так людям в царстве жизни».
Иисус хотел улыбнуться саркастично, но получилось неловко. Естественно, он сам это почувствовал. Сподобился осознать и принять как отрезвляющую неловкость. Которая не может усилить ощущение старости – понятной болезни, которую само время лечить не рекомендует. Человеку вообще по спасению от финала не дано никаких советов. На этом этапе Адольфу лучше всего читать его мысли, легче всего сейчас; это тот не частый приятный момент, когда мысли Иисуса понятны и прочим людям, среди которых также он. Который никому кошмар у себя в уме не предлагает устраивать и себе не позволяет. Кто ясно думает, у того ясность на лице. Что, впрочем, не может, увы, иметь ничего общего с молодостью. А чистота лба как правило только указывает на чистоту, на отточенность непроизвольную потери.   
– «Я скажу как человек, утративший её, у молодости есть свои преимущества. Пусть те же болезни и то же состояние духа, но бодрость какая-то была. Быть может, просто свежесть. В итоге можем мы от неё отказаться или нет? В жизни нашей мы не ищем волшебной свежести, мы люди и нам не нужна свежесть первой листвы, но свежесть первого дня нашей жизни снова легко подошла бы».
И лучше действительно подойти ей, потому что ни один из нас уже не может сам подойти. В том месте, где мы есть, обратно к молодости не перемещаются. В любом месте важно сознавать своё истинное положение, но это почти особое место – это самый славный и передовой бар во всём известном мире, и в запущенном воображении. Не выходя из него, можно прожить свою жизнь и даже в конце с гордостью назвать её своей. Не отрекаясь ни от минуты. И даже стараясь, может быть, ещё украсть минуту. А всё потому, что не было потерь в течение бега или танца, в течение работы бара. При большом наводнении, не от вина, а от слёз человеческих, может выплыть этот только бар. Но всегда всё равно остаются сомнения. И в данном случае они принадлежат тому, кто ближе к бару.
– «Этот бар не похож на ковчег, а мы с Вами не капитаны. Кто поплывёт с нами, отчаявшиеся?»
Иисусу были не понятны сомнения бармена. Свои имея, он плохо понимал чужие.
– «Отчаявшиеся - самые надёжные спутники. Им можно доверять во всём, даже в том, в чём ещё не научился доверять себе. А такого всегда много больше. Хотя у них самих доверия не доищешься. Но это сложно считать их минусом, ведь они практики. Они вкладывают пути и ошибки, и победы душевного странствия, свои, между прочим, в эту реальность и понимают, что ставка пустая – тут ничто не может выиграть. С играми, рулетками этого мира они хорошо знакомы».
Адольф начинает видеть, что в бар зашли варианты. Не обязательно уточнять, следом за кем.
– «А если хотя бы у одного из них появится надежда, что станет с их отчаянием? Каким придёт наше отчаяние? Если в баре плавают по жизни не хуже, чем в ковчеге… Иисус, мы потеряем отчаяние. Как тогда идентифицировать себя?»
Иисусу оставалось только вносить уточнения.
– «`Они потеряют отчаяние. Они заметят потерю, но не откроют сезон паники. Их бог потерь, то есть их опыт, сделал их сдержанными. Здесь они могут давать пример, а мы брать. Глядишь, у нас появится привычка и мы сможем взять свою жизнь себе».
Оставь Голгофу, ступи с неё…в ту сторону, где человечество принимает свою жизнь. Где молчит об этом и смущается их вечный свидетель – грех. Человечество, может быть, примет, оно само ещё не знает, но иногда, в тяжёлые и светлые утренние часы, вера проступает на его лице. Как старинный синяк, вновь вошедший в цвет. С верой оно выглядит иначе. Иисус готов терпеть такое его лицо, если, к примеру, его единственный и вечный друг, девушка с его плаката, согласится терпеть его лицо после бала…после бара. Всегда, конечно, проходит время и вера осознаётся как забота. Сознательных много при этом, например, совсем вблизи Адольф. Жизнь уже не может прикрывать его, его поиск достоинства. Научившись многому со своей социофобией, а главное, научившись и с ней жить, он во всю душу продолжает. Даже слепой жизни очевидно, что бармен искал персонажей, которым можно было бы верить. Не завтра, а сегодня без будущего в настоящем. Иисус всё внимательнее и внимательнее смотрел на Адольфа. Бармен не собирался заговаривать про Голгофу. Нет, не с Иисусом. Не с его глазами и не с его ожиданием. В весёлом баре самое грустное – это медленные танцы, как правило все грустные. Потому что танцуются они, как и жизнь живётся…не очень быстро, но всё равно заканчиваются. Хотя этот бар весёлым, конечно, не был. И бармен с таким именем весёлым быть не мог. Хотя он пытался. Назло своему имени и ещё более назло обстоятельствам, зависящим от его имени и от которых он, конечно, зависел. Теперь он видел ещё одного зависящего от имени своего. Зависимость всех делает похожими. Ожидающими на разговор только вечность ( для самых конечных разговоров, но ничего не объясняющих про земную жизнь). Но в глазах напротив вопроса не было. Как, впрочем, не было и ответов. Значит, это равнодушие? Не вполне, думал бармен, он ничего такого не чувствовал, что может догадаться о причине столь длительного отсутствия ответов, а перед этим вопроса. Это называется « понять бы просто Иисуса…» Случайно зашёл в этот бар, вынужденно или закономерно выйдет отсюда. Он, может быть, шёл в пустую пещеру для страстных раздумий, но так же страсть сумел найти не дальше, ближе. А ближе бара только мэрия, в которой мучительно пробуют воскрешать устаревших героев. Которые уже показали, что ненавидят воскрешение, своё и от усталости всеобщее. Наблюдение, которое осуществляют в баре, безошибочно. Пусть бармену до Христа далеко, и известными путями его не догонишь, но в чём-то и Христу далеко до бармена. Это может только объединить их, не разобщить, не разобщать же тех, кто встретились на земле. Вот здесь и приходит довольство, не сразу к обоим, как опыт, что очень избирателен. Это и похоже на прорыв к успеху, и не очень. Верить Иисусу, даже как посетителю бара, проще, чем себе, даже как подтверждено разумному человеку. Такая же ситуация по мнению Иисуса существует с вопросом доверия к отчаявшимся – им действительно веришь даже там, где не можешь пока себе. То есть в любой очереди ты выходишь вторым; стоишь не долго, но никогда первым.    
- «Сегодня все бутерброды маслом вниз падают. Но нам это не грозит, в нашем баре они не подаются». 
И это не скудость ассортимента, это надежда на защиту. Адольф тем не менее способен уплатить по счёту, выставленному судьбой. Которой регулярно прикидывается его собственная жизнь. Но так характеризовать свою жизнь может человек неоднозначный, ведущий с ней препирательство по всем пунктам. А если какой-то человек и вынужден давать характеристики своей жизни, то делается  это всегда с болью и постоянным сомнением в необходимости боли конкретно ему. И требует это потом невероятного отдыха, не для человека, для жизни, и великого понимания. Бог остался в тишине, человечество замолчало, просьбы, молитвы больше не звучат. Первыми перестали эти двое в баре. Разделённые стойкой бара, но соединённые всем прочим, почти равно разошедшимся на две жизни, они молчали в унисон. Как бы бог ни прислушивался, не мог он услышать их, они затаились. Да и у всей жизни в Иерусалиме было такое же желание. Переговоры в этом клубе бессильны пред своими ораторами и если те замолчали, то это время возрождения для переговоров. Но переговариваться можно только через стойку бара, как обычно. А можно уходить от переговоров, как обычно тоже. У Иисуса самые лучшие дороги, но выйти из бара, чтобы тронуться по ним, ему, можно сказать, уже поздно. Обсудить это с Адольфом – не `стоит, пусть лучше будет поздно, чтобы иллюзии не возвращались. Тем более Иисус в ответе не только за себя, даже, может быть, за фантазии Адольфа ему предложат ответственность. И он с опытом и предполагается, что даже с некоторым удовольствием её вынесет. Потому что он вынослив больше обычного человека, который ранее не практиковал жизнь носильщика чужой ответственности. От этого, конечно, Иисусу казалось, что он – это не только он, но и всё человечество.
– « Я удостоверяюсь, что я это только я, никто другой, более известный, несмотря на имя. Я никогда не обращаюсь к себе по имени, хотя я жду этого от других. Я проверяю. Вот как я схожу с ума. И как я остаюсь в уме», - бармен Адольф думал, что это ему обязательно надо сказать Иисусу.
Сделать для посетителя действительно что-то полезное. Пусть посетитель не оценит сразу, отложит, быть может, оценку на потом, но он оценит однажды нежные слова, сказанные судьбой, но произнесённые барменом. Он ведь не только бармен, он человек в баре, отвечающий за исход посещения бара кем-то заблудшим, а человек всегда так или иначе для человека. Говорит, молчит, живёт, и слушает свою жизнь, чтобы рассказать о ней или наябедничать на неё. Человек всегда ябеда и всегда не угадывает. Быть печальной ябедой, которая проигрывает в своих жалобах, это удел человеческий. Которого человек иногда избегает, просто иногда оставаться элегантным и молчать для него важнее. Поэтому часто чьи-то жизни проходят не оглашёнными. Жизнь, которую не объявляют на танцах, малоизвестна и малопонятна. Даже ей это не всегда удобно, а тем более человеческому молчуну.
– « Желаете, сейчас скажу, как я понимаю это место, этот бар и это название?» - в Иисусе кто-то проснулся, но не ребёнок, не национальность и не человек из названия клуба.               
- « Евреи и гомосексуалисты вместе – клуб танца. В котором танцуют все, по очень разным причинам, напротив своих очень разных аргументов, но не друг с другом».
Это не была идея Иисуса. Это не была чья-то конкретно идея, скорее самостоятельная мысль, не выбравшая никого, не протест, а скорее поддержка – всё, что угодно. Но не клуб вопросов и ответов. Вы не узнаете, почему, зачем и как долго. Никто в современном мире не отвечает на вопросы. Никто в современности не говорлив настолько. Судьба человека, задавшего вопрос, просто образец мучения, можно преподавать науку по нему и ему тоже, тем более что эта судьба однажды узнает о своём сходстве с судьбой безответной современности, особенно если учесть, что судьба некоторых вопросов – вечно искать свои ответы. И людей, которым они подойдут. Идеальный вариант – найти человека, которому они подойдут парой – и вопрос, и ответ. После такого вечера столько перспектив. И практически ни одну нельзя отменить. Да, перспектив действительно много.
– «Особенно у нас с Вами», - священно произнесёт Адольф, оглядывая вечер, у которого бесчисленное множество близнецов.
- «Наверное, у нас с Вами они всегда будут особенными. Это не гордыня, как вы думаете?»
Бару абсолютно всё равно, кто стал гордиться слишком сильно. Но бармен ответит.
- «Нет», - сказал усталый Адольф. «Нет» гордыне Иисуса, себе, хотя Иисусу «да». Вина и `вина, что в этом баре не бывают вперемешку, окончательно разошлись. Как гордость и Иисус. «Это хорошо» подумал взволнованный, но уставший волноваться Иисус.
Без гордыни все же немного полегче. Гнать ее и еще раз гнать, помогать ей уйти каждый раз, когда она хочет остаться. С Иисусом ли или одна, но рядом. Вечер может не заканчиваться, он действительно может, но он уже хочет принять свой конец. Давая новое начало Иисусу и прочим своим участникам без надежд.
          После вечера придя домой, Иисус говорит плакатной барышне, без алкоголя осмеливаясь на это, без вдохновения решаясь как-то прозвучать для нее:
- «Сударыня, я докладываю вам, вечер прошел погано. И его уже ничто не исправит. Извините, что поздно. Хоть вечер и был тосклив, он удерживал меня. Мишурой фальшивого маскарада, чья именно фальшивость притягательна. Я не стремился домой, потому что боялся эха. Которого здесь нет. Боялся дома, потому что он лучше меня, и того, что вы – плакат. Я не получать с этого вдохновения.”
Потом Иисус представил, что женщина, королева его плаката, его спросила:
- « Вы пили вечером?»
Как могла бы спросить, будучи его женой ему. Иисус промолчал, потому что не знал, как отвечать жене. До такой степени ненастоящей, что идеальной она уже не казалась. У Иисуса было плохое настроение, и он не мог не позаботиться об этом, не научиться лгать. И ленился, и жаждал лжи в то же время. Он весь вечер выбирал… Он покачал головой так неопределенно, что ни во что не поверил сам. И не каждый день надо верить. Нет, он не пил, вообще не пил – после того стакана воды дома он забыл как пить еще что-то. Тот стакан не сделал с ним чуда, времена творения прошли. Мимо Иисуса. Он выбирал между шепотом  и громом  голоса, он делал невозможный выбор для себя. Он просто не хотел, чтобы за ****ской  стенкой было слышно, как он разговаривает с плакатом. Хотя за этой стенкой, наружной стенкой дома, ничего не было. Кроме улицы. Которую топтать днем бесполезно, потому что ночью твои следы никакого отношения к вечности не имеют. Все. Потом зазвонил телефон, его телефон, Иисуса. На звонок Иисус реагировал, как собака на голос хозяина.
- « Иисус?..»
Иисус держит трубку у уха секунд пять и кладет ее с каменным, уставшим лицом обратно на аппарат. Мертвое к мертвому, и не дано среди этого материала возникнуть живому голосу не желанному. За этим он взглядывает на девушку и уходит в спальню, где, не раздеваясь, ложится в кровать, закрывшись сверху одеялом. Снизу кровать и снизу одеяло, и он, Иисус, укутан и зажат посередине. Теперь должен прийти сон. Как с трудом добытое лекарство. Теперь должен победить отдых. Теперь должен победить Иисус. Такой сон рожден его мозгом: Каифу ничто не остановило, ничего он не воспринял как препятствие, положенная трубка не сослужила  свою службу Иисусу, он добрался до Иисуса. Не как чума, впервые приближающаяся от горизонта, что убирает насовсем, а как повторный грипп, который валит в тесную кровать и творит с телом всё, что предлагает его фантазия. И Каифы странные глаза, впрочем,  как всегда. И ещё более странные намерения. Какие-то новые. Потому что с дней, объединивших жадно их, у Каифы было одно намерение- быть поближе к тому, кто из всех наиболее близок к богу. Но это определение Иисуса не вполне законно и справедливо, но, но, но, но… Душа Иисуса давно не держится особняком, она вместе со всеми трудится на полях  этого мира и на те же поля подошел Каифа. Ещё не дано работать в паре, но первое подобие проступает. Им надо найти время постичь друг друга. Найти способ не бежать друг от друга сразу, задержаться возле того, на что взор другого направлен. Иисус помнит, что спит. Старается помнить. Главное, ему хочется, чтобы Каифа помнил, что это сон. Поэтому не слишком… Не слишком усердствовать во сне нужно ему, чтобы не утомить свою усталость. Пусть это только первый сон, не надо стараться успеть сделать в нем сразу все. Только необходимое, только то, без чего сон вообще не сможет состояться. Все, что можно объяснить во сне, не стоит переносить в реальность – пусть будет объяснено сначала в снах, там, может быть,  это проще сделать, иначе придется объяснять наяву. Объяснения – наши переводчики, их миссия максимально трудна – и даже мы понимаем это – отчаянна и наши объяснения уже не доверяют нам свою реализацию. Она так важна для них, как для нас важно проснуться именно в солнечное утро в день начала наших дел. Так же важно, как найти начало своего сомнения. Не являясь прирождёнными сыщиками, мы постоянно  зависимы, мы часто сидим и ждем  переводчиков с их письмами счастья, в которых все объяснено именно по каждому нашему случаю. Это может прояснить для души ближайшие два метра пути. И на несколько метров больше для человека. Уже сознавая, что путь бесценен, легко понять ценность даже пусть этого продвижения. А если человек идёт с душой, не теряя её, то путь на двоих что-то уже может доказать. И им, и времени, которое затрудняется сопровождать малознакомых путников. Вот так, никак иначе: время не стремится сопровождать свободно каждого, кто был бы не против иметь его спутником. Ему еще что-то надо доказать, привести неопровержимое доказательство своего сходного с его намерения. В Иисусе все же гас сон. Он слишком долго простоял перед ямой – перед сном… В яме царил Каифа, руководил кошмаром  по-царски, сон продолжался, пока он больше походил просто на сновидение, ее руководитель не усердствовал бешено, он углублял яму. Пробуждение выбирается из нее первым и приглашает человека за собой. Показывает дорогу, но не помогает. Сон подобен волне, он также бьется возле нашего виска, понимая, что нельзя нас остановить и нельзя с нами следовать дальше, потому что дальше явь. Сну тяжело, но нам еще тяжелее и будет тяжелее много, если он проследует с нами в нашем воображении в действительное,  закрыв нам глаза на образы реальности, слишком фактические и силу свою над нами не скрывающие. Без постоянного созерцания упомянутых образов мы теряем выработанную бдительность, основную страховку наших интересов в мире. Бродяга-бдительность, ее не жалко отпустить, если сам надеешься поплестись следом, потом заговорить с ней при случайной встрече. Послушать ее о прежних ее странствиях и о тех, кому она  пригодилась больше. Пусть каждая история будет серьезной и вечной, совпадающей с нашей, подтверждающей нашу. Волна  отбегает, припрыгивая или удаляясь ровно, так далеко от нас, от нашего восприятия, как необходимо для полного разрыва – сон отъезжает со всем своим скарбом из этого дома на целый день. Он предполагает ситуацию, что, может быть, вернется, что, может быть, понадобится тому, кто от него сейчас отказался. Так  бывает всегда, со всеми собаками и явлениями, что так похожи на собак. Иисус знает, на какое место хочет взглянуть. На это место в доме хочется взглянуть тогда, когда рассвет или закат, один из них, берет чью-то идею созерцания и, должно быть, прямо в руках мнёт её до полного её изменения, до абсолютного преображения того, кому она принадлежала. Но остаются стабильные вещи, которым пока ничего не грозит, за ночь плакат, девушка на нем не постарели. Впрочем, Иисус тоже. Молодость в этот раз осталась со всеми. Для каких целей, выяснится, наверное, не так чтобы не скоро. Ее намерения быстро проступают на наших лицах, но не долго на них  держатся. Знающий ее скорость Иисус тоже по-своему торопится… к  девушке, он успел сказать ей “ Доброе утро, сударыня.” День помчался в день, избрав для этого обычную свою скорость, Иисус пока остался дома. Иисус звал эту девушку по-всякому: помимо “ сударыни “ и “ ваше высочество “, а также “ ваше величество “, и даже “ моя прекрасная дама “. Не вдумываясь в образы, создаваемые им. Ей он тоже думать не предлагал, он вовсю рассчитывал на мелочи: он в той же, что и все, некоторой степени зависел от нюансов, он тоже любил нюансы, если они не навязывали себя ему. А женщина звала его всегда одинаково – молчанием. Он сам подходил. Он обращался к ней… Не ждал ответа и снова обращался. К женщине, как к человечеству. И как от человечества, не получал ответа. Он считал это нормальным. Он стал считать это нормальным , сравнив свои шансы на ответ там и здесь. Он хорошо сравнил. Шансы в своём отсутствии совпадали. А ещё они совпадали с регулярным нарушением течения мысли, с которым Иисус имел дело как и всё человечество. Человечество как маленькая женщина или большая и гибкая, дразнящая в основном саму себя без слов. Но если ты не придумаешь новый язык, молчание будет твоим уделом. Твоим сегодняшним уделом, обманчивым и выкидывающим тебе надежды. Но к ним вплотную, как к плакату, так и не подойти. И твоими они до конца не будут, они не только о девушке. Иисус перед ней двигался плавно, но тело своё он ещё чувствовал- он просто говорил разные вещи. Это первое нормальное утреннее общение, но на день его не хватит – день много дольше, чем нормальность разговора, что от себя смогло подарить утро. Это факт непреложный, и это факт для Иисуса. С этим фактом, в котором много и зла, и обещания… добра, не найденного ещё в этом мире, за руку вынужден держаться Иисус. Хороша ли эта пара? Она такая же, как тысячи других, ещё не благословленных  ни собственным словом, возникшим из бытовой тишины, ни социумом, возникшим из одного только опасения, что без него невозможен оптимальный фон для человека как факта. Она лучшая собеседница из всех понятных и понятых. Она давно изучена его старанием, он знает их разговор за них обоих. В этом он уверен. Уверенность не груз, когда приятна, когда помогает утро встретить и как-то примерить его на себя, но стоит заговорить об этом и попытаться уточнить, сколько точно в ней приятного, как Иисус оборвёт все беседы -  и мысленные тоже, -  и попытается выйти  из дома. Не для прогулки, а для какого-то акта, в котором он был бы один и один совершенен. Плакат бессилен, а человеку акт покидания места может удастся. У человека больше возможностей… по сравнению с плакатом, чей удел – стена с одной стороны, и невидимая стена – с другой. Опустевшая комната – это то, чего боится плакат, его кошмар, одна и та же погоня за заполнением места, в ней уже нет возможностей ни для утра, ни для вечера человека. Но плакат благодарен за страхи, пусть и не имеют к нему отношения, возможности, которых нет для человека, он словно обладает ими. Через человека, все его достижения через человека, только так возможны находки. Которые стоит совершать, которых стоит желать, в которых стоит желать спастись или найти мягкую альтернативу благородной неподвижности, которой скован мир плаката и девушка, являющаяся его частью. А достижение обстоятельств в том, что она стала частью жизни Иисуса, первой с утра и последней вечером его беседой, подкармливающими словами.  Непонятные, но понятые впереди. В один из дней, что ещё побегут для Иисуса, они появятся перед ним и пригласят его в собеседники. И дадут или навяжут общение. Они будут бежать рядом с ним, может быть, рысью, может быть, галопом, это будет зависеть от того, как станет двигаться Иисус. У него всё равно будет выбор, которого, к примеру, у плакатной девушки нет. Тем не менее до сих пор одному посвящает себя Иисус. Что ему в беседе, до которой ещё не дорос этот день?  Кто-то другой играет мячом по лужам, пока он разговаривает с плакатом. Но возможно, что тем игроком руководит не беспечность. Может быть, это его проект покорения самого себя. Иисус анализирует утро. Яблоки, которые мечутся по столу, никого не накормят. Иисус, который разгадывает современников, никого не осчастливит. Счастье может дать Иисус, смирившийся с тайной. Тайна и смирение хорошо сочетаются в понятливых головах, не противоречат друг другу. Современность пробует разные сочетания и она всё ещё пробует сочетать с собою Иисуса. Её маленький подвиг неосмотрителен, но сердце её уже мудрое – ей с Иисусом жить, с тем умением анализировать, которое ему дано, не с большим. Это общая доля и у современности она общая с Иисусом. Может быть, они и хотели бы отказаться, разделить её и унести каждый свою часть. Иисус грамотно выбирает собеседников, если не они выбирают его - это его первый плюс. Чем плоха девушка его сегодняшнего утра? Её перспективы невероятны. В общении с Иисусом у всех перспективы невероятны, а у плакатов ещё и надежда на окончательное очеловечевание. Потому что любимый плакат может заменить приятного человека при нехватке последних. Вероятно, девушка это уже поняла. То, что она изображена на плакате, это минус? Нисколько, не для её будущего, которое, как ни у кого, стабильно. Терпеть такую стабильность и перспективу трудно, а быть такой постоянной, как она постоянна, то особая школа жизни и Иисус не заглядывает в неё глубоко. Девушка ничего не защищает, не имеет выдуманных принципов, за нею известная стена его дома, ей некуда отклонятся. Это нисколько не минус… или совсем небольшой. Все минусы на сегодня Иисус пытается сосчитать. Если бы назначить время встречи с каждым, то было бы можно рассмотреть их лучше. А лучше знать, когда достаточно новое  явление, которое обозначено минусом, попробует проникнуть в жизнь и в душу Иисуса. А девушка будет видеть. Иисус, её собеседник, ещё может быть и зрелищем – лучшее оно в её жизни или нет, но пока у неё есть только это. Иисусу давать зрелище не трудно, он способен не на такое – он давно признал, что он чемпион по представлениям, которые снабжены душевными особенностями. Его девушка будет смотреть на какую-то душу, которая опять разойдётся, и жизнь на плакате будет похожа на эту жизнь, которой в плакат не пробиться. Сегодня упало время, упало на плечи. Не таясь от человечества, обнаружился весь его вес. И утро стало труднее анализировать. Надо было задуматься, а стоит ли. С одной стороны Иисусу надо было продолжать, раз был начат этот анализ, с другой его же, имеющей к нему отношение, стороны всегда продолжает только вечность. Брать ли с неё пример, ведь её подозревают в маниакальной одержимости? Это не очень плохо на взгляд Иисуса, но очень трудно.
           У Каифы и Пилата свои отношения, которых никогда не было.  Но быть между ними они должны были. О них, как о дожде, что кинулся на пустыню, мечтали, может быть, оба. Может быть, предусмотрели их своими сердцами и бодрствующим сознанием. Оказавшись по одну сторону мироздания, они всё равно умудрились разделиться. Соединиться вновь они не нашли причины. Они не разыскивали её, может быть, в этом дело. Соединение не обязательно, когда друг друга помнят даже организмы, не обязательно одни умы героев. Хотя всегда кто-то помнит больше, кто-то меньше и сознаёт это. Значит, официально соединения никто не требует, никто не затребовал громкого диалога.  Официальный Иерусалим – это только неественная половина лица, есть ещё одна двигающаяся мышца. Когда Иисус заснул прошлым вечером, сон пришёл только к нему. Тот, кому есть о чём думать, не может уснуть. Издали ему уже грозит бессонница и потом, естественно, приближается вплотную. Вблизи она изящнее для того, кто не имеет опыта.  Каифа не верит в призрачных врагов, в далёкие их призрачные жизни на фоне города, с каких-то пор он стал так уважать реальность, что без конца нуждается в ней. Только реальная вина, только реальный бог, только реальный враг. Реальный Пилат интереснее всех призрачных врагов, взятых вместе. А реальность Пилата его, Каифы, собственность и вечное волнение. У реального Пилата масса достоинств и их все мечтает узнать Каифа. Вообще в целом познать его. Чтобы лучше знать, как такого врага уничтожить. Прекрасно это было бы сделать на глазах у Иисуса, той дамы всей этой истории, благополучное настоящее которой надо обеспечить. Кому, если ранимые друзья предпочли прошлое? Тому, кто недруг до сих пор – ведь обстоятельства меняются медленно. Это неправильный акт, мы его переиграли. Сделаем, потому что нет выхода. А отсутствие выхода к тому же заразно, это тоже вдохновляет. Бывает любовь без взаимности,  бывает вражда без взаимности, но, как и в любви, тот, кто настроен враждебно, верит, что его враждебности хватит на двоих. Каифа из тех особ верующих. Он знает, что его вера не бунт, это скорее доверие к причине, такое бесконечное доверие, которое одно уже способно что-то заменить. И, возможно, оно сейчас занято именно этим. С позволения любезного Каифы. Заметно ли по его лицу? Оно ещё гибко. Если вы, когда выходите на улицу, становитесь частью окрестности, то это только украшает вас. Вы не можете украсить окрестности, вы не вооружены для этого, вы ничем не оснащены таким, что можно было бы добавить окрестностям. Окрестности не в обиде на вас, просто хотя бы вражда могла бы разнообразить дни и подчеркнуть достоинства местности. Каждый должен помогать местности, чем может. Местность будет благодарной, потому что у неё нет выхода – ей не так много дано обитателей, среди которых она может выбирать. От любезности рядом живущего она зависит целиком и полностью. И она только может в припадке честности, которые происходят с ней всё реже, предупредить обитателя как можно меньше зависеть от своей вражды. Но лучше зависеть от вражды, чем от дружбы. Местности, в общем, не терпится.
           Пилат. Пилат – это должность. Среди человечества это должность. С ней невозможно справиться до конца, но в плену её оставаться постоянно возможно. Но Каифа уверен в том, что однажды эту должность занял человек. С тем человеком он и имел дело. Он честно погрузился в это дело, он знал, что его, может быть, уже не видно в безбрежных его границах, иногда ему казалось, что он не честно распределяет доли в этом деле – он брал себе самые тяжёлые  эмоции и непременно все их последствия, он не хотел бы обделить и Пилата, ему тоже должно достаться в этом общении заинтересованных сторон, деле, по которому можно судить о возможностях эволюции, неустрашимой и не усмиряемой. Он должен позаботиться о Пилате, о вдохновении его не сегодняшний день. Своего у него достаточно, своего – океан. Фрегат есть фрегат, его обыденный удел – какое-то море и, может быть, придётся знакомиться с ним по ходу плавания. Пилат – это первый айсберг, преступление моря, которое сокрушило, казалось бы, мореходные организмы. И что это, обычные дела моря? В Иерусалиме нет реки, в которую можно было бы сбросить прошлое, и потом,  прошлое в страшном большинстве случаев всплывает. Кто-нибудь, когда-нибудь переносил такое наводнение? Переживал, да. Но переносил? Вот и Каифа переносить не хочет. Будучи сегодняшним фрегатом, на любой возможной скорости он намерен пройти место, которое нельзя никак обогнуть. Пройти со своими делами, помечая шагом пройденное и сделанное, практикуясь постоянно, чтобы рука не слабела. За прошлым надо как можно крепче запереть дверь или как можно плотнее запереть её перед ним. Это не значит, что прошлому всегда не рады, к нему по-разному относятся, действительно по-разному. Но вот Каифа… он даже смущён однозначностью своего отношения. Это не могло быть ненавистью, сразу не могло быть чем-то столь заметным. Потому что слишком заметное продолжение ничто этому не обеспечит. Солнце каждый день приходит в Иерусалим, но ни разу не подсказало ему самый лучший выход, хотя бы следующий шаг.  Возможно ли иное освещение этой ситуации или она именно в таком свете будет дальше царить в выбранной жизни – по странному совмещению ещё и жизни Каифы? Солнце решило, что ему положено молчать. Самому ему определить молчание и следовать молчанию, как особенной, чрезвычайно грамотной заповеди, но каждый день, когда Каифа выходит на улицу, прекрасно освещённую,  чётко показанную, он думает, что вот в этом городе… Он знает, кто ещё помимо Иисуса здесь живёт. Кому солнце светит не меньше прочих, во всяком случае пытается. Он не одобряет солнце, его безразличный гуманизм картине справедливости не помогает. Но поможет ей Каифа. Тут действительно он рассчитывает только на себя. Каифа рассчитывает на Каифу  и ни для кого не секрет, чем это может закончиться. Главное, чтобы максимум об этом знал Пилат, улучшение нынешней картины справедливости имеет к нему самое прямое отношение. Да, Каифа установил эти прямые связи и намерен оставаться на своём посту для их сохранности. Пилат работает в полиции, в полиции, которая всегда решение чужих проблем, не своих  – это не полиция этого города, это полиция мира, так всё-таки решается расценивать это решение Каифа. Всё знает о нём, о враге, бывший союзник. Он даже намеренно не собирал сведения, но намеренно впитывал дыхание хотя бы этого города, где концентрация того, что важно для него, особенно высока. Иногда доносил ветер, он просто приносил настроение и бросал рядом, не объясняя, откуда оно такое. А такое оно прямо от Пилата. Он так и не смог занять должность достаточно высокую для себя. Но у него высокая должность. Так думают его нервы – его союзники в жизни, его первые и единственные помощники, так думают все его сослуживцы. Их думы не те, что толпятся непризнанными, от этих дум про одного из своих или почти ставшего своим обладатели их не отказываются. Их развивают дальше и шьют им будущее  не хуже профессиональных, творчески одарённых портних, главной опоры хорошо развитого мегаполиса. А думы приходят к выводам, к неизвестным доселе, но быстро принятым, и счастьем кажется потом от этих выводов отказаться тому, кому не посчастливилось стать их обладателем. Полиция виновата во всем, потому что она не доверяет людям. Пилат виноват во мраке своего бытия, потому что он не верит в необходимость собственного хорошего самочувствия. Переубедить полицию и Пилата когда-то не вышло у Иисуса – не вышло, потому что не было абсолютных аргументов. Настолько гениальных, что выручили бы сразу всех: и Иисуса, и Пилата с полицией, что сопротивлялись отчаянно. Аргументы только шли к ним, но ещё не знали очень хорошо дороги. Что следующие шаги, какие планы? Планов нет, поэтому пока никуда никто не может шагать. Недвижение форма бессилья и благословения новаторским образом. Никто никуда не шагает и в мире тихо, тихо в полиции и в уме Пилата. Тишина особенно опекает Иисуса, хоть и не всегда доступна ему. Но он доступен ей, к нему не надо прорываться, а с Пилатом у неё простая договорённость – они помогают друг другу. Пилат крайне занят, скован делами, как быстрый обнажённый пловец в медлительном океане льдами. Ещё больше взмахов и выше скорость, тогда он выплывет? -  и он поднимает вопрос о чуде, о его временном спасении.  И ему сказано неделю ждать до выходных – до отдыха, который он может законно взять. Господи, господи, господи, господи, господи, господи, господи, господи, господи, господи, что же это? Семь дней на сотворение мира и семь дней на сотворение чуда. А практические чудеса для людей надо творить быстрее. А ещё надо время предложить своё чудо и так вдруг прилагающийся к нему мир. Мир напросился бы и без чуда, но когда все слова о нём и в нём имеют такой вес, нужно что-то чтобы разрядить обстановку. Данные в ваше распоряжение обстоятельства в своё время сделают всё необходимое. И уже идёт процесс создания условий? В темноте зарождались звуки, новые творения этой ситуации, но были адресованы они мимо Пилата Иисусу. И Каифе – мечу Иисуса. Они не будут музыкой для сопровождения обстоятельств, что приближается к слуху с предупреждением. Они честны и точны. Пилату нужно скрыться. В самом себе – это самое надёжное место предлагаемых  обстоятельств. Дом Пилата может быть и есть в этом городе. Может быть… У Пилата и судьба в этом городе. Но он всё равно не чувствует, что он прочно обосновался. Во всяком случае Пилат не ночует на работе. Куда-то отдыхать он уходит, если там он имеет именно отдых. Нельзя отрицать, он нужен ему: без отдыха ум стареет и, может быть, он даже готов к тому, что энергичный вихрь в облике блудливого современного Каифы столкнёт его с того неровного, неоднозначного места, которое домом ему всё равно не будет. Но спасает ли хорошо его та готовность? Не чувствует он той надёжности, которая была бы вложением всех его качеств. Пилат не расчетлив, он аккуратен, иначе оценка собственных действий снесёт его. На самом деле о Пилате точно очень мало известно – малое стало полностью очевидным. Возраст – это что, ошибка? Это максимум недоразумение. Но и за это недоразумение спрашивают дорого. Сурово спрашивают и не принимают никаких ответов, кроме горьких слёз и причитаний, в итоге беседа очень жестока и коротка. Святые ничего нам не должны, но и про наши долги они ничего не знают, и нам лучше не знать. Если забыл, то и блажён. Не вырывайся из блаженства. Оно само отпустит, если не сочтёт достойным, а шансы на это велики. Дом не то, что самое необходимое, но всё же место, которое хотя бы попытается заменить тебе блаженство. Заменить не что? Вот это тайна до поры, её не рассечёт твой ум, он не совершенный меч, которому подвластно любое действие. Действие может отказаться быть доступным. Никогда не задумывайся о цене, если надо выкупить блаженствующую душу у твоих же обстоятельств, состоятся переговоры, которые не будут однозначно успешны или провальны, судьба которых – повторять твой жизненный путь и снова вместе с тобой. Схема проста и более всего похожа на выкройку, но эта выкройка, которую не решатся использовать портнихи Иерусалима, пытаясь одеть тех, кто вместе с ними заперт в этом городе. Что ещё насчёт Пилата? То, что блаженство его, пусть неровное, пусть неверное и почти чужое, скоро закончится. И никогда больше не повторится: не вызовет его Пилат из разрушенных помещений своей памяти, не найдёт в целых. Пилату пора прощаться с лишним – блаженство одно из лишних ощущений. Больше нельзя ошибаться и блуждать, блуждание вследствие ошибки – слишком похоже на бегство от преступления. Чем чаще ты ошибаешься, тем больше становишься похож на шлюху. Тем меньше возможностей вернуться к человеческому облику. Облик современной шлюхи уже отличается от человеческого настолько, что даже шансы не нужны возвращаться. Шлюхам тоже нужна божья помощь. Может быть больше, чем всем остальным. Они нуждаются так откровенно, что этим хором могли бы петь самую долгую песню об этом, бесконечную в эластичных рамках сегодняшнего дня, непокорённого часа. Если Пилата до сих пор не начало рвать виной, значит интоксикация не так велика. У организма ещё есть запасы, в которых он уверен. Это ещё одна перспектива, которая не хуже прошлых и может пока быть поддержкой его живого праха. Если ему хочется. Если он оставит действовать нормы общечеловеческие возле себя сегодняшнего: то есть если обратиться к нему именем невинности, пострадавшей от многого сразу, чьё лицо ещё остаётся прежним и где-то блаженным, как таковая растрогает его пострадавшая невинность? Ведь это нонсенс: взрослый, опытный и в силу жизненных суровых предложений чёрствый мужчина вдруг растрогается невинностью побитой. Нет, того не будет. В этом он не подведёт Каифу, Каифа не лишится врага, когда он так занят им. Придумывая для себя мираж, надо много трудиться. Поэтому Каифа пошёл по актуальному пути – он просто воспринял реальность как она есть и присоединил к ней, только для себя, в своём воображении, прошлое. То, что он получил, дало ему достаточно оснований размышлять об этом активнее. С тех времён прошли сверхдолгие часы и он взялся за это охотно. Ему были даны основания тяжёлые. Вернее, одно достаточное основание; оно одно, но оно как билет для всего энтузиазма Каифы. Наводить дополнительные справки, которым не было бы трудно конкретизировать ещё больше уже достаточно прозрачное настоящее, ему не представляется необходимым. После такого настоящего будущее не знает, как наступить. Но Каифа подскажет ему, как. И с настоящим они вместе будут говорить о переменах. Потому что будущее жаждет их принести, а Каифа жаждет их получить. Но пока они должны разобраться наверняка с текущим своим состоянием. Ты пленник самой долгой ночи, пока. Когда она выпустит тебя, день, который ты увидишь…не поразит тебя против всего твоего ожидания, величайшего, должно быть, ожидания в мире. Ты потрясён им, ты много пережил с ним. Ожидание собиралось стать твоим вторым лицом, полностью закрыв первое. Всё ему позволить было нельзя, оно великий творец всего лишнего, должно быть, последние силы подсказали сопротивление и оно понесло тебя к решению, чьи очертания уже давно угадывались тобою в том, что ты называешь своим будущим, просто они были тебе очевидны среди прочей действительности. Мир ещё может колебаться, у него на колебания отведено специальное время. Он не подаёт пример людям, не ставит такой цели, он всё раздумывает о людях и уже заботится о том, как бы поменьше их нагружать, а Каифа сын этого мира, сын уже самостоятельный. О нём миру можно уже не волноваться, он в определённом смысле уже достиг совершенства и переносит теперь его постоянно, из своей души в близкий мир. Как Каифа пришёл к решению с Пилатом? Он не приходил к нему, его принесло, принесло сопротивлением. Всё свершилось закономерно – никакие законы человеческих испытаний не были нарушены. Каифа через всё, через что должен был, прошёл. Прошёл с переменным успехом, но по пути осваивая новые трудные земли – душевные области, даже при условии, что ему, может быть, не придётся ими воспользоваться. Как-то так получилось, что Каифа единственный родственник Пилата, Иисуса, потому что все они вышли из той ситуации. Все по-разному её запомнили, все они покидали её немного в разное время. И лица их боролись за то, чтобы не иметь друг с другом сходства. И мир ещё будет колебаться, но при всём этом мир достаточно устойчив. Весь процесс своего волнения он часто продумывает заранее, затем остаётся преподнести его как образец тем, кто особо впечатлителен. Либо тому, кто хотел бы взять пример в силу обстоятельств. Это самая распространённая причина, так много объединённых этим. Но одного из них он отчислил, он отчислил того, в ком изначально не было достаточно устойчивости в вопросах изнеможения. Того, кому теперь надо бы и не можется спать. Тишину не поддерживают даже для смеха. Активность не может остановить себя сама. Правильных снов Пилат не видит, а Каифа не редактор. Свои определённые сны он просто запретил. Это называется сосредоточиться и, если надо, забыть отдых, ещё это называется посвятить себя выбранному. Так пусть цель теперь будет перед тобой. Где ей и место всегда. Со временем всё станет на свои места – мир определится со всем.
             А для Каифы всё решилось. Теперь он не просто Каифа, а Каифа – мститель, хотя если и не глумиться, он таким и останется. Это не новая жизнь, не очень новый этап, однозначно не новое состояние, не новое его кредо и даже не такое уж новое стремление реализоваться, а желание, что он вытребовал не у богов и у людей, а у себя самого в основном. Это доверие, которое он испытывает к пришедшей мысли, показавшей себя ему. Она почти ничего от него не скрыла. Безумный, страшный поступок, имеющий своим намереньем достойную вещь, но если бы у Каифы были внуки, они бы его уважали.  А внукам нужно многое, чтобы уважать. Внукам первосвященника нужно многое, чтобы не презирать окончательно.
Каифа позвонил Пилату, чтобы вызвать его на дуэль.
- « Алло», - раздался голос, который отдавал команды Иисусу. И был готов отвечать на команды Иисуса.
 – «Алло?» - ещё раз раздался голос и остался тем же. Ему тяжело измениться, когда память некоторых так неизменна, может быть, вдвойне тяжело от того, что нет необходимости меняться.
И неужели может появиться тот, кто считает иначе?
-«Я хочу вызвать Вас на дуэль, Вы виноваты», - честно сказал Каифа.
Честность, чего стоит его честность в мире ценностей Пилата…Кто в том мире даст ей определение?
-«На дуэль?» - это не заинтересовало Пилата, так можно было судить по голосу.
Но всем происходящим интересовался Каифа. Он уже заготовил свои «да». «Да» на все подозрения Пилата.
- «Да».
Каифа решил, что пойдёт до конца, до светящегося чудным светом конца, даже если беспросветно опозорится. Ошибётся или заблудится в самом себе или в Пилате.
- «А по какому поводу?» - голос Пилата оставался равнодушен, но, может быть, он врал… Пилат получил простой ответ.
- «Вы обидели Иисуса».
Это было просто, это было со вкусом, это было правдой. Каифа долго выбирал, за что вызвать Пилата, за что-то отдельное или за всё вместе. Но Иисус был единственным выбором. Он состоял из многого и  был чересчур однозначен в восприятии Каифы. А именно оно, восприятие Каифы, всё определяло. Оно в основном и помогало ему. Других помощников у него не было. Как странно было то, что он услышал сейчас…
- «Это телефонный хулиган:» - Пилат не хотел верить в правдивость происходящего.
Вот того, что его сочтут за хулигана, Каифа не ожидал. Пилат всё-таки подонок. Что неуважителен, это пустяк, но то, что он изображает глупость – это преступление. Глупость Каифа не терпел. После того, как он отрёкся от своей, он больше не мог её видеть. Не мог слышать во время такого важного телефонного звонка.
- «Я то хулиган, который воздаст тебе, засранец, за все твои ошибки, каждая из которых равняется хорошему ядерному взрыву. Вспомни их все и пусть через столько лет они сотрясут тебя. А пока всё неправильно…Мир сотрясается под тобой – мой мир сотрясается. Я прямо ходить не могу, я заваливаюсь на твоих ошибках».
- «Значит, дуэль - это серьёзно?» - глухой голос занял место равнодушного голоса.
Пилат спросил о том, что с самого начала этого разговора знал. Конечно, серьёзно. Иисуса он вспомнил, появление этого парня тогда не предвещало проблем – болтлив и любит бродить, но это можно сказать о многих. Потом было то, что было потом. Они что-то делали и, видимо, наделали ошибок. Абсолютно точно наделали ошибок. Теперь пришёл тот, кто будет за них спрашивать. И, возможно, сам давать ответы. С теми ошибками, казалось, нельзя долго протянуть, но оказалось, что можно много дольше. Они не особенно мешали, в целом были деликатны. Каифа не ответил, серьёзно ли это, дуэль. Молчал не для себя, молчал для Пилата. Сам давая оценки, тот быстро рос, возможно, слишком быстро для себя настоящего.
- «А это всё действительно необходимо?» - Пилат сам препятствовал своему росту.
Каифа собрался было всё ещё раз взвесить, но даже не стал задумываться, необходимо ли. Скорость – вот что главное здесь и везде, скорость дела. Решился достать Пилата,  достать за дело, одно из самых многолетних дел человечества и по примеси богоналичия, так доставай его быстро. Нет смысла останавливаться, так пойдя и так об этом думая. Иначе начнёт руководить сам процесс. Пилат напрасно старается отвлечь его всевозможными вопросами, это дело – его долг и потребность его.
- «Поверьте мне, это совершенно необходимо для нас и для Вас отдельно. Если необходимость может быть максимально выражена, то это она. Ещё наша необходимость представлена каждому из нас для подтверждения взглядом её истинности. Вы только обратите взгляд в нужную сторону. Вы можете расслабиться и довериться? Не мне, но справедливости. Которая напрямую будет касаться Вас. Главное, её касание успеть почувствовать. Но Вашей реакции я доверяю. И прошу отметить, что в отношении Вас я употребил слово «доверие». Я в этой истории доверяю только двоим, Вам и себе. Я не захочу подвести, а Вы не сможете. Я говорю Вам, что это общее дело. Я говорю Вам, что надо доверять».
Это всего лишь телефонный разговор. Как тяжело что-то внушать…Каифа больше не мог говорить. Каифа стал кричать…душой. Души кричат не так, как люди – пронзительнее. Но Каифа почти догнал свою.
- «Современность становится всё неадекватнее…Голгофа пуста. События разучились происходить. Поводов никто не приносит…Скучает пейзаж…Года идут по нему, не имея конкретного направления…Люди идут, скучая и не надеясь…А отдельные стоят неподвижно слишком долго».
Каифа стал слишком чёток. Он знал, что участвует в составлении отчёта, оформлении бумаги, любая картина нуждается в раме по своему духу. Пилат стал глохнуть душой, поэтому он всё же согласился.
- «Я буду там…на дуэли».
Я буду там, на Голгофе – так мог сказать и, может быть, сказал Иисус. За его словами последовала толпа. Пилат и Каифа должны остаться наедине. Они хотят друг друга без свидетелей убедить. Они найдут, в чём убеждать, если будут откровенны друг с другом и с какой-то душой. Может быть, душой Пилата. Души глохнут быстрее, чем люди, поэтому, должно быть, к началу дуэли ей будет обеспечена блаженная тишина. Они наговорятся до этого. Вот и всё, он пригласил Понтия Пилата к ответственности. Если тот схватится за приглашение, поспешит прийти по адресу справедливости, они смогут уравновесить отношения со временем. Это неприятное мероприятие для него, для него одного из всего человечества, индивидуальная пытка. Но они сделают это, сделают вместе. Каифа активно поможет ему, о, он будет очень активен. Он знает, что надо приложить усилия; каким бы ни был результат, он того стоит. А Иисус потом будет удивлён и Каифой, и Пилатом, и даже справедливостью. Вряд ли он будет благодарен жесту, что произошёл только для него. Иисуи – существо равнодушное к комплиментам, даже в истории самого лучшего комплимента он не потерпит даже своей тени. Даже…даже в самом исключительном случае, как этот, не найдёт себе окончательной роли. Каифа в этом вопросе бессребреник, если справедливый поступок должен быть совершён, он будет совершён. Каифой. Наград не может быть, во всяком случае очевидных. Очевидных ему. Каифа так прост, он много проще своих устремлений. Но он научился им соответствовать, и действия вершить как следует. Зная, что на тебя постоянно смотрят. Иерусалим – тупой свидетель. Его  страсти похожи на молоко, ему не понять страстей Каифы и ни в коем случае не разделить их. Но живя в таком неправильном городе, сам Каифа вынужден становиться всё правильней. Ничего грандиозного это не означает, но это волнение даже горла, сглатывающего перед этим, и в масштабах города это событие, происшествие. Каифа и оценщик тоже обстоятельств, что разместились возле него. Решиться карать Пилата то же самое, что решиться объяснить ему, что выхода нет ни у него, ни у его карателя – чистого и теперь занятого человека. Да, объяснение хорошо.. нет, ошибка. Решиться убить Пилата – это будет то же, что протестовать против Пилата. Протестовать самим собою и единственным своим действием, рассчитанным на понимание. Каифа будет решительным Каифой, остановить можно даже его, поэтому и его скорость становится особенно важна. Скорость всего – планеты, шага, взгляда и речи, сердцебиения и гибели надежды определяет фаворита среди движущихся объектов. Он любит бесконечно и обречённо, и нет ему сил не любить истину – он тоже такой объект. Влюблённость не клетка, но ограниченное пространство: за его пределами, что – неведомо, а в границах его известная буря. Она значительно замедляет шаг, но Каифа покоряется. Он только множит ожидание самому себе, и знает об этом. Знать – привилегия того, кому отныне доступно понимание самого себя. А понимать самого себя и все нюансы своей души в этом мире – это тяжелейшая нагрузка, не для психики, для сердца. Каифа сейчас на всё смотрит по-особенному. Глаз не видит других надежд мира, не видит того, что они у мира есть, как и у него свои. Его глаза ищут своих впечатлений. Его рабочие часы озарены не солнцем, а свежими догадками, столько много понятий вокруг ищущих и пробующих определиться и каждое предлагает мир, на который, может быть, стоит согласиться. Но входит ли в это понятие Иисус? В то, с которым мог бы начать отношения Каифа. Он носится с честью Иисуса, возвращая себе свою…по частям, по самым необходимым частям. Он с радостью принимает их, может быть, и ртом. У него есть часы, минуты. Время дозировано, как суровый витамин, который может принимать только один Каифа. Какая-то из его минут – минута имени Иисуса. Очень медленно его честь возвращается к нему. Обычно предпочитающая странствовать, она решилась вступить в переговоры о своём возвращении. Каифа готовит не гостевую комнату, он приготавливает лучший зал для странницы и возможной репатриантки, своими руками возводя стены пониже – не надо слишком высоких. Удерживать её он будет поступками, оценок которым никто не поспешит дать. Он хочет позвать Иисуса в свидетели её возвращения. И после сожительствовать с нею на его глазах, на его глазах, которым будет всё дозволено увидеть. Честь Каифы, кто-нибудь помнит её? Не забыл он и его характер, его основные черты, постоянно требовал её возвращения. По каким путям она будет возвращаться, не суть важно. Все основные пути неисповедимы. Может быть, что-то она расскажет Каифе, своему исповеднику, но для него важнее другое. Замешательство будет множиться и множиться, потому что по сути своей кролик. Это знает Каифа, в этом он неоднократно убеждался, объявить охоту на кроликов – это то, что он в этой ситуации может сделать, истреблением кроликов и замешательства займётся Каифа. У него острый глаз и его характер не становится мягче, он выполнит всё. Новости произошедшего будут что-то значить. Когда вообще день что-то значит и настаивает на том, что он значит, само сердце рвётся его понять. А поняв, оно, возможно, сорвётся окончательно. Арамейский лев рыкнет, не небо, но земля будет задета его голосовыми связками. О чём его обращение к современности, тем более что она представлена одним днём? Но день не прост, если он для двоих значит что-то особенное и страшное, он совсем не прост. Этот день уже проверен на пригодность к событиям. Каифа осмотрел его и одобрил. Всё-таки, как редко он видит Иисуса. Как редко его понимает, как часто его понимает. Как тратит много времени на установление отношений с новой надеждой. Всё-таки слишком много речей не произнесено в его адрес, а слова скапливаются и становятся багажом, который не всегда можно взять с собой. Смотря куда собираешься, путник. Ты приблизительно установил, где лежит страна твоей справедливости, иди. Иди туда один, кто еще согласится с твоей справедливостью? Сколько бы лет нам ни было и куда бы мы ни шли, мы все проходим через возраст Иисуса, в ушах у нас у всех шумит прибой, и следует получше присмотреться, заправив взгляд самым доброжелательным вниманием, кто готов встать в ту очередь с тобой. Рядом с Каифой становятся все его шаги, которые он, казалось бы, уже предпринял. Они ещё чего-то ждут, они всё равно чего-то ждут. От  него, вероятно. Как часто он понимает Иисуса, как редко понимает себя. А время торопится, не по единственной дороге оно бежит последнее время. Каким-то образом разделяясь, оно умудряется пройти несколько путей одновременно. Впрочем, иногда просто по очереди оно ступает на наши дороги и там не надо стараться идти, что-то просто несёт с усилием вперёд, но усилие продиктовано не ходьбой, а только скованностью, общей душевной скованностью путешественников. Ходьба по дорогам не мешает понимать того, кого очевидно следует понимать. И время опять имеет первоочередное значение. Многое просто становится очевидным и запрещает себя отменять, себя менять и понимать слишком хорошо, постигая слишком быстро. Если ориентироваться по своим часам, циферблат часов не сможет тебя обмануть. Категорией вечности пользуются сумасшедшие, солдаты и просто усталые люди, а Каифа не такой, не такой и не такой. В общем, время всё бежало. Каифа рядом с ним. Не позволяя себе отстать, но и не обгоняя, чтобы не показать мощной субстанции зад. И чтобы видеть, куда оно направляется, ведь его цели – это самое интересное и  Каифе желательны совпадения. Могли ли они совпасть с теми, что сохранял в памяти Каифа? Они могли, они всё ещё не отказались от согласия между временем и обычной жертвой времени. Пилат молчал уже несколько недель. Его разум был закрыт от наблюдения справедливости, иначе чем объяснить отсутствие с его стороны попыток контакта с миром? Каифа тосковал без этих попыток, иногда ему начинало казаться, что Пилат вообще не существует. Но Пилат должен был существовать, потому что Каифа придумал для них справедливость. Он придумал многое душой. Поэтому Понтий Пилат должен быть, чтобы Каифа мог воплотить свой замысел. Каифа принадлежит ему.  Ему и Иисусу, ему и себе, ему и вопросу, всё включено в один замысел, его надо пытаться понимать и оставлять себе всё понятное. Вдруг сформируется коллекция. Каифа был вынужден вдруг забеспокоиться о том, что Пилат внезапно соберётся сбежать. Что Пилат возьмёт с собой в дорогу? Несуществование его воспоминаний позволяет ему собираться быстро или брать пример с птиц – их полёты мечта истребителей, в них нет ошибок и задержек, он только возьмёт с собой в бегство возможность Иосифа Каифы отменно Пилата наказать. А Каифа уже полюбил эту идею, и не Пилату разлучать его с ней. Всё возможно для Каифы, если мир кружится правильно. Сколько путей и все как один доступны фантазии каждого. Сам день – это путь. Куда он ведёт и во что он упирается, и как быстро сможет пройти по нему Каифа, всё это должно выясниться, непременно должно, а долги Каифа взымать умеет. Под гулким небом требуется уметь. Долг может быть и у небосвода, и с небосвода его можно взять. Главное, вовремя к нему обратиться, и объяснить ему какую-то недостачу в своей жизни – если он долг отдаст вовремя, недостачи можно не заметить. Пилат мешал его совести вернуться. Она стояла в стороне, она имела ожидающий вид, она думала о своём будущем с Каифой или без.
- «Так как насеет дуэли?» - жёстко поинтересовался Каифа. Другой уже Каифа, понявший нужды своей совести.
- «Ну хорошо. Только одна дуэль, как один разговор, который не скрывает своё намерение всё выяснить. Но вопрос не должен бегать перед ответом, пусть всё идёт своим чередом и проходит перед нами медленно. Вопрос должен быть сильным и по возможности совершенным. У Вас есть такой вопрос? Допустим, есть. Теперь место, которое должно быть в принципе и должно быть названо. Где?»
Каифа мог ему ответить сразу. В этом мире всё готово – Каифа, мир, лучшие решения.
- «На Голгофе, в центре ситуации. Из нас двоих никто не знает это место так, как Иисус, но при желании и мы сможем сориентироваться. Рассчитываю тут как на себя, так и на Вас». 
- «Неужели? Никак не ожидал…» - саркастично проговорил несчастный бывший Пилат. Пилат, которого, может быть, уже нет, а в планах Каифы точно нет.
- «Вы ожидали, Пилат, Вы всё время ожидали, и в снах, и в яви, и в разговорах с другими. Про которых не знали, кто друг, кто враг. Потому что наш сегодняшний мир появился на Голгофе. Но Вы вольны уйти с его карт».
- «Напомните мне повод». 
Каифа решил, что за это хамство рассчитается с обвиняемым на Голгофе. Многое произойдёт на Голгофе. А главное, там произойдёт справедливость. Такая справедливость, у которой не будет недостатков. Если бы этот мир был ещё хуже, она показала бы ему образец совершенства.
- «Я настоятельно прошу подсказать  повод, по которому Вы будете пытаться убить меня».  Каифа процедил:
- «Иисус…»
И к этому нечего добавить человеку, знающему меру. 
- «Мгм, значит, по-прежнему он», - этот повод Пилат хотя бы знает в лицо.
- «Повод мог бы быть и хуже или лучше, или совсем другим, но думаю, он всё равно бы был». 
Пилату некогда спорить, он сразу об очень многом в своём настоящем думает. 
- «Это прекрасный повод для всего между нами. Мне он по привычке нравится. Что бы ни происходило в этом мире, происходит из-за Иисуса или его ошибок, или его планов. Свои планы я скорректирую, потому что если у чего-то причина Иисус, это надо видеть…или участвовать в этом. Я по сути не могу пропустить события, тем более что оно абсолютно уверено включает меня. Разве я не прав? Хотя подчёркиваю, что всегда предпочитал более скромные мероприятия».
- «Давайте не будем спорить о наших вкусах…»
Пилат здесь никак не мог согласиться…
- «Между нами ничего нет «нашего», Каифа, ни тогда, ни сейчас…ну, может быть, мы в этот раз сумеем лично найти нашу проблему. Чего уж медлить, поможем ей найти нас. И с нашей стороны достойно собраться найти её решение, запомнить его и довести до полной реализации. Может быть, мы поодиночке могли бы выполнить это, но вариант самостоятельности – это не Ваш вариант. Не наш вариант – вариант самостоятельности каждого».
Пилат на мгновение замолк.
– «Но встретиться, видимо, придётся. Ну, во сколько Вы хотите совершить подвиг?» Хороший подвиг хорош в любое время, и он представит хорошим того, кто его выполнит. – «Перед наступлением ночи я хочу расправиться с Вами. И справедливость скроет ночь. Но моя память унесёт её с собой. Вам не останется ничего. Потом ночь отдаст мне моё, взяв в свидетели день. Больше свидетелей не нужно. На всё вполне довольно моих глаз.»
- «Ну, милый, Вы так горите, и я решил, что Вы хотите сделать это сегодня. Мне показалось, Вы в нетерпении. Но раз Вы можете ждать, то, естественно, и я подожду».
- «Но должно быть время Вам на мучения», - равнодушно проговорил Каифа, имея в виду душевные страдания, которых невозможно избежать перед расставанием с любимым миром.
Они будут обязательными гостями, и Пилат об этом знает. Знает, что эти гости никогда не дойдут до него.
- «Я с удовольствием помучаюсь, я с интересом подумаю о Вас, я подумаю, что именно вспомнить, хотя абсолютно всё незабываемо, я изберу среди моих воспоминаний фаворитов и займусь ими отдельно. Я займусь отдельно, очень отдельно собой. И уже хочу признаться, что Вы в моей жизни событие не меньшее, чем Иисус. И на этом стоя, я никаких предсказаний сделать не могу. Во-первых, пошло, во-вторых, всё равно не угадаю никогда. Я мог бы птиц считать, но авгуром я не стал бы, у меня с ними нет контакта. Я в изоляции и удовлетворение ими только от самого себя, тогда вся жизнь получается – мираж. Но…я привык к этому миражу. Я привык участвовать в нём», Пилат хотел бы продолжить о мираже, то есть о жизни, этими словами или иными. Он хотел бы очень сильно… Но это диалог с Каифой, участь собеседника быть чьей-то парой в беседе. – «А Вы знаете, что всё это время были прокляты?»
Просто вопрос, просто Каифы – новый камень и кто-то, кто очень хорошо целился, бросил его безжалостно. Камень точно попал в Пилата, Пилат и не хотел, чтобы он пролетел мимо. Такие камни жизнь заставляет собирать. Если нет специального мешка, то - во все карманы. Хотя карманы – это повседневность, этот же мешок дорожный. Со всеми камнями в нём выйти в дорогу с ним. С ним – это как с другом. Такого точного друга, который помнит все места, где вы появлялись и оседали, будучи невиновным, вам не найти. В такой заполненный день инквизиция высылает вам вопрос – так имея его, вы променяли бы его на какой-нибудь ответ. Пусть даже не свой, лишь бы что-то сказать, услышать самого себя, ещё свой сильный голос, понять, что он уже начал бороться со слабостью, идущей к нему. Инквизиция не понимает чужого вдохновения, подкрепляясь своим, она работает, как орган тела, с трудом, но прицельно точно нашедший свою функцию. Теперь он в том виртуоз. Пусть перед ней Пилат сегодня, дни меняются, а жертва может оставаться. Кто-то когда-то гарантировал потомство и вот как оно выступило здесь. Жертву могут долго не сменять никем, если вопрос будет решаться во всех подробностях. А это может быть после сотен лет почти душевного безделья. Пилат именно поэтому стоит собранным в единый столб. Пилат не нашёл адекватного ответа. И разговор стих. Так стихла угроза, где-то в другом месте и над кем-то другим. Угрозы стихают иногда над невинными, иногда сами по себе, но над виновными никогда. И длится вечный день, который имеет свои дни и ночи- сутки людей, и виновные этого мира бдят, потому что не могут не знать и не ждать града со справедливых небес, где вместо градин вопросы. Может быть, и нет этих небес, но виновным они чудятся каждый день. Звонок заставил думать Пилата, он долго курил в окно, он долго выбирал окно, которое примет такое курение, он долго выбирал мысли, которыми можно думать о таком деле. Он только полюбил свою работу в полиции, он нашёл в ней маленький смысл. Он не нашёл людей, которых полюбил бы, но если верить в зеркало, в нём можно найти кого-то подходящего. Он только научился жить на зарплату и только привык к этому, откуда этот Каифа взялся? Пилат досадливо повёл плечом. Дым уходил от него, Пилат подумал о крысах и кораблях. Какие у корабля и крыс разные судьбы. Дым просто рвался из сигареты, наверное, он бросал её и его, Пилата. Пилат ещё раз подумал о кораблях и крысах. О маленькой зарплате. На которую не купишь, не подкупишь даже агнгела-хранителя. Не то что земного телохранителя, не то что охрану, которая, может быть, и была бы нужна. А ещё больше ему нужно прошлое, которое не преследовало бы и не уничтожало бы его. Ничего невыполнимого, ничего, но не сейчас. А сейчас обернувшись к своему прошлому, ты можешь видеть, что оно по-прежнему узнаёт тебя. Это прошлое нельзя пригласить сесть. Оно будет стоять так же, как Пилат. Но Пилат двинулся. Пилат прошёл к телефону. Почти прошёл к спасению, прошёл к выбранной музе, прежде удостоверившись, что это муза помощи ему. Ему нужен хотя бы голос спасителя. Чистый или хриплый, он плохо уже помнил.
- «Пожалуйста, пригласите Иисуса».
Вот почти и всё, это как «пригласите спасение». Пригласите спасение в мою жизнь и я встречу его достойно. Достойно его, достойно самого себя. Вот он же я, я жду…
- «Я слушаю».
- «Так вот какой у нас голос», - беззвучно одними губами произнёс Пилат. Если бы вся беседа о спасении могла пройти беззвучно. Но он заговорит…
- «Послушайте, моё имя Пилат, Понтий Пилат, я тот самый Пилат, которого Вы безусловно знали…в свои трудные времена, однозначно незабываемые. Вы не могли забыть времена и следовательно не могли забыть меня. Видимо, прошлое поговорило с настоящим и оно обернулось уже против меня».
- «Понтий Пилат…» - медленно проговорил Иисус, - «прокуратор…» - вдруг неожиданно быстро и жёстко добавил он. Эта история такова, что больше к ней добавить нечего.
Но Пилат должен добавить ещё своё спасение.   
- «Мне нужно во что бы то ни стало продолжить…поэтому не губите меня в начале разговора, с разговором, как с жизнью, нельзя покончить сразу. И тому, и другому нужно время объясниться. Вслушайтесь в голос, в ноты, звучащие рядом. Я очень стараюсь звучать».
- «Продолжайте».
И Пилат обязательно продолжит.
- «Иисус, Иосиф Каифа вызвал меня на поединок, есть предположение, что на смертельный поединок. Лично я думаю, что он хочет и собирается убить меня. Не то чтобы я считал это несправедливостью, но мне, если честно, очень хочется жить. Жизнь однообразна, но удовлетворительна».
- «Я это понимаю…» - холодно прозвучал Иисус. Он тоже звучал, и день, выделенный на этот разговор, одинаково слышал их обоих. Да, он мог контролировать своё звучание, сердце ещё не подключилось к этому разговору. Ноты в большинстве своём были ему безразличны.
- «Вы хотите, чтобы я остановил его?»
Как можно в этом мире остановить хоть что-то, что уже вышло на дорогу?
- «Да, остановите его», - Пилат почувствовал влагу под мышками. Он быстро и очень сильно вспотел. Разговор сразу обрёл лицо энергетического вампира, но Иисус в этом не виноват. – «Пожалуйста, Иисус».
«Пожалуйста, Иисус», Пилат кое-что вложил в это словосочетание. Главное, чтобы Иисус это понял, почувствовал. Почувствовал страсть Пилата к жизни. И страсть Пилата к спасению. Отдельная страсть Пилата к Иисусу тоже сейчас не скрывается, и ей есть место.
- «Знаете, я не буду обещать Вам, что обязательно женюсь и заведу детей. Смысл в моей жизни есть только для меня. Я понимаю, что у Вас он может вызывать сомнения, но я однозначно вижу его. Он достаточный для меня, и моя вера в него не проходит. Я способен находить его каждый день. Что ещё сказать, чтобы спасти свою жизнь?»
Иногда жизни не спасаются ни при каких обстоятельствах. Озвучить это?
 – «Понтий Пилат, я не оспариваю Ваш смысл в Вашей жизни, но меня поймите, трудно подняться с места ради Вас. Я сейчас слушаю Ваш голос, я пристально его слушаю и он не вдохновляет меня. Выносимо ли это? Что-то делать без вдохновения, даже спасать жизнь даже просто смотреть на неё и о чём-то гадать. Всё, что я могу сказать, похоже на ответ без вопроса».
 – «Сосредоточенный мой голос полон мольбы и вопроса в равных пропорциях. Прими мой голос по частям и восприми его целиком. Главное, услышь то, что он говорит. Тебе, потому что больше некому и незачем сейчас искать альтернативу».
– «Сосредоточенный Ваш голос полон новых стран и их обычаев, полон свежих новостей. Ваш голос – зеркало и его картины Вы не редактируете, они в открытой форме докладывают мне о ситуации, о главном её персонаже. В Вас тайны нет сейчас. И это плохо, и это хорошо. Вы не устали быть двояким? Какую Вашу часть спасать? Мне опять надо делать выбор из-за Вас. Не из-за себя. Мне надо бросить пустоту вокруг себя и пополнять её запасы внутри себя, имея дело с Вами, прокуратор».
- «Я выберу и я остановлюсь на чём-то одном, и я скоплю в себе тайну, самую таинственную из всех. Я усовершенствую систему выбора как таковую. Я буду поставлять тебе тайны и по особому запросу разгадки их, если почему-то они окажутся важны. Где место моим трудам для моего спасения? Где место моей правде на этой земле? «В Вашей могиле, с Вами» обстоятельства ещё не сказали этого, и ты не мог такого слышать», - Пилат давно начал срываться на «ты».
- «Остановок не должно быть в мировом развитии. И в человеческом развитии тоже. Вроде бы так было задумано, так было предложено тем, кто слушал. Кто из людей, виновных и невинных готов отказаться от этих предложений? Что Вы думаете об этих задумках? Они про Вас? Или больше про меня? Потому что эта карусель сама не может определиться».
Но вопреки затруднениям карусели Пилат легко определиться может.
- «Мне некогда сейчас думать, я в море, в котором тону. Насколько хорошо я умею плавать, можно не успеть выяснить. Дно слишком близко для виновных и слишком каменисто, хотя оно не приятнее, даже если песчаное. Его близость мешает надеяться. Я не руковожу этим кораблём, но маршрут его знаю. Он идёт своим ходом и заодно везёт меня на очень печальный остров. Я знаю, что буду там единственным гостем и дело не в моей природной стеснительности, этому острову, вероятно, плевать на всякую стеснительность, он, наверное, и создан для того, чтобы вызывать душевные затруднения, названия его я не знаю, может быть, это просто остров наказания. Но я хотел бы отбывать своё наказание в Иерусалиме, в его достаточно адских пределах. Иерусалим тоже остров, но бездонным морем справедливости не окружён. И даже необитаемым он может быть признан, и даже казаться может мне таким. Я не уверяю, что мне ещё рано на остров наказания. Я, как и все, ничего не знаю о времени и сроках, что оно раскидывает для таких, как я. Но о метании предметов…Я помню, что в прежние времена ты раскидывал помощь, как вещи по комнате. Тогда помощь не надо было вырывать из тёмных объятий шкафа. Я надеюсь, что в той комнате до сих пор нет порядка. Ты бываешь в ней?»
Иисусу не надо было притворяться, он искренне был удивлён.
– «До сих пор?»
 Иисус больше не хотел давать отчёт о своих передвижениях. Не имея тайны маршрутов, он всё же не спешил оповещать о них всех, кто нуждается или думает, что нуждается в знании их. Зачем знать то, что повторить не можешь? Зачем знать другому претенденту, что сейчас пользуется внимание великомучеников? Больше тайн и мир снова станет интересным.
             Рад ли Иисус слышать Пилата? Есть кто-нибудь на планете, кто рад услышать Пилата? Потому что Пилат – это всегда «а вдруг приговор?» Вероятно, у Пилата закончились приговоры, скорее всего это правда, пришедшая даже к нему. Ну и как продолжать эту тему, она интересна Пилату, актуальна для него, но от Иисуса она не может спрятать запах вчерашнего дня. Если ничто не прервёт разговор, спасая одного из них, как загнанному самому осуществить своё спасение? Энергичные люди учатся спасать себя сами, они просто создают перспективы из ничего Они знают, что совершают подвиг, знают, что станут для самих себя героями. Это не время начинать новый абзац, но необходимость самая настоящая. Лучше всех её сознаёт Иисус. Не докладывая дежурному судье и богу, надо сразу взяться за дело. Очевидно, что дело касается всех и самое грустное, что оно напрямую касается наших, заинтересованных во всём этом душ. Есть только мгновение, чтобы оборвать разговор, как пуповину. Чтобы один продолжил жизнь, что вёл до этого, а другой начал свою. Может быть, он сможет пережить несколько мгновений острого наслаждения, что бывает порой на пике происходящего. Тогда он простит наслаждению, что оно кончилось. И простит следующему, что так и не началось. Целый ряд прощений вместо более уместной альтернативы. Земля вращается вокруг значимых людей, это её задача, а разговор вращается вокруг пуганного сердца, то есть напугавшей его темы, и справиться с ней, и отказаться от неё не может он. Пилат не может сам затихнуть. Даже свечи не гаснут сами, их гасит время. Что может погасить Пилата до Каифы? Тоже время. Оно со всеми поступает одинаково, просто делает одно и тоже во всех обстоятельствах. Иисус не хотел бы ничего гасить, так можно и однажды погасить чью-нибудь любовь. Или чей-нибудь энтузиазм, который мог бы послужить и в своей службе установить пару опор для будущих энтузиастов. Неугасимое пламя вообще большая редкость, Вроде бы оно где-то горит, но нет копоти, не чувствуется его тепло. Где тот, в чьей жизни присутствует что-то неугасимое? С чего пример возможно брать душе. Душе Иисуса, например. Но и любви сейчас, и чьего-то горения он хотел бы избежать. Обычно более или менее постоянна, даже если внезапна, дорога, более или менее нужна. Выручает в той или иной степени. Он вынес себя из дома на своих двоих и дальше двинулся на них же в настоящую дорогу. Лучше бомж, чем пленник телефона, чем пленник гибнущей идеи. Такой идеи, как Пилат. Странной, не переданной в сегодняшний день, его только пригласили к проницаемому барьеру для тихого разговора. Конечно, это ещё не ощущение свободы от завязавшегося уже разговора. Пилат может отправиться за ним по телефонным проводам, но не по улицам данного им города. По телефонным проводам путешествовать не легче, но человек воспользуется этим, когда у него нет других путей. Себя всего вкладывая в эту дорогу, в одно стремление достичь внимания того, кому звонил. Кому, от сердца звук отняв, он даже крикнул. Чтобы прозвучать, только для этого. Немного помочь прошлому стать более важным в нынешних днях, в настоящем времени для Иисуса. Главное, действовать. И он, и Иисус вкладывают себя полностью в то, чтобы уйти и догнать. Но обоим крайне тяжело. Оба давно так не бегали, пусть бежит только душа. Душа бежит, но они-то – за ней. Каждый за своей, хотя Пилат сразу за двумя, или каждый от своей и скорости выбрали одинаковые, что-то каждый собирался делать на этой скорости. Иисус не прельстился его обществом,  не нашёл для себя возможности развиваться. Он мог бы, мог бы сказать: « Я попробую шевельнуться ради Вас»,- он почти это сказал – так легко было это озвучить. Но он промолчал, нет, на прилавок не бросил редкого дара. Не лгал, даже чтобы решить сегодняшние вопросы. Где-то внутри Пилата, его, вставленного самим небом в обстоятельства, телефонного просителя, были трибуны, которые просили « Лжи нам! Лжи!» Другого и не приняли бы. Но опытом своим связан по рукам и ногам, Иисус знает, что с толпой напрямую нельзя иметь дела. « Не имей с ними дела! Никакого дела!» ,- примерно так разговаривал его частный и слишком честный внутренний голос. Тень Пилата могла подкупить тень Иисуса и договориться с ней пристрастно, чтобы следовать вместе по странствию Иисуса, изучая его скитание и пробуя увидеть его цель, и понять её, и понять, почему она не другая. Иметь воображение – значит иметь много целей. Значит, большую часть времени разрываться и, отказываясь выбирать среди того, где всё до единой вещи, тем более морального толка, необходимо, терять от себя. Всё это они хотели бы увидеть у мигрирующего Иисуса. Тени действительно могут договориться при чьей-то острой необходимости, они способны действовать самостоятельно ради своих обладателей. Один из них – Иисус. Они не поднимут заговор против него, ни одна тень ещё не справилась с человеком. Хотя если другой человек невероятно старается, советом помогает им и до последнего отдаёт своё вдохновение, у всех появляются шансы. Но у него есть причины. Самые частные и веские в этом городе и если не во всём мире, то в этой половине мира. Они у него действительно есть. На примере Пилата можно узнать, где сдерживают и где не сдерживают себя просящие. Иисус знает, что его раздражает однообразие ответов на разнообразие вопросов, чрезвычайно несговорчивое однообразие. Но мир вообще однообразен, нельзя о нём сказать иначе, если не хочешь прямо лгать, самому себе. Разумеется, самому себе – да, отчасти. Но лучше в иные, удачные моменты жизни. А сейчас он вынужденно и слишком подвижен. Иисус не сидел дома, не караулил стены. Внезапно решив бродить, он воплощал решение. Его ходьба имела очень чёткий смысл – он разминался, он срочно упражнялся в использовании мыслей в вопросах освобождения, он всё ещё считал нужным бороться с любым принуждением. И принуждать самого себя к рассмотрению старинного бреда – это ещё усталость. В Иерусалиме ограниченное количество дорог, даже для избранных бродяг оно не увеличивается. Что можно сделать для них в конце концов? Довести число дорог до того, что не поддаётся подсчёту? В их воображении оно наверняка уже такое, и воображение Иисуса им, наверное, не уступает. В прочем помогает выносливость, если к ней регулярно обращаться. Не возвращаясь, он приближался к местам, что вынужден был в состоянии, что близко к спешке, за мизерное время странствия не могло и не изменилось ничего, ни в нём, ни здесь. Ха, ха, Иисус, даже маленькие изменения требуют большого времени. Но всем думается, что у тебя оно есть. На те некоторые детали, которые для всех, но видят не все. Мимо дома проходя, он заглянул в свои окна, в большие окна его дома заглянуть было просто, ему тем более. Хотя отсюда  никогда он прежде не смотрел на  свой внутренний мир, на лирическую Палестину, посылающих любовные письма Европе. Посмотреть в свой дом, как в самого себя, означает согласиться на встречу с чем-то, кошмар там или благодать, но что-то посмотрит в ответ на Иисуса. Кто не закрыл жалюзи, тот дал представление. Оценивать которое значит оценивать нынешний день. Кто-то двумя движениями – крест на крест – искромсал плакат. Собственный крест это ему не напомнило. Как впечатление это ему ничего не дало. Касалось его, да, потому что самая его территория. Но на ней уже не найти нового, как ему, так и действующим ещё фанатам поиска. Итак, сего дня смотрящему Иисусу ценность не вручили. А простой день и не должен ничего давать, ему нечего, если не предложить ему тему. Какая-то тема, видимо, возникла у автора  истории жизни, что досталось девушке. Он захотел её раскрыть и тема, оказалось, только этого ждала. И вышла крестом. Знак умножения, и настоящее действительно умножается на будущее. И без усилий со стороны Иисуса, и без его сомнений. Превосходство человека всегда в том, что он может наблюдать такой момент и после сохранить его в своей памяти. Что с памятью Иисуса, она ещё вмещает? А кого и в рамках каких обстоятельств, в ореоле каких происшествий? В сегодняшнем дне об этом нет смысла гадать, это будет тот, кому приходится иметь дела с действительностью, которая за свои дела нисколько не отвечает. Случиться может с тем, кто долго благополучно избегал контактов с ней. Ещё не означает, что удача отвернулась, но один из первых звоночков отменяет пока контакты с ней. А звонит это странная справедливость бытия. Жизнь откусывает огромные куски и всё от нас, её сытость – наша общая забота., и движущихся, и не движущихся. Но иногда движение становится доступно внезапно и действительно нуждающимся в нём. Случилось ли так возле плаката? Где, вероятно, были нужны чудеса. Ведь чудо иногда уводит в дорогу. Может быть, та девушка, его вечная обитательница, успела сбежать с плаката. У неё ничего нет, ей нечего собирать в случае нападения – в обстоятельствах, печалящих сердце, в обстоятельствах, угнетающих тело – и крайнего проявления заинтересованности ею. А то, что неотъемлемо на плоскости плаката, можно оставить неподвижной картине. У Иисуса, у Каифы, у любого, кто не был навеки прикреплён фотообъективом к плакату, есть пара сокровищ. О которые держится вера в лучшее. Недоставало ли ей таких же в её жизни почти человеческой, на человеческую так на этом плакате похожей, она не замечала. Не разбрасывала взгляд по обстоятельствам, от неё не зависящим, и не заметила опасность, которая всё больше захватывала пространство возле неё, даже находясь в опасности, она была в себе самой, потому что элементарное одиночество, обеспечиваемое такой подчёркнутой изолированностью, вроде бы предлагает почти безопасность. Почти стабильность фундамента жизни. И это то, на что она каждый день соглашалась. Потому что одинокий мужчина рядом с ней каждый день соглашался на большее фиаско. И все ищущие искали его. За кого отвечать ей-то? Абсолютно самостоятельная жизнь, которая не допускает никакой альтернативы. И до поры до времени она велась, не ограждаемая ничем социальным, никакой социальной мукой, ничем, что затруднения только умножает, просто в рамках плаката можно чуть больше, можно подавать пример соседям, что ютятся в непростом объёмном жизненном пространстве. Было можно. Но и даже этим положением можно что-то объяснить из того, что нельзя объяснить иначе. Например, как согласиться на минимум  существования, если не принимаются отказы? Вот о чём всё это время в любой момент могла с Иисусом заговорить девушка- плакат. Возьмёт и обоснуется роскошная, частная тайна, ещё одна к сожительству многих. Жизнь снова поступит не слишком изящно, может быть, отнимет у себя ещё один шанс быть самой собою. Как это было с самим Иисусом, не в другом каком-то месте, а здесь же, в Иерусалиме. Первые десять лет он прожил в нём под чужим именем. Потом как-то рассосалось, пришло вдохновение, стали возвращаться признаки иисусовщины, о нём дознался муниципалитет и больше Иисус не выходил из поля зрения сразу ожившего и воскресшего города. И вечно был темой его улыбок. Его вдохновенного затишья. Иерусалим-то узнал его имя сразу, но молчал, решив в неоднозначном припадке мудрости, что он сам раскроется, когда сможет принять такое решение. Свою тайну Иисус срежиссировал сам. Выход из подполья произошёл по воле иных режиссёров, их до сих пор разыскивает строгая награда. Как так с самим собой получилось, ещё надо понять, и здесь – кто работал с девушкой, какую цель преследуя, неизвестно. И будет неизвестно тексту. Или есть ещё большие секреты. Время и жизнь способны владеть и такими. Как так, что его родители моложе самого Иисуса? Им обоим около сорока, они ещё помнят своё детство, свой прежний взгляд на вещи. Почему его время стало вытягивать даже не по известной горизонтами и ещё более известной вертикали, а растягивать по времени, что самое мучительное и эволюционно не обоснованное? Иисус вдруг задумался, как много лет сфинксу! И кем он был на самом деле – а ведь реализоваться в песках Египта так же трудно, как в таких же вязких песках современного мира. Наступает период, когда возраст уже не важен. Когда только шелестящие действия дают звук, который лучше музыки и прочнее действует на нас, из особой плоти сотканных. Нашей плоти , которая никогда не будет божественной. И никаких гарантий, оказывается, не было у плакатной обитательницы. Кто растерзал её ножом? Почему не когтями, универсальным оружием со времён пещер? Ставит перед собой вопрос и не даёт себе ответ. В духе ли Иисуса? В образе действий среднего человека в такой ситуации. Вопрос входит в действительность и причиняет ей боль. Так, что её чувствуют все, после этого вопрос понимает, что он сделал своё дело. Возможно, она сама перекрестила себя крестом с ножа, в период, когда царят животрепещущие обстоятельства Пилата, и это может быть. Главное, что вопрос возле места происшествия прозвучал. Ответ он ждать не будет, пусть его ждут мученики, а мучеником может стать любой, кто ждёт ответа. Сразу о тех, кто может мучиться. Иисус снова привыкать не хочет. Есть лучшие привычки, их надо найти. В себе или рядом, но лучше срочно. Срочность для Иисуса, срочность для этих обстоятельств, срочность для будущего, которое пока всё анонсирует своё наступление. И на пороге будущего, на том пороге, которое будущее ещё пока делит с настоящим, кто-то довершил картину. Иисус не узнает, кто. Потому что расследования в современном мире ни к чему не приводят. Если душа и суетиться, то прекрасно знает, что её следствие среди всех других расследований мира самое не продуктивное. Но имеющее самое точное определение. Но к данной тайне присоединятся и другие. Верить в тайне приятнее, поэтому такая вера держится дольше всех. Сбежавшая, изменённая, задетая девушка – плакат где-то держится, в тайне она верит, что только расследование души самое полноценное из всех возможных. И Иисус тоже. Вот душа и займётся, как очень многими вещами, с некоторых пор включающими и Пилата. Иисус не возвращался домой, чтобы не слышать звонков. Чтобы не слышать про то, что в Иерусалиме тоже, можно отбывать наказание. Уж лучше уже начать его отбывать и быть занятым этим. Звонить из наказания, делать звонки из состояния наказания затруднительнее. В том состоянии некоторая скованность присутствует и понятна. Возможно, в скором времени достойный покажет новый образец поведения в условиях наказания. А миру это остро требуется – подсказка, как наказание ощущать, Иисус-то это хорошо запомнил, из его памяти в обычный день обычным делом не сотрёшь. Его же память держит в плену это впечатление, и Иисус знает о насилии, он не слышит мысли Каифы, его истинный голос, который действительно хочет общаться, хотя даже без этого замысел его ясен. Так ясен и очевиден, как тёмные – тёмное, готовое падать небо. Видимое абсолютно всем. Но, конечно, больше всех его понимают Иисус и Пилат. После Каифы они первые. Да, обоих касается всё, что его голос решил сказать моральному, в мире степень их касания этого дела достаточно определена. Отказаться от степени своего участия – значит в чём-то нарушить баланс, а потом однажды в жизни внезапно узнать, где был нарушен баланс. Не всегда после хочется разумной голове сознавать свою причастность к этому.
             Не всякая дорога кончается. Дорога в дом, в который ты не хочешь возвращаться, служит только тебе – она будет продолжаться. Она послушна, потому что знает, что она такая тебе необходима. Она пока единственное твоё спасение, ставший фанатичным путник. А ведь ты стремишься к своему спасению. Спасает не дорога, спасает труд – отдельное усилие, которому нет аналогов. Аналогов нет и исполнителей нет совершенных. Все относительны. Если заговорить с самим собой во время дороги, то отвечать будет она, не ты. Она вообще не так молчалива и не так занята. Как большинство, что пытается связать себя с каким-то занятием. Но Иисус в общем-то занят по-настоящему. Планета считает, что у неё идеальная форма, человек считает, что идеальна его фигура, а Иисус находит свой город Иерусалим идеальным. Находки Иисуса хороши и остаётся надеяться, что справедливы. Даже удобны они в удобное время тем, кому нужно. Он и сам пытается ими пользоваться, но навыки не те, прицел в глазах не так оформлен, и нельзя сослаться на то, что недостаточно видно. Видно очень хорошо и сразу всё. Достаточно светло, слишком светло. Хотя истинный свет дефицит. То, что отвечает за обычное освещение, часто занято несколько посторонним делом. Солнце над Иерусалимом смеётся. Вы думаете, это весёлый смех? Это солнце не знает счастья, глядя на иерусалимских обитателей. Подобраны странно, размещены сомнительно, не настолько друг рядом с другом, как может казаться с вышины, в которой солнце, более трудовое, чем с него спрашивается, греет самых требовательных. Для него это не открытие, не новость, хотя и не привычка. Безумство бесконечно этой компиляции. Энергия невероятно сильна. Уже можно что-то не освещать, само обойдётся. Солнце не мешает, не помогает, оно пытается остаться справедливым. Справедливым не только к Иисусу, ко всем. Ко всем, кто без сомнения погибнет под ним. Хотя что за пустяковый вздор, конечно, никто не погибнет. В Иерусалиме нет места для гибели, во всяком случае для такой, о которой нельзя пожалеть. Ничего не выжать из неё, из гибели обыкновенной, поэтому и актуальность её под большим вопросом. А избавить от неё труднее всего, ареал её распространения практически безграничен. Прямо по этому ареалу шагает Иисус, пробует думать оптимистически о том, кому грозит сейчас действительно большое восклицание в вопросе. Но то искусственный вопрос. Улицы безопасны для тех, у кого есть ещё надежда, у кого есть такие поклонники, как Каифа. Он сам как улица и только ждёт, когда на неё зайдёт Пилат. Чтобы потом туда мог зайти Иисус. И пройти уже по чистой улице, по очищенной кое-кем всё тем же отдельным усилием, которое предпринять может каждый. И нерегламентированных встреч с неизведанным не надо избегать либеральной личности. Иисус на улице увидел тело времени, во всей ещё никому не известной его сути, его вполне чёткие очертания впечатлили его, и насовсем отдали ему это впечатление, но не рассказали ему ничего конкретного о своём обладателе. Но некоторые выводы Иисусу напрашивались. Судя по соплям, это был агент бога. Но ведь время не является ничьим агентом. Только своим собственным адъютантом и на том процветает. Процветало всегда. Неужели времена изменились? Изменились совсем рядом с Иисусом, может быть, также рядом с Каифой? Не в том дело, чтобы Иисус стремился проникать в тайны, но понять что-то о времени всегда удача. Понять бы… Заподозрить бы что-нибудь. Оно так умеет скрывать свои волшебные черты, которые могли бы быть достоянием человечества. Приятной находкой Иисуса. Он бы не сдал их в бюро находок, тем более что бюро волшебных находок ещё не открылось в Иерусалиме. Как сдержать себя, о, тренированные боги, когда зрелище превосходит тебя самого в тех  рамках, которые у вас с ним вроде бы одинаковые? Иисус о конкретном: на звонки тоже надо время, оно откровенно требуется звуку, проверевшему свои требования, но звук не знает, что оно отдыхает. И здесь, вот с этого момента волшебство, Пилат – миф, Пилат – призрак, но Пилат звучит. Звучит в его ухе и в его существе в самом сердце. Худшие звуки, и самые настойчивые – они объясняют общую картину, написанную в последние дни Пилатом, с тем, что в сюжет уже введён Иисус. Значит, время как-то сотрудничает. Как его унесут отсюда, если время нельзя убрать из определённого места? Место лучше покинуть самому и вернуться в то, где был до этого. То место не менее сложное, чем это и у него так же мало шансов быть до конца освоенным своим обитателем. Но бросать его нельзя, в ленивом или бодром, но оно нуждается в обитателе. Могут и обстоятельства, и другие умы, крайне смятённые в это время, нуждаться в нём. Вот так указательный палец поворачивается и упирается в тебя, Иисус. В твою грудь или твою спину. В твоё размышление учащённое. Может быть, звонки и были, кто знает… Конечно, знает Пилат, звонил ли он. Но кто спросит у него? Кто разговаривает сейчас с Пилатом на одном с ним языке? Время его Иерусалима ещё не прошло и, вероятно, никогда не пройдёт. Но всё-таки Пилат уже не так актуален. В то время как актуальность Каифы только растёт. 
             Было пасмурно, красиво…облака по небу и лёгкий ветер по листьям деревьев – бесшабашная пара тоже двигалась и тоже имея свой маршрут, и по недавно приобретённой привычке веря в него. Между прочим, облака были грозовыми. Где-то люди шли кто куда, а двое шли на старую Голгофу, двое поднимались на Голгофу. Которая молодела под их шагами. Каждый участвовал в очевидном эксперименте, согласно чьему-то элегантному вкусу не медицинском, но над этими жизнями, каждый копировал уже чей-то путь, создавая свой. Повторений не избежать, им повторений не избежать. Они повторяют уже, они будут повторяться дальше. Решая судьбу своей трагедии, которая со стороны руководит всем этим лучше. Но её руководство уже равнозначно проигрышу. Находясь в состоянии и царстве трагедии, они всё ещё рискуют. Но риск незначителен и пока выход из этого царства необязателен. Каифа в костюме при галстуке и Пилат в костюме при галстуке друг перед другом предстали и каждый посмотрел на противника. Достаточно для этой ситуации влюблённо. Каифа принёс две шпаги, абсолютно одинаковые, острые, суровые, вид которых демонстрировал нескрываемую жестокость как каких-то их создателей, так и тех, кто собирался их брать в руку – использовать немедленно. Два лучших джентльмена Иерусалима надо полагать смогут на месте овладеть искусством наказания и убийства шпагой. Им самим остаётся только верить в это. Иначе как им драться? Каифе на энтузиазме тоже не продержаться против того, в ком слишком много отказа, даже сейчас. Но они тем не менее сошлись. Пилат взял у Каифы одну шпагу, тяжёлую и сильную саму по себе, и поправил галстук одной свободной рукой. Галстук-удавку, которой он всегда может как-то исправить самое отчаянное положение, может быть, Каифа заметил это, но самоубийству Пилата он готов помешать. Он должен подготовить путь справедливости от своего воображения до реальности, всему её эксцентричному облику. Теперь он занимается этим, прокладывает дороги. Может быть, по ним сможет пройти ещё кто-то, а если и нет, то справедливости Каифе достаточно. Джентльмены встали друг против друга, один с намереньем сделать дело, другой с необходимостью…ну, тоже сделать дело, может быть, правое.
- «Я начну», - твёрдо начал Каифа, взвешивая в руке шпагу. Она была тяжёлой. Но шпаги весили одинаково, Каифа взвешивал для этого бокса всё честно. Другое дело, что вес дуэлянтов мог различаться в моральном аспекте, но об этом на дуэли лучше не думать. Иначе не выживет никто.
Пилат напряжённо взглянул на честность:
- «Подождите, а почему Вы начнёте?»
- «Тогда начинайте Вы, хотя это будет не вполне обычное начало. Вернее, отличающееся от моего желания. Но нам подойдёт любое. Я думаю, что в нашей ситуации главное начать».
- «А почему…» - ещё что-то захотел выяснить Пилат. Неизвестность – самая большая беда в этой жизни для него.
- «Начинайте!.. или я начну всё-таки».
Каифа уже на всё был готов. Он видел, что Пилат ни к чему не готов, это злило его. И пугало его честные намерения. Его позывы не святы, но некая искра в них есть. А позывы Пилата естественны, но не поддерживают закон, который пытается установить Каифа. И который, видя неизбежность своего диктата, пытается установиться под влиянием Каифы. Влияние Каифы широко распространиться на всё воплощение давнего замысла. Первые несколько движений, движений Каифы, оказались не поэтическим скорым преследованием – он преследовал мечту. Преследовал как мог, как умел на тяжёлый настоящий момент. Догнать мечту и объяснит ей в лицо свою необходимость в ней, это надо располагать искусством или безумным, крайним желанием, непреодолимым для души человеческой. Каифа-преследователь выпустил вперёд себя замысел, как свою гончую, пустил он свою страсть – своего захватчика, но он желал и хотел говорить, мечта пока не убегала, она была напротив мстителя и ждала его действий, но не по отношению к себе, а по отношению к его противнику. Основному в сегодняшнем дне. Как серьёзно начать мечтать о мечте, чтобы она смогла принять твои мечтания не менее серьёзно? Чтоб хотя бы взглянула на претендента всерьёз. Как сам он серьёзно вынужден смотреть на свои планы. Над которыми хотели бы смеяться, но которые, конечно, все ненавидят, раз смеяться над ними не могут. Тяжело в рамках дуэли думать о мечте… Нет, ею делиться ни с кем не придётся, даже в суровом грабящем сне её оставят твоему уму. Который так долго за неё бился. И даже бился с ней. А после, естественно, с самим собой. Был Пилат, он был тем, кто принимал чужие мечты всерьёз. Так серьёзно было его лицо, перейдённое поле – изменившееся лицо прокуратора. Не знавшее прежде необратимых изменений. Потому что всю свою жизнь он губил свою страсть к жизни. Раскрепощённость свою.  А Каифа свою страсть не оборет, он даже не борется с ней. Он узнал все прогнозы на ближайшее время, душа не подчинится и удовлетворит себя, дело Каифы будет сделано. Дело Пилата сдано или будет сдано в архив. Каифа сам его туда отнесёт. Ноша не будет неприятной. И назовёт Пилату место, откуда его уже никто не достанет. А в остальном это была обычная дуэль за некоторыми оговорками. В современности не повторить того, что проходило в прошлом. Выпады Пилата сейчас были не те, что тогда против Иисуса или в последующие года против самого себя. Они были как-то мягче, неестественнее и, безусловно, вынужденнее - новый стиль, стиль защищающегося, который мог бы быть и нападающим. Он, вероятно, уже кем-то признанный чемпион своих обстоятельств. Он ненавидел то, что ему мешало, но сражаться сразу против двоих противников – это чересчур даже для истинного чемпиона. Каифа стили не ценил, он вдохновлял ситуацию своим. Каифа дышал и боялся потерять дыхание, потому что это его опора после самой идеи. У Пилата никогда не было идеи, равной этой по силе. Но сила у Пилата была, давно забытая сила. Не к чему было применить изначальные богатырские наклонности в жизни, в Иерусалиме. Каифа неловко стегнул Пилата по плечу, чуть было не по лицу. Пилат охнул, и психологически попрощался с плечом. Это было вдохновение – он в миг распрощался со всем своим телом полностью. Ему стало легче. Внезапно плечо порозовело. Но в такой цвет никто из них не верит. Каифа снова решился – добить оживающее плечо, ещё живущее своей жизнью, пытающееся воскреснуть – самостоятельно, не на подмогу своему владельцу. Плечо Пилата в плену у Пилата, в плену у милости Каифы, но ни там, ни там не знает пощады и покоя и выжив или умерев, оно будет плечом Пилата. И не только рядовой мишенью Каифы; их свидетелем и доказательством каких-то действий с их стороны. У плеча свой путь во вселенной: кого-то поддержать или, отказавшись работать, кого-то подставить. У него очень много вариантов. Как правило вместе со своим хозяином оно идёт и получает то же, что он. Каифа всё делал молча, сжав зубы. И вдруг Пилат ответил, он размахнулся и попал Каифе по голове. Каифа присмотрелся к Пилату. Причёска Каифы не пострадала, просто стала другой. Каифа другим не стал. Всё те же намерения, тот же фанат облика Пилата, распятого по шпаге. По всей её длине, на весь её вкус достаточного для удовлетворения всех воззваний к справедливости. Всех шагов к ней, что относятся к насущной практике Каифы, его не идеальному труду. Но Каифа продолжал работать, продолжал творить – сотрудничать даже с Пилатом: уничтожал шпагой воздух вокруг него, стегнул его по другому плечу, стегнул по коленям – в ближайшее время Пилату не придётся на них встать, но неважно, он уже рассчитывается по-другому. Первые признаки головокружения начали посещать Каифу. Первые признаки головокружения принялись овладевать Пилатом. Сейчас им следовало бы начать двигаться в медленном танце, поддерживая друг друга непременно, иначе дуэль скоро закончится. Но танцы в долгожданных дуэлях запрещены, чтобы ожидавшим так долго, чтобы ожидавшему, так долго, уже не пришлось чего-то ещё ждать. И ждать уже не заставляя, на какое-то ощущение решаются члены. Онемение можно прогнать ударами рук о голову, чтобы хотя бы одной мысли дать жизнь. Жизнь по этому поводу не будет дольше предыдущей. Сухо, без слёз и преимущественно в молчании хрестоматийные парни доказывали друг другу своё право на жизнь и действие. Любую жизнь и любое действие. Каифа уже смутно помнил, что он прав, а Пилат вообще забыл, почему он здесь – ему было отчаянно больно и скучно, но он не знал, как выйти из боя. Он вдруг вспомнил, что это дуэль…из безумной проклятой дуэли. А Каифа не хотел его отпускать. Мало что помня и желая сейчас, Каифа снова и снова привлекал Пилата к этому действию. Действуя странно жестоко, обречённо жестоко. Пилат подчинялся ему, так как ему хотелось подчиняться в своей жизни теперь хоть кому-то. Он мог быть прекрасно лицом подчинённым, подчиняющимся от души. И во время дуэли, и вечно. Потому что это лучше, чем вечно быть прокуратором. Лицо подчинённое ближе всех к счастью, на которое ему указывает ситуация. Шпага  Каифы летала, как ветер, но это только казалось Пилату. Эта шпага двигалась довольно медленно, даже слишком вдумчиво, и спешка её была тайной. Она саму дуэль обгонять не хотела. А Пилат думал о том, чего хотелось его шпаге. Пилату она фактически не служила. Может быть, она даже уже перешла на сторону Каифы, там у неё могло быть больше перспектив. Пилат же слишком вял для хорошего руководителя. Дуэль никогда не скучает. Она начинает с неутолимой жажды и не утоляет её в конце, ничью. Эта жажда мечта дуэли, её возлюбленная необходимость, которую она внушает, внушает и передаёт участникам, участвующим душам, дуэлянтам. Она внедряет это в сердце, она чувствует, что состоялась, если чувствует объявленную жажду в своих участниках. Ей не много надо для радости. Произойти по своим правилам, двойным образом чувствовать рождающийся ураган и только одиноким, единственным образом доверять ему, но от этого не меньше, и тем же одиноким, единственным образом верно предчувствовать того, кто будет побеждён. Бей, бей, бей! Вздохни и бей его, врага таинственных душевных замыслов. Не побеждая себя, победи лучше его. Над ним победа сейчас нужнее и руки его изломанные – в ближайшем будущем ты должен их увидеть. За ними такими стоит только бессилье, вероятно, не твоё. Вероятно, того, кто уже согласился что-то в жертву отчислить как в фонд. Хлестать по бокам значит унижать – так бьют всякий скот. Таким образом можно задеть уши и оборвать их, как бумагу, пусть на ней слишком часто писали позор. И забудь о спине, она будет нести такой ещё груз, подобного которому сейчас рядом нет. Но ей придётся, она предчувствует. Значит, это время предчувствий для тела. Среди которых есть предчувствия и для тебя. От них побега не будет, всё его тело здесь, участвует в беседе с тобой, а ноги – ноги не отвечают за побег, только голова и душа напополам делят тяжелейшую ответственность. Но что-то от неё принадлежит и тебе. Вдохновлённый боец, герой этой настоящей, абсолютно готовой минуты, хотя бы частью свою ответственность заметь. Ближе её уже нет ничего. Боец, вдохновлённый музой их чёртовых. Каифа перерезал ему артерию на шее. Разорвал договор жизни с ним. И жизнь под влиянием, слушаясь активных действий третей стороны, сочла достойным отвернуться. Каифа понял раньше Пилата, что дуэль закончена. Взгляд Пилата был недолог после того, как и он всё понял. И взгляд был этот адресован не Каифе. Но вокруг кроме Каифы не было никого. А Пилат будто точно был уверен в обратном. Вероятно, знал об обратном чуть больше, чем мог и хотел показать, Каифе, например. Кто принял его взгляд? Вероятно, никто не принял. Но Пилат был уверен в другом. Каифа не мешал ему умирать. И Пилат был ему за это благодарен. Каифа в молчании смотрел на тишину, что вдруг узнала о своих правах, на отплывающий корабль, чей следующий порт не любопытен никому – на процесс скольжения по последней минуте к тайне, не нарушая его поэтику. Пилат был представлен в этом процессе по-другому, уже не вполне самим собою, но чем-то более приемлемым для Каифы. Когда-нибудь ему придётся позаботиться о собственной поэзии смерти. Впрочем, жизнь позаботится об этом лучше него. Пилат отходил. Он стоял почти  на коленях, которые ему всё-таки почти пригодились. Но всё же не на них. Каифа не хотел толкать его к этому. Смерть и справедливость приходят не для того, чтобы ставить на колени. Они приходят, потому что их ждут или должны ждать. Сознательность приходит позже, сразу за ними. Одному здесь предложено новое общение и, наверное, его правила сильно не отличаются от уже узнанных, от каким-то образом проверенных, в нём нет ошибок, которые могли бы быть беспощадными – пусть оно будет новой рекой, немного более глубокой, чем жизнь – река, протекающая здесь, теперь начинающая течь здесь, действительно отличается, есть ли у нас моряк, мы будем пока гадать. Но, похоже, Пилат как раз задумывается о плавании. Он вообще задумчив. Так коротко пожили его нервы, пусть несколько дольше жили его мысли, и пусть с определённым обликом соединились его слова. Время после дуэли особенно, его не повторить случайным усилием. Это в основном из-за ощущения, пока основного, возникшего от контакта - умный разговор или глупый, важно, что он не был слишком коротким или длинным. Законы, по которым он состоялся, он до конца никогда не раскроет. Быть понятым не главное. Говорить о дуэли, когда она уже закончена и участники не могут сразиться вновь, так, как они могли бы во второй раз, плохой или бесполезный тон. В этом тоне не изъясняются причастные лица, разговоры не ведутся. Как тем, кто причастен, заменить его? Как настоять на известном тоне, что был выбран ещё до дуэли? Ведь им говорить о свершившемся. Свершившемся с ними и для них . Свершившемся в их душах. Земля этого мира, как скатерть, но в последних ситуациях не постелить её на стол, не снарядить постель ею, постель для хорошего отдыха. Не использовать никак для души, этой скатертью можно вытирать пыль, пусть она не соберёт всю, но для того, кто уж слишком устал, она сделает чище. Так служить она может в любое время суток. Пилат лёг, лёг, когда уже не был Пилатом. Когда смерть объяснила ему его молчание и тишину, предстоящую его душе. Тишина тоже может начать говорить, когда ничто иное звучать не может. Ценность у сказанного может быть невелика, но об этом может судить только тот, кто слушает. Никто ему не мешает, это его звуки и время. Каифа, дуэлянт-Каифа, был Каифой до и после. Он вдохновлён быть Каифой так крепко, что стены этой жизни немного раздвигаются под его верой и отходят несколько назад перед его действиями. Да, ничего не поразило его, он остался ровен с произошедшим. Ответы на дуэль у него уже с собой, он уяснил их, как смог на первый раз. Идти с ними дальше и понимать их – это не тяжесть для Каифы. Что-то он видит, о чём-то догадается и что-то придётся внушать себе, всё дальше и дальше уходя от часа и дня, в котором было два Каифы. Уходя с места произошедшего события, Каифа думал или раздумывал, что уходит с места, происшествия, преступления или, как было задумано, дуэли? Как было задумано во имя высших понятий. Каифа начал забывать оставленное тело, он так решил. Незачем ему сейчас помнить того, кто только что имел честь перейти в иной мир, если таковой имеется, конечно. Что-то, когда-то Иисус рассказывал о других царствах или об одном другом каком-то царстве, может быть, именно ему говорил. Где бы ни был сейчас Пилат, его уже не догонишь. Каифа не смотрел в лицо встречным. И не в затылок тому, кто его, если случалось, обгонял. В глазах его весь смысл сделанного им, почему бы нет? А что он увидит в глазах Иисуса, если расскажет ему о маленьком подвиге в его честь, сделанном, потому что было нельзя не сделать? И неизвестно, поведает Иисус ему о своих мыслях по этому поводу? А ведь какие-то мысли непременно будут. Страшные мысли, может быть. Но страшных мыслей собственных Каифе было достаточно. Он хотел бы услышать «спасибо». Но в общем понимал, что не услышит. Но он знал, для кого старается. Он был готов к отсутствию всего, даже к отсутствию благодарности. Встречных было мало, обгоняющих ещё меньше, Каифа не знал, в людном обычно месте такое – это случайность или весь мир, или как минимум мир этого города, стал его избегать? В общем, так после драки проявило себя напряжение, Каифа один и Каифа другой собрались и решились терпеть дальше, зная, что им придётся выносить всё, заявленное пока где-то у горизонта этих событий. Каифа стал нервничать. Страсть до конца не вышла. Он хотел достигнуть вызванного событием оргазма, ещё одного. Маленький он испытал там. Он даже не грезил разделить его с Иисусом. Он не грезил разделить его ни с кем. Один. Но в тайне своей мечтал о большем – о новом желании того же. Но Пилат был один. Больше Пилатов нет. И не было больше одного. Каифа слышал о клонировании древних алхимиков, о клонировании современных алхимиков, но личности они не повторили в своих безнадёжных опытах. Их работы слишком теория, неспасительная для практика Каифы. И он серьёзнее их задумывался об этом, может быть, размножить себя для Иисуса. Кажется, скоро у Иисуса день рождения. Это не подарок, но просто помощь. Тому, кто может нуждаться в ней регулярно. Ведь он постоянно попадает  в беду, он, не исключая ни одного момента, рискует надеждами и где-то  тут среди них надежда Каифы. Ещё не его дитя, но в чём-то то, что он мог бы разделить с большим трепетом с кем-то  вроде Иисуса. Пусть он тратит надежды и время, и свои, и чужие… Всё это Иисус, каким знает его Каифа. Каким никогда его не забудет. С каким удобно строить планы, это развивает воображение, но не лишает спокойствия настоящее.  Каифа знает слишком много. А Иисуса знает мало. О, так мало, как просто стыдно ему знать. Но Каифа в общей сложности неплохо знает себя, и благодаря Иисусу ещё больше познал себя. В общем, многое благодаря Иисусу в его жизни случилось. Произошло, как происходят дожди и бои. Сейчас дорога назад происходит, как счастье. Его счастье, которое он, может быть, не заслужил ещё. Его деяния подобны событиям, которые могли  никогда не случиться. Но от этого они не становятся менее ценными, это не умаляет их ценности в душе Каифы. Он постоянный их поклонник. Поклонник, у которого мало вопросов, на взгляд которого ничто не может заменить действие. Был ли среди мыслей и поступков Каифы подвиг? Был ли ненавязчивый прообраз его, почти святой? Эпизод, ловкий кадр, момент, то, на что его жизнь могла бы опереться в трудный и сомнительный момент. Может быть, один из таких моментов – это то, что у него сейчас. Придя домой, Каифа сразу лёг спать. Он чувствовал, что должен быть усталым. Формально он перенапрягся. Это был труд, труд. Он чувствовал, как Пилат привязан к жизни. Он чувствовал, как ему не нужна его смерть. Пилат ясно продемонстрировал это. Пилат не стеснялся хотеть жить. Он не стеснялся ненавидеть свою смерть. Может быть, он успел начать ненавидеть ,Каифу, либо в целом неудачное для прокуратора прошлое. Ему почти начал сниться сон о последних минутах Пилата, замечательных минутах, на взгляд Каифы, о его минутах с Пилатом, о честной дуэли…в кои-то веке между людьми. Если бы сон был слегка настойчивее, было бы лучше. Он успел подумать, что Иисус – это ангел, которому стыдно им быть. За это Каифа не мог упрекать. Быть ангелом – труд, которого Каифа не знал. Трудиться и жить одновременно, всё успевая и многое из того ненавидя или не понимая, это постоянная ломка, и слабых костей, и сильной души. Иисус либо живёт, либо трудится, он необратимо меняется, если начинает совмещать два направления. А для перемен постоянно оказывается слишком рано. Только одно направление может вытянуть на себе человека с такой душой. С моральным зарядом её. Когда Иосиф Каифа проснулся, он понял, что сон был хорошего качества. Неплохой сорт видений, по аналогии с нормальным наркотиком, но сны никогда не были наркотиком для Каифы. Каифа Захотел ознакомиться с ситуацией в городе. Ситуация была сложной, для него, он правильно включил новости. Город был в бешенстве. Лучшего полицейского он лишился. Лучшего шанса против преступности в себе. Теперь городу не сдержать самого себя и своих людей ничем не напугать. Равновесие ушло в прошлое. Кто-то показал ему дорогу. Полиция отрабатывала версии, искала правду. Так же, как и все в этом мире, свою. Искала убийцу, искала Пилата. Что-то прежнее в нём. Но не могла найти…Пилата и его убийцу. Они смотрели на тело Пилата. Тело не смотрело на них. Пилат на них больше не смотрел, ни на них, ни на Каифу. Ни на дуэль, в которой проиграл. Но хороший аспект – также не было осуждения, как и не было взора. Экран не лгал. Каифа вспомнил о Иисусе. Как Каифа раскаялся, что между их домами нет подземного хода, когда-то он хотел прорыть! Но приятно было ходить к Иисусу при свете дня, у всех на глазах по улицам города. Пусть, собственно, никто не знал ни о нём, ни о цели его в тайне триумфального каждый раз прохода, у него всегда была его фантазия. У Каифы долгое время был его крестный ход. Теперь придётся обходиться простым передвижением. Оно ведёт не так, как водил его тот ход, как он был ведом тем ходом. Теперь у него дорога странника, потому что беглеца. Теперь фантазии есть у полицейских. Но очевидно, что пока скромные. Дорогие фантазии они себе не могут позволить, ведь за ними придётся допустить логичный мир, ждущий хода. Дорогие по своему составу фантазии у тех, кто страстен, кто сами могут рвануть вперёд их. Те фантазии – отдельный мир и города в нём, в них могут плутать только те, кому есть особый в этом смысл. То плутание – не расследование, а, может быть, поиск чего-то большего, чем расследование. Город фантазий не спрятать в уже действующем Иерусалиме, его можно только скрыть в отдельной голове, которая никогда не выдаст место, где пытается скрыться её хозяин. Каифа вышел из дома и сразу напоролся на соседа. Толстого соседа-атеиста. Идею человека как его отсутствия. Но и отсутствие встретилось Каифе, а Каифа, будучи самим присутствием сегодня, полный плодов, что свершившаяся справедливость ему накидала, не мог быть невидимым.
- «Мсье Каифа, вы ночью не слышали шум? Я вообще не мог понять, то ли во дворе, то ли у меня в душе грохотало. Но звуки были беглые и в общем впечатляли. Трудно придумать к ним историю…Может быть, это падали апельсины?»
- «Апельсины, апельсины…Никогда не ел. Деликатес, но не искушение, надо ли такое слишком многого ждущему сердцу? Не знаю их. И старался не видеть. Чтобы не знать лишнего».   
- «?»
Каифа знал, что надо пояснить. 
- «Их яркий цвет вреден для глаз. Те образы, что он внушает душе, бледны, а их оранжевые костюмчики просто пустышки. А мало в Иерусалиме бездарностей…Просто бездарный пигмент, мастер одной видимости, у которой нет будущего. А полноценному явлению требуются перспективы».
- «??»
- «На них вредно смотреть. У них нет прошлого и будущего, и настоящее, уже имеющееся между ними, не требует нуждаться в нём. А без нужд, которые заставляют что-то чувствовать, нет смысла ни в чём».
- «А…»
- «А если вы спросите про солнцезащитные очки, то не помогают. Вот такая эстетическая аллергия. Про эстетику мы поговорим потом. Потом же я снабжу вас необходимой дефиницией. Пока же постарайтесь дать своё толкование новому слову. И новому событию. Пусть и не увиденному, но услышанному вами. Что же могло это быть в ночи как факт, ведь кажется что-то только людям с воображением? Могла ли ночью случиться проза? А если даже это падали апельсины, они ведь падали не в пропасть. Их ещё можно найти на этой земле. Только кому это надо? Вы не возьмёте на себя этот процесс, у меня нет времени и желания. Так зачем вообще что-то слышать по ночам?»
Каифа честно взглянул в глаза своего простого соседа. Задумавшегося о назначении слуха в действительности, смертного ещё, может быть, отдыхающего на этой земле и только. Итак, Каифа…Как вы будете начинать трудиться? Над действительностью, к примеру. И надо ли, если у неё всё в порядке и есть вот такие славные парни, как этот сосед, внимательные от скуки? Надо бороться с пустотой их быта, чтобы оградить свой быт от них. А к своему нужно быть теперь предельно внимательным, раз в него вошло преступление. Тут отделилось от прошлого. Это так же важно, как расстояние между листом бумаги и глазами писателя. Именно это то пространство, в котором появляется правда. Может быть, уже мучающая его. А на правду нельзя обижаться, она такая преступница, которую надо терпеть. И брать с неё пример, если есть время. У Каифы с правдой подобная ситуация. Тем более учитывая практически открытый факт для всех, что это правда о нём, он из этой ситуации выйти не может. Но не удобно просто смотреть на неё. Он будет первым, кто её накажет. Наказание, приготовленное им, будет наказанием и для него. В конце концов лучше сделать это самому, чем доверять современникам и полиции. Это блюдо и отказываться нельзя. С каждым часом он будет аккуратно идти в будущее и какая-то его грамотность, если она ещё есть у него, должна гарантировать внутреннему миру прежнего Каифы отсутствие разрушительных перемен. Новому Каифе трудно давать гарантии себе прежнему. Тому, какого он практически не помнил. Всё стало сложнее обычного. Метаморфоза и проклятие, всё, что может сказать свершивший своё дело Каифа. Речь его коротка, но больше в ней, чем говорят при драме, при осложнениях. Про сложности он готов и может говорить языком исполнителя., но также он должен и слушать. Слух его всё тот же и ожидание всё то же. Сосед-поклонник апельсинов. Что это значит? Если Каифа поклонник Иисуса. Его должник и в общем-то тот, кто до сих пор его ссужает не чем-то иным, а своим фанатичным доверием. Апельсины – это модерн. Хотя Иисус всегда называл их классикой. Бог ел апельсины так же, как люди и страдал так же, как они. И, может быть, это не было связано с апельсинами. Доверие Каифы надёжно. Но не к фруктам. Они приносят радость тем, кто не озабочен. Для других, кто живёт с идеей, они бесполезны. Каифа, может быть, сварит из них компот, но ему неизвестен рецепт и он не знает сорт, необходимый для этого. Его компот не будет совершенством. А такое не нужно его биографии чемпиона Иерусалима. Провалов Каифа не терпит. Потому что провалы не терпят никого, у кого, возможно, и мог бы быть ещё один шанс. Бизнес иногда  не радует своих обладателей, погружённость в дела магнитезирует, какой-то ночью он изумляет, в случайный час рождая новое направление, где шансы так же ярки, как падающие и блистающие апельсины. У которых в общем-то кроме цвета есть ещё и вкус. От которого такие сознательные, как Каифа, отказались и действительно попробовали его забыть. Апельсины – предмет жонглирования, в котором все головы вверх. Замечательный аттракцион, в который пытается верить один, указанный нам человек – это уже не эксперимент для одной души – эксперимент и для человека тоже. Не надо трактовать его как особо значимое действие, оно проще. Попытается ли он трактовать его иначе, в обход очевидного его смысла? Да, иногда определённый смысл звучит, как приговор. В апельсиновом цвете только сумбур, только паника, обладающая всеми правами сотворить альтернативу для попавшегося человека, но не располагающая правом протолкнуть его в будущее, и это всё проходит, а цвет, который никогда не будет лучшим, остаётся. Самое меньшее, в памяти. Находить его после вокруг, во всех оттенках и образах чистое мучение. Любимый цвет Иисуса…с любимым цветом Иисус не определился. Он не выбрал его за весь период жизни в земном цвете. Он колебался и всё ещё колеблется. Он думает, что имеет на это право. Не все цвета короли, вот и всё. Не всем им дано властвовать над душами таких, как Каифа. А основной цвет этого мира до сих пор не известен. Кто должен его срочно выбрать? Душа несколько раз может сказать своё слово, не стоит её перебивать. Не всегда правду и не обязательно лично чему-то, но голос её не дрожит, когда она говорит искренне. Слушать её тяжело, но эта тяжесть переменна для слушателя, от которого что-то зависит. А иным говорить начинать нет причины, они не вовлечены в круг, а душа, та или иная, сравнительно свободная или отяжелённая, вещает только определённый круг. Она имеет дело с ним, и тем или иным способом вкладывает в него. Её вложения до сих пор никем не контролируются, кроме обладателя её уставшего. Пройти по городу тропою Иисуса, но абсолютно своим загнанным шагом и быть гарантированным на этой тропе, хотя бы на то время, что требуют её метры, пройти бы…Пусть тропа поймёт, что это не ноги Иисуса, но обладателю этих ног тоже очень надо дойти, непременно дойти в место кары. Получить ту же удачу, что есть у бога, почти в том же виде и составе, а потом доказать ей, что она участвует в стоящеё жизни, у которой ещё есть будущее и хозяин настойчив, вот это называется жизнь, которая теперь доступна им. Может быть, она изменится, если Иерусалим немного надавит, но не прямо сейчас. Не с Каифы начиная. Можно найти более удачный старт, который сразу расскажет о своих перспективах. Но более удачного варианта надо ждать. Тихо-тихо, не впадая в ожидание, всё же произойдёт какое-то действие; не дожидаясь, чем закончится обсуждение дел, человеческих, конечно, больше, чем каких-то иных, апельсины откатились за горизонт действительности.
           Почему не надо заниматься сейчас хранением этих апельсинов в душе? Город не рассматривал Каифу как своё достижение, просто зачем-то приглядывался и приглядывался к нему. Как Каифа двигается, как он дышит, как глаза его иногда меняются, то есть меняют его и ландшафт перед ним , делают за него постановку, чего он всё-таки до сих пор ещё не может. Но город не пытался анализировать Каифу. Наверное, городу всё же проще дозволить ему быть загадкой, вопросы Иисуса к загадке тихи. А вопросы города к Иисусу неизвестны. Если нельзя отменить все вопросы, лучше оставить самые жёсткие. Каифа – заметная фигура в своей душе, он второй после Иисуса и первый без кумира со стороны. Он и его земли. Всё это там, в ней. Она страна и многое в связи с этим допускает. Первенство, которое она проводит, многого ей стоит, но она делает это из-за участников и основного участника. В одного своего участника она верит особенно. Тихие преступления лучше шумных преступлений., Иерусалим разделяет это мнение. Тишина качественнее изображает преступления и после всего в тишине увиденного они доходчивее. И нет в нём преступников, только идейные творцы, творящие ради самой бешеной идеи, каждого из них Иерусалим уважает, каждому он может после преступления их доверить улицу для побега. По которой действительно можно бежать и бежать. Ошибки и достижения города, как и его самые тяжкие успехи, за его пределы могут выйти только с человеком. Если человек возьмёт их с собою. Человек всё складывает в душе, иногда склада для того, через что он проходит, у него нет. Но этот самый вместительный. Хотя по жизни присутствует угроза служить только работником склада. Но город рассчитывает на человека., городу недоступен рай и город это знает, и самое страшное то, что это знают его жители. Но если не в рай, то к его границам всегда есть дорога. Дорога человека. Самое сложное, что может быть в городе, самое жестокое, что может быть для человека. Но город всех дорог человека не знает, он может догадываться о самых очевидных, предполагать время начала его решительности в отношении его дорог, он может проклинать человека за его дороги и знать, что они почти все выводят его из города, но так же зависеть от них, как сам человек. В этом, это бесполезно отрицать, человек и город похожи. Как и в ощущениях основных. Если кто-то вдруг захочет поговорить о преступлении, то преступление не может, как собака, преследовать тень хозяйскую или случайную, оно отстанет рано или поздно и потеряет само себя. Для истории это не потеря, но для преступника может быть трагедией. Ладно, движешься ты хорошо, быстро и правильно, и веришь в своё направление, и у веры нет выхода – только вести по этой не всегда прямой верующего. Которым ты стал. Город Иерусалим прозрачен настолько, насколько нужно быть прозрачным, чтобы человек мог видеть сам себя. Со стороны, с горы чужого мнения, из под козырька общественного подъезда. В котором обычно собирается и пасётся общество. Человек становится почти всемогущим, видя себя полностью в используемом пейзаже, он хочет быть братом пейзажу. Потом он захочет быть его хозяином, но он уже скорее всего хозяин преступления. Оно, как ни странно, его победа. Его собственность. Будучи триумфатором и собственником, тяжелее всего совладать с потрясённой душой, город не спешит чествовать тайного пока героя, город в первую очередь осматривает лицо, оно основной докладчик, оно вынуждено, должно говорить с теми, кто на него смотрит. Каифа пытался выбраться из схватки с городом. Вынести себя хотя бы по частям, по самым ценным, информационно насыщенным фрагментам. Город дрался хорошо. С Каифой, с любым. Но победы нет никому. А драка ещё не скоро станет скучной. Это капкан. Каифа жаждал собрать свои фрагменты в то же, по возможности, самое целое и представить, выбрав время, себя прежнему  миролюбивому городу. Если город может быть таким. Может быть, он может… Пусть мы останемся друг для друга тайной, заботой, которая может ждать, тайны не обязательно ненавидят друг друга, у них может быть другая судьба всего лишь и тайны могут дружить, если они пустые. Если не человеком рождённые, не его обстоятельствами. Чем бы ни были основные тайны города и человечества, живущего в этом городе, и городу, и тому, чем он захвачен, они нужны. Они почти благословенны. Небо плывёт, оно не останавливается ни на минуту, и ты беги, ни минуты не стой, в другую сторону, взад, вперёд, вбок к своей душе и прочь от неё ещё дальше, чем мог бы от этого города, но двигайся, в уме, воображении и телом, и  непременно взглядом – он главный путешественник. Пространство создано, чтобы его пронзать и что-то, что угодно, может выдать. Но щёки Каифы спокойны, им нет нужды насиловать себя приличием, они всё равно его не выдадут. По ним не судить о природе общей, во что-то объединённой мимики. Встретились на улице Каифа и Иисус – Иисус гулял, Каифа бежал по настоящему. Но по лицу Каифы пока было нельзя прийти к выводам о его настоящих затруднениях. Иисус был рад встрече. Каифа был счастлив. Но спастись нужно. Спастись Иисусом. Как встарь, как всегда, новых способов не находя. О жизни без спасения не помышляя. Иисус вот он здесь для спасения. Если, конечно, он помнит, как спасать не спасённых раньше. Каифа доверился ему…потому что довериться надо, а некому. О, Боже!
- «Меня разыскивает полиция».
Ну что день? Он не то чтобы переменился, но всё-таки начал думать о каком-то изменении. Давно пора.
Иисусу захотелось ударить Иосифа, поганого Каифу.
- «Из-за Пилата?»
 Каифа не моргнул:
- «Да, из-за него. Эта полиция…» - он знал, что может фраз не продолжать. Иисус договорит за него все непроизносимые, актуальные словосочетания. Иисус не спрячет ораторского искусства.
- «Разыскивает тебя и разыщет», - у Иисуса поднялась температура. От гнева. От любви.
- «Нет, Иисус», - прошептал Каифа. Никогда они его не разыщут. Не имеют ни права, ни возможности.
Иисус не обиделся, что ему возражают, но просто не понял. Иерусалим маленький город, как впрочем и любой город Земли, но это уже неважно, Иосифу Каифе бежать долго. Что за странная надежда в его уверенном – после такого! – лице? Самая прочная надежда, что Иисус видел. А неужели он не стал специалистом?
- «Приюти…» - просто сказал Каифа. И Иисус моргнул.
Иисус напротив него моргнул, Каифа контролировал каждое своё веко, усилием, в которое верил, на которое возлагал основные ожидания воли. Ветер тихо свернулся, ожидая каждого слова, рассчитывая услышать больше, чем слышал вчера. От тех же.
- «Где тебя приютить?» - Иисусу вопрос казался разумным. Какого ответа он ждал? Ответ мог быть только один.
- «В твоём доме, Иисус», - подсказал ему Каифа и проводил взглядом какого-то полицейского.
Иисус тоже посмотрел на полицейского, такого честного и готового сделать дело, исполнить свой долг, потом на Каифу. Что сказать? Да, мало места. Дом не новый. Но так много места в сердце. Даже сейчас. Это тоже место для жизни, прежних образов и самых новых обстоятельств. Иисус опасался, что умрёт от невероятного расширения сердца. Которое никем не будет замечено. Никем, кроме него. Может ли Иисус это потерпеть? Ну… Ну, Каифа, ты спасёшь меня.
- «Двигайся следом за мной», - прошептал Иисус. «За мной» шептал он народам или мог бы шептать, размножая свой шёпот для тех, кто хочет и может слышать это дважды. Он и спасал этим, и мог бы спасать сейчас, но сейчас просто предложил. Тому, кому пришлось Каифе, инквизитору его и этого дня. Каифа тронулся за ним, как трогаются материки или льды, что более подвижны. Зачем те двигаются, свидетель не знает, но вот Каифу понять пока возможно. Наверное, главное сейчас – чтобы его понимал Иисус. Тому было поздно менять политику, и самое время пропадать, из всех пропастей одна была полностью его, с политической неприкосновенностью неизвестно, что делать, если ты больше бог, чем политик. Если ты чаще можешь быть проводником, не отказывайся – будь им, не спрашивая современность ни о чём, если веришь в себя в этом и занятие это тебе присвоили надолго. Это непередаваемый опыт, сложные впечатления, обретённые разумом, отсутствие перспектив в этом поле, обретённое взглядом. И как цветок в пустыне странный распускается зависимость от него. Кстати, не только у тебя, но и у того, кто тобой спасается. Город, город, город, здесь нет оазисов, здесь только путь, которым идёшь и ты, и обладатель спины, движущейся перед тобою. Каифа, к тебе повернулись спиной, чтобы вести тебя – спасти, если получится, иди за тем, кто призван водить, он не обязательно поведёт по пустыне, он знает и другие дороги, и для тебя, и для себя. От своих следов откажись, твоя душа больше не проводник, она теперь ведомый - её ведут, она с трудом идёт. Долгий путь, долгим он покажется тем, кто ставил на своё прибытие. Бегать негде, бежать некуда. Но это всего лишь объективная реальность. Она теряет в своих правах при некоторых обстоятельствах. И если дальше всё развивается в сознании людей, субъективная становится важнее. Иерусалим качнуло, он чувствовал человека, что совершил свой поступок и человека, что уводил его быстро и твёрдо. А, может быть, оба они совершили спасение. Велико желание каждого добраться до него - у одного для себя, чтобы служить другому, у другого для другого – просто для другого. С намерениями они определились, это силы им добавляло. Иерусалим не протестовал, пусть бегут, если они бегут. пусть будут в нём теми, кому теперь приходится бегать, но не из-за него. Он вообще собрал бы всех беглецов в круг и, может быть, сказал бы им, что бежать именно сегодня некуда. В определённый день так бывает – разбег не имеет смысла. Беглецу непривычно стоять, но размышление никто не останавливал. Иисус хороший проводник, он может не очень хорошо знать город, но он знает мир, в котором этот город существует, и в котором Каифе довелось бежать, он знает того, кого ведёт. Он понимает и знает себя. Этого, может быть, достаточно для благополучного пути. Каифа всегда хотел доверять ему без догадок и размышлений, особенно на тему своего досуга, сейчас он может довериться и проверить себя, а не Иисуса – умеет ли Каифа доверять? Может быть, эти улицы тысячелетиями ждали такой пробежки, когда бегут так страстно те, кто всегда ходили умеренным шагом, и от того, в чём либо они оба, либо кто-то один из них не блеснул. Улицы могут быть сообщниками, настолько надёжными, насколько о помощи шепчут им нынешние нуждающиеся. А они шепчут, их голоса громки и довольно убедительны .У сами себя не знают, узнают себя через людей, просто стараются помнить себя такими, какими их узнали люди. Тут память их не подводит – в таких случаях она никого не подводит. И на улицы, и на людей она работает одинаково. Препятствий в Иерусалиме нет непреодолимых, человек ведомый надёжно, скорее всего возьмёт их все. Не как подвиг, а как привычка это преодоление, вторая натура через некоторое время. Подарок, от которого не отказываются, потому что не вполне уверены, от кого он исходит. Вообще город любит, чтобы его преодолевали, тогда он чувствует себя состоявшимся. Он не создаёт специально мест, в которых было бы труднее, он ведает, что человеку может неожиданно стать трудно в любом месте, в любой, специально не выбранный, час его жизни. Иисус, Каифа, тут они спорить не будут. Если среди истин называются очевидные им, они без слов кивнут. Кивки обоих совершенны. Потому что нет больше таких искренних. Опираясь на все эти данные, Иисус принял решение, дал команду – спасение виновного, который всё равно может быть невинным, помня, что, давая её, он должен сам в неё верить.
- «Ориентируйся, играй пространством. Хочешь, позволь ему играть с собой. Придумай удобную для себя игру. Или, если сможешь, потерпи какое-то время неудобную. Наверное, сейчас надо помнить, что терпение – благо».
Каифа уже сыграл, он ещё пытался понять свою игру, свой игривый нрав современника Иисуса. Специалиста, может быть, по неудобным играм. В пространстве он не сделал перемены, пространство стойкое и мужественное тело, не гибкое, потому что некуда уже гнуться, но уже возможно, что он создал перемены в сознании Иисуса, в его сегодняшнем сознании, которое не так устойчиво. В сегодняшних днях быть стойким труднее, чем во всех вчерашних. Что верно, а что может быть ещё более верно? Не так страшна ошибка, возможно, ведь что-то происходит и после неё. И можно оставлять себе последствия все сразу же. Иисус пустил…убийцу…в свой дом. Дом, как шкаф, по принуждению достаточно вместительный. Дом тих, не протестует, он только третье лицо после хозяина и его гостя, он готов ощущать ещё одного жильца. Как врага или друга, неважно, главное, как напарника Иисуса. 
- «Оставайся, Иосиф».
Оставайся, убийца, рядом с живым свидетелем твоих страстей, грозовых и чаще опасных, чем иных. Вдумывайся в жизнь, свою отдельную и в совместную с кем-то. Вечно трудись через своё размышление. Иисус пошёл к двери, Каифа напрягся. Совершенно случайно, автоматически. Просто некий импульс, видимо, нервный, вне своей очереди возник и показался самым правильным и важным. Иисус автоматически позаботился насчёт сочувствия, он опять пожалел в человеке способность бояться.
- «Иосиф, я вообще не знаю, где находится полиция».
То ли он надеялся удовлетворить этим, то ли просто обратился к факту. В фактах сила, как известно. Каифа промолчал. Но через полминуты сообщил Иисусу:
- «Если ты меня выдашь врагу, я покончу с собой», - тяжесть в веках почувствовав, Иисус прикрыл на миг глаза, но голос Иосифа не остановишь. – «Я убью себя».
Действительно захочешь идти в полицию, даже если и не хотел раньше. Но Иисус, конечно, не пойдёт. Но Каифа решил добавить:
- «Ведь ты Иисус».
Вот так коротко и выразительно поставил на место. Аж дух захватило, Иисус пошатнулся. Каифа почти кинулся к нему, но опытным глазом понял, что обморока не будет. У Иисуса нет на это времени. Он будет сейчас отвечать.
- «Я могу быть любым…несмотря ни на то, что я Иисус. Тебе не стоит меня бояться, но не вешай на меня ярлыки», - Иисус помолчал. - «Оставь их себе. Их в мире не так много, справедливый выбрать не трудно», - Иисус сделал вдох, не лишний в непрерывном процессе дыхания. В этот момент его дыханию ничего не угрожало, но он всё равно поддержал себя вдохом.
 Каифа хотел бы оставить себе Иисуса, со всем его прошлым, настоящим, в котором он так разумно рассуждает, и будущим или без них – Иисус вне времени. А больше всего лицо Иисуса, настолько не склонное к изменениям что кажется, что истории вообще нет. Но по себе Каифа знал, что она есть. Поэтому требовался противовес в виде Иисуса. Что-то ещё хорошее можно себе оставить, что-то ещё хорошее можно вспомнить в этом мире, где он хочет быть в балансе, из которого время от времени выходить только с Иисусом,  состояние баланса перемещается по его душе, надолго нигде не задерживаясь. Его маршрут – самое интересное сейчас для Каифы. Но заранее он ни о чём не узнает. Один он будет узнавать или с Иисусом, это не важно. Иисус рядом и Иисус произносит:
- «Пробуй доверять, всё время пробуй. Никогда не останавливайся в этом, тренируйся до состояния невероятной усталости». 
Блаженным словам не нужна причина. Они вторая натура Иисуса – всегда звучат; либо в голове, либо он их произносит. Потому что способен увидеть причину. Но, может быть, только одна поправка? Нет, они звучат не всегда, иногда тишина звучит лучше. Пробы Каифы – тяжёлый спектакль, без конкретной судьбы, со случайно намеченной целью. Иисус понял, что ему довелось быть зрителем того, что уже нельзя назвать недоразумением, но что ещё не может быть названо…не чем-то, а просто ещё не может быть названо. Это пока не может получить название, во всяком случае от него. Его щедрость получила удар, но он в любой момент, в самый тяжёлый для Каифы, готов к ней вернуться. Это не будет долгое возвращение, потому что длинный процесс, не жалеющий времени на своё развитие, не будет помощью спектаклю – действию, которое действительно пытается заботиться  о своём развитии. Иисус чем-то же действительно может вложиться, если уж не отставит его. А он выбрал уже фаворита, уже искал для него вдохновение. Или наоборот, решил, что полезно забрать. А Каифа старался чувствовать доверие. Он развивал свой роман с новым ощущением и уже не мог догадаться, где тут спектакль. А спектакли начинаются и заканчиваются в душе. Пала тьма, как будто в бою. Как будто и она проиграла Каифе. Многие сейчас смотрят на него, они могли бы выучить его наизусть. Первая ночь человека и его бога была неспокойной. Иисус был неспокоен. Он чувствовал тьму и не чувствовал Каифу. Каифа был неспокоен. Ему было неспокойно за одаренного им Иисуса. За одаренного им Пилата. Каков новый адрес Пилата? Куда писать ему письма? Куда будет писать Иисус, если захочет? А он наверняка захочет, потому что он не верит в дороги, которые уводят слишком далеко. Он прокладывал бы их все обратно и он готов бродить по ближним душам. Иисус не пугается дорог, он по стольким готов пройти, что души могут ему столько не предоставить, готов уйти сейчас очень далеко и найти им ещё одну ночь. Чтобы она прошла лучше. В первую ночь не бывает снов, во всяком случае тех, которые позволяют головам отдохнуть. Без них трудно, но по привычке, сколоченной за жизнь, головы справляются. Они справляются с пустотой, пустотой безопасной вынужденной, но в основном они стараются справиться сами с собой. Не особенно заботясь о своих владельцах. На которых приходятся основные переживания. Первая ночь – это пустота, в которой царит память, память с образами, разговаривающими о том, о чём они сами хотят иметь разговор. Призраки и образы не приходят, это ночь только того, кто помнит. Ему нельзя мешать и никто не сумеет. Он обречён на сосредоточенную работу, в одиночестве и размышлении, которому не быть самым мудрым. И ему не быть таким. Не важно, чем особенны ночи в Иерусалиме, важны их обитатели и поклонники, которых, возможно, нет, и намерения у оных возникнуть уже после всего сделанного, содеянного, намеренья – не тайна, они всегда стремились судить, но не доверяли никому. Это их минус и это их сила, и всё это соединяется в их суде. Каифа не поворачивает голову в сторону этого суда. Он очень долго ждал ощущения его присутствия. Утро приходит не медленно и не быстро, своей особенной поступью, именно той, которой надо. Его готовы принять любым и не гнать сейчас. Но оно сразу сообщает, что будут и другие ночи; вторая, третья, четвёртая и многие ещё, которые будут голоднее или не будут нуждаться в пище, которая присутствует сегодня в избили. Что им будет нужно и что они возьмут в итоге, того, оно не решится предсказать. Здесь есть, кому угадывать – он не нуждается в подсказках, как и в лишних догадках. Он знает, что они будут мучить его. Ночи, ночи, ночи, ночи и хоть один день им на смену прямо в душу того, кто с этим затемнением уже устал бороться. А бой его тяжёл, слишком тяжёл и неграмотен на фоне общей человеческой грамотности, которая считается достаточной, ему почти уже не спастись, не овладеть грамотой и надеждой, её заменяющей практически всегда. И во всех обстоятельствах ему невыносимо быть неграмотным и с душою своей обращаться как придётся. Как ситуация продиктует. И прежняя надежда снова призвана. Ночь не может быть вечно и оставаться вечно для спасения своих интересов и твоего одного среди них. Того, что не был задекларирован.Они слишком многого не предлагают ей. Она отказывает в спасении в конце всех просьб в исходе себя самой в предутренние часы перед тем самым утром, от которого ждать нечего. Это не жестокость её, а договорённость с человечеством о всех его страданиях, с которыми ему предстоит иметь дело. И это только на будущее. О настоящем речь не поднимается пока. Здесь Иисус не может вмешиваться, здесь он только свидетель, но мнение своё иметь его уже нельзя отучить. Имея мнение, он ждёт, потому что верит, что есть, чего ждать в предутренние часы ему. Он пытается верить в само ожидание, даже не в себя. Есть те, кто утро ненавидят, потому что больше никогда не увидят его. Они не требуют памяти от себя самих, с собою им понятно всё. Не факт, что тьма опустилась на них, но их рассветы, вероятно, отличаются от продолжающихся здесь. И весьма значительно, и заметно. Что делать, если ты помнишь их? Что, если помнишь все обстоятельства дерзкого расставания по принуждению? Почему рассветы так звучат после вдохновения их врагов? Утро выносит твой тихий приговор, нет, оно не кричит о нём, не смеет, ведь он тяжёл и для тебя, и для него. Оно шепчет о нём. Но роняет его на твои руки, почему-то ты не можешь отвести их. В них падают с некоторых пор особенные дары, они отличаются от всего, что держал в руках своих виновных прежде. И, возможно, как никогда хочется, чтобы они оставались пустыми. Каифа смотрит не на дары, а на руки. И думает, что Иисус тоже смотрит на них. Утром Иисус только спросил его:
- «Как ты?»
Как ты, человек? Тот, кто мог бы быть богом, заботится о тебе. Он интересуется твоим настоящим, твоим самосознанием, которое у тебя непременно должно быть, твоими нервами и тем, как они руководят тобой. Каифа сейчас узнавал это руководство, он не смел задавать ему вопросы, он просто внимал ему. Вдумывался покорно, или же…что можно вынести из взгляда на Каифу? Нет, он из касты сознательных. Ни одного сомнения у бога, ни одного сомнения у человека. Дом был с ним деликатен. Стены были бы нежны, но уже был нежен Иисус. После нежности Иисуса, преподнесённой с поддержкой,  другая нежность уступает – сразу отходит в сторону, туда, где не видна. И её действительно не видно, тому, кто всё подобное сейчас высматривает. То, что ты в доме бога, не дарит чувствам твоим безопасности, плечам твоим широты. Тот, кто в опасности, хорошо понимает это везде. И господь помогает, как может. Он тут герой или сборные действия всех, кто может действовать  и верить не ему, а себе, но работает. Но  опасность тоже полноправный член, но права её со временем ограничиваются, ограничиваются от недоверия к ней, приходящего во спасение. Кого оно спасает, в лице меняется. Каифа не хотел видеть окон, их правда давала ему второе образование, которого он не мог принять легко. Она вразумляла его и не щадила его личное прошлое, потому что она начинала докладывать ему, что у любой правоты двойное будущее. И лишь один вариант нужен Каифе, который сейчас вообще без вариантов. Иисус мог предложить ему, как и любому, своё разумение. Не испорченное со временем. Но кому оно реально может помочь? Человек в его доме страдает и может есть стены, они становятся для него съедобны, вкусны и ужасны, Иисус может их есть вместе с ним, тем же почти способом. Им сейчас не обязательно различаться. Дело сделано, их что-то соединило. Каифа не резко против, Иисус не резко против, сделано и самому себе, вероятно, доказано каким-нибудь своим способом. А будущее готово раздваиваться и оно рассматривает варианты растраивания,   может быть, оно готово на многое, чтобы угодить хоть кому-то. К примеру, может быть, не придирчивому сейчас Каифе. Хотя, возможно, именно сейчас его придирки будут небывало жестоки… И Иисус снова спросил его:
- «Как ты?»
Ответы богу можно и не обдумывать, он может принять их любыми. И ты можешь не заботиться о их дальнейшей судьбе, у бога останутся теми же, какими ты их оставил ему. А если ты вручаешь ему молчание и хочешь, чтобы в молчании он разгадал тебя, его самую глупую загадку этого момента, то не бойся мечтать дальше. Ответь что-нибудь богу из своего мира истин, просто подай голос в его честь или в свою, может быть, это тоже возможно – лишь звук позволит вам соединиться и хоть какое-то понимание этим утром подтвердить. Художественная литература – единственное, что может быть важно. В художественности ответа можно спастись, а бог поможет тебе всегда. И человек поможет тебе часто. С помощью человека ты спасён. А с помощью бога ты сохранён, сохранён – и снова к людям. Это жестокое наказание, которое совмещено с наслаждением. Правильное наказание. Что твои заботы? У людей такие же, они некоторые тоже гонятся за справедливостью и не догоняют её, зато в первую очередь, как ты, догоняют себя. А потом стоят за собственными спинами и продолжают думать, что это невозможно. Ты не сходишь с ума, просто отворачиваешься от этого мира и ищешь альтернативу. И в этом есть вина мира тоже, он не представляет собой достаточно интересное зрелище. Больше нет. Когда главная идея мира воплощена, мир теряет главную идею и если от этого страдает Каифа, мир не поспешит себя остановить. Он может смотреть на страдающего Каифу и не доверять ему – долго и снова не доверять, верить своему неуверенному  обитателю, всё ещё находящемуся в пекле эволюции и испытывающему в нём разное, до конца никогда нельзя. Мир старинен, он осторожен, он бережёт себя. Нет, мир не прав, он может верить. И так же беречь, и не только себя. Идея покидает жёстче, чем женщина. Да, она ушла, потому что была воплощена. О своём нежном исполнителе Каифе она должна теперь забыть. Для них осталось совместное будущее, которое сделано. На одну жизнь одна великая идея, после великой идеи не нужны. Они уже все не те, им нет той цены и того назначения, которыми они могли бы быть горды. Иисус смотрит на Каифу, который остался без неё, наедине с ним и прочим своим настоящим. Пусть главное кем-то сделано, есть ещё взгляды почти что поклонников. Идеи нет, это подтверждено всеми без гримас, но след, который она оставила возлюбленному, ещё здесь. Её всё подтверждающий след, подтверждающий, что она возлюбила единорога из тех, что вымирают.  Каифа – наследник идеи, больше никто за это наследство не борется, он свободен принять его так, как он это видит. Так же это можно назвать последствиями. Сейчас самое время Каифе поверить в процесс, пуститься в него, нет, не как в приключение, но как во все тяжкие. Иисус немного понимает всё, что тут произойдёт. Он не знает, стоит ли ему участвовать в событиях, сдержанных и подтянутых не им. Он не может участвовать наравне, ведь не совсем его история продолжается так, пусть неровно, но настойчиво, и в его доме. Но и в раздумье он не может находиться, вещи меняются слишком быстро.
            Каифа сел в центре комнаты на стул, во второй половине дня, с которым у него складывались почти ровные отношения, день не обещал закончиться быстро. Непередаваемое, незаконное  шоу шло перед ним – его собственная жизнь, он не выступал с критикой увиденного, он со всем возможным пониманием терпел, он мог доверять каждому моменту, но не факт, что идее, стоящей за ним. Хотя за ним стоял и он сам. Что, он лучший зритель этого? Но кому ещё показать шоу, сложенное целиком из прожитого? Кто разделит с ним это представление? Оно идёт, не останавливаясь, бережёт время и его производные в душе человека, новых зрителей оно не вовлекает в процесс, но все варианты показывает одному старому – и этот зритель действительно стареет, и, может быть, не по вине представления, у него свои понятия о ласке и оно придерживается их. Хотя, может быть, слишком неукоснительно. А зрителя ласкает ещё и время. Это ласки другого стиля, они могут свернуть шею, ему надо беречься. Представление для одного жителя Иерусалима не подчиняется цензуре, установленной для всех и не им  и не может соблюдать нормы прочих представлений о чём-то другом, если он оказывается Каифой. Если бы был второй зритель – Иисус, оно смогло бы взять себя в руки и показывать удобоваримые зарисовки, не мирные, но те, у которых есть шанс. Пусть не просто быть приемлемым, оно постаралось бы. Чтобы наверняка длиться. Оно не может окончиться. Каифа встал в центре комнаты, той же комнаты и будучи обитателем той же самой половины дня, испытываемого им честно, полностью. Не с днём его молчание, как разговор, продолжается – Каифа ждёт влечения ещё какого-то, так же соответствующего и, может быть, оно заменит идею, в той хотя бы степени, у которой не будет вопросов к его сознательности. Хотя последняя до сих пор пребывает на высоком уровне. Когда ты проголодаешься сильнее, ты станешь смелее. И, может быть, станешь готовым к новому преступлению, оно всегда ждёт тебя, у него больше всего терпения в этом мире. Но, возможно, ты никогда не будешь достаточно голодным и оно прождёт всю жизнь, всю твою жизнь напрасно. Но судьбы распределяют неровно и тогда оно в этом убедится, как ты убедился с возлюбленным  преступлением, которое уже постарело. Оно уже не самое важное, скорее памятное, вся важность перешла в окружающие его обстоятельства. Каифа это перенёс. С эскизом последнего рисунка Иисуса у него были те же отношения, что с Иисусом. Он не мог выяснить многого и не стеснялся вдумываться, размышлять ещё больше, чем Иисус. Ему не казалось, что всё вокруг рассказывает истории, скорее всё молчит о них. Молчит многозначительно, одним неслышимым звуком молчит. Каифа – это не вдохновение, это объяснение того, как что-то для чего-то пытается жить. Он всё ещё возможность для того, кто хочет всегда ему доверять. Самого себя поражать. Сам Каифа не умеет молчать настолько многозначительно. Но во время раздумья не обязательно, но можно. Возможностей во время раздумья действительно больше. Рисунок – бог, бог сразу слишком многого, но пока не Каифы, даже рукой Иисуса не было создано шедевра, геометрия – средство, но не путь для ленивой и нежной души к самовыражению. Такой полубожественной и получеловеческой геометрией ничего не скажешь, только человеческим поступком. А когда он совершён, то его последствия становятся сразу и на очень долгое время собеседником. Разговор – путь для любой души, и самой возлюбленной в этом мире, и только постигаемой, и уже ненавистной, после слишком трудного постижения, вероятно. Но разговор никто не хочет поддерживать с тем энтузиазмом, с которым Каифа рожал справедливость не так давно. Он, наверное, запомнил свои роды. Они запомнились потрясением. Но это не значит, что все предметы и явления рядом с ними должны продолжать это дело. Каифа проходил вдоль стен и тени старались изумить его. Что теням до результата? Их век так быстро меняется, хотя не так быстро, как нынешний век Каифы. Они инстинктивно, не мотивированно небезразличны. Иисус не шёл с ним, он пустил его одного и ждал его возвращения. Каифа действительно мог вернуться, хоть и не без причины задерживался, он думал о том, куда мог бы пойти с этого момента и во все другие моменты, что согласилось подкидывать будущее. Без смысла думал. Иисус ждал его у окон. Иисус покидал дом через окна – взглядом, умеющим странствовать, могущим по-настоящему бродить, но он покидал не надолго. Конечно, он возвращался, может быть, даже он спешил вернуться в дом, воображение позволяло ему гулять по Иерусалиму, Иерусалим никак не реагировал на эти прогулки, Иисус знал, что стоит ожидать чего-то подобного. Не равнодушия, но спокойствия со стороны того, кто мог это себе позволить. Быть пленником в чьей-то душе и изнутри обустроить эту душу, душу того, кто в свою очередь пленник чего-то цепкого, это не дарит преимуществ никому из тех, кого это касается. Во всём виновато психологическое оформление души, теперь это труд Иисуса и хорошо подумать о нём ему придётся, даже не имея на это времени, изменять какое-то оформление и заменять на своё – это ещё возможно, хотя трудности растут. Иисус может положить жизнь на это и многие её варианты, и не найти ничего для себя, для удовлетворения своего же взора. Иисус тоже может быть неудачником, но ещё более неудачливые люди считают, что в его неудачах больше смысла, чем провала. Иисус экспериментатор, он свободен в этом и он как правило один. Каифа долго хотел творить вместе с ним, но их понятия о творчестве когда-то разошлись и они не сумели свести их вместе. Хор ангелов сдался. Он мог продолжать, мог ждать нового этапа эволюционного вдохновения, мог молить их и о них, но в чистейшем небе, его воздухе, ложные молитвы плохо звучат, плотное расписание требует обратиться к иному, к тому, у чего более надёжные шансы и ангелам проще работать и верить. Они искренне хотели бы этого тандема. Иисус первым понял этот хор, честный и с собою, и с этой действительностью, он передал их решение Каифе, в своих словах, которые подбирал, как перезревшие плоды, упавшие рядом с ним. Они поняли ангелов, однажды их свобода помогать заканчивается и они не могут продолжать. Иисус мог бы соревноваться с ангелами, но основные их ремёсла просто необъяснимы, но их секреты недоступны даже ему. Без их секретов ему сложнее убеждаться в приемлемости всех человеческих процедур, а он хочет только этого. И сразу смотрит на Каифу, он должен. Хотел Иисус взяться за самый свой тяжёлый эксперимент? Он вообще мог многое, и ко многому успел привыкнуть, он труженик и постоянный рабочий. Он не уволится и не сбежит, не увильнёт от перспектив и таковы всё-таки перспективы Иисуса в этот раз, когда он имеет дело и погружён в общение с кем-то, кто хотя бы своей страстью понимает его, не смущает его, а, может быть, уже равен в страстях ему. Чья же страсть грандиознее и опытнее, чья же страсть больше вхожа в трагедию и выбивает себе роль, постоянную и кормящую, а если в откровенности она уже совсем подобна драме? Что ей ещё скрывать, и что она может скрывать в состоянии предвечной каторги, от которой бежать тяжелее, чем испытывать её? Ничего в конечном итоге не скрыть, ничего в конечном провале не скрыть, а всё показать и лучше всему поверить. Сразу, не смея, просто не смея сомневаться. Когда хор ангелов отказывается сопровождать собой чьи-то действия, не подпадающие под какую-то статью, им понятную, начинается самостоятельность и решению хора лучше доверять. Надо вспомнить, как это делать и заставить себя. Перейти к самостоятельности. Нет хора лучше того, что пел перед самостоятельностью, нет ничего лучше той вещи, которой ты больше не увидишь. Объяснить себе, почему больше не нужны песни – это дело следующих годов, их способности знакомить тебя с вечностью. Гость познаёт искушение перестать им быть и так искушённым и продолжит гостить в твоём доме, в твоей душе. Что ты знаешь о круговороте подозрений в душе человеческой? Предположительно человеческой. Круговорот сильнейший и дано основание предполагать, что вечный. Однажды подозрения начинают напоминать белок в колесе. Они умышленно становятся на них похожи – такой образ понятен их обладателю. Но отвратительно жесток финал, ни белок, ни их колесницы это не спасёт. Есть шанс у души, она воспользуется шансом и попытается всех спасти. Но это долго и просто подозрительно. Мне предсказали судьбу моих подозрений и я отказался от них…Нет, я всё равно не смог отказаться от них. Отказаться от них то же самое, что отказаться от себя. А это по-настоящему страшно. Страх ужасает нас больше происходящего. Каждому подозрению по предсказанию, не обязательно честному, но, главное, впечатляющему. Подозрение и предсказание – одна идеальная пара на просторах видимого жизненного процесса, уже применяемого, сформированная для утешения заблуждения, которому такие утешения требуются в этот час, которых найти ему никак нельзя.
                Человек заблуждается, когда у него нет выхода – самая обычная ситуация, ему просто больше нечем занять себя в своей трагедии. Человек уже знает своё заблуждение в лицо и, может быть, любит это лицо – ведь нет иного выхода, только так с заблуждением можно жить. Оно нормальный сожитель, часто ласковый и перспективный.  Ты согласен добровольно заблуждаться, такие заблуждения, как увлечения, ободряющие в затяжном прыжке, процессе жизни. Ведь ты не сразу был прыгун. Твоё последнее заблуждение – твоя душа. Это истинная земля, земля, которая действительно существует. Она вполне конкурентоспособна. Иерусалим после всех вдохов и выдохов, усиленных вздохов, желает отказаться хранить его предвечные тайны, Иисус такие имеет, не делит их с Иерусалимом и не признаёт себя жадным обывателем. Просто он около себя держит то, чему он в этом городе действительно доверяет, хотя и с суровыми оглядками. Пусть последнее время это суровые оглядки, но он их сохраняет, потому что они сохраняют его, а добровольно доверять жизни значит быть обязанным продолжать смотреть открытым взглядом, который не много соберёт - ясно уже сейчас, что некому оставить своё дело. Хорошо, что Иисус понял, что доверие в чём-то немного как трудный пассажир человеческий; оно ждёт особого транспорта – сердец, достаточно вместительных для него. Каифа всё хуже поддавался контролю, его сомнения приказывали ему не думать о прежнем предназначении Иисуса, а думать о возможном новом предназначении. Может быть, теперь назначение Иисуса  бегать на свидания. На те, на которые его приглашают, и те, которые он назначает сам. Он анализировал лицо Иисуса, анализировал его глаза и их выражение, их склонность к той или иной картине, загадку в них, которая приходилась бы той картине некой родственницей, была бы той картины отгадкой. Каифа человек, не верящий в адекватность другого человека. Даже спасаясь этим человеком и ожидая быть вдохновлённым им, он готов допрашивать его и взором, и словами, и, возможно, через это допрашивать себя. Ведь сам, может быть, гораздо больше нуждаешься в допросе. Просто твоим допросом заняться некому. А допрос другого идёт хорошо. Допрашивающих слов не счесть, они рождаются без перерыва.
- «Куда ты всё время ходишь?» - Каифа спросил это посторонним голосом. Настолько посторонним, что Иисусу показалось – чужой в доме.
Своему или чужому он ответил:
- «Иосиф, у меня дела», - Иисус, видимо, был обречён всегда вести переговоры. Каифа в дипломатическом плане сделал шаг от Иисуса. Не танцевально и не очень изящно. Но с таким, как Каифа, можно танцевать дурно и вечно, его танцы каждый хочет быть историей либо без конца, либо только с определённым концом.
- «Деньги…», - сказал Каифа. – «Ровно столько, сколько ты берёшь, стоит на городском базаре букет цветов. Я имею предположение, куда ты их носишь. Я имею уверенность, кому. Не знаю и не стремлюсь знать, какие именно…Есть более важный вопрос. Зачем был весь мой подвиг, если он только расстроил тебя?»
- «Я простил тебя, Иосиф, а ты обещал оставить меня в покое».
Каифа опять посмотрел в сторону – посмотрел в стену, а после вернулся взглядом к Иисусу. Его взгляд уже плохо двигался.
- «Теперь я должен тебя спросить, простил за себя или за Пилата? Видишь ли, для меня есть разница», - вот это имелось в виду, когда говорилось, что переговоры с Каифой – дурной танец, в котором он ведёт, ведёт к вечному продолжению и только Каифе хорошо в нём. А какой-то обозначенный конец не исправляет дело.
Иисус видел их дело как будто более современными глазами.
- «А можно просить тебя не ходить туда сегодня, а завтра сходишь два раза?» - Каифа раб своего подвига. Настоящий раб и пленник этого дела. Теперь же он пленник наивных желаний. Но поздно приобретённой наивностью никого сегодня нельзя подкупить. А Иисус тем более не уважает её больше.
- «Иосиф, смысл в том, чтобы каждый день».
Иисус тоже был в отчаянии. И если отчаяние Каифы было у того в животе, то честное отчаяние Иисуса было у него во всём теле.
- «Он жить без тебя не может?!» - по отношению к мёртвому и похороненному Пилату вопрос был интересен.
…Иисус всё звал и звал дипломатию, моментом располагая не лучшим. Голосом уже располагая не лучшим.
- «Теперь он вообще не может жить и, Каифа, я не благодарю тебя за это. Ты успокоил того, кто сам мог бы найти свой покой. Но также и того, кому положено было быть неспокойным. Но чьё неспокойствие поддерживало общий пульс настоящего. Теперь пульс стал медленнее. Позволь мне хотя бы складывать на него цветы».
Каифа горько скривил губы, сейчас такими губами он хотел поцеловать Иисуса в щёку, чтобы он отравился. Но, подозревая, что у Иисуса иммунитет на все поцелуи, Каифа предал краткую мечту. Он, может быть, хотел бы как-то предать и Иисуса за всю его неблагодарность, но знал, что никогда не сможет даже попытаться. Иисус же всё ещё пытался объяснить.
- «Каифа, ещё есть вечность, она есть для всех. Бывают дуэли, которые невозможно окончить. В их окончании нет смысла и имитировать его невозможно. За имитацией нужно следить, что в естественных условиях невозможно. Для натуралов от процесса невозможно».
- «Иисус, давай я подумаю об этом пару часов».
- «О чём?» - доброжелательно спросил Иисус–эгоист.
- «Обо всём том, что ты сказал мне и о том, что я подумал о новой твоей речи. Иисусовой речи нужно время, чтобы уложиться в голове, слабеющей от неё заранее. Только слабеющие головы в нашем распоряжении, других уже нет. У меня одна из них, мне, если честно, конечно, тяжело ею довольствоваться, но я пытаюсь и время от времени пробую удовлетворить тебя. О твоих ощущениях, я уверен, мы могли бы написать трактат».
Сам себе ангел-хранитель, Иисус знал, что надо уйти. Не так далеко, чтобы не суметь вернуться, но хотя бы в даль первой степени, если дали определять по десятистепенной системе. Иисус покинул квартиру, Каифа разбил пару ваз, он начал готовиться к новой истерике. Следующая своим зарядом потрясёт Иисуса. Каифа заменит ему телевидение, радио и концерты в одной трансляции, транслируя свою душу прямо на его сетчатку. Иисуса надо разом брать, как зрителя, как девушку, как свой восторг под контроль. Только под контролирующей рукой ему место. Ах, если бы Иисус правильно понял ситуацию с Пилатом. Понять такую ситуацию, какая была у Каифы с Пилатом, просто для интеллектуала. Ведь Каифа всё понял о ситуации Иисуса и Пилата, той, что была у них одна на двоих. И он наказал Пилата за то, что тот мало в ней участвовал. Он ленился. Зато в ситуации с Каифой Пилат участвовал достаточно. Искать виды компенсации полезно. Как будто по телевизору Каифа смотрел это о себе. И никто не исполнял роль Иисуса. Его отсутствие в быстрой постановке было вопиющим и…правомерным. Что больше всего убивало. Не диктовать Иисусу ни его правоту, ни его ошибки, ни Каифе, ни его стоячим нервам. От изумления вставшим. А если Каифа откровенно пригласит его в свой провальный мир? Иисус, должно быть, откажется. Не покидая свой мир, очень издалека он взглянет в мир чужой, на то место, где нет просторов и, оценив простор, что мог бы быть, путь не начнёт в долину приключений. Пилата Каифа заставил участвовать. Иисуса заставляет и неудачно. И одна неудача может всё. Она всегда, пусть она одинока, невероятно опасна. И именно к этой опасности Каифа относится очень серьёзно. Есть места, в которых не происходят изменения. Одно их таких мест – душа Иисуса. Тяжёлые места. Им не хватает развития, или Каифе не хватает понимания их развития – синтез тяжёл, он подобен месту. И Каифа непростой деятель, любому месту было бы тяжело обладать таким активистом эволюции простого подвига. Но Каифа готов и сотрудничать. Открыть свою душу, как двери дома, и указать своим пальцем на понимание в ней. Если чем-то радовать Иисуса, то пониманием. И, может быть, совпадением. О котором даже бог не устаёт мечтать. Каждая мечта – это полноценный шанс подавить в себе реалиста, а мечты бога как правило плодотворны, плодов не много, но они есть. Видимы для него и немного видимы для его поклонников. Не совпадение ли это, о котором пищит разум? Каифа стягивал к себе свою землю, может быть, он хотел владеть хоть чем-то на ней, может быть, хотел только проверить состав своей земли. Неизвестно до конца, из чего она была создана. С этим он рассчитывал справиться сам.
              Что происходит с Иосифом? Иисус много времени отдавал размышлениям о нём. Но не становился ему ближе, он понимал это. И Иосиф, конечно, понимал, что они не так, далеко не так, близки, как могли бы быть. Или не могли? Иисус остановился посреди дороги, разумеется, что такой же пыльной, как все дороги. На ней лежали и пыль веков, и сор от грязных ног, сейчас стоял Иисус. Несколько его следов на ней уже остались. В душе Иосифа тоже пыль и среди неё тоже есть затерянные следы Иисуса. Он сам, наверное, не сможет их найти там и узнать, увидев. Но Иисус и не ищейка. И Иосиф не ищейка. Но ищет, ищет, ищет…Не стесняется уже того, что ищет. Что не может остановиться. Все ищут и все находят, все теряют и снова находят, случайно и подстраивая себе случаи. Но Иосиф Каифа не хочет найти против своей воли и что-то случайное. Он более всего ищет закономерность, и, в себе её не найдя, он потерял что-то огромное. А Иисус резко против потерь. Он даже резко против конкретно того, что может быть потерянно. Да здравствует привычка к нашим близким, она бывает и беспощадна, деля свою глупость со своими почитателями, и достаточно доброжелательна, вовремя наши души покидая. Но всё-таки она враг и должна быть истреблена под корень. Её век затянулся и это ошибка. Наступил век исправления ошибок. Кто-то справится с ним хуже, кто-то лучше, кто-то в нём обретёт себя.
- «Для кого Вы покупаете подарок? Кто этот человек Вам?»
Вот так определить Каифу на людях, что-то сказать о нём… и тем самым о себе. Так надо.
- «Я выбираю для своего самого интересного знакомого, для сердца его беспокойного и своего, желающего спокойным остаться, тоже. Хотя нет, это потеряно, тогда желающего успокоиться. Но как бы то ни было, акцент надо делать на знакомом. Вся моя жизнь сейчас для него».
Иисусу не было очень трудно. Даже те определения, за которые несёшь ответственность, всегда в помощь.
- «Лучше дарить не вполне от сердца, каким бы оно ни было. Немного разумом подарок сделайте. Он должен неплохо сработать», - это ответ на незнание. Видя, что покупатель не может или не решается понять, продавец на всё решался дальше сам. Ещё немного вопросов, чтобы знать об этом мире больше. 
- «А какой у этого человека характер?»
 - «Сложный», - быстро ответил Иисус. С выбором прилагательного у него не возникло сложностей.
Однозначность покупателя обрадовала продавца. Сложности – всегда интересно. С покупателем, с жизнью, с самим собою, на что-то решившимся напрасно, с выходом из всего этого. Продавец всю жизнь стоял на этом. Против его стойла оказался сейчас Иисус и почти Каифа. Они пришли практически вместе.  Доктор поставил им диагноз, и расстояние не было для него препятствием, доктор выписал рецепт:
- «Купите для него калейдоскоп. Рекомендую Вам это. Рекомендую вам с ним это» Калейдоскоп подарок от жизни, это она придумала, что в ней они должны быть. И Иисус решился на калейдоскоп. По сути он на большее решился. Продавец позволил себе прокомментировать это, как «недорого и от души». Иисус хотел и дорого, но тогда от души не получалось. Не в жадности дело, но одно что-то должно доминировать в том или ином часе, на конкретном участке жизненного пути, особенно если он у кого-то совместный. А он более чем совместный, у Каифы и Иисуса он разделённый неровно на двоих. Калейдоскоп для Каифы, как и жизнь для Каифы, должны быть организованы Иисусом. Только его в качестве организатора допустит к своим обстоятельствам Каифа. Если кто-то так нуждается в нём, он должен суметь это понять. Он может донести эту информацию неискажённой до своего сердца. Там она как-то пристроится. Там Иисус её всегда и найдёт. Уж сам, без Каифы. Это похоже на спокойствие среди всего того, что беспокоит человека иерусалимского. Вокруг кипят дела…Иисус, окружённый своими апостолами, должен смотреть, как продавец, окружённый своими клиентами, в сегодняшнем дне пытается что-то делать. Тоже нечто раздавать и судьбу продаж предугадывать всякую. Может быть, ещё какие-то гадания или уверенность вместо них…
- «А ведь Вы Иисус?»
Фанаты всегда ходили кругами, под любым гримом узнавали, вновь и вновь признавали в нём кумира, что противоречило его же этическому постановлению. Но Иисусу пришлось признаться. Только он мог согласиться на калейдоскоп. Он устало кивнул. Продавец устало обрадовался. Без фанатизма.
- «Я так и понял по глазам».
Оказывается, он это понял по глазам. Он был понятлив и он смог найти глаза. Люди ищут новые методы исследовать действительность по глазам. И этим методам они доверяют больше, чем прочим судорогам науки. Тем более что законной наукой не подтолкнёшь  состоявшегося индивидуума к тому, чтобы открыться. «А вот я не смотрел в Ваши глаза» хотел сказать ему Иисус, хотел…Но в глаза не посмотреть человеку заинтересованному – грех, хамство и бездарность даже для Иерусалима, на человеческом же языке это означает отказ от человеческого поведения. Человеческого же образа действий. Таким образом действий ловят неуловимое в человеческой природе, душа человека не всегда стоит за глазами, но она туда становится во всех случаях его повышенного интереса к действительности перед ним, во всех случаях участия в интересных событиях, в которых она надеется получить или потерять. 
- «Надеюсь, у моего калейдоскопа будет хороший хозяин – вещи любят своих хозяев, вынуждены влюбляться в них, любить. Это в их интересах. Даже если приходится внезапно это в себе провоцировать».
- «Хозяин будет, что надо. Калейдоскоп будет в восторге. В каком-то смысле он найдёт равного себе в этом человеке. Хотя главное своё дело он уже сделал. А импровизировать, надеюсь, он будет. Такой он человек, он с импровизацией дружит. Её очень большой поклонник. Картинки этого калейдоскопа будут счастливы подняться на импровизации, правда, им иногда будут диктовать, что показывать, и самостоятельно где-то придётся урывать время на истинные импровизации. То есть мои надежды сейчас больше связаны с калейдоскопом, чем с его будущим обладателем», - Иисус сам знал, что говорил очень личные вещи, тому, кто, может быть, чужие личные вещи не собирает.
Но чтобы знать о чужих коллекциях, надо в любом случае дождаться ответа. Иисус положил руку на калейдоскоп, как на будущее. Продавец же выдохнул счастливо, у него на будущее были более счастливые надежды.
- «Ах, какой язык. Определений работа удачна. Ох, Вы постарались сейчас. Ах, если бы всё удалось с этим подарком, с Вашей целью. Вот это действительно то, что может служить разговору во всех обстоятельствах, которыми этот мир наш, надо признаться, набит. И которые в Ваших глазах, к примеру, отражаются».
 Глаза продавца и глаза Иисуса, наконец, прямо встретились. Четыре глаза текущей современности, у которых по-настоящему мало шансов увидеть в ней событие. Иисуса отметили как зеркало, как исправное зеркало. Иисус – это прибор, но кто до сих пор умел им правильно пользоваться? Поэтому то ли комплиментом, то ли сочувствием одарили. Ему всё было кстати. Но в любом случае богаче он не стал. Товар и счастье приобретены и будут скоро отданы, последнее тоже, если получится. А у Иисуса должно получаться, ведь он тоже пробовал себя в импровизации. Какая может быть могила после этого? С калейдоскопом к Пилату? Со всеми красками мира, к которому он уже может добавить одну неизвестную. И неизвестности снова становится больше. Так и рождаются художники, в которых гений может начинаться с преступления. Или хотя бы с большой ошибки. Завтра он точно пойдёт два раза. Кстати, можно будет и Пилату, неважно, что умершему, и даже неважно, что погибшему, и даже неважно, что от руки и желания Иосифа, сделать подарок. От руки Иосифа можно сделать и подарок, неважно, что без его желания. Его желания неразумны. Иисуса растащило на подарки. Господи, кому ещё, что ещё подарить, чтобы все успокоились? Себе подарок делать не хотелось. Ему бы способность этот мир воспринимать как подарок…А решение правильное. Действительно же, сколько можно ещё кормить Пилата букетами? Нет, они не старомодны – это классика, а классика особенно почитается там, где сейчас Пилат. А разница между персоной и представительством всё равно очень заметна. Пилат – это одно, его могила – это другое. То, что связывает Пилата и могилу – это третье. Но математикой тоже нельзя объяснить невозможность сделать сегодня то, что будет сделано завтра. И это самый жалеющий вывод, он хотя бы деликатен и правду подаёт как терпимое блюдо спецдиеты. Все аллергии будут контролируемы когда-нибудь, а если какая-то возникнет сейчас, то самое надёжное, лучшее предложение дня – терпеть. То есть мимо первоначальной цели, временно изменив намерения своей же души, Иисус пройдёт почти как ни в чём не бывало. Иисус готов продолжать. Его продолжение, им созданное сейчас, должно кого-то устроить абсолютно, не удивить, а связать два периода, оба необходимые и соединяющиеся на ком-то,  которыми, безусловно, являются час прошедший и час будущий. Так вышло, что Иисус имеет отношение к обоим и не всегда ему быть посередине, к какому-то из них он будет отнесён. Иисус кивнул калейдоскопу, он знакомился с подарком Каифе. Его имя калейдоскоп, он просто вещь, которая может вернуть более лучшего Каифу, не то чтобы вновь подарить его миру, но по новой представить, представить Иисусу. В вещах мы ищем замысла и часто откровений, что были б нам не по плечу. А для обратного надо тренироваться, сейчас. Вдохни пришедшую идею в свой дар и следи за ней, за состоянием её, возможно нестабильным, в общем, дай жизнь своему дару, не лучшую, но нужную, вероятнее всего единственную. И переоценивать дары учи себя постоянно, дары заставляют людей чувствовать себя замеченными. Господи, дни земные быстрые, это так необходимо людям. Особенно когда время летит мимо них. Таких глупцов, чтобы фиксировать его дарами, просто нет. Но хорошо бы создать хоть одного. Сначала Иисус принял этот дар, потом он передаст его настоящему принимателю этого дара и только для этого он тронулся вперёд из этого места - он запустил себя в путь, ведь он бывает подолгу в пути, он привыкает к состоянию перемещения со второго или четвёртого раза. Продавец подумал «Иисус снова уходит», а человек снова остаётся один. Продавец принадлежал к обществу людей, покидаемых постоянно. И очень стабильно, просто образцово для человека стабильно, он не хотел оставаться один. То, что от него ушёл калейдоскоп, не могло обречь его на драму, но драмой по расценкам его мира было то, что развернулся снова в другую сторону бог и выбрал дело иного смертного или бессмертного, но продавец тоже в деле. Его участие теперь никто не сможет отрицать, у него было дело с богом – он помог богу, как любому клиенту. Всё это была просто покупка калейдоскопа. Она не осталась открытым вопросом. Драма одного случайного человека могла случиться или случилась, но драма, которую близко принимает к сердцу бог, будет разделена с ним, и с тем она давно набрала обороты, которые теперь не просто сбавить. В Иерусалиме происходит столько покупок, что круговорот предметов в мире, не хотя того, слишком усиливается, ничего не покупая, Иерусалим участвует во всех. Он многие разом благословил, а многие сразу хотел проклясть, но не успел, в общем, он не создавал проблем, он просто изначально поверил в покупки. Иерусалим не отмечает, сколько покупок делает именно Иисус. Он такой же, как все, покупатель, купить может в любой момент, и цена, которую он заплатит, может не достаточно удовлетворить его. Иерусалим не знает ничего такого про Иисуса, но некоторые любят платить много, хотя среди имеющегося дня не разбираются в ценах. Проживаемый день смущает голову. Иисус нёс калейдоскоп и не чувствовал его тяжесть. Так душа и беда сначала ничего не весят, а потом начинают, казалось бы, что неоправданно, приобретать в весе и тихо давить присутствием. Подарком Иисусу было облако на небе; подарком было облако в форме облака и ничего более. В знак уважения к существующему порядку не менять свою форму – это такая редкость. И отнюдь не закономерность, хотя  облака не благословлены принимать форму вопроса из тех забытых, что было бы нужно вспомнить тому, у кого уже есть ответы. Идти по земле всегда тяжело, особенно по знакомой земле, сознавать, что идти по небу невозможно, душа не стремится взлетать, земное притяжение самое навязчивое из всех, с которыми может столкнуться человек, так его чувствует воин и так же воспринимает тот, кого легко захватит, согнуться, но донести – вот задача перед каждым, кто способен её понять, если то сердце не закроется, знаменательное вручение состоится. Иисус дары приносит, без картин из детства, которые путает, которые не обязательны в настоящем. Он освобождает руки, складывая, скидывая чаще, их по обе стороны от тела. Своего тела, приучая, сам того не хотя, и всех, и себя к одному своему образу. Иосиф Каифа образ, не похожий на тень человека под этим же именем, Иерусалима день, не похожий на тень дня, ожидающий Иисуса так же, как Иосиф Каифа с усталым замыслом. Так же представлены понятия, чьи значения буквальны и грубо обсуждаемы, притом ими же. И это называется вдохновение, чьё перманентное действие - пусть оно будет жестоко, но оно лучше всего поддерживает того, до кого имеет возможность дотронуться, может добраться. Иисус считает, что ему нужна сейчас надёжная поддержка. Иосиф Каифа  его не разочарует, он, может быть, неопровержимым предложением заставит его нуждаться в неё ещё больше. Каифа делает предложения, в которых видит смысл и после которых его язык ещё может работать. Его железные намётки, его предложения, предложения гладиатора, постигшего поэзию, рассчитаны на настоящее. На то, что он может взять за настоящее вместе с Иисусом. Не один.
- «А ты, оказывается, ещё и не к Пилату ходишь? Не к нему кидаешь своё размышление постоянное, скорбящее. Если бы только твои мысли, но и ты сам. Ты бываешь в пути чаще, чем дома. Чаще, чем дома, где я», - где Каифа уже догадывается о смысле тюрьмы.
- «Теперь слежка, Иосиф?»
Иосиф просто кивнул, так просто, как только мог. Всё очевидно в этом доме, от кого тайнам в нём быть. Он не отгадка и не загадка, он только дом, который наполняют своими раздумьями люди. И зовутся они обывателями. Обитатели, которые тесно связаны с реальностью и с настоящим временем, а дом всё пытается думать о будущем и любит думать о прошлом. И он точно чувствует, когда его обитатели вынуждены возвращаться к прошлому.
- «Какого чёрта какая-то труба делает у тебя в руке?» - взгляд Каифы был голоден, но есть он не хотел.
А Иисус не собирался кормить животных.
- «Это калейдоскоп, Иосиф. Для тебя. Он такой же разный, как ты. Очень разнообразный. Он мог бы быть твоим неодушевлённым другом. Понимаю, дурной тон – предлагать неодушевлённых друзей, но это наверняка».
Но видно по всему, Каифа собирался дальше искать душу в Иисусе.
- «Чтобы я смотрел цветные картинки? Иисус, это цветной мир. Цветных картинок много вокруг. Их цвет может не всегда устраивать, но от этого они не бледнеют. Бледнеют только лица, которые не видят перспектив в живом общении. Кто здесь первый с таким лицом? Это ты, Иисус».
Иисус ушёл в кухню. И унёс калейдоскоп с собой. Сначала. После вернул его, для чего вернулся сам. Он снова пришёл с калейдоскопом к Каифе. Но подарок был всё ещё в его руке. Он хотел оставить его подле делом зафиксированного в пространстве Каифы. А исполненные желания отпускают нас. И снова в путь прочь…
- «Иисус, вернись. И объяснись за свой подарок, который такой разный. Это намёк? На что-то, что ты конкретно можешь сформулировать? Что к совсем недавнему или давнишнему имеет отношение?»
Зачем Каифе столько конкретики? В одном месте её собрать и встать напротив неё – это нужно ему? После того, как калейдоскоп был внесён на землю, принадлежащую Каифе, Иисус сразу покинул её, не оставляя много следов. Но Иисус не мог не появиться:
- «Скоро будет ужин, один на двоих, как завтрак. Почти из тех же блюд».
 Иисус хотел накормить Каифу. Не идеей и свежим воздухом, пищей. Может быть, тот бесится от голода. Как люди все от разного голода. История с хлебами была просто фокусом, не его. В этот раз лучше кормить человека по-настоящему. Сегодня Каифа не нуждался в древних историях.
- «Я отказываюсь от ужина, не приму его ни внешне, ни ртом, и в урочный час не вспомню о нём», - Каифа помнил позы, которые всегда усиливали доходчивость сказанного.
Иисус не любил сейчас свой дом, его растяжимость, что слишком многое позволяла. Причём всегда не ему, а кому-то другому. 
 - «Иисус, я отказываюсь от еды», - Каифа полностью встал к судьбе лицом. – «Для начала от твоей, а потом и от всей. Я перестану её узнавать и буду ждать, когда ты перестанешь узнавать меня. Это ведь тоже возможно».
Старые мысли стали сами уродовать себя. Новые мысли пришли к Иисусу и сказали ему, что его ждут. Сон ждал на свидание Иисуса. Сон ждал на свидание Каифу, он настойчиво ждал. 
- «Иосиф, я пошёл спать. Мой сон как комната, я в известном смысле выйду. Попробуй уважать замки на чужих снах».
 Каифа прошёл за Иисусом к спальне последнего и встал на пороге, как злое привидение:
- «Ты оставляешь меня одного наедине с моими догадками? Это замечательно, и то, что я могу найти среди них, останется со мной насовсем. Ты можешь вернуться ко мне после сна, но я буду уже не один. Оправданными догадками и ранними предчувствиями буду окружён».
Каифа уже смотрел вокруг себя.
- «Иосиф, через пять минут я начну ругаться», - и Иисус верил, доведённый до сомнения, до верного места, где нервы лежат, что, возможно, сможет. Вдохновлённый Каифой и распятый моментом, в рамке, всегда стегающей, психологической ломки – ему не было уютно в тот момент. В том месте и отчаянии. Его добрый гость Иосиф Каифа  добрел к самому себе с каждым мигом. И говорил об этом.
- «Спокойной тебе ночи, Иисус. Невинных снов твоей виновной голове и всем твоим мыслям, и тем, кому они посвящены. Меня, понятно, нет среди них. Меня нет слишком во многих местах, к которым ты в силу своего характера не равнодушен. Я не могу эти места отследить, они останутся твоими», - Иосиф закончил и погрузился в сон. 
- «Спасибо тебе, Господи», - Иисус посмотрел в потолок, на котором ничего не было.
Он чуть было не заплакал от облегчения, внезапного, как погибельная влюблённость монаха. Несколько часов без Иосифа, наедине с отсутствием его любви и прав, и запросам по этим правам тоже придётся на время исчезнуть. Это почти уже ощущение свободы, приобретения. На потолке Иисуса ничего не было, кроме электрической лампочки. Протеза луны, в который можно верить, как в настоящую. Он не знает тех просторов, что известны оригиналу, но он старается быть схожим. Чтобы сходством своим подбодрить хоть кого-то, себя, может быть, в первую очередь. А Иисуса подбадривало другое. Несколько часов без Каифы, больше не Иосифа и здоровье может вернуться насовсем. К Иисусу именно, не спутав адреса, которых у него много. По которым оно, может быть, отправится. Теперь электрическая лампочка казалась пародией на солнце. Это было печально до слёз. Больше ничего не было в опорожняющейся перед дремотой голове Иисуса. В которую, к которой были должны пришвартоваться с лёгкого разрешения, пожелания Каифы невинные сны. Серьёзные легенды такого же назначения. Иисус ушёл в сны и сны пришли к Иисусу. Как однажды в далёком детстве к нему с родителями приходили волхвы. Хотя может быть то, что это уже его воображение. А равно и фантазия всего мира. Как бы то ни было, Иисус честно погрузился в то, что могло быть и кашей, и просто сборником всего, что д`олжно переварить. Иисус займётся этим по мере сил. Которых у него не прибывает, но убывают они не слишком быстро. И тем более, возможно, предстоит отдых. Но у него во сне состоялась ещё одна встреча с Иосифом, качественно иная встреча. Эта новость одновременно была и хорошей, и плохой. Она имела качество, что есть у совершенства, и дефект, с которым ничего нельзя было сделать. Иосиф был с рогами, очень идущими ему, вызывающе показательными и острыми, зверь чего-то хотел от Иисуса, может быть, попросить прощения за то, что между ним и Иисусом такая разница. За то, что никто из них не может её полноценно контролировать. Он хочет прощения, не обещая стать лучше, более умелым. Но и Иисус уже не станет лучше, что просто было видно по нему. Он не просто готов, а начал меняться, чтобы остаться прежним. А Каифа всё же немного переменился, его голове тяжело, а сну кажется, что эти опоры протеста появились на этот свет, чтобы пырнуть Иисуса. В любое подходящее место. И, естественно, места бежать не было. Везде сон, везде сон поставил стены, служащие жестокому ограничению бегунов. Иисус же может это видеть и отворачивается.  Каифа подкрадывается сзади и обнимает. Перед Иисусом нечего, а сзади Каифа. И всё это напоминает пропасть, в которую можно бесконечно падать. Иисусу обернуться птицей и взлететь сейчас невозможно, во-первых, его долг перед землёй, во-вторых, дороги в небо он не помнит, в свободу дорогу он сейчас пробивает лбом. И дни не особенно щедры к его лбу насчёт свободы. Иисус был безоружным, всё так же его душа – его оружие, его собственный сон не позаботился о его вооружении. Он опять был предоставлен самому себе. А как показало время, бегущее на человеческих часах, он сам для себя не лучшая компания. Просто не лучшая. Перебравшая с размышлением. Да даже если бы и было у него соответствующее этому зверю оружие, он не смог бы обратить его против лица знакомого врага, поскольку он всё же был Иосифом. Иосифом, который в яви рогов не имеет и наделён полным человеческим обликом. Поскольку он сам всё же был Иисусом. Ему от отца досталась необъяснимая любовь ко всем тварям. Даже нападающим на него во сне его. В его же сне, пытаясь соединить его с явью, сделать её продолжением, позволяющим больше. Чтобы тяжелейшей нежности своей дать выход. Но если какая-то тварь не наделена любовью, а наделена несчастьем, это, конечно, меняет её.  Делает ещё более активной. В несчастье ты только пугаешь себя, другим не дано этого бояться – это замкнутая клетка любого несчастья. Его очень замкнутый круг, имеющий не идеальную форму. Но он никогда не будет участвовать в конкуре красоты. Это и оправдывает его форму, и поддерживает его существование. Вне его чемпионы, победившие в дурных снах, соберутся делиться опытом, их будет не слишком много. Они не признаются друг другу, что на самом деле они проиграли, просто была возможность представить печальный урок победой. Движение продолжалось. Иосиф выглядывал из-за каждого угла, строил грустные и тихие рожи, не дразня Иисуса. Поначалу он прятался за этими углами, но там, видимо, было слишком тесно и он вышел на простор. Он использовал простор целиком весь, не оставив ни малой части его. А к чему оставлять, если всё использовать ты всё равно захочешь? Он хотел знать свой простор. Иисус не мог всего постигнуть. И во сне не мог как следует пытаться.
- «Каифа, не подходи ко мне!»
Мольба Иисуса теперь то же самое, что проклятие Иисуса. Если он обращается, то просит и гонит. Просит, потому что с просьбы начинается мир, в котором он мечтает жить, но гонит от того, что рано начал тот мир защищать. Иосиф всё просил прощения и требовал доказательство верности от Иисуса. Иисус смущался и говорил, что это сложно доказать, что это как правило чувствуют. И Каифа пробовал доверять своим чувствам прямо на его глазах. Не одобряя свой кошмар как жертва, Иисус не мог запретить его. Он тоже вынужден продолжать его искренне. Нет сил притворяться, что не участвуешь. Что бережёшься от неминуемого, и продолжать, и продолжать не стоять и не бежать от своего восприятия, и то ли воображение его работало, то ли он сам, но значительный труд ощущался. Как на поле работали оба, но себя узнавать продолжали. Это позволяло им не сбиваться  с их курса, чтобы выйти в приблизительно хотя бы знакомое место. И на протяжении пути их в место, которое могло бы таким быть, их сопровождали видения, что претендовали зваться кошмарами. На протяжении всего сна Иисусу казалось, что Иосиф хочет откусить ему голову, что для Иосифа это принципиально важно. И важность эту он даже не хочет разделить с Иисусом. В ответ на всякую важность можно применять крик, когда не разделяешь этой важности.
- «Не подходи ко мне, Каифа!»
Но все знают, что Каифа подойдёт, это и судьба Каифы в этом сне, и Иисуса тяжелейшая судьба, всем осложнённая, что только может быть осложнением для него. Сон может быть совсем не облегчением, если так самозабвенно в нём участвуют двое, уже не помнящие, как останавливать сны и реки снов, становящихся опытом. Но Иисус в заботах, что несколько отличаются от всех. Он ищет помощи, это сон, так что полицию не вызовешь, почему-то она сном не предусмотрена. Потом Иисус вспомнил, что Каифу разыскивают за видный подвиг его. Выдать его во сне значит предать его во сне и будет это предательство тем же, что в яви. Иисус никогда не хотел предавать. Сон охватил собой период с момента знакомства с Каифой, сложного и трагического момента, по волшебный момент наступления будущего. Между двумя моментами Иисус не мог отдохнуть, отдых не верил в то, что нужен. А Иисус не знал, как убеждать, когда ты больше нуждаешься, чем способен убеждать. А это обычное состояние Иисуса. Каифу он не убеждал ни в чём. В собственном сне он хотел предоставить его самому себе. Для практики того в вопросах самостоятельного ухода из чужих сновидений. Сон захватил Иисуса и, наверное, он захватил Каифу, для обоих это было откровенное приключение, но оба по разным причинам стремились к его концу: хотеть поставить точку не порицаемо в таких ситуациях и обстоятельствах – точка должна спасти того, кто ещё в состоянии спасение увидеть. И понять команду, ещё одну возможную. Сон прогнать, как человека, чей век по вашему разумению кончился и ваше понимание не хочет больше сопровождать его, демонстрируя ему, что он отверженный, что он в большей степени ошибка. Что сознание и этот конкретный человек могли бы не смотреть его. И прогнать сон, хотя этот заставлять оставаться никто не собирается, всё ещё не просто, Иисусу не просто и никому никогда не просто. Не просто Иисусу, потому что он знает того, кто в нём мотается. Выхода не видя, не помня входа. Каифа ведь ничего не умеет, он может только понять цель, а потом еле-еле вынести свою справедливость. Кошмар заканчивать грамотно никто не вдохновлён. Нет такого вдохновения ни для кого. Кошмар высыхает, как слеза крайне утомлённого человека. Желанного будущего нет для первобытного настоящего, ещё работающего на кого-то. Слишком уставшие выходят первыми, они никого не ждут. Их всё сильнее захватывает идея бегства и со временем они замечают, что начинают бежать. От сна, потом от яви, а после пытаются убежать от недоверия к обоим. Но новый сон всегда впереди. Он умеет опережать самых быстрых бегунов и место, на котором стоять и ждать  подспевающих какое-то время придётся, он не спешит никому передать. Это взаимно. Бешеная надежда заставляет верить, но реальность никому уступить не может. Даже немного, даже Иисусу. Поэтому Иисусу снова нужно признать сон, допустить его ненадолго. Иосиф всё выглядывал и появлялся, отбрасывал многие тени от мыслей своих и не улыбался, а однажды не выглянул и Иисус здорово переволновался. Переволновался за Каифу, переволновался за возможность видеть его вообще. Привычная картина хороша тем, что до конца известна. Нововведения обладают достаточно грубыми манерами и с ними трудно соглашаться. Иисус решил, что когда проснётся, обо всём серьёзно переговорит с Иосифом. Если Иосиф хоть немного поддаётся внушению, а и Иосиф должен, он будет ему внушать своё видение. Слишком много помарок во сне, их случилось больше, чем можно допускать в снах. Многое не объяснено до конца и кажется, что есть перспективы, но где их чёткость? Ничто не убеждает в том, что хотя бы что-то было обосновано. Как кошмар перешёл в действительный мир, конкретная минута, взявшая на себя этот переход, не рассказала. Она почему-то предпочла молчание и скрылась в нём, в тишину ушла. В этот же мир снова перешёл Иисус, снова перешёл, снова явление. Явившись, столкнулся с упорством – мир не признается, нуждался ли он в нём. А Иисус не станет допытываться и пытать, он подождёт и посмотрит, он снова попытается научиться этому. Иисус проснулся в поту. С одной стороны горячем, с другой стороны холодном. Новый день коснулся его лба и ужаснулся. Где ты был ночью, Иисус? Такой вопрос день почти произнёс. Что ему отвечать и, главное, как суметь? Иисус был с Каифой. Во сне, как в реальности. И сон победил реальность, он заставил её измениться, не всегда узнавать саму себя, но безостановочно узнавать каждого в ней. Нерадостный Каифа открыл просторы для него. Каифа был щедр на подачу пространства. Как глашатого Каифу использовать нельзя, он говорит всё об пережитом им самим. Это ценно для мемуариста, для говорящего так же, как для пишущего, но для того, кто намерен участвовать во внешних событиях, излишне, но Каифа не остановится, он пророк таких, как он. Каифа должен быть самой честностью, в первую очередь чтобы иметь возможность быть честным с самим собою. Иисус тоже достаточно честен с ним, но ему может больше пригодиться честность своя. Утро похоже на продолжение кошмара для того, кто вообще склонен видеть сходство между вещами. И что-то нужно сказать, должно быть. Иисус знает, что может сказать. Не умея танцевать, я спляшу на площади ради того, чтобы такие сны мне больше не снились. Да здравствует Каифа в реальности. Он сделал практически невозможное, он отучил нас от снов, особенно от кошмаров. Странные плоды несёт это утро, кто решится их подбирать и отведать? Их запах невнятен. И Каифа, и Иисус не могут его угадать, он им кажется разным, а они хотят, чтобы казался одним, а запах, как книга – он имеет свою цель, он готов остаться и ждать, когда его поймут их самые сильные попытки. А у них уже должна быть привычка предпринимать такие. Пусть это завтрак, от которого нельзя будет отказаться и по которому нельзя предугадать обед, но ситуация обещает большие разочарования, когда завтрак становится обедом. Начинает казаться, что он затягивается. Кому? Наверное, исполнителю приёма пищи. Он устаёт им быть, он начинает насыщаться. Каифа сядет к столу первым, он всё попробует, потому что это теперь его привычка. Будет одной из них, может быть, самой любимой. Утро больше не таинство, дела Каифы больше не таинство. Намерения его основные не таинство давно.  Их отношения для них больше не таинство. Действия и их последствия открыты умам. Всем и всех. Иисус присел к стене, к опоре, в которую можно бы верить, но он не помнил, как. И никак не мог сейчас вспомнить. Но стена его держала…а он помнил стены, которыми его удерживал сон.
- «Я многого от тебя хочу, даже сам всего не помню», - Каифа питался утром и не отрицал своей сытости, приобретённой через это.
Он не мог делиться ею с Иисусом, тот не взял бы и части её. И от неё нельзя отделить часть. Если Иисус и обращался к голоду, то не с тем, чтобы утолить легко и сразу, а чтобы испытывать. Утро было подобно лебедю – между головой и телом очень длинное сообщение. Такова объявленная дистанция. Иисус всё дальше уходил от сна, а он всё дальше уходил от Иисуса. Они расходились в пространстве этого утра, а хотели бы разбегаться. В немереном пространстве этого утра они не казались малы, но и не казались малы расстояния – процесс обещал продлиться для всех долгим временем и вовлечь всех.  Они пробовали в голос прощаться, но голос у обоих был изменён; у Иисуса молчанием, он не говорил ещё много, у сна реальностью. Каифа всегда готов быть спутником, он всегда предложит, но Иисус помнит, что он слишком сыт сейчас, и внезапные дальние расстояния не дадут ему ничего из того, что они могут дать голодному. Сытый мученик неповоротлив и понимает не все мучения. Всё зависит от того, насколько хорошо он всё это помнит, если память не была с ним слишком мягка, он сейчас должен быть на грани постижения последних его открытий, а это состояние некоторые вещи диктует. Диктант не слишком труден, но не часто видит тех, кто справляется со своими диктантами. Может, время ещё есть. За несколько часов от них стоит вечер, он очень долог, он очень силён и не очень добр. Он время, в которое становится темно вокруг и, может быть, в мыслях. Он уверен, что всё увидит. Он уверен, что скрыть не смогут от него Иисус и Каифа свои души, прозрачные от напряжения. Он не намерен подсматривать, он намерен открыто увидеть боль, или это не то, чему они сейчас сопротивляются? Она заметна среди ада даже. Она распространяет запах, к которому не скоро привыкнуть можно. Поэтому как тайна боль невозможна, как тайна она невозможна в человеке. Не только вечер, но и все сутки заметить могут. В таком случае они начинают по имени называть обитателей. Не заставляя больше их скрывать свою натуру. Её последний диагноз. Иосиф нежный зверь, Иисус хороший зверь, они хорошие правильные звери для самих себя. Может быть, под правильную музыку сложить свои кости в иной скелет и не бежать от человеческого, больше сходства обретя с ним. Пусть пока тяжело, но кости именно так застынут. А от невероятного перенапряжения они даже не очень сильно вспотели. Пот высох на Иисусе, подтёков не оставив, в морщинах новых сразу отказав, потому что не он отвечает за их появление, непосредственно не он раздаёт, стены своего дома успокаивают и этим они сейчас занимаются, они ни за что не дадут ему нового беспокойства, если он не возьмёт его в другом месте и от чего-то другого. Бог не охранник тем, в ком неудовлетворение слишком неловко связывается с миром, но и богу надо учитывать, как все это делают, что его влияние в душе растёт, во всей душе оно могло занять главный пост, оно всё время ищет новых мест и находит у человека, но Иисус уже знает его истинное имя. Но ещё надо решиться назвать его, ведь если не озвучить, всё останется по-прежнему. И для Иисуса, и для Каифы. А перемен в полный голос требовать они уже готовы. Но менять, не теряя. Сейчас они стали больше бояться новых угроз. Потому что стали беречь полученное. Но жизнь тоже чего-то достигает. Драконы ползут по Иерусалиму, они не шумят, они напротив почти бесшумны, они едят землю, по которой мог бы ходить Иисус, они едят Иерусалим – землю и камень, и его равнодушие ко всему и к себе самому, они не трогают людей, хотя в земле их ноги… они брезгуют людьми. Но также есть шум, это урчит в животе, в животе, который рядом. Он в этом доме, он здесь под защитой – его голод почти свят, почти общий с Иисусом. Ты снова голоден, Каифа? Чем ты хочешь наполнить себя сейчас? Перед тобой всё тот же выбор, как ни старался сократиться, он не стал меньше. Утро уже ушло, все трудности остались, а оно ушло. Наверное, очень далеко. Ему легко идётся без трудностей, без наших…Своих оно не наживёт, если люди, обретающиеся в нём, ему не помогут. Они скорее всего постараются, они будут вручать ему те, что знают. Я всё утро смотрю на них, я не зануда, я наблюдатель, со своими трудностями и методами борьбы, потому что я, знаешь, могу стать рабом какого-то одного боя, который выберу. Я бой начну, чтобы тебя кормить, лишь чтобы находить и поставлять тебе блюда, на которых ты смог бы оценки свои менять. Хотя бы позы свои менять. Иисус мог бы  дойти до входной двери в качестве показательного номера, но ведь все знают, что он не выйдет. Кто все? Сама дверь, это в первую очередь, те метры, которые надо пройти и опять же практически непременно постичь, настоящее тут же, и Каифа об этом догадывается, поэтому он может позволить себе не забывать себя. Это одна из кормушек, возле которых питается сегодняшнее утро, вроде бы их покинувшее, но из их поля зрения ещё не вышедшее. Потрясающая  способность оставаться с людьми, покинув их, помогает ему сохранять дружеские связи с их слабыми местами.
- «Я не вспоминаю его, память знает, в чём я не нуждаюсь. Павший противник уже почти утратил актуальность, он не стоит у меня перед глазами, он не может, его дела закончены. Мои дела только начинаются и их прибавилось, они не сортируют себя сами и ждут меня, моих решений», - Каифа закончил, но на самом деле, может быть, только начал.   
Иисус тоже закончил первым попавшимся способом, он взял и закончил своё доверие к чему-то, как истинный мастер, какой-нибудь заслуженный скульптор этого мира, завершил одно из лучших творений доверие. Этот новорожденный экземпляр покоится на его руках, его вид пока  умиляет творца. Инстинкт ума справился со своей работой, пока он не убаюкан, но механизмы совершенны, схемы тоже внесены в этот мир, осторожность  притупится и доверие начнёт работать. Пусть это будет доверие к Иосифу Каифе как яркому и ближайшему к Иисусу представителю мира проблем, могущих быть страшно разрушительными. Что Иисусу уточнения того, что изначально собирались вычесть, он хочет видеть доверие как массу спасения, которая надвигается, не зная хода назад, и в доме от которого скрыться невозможно. Невозможное, подавляющее, насилующее тоже может быть чрезвычайно желанно. Оно просто способно удержать в каком-то счастье. И при необходимости быть причиной ему. Быть не в службу, а в дружбу клейкой лентой, и у Каифы, и у Иисуса есть, пожалуй, цепи, но, может быть, пришло время сказать, что они отчасти символические. Но они, безусловно, есть у них и есть маленькие записные книжки, которые могут быть разбросаны по дому, и могут быть рассованы по карманам – такова их судьба, подхватывать и съедать мысль, хранить её в себе и, может быть, время от времени показывать на общем собрании широко открытых глаз тех, кто теперь имеет ко всему этому отношение. Со своей долей Иисус мог бы справиться сам и оценить неудобство последствий. Каифа всё равно присоединялся, всё равно просил чего-то, что мог бы взять вместе с тем, что уже набрал. Иисусу оставалось угадывать, потому что Каифа говорить стеснялся. Но мысли он передавал без остановки, и все до одной шли к Иисусу. Через всё, что их связывало, и в обход ненадёжных связей. В общем, завтрак этот они разломили пополам. На двоих пришлось вкуснее, деликатнее, тоньше, ароматы играли с ними. Но завтрак в целом отказался поменять своё лицо, меньшее количество их не спасло от заложенной в него идеи, пришлось принять, он был также немного пустым для питающегося человечества, питательных идей, готовых прокормить, к примеру, Иерусалим, в нём, конечно, не было. Да и для двоих это не та степень сытости, которая не даёт резво двигаться. Иисус и Каифа уже двигаются, да, по дому пока, но есть дороги, которые ведут из него. И готового идти крайне далеко день и ночь они способны вести. И пока Иисус думает, такой ли он, Каифа подходит к окнам, окна не видит, а смотрит в единую линию горизонта, черту, черты, подобные которой, хоть одну из них, он хочет найти в себе. Его попытки не так наивны, как обычные попытки человека – он не даёт им время окончательно потерять настрой. Горизонт – черта в ландшафте, который никогда не был способен угодить собою горизонту, какие только глаза на неё не смотрели, в чём они только не признавались – признания до сих пор висят возле горизонта, подвешенные в разных позах и задержанные в разных степенях откровенности, они стали мишенями излишнего доверия, которое вдруг появилось вокруг голов. Каифа уже готовит своё признание, оно не более слабое, чем оставшиеся тайны, не пожелавшие пока расстаться с ним, оно покоится на странных китах, Каифа китам ещё не дал никаких имён, как он управляется с ними, неизвестно, безымянные, они могут тронуться в любую сторону в океане его проблемы – беды и стены, выросшие сами, ограждающие этот океан, слабее китов, каким-то усилием он удерживает их вместе, он, один человек, силы в котором не может быть больше, чем безысходности в его трагедии. Итак, это Каифа возле окон, которых он не видит. И это Иисус возле него, он всё ещё здесь. Иисус и наблюдает за ним, и старается не видеть, Иисус как никогда старается этим утром. Он не вполне понимает, для кого. Иисус всего хочет из того, что может быть доступно именно этим утром, после сна он многое подозревает в доступности. Он ещё не завтракал, он разделил заботу с кретином, он принял чужой поиск абсолютной драмы, благое ли это было дело? Он не знает сейчас и не узнает никогда. Опираться на суждение своего подопечного, Каифы – это лишнее сейчас. Сейчас много лишнего возле него, как и само это утро, может быть, лишнее, он может нацедить доброту в самые глупые и нелепые пиалы, но забыть, куда их поставил – пиалы-невидимки, но даже в них её возьмут. У него есть возможность поиграть с бесполезными и щедрыми руками. От горизонта идёт новый гость, не обученный хамству, темнота скользит, пока не хромая по этим улицам, пусть сумерки вечера будут лучшими лекарями ситуации и, может быть, обстоятельств. День отвернулся от них, закончившись для них, а у них всё по-прежнему. Если они и верили в изменения, то в изменения обстоятельств будущего. Они не волнуются о том, смогли ли они остаться совсем прежними. Бесценный облик своего прошлого они готовы смешать с мутным обликом настоящего и кто знает, может быть, они сумеют свою смесь достойно обменять на облик будущего, более разумный облик. Какие-то течения отчленили от плотных берегов неустойчивые фрагменты, минуты, часы судьба кусков неизвестна. Судьба вдохновения, которое работало над этим, тоже неизвестна. Поработав с этими течениями над разрушением того, что не было крепко, оно могло вернуться к иллюзии, что будут следующие. А течения однажды заканчиваются – так думают Иисус и Каифа, двое, известные нам по долгому стоянию на берегу, их общем берегу существования. Но течения не меняют настоящего; проходя по нему в разных видах и образах, оставляют тем же, каким встречают. Гость Иисуса не сходит с дорог. По-прежнему Иосиф. В самом скверном случае Иосиф Каифа. Никогда по-другому на этой земле. Может ли на ней быть по-другому? Всё те же, всё там же живут, подчиняясь эволюции и подчиняя эволюцию. Отменяя день прошедший и допуская новый, потому что совсем отказаться от них им всем уже поздно. Отсюда происходит очень мало перемен, и те, кто в них участвуют, легко запоминают их, они запоминают дефицит и себя рядом с ним. Перемена – госпожа дня, любой вздох – её производная, скорее всего её чистое следствие. Оно после войдёт во что-то, проникнет в кого-то, даст больше возможностей окружающему. И окружающему миру тоже, вероятно, ведь он берёт возможности из тех же перемен. Главное то, что Иисус не понял, откуда взялись два полностью собранные чемоданы. Иосиф пришёл к нему без вещей. А уходит с вещами. Чьими? Иосиф имел, но не давал комментарии. Одушевлённый памятник, играющий с вещами и событиями, и по возможности нервами. При самых разных обстоятельствах – идеальными игрушками. 
- «Я ухожу от тебя, Иисус. Ты сам в этом виноват. Но сразу после сна, голодным ты вряд ли осознаешь».
Понимание, действительно, Иисусу не даётся сразу. Его интересует, где возможность понять? День даст ему время, а пока то время, что есть, кипятит Каифа.
- «Тебя же ищут и ты из тех, кто должен быть найден. У тебя Иерусалим в свидетелях, а улицы то ли друзья, то ли враги, как и твоё сердце тебе».
- «Пусть найдут», - чуть не выкрикнул Каифа, но сказал нормальным голосом. 
Он всё ещё мог сдерживать себя, но, может быть, уже не мог сдерживать день, и день мог всем рассказать о его внутреннем органе, который ещё умудряется принимать решения. Организаторе-душе, организовавшей всё это.
- «Ты предал меня в моральном отношении», - язык Каифы – прокурор Каифы и сам Каифа – помощник прокурора. Он будет искать мораль в Иисусе, будет отменять её и не будет удовлетворяться той, что есть. Его поиск и отказ от его результата уже способны стать традицией в неустойчивой душе. В итоге он ни в чём не сможет обвинить Иисуса, всё будет прощено именно ему, хотя ни в чём и не виновен. Иисус мог бы кичиться этим. Но он сам найдёт себе занятие на первое время. Иисус прошёл, куда следовало, и запер дверь на ключ. Входная дверь стала препятствием для Каифы. А, может быть, помощником. Бывает сложно установить, кто помощник, а кто вредитель. Но надо уважать своё препятствие. И раз за разом его препятствием был Иисус – блаженство для того в Иерусалиме, кто хочет преодолевать. Дверь – это только предмет, который назначен исполнять. Не самостоятельная сила, не личность. Каифа не мог ненавидеть ни дверь, ни Иисуса, ни потерю времени. Тем более через Иерусалим оно проходит только транзитом.
- «Ключ, Иисус», - потребовал Каифа.
Но ведь это не ключ от свободы и не ключ от счастья, и не ключ от разума, Каифа. Он не выпустит тебя из пораженческого поведения, дверь – это только иллюзия для того, кто может быть взаперти.
- «Ведь есть окна…»
Иисус неодобрительно поднял брови. Потому что когда-то он не поднял окна к потолку.
- «Это пошло, очень пошло».
 С этим Каифа согласился. Пошлость – это яд. Худший из ядов, необратимо смертельный. Он может погубить ещё при жизни и никакое знакомство не выручит. Хотя, если ты уже знаком с богом, может быть, ты на той стадии развития, где не пугает, где не портит дела яд, может ли бог в какой-то ситуации удерживать силой от тех ошибок, что так почти желанны? А сила бога – это хуже, чем дверь. Даже знакомый бог может быть врагом. Но Каифе нельзя запретить разговаривать с ним. 
- «Это пошло», - теперь уже Каифа стал эстетическим критиком с надеждой на совершенство противника. Но иметь противником своим Иисуса тоже трудное дело.
- «Перетерпим», - это было любимым словом маньяка-Иисуса.
 Каифа понял, что придётся терпеть. Когда с Иисусом начинали происходить маниакальные вещи, примерно из его прошлого, он действительно мог – и хотел – быть опасным. Каифа хотел жить. И жить с Иисусом. Без маньяка в голове последнего. Он не посмел его провоцировать. Не посмел его такого отвергнуть. Он раз уже отверг бога, и остался в муке с ним, в долгом собеседовании, отказаться от которого уже всё труднее с каждым сказанным словом. За которым логика выдвигает череду слов, подобных по смыслу. А собеседование требует верить, что у него есть цель, может быть, у Каифы есть другая, маленькая, но обдуманная много раз хорошо и в чём-то превосходящая. Каифа смотрит на дверь ( сегодня многие смотрят на дверь ), а видит свою фантазию о фирменном жесте беглеца, сбегающей птицы, любого вольнодумца, ему бы вечно видеть фантазию о том, как он выходит из глупой ситуации, но де факто он остаётся в той, что сравнительно та же, но вечность не потратят на спасение. Даже на спасение Каифы – жестокого сна Иисуса. А если он изменится? Нет, Каифа не мог этого обещать. Обещания прекрасное средство откупиться, отойти – освободиться и дать себе время остаться прежним, но поначалу тайно. Но именно этого средства нет у Каифы, он начинает видеть стены и воображать темницу. Кто из тех, кто живёт в Иерусалиме, знает, что бывает воля, что иногда она заключается в душе, что там её бывает столько, что лицо не может не измениться? Каифа никогда не обращал внимания на птиц, хотя они не всегда летают слишком высоко, они прилетают и улетают, и они видели то, что находится за горизонтом. Но они не расскажут, дойди сам, время года и его намерения относительно человеческих свидетелей не помеха тебе. Ты уже дошёл? Тогда тебе есть, чем заняться. С этого момента этого дня ты будешь занят беспрерывно. Каифа мечтает о горизонтах, может быть, против своей воли, но мечты затягивают его. Иисус не сможет удержать его доверием, даже господь не смог удержать человечество доверием, друг к другу или друг от друга они бегут. Бегут в бега, бегут в себя, бегут в свою попытку быть другими, она снова и снова разочаровывает их, они бегут от неё и в конце концов они, естественно, бегут от бега. Или ползут от бега, что не делает их быстрее, сказать о человечестве, что оно бежит, значит сделать ему комплимент, а при суете кончающихся дней комплимент может не быть расслышан им. Молчание свидетелю, и молчание свидетеля становится его трудовой нормой, его посильной трудовой нормой. В кого вы больше верите, в свидетеля или в молчание? Следует верить в молчание свидетеля, оно будет долгим. Пока человечество оправдывает забег, у Иисуса будут только такие свидетели. Он вдруг что-то скажет на древней латыни, скажет и поймёт, что не помнит ни одного слова. Эпизод? Да, эпизод, к котором проблема не в памяти, а в необходимости, которой нет – бывает каждодневно нет необходимости изъясняться на древних и современных языках. Дому больше нужна тишина и иногда отсутствие человеческого голоса укрепляет стены. Они растут аккуратно и мужественно, питаясь тишиной. Но ещё чаще она продиктована неприсутствием собеседника, внезапной освобождённостью комнат. Каифа сбежал. Просто пошлое бегство, пока неизвестно, пошёл ли он лёгким путём, он непонятно, где.
               Каифа одолел стены Иисуса. Не самого Иисуса, но дом его. Замечательный дом без жестоких устоев в нём и перед ним. Теперь он в поле, потому что всё кажется полем после стен, даже собственный лоб непереносим – он слишком вместителен. Он самостоятелен уже? Нет. Он только собирается что-то об этом понять. А в своём бегстве быть самостоятельным особенно трудно. Оно начинается сразу с мысли о первом шаге, продолжай его, как хочешь – как можешь продолжать. А в продолжении оно нуждается, потому что в немедленном продолжении нуждаешься ты. Всё это Каифа понял моментально, он начал жить моментами, которые не оставались в стороне от его обстоятельств, душа его поддержала и пошла с ним, не оставляя его одного в пути от в какой-то степени освоенного очага человеческой цивилизации до какого-то очага, может быть, просто пустыни. Каифа не думает, что это можно назвать уходом в пустыню. У него на руках соответствующее свидетельство современности, несмотря на то, что он далёк сейчас от современности как никогда. Он возьмёт его себе как паспорт. На стены домов натыкаться бессмысленно и бесполезно считать эти дома на своём пути – путь всё равно их обогнёт издали, не подводя искушённого слишком близко к возможному искушению. Хотя в чём именно оно может заключаться для Каифы после дома Иисуса, нельзя угадать с точностию. Он сам сейчас не ищет слишком многих ответов и точность тех или иных мыслей, которую можно повстречать, если не на своём пути, то ждущую на обочине, он, может быть, ничего не ищет из того, что может найти. Он может не меньше, чем Иисус и постепенно начинает понимать это – его путь становится ещё дольше. Иисус не пытался видеть полицию перед внутренним взором, все их действия, направленные на порядок, который он пытался установить года и года, и года назад. Ему была безразлична полиция этого города, их замечательные затеи и наверняка та душевная организация, которой можно впечатлить детей. Иисус готов настаивать, что вырос. Они не придут к нему, не спросят, он никогда не старался афишировать поклонника Каифу. Теперь преступника Каифу. Он старался не думать, что тот был преступником всё это время. Может быть, и не был. А Иисус всё никак не был ангелом, может быть, не был рождён, может быть, не было призвания. Он свой суд не открывал, не пытался найти для него помещение, не мечтал найти под него дела, отыскать боль для своего сердца. Даже ангелы не знают всех дорог и куда пошёл Каифа, Иисус тем более не знал. Вероятно, он пошёл в даль, в ту даль, в которую идут все беглецы, не понимая или просто не зная близлежащих надёжных мест. Иисус не будет делать вид, что ему всё равно, он интересуется Каифой и его далью. Он рассмотреть пока её не может, но верит вкусу Каифы, он верит, что горизонт там длиньше и хотя бы иногда похож на путь, протянутый по невидимой стене конечности сущего. Лишь бы это не печалило путника. Иисус точно был в какой-то дали, насколько далёкой от людей, не ясно. Но истины он по-прежнему берёт здесь, здесь их ещё много, почти ещё тех же, их качество его удовлетворяет. Он пытается верить в них, ему этого хватает. Поэтому он всё-таки больше присутствует здесь, о нём и некой дали история не может настаивать на себе самой, достоверно, что был, но не достоверно, что почувствовал что-то новое. Хотя мог бы, конечно. В большинстве случаев он просто констатирует старое. Всё дальше и дальше его единственное беспокойство, даже оно в это время уверенно оставляет его. Пустота могла поселиться в доме, совсем рядом с Иисусом. И быть его парой, даже официальной парой для этого города. Но посмотрев на всё, она не хотела делить с ним обед – ушла. Точнее, прошла мимо: даже пустота прошла мимо. Это тоже сделало что-то с характером Иисуса. С его манерой двигаться. Иисус от стены к стене бросает своё тело, не жалеет ни его, ни стены. Создавая новые трещины, он размышляет. Иисус под крышей своего дома видит оставленный уют, не актуальный уют, а крыша впускает и пустоту, не только панорамы освоенной вселенной, она не впускает дождь и в этом она надёжна, здесь от прочих крыш нет смысла отличаться, но как защитный механизм над головой Иисуса она хотела бы быть в чём-то более совершенной, она не может быть довольна своей работой. Она требовательнее к себе, чем к окружающей среде, в этом её кредо. И вот когда тебя все оставили, ты тихо обретаешь себя. Странное обретение, гораздо больше похожее на потерю. Каифа этого не разделит, или разделит в не исследованной дали настолько по-своему, что удивит даже Иисуса. Если это одиночество, то надо разместить его где-то. Может ли за это взяться быт, простой быт, который обычно всем занимается? Может быть, этим должен заняться Иисус, но Иисусу совершенно не хочется этим заниматься. Он не настолько поэт, чтобы пристраивать куда-то в данной ему действительности своё одиночество. Больше поэтических навыков, и не надо рассматривать их пристально, у  данной нам всем реальности, стихов она не пишет, но она до конца старается не разочаровывать; жизнь шумела – раздался деликатный, как показалось Иисусу, стук в дверь. Иисус почувствовал, что это не Иосиф Каифа. Не звук всё объяснил, из того, что вообще поддаётся объяснению, а спасительное предчувствие. Оно созналось в своей работе. И больше вопросов просило не задавать. Действительно, каждому своё. Иисус пошёл на стук, как идут на свет – идти идут, но не получают его предъявленным фактом. Важно, насколько кого это расстраивает. Иисус всегда старался держаться. Не слишком сильно показать себя ожидающим. Хотя именно сильно ожидающим всегда что-то достаётся. Но вот избежать этого – вот чего действительно хочется, избежать с начинающим действовать днём всяких договорённостей. День явил видение и явь спокойно и в этом снова проявилось его могущество. Это был стан мужской и облик мужской, взгляд бесполый, ищущий. Такой взор не примет легенды, он будет искать её первоисточник.
- «Я второй сын Марии, не от Иосифа…» 
Молодой человек был чем-то похож на Иисуса. И Иисус был чем-то похож на него. Возможно, оба они были похожи на человечество. От сходства с ним оба не могли отречься. Оно было очевидно и, наверное, для обоих.
- «Я тоже не от Иосифа», - …быстро нашёлся Иисус.
Молодой человек, Адонис или Аполлон, в общем, не Иисус, улыбнулся. Улыбкой он, пусть и не точно, повторял траекторию движения солнца. Он не освещал жизнь перед собой, это Иисус понял сразу, но он искал свет и пути к нему так настойчиво, что начал светиться сам. Он искал их так долго, возможно, что от какого-то света начал и закрываться. Производя и терпя собственный, он, конечно, стал кое-что видеть.
- «Где Вы остановились? Нигде? Тогда останавливайтесь у меня, постойте со мной, пока жизнь бежит в известную сторону, нам вовремя туда не поспеть. Мы можем посмотреть, успеет ли она, но это может оказаться скучным зрелищем».
Иисус был чрезвычайно взволнован…отчего-то. Волнение как будто стало вторым посетителем. Оно не вошло, родилось здесь и не чувствовало себя ни гостем, ни хозяином. Интересная судьба для волнения. Молодой человек обошёл весь дом Иисуса, ища себе место. Он понимал, что места нет. Что, может быть, даже для Иисуса его здесь нет. Но многие дома таковы, им не нужны хозяева и им негде их размещать. Человеку нужен дом, а не наоборот. Поэтому бездомны бывают люди. Интересные судьбы преодолевает бездомность, не делая ни одну из них своей.
- «Вы голодны?»
Как все странники на этой земле. Странники и просто люди, из них которые сытости никогда не ведают.
- «У меня, скорее, информационный голод. Удовлетворите его, я прошу Вас. Иначе он убьёт меня. Он так жесток, суров, истинно бесконечен. И никаких диет. Кормите крепко. Я всё приму…»
Гость смотрел на всё: на стены, на Иисуса, на сам воздух между стенами.
- «Оставайтесь, я постараюсь Вас спасти». 
Спасение не дефицит здесь. Молодой человек внимательно посмотрел на Иисуса, уже в который раз.
- «Я останусь».
Иисус изобразил счастье. Новый человек и новое счастье, наверное…Кто знает, чему это начало? Может быть, это такое начало, которое вообще конца не даст. Если не сможет его придумать, предложить. Эндимион прошёл дальше. И Иисус прошёл с ним в свой дом. Сразу как гость. Никто не менялся ролями на ходу и без раздумий, роли были для них однозначны. Нельзя отказываться от того, что предстоит всю жизнь воплощать на своей сцене, часть которой уже освоена, адаптирована как-то для основной идеи. По дому или по полю, обладателю души и воображения не важно, единственное, что дом не показывает в себе, это горизонт. Легендарная составляющая мира, один из первых пунктов будущего, так что, все любители горизонта, наружу! Куда можно идти, видя стену? Ведь стена благословляет только ограниченное число раз. Потом благословение перестаёт быть видимым и, что хуже, ощутимым. В тупике, похоже, гость. Хотя надолго ли? Они не менялись ролями, нет, не смогли бы  - в чём смысл на пороге реализации самих себя? Оба задумки бога и оба уже путники от странного пункта индивидуального прошлого до общего пункта будущего. Хотя бы по этому дому они могут пройти, как по миру. Различия будут столь незаметны… Хозяин отстал от гостя, он видел гостя отдельным путником, многое знающим о себе, он видел гостя и сзади издали, решив не приближаться к неизвестности. Тот дальше шёл. Нет, для гостя это ещё не тупик. Он дальше шёл, чем смотрел Иисус. А путь может быть бесконечным. Этот Эндимион прошёл бы ещё дальше, но весь дом превратился в намёк – не все проходы служат для прохождения, некоторые существуют, чтобы отвлекать внимание. Всё конечно, всё конечно. И настоящий путь, укладывающийся в идеальный план, уже подозревает о своём конце. Как человек, как сам путник, в котором и есть смысл вообще явления такого как путь. Но подозрения сильны и так же бесконечны, как пытается быть конец. В дом нельзя проходить до бесконечности, даже если нести бесконечность с собой, дому нельзя отказать в том, что он хочет где-то закончиться. Заканчивается даже мысль, начинавшаяся попыткой и триумфом за ней. Дом Иисуса заканчивается по правилам законченности, честной законченности вещей. Он мог бы делать вид, что он бескраен, но он преподнёс свой финитизм как нормальное своё качество. Он не будет от него отказываться, если он кому-то неудобен. Эндимион что-то искал, не обращая внимания на конечность.
- «А где пустыня в Вашем доме?» - Эндимион остановился, действительно остановился. То был самый искренний вопрос. Очень может быть, что так он хотел бы остановиться в пустыне и после вопроса ждать ответа. Так делали многие, многие ждали.
- «Через мой дом Вы не уйдёте в пустыню. Останьтесь здесь пока, пока не выяснится, будет ли пустыня расти в Вас. Чего вообще Вам ждать. Степень надёжности везде одинакова и одинаково спорна, но спорить о ней некому – часть просто надеется на всё подряд, часть пытается договориться с реальностью. Я лично не занят ни тем, ни другим. Чем желаете заняться Вы?»
Но Эндимион, возможно, думал пока, что ему рано выбирать среди занятий.
- «Если в нём нет пустыни, это странный дом».
Да, странностей много, в домах и снаружи, в хозяевах и в гостях, только вопросы и ответы пока всё ещё те же – так же просты, так же справедливы. Так же продолжением своим видят ответы. Главное, лучше говорить сразу и лучше главное сразу услышать. Лишних вариантов не находить и не давать им распространяться по твоей душе и возле мест, где твоё внимание неминуемо найдёт их. В том случае что-то с ними придётся творить тебе. Сказав всё очень личное, можно перейти к человеческому обыденному разговору. Он звучит, как наслаждение, за которым нет очереди, но метущаяся душа может в нём путаться. Подсказок ей нет, её метания предсказуемы и нынешний её опыт соответствует будущему, никто не захочет делиться своей подсказкой, если имеет её в непосредственной свое реальности. Он к горизонту пойдёт за ней и даже сможет вернуться, неся её на руках у груди, а ещё лучше в самых надёжных мыслях. Такова судьба хорошей подсказки. Иной судьбы ей ждать не надо.
- «У Вас есть идеи, как жить вместе?»
Кто мог задать такой вопрос, Иисус или Эндимион, кому он больше подходит, если проекция редко бывает точна? В этот день, как и в другой, вопросы идут всем. Любой или почти любой стремится их задавать. Мир каждый раз сильно волнуется, когда двое начинают жить вместе, весь мир под себя переоборудуя. Их преобразования нужны миру и нет, без этого нельзя и с этим трудно, но двоим всё равно, они уже начали тот процесс познания, который сочли более необходимым, чем тот, которым занято человечество с неустановленного дня своего появления.  Тихи оба, когда пробуют что-то первый раз. Может быть, они и не станут выражать себя ярче. Что-то частное в них уже не нуждается в стойком и сильном освещении, может быть, больше в тени. Больше в тени нужно находиться, чтобы расцвести достойнее. Им нет смысла испытывать друг друга, неизвестные оба в одинаковой степени, они согласны положенный процент отдать тайне. Абсолютная ясность может тормозить их дела, восхищение пока не начинает своё триумфальное шествие, оно к чему-то присматривается, каких-то слов и действий ждёт, ловит момент, в который будет наиболее удачным, но не объясняется. Ни с кем, ни с кем из тех, кто мог бы приблизиться к нему. Ни с Иисусом, ни с Эндимионом. Кто из них первым начнёт чувствовать его, они никак не могут предугадать. Но оба в общем-то готовы. Готовы пробовать. Чувства – это хорошо, оба согласны, оба имеют для них какое-то определение. Оба так или иначе, каждый сам, задумываются об исходе встречи.
- «Исход, как койка, в нём уже отдых, но и начало скуки. Разве нет?»
Разве есть многословность в этом вопросе новичка этого лаконичного дома?
- «Не знаю, устал судить. Вы знаете, что, Эндимион, от размышлений планета не вращается быстрее. Ей абсолютно всё равно, размышляют на ней или нет. Её ощущения не зависят от веса тех или иных мыслей. Человеческих, разумеется, я имею в виду, и единственное, что мы можем делать вместе, это учиться безразличию. Если не друг у друга, то у неё».
Иисус готов обрывать все разговоры, желающие возникнуть рядом. Тем более те, чьё продолжение может стать долгим. У него своё уже понятие о сроках, оно заранее преувеличено и это работает. Эндимиону надо говорить коротко и главное. И не очень страстно по возможности, Иисус не ответит на страсть, потому что интеллектуальный роман в его доме ему не нужен. Не то сердце, что плотно укрыто, недоступно, а то сердце, у которого опыт огромен и правдив. С такими сердцами люди просто ждут забвения. Его никто не будет звать «Иисус – закрытое сердце», но, может быть, однажды «Иисус – аккуратное сердце» назовут. И на тот день это будет уже справедливо. Иисус верно ждёт этого дня, чьё лицо должно быть похоже на его. Его уже нынешняя преданность будущему близнецу всех, кто угадывает её, подкупает. А сам он не в  безумном выигрыше от неё, под него она не прогибалась, а  далась ему, какая была – окончательная, сомнениями битая. Кому-нибудь ещё могла бы такая же достаться. Но пытаются в соревнование вступать прочие атрибуты существования, жизни, что протекает здесь и больше нигде. Эндимион не обратил внимания на плакат. Не дал ни аванса, ни должного не отдал. Нет полноправного сожителя Иисусу. Равноправия нет. Эндимион выступил как сенсор, что уловил отсутствие, просто его отсутствие. Иисус не изменил себе. Милость часа, когда хозяин гостеприимен с гостем, не имеет границ. Такой час должен длиться хотя бы вечер. Чтобы Эндимион успел догадаться о необходимости дальнейшего пребывания здесь. Такие часы всегда работают на кого-то, с кем определились. Кого понять не так было трудно, как предполагалось, кто как-то пошёл навстречу им и себе. Кто вместе с ними нашёл успех. Вообще человеческая милость понимает, что её век заканчивается, она просто должна предупредить того, кто ею раньше располагал и сейчас ещё пока ощущает её. Всё сразу ощущая, Иисус подумал о внутренних покоях. Все двери в доме Иисуса закрываются плотно, у них договорённость между собой служить достоверной изоляции: если хозяин дома хочет освободиться от других комнат, ему как правило помогают. Входная дверь закрывается особенно плотно – она служит изоляции от мира, который в дом за Иисусом войти не может и не должен. Она знает свою службу и знает душу, которой нужно спасение от мировой активности, что нарастает по принципу нарастания ветра. Кто нужен Иисусу, того он пригласит войти. Того он будет ждать, войдя, спиною ощущая. Отменяя мир в качестве банального хвоста, он только проводит границу, за которую хочет ходить только один. Ему очень важно это «только», оно хорошо уточняет, а точность в целом помогает, помогает тому, кто к ней обращается за помощью в своей жизни. Иисус ввёл культ точности в своём сердце на какой-то период, редчайшее время, про которое известно, что растянуть его надолго не удастся. А Иисус готов стараться дальше, он начал это с Каифой, в любой ситуации хорошим стартом, и продолжать будет с любым. Да, через все неудачи других соблюдать эту пародию на насилие и свои заставлять. Но что-то соблюдать Иисусу удаётся. Наедине с самим собой и при посетителе его молодой жизни. Текущая жизнь пробует, конечно, отличаться от всех альтернатив и Иисус ей, как может, помогает. Но в целом их успехи скромны. Их совместное достижение никогда не попадёт на выставку. Иисус гостеприимен, но не фанатик. Эндимион пока остался один. Эндимион понял, что мораторий не отменён. Словам ещё понадобится специальное разрешение. Молчание готово длиться, как сам день. И вопросы, которых оно касается, все включают в себя множество дней. Его с Иисусом долгих дней. Это не тишина, это то, что кажется ею. В тишине всё честнее и в многие разы законнее, этого достаточно, чтобы не гнать её. Она мужчины лучшая подруга, когда рядом с ним друг, в котором что-то новое приходится узнавать. Вопросы, к которым оно относится, теперь тоже гости Иисуса – его дом полон. Его теперь трудно будет освободить. Но стены выдержат, давить не будет сильно, и будет только на Иисуса.  Одному гостю других гостей не разогнать. Он будет мириться с ними, вкушать их и принимать от них их мнения, их насилие и все их пожеланья. Он не будет главным, если хозяин уже когда-то принимал кого-то. Но заранее последнее выясняется всегда тяжело. Эндимион выглянул в окна, но вид внутри выигрывал, он привлекал его больше, его раздумьям больше везло здесь, он мог оправдать всё, что видел внутри. Практически внутри себя. Окна надо запретить – кому они нужны? – всё происходит внутри, оно может родиться там и там остаться, там целый сегодняшний мир и внешние обстоятельства в конечном итоге лишь обслуживают его. Окна можно запретить в доме Иисуса, но они впускают в этот дом альтернативу, пусть никто её здесь не любит. Но все её ждут. Эндимион первый, кто занимался окнами серьёзно. Потому что они вызвали в нём не особенное волнение, а последней степени напряжение, которое было надо либо гасить, либо оправдывать, только чтобы ты не думал так про этот миг: Я на чужом балу, я гость, моё продолжение только в виде исключения не забраковано и дом танцует со мной только по своему желанию, вольный оборвать в любой момент танец. Так как я могу верить в этот танец знакомства? В основном я танцую его один, как могу и умею, простыми па и очень простыми надеждами, пытаясь не закрывать глаза – этих мыслей не плоди. Не размножай маршрутов и вариантов бытового разочарования, ты и так способен отойти достаточно далеко. И не вздумай сравнивать себя с Иисусом, аборигену не надо осваиваться так, как пришельцу сюда. Создавая свой остров, особенно в режиме срочности, следует обратиться к законодательству на нём, к его основным и наиболее выигрышным положениям, от которых твоё творчество согласно зависеть, то есть к разлёту бровей на творящем лице, создающем главную тень на нём. Брови те же мосты и будут должны сойтись, чтоб закрепить выражение этого лица, но у них нет общего прошлого, каждое их соединение в настоящем абсолютно случайно, и происходит только от того, что они вместе за настоящее бьются. Как Иисус и Эндимион, что действительно бьются за настоящее. А за будущее они будут биться вместе? Какова цена и каковы цели, кто-нибудь из них обязательно спросит. Окно остаётся пока закрытым и разговоры возле него, рассчитанные на день сегодняшний так же, как на вечность, ничего конкретного не обсуждают. Остаётся надеяться, что разговаривающие верят. Кроме них в общем некому давать такие авансы беседам. То, что они происходит между людьми, их не выд6ляет из тёмного ряда вещей, у которых почти нет будущего. Взгляд людей на свои беседы почти доброжелателен, как на свои творения у творца, может, собеседники поняли, что выхода нет и того, через который все пройдут, не будет. Нет, не время им бежать и молчать. Все процессы запущенные не останавливаются возле людей, даже участвуют и достаточно активны оба. А активность порождает внимание, краски однажды всегда начинают гаснуть и удача, если наблюдатель не замечает, но Эндимион заметил, что город за окнами бледен. И виновен в этом. Если это вид, который имеет перед собой Иисус, ограничен в своих красках и в итоге этого, может быть, в воображении, то город совершает преступление перед ним. Против него. Сын Марии мог бы изменить многие картины, которые причастны к жизни приютившего его. Но сейчас он думает о том, что у жизни может быть только одно посвящение, и пока не знает, надо ли отдавать своё бдение-служение в общем-то случайному человеку, лишь брату по матери. Как ориентироваться под своим собственным наблюдением на такой местности, неизвестно пока, а если вовсе не ориентироваться, а наугад…нет, не сейчас. Двое, ещё никакая не пара – только увидевшие начало люди и их удел на ближайшие дни ожидание. Удел достойный и, видимо, их основная задача сделать ожидание достойным. Достойным самих себя и планов своих, что всё равно создаются. Кто-то лидирует в их создании, но в общем-то участвуют и достаточно активны оба. Нельзя познакомиться совсем окончательно – что-то стоит на страже отличий, они нужны, чтобы знакомцы не спутали друг друга, но ведь нельзя познакомиться и слишком окончательно. Знакомство всегда оставляет предложение, над которым можно подумать. Вот есть двое и дом для них, для их знакомства его стены, которые не выпустят их отсюда незнакомыми, не вдумавшимися друг в друга, дом готов и он не вздрогнет, когда начнётся сближение. Благодарность дому пока рано выносить, больше он ничего не может сделать для них. Он лишь немой свидетель – а свидетелю таким и надо быть – всего, в чём участвуют энергичные двое, не замедляющие свои движения, не останавливающие самих себя, если надо всё-таки добраться до следующего пункта близости, удивлённые и надеющиеся. Но происходящее происходит, они действительно могут видеть друг друга в одном доме. Видения стабильны, отныне уважаемы, в них вкладываются, за низ дают награды обитатели дома, но они не порождают лишних видений – не нуждаются в них. Те, что есть, всему удовлетворяют. Они почти совершенны…Их будущее в глазах их же зрителя надёжно. И Эндимион не устаёт подтверждать это:
- «Я встану пока между Вами и разочарованием».
             Вдохновение, Эндимион ищет его тихо, с лёгким – лёгким отчаянием, но он не зовёт Иисуса на совместный поиск. То ли он может сам, не ведая поражений и их разносторонних проявлений, то ли уже не хочет связей, после спрашивающих о результате. Возможно и то, и другое. Эндимион не устаёт, он привык искать вдохновение и он пока не склонен думать, что усталость какая-то форма его, он хотел бы встретиться с какой-то более совершенной формой. Нет ни универсальных средств поиска, ни надёжных средств хранения – показавшись, оно должно исчезнуть перед успевшей ахнуть душой.  Эндимион так думает, он не мог пока этого проверить. Сам он пока способен обеспечивать только поиск. Прошлое оставлено за дверью, оно не актуально, сейчас для него нет грамотного названия, нет грамотного ощущения, вызванного им. И актуально ли настоящее, стоящее перед глазами в таком решительно странном наряде? Само оно про гардероб свой молчит и в этом доме решить вопрос, насколько оно актуально, будет трудно. Ещё труднее решить, насколько оно удачно. Есть ли для него варианты применения между счастьем и ожиданием разоблачения его же? А если кто-то захочет решить вопрос о том, будет ли здесь будущее в ближайшие часы или дни, ему потребуется не просто размышление, ему будет нужно усилие всего сердца и, может быть, не только своего. Будущее…Возможно, придёт. Ответ был дан и принят к сведению мной. Вдохновение Эндимиона становится словами Эндимиона, не берёт тем, чем занимает загадка сфинкса – оно, наверно, не способно, и долго оставаться неизвестностью вообще не выгодно. Тем более что Эндимион знает больше, чем верит. Знает точно, что дом ничего не прятал, ему незачем при том режиме открытости, в котором тут принято терпеть жизнь и усилия по её постижению. Итого дом не враг. Он и не друг всем, кому нравится его крыша, но год за годом идут, как солдаты, и он стал терпим. К нашествию. Теперь вдвоём, мы теперь вдвоём думаем о содружестве с кем-то, кого не жалко, теперь не делим дом, но по возможности распределяем по обозначенным душам в указанные часы, а слово «распределяем» случайно связано со словом «предел», каждая со своим пределом знакома. Души поддерживают всякие знакомства в перспективе обмена опытом. Произошедшее произошло. Двум людям дома не мало. Друг друга пока не мало. Иисус вообще получил новую необъятную область для поиска желанных подтверждений. А желал он подтверждений тому, что пришелец загадочен не больше, чем все знакомые. Да, Эндимион пока остался с ним. Его соучастник на какое-то время по жизни в этом доме. Его новый соратник, присланный вчерашним днём, а все до одной вещи, которые происходят между людьми соучаствующими, живущими вместе, они обязательно узнают. Всё рано или поздно станет доступно человеку.
              Два дня происходили странные вещи. Иисус не пугался и не радовался. Он почти терпел опять и изучал. Больше самого себя, чем мир вокруг. И пытался изучать обстоятельства. Этот сын Марии не сводил с него глаз. Иисус боялся думать о том времени, когда спал. Дверь спальни запирать он считал неприличным. Да и замка на ней не было. Сын Марии наверняка смотрел на него спящего. Иисус был в безвыходном положении. В это время Иисусу не снились сны. Один на один с темнотой во время сна, один на один с чёткой неизвестностью во время бодрствования. Один на один с ещё одним сыном всё той же Марии и вообще человеком, пришедшим из своего прошлого в его настоящее. Но было интересно. Такой своеобразный посланец от Марии, от матери – Иисус и так мог бы воспринимать этого гостя по сути из ниоткуда. Но воспринимал как-то по-другому. И это диктовал гость. Однажды он спросил его о чём-то, интересном ему, но так, что заинтересовал этим Иисуса.
- «Можем мы быть два лица одного организма? Не уточняя, чьего организма. Не пойму, с какой-то периодичностью появляемся то я, то Вы?»
Иисус даже растерялся. Да, он согласен, что по этим двум дням представление о его графике, о переменах нельзя получить. За два дня можно получить всё или ничего, с этим он тоже согласен. Два дня ещё не родственники вечности и совсем не похожи на неё, ей не надо ничего  в этом отношении доказывать, она вне подозрений. В двух днях разобраться труднее, чем в трёх неделях жизни соседа. Это обманы времени или правда доступных сроков, это что-то, с чем можно иметь дело, даже имея все трудности этого дела. И это завидная точка зрения. Иисус ушёл от него готовить ответ, через несколько комнат от него он добровольно остановился, в какой-то комнате встал, а сердце пошло. Вот здесь, в этом месте, может начаться обдумывание настоящего с вопросом и настоящего с ответом. Что оно будет значить для Иисуса? Ведь оно ещё что-то должно значит для Эндимиона. Чем тщательнее он будет думать над ответом, тем меньше он получится. Он не знает, как был сотворён этот мир, но не удивится, если узнает, что творец не очень старался. Но, может быть, он изматывал себя и ему не было сна и только сухие комментарии провалов сыпались ему в его общую бездну нелёгких проб. А бездна осознавала себя как этот мир. Иисус, сколько может, старается отодвинуться от бездны, он в них мало верит и он не верит в мосты над ними, его гарантия только срок, раньше которого дела не окончить и не отвлечься. Беспросветная занятость подобна шлему, защищает, скрывает опасности и самые интересные виды. Время одинаково несётся над безднами и горами, а мысли часто стоят, соблюдают нейтралитет, ждут подтверждения, что они не стоят на краю бездны, в которой только самостоятельность. Иногда вариант - отказаться от мыслей совсем, но тогда сразу падает пустота, и как нечто не существующее может иметь такой вес, неизвестно, неизвестно, что способный раздавить в душе мыслителя. Жить вместе значит мыслить, размышлять друг о друге. В любое время промышлять мыслью. Сын Марии не подглядывал и не подслушивал. Не потому, что он не интересовался Иисусом, это бесконечная тема, а, может быть, от того, что он вынужден был интересоваться собой. Вопрос, чем заняться, решается скупо, но что-то на него тратится в знакомства процессе, в привыкания процессе, который уже пошёл, пошёл прямо на них и на него в отдельности. Отдельно от Иисуса. Иисус не ждал соглядатаев, не очень верил в них, он верил в бытовое одиночество, которое может быть тем же забором от параллельных звеньев эволюции – других людей и гостей, в том числе и собственных. Иисус вдумывался и вдумывался, все мысли свои подобрав, он заметил, что это обдумывание было дверью, которую он то приоткрывал, то закрывал снова. А за дверью, которую он не может окончательно ни открыть, ни закрыть для себя, даже несмотря на позднее время жизни, сосредоточилось много советов. Практическая сторона жизни – это приготовление; приготовление ответа, приготовление жилья для своих последующих ста лет, приготовление обеда, который непременно надо будет съесть, потому что он должен дать силы для многого, но в основном для жизни, это приготовление своего лица для тех людей, кто на него посмотрит, и, может быть, для самого себя, потому что видеть его иногда хочется. Потому что оно копит, через силу, но копит картины и оставляет их на самом себе. Есть ли этому объяснение, которое хоть кто-нибудь мог бы принять? Есть, они из жизни. Дом не должен избегать зеркал, по которым отслеживаются образы человека человеком, людей людьми - доверять зеркалам, вот чего от него ждут. Возможно ли это для него, привыкшего быть случайным зеркалом для своих обитателей? Его возможности продолжение возможностей хозяина. Иисус в этом доме держал немного зеркал. Сын Марии не посмотрелся ни в одно, может быть, он не хотел видеть, а может быть, он знал, что увидит. Зеркала – идиоты; однообразны и правдивы включительно до собственного изнеможения, одержимые иллюзией подать этим кому-то пример, может быть, у них получится, они работают с простаками, кто просит о правде, не подозревает её ни в чём. Не подозревает её и себя. Но всё равно, просить её быть аккуратной на всякий случай старается. Если иметь дело с правдой, особенно правдой о себе или своих обстоятельствах, что в общем одно и то же, в каком-то случае аккуратность наверняка пригодится. Причём всем сразу. Правда – это сила, а сейчас не время силы, время нежности. Эндимион хочет быть её участником и открывателем чего-то в ней, за это он позволит ей открыть что-то, что может быть почти целиной в нём. Пусть открывается до конца, он не пришёл сюда, чтобы лгать и быть грубым, быть неприятным и однозначным, он хочет совмещать эти свойства, вообще предложенные человеку и перепавшие ему как схожему с человеком. Такое сходство после всех  не скрываемых разобщений подарок. Тем более сейчас, в особое время, время общения. А время общения, как оно всем известно, подразумевает и организовывает совместные прогулки, как правило максимально осмысленные,  выгуливать душу, сопровождаемую правдой, Эндимиону или Иисусу, будет бесконечно тяжело. Душа не гуляет просто и первой понимает, что вокруг полно угроз. Необходимо проверить, завтракал ли Иерусалим – чтобы хотя бы одной угрозой было меньше. Ведь он всеяден, а душа – это лакомство, и даже для гурмана, не только для прорвы жизни, какой является успешный город. На прогулке или размышляя о собственной нежности, хорошо помнить, где находишься. Хорошо помнить о том, что Иисус полон ответов, правда, неизвестно, какие из них он захочет и сможет дать. Ведь его щедрость ограничена его же разумностью, приобретённой через отсекание ошибочных образов. Не лишний в этих стенах, тесно составленных, Эндимион, большой старатель, не лишний образ в своей душе. Пока только необходимое дополнение к главному органу и воззвание к ней же. В ответ она любезна и самая свежая констатация свято и честно служащего органа заключается в том, что Эндимиона и Иисуса устраивает половина истины, той, на которую они рассчитывали первоначально. Особенно Эндимиона. Не так уж настойчиво он ищет свет, иногда о тьме больше ясности, кто успел в ней освоиться, так об этом и говорят и так впотьмах они живут, и приглашают жить всех, кто может. Это повторить или устроить по своему может. Обычно хорошее освещение не предлагает моральный комфорт, слишком прямолинейно по определению, в некоторых пейзажах кажется ошибкой создателя. Эндимион хотел бы коллекционировать эти ошибки, но ближайший вариант создавать свои вперёд творца. Это не то место и не та пора, когда надо устанавливать свои правила – может быть, это вообще не тот дом. Но дело сразу стало в человеке, которого он нашёл в этом доме, само дело обернулось человеком. Оно изменилось от этого, только в в`идении Эндимиона, может быть. Общий порядок оно изменить не смогло и не захотело. Он старается остаться прежним в этом доме. Не сдавать позиции, что уже занял, не менять точек зрения. Эндимион равнодушно проходил мимо окон, их старые лица, то есть прежние виды, которыми они всё пытаются привлекать самих себя к себе или не пытаются уже, не отказывались меняться, просто они не знают, как. Эндимион сознательно или от незнания подсказок не давал, себе, кстати, тоже, это политика, наиболее грамотная в чужом доме и не до конца полюбившаяся своей жизни, он исследовал дом так, как должен был с ним поступить, и мог придумать ему тест, освобождающий от лишних вариаций сразу на многие близлежащие темы, с этим тестом он мог справиться сам. Помешать может только волнение, которое хотя и запрещено давно, но прорывается к постам сегодняшней охраны. Эндимион за те испытания, которые можно пройти, но иногда должно кому-то встретить настоящее. И он думал об этом доме – во-первых, кто для кого испытание? Ведь встретились впервые и встретились с незнанием. Во-вторых, зачем испытывать постройку, включающую в себя жильё, человека, осевшего в этом жилье, его душу и дополнительно стены, нагрузка на которые, конечно, меньше, чем, к примеру, на душу, но всё равно изначально серьёзная? Эволюция может обходиться без разговоров, ей не о чем спрашивать тех, кого она использует в своих процессах. А у них как правило нет ответных реплик. Эндимион не таков, ждёт он молча, принимая внимание, только если заслужил его, но участвует внутренней речью, его слова имеют цену, когда он думает о них. Каждое его слово знает, что он заплатил, честно внёс плату за его содержание, за то, чтобы чувствовать в нём смысл, он не задерживает платежи за прожитые года без бесед и выученные монологи, каждый от своего и для своего лица – он их заучивал, теперь он платит. Энди, куда эта гонка? спрашивает его внутренний голос, что вечно совещается с разумом. Спрашивает его, как мог бы спросить посторонний. Он отвечает – куда-то надо тратить средства, которыми оплачивается, если не быстрый проезд по жизни, то мукалюбивый, гораздо более ответственный проход, от которого меньше пыли, но, к сожалению, много больше того, что ради выживания мы стали мыслить ненавязчиво для других, кто в принципе может уловить наше мышление, но беспрерывно для самих себя. Эндимион так близко подходил к стенам, что им хотелось отодвинуться. Не от него, но от человеческой сути, познавшей границу и не признавшей её. Но стена ограничена в свободных передвижениях и только передвижение через усилие даётся ей, чего для далёкого похода мало. Эндимион не просил Иисуса подходить к вопросу вместе с ним, а только наблюдать и не бояться этих «только», которых расставлено по дню в размере полноценного гарнизона, хотя и шёл в связи с этим на риск. Нет свидетелей – нет ошибок в суждении, нет понимания, которое заканчивается разочарованием. Понятливые часто платят этим за свой дар. Эндимион потихоньку пробовал судить дом. Он не ждал сформированных суждений в ответ, тем более продиктованых Иисусом, он надеялся не встретить зрелую ненависть, которая может всё объяснить и всё зачеркнуть. Иисусу он показывал в себе многое, он осмысленно не скрывал свой голод. Он убеждался, что Иисус это видит. Что, совместный обед? Да, дом уже в курсе. Дом был готов к этому первым. Он стал аккуратен и особенно вдохновлён – совместные обеды, он такого не помнил с момента поселения не прожорливого Иисуса. Посмотреть, кто как ест, как держится за столом и сколько потерь допускает, решая, что важнее в искомый момент, для себя отдельно и собеседника отдельно, это можно. Блюдо – это всегда только видимость блюда, а бесконечно важен тот, кто сидит над ним, клонясь не к нему, а к собеседнику. С чем он клонится и хочет ли закончить свой наклон, отчего склоняется не достаточно близко и что же удерживает его от назначенной им близости, на которую и только на которую надеются все присутствующие? Но дом, когда было интересно, он не всё понимал. Но терпел, мучительно терпел, как все терпят, кто питает интерес к окружающему, а точнее к самому себе в ландшафте. Он пытается скрывать факт, что своё место в ландшафте он не сам выбирал. Но его выбирали те, кто скрываются в нём от всего, хорошо, что уже не друг от друга. Эндимион и Иисус друг напротив друга за маленьким столом, ни в каком случае не большим, не могут восседать, как боги и просто ждут друг друга. Не скучают, разговор возможен – они заняты выбором темы, того, что будет поддерживать слова и голоса в их близкой уже работе. Не друг про друга копят сейчас размышление два сознания, но, может быть, они согласятся на то, что друг для друга. Пища готова быть посредником, служить обоим, размышлять, кинуться к кому первому, но тот, кто первый, не приступит раньше, чем проверит правильное вращение мира. По тому кругу, от которого хоть что-то зависит. А сориентироваться среди зависимостей – уже счастье, и к нему осознанно стремятся все, кто могут его представить. Нет третьего и это огромный плюс – двое людей идеальное число, лучшее количество для существования в этом мире и за столом. Стол в данном случае центр их вселенной,  всё на нём или над ним, но во всех случаях перед ними, их мыслям комфортно над ним, а их взорам легко пересекаться. И, может быть, они способны увидеть, как их человеческий брат и, возможно, местный же горожанин разговаривает сам с собой перед окном, настолько видимый в ключевой бескомпромиссной жесточайшей очевидности безответственности своей беседы. Не надо спешить видеть в этом  трагедию, это нормальный разговор человека, лишённого собеседников. У них у каждого сегодня собеседник есть. Они беседуют, то есть придерживаются беседы как поручней в крутой душе, и из осторожности не хотят знать, кто занимался выбором еды, может быть, ангел. Не вкус еды, а вкус разговора привлекает к этому столу их сознание, которое могло бы выбрать и другое дело.
- «Вам комфортно?»
Реальность может быть и такой, с этим столом, притянувшим к себе грудь, утробу, лоб. Продиктовавшей непричастность утробы и слишком выраженную причастность лба. Улыбнись реальности, кивни ей, она ответит, потому что ждёт, чтобы её заметили. Спроси её об ожидании, она знает, что рассказать о нём, если ты знаешь, что хочешь об этом услышать. Всё это – это не то, о чём думал Эндимион. А он думал и о себе тоже, чтобы поддерживать свою адекватность. Иисус спросил его, вопросы Иисуса никогда не наивны, за ними многолетний опыт и искренний интерес Иисуса. Много этого или мало, зависит от врождённых и уже объяснённых потребностей, главное, успеть осознать их перед возникновением звука такого вопроса.
- «Сейчас да. Сию секунду да. Но… Я не думаю, что однажды этот дом сможет заменить собой мир. Такого нет среди предсказаний для него на будущее. Вас это не смущает? Ведь речь, слова эти мои о Вашем доме».   
Говорить всё ещё нужно спокойно, не надавливая. Эндимион делал странные акценты, но они были для него естественны. Ведь если выделить что-то в личности, он выделял её положение в мире. 
- «Я думаю, что он давно это понял на моём примере. Я был его первым испытанием и остаюсь последним, хотя ведь Вы хотите составить мне компанию? Если в чём-то её кому-то составлять, то, может быть, в этом. Нас двое для одного дома и в условиях кризиса места в душе это не максимум».
Эндимион кивнул. И только, пока.
- «Возможно, я могу попытаться. Быть вторым испытанием, средней или высшей сложности, или же лишь трамплином к испытанию – охотно. Если он признает меня сложной задачей, я много узнаю о себе и постараюсь соответствовать. В любом случае я заинтересован в разнообразном опыте».
Их колени не касались друг друга – не было нужды, хотя была возможность. Их жизни коснулись друг друга, была возможность, была нужда. Возник разговор, продолжающий большинство традиций, потому что в замысле бога было следствие. В море героических, которые не могли не быть у этих людей, потому что в этом доме есть изящество. Значит, всё есть в этом доме, кроме новшеств для Иисуса и перспектив для Эндимиона. Стоит ли в этом доме остаться? Раз разговор ещё не закончен и было разгадано не всё, продолжение будет настойчивее начала и хотя бы попытается быть мудрее. А что они пытались разгадать в столь ясных обстоятельствах, почему  невидимый подсказчик настоятельно советовал разгадывать нечто в себе? Может быть, он и был той мудростью, в которую так хотелось верить. Конкретно Иисусу. 
- «Мы почти не едим», - риторически заметил Иисус. И голоден он не был, во всяком случае не умирал, но он знал, что однажды жизнь захочет его удовлетворить.
Эндимион, может быть, что-то знал об этом насыщении.
- «А что наступает после утоления голода? Новое его появление и оно абсолютно то же. Оттенки, нюансы, они служат не нам, а против нас. Начинают развращать, но никогда не доводят дело до конца. Тогда мы берём это на себя и очень усугубляем».
Иисусу было довольно усугубления.
- «Вы очень хорошо знаете жизнь. Возьмусь надеяться, что она Вас хуже. Моя привычка такова, что я вообще на неё не ставлю. Хочу полагать, что мудрость поначалу так себя и проявляет. Я начну доверять Вам, потому что вижу в этом выгоду. Я знаю её хуже». Эндимион, глядя в стол, кивнул. Он действительно не видел в душевном насыщении выход из душевного же голода. Почему так? Он скопил достаточно размышлений об этом, среди них не было ни одного плодотворного. В них было всё, надежда, трепет, старание, какой-то опыт, уже зародившееся умение, первое предчувствие – всего хватало в них и более всего преодоления, сколькое преодолел Эндимион и сколькое преодолело его, тому нет записей в объективную книгу общечеловеческого мучения. Но определённые записи об этом были внесены в необъективную память Эндимиона. Она вместительнее всех книг и скорее станет учебником возможных последователей. Может быть, за конкретными вопросами закреплены определённые ответы. И это не спасение для всех. Это только начало истязания для того, кто не догадается этого бояться. Потому смелых мало. Они очень быстро переводятся, как раз где-то возле распространённых книг. В них нет сумасшедшей необходимости, действительно жизненной необходимости, поэтому смелость, бытовая смелость, как крайнее средство, для чего-то приберегается. И, может быть, действующим героям не обязательно выяснять, для чего именно. И запасов таких у них нет. У них есть много других дел, прямо друг рядом с другом. Эндимион пытался выяснить определённые вещи, которые выбрали своим положением тайну.
- «Кто из нас на самом деле хочет стать волшебником?»
Для чего волшебство в Иерусалиме, городе, где есть люди, а значит, есть всё без волшебства? Даже слишком многое есть. Даже для тех, кто хотели бы для себя меньшего. Только Эндимиону не надо ничего в малом количестве. И в первую очередь необходимого исследования должно быть достаточно. Такое всегда наступает в общении с людьми, при решающем насыщении не бывает пере… Можно ли было в изучении обстоятельств остаться верными формуле «Ты незаконнорожденный сын Марии, я незаконнорожденный сын бога»? Собеседовать с обстоятельствами честно и позитивно. Но совместное рассмотрение перешло в негативную сферу того, что в Иерусалиме нет волшебников. Тоже факт, и факт прямой, как дорога прочь от волшебного будущего.
- «Два хороших волшебника Иерусалиму не помешали бы. Два просто сознательных человека не помешали бы Иерусалиму. На его улицах сознание не превращается сознательность без крайне уважительных и срочных причин. А срочность рассматривается как вопрос, весьма не срочный. А некоторое волшебство всегда своевременно».
Иисус пока не может ни в чём признаться. Он уже, может быть, признался себе в отсутствии волшебных ощущений у себя. Но признание себе то же самое, что отсутствие признания. Поэтому надо идти дальше, дальше до самого Эндимиона. Вдуматься друг в друга, ещё раз предложено вдуматься друг в друга. Они мастера странного ремесла – настраивать мысли на неизвестную волну собеседника. Они согласны, они займутся. Часы будут посвящены друг другу, они не сразу начнут подсчитывать их количество. После того, как все отпущенные и взятые лишними часы иссякнут, они создадут свои. Они свободны, они могут колдовать друг возле друга и проектировать своё пространство, где ненормальное волшебство вполне законно, хоть, исходя из обстоятельств, и очень интенсивно. Конечно, героям-исследователям в любом проектировании приходится осваивать свободу, как новую землю, своенравную и примитивную вначале, неизвестно, кто больше сделает открытий, иногда открытия сами выбирают, кому довериться – потом он зовётся открывателем и пострадавшим. Но почему он не отказывается от них? Почему Эндимион такой же?
- «Ради моего дома Вы готовы на многое, на самое таинственное исследование. Вы пытаетесь понимать его, делаете то, от чего отказался я. Из комнаты в комнату ходите, как из страны в страну и отказываетесь от сувениров, из которых из каждого готова выскочить история. Не обязательно обо мне, может быть, и о Вас. Заметки путешественника оседают у Вас, думается, надо особо заметить – заметки странника. И вместе с тем Вы словно не вполне в гостях. Вы быстро осваиваетесь, но не до конца».
Был ли Иисус удовлетворён своим определением? Вряд ли. У него уже давно были проблемы с удовлетворением. А самоудовлетворение, то есть удовлетворение, доставленное себе самим – лучшее, быть может, вообще казалось невозможным. А между тем у Эндимиона тоже не было удовлетворения.
– «Есть ли мне смысл становиться героем Вашей жизни?»
Вот тут Иисус задумался, даже не чувствуя в полном размере, как до этого на этот счёт задумывался Эндимион. А последний старался думать грамотно, как если бы от этого зависела бы вся его жизнь с самим собою. Размышление Иисуса, может быть, ещё грамотнее, но ещё более бесплодно. В этом сезоне размышлений нет везения на удачные плоды. Своим размышлением помочь чужому размышлению очень трудно. Что действительно есть ценного в размышлении собственном? Достаточно ли оно созрело к моменту? Задать пора вопрос в манере и духе спартанца, садовода, а может быть, если так вышло, спартанца - садовода и ждать сурового ответа, который даст хотя бы опыт. Кто будет решать, собеседник? Но собеседник серьёзно занят своим вопросом. И самым сильным собеседником для него выступает сейчас этот вопрос. Эндимион не хочет вставать из-за стола, пока не найдёт ответ на этот вопрос, выдвинутый им же. Иисус тоже может ещё сидеть, в основном ждать всё-таки работы Эндимиона. Эндимион действительно её проводит, если берётся. Если берётся за самого себя, и тем более если берётся за своего собеседника. Он сознаёт, что рядом с ним это самый важный человек. Ещё вопрос прозвучал. Не громко, но не тише прежнего.
– «Мы достаточно интересные герои друг для друга?»
Голос у этого вопроса остался тем же, что был у предыдущего. Почему вопросы задаёт только Эндимион? Потому что только он активный странник из них двоих. И по сути нет у него даже пяти минут для статичной позы. Но в доме Иисуса позы у него именно такие. И пусть нет у них тех пяти минут, пусть нет… В сутках двадцать четыре часа, теперь пусть будет двадцать четыре часа пять минут. Сутки это не затруднение, их на пять минут можно продлить, найти новым минутам место возле себя. Новые минуты и старые вопросы плохо комплектуются, новые минуты и новые вопросы уже есть друг у друга. Они пытаются сдружиться, пытаются сработаться, соединиться до конца. Эндимион принёс и то, и другое. За этим столом он выходит добытчиком. Иисус просто не выходит из-за стола и уже этим он добр, Иисус знает, что он предоставил свой дом. Конкретно Эндимиону и его ощущениям, у которых не было оснований становиться другими. Отличными от тех, что возникали рядом с Иисусом. Иисус не ответил ещё на его прошлый вопрос, а ведь они действительно могли бы двумя лицами чего-то одного. Какой-то силы, которой хорошо бы уже проснуться. Итак, Эндимион. Он хочет проснуться. Для знания, для борьбы. Прикажи Иерусалиму, как общей женщине, принять ещё одного на постой. Пусть доложит все тайны сначала себе, потом ей…то есть ему. Иисус серьёзно готов думать о таком приказе. Хорошо, в будущем. Во времени, в котором лучше прозвучит такой приказ. А пока по Иисусу, может быть, чуть-чуть рано или чуть-чуть нет смысла. За отсутствием ответов Эндимион готови себя сделать вывод. Он понимает между тем, что Иисус как будто не может признаться в чём-то, но Эндимион сознаёт, что такие приказания долгое дело. В сущности у него есть время проанализировать свои отношения с этим домом. А может быть, лучше отношения Иисуса с домом. Или дома с Иисусом? Мы никогда не выясняем, на что дом готов ради своего жильца, а начинаем жизнь в нём и с ним как с одним из самых преданных друзей. Мы почему-то никогда не поднимаем вопрос взаимности. Взаимности со стороны дома, как любого, в ком мы заинтересованы.  Мы думаем, мы с домом заодно, но мы, скорее всего, приживальщики. Печальная судьба, но и в ней можно устроиться с достоинством, от которого не убывает. Не убывает по мелочам. А наше собственное достоинство часто бездонно, потому что мы замечаем, что так выгоднее для психики, которая у нас одна. А на выводы уже способна суровые. А и мы так же, в разговорах и в молчании, тяготеем уже к суровости, и от того поддерживаем её и огласим последний вывод наших умов. Вывод может касаться только нас, пока окутанных домами. Наш дом - вторая сменная одежда для наших душ помимо тел. И сразу уже мы ждём, как город обойдётся с нами и надеемся, очень надеемся, что о нас он промолчит. Ведь наши истории, то есть жизни, не должны звучать впустую. Как именно, конкретно им звучать, мы пытались определить, но на всё про всё было только несколько десятилетий и со всем было очень трудно успеть. Ничто нас не поторапливало, как это, но на счету ни у кого из нас нет чуда. Пока единственное достижение, что душа не осталась совсем бездомна.
– «Иерусалиму придётся терпеть, не имея волшебников».
Что ж, замечание Эндимиона справедливо, причём по отношению ко всему сразу в этом времени. Но всё же приятно то, что он во многом справедлив. То, что Иерусалим мог бы это заметить. Но если бы Эндимион много находился в Иерусалиме, а то ведь он пребывает в доме, который пытается отказаться от того, что вокруг него Иерусалим – это нужнее Эндимиону, это щедрее в плане обогащения опытом, которого можно не стыдиться. Быть в доме Иисуса, не в Иерусалиме, и не терять в доме Иисуса, к примеру, себя, и не терять в доме Иисуса, к примеру, последние надежды, и не терять вид из окна, из души, которому ещё можно поверить. Не разыскивая остатки волшебства со всего этого мира под столом и на нём среди достаточно пустых тарелок – у всего этого когда-то будет объяснение. Но удовлетворит ли оно, разъяснит ли сформированное затруднение, о которое бьются Эндимион и Иисус? У них есть для этого дом, они не обречены делать это на улице, на глазах у сомневающихся, которых среди современников больше всего. От того и не прекращают они. Столовая вопросов и ответов не может всех накормить. Она не склонна к благотворительности, она не готова видеть сытость у тех, кто обещались быть голодными. Приходить со своими ответами непросто, поэтому запрещено всем, чтобы не вызывать страдания того, кто не способен. Хочется гуманности, но трудно остановиться, когда вопросы задавать не хочется. Всё-таки это то место, где хотя бы в смутных образах можно видеть шансы. На что-то, в отношении чего ещё не вышло запрета. Здесь можно находиться столько, сколько нужно, чтобы смириться со своим вопросом. Может быть, он и не к Иисусу, этот вопрос. Может быть, его ещё некому адресовать, всё может быть с этим вопросом. Но первый факт – он готов рождаться у Эндимиона. И сразу же к нему вопрос. Неужели ты готов стать солистом и всё взять на себя, даже ответ? С солиста обстоятельствами спрашивается больше и бегает он в поисках ответов больше, чем профессиональный стайер. Только герои сумасшествия пытаются солировать в обычных обстоятельствах, которыми наполнен каждый день. В мгновение будет закончен обед без объяснения причин. И Иисус с Эндимионом смирятся с этим. Смирятся в своём, сейчас общем, доме. Да, они не так свободны, какими хотели бы объявить себя в своих душах. Но тех часов не жалко. Они легко вошли в ряды других часов, которые были проведены ими. Но быть свободными в разговоре и свободно объявлять о своей роскоши, вот к чему они ещё хотели бы стремиться. Желание – `это уже некоторая роскошь, сегодня её позволить ещё можно. А поделиться ею с ближним – последний жест, который надо откладывать. Безотлагательно производить делёж и быть счастливым, что что-то хоть успел – действительная возможность дать фактам пример щедрости, склонить их что ли как-то к гуманности, которой, наверное, ещё можно научить.   
- «Если мы установили, что волшебства на наши души больше нет, то как мы будем договариваться с этими душами, которые всё чаще серьёзно психуют? Им нужна поддержка и их неоднократные заявления об этом были достаточно громкими. Мы их услышали, они себя сами услышали, может быть, дальше город их услышит? И чем будет его реакция?»
Кто из них задал этот вопрос, нам неважно, нам важно, что он вообще прозвучал. Нужно встать одновременно, одновременно с толчком времени, которое толкает засидевшихся с мудрыми лицами, чтобы не стали заложниками знания, не опережая собеседника и не отставая от него и ни в коем случае его не подталкивая. Как сам он определится в этом действии, так скоро оно и состоится. Из-за стола не поднимаются по расписанию, это делают по вдохновению, которое больше похоже на нападение. По жизни же вообще висит расписание на день, висит, потом его меняют. Чтобы придерживаться его, надо каждый день находить вдохновение, для себя и своего визави, для очень многого, а гордые не находят даже согласия. Даже приближения к нему. Стол не складывается, он уже готов быть памятником – его возможности не так ограниченны, как человеческие, он склонен пользоваться ими, используя их все для своей службы; если надо, хоть кому-то надо, он будет напоминать то, что происходило не на нём, но возле него. Напоминать всё, что сам запомнил, и не сомневаться, а верно ли запомнил – в этом можно найти свою службу, не человеку, но его памяти, понемногу от дел отходящей. Она быстро отходит от дел, жалея человека и жалея себя, жалея время, которому ещё приходится остаться с Иисусом и Эндимионом. Людям в любом случае не дано скучать, теперь к ним будут приходить другие. За столом к ним склонялся призрак признания, склонялся настойчиво, неделикатно и всё время их разговора, но оно не прозвучало. Никто никогда не узнает, в чём он могло бы состоять. Но чьё и кому, это можно знать: настроение призрака этого признания копирует выражение лица, а лицо вот-вот уже готово определиться, кому оно принадлежит. Он должен был встать и уйти, немного раньше, чем закончилась беседа, обеденная беседа, где призраков не ждали и не могли им доверять. Обид нет, но есть неудовлетворение в движении головой справедливого призрака. Есть игра, у которой были золотые правила, но оказались утрачены не по его вине. Он имел дело с людьми и не мог приобрести в этой игре, не мог выиграть у них. Людей, решившихся определить, кто вор, кто жертва, кто свидетель и кто захочет говорить об этом дальше своим голосом. Пусть не все вопросы относятся прямо к ним сейчас, но они из будущего и подойдут сюда со временем. Место они уже знают. Даже знают некоторые лица. Обед закрыт, но не закрыта тема, которой интересуется Иерусалим, он не фанатик, не подглядчик, ему не свойственна жадность без объяснения, просто Иерусалим ближе всех к её воплощению, он решается предоставить землю, а так интересуется всё человечество. Которое занимает часть и его земли. А главное, везде думает, чем занять себя. Эндимион и Иисус, те, кому за этим столом довелось представлять себя, не стали представлять его. Они на время отказались от Иерусалима, с их стороны вынужденное решение в свете обеда, количество обедов ничего не решит для человечества, но его интересы всё не выходят из одной области. Всё положило человечество на неё, во всём ей доверилось, само себя хотело в ней найти – это не что иное, а бесценная и идиотская область общения. Оно пыталось научить её быть мягкой с человеком. Хотя бы с человеком, не с его жизнью. Быть вдвоём двум мыслителям хорошо, им подчиняется философия, которой им разрешено пользоваться. Её на многое хватает и уж тем более на них двоих хватит. Отказаться от философии после обеда не лучшее решение. Его никто не примет. И никогда не примет некто гипотетический третий, что от обстоятельств всегда добавляется. Это первое решение, которое надо сразу отменять. С ним не уйти далеко от прозы, к которой и влечёт инстинкт самосохранения, и от которой первым он бежит. Нужно рассудить о других вариантах. Невероятный вариант единственный, который должен быть возможным. Иисус в этом не сомневался, какой-то опыт в общем уже есть. Просто уверенность приходит и неотъемлемой частью становится раньше, чем объяснение ей даётся. Опять столько даров направляется в одну сторону. Иисус готов и вытянуть, и спрятать руки, для всего они есть, и даже когда пусто, в них тяжесть. Вероятно, Иисус просто богат, хотя его богатству завидовать рано, как ничьему. Страх пока сел и сидит, но он в любой момент готов начать. Кто-то должен дать знак ему, он встанет и начнёт свою работу. Среди тех, кто ещё не научился его терпеть. Центром действа становится дверь. Страх и инстинкт поворачивают туда голову Иисуса. Но дверь закрыта, она с замком. Она действительно закрыта. Через неё такую нет прохода даже чьему-то намерению Приходится понимать, как много закрытые двери значат для нас, когда спасают. Даже души не могут проходить через закрытые двери, они, как и все, просят открыть им. Это преграда непреодолимая, приходит понимание её серьёзности. Вот какой страшной вещью может быть дверь. Она надежда того, кто скрылся за ней, и проклятие преследующего. Но недостаточно страшной иногда, иногда она отказывается пугать и назначает себе отдых, и доступным становится тот, для кого она была единственной защитой. Песню о двери можно так же резко оборвать, как песню о человеке. Должна зазвучать какая-нибудь другая песня. Случилось то, чего подсознательно опасался Иисус. Опасался по слабому человеческому опыту, чьё всесилие для человека абсолютно. Вообще мудрость человека в слабости, это стыдная мудрость, но она та, которая наверняка у человека есть. И не дано ему в ней ошибаться, и постигать её снова и снова дано. А чтобы постигать, нужно убеждаться. Душа относится к убеждениям так неоднозначно, но Иисус терпит. Каифа явился ему. Не какому-то другому в мире, а ему. Не как глас и не как облик божий, как воскресший диссидент, чья правда на его взгляд всегда ко двору. А двор Каифа может выбрать один. От всех других вариантов он освобождён. Он к чему-то возвестил своему другу Иисусу:
- «Это я, Иисус. Снова я…»
Он взглянул на внутренности дома. Как будто взглянул на внутренности Иисуса, но он не мог так глубоко и ясно видеть, он только видел, чувствовал своё.
 Дополнительно он принёс вещи, которые имели отношение к нему самому.
- «Гостиница сейчас занята. Места заняты и мысли хозяина заняты. Страны оккупированы. И ничто не жаждет освобождения, всё готово оставаться в плену. Ты пришёл освобождать не тех».
Каифа уронил чемоданы, Иисусу показалось, что он их поставил. Просто очень быстро в случайное место. В доме Иисуса тоже есть такие места. Хотя он верит, что сам дом у него не случаен.
- «Кем же?» - железным голосом спросил Каифа.
 При строительстве дома и при создании жизни железо не использовалось. Но для вопроса его создал Каифа. Он создал взгляд и волю дожидаться ответа…
- «Ещё одним сыном моей матери».
Каифа не пробовал смотреть на что-то ещё кроме Иисуса.
- «Он понравился тебе?»
Иисус пожал плечами, как научился пожимать ими в последнее время.
- «Я пока к нему равнодушен».
Что может изменить гостиную Иисуса? Только его брат. Каифе взглянуть бы на гостиную, на брата – и бесконечно долгий взгляд оставить на Иисусе, с вопросами, для которых нет ответов. Или есть ответы, но нет того, кто легко взялся бы их озвучивать. Кому было бы легко их понять и не закидать самого себя камнями после осмысления ответов. Здесь, на пороге, Каифе трудно мыслить; мысли хотят прорваться внутрь дома, но какие-то из них ещё могут быть полезны Каифе. Ему был бы полезен поцелуй Иисуса, такой, как есть, не слишком умелый, не слишком обнадёживающий, может быть, не предварённый долгим размышлением, не выученный предварительно исполнителем. Но не всё, что нам полезно, есть в нашем распоряжении. Иисусу в этот раз показалось, что Иосиф пополнел за время своего отсутствия. Его, естественно, заинтересовало, насколько он прибавил в боевом весе. Могла стать больше и его любовь, и его зависимость от неё. Его мечты могли стать совершенно не законными. Иерусалим стоит на решительности и нерешительности чьей-то также может стоять. На вечном своём свидетельстве стоит, прозябает. Новый боевой вес Каифы был не равномерно распределён по его телу, большая его часть пришлась на любящее сердце. Конечно, в целом он приобрёл. Хотя он всегда проигрывал маленькому весу Иисуса. Впрочем, маленькому весу Иисуса проигрывали многие. Его происхождение, лучше любого королевского, было часто опорой, даже если Иисус и не хотел. А его вес – это просто благословение, не из чего ему больше состоять: благословение, благословение и ещё раз благословение для каждого, кто оказывался напротив него. Напротив его характера. Напротив его восприятия определённого момента. Фирменное движение Иисуса – пожатие плечами хорошо давалось ему, он не учился этому ни у кого, не был вдохновлён ничем происходящим и он алкал удовлетворяться этим. Алкал, но чьё алкание может удовлетворить одно движение? Каифа добавлял много новых, телесных, душевных, свойственных только ему, свои движения он создавал из желания альтернативы, такой, какой можно спасаться раз за разом среди мира, который всё активнее от всех движений отказывается. А всё началось с того, что он перестал верить в жесты. Жесты, разумеется, душевные человека. Самую распространённую ошибку всех времён, доступных человеку. Каифа человек, не пёс – его догадки могут не быть точны, но раз они человеческие, то они имеют право на анализ. Кто будет их анализировать, то, кто их имеет? Легко ли это будет ему? Дастся ли это ему? Ведь не всё даётся тому, кому хочет быть отданным. Не всегда встречаются тот и то, что хотят встретиться. Каифа точно это теперь знает. Но кое-что он всё же встретил, там, где проходят его интересы. Там стал гостить гость. И вот он мелькнул в глубине, просто прошёл из комнаты в комнату, не Аполлон, не бог, просто мужчина и сын, и, может быть, брат, если они договорятся об этом. Их согласие пока то, что учитывается какой-то комиссией. Вероятно, комиссией по братьям. Мог бы Иисус так её назвать? Для Каифы наверняка мог бы. От своего имени и имени Эндимиона. Пока они вместе. Они герои переговоров, проходящих в постоянном режиме в их душах, они не против свидетелей, но не всё могут свидетелям пояснить, потому что не всё могут понять сами. Обстоятельства не всё могут свидетелям позволить, не во всё их включают. Правда, потом жалеют, потому что происходит что-то такое, что надо было зафиксировать. Но зафиксировано не было. Начинает казаться, что мы никогда не выедем из пункта А в пункт Б, потому что нет информации, чтобы прокладывать дальнейшую дорогу. А хороши были взоры свидетелей, очень долгие, таких долгих у свидетелей не было давно. А век вообще был длинен. Поэтому каждый день не был коротким. Иисус, наконец, замер. Как вечная гончая, бегающая по делам всего человечества, но только не по своим родственным делам. Тут он не знал, как двигаться. Тем более двигаться при ком-то. И взор Каифы был необычайно длинен, он не был мудр, в нём не было благословения ему и благословения его адресату, в нём была мука за хозяина и всё её будущее. А будущее она непременно будет делить с человеком. Длинные взоры и короткие надежды так похожи друг на друга, что сходство людей чуть ли оказывается не лишним. Лишним в условиях декламирующих взглядов. Но их отличия всегда важны – они важнее позитива сходства. Потому что позитив отличий заметнее, если тот же фон составляют люди, которые вообще для всего фон незаменимый. Каифе нет смысла ораторствовать на пороге, он всё говорит прямо и прямота его помогает ему же. 
- «Он совсем не похож на тебя. Не вижу общих мест. В этом, конечно, радость моя и его спасение, только много ли он через это спасётся, я не знаю. Нынче спасение дефицит».
Иисус думает, что спасение всегда было дефицитом.    
- «Он не должен походить на меня, он другой, и внутренне, и внешне. И в плане ориентирования на местности. Может быть, он похож на Марию, на какую-то черту её, в которой она вся, не знаю, но общего со мной не так уж много. Вообще-то мало, даже для недели пребывания».
Каифа и ненавидел сейчас весь мир, и захлёбывался от восторга.
- «А ты никогда не будешь другим для меня. Сколько бы братьев ни появилось возле тебя и для тебя, скольких родственников ты бы не сменил. Их родственное отношение к тебе не стабильно, впрочем, как твоё сходство с этим миром, в чьей относительности весь секрет».   
Каифа разбирался в сходстве Иисуса с миром и в мере отсутствия его, он не брался радоваться и судить, он только определялся, как ему к этому относиться. Если отношение вообще так трудно формировать к тому, что принять не можешь, но видеть должен. Он теперь не мог взяться радоваться, теперь никак не получилось бы. Всё-таки какие-то картины препятствуют восхождению радости к зениту, им есть определение, но дать его сейчас Каифе очень не хочется. Если вообще бывает состояние у души, когда общаться со своим хозяином ей совсем не хочется, а хочется отпустить его на все стороны, то это похоже. Бог знает, что строить сейчас диалог из того материала, что имеется, не придётся. Альтернатива молчать и копить, даже если молчание. Но что-то возникает из этого само. 
- «Иосиф, пройди, останься, если хочешь быть лишним. Если ты готов погрузиться во второсортное общение со мною же, и в историю одной семьи, которая семьёй никак не хочет быть. Представленная то одним, то другим её членом в том или ином месте, в тот или иной момент, она нема всегда, она не способна быть собеседником».
Каифа остановит накопление самого никчёмного капитала – молчания.
- «Я не лишний рядом с тобой, больше верю, что досталось быть дополнением к тебе. Да, я не член семьи и не посланец от одного кошмара другому в сложный день, но, может быть, я добавка к происходящему, если так хочешь, то специя».
 Эндимион больше не возникал на площади общения, он сошёл с горизонта раздражения. Каифа без труда мог найти сейчас недостатки суровые и вечные в устройстве человеческого жилья: стены не могут сомкнуться и скрыть пространство, в котором…, сомкнуться и скрыть то, что должно им было скрыть. Если есть хорошее время признаться, то сейчас это оно. Лучшего или более подходящего не будет, это время позволяет говорить о неудобном. В тоне, ещё более неудобном, чем тот, которого страшится в простой день голос. Каифа может открыть в себе то, что может чувствовать через стены. Он откроет и не объявит о своём открытии. Не для него сюрприз, а для времени, для его возможностей – оно может только отсовершенствовать обнаруженное в Каифе, ему обычно легко работается – большинство открытий хороши для возможностей времени. Открытия же Иисуса способны только смущать. Его гостям, должно быть, есть объяснение, может быть, однажды в жизни он его получит. И всем эмоциям, гостящим в его душе, возможно, объяснение будет дано. Увидеть в госте гостя, как это бывает трудно сделать. Сразу отказать себе во всех подозрениях и предоставить разуму прокладывать дорогу по всем его намеченным дорогам, такое возможно только в делах мужественной души. У неё дела всегда блестящи, даже если от провала до провала перебирается собачьими прыжками. А разум и дорога до сих пор вместе, куда он её проложит в поиске лучшего направления, там, может быть, будет сложно. Но разум стерпит, и если разум стерпит, то время преодолеет для него ситуацию. Иисус стоит и молчит, он не знает, что говорить. Дверной проход, принадлежащий ему,  с ним согласен, согласен даже в незнании своего будущего. Никто ничего не знает на этом пороге. Не век ещё, но этот час переходит на мельчайшее дрожание, которое начинает касаться всех. В дверном проходе жизнь всё та же, её ощущают все так же абсолютно те же. Если смотрины продолжаются так долго, определённая привычка вырабатывается, но далее терпеть такой чей-то интерес слишком сложно, может быть, она такова, что её не приобщишь к общей коллекции привычек, расположившейся, в своём царствовании, уже на плечах остывшей экзальтации. С ней хочется поступить особенно, положить к себе на грудь и лечь с ней, чтобы не лечь однажды без неё, и надеяться, что она не начнёт давить. Но в обычных историях именно привычка диктует концовку, он её продумывает до всех мелочей, которые важны не только ей. Она уверена, они важны и всем собравшимся. У встреч тяжёлых тоже есть коней, он наступает, как старый день повторно, но именно поэтому уверенно. Невозможно сказать, что кто-то не выдержал. Здесь были крепкие парни, а в полном своём составе тем более. Где Эндимион? Он в одной из комнат, он в одной из жизней, трактует пищу своей души как пригодный рацион внемлющего, альтернатив нет, всё именно так, как было показано жизнью, какой бы из многих она ни была. Она показала ему вариант – то всего лишь был один – единственный из миллиона его возможных братьев. Родственник не особенно близкий, хотя несомненно вызывающий интерес. Но ни его отвага, ни усиленная доблесть, ни второе сердце, счастливое в запасе, не добавляют ему новых черт. Чем он может быть кроме Эндимиона? Иисус не верит, что именно он должен дать ответ. Ну а кем он может быть кроме Иисуса? Никем. Это ответ на многие вопросы, даже на те, которые ещё не были заданы. Но в основном на те, которые заданы были. С этим ответом Иисус может сделать многое, собрав себя в Иисуса и сразу отказав себе в добром будущем, но это будет не потеря, во всяком случае не потеря Иисуса – то будет пропасть Иисуса. И единственный вариант Иисуса падать в неё. Человечество всегда стоит по краям своих не любимых пропастей. Но интерес к окружающему сохраняет. Где Каифа? Он ушёл с порога дома, где разврат интеллектуальный страшнее другого любого разврата, покинул свою плаху, но задержался и взял её с собой. Иисус не мог ему помешать, эта плаха не была его. Поддержать Каифу как-то, своей рукой или одобрением – бред, любому напутствию не должно звучать в случае экстренного покидания сыгравшего своё места, лучше тишиной проводить в даль или недалеко, если никто не уходит насовсем. Около одной души соберутся все звуки. А Иисусу между двух душ хорошо, так же, как меж одиночества своего доходчивого, в этом он может доверять обеим. Они твёрдо намерены ничего не менять в его ощущениях. Он тоже проходит в комнаты и ищет в них Эндимиона, в любой из них возможна встреча, в любой из них возможен отдых, любая может дать перспективу ошибке и усилить её, он уверен, что Эндимиона ещё нет в его душе. Там искать бесполезно. Но было бы можно заглянуть туда просто так – может быть, в неё сумел проникнуть Каифа. А может быть для того, чтобы убедиться, что в ней ещё распоряжается её хозяин, Иисус. Её хозяин, между прочим, устал, на него был потрачен человеческий материал, не дерево и не металл. Изначально был потрачен и сам хозяин его дополнительно растрачивается на свою жизнь.  Пусть не в душе, пусть только в комнате возможно сразу всё, но в качестве места срочных тренировок Иисус простую комнату своего дома принимает. Но этот дом стоит неподалёку от его души, отсюда её почти видно. Эндимион постоянно приглядывается ко всем её изображениям, он пытался бы понять это зрелище. Только пусть оно больше откроется. Пусть не пугается таких зрителей, как Эндимион. Они доверчивы и справедливы, их фантазия готова уступить представлению. Они всю жизнь ждут такого представления, они могут доверять только ему. Не себе же , в конце концов. 
             Иисус следом за Каифой покинул свой дом. Дом был близок к тому, чтобы дрогнуть, его покинули дважды сегодня, двое. Кто из них вернётся сюда и зачем или с чем, всё это выяснить придётся дому. Иисус вышел прогуляться, воздух как будто стал нужен и одновременно с тем стал дефицитом, в таких обстоятельствах обычно прогулка ничего не меняет – не ищет для человека воздух – но поддерживает любую его идею. Спокойно гулять по Иерусалиму абсолютно невозможно для некоторых его жителей, спокойно дышать в Иерусалиме не могут те, чей ритм души он, пусть и неумышленно, повторяет. Совпадение иногда не оставляет вариантов, тех, что нужны для вдоха не озабоченной грудью. Обиды ходят по тем же улицам, по которым их жертвы, одновременно, быть может, они добры, если они не начинают идти по нашим следам. У них у всех одна и та же походка, объединяющая их, им незачем выделяться, но жертва узнаёт свою обиду за два мгновенья до удара. Обида выбирает пару – человека и идёт рядом с ним, человек лучший спутник, всё, что с ним приключится, не разделить пополам, всё одному ему достаётся, а опыт двоим. А память снова ему одному. И всё, с чем память обычно имеет дело. В этот раз спутник для одной из них – Иисус. Прокат крестов открыт, он востребован круглосуточно; кресты берут и, как счастье, уносят в руках, реже на груди в даль. До горизонта ни один из них всё равно не донесут. В их случае это временное путешествие. Но для идеи это вечное странствие. И ещё для кого-то… И они уносят фрагменты Иисуса, самого Иисуса, которые он делил со своим прошлым. А такой зависимости, как от своего прошлого, больше не придумано. Её добиваются с потом. Страницы – сокровища жизни подсчитывают своё убывание и молча, а должны бы голосить. Их караванный и крестовый одновременно ход в противоположную сторону кажется им небывало одиноким. Пусть это самое невидимое ограбление, но Иисус его видит. Он смотрит прямо не него и под его взглядом оно не останавливается. Но, может быть, оно остановится под его рукой? Которая из двух тяжелее, не знает никто. Правая или левая половина тела мудрее и злее, а развитие которая? В земной жизни Иисусу нужно группировать мышцы, если уж он имеет намерение, земля выдержит и катаклизм, и метаморфозу его качеств. Это именно то, чем кажется, Иисус нападает на одного из тех, кто берёт крест напрокат. Это вынужденное нападение, за которым ничего, кроме Иисуса не стоит. Кресту не впервые падать на землю. И некоторым людям должно падать на землю, падать первыми и в качестве наказания долго лежать, изображая там последнюю степень наказания, достигнутую границу справедливости. Иисус не знает драк и не знает достаточно историй о них, он знает истории о душах, которые драк избегали и счастливы после не были. Своей он хочет счастья. Он может доказать это на деле. А дело горячее, тело, оказывается, ретивое. Дух, известно, неукротим. Кулак Иисуса – это больше вопрос о возможностях, чем о законченности произошедшего. Это больше необходимость узнать до конца человеческую душу, чем удар. Кулак Иисуса не может быть ответом, он не может быть догадкой о ясном продолжении и обличением самого себя – просто действие, которое он ещё может помнить. А тело уверяет – делать. Оказывается, в городе трудно не задумываться, можно ли быть избитым Иисусом и понятым им одновременно. Хотя и через силу. А Иисус работает над процессом, над действием, он ставит не святые синяки, а метки жизни. Делится своей настоящей жизнью, а не деревянной историей. Истину, как она есть, проводит, проводя удар. Проводя самого себя, отвлекаясь от того, что перемены сложны. Трагедия имеет обыденный вид, она превзошла все идеалы маскировки, все её вершины, облик обыденности занимая у человека, она никогда не проигрывает. Её и не посылают проиграть кому-то хрупкому, человеку, например, все знают, что трагедия победитель, а опытные знают ещё и все её приёмы – о них не пишут комедии, не могут, но что-то рассказать хотя бы шёпотом о ней способны. И они шепчут, начиная и сколько возможно, продолжая. Иерусалим один из самых неспокойных городов мира, во всяком случае для Иисуса. Нет воли такой, чтобы сохранить ему спокойствие на резвых и долгих его улицах, тянущих проклятие и благословение друг за другом. Их ничто не смущает, у них нет цели, поэтому драма разочарования – не их драма. Они от собственных драм отказались. Иисус обречён на все волнения горожанина, который умудряется в городе видеть правду. На все бои такого горожанина; на страшное неспокойствие побед и замечательную спокойную обречённость поражения. На обречённость человека – совсем не бога – который и то, и другое узнает. Он узнает и не изменится ни внешне, что с трудом возможно, ни внутренне, что невозможно совершенно.  И снов спокойных так и не может увидеть. Спокойные сны в Иерусалиме не нужны сами себе. Здесь есть такие запросы, которые не удовлетворить спокойными снами. Спокойный сон – финал чьей-то истории, если нет у тебя повода волноваться и сны становятся дисциплинированными, то что с тобой будет завтра? Для тебя есть сон, но нет ответа. Нет улицы, даже такого города, как Иерусалим, на который было бы хорошо. У Иисуса сны в порядке, он знает, что это так по тому жанру, в котором они работают. Это кошмар, то есть всегда перспектива, всегда новое прочтение мужества души и сообщение о результате делается сразу. Оно сразу либо огорчает, либо обходится с тобой сравнительно мягко и служит авансом на будущее. Как спутник на будущее. Кто был бы сейчас актуален? Кто по мнению Иисуса? Тот, кто уговорит его снять с себя напряжение, опыт по возможности. Очень давно Пилат говорил ему, что психологические проблемы стоят больших денег. Говорил тогда, когда психологи ещё не были придуманы. Кто знал, что он навсегда останется прав? В отношении каждого. Каифа должен знать, что есть границы, за прошедшие года он должен был уже многое узнать об этом. Каифа должен знать также, что у горизонта есть стражи. Но вот знает ли это Иисус, в кои-то веки всё же собравшийся приблизиться к норме вещей через рукоприкладство? Справедливость свершилась, но перед ней важно было понять, после того, как она свершится, её уже нельзя будет исправить. Но вдохновение было и оно было как всплеск гормонов. Последнее вдохновение Иерусалима чётко не выражено, в чётком виде оно отсутствует даже для него, своего основного потребителя, город не может как следует от этого страдать, а должен был бы, когда из миллионов «чуть-чуть» складывается одно большое заблуждение. А заблуждение Иерусалима будет сложно распутывать, ведь всё зависит от того, кто заблуждается. А если кто-то, кто к заблуждениям в принципе склонен… Это нормальный вопрос, безысходностью не осложнённый. Всегда ли правильно отношение правильного сердца к неправильному заболеванию? Иисус встанет в сложную позу, из которой его потом сложно, отчаянно сложно будет вывести. И то, он не пойдёт за первым встречным, который решится вести. За женщиной встал и пошёл бы, за откровенным проповедником, возможно, шагнул бы, за следующей мыслью своей. Если эта философия побежит во всех направлениях, интересующих Иисуса, он не побежит следом во все стороны, он даже не дёрнется – он знает, она не возьмёт его в союзники, соучастники победы – это ещё надо заслужить. А пока можно вообразить многое из того, что нужно, и он представит – во всех газетах фотография крупного игрока, мужчины, соучаствовавшего в этом деле – Иисуса. Его фантазия в каких-то случаях может его выручить. Поддержать его как бойца и как человека, и отдельно как Иисуса, всё-таки. За это её и держат такие парни как Иисус. Как тот, кто только что заметил бесперспективность своего прошлого. Отдохнуть на груди у Каифы невозможно, он не даст отдыха, только новые сомнения сможет предложить, неизведанные. Иисусу довольно старых. Он сам через них может стать старым. А старость не награда утоптавшемуся путнику, у которого, похоже, ещё дорога впереди. И дело впереди – понять самого себя и эту дорогу, связавшуюся с ним. После драк физический отдых первое дело, он в первую очередь поддерживает морально, но кто-то должен высвобождать новые желания тела – и это он. Он запыхавшимся даёт опомниться. Иисус не знает, нуждается ли он в психологическом отдыхе. Вообще сложно в чём-то нуждаться и открыто перед самим собой признавать это, потому что об удовлетворении потребностей он до сих пор ничего не знает. Выяснить это – отдельная практика. Возможности этого почему-то не манят. Такова реакция современных бойцов и их психики, то есть главного менеджера, на новый, но в то же время в чём-то такой старый опыт. Но о бойцах уже никем не говорится ничего, восстанавливаться надо именно ему, просто Иисусу, сейчас всё равно не радостному. Бывают курсы отчаяния, но кто пойдёт их посещать? Они никогда не собирают то количество посещающих, в котором может быть подтверждение для курсов их собственной необходимости, и среди не пришедших есть Иисус. Где он в это время находится, почему вдали от них, он сам, может быть, не очень хорошо знает. Но пробует понять, это, как и многое другое. Он с этого тоже глаз не сводит. Но навечно его глаза принадлежат другому. Он следит за своими крестами, как не следит за своими идеями. Он так не следит за порядком в своём доме. Потому что поддерживать там порядок можно реже, чем это необходимо банальной санитарии, он не знает, что делать с крестами в сегодняшнем дне. Среди них нет того, что является его по-настоящему, тот забрало прошлое и не вернёт по первому приказанию опомнившегося в настоящем владельца. Как тяжело размышлять об этом, обдумывать боль. Обдумывать самого себя, потому что вывод каждый раз один: распятие его – это очень частное дело и никакого отношения к человечеству не имеет. Тот, кого он несколько раз ударил, сбежал от него. Сбежал в другой мир, где проще ситуация с восприятием свободного использования аксессуаров прошлого. А Иисус сбежать не мог – он был в нужном месте в нужное время и случилось так, что изучал действующую действительность. Миру не следует быть усложнённым – это вытекает из реакции партнёра Иисуса в этой сценке. Пусть партнёр был вовлечён насильно, но в реакциях своих он был искренен. Искренность эту Иисус разделил. Он тоже был искренним, набрасываясь на дитя человеческого разврата. В тот миг ненавидя его, в тот миг постигая его и страдая. Человеческая невоздержанность видит Иисуса и маленькую компанию сочувствующих и дразнится, потому что знает, что коронована победой над ними не будет. Она постоянная участница и маскарада жизни, и раскаяния жизни, но за постоянство и ей в принудительной форме доступно неудовлетворение. Иисус физически не устал, мышцы ему отпустило, а ангел его, вероятно, снова сложил крылья, пусть и они отдохнут, на улице не стало больше света, неизвестно, будет ли и было ли это дело правым, но это дело сделано. Он слишком сильно никого не распугал, и сам не напугался своей сегодняшней реакции, он смог это принять – такая естественная ненависть к тому, кто мог бы быть ангелом, но вместо этого стал человеком и был человеком на земле. Это человек, на которого ты похож, а это человек, на которого хотел бы быть похожим. Два человека, с одним из которых тебя абсолютно ничего кроме желания не связывает. Только твоего желания, даже сейчас достаточно одинокого. Оно не меньше одиноко, чем ты сам. Зачем Иисус вышел из дома? Одиночный акт, не поддерживаемый массами, но в местном, не огранённом случае это означает то же самое, что работать с коллективом. Со всеми его характерными чертами, что обеспечивают проблемы. Может быть, в сегодняшнем дне ещё рано говорить о том, что Иисус подсчитывает силы. Может быть, для отнюдь не непоколебимого общего спокойствия надо сказать, что у него ещё осталось их некоторое количество. Он не может позволить себе потратить сразу их все, он должен оставить что-то на любовь, которая должна, которой следует засиять в Иерусалиме, как самая яркая звезда. Лучше всего прямо над Иисусом, такого его небольшое желание. Когда-нибудь кто-нибудь раскроет предисловие, не он, ему уже не `стоит, он новой книги должен избежать, а тот, кто раскроет, и из других источников сможет узнать, как превращение происходит при ежедневной атаке не настоящего даже, а прошлого в основном. В городе Иерусалиме есть, зверь, которому нет пары. И он страдает от этого, терпя превращение у всех на глазах, но не называя своего имени.
             Было бы логичным, если бы и Эндимион покинул стабильно пустеющий дом вслед за двумя примерами. Это показалось бы грамотным, день мог бы это оценить. И ему ничего не оставалось как быть логичным, он был логичным, даже если дом и его собственная душа не понимали этой логики. В логике своей он следовал за тем, что видел вокруг себя, но не в себе, он знал, что не имеет права смущаться тем, что оно видимо только для него, он знал, что вообще очень мало имеет прав на что бы то ни было. Но он искал их больше, свои права как первые морщины на честном  трудовом лице. Идиотский поиск, но увлекает в отсутствие искомого. Эндимиону нападать пока ещё не на кого, он не набрал достаточно причин в своей душе для некоего акта такого окончательного выяснения сразу многих вопросов, которые мог успеть задать никогда не скучающий мир. От этого его путь проще…или для простоты уже нет места в его передвижениях, метафизическими или действительными  они для него являются; в повествовании, в которое он ввязался, есть умные и глупые, есть надёжные и те, кто уничтожают последнюю надежду, есть правые и виноватые, что гораздо важнее. Есть все, в ком он мог бы нуждаться, зная себя лучше и точнее. В особых случаях человеку разрешается пройти по времени как по улице, если такая улица устраивает его больше и если он думает, что она может устроить его дела. Хотя она часто устраивает их опасным образом и на ней могут встретиться бандиты – плохие минуты, часы, ничем, казалось бы, не мотивированные. Но осмысленные странным образом именно им. Его несложные дела могли бы, возможно, быть устроены другим способом. Но самому так долго заниматься ими уже нет никакого смысла и вдохновения тем более. Что общего у времени с пространством? Время и есть пространство. То, в котором мы имеем дома. А пространство, притворяясь чем-то отдельным, часть его лица. Лица нашего времени. Лицо Эндимиона тоже является лицом времени, этого или прошедшего. Потому что он ещё не знает, хочет ли он быть лицом следующего момента. Смысл в его жизни появился тихо, спокойно, в общем, ветра не сделал. За это спокойствие Эндимион его благодарил, тоже тихо и спокойно. Они были так взаимовежливы, что могли быстро надоесть друг другу и уже сознавали это, их мысли были заняты трудом, долгим и невыгодным для них, тяжёлым, и труд обещал понимание. Ту форму восприятия, которая исправно обеспечивает взаимопроникновение. Ради этого стоило покинуть дом, в который мысли приходили только по особому приглашению. А выводы не выходили из него и не покидали его обитателей. Не потому что они, а потому что обитатели привязывались к ним. Звучит превосходная музыка, согласившаяся сопровождать город в его очередном регулярном крахе. Это джаз, такие по смыслу слова, что всё равно, какие слова. Но вместе вдруг могут сложиться в запрос, сколько крестов ты сможешь выдержать на своей груди. Иерусалим – станция вдогонок, и ответов после обессиленной череды вопросов, в одном – единственном месте те вопросы строятся для постепенного своего озвучивания – только в душе, которую Иерусалим не понимает. Поэтому эта станция закрывает ворота, ей нет ныне повода снова их открыть. Но картинка не перекрыта и лучше всего видны приключения сына Марии в Иерусалиме, в этом городе, может быть, лучше, чем в каком-нибудь другом. В совсем равнодушном. Они всегда готовы продолжать без правил, ведь он несёт свои  уже совершённые открытия, для себя самого приготовленные им. Не бояться изменить его мнение, обстоятельства способны на это. Каифе приходилось быть приключением для многих, фантазией о схватке, он часто уставал, но отказаться ему не приходилось. Он хорош как фантазия, как вечная муза воображения, изыск, в котором действительно смысл есть. Это всегда его собственная затея и подготовленность помогали ему. Каифа не потух, он знает трюки, которые используют все фантазии, рождаясь в головах ищущих какого-то срочного рождения. Осталось выяснится, что Каифа состоит в дальнем родстве с Везувием, который погубил городок, не составив с ним разговор перед этим и не задав ни единого вопроса жертве. Жертве и объекту разоблачения. Просто в чьей-то службе есть объекты, на которые приходится обращать больше внимания. А что Иисусу отведено в этом эпизоде жизни? Он нужен как зритель. Один такой зритель стоит стадионов. Представление может бежать за таким зрителем и честно навязывать себя ему. Это Каифа понимает, и понимает себя , снова понимает себя. Ему на понимание самого себя везёт сегодня, и ему остаётся надеяться, что поймут его представление. Представление Каифы никогда не бывает скучно, он вдохновляет себя и вдохновляет зрителя. Вдохновение не нормируется, когда такая личность выражает себя. Впечатления он не собирает, он готов их оставить зрителю и противнику, а себе только справедливость. До которой он последнее время большой охотник. Он готов захватить лучшее, чтобы просто хранить. Страсть, бокс, ответы – ответы, потому что уже нет вопросов, одной стороне всё ясно, другой стороне остаётся принимать это к сведению. Половину мира, может быть, принять сразу к сведению. Это драка без компромиссов за единство вещи, явления, человека. Может ли она закончиться сегодня и быть созидательной или справедливой, ведь за этим охотится Каифа? Возможностей этой драки он не знает, но верит и верит, что придумает. Любой результат его охоты будет его каким-то результатом. Не результатом обоих и не дай бог речь не зайдёт об объединении. Каждый только сам по себе и это ещё даёт право на существование. Каифа не гонится за дешёвым вдохновением, вдохновение придёт тогда, когда надо, оно не разочарует его – каждый раз это готовый спектакль, спущенный со стапелей, удовлетворив всех, вдохновение, вероятно, скроется и после возникнет вопрос, откуда оно было и кто пострадал от него больше всех. Ответ найдётся рядом с зачинщиком, а рядом с пострадавшим найдётся объяснение драки, в которую уже пришло вдохновение. Её шаги теперь непредсказуемы, но они будут совпадать с шагами её участников. Оба ли они понимают, что это такое? Так шагать и драться, надеясь на следующую минуту, и ещё больше надеясь на последующие минуты своей жизни. В которой даже в такой ситуации не приходит прозрение. Каифа подбил скулу Сыну Марии, одну, и её не было жалко. Всего сына, может быть, стоило пожалеть, но всего сына не было жалко. Нет жалости поблизости. Мнение и кулак сработали единой силой, превратившись в единое средство выражения всего того, что один быстрый человек может вдруг сказать какому-то другому. Это нормальная речь и внятный смысл. Что печальная далёкая Мария могла подумать о делах и справедливости с ревностью в дальней стороне? Готова ли она, знавшая бога, и доброту, и нежность его, с его разумом и талантами, снова познавать? То, что ближе к ней, чем бог. Но кто пошлёт ей письмо с правдой? Таким письмам незачем уходить далеко от места событий. Пусть вращаются возле и не покидают места отправки и того, кто стремится отправить хоть какую-то новость. Пусть помнят о сдержанности. Марии могла бы не понравиться откорректированная Каифой реальность. Голова занялась бы протестами, а сердце матери слезами. Кто решится подвергнуть её этому? Тот, кто видит смысл в дальнейшей её эволюции, мог бы. Но кто конкретно это? Это сакраментальное, в высшей степени сложное «кто» творит и задаёт вопросы как самостоятельный творец, постигая свою зрелость и насколько оно сложно. Для Иисуса? Для знакомых и современности? Современность глотает предложенное, всё в ней может быть и может измениться, процессы идут показательно. По облику её даже понятно, что она ищет лучшие наборы среди всех комплектаций соискателей и остаётся нищей, и смотрит на бои, которым нечего показать, не в чем достичь совершенства, только что-то для самих себя они развивают. Может быть, развивают своих участников. После боя никто не бежит в гримёрки, там больше нечего делать и грим презираем обоими. Никто не сделал бы больше в таком изнеможении, тогда как им пришлось ценить свой бой и единственного свидетеля, который мог начало путать с продолжением, но свидетельствовал. Что ты хочешь, чтобы он свидетельствовал при таких нагрузках…он держится за своё свидетельство и боится перепутать его с каким-нибудь другим. Но он именно поэтому лучший. Такие свидетели могут впустить вас в историю, хотя бы одного дня. Но для вас и это уже немало. Бой хотя бы как-то был отмечен, теперь он может остаться в памяти законно. А потом подтянутся виновные, с честно открытыми лицами. Драка – это прямое указание на человеческий фактор, на род людской. На всю надежду, что не даёт никому покоя. Только людьми он полон, больше никто не виноват, и измениться он не может, потому что всех не выгнать. Поэтому всем родом людским в драку, в поэзию бездарного автора, за которого никто не хочет нести ответственность. И согласно своему назначению каждый добавляет что-то, от чего сам может отказаться. Кем был Каифа, кем был Эндимион, кем быть они хотели бы – во время драки, до неё и после, вздёрнув носы, что почти что отбиты, встряхнув головами, кем в итоге были, не сделав ничего из того, чего хотел Эндимион и сделав всё, чего хотел Каифа? Задолго до рождения этого боя был вообще придуман бой и стал находкой, безусловной находкой того мышления, а жертвой был назначен Эндимион. Для начала хотя бы тень его. Но Каифа не удовлетворился бы избиением тени. Задолго до рождения Каифы что-то во вселенной решило, что он необходим. Что он необходим будет Иисусу, режиму Иисуса. Режим Иисуса мало отличается от режима диктаторов, но отличия специально не создавал. Одно само назрело, он хорош тем, что призрака свободы он не показывает. Это образец гуманности, хотя бы мутный пример её. От него можно двигаться к общей доброте. И перемещаться, думая, что есть смысл, несравненно проще дающийся тому, кто предпринял своё движение. День ещё не кончился, ему ещё нужны какие-то события, кто-то должен сохранять активность. Разговор не может её восполнить, но субститут допустимый близок. На него выходят по ходу дела и доверять ему начинают по ходу дела. А оно у всех сейчас одно – договориться о приемлемом для всех, включая каждого, продолжении. Продолжении чего? Об этом договариваться не надо. Вероятно, речь идёт об элементарной безопасности для современных, новых персонажей, в отличие от персонажей старых. Им договариваться с будущим и им встречать его. И не ходить бы на встречу с подбитым глазом. С изменённой формой скул, с представлением об обстоятельствах как о постоянных врагах. Об этом речь идёт. Речь идёт, Иисуса речь: 
– «Молчание – это не та форма разговора, которая мне нужна».
Вот такая ситуация, теперь Иисусу нужен разговор с Каифой. Каифа, конечно, перед ним. Но он как будто до сих пор ещё перед Эндимионом.
– «Я уже уложил одного, мог бы уложить и другого. В неровный ряд, в котором все неправы. Я вижу хоть какое-то будущее за такими рядами. Моя правота тоже относительна, но я привык драться за неё».
Это всё ещё похоже на грёзы. В драке с Эндимионом о павшем Пилате. Все присяжные собираются в одном сне, но проблема в том, что здесь никто не спит. Воюют, хоть и не бьют друг друга. И получается более жестоко несмотря на отсутствие побоев. Да, бить Иисуса невозможно, во всяком случае Каифе и сегодня. Люди талантливые обмениваются последними аргументами так же, как и все рядовые. И достают их порой из таких мест души, в которые и сами зря не ходили. Потому что там то жар, то холод. В песках Израиля нельзя кидаться снежками. И невозможно снять с себя такое же белое лицо и бросить в собеседника. Но каждый может призвать воспоминание. И сказать что-то новое о нём.
– «Это моя персональная информационная бомба».
Падение бомб сегодня не предсказывали, мудрые могли бы его предвидеть, но они до конца надеялись на то, что не падёт на головы человечества новая. Хоть человечество представлено сейчас двумя головами, но их тоже стоило бы пожалеть. Одна из них светлая, другая из них страстная. Страсть предложила и страсть заставила провести из прошлого в настоящее горькое событие, если обращаться к вескому факту в биографии, то у Каифы это однозначно только этот факт. Не пришлось на Каифу больше соответствующих моменту фактов. Да ведь с давних времён известно, что израильская земля не щедра и не плодородна на поддерживающие того или иного деятеля факты, и на плоды к столу, которых от неё уже столько веков пытается добиться человечество. И вот в итоге один факт. Да, только Каифе благодарное человечество, которого всё это не касается, и отдельно Иисус, которого коснулось по-настоящему, могут быть признательны. И Каифа знает, что сегодня ему внимают.
– «Иисус, не знаю, ждёшь ли ты, что я отвечу тебе, как мудрый, но я отвечу мудростью. Сейчас это моя единственная защита. Что должен человек, боец знать, столкнувшийся с вопросом? Ответишь или нет, ты не увидишь, чтобы были удовлетворены, ответом в том числе. Я вины за собой не чую никакой. Только она чует меня и идёт за мной, но пусть её ошибочен. Сейчас ошибок в мире много. Их совершают даже лучшие из резидентов мира. И ты от вины не так далёк, но суть этой вины понять ты не спешишь».
Иисус об Эндимионе склонен только повторить Каифу – не формулу готовую, но уже открытие, их с Каифой.
– «Это моя персональная информационная бомба».
Сражающиеся после основных боёв, обложенные информационными бомбами, обязательно останутся в тишине. Таков ответ на отсутствие вопроса, таково утверждение, когда кто-то берётся утверждать. Утверждать то, чего не собирался утверждать, твердить, твердить заранее. Что вспоминать сейчас обещания прошлого… Эндимион, наверное, не сможет встать между Иисусом и разочарованием. А собеседник будто чувствует и нынче что-то.
- «Чего ты хочешь больше всего?»
Иисус уверен в своих чувствах, но и только… «Я хочу, чтобы мёртвые вернулись». Но сказать это – это не гуманно по отношению к Каифе. Но справедливо по отношению к Пилату. Так говорить или молчать? Иисус смотрит на стену. «Я не знаю» говорит стена.
В таких случаях рассказчикам остаётся биться до конца, к которому, конечно же, обоих тянет. Используя и пустоту тоже, если даже в этом случае не всё может быть сказано. Но несмотря ни на что слова в основном используя. Забрасывать друг друга информацией по примеру забрасывания бомбами. В действительности не хочется, чтобы кто-то слишком сильно от неё пострадал. Но сведения уже служат самим себе. А Иисус и Каифа, увы, только склады для них. Иисус сел, Каифа остался стоять, он всё ещё был готов к бою, к продолжению боя. К новым дням, сменяющим друг друга свирепо в жизни. Разумеется, предполагается, что в этих днях будет Иисус. Сидеть или стоять, идти куда-то, бежать, обгонять и отставать, связываться с ним, Каифой, бросать самого себя ради новых идей чьих-то. Оказалось, что он упрям и драчлив. И это должно давать продолжение начала. Иисус почти всякое начало ненавидел, просто опыт имел. Каифа мог бы быть сюрпризом, если бы уже в какой-то мере не был усталостью. Для кого больше, для себя или для друга? Если это имеет теперь, в дне сужающемся значение. Ещё один эпитет, чья судьба не менее неизвестна, чем судьбы тех, кто их даёт. Каифа – книга, тяжелейшее чтение Иисуса, которым он заполняет свои дни и вынужден закрывать их, почти недосмотрев, а книга остаётся открытой. И Каифа бессмысленный её главный герой. А дают эпитеты щедро и те, кому не жаль языка – посланца, кто готов его использовать по-всякому. Ради каждого, кто хочет быть обозначенным. С эпитетом, возможно, уже спокойней, жизнь почти знает, как ей идти дальше. Кого брать с собой, а брать придётся всех, как проходить мимо конкретных пунктов в душевном расписании, вывешенном на человеке. Одно и то же повторялось, разговор отрабатывал эпизоды и общее впечатление Иисуса. Не каифы, потому что у того оно положительное. Разговор пытался доверять Каифе. То есть ему пробовал доверять Иисус.
- «Я же сказал тебе, что у меня нет к нему симпатий. Нет мнения о нём и мнений для него. Чего-то общего нет. Нет совместных эпизодов в будущем ( про прошлое так Иисус не мог сказать, Каифа знал ) и планов большего понимания, чем уже установлено».
Каифа немного глух к звукам мирной жизни.
- «Мне всё равно. Всё ровно вокруг меня, но пока не во мне».
 «Мне всё равно» сказать об этом мире, над которым лучший мозг трудился и замысел его – опора нынешних трудящихся, это очень искренний акт как минимум. И очень удачно выбранное выражение. Честно сказал об этом Каифа или нет, Иисусу долго разбираться. Про его взаимоотношения с вечностью до сих пор точно ничего не известно, Иисус в процессе ожидания сведений. Каифа высказался, мир не покачнуло – не смог. Но новое впечатление было у Иисуса. С новой стороны не пытаясь узнать Каифу – сколько у того может быть новых сторон? – он провёл беседу так, как в сегодняшнем состоянии смог её провести. Беседа ломанулась, это был марафон, в конечном итоге прибежали оба. У обоих есть и достижения, и сомнения в них. Это общение таково в нём, что с трудом даёт отчёт само себе и ему в том, почему единственная область дисциплины не стала империей. Не стала империей силы. Не стала империей Киафы, потому что стала империей Иисуса. Временно опустошённой. Пусть будут все желанные для тебя в этом мире судьбы твоими. Внутри себя проводи отбор, даже бесконечный по форме своей и назначению, но действительно существующий, отбор, которому доверяешь и по окончании которого, может быть, надеешься выбрать восхитительный вариант своей жизни, что не во всём совпадёт с действующим. Первая и последняя демонстрация такой судьбы – твоя жизнь, твой враг самый жестокий, абсолютно самостоятельный, а вызывают на бис или к ответу автора, творца, даже писателя её, это понятно, потому что писатель может оказаться неожиданным решением для читателя. И это может возбудить охоту к чтению, к бесконечному его продолжению. Во всех сферах недопонимания, которое почему-то обрушилось. Иисус уже умеет читать по ходу меняющиеся тексты, для кого-то это находка. Для него ещё нет. Иисус хватался за голову, за свою голову, которая могла постичь многое из этого мира и этого дня, но не постигала сейчас и малого.
- «Каифа, Каифа, ты доставляешь неприятности нам обоим».
Но этого Иисус не говорил, это показалось Каифе. Но как узнать, что это неправда, если кажется? Если кажется такое, от чего печаль и время считают нужным заключить союз. Всё, что за жизнь может привидеться, можно собрать в дурную или положительную энциклопедию, хранительницу чистого опыта, которому нет судей. Каифа тяготеет и к той, и к другой, он может быть внесён в каждую. В какую попадать, он совета Иисуса, может быть, и не спросит. Об этом Иисус знает, знает, что может быть не выбран. Знает, что может быть не выбран Каифой, его единственным фактическим от действительности почитателем. Но какие могут быть счёты с тем, кто заблуждается слишком? И не первый раз. Но счёты с Каифой свершиться не могут. Это та редкая невозможность, которая может обернуться счастьем. Слишком рассчитывать на это счастье Иисусу поздно, но… Счёты, те, что рождаются в жизни людей, свободны, с кем могут быть сведены, решают сами. За их решениями следят очи и видимы в напряжении только они. Сложно каждый раз одинакого угадывать, кто именно отслеживает их решения, не всегда уже надеясь на свою пользу.
- «Я бил морды и буду бить морды, и не буду распознавать в них идею бога и какой-то генеральной терпимости, обещанной человеку, я не верю в такое будущее, не верю, что нуждаюсь в нём и не слова зверя, а настоящего человека всё, что я сказал», - Каифа отвернулся в человеческие дела, которых ещё невероятно много у него.   
Идеальный день тоже мог сказать о степени неидеальности происходящего и выставить условия для своей реализации. Воплощения, так ещё можно об этом сказать. Как ни говори, а день ждёт своих условий. А Иисус смотрит на день и точно знает, что обеспечить их не может. Он и себя обеспечить не может всем, что давно ему необходимо. Возможности Иисуса не развивались подобно рефлексирующему дню и теперь не могут давать плоды своих усилий, более чем регулярно, по плоду в час. Поэтому о них Иисус сразу забудет. Их больше нет в его расчётах. Без возможностей, через чужое и своё «не могу» формировать что-то, чему ещё можно придать форму.   
- «Где мы, Каифа, возьмём идеальный день? Даже если очень будем в нём нуждаться». Это не вопрос, это безвыходное положение – для всех, кто долго стремился в него попасть. Идеальный день хорошо спрятался перед тем, как кто-то собрался к нему обращаться, он пытался уничтожить свои следы, зная, что искать будут тщательно. Что разыскивать будут лучшие искатели, разузнавать, а был ли он вхож в кладовую счастья, тот беглый день, воплощение чьего-то идеала? А чаще это зависит от опыта ожидающих, свою ценность в опытных глазах умелых чьих-то ему, может быть, нечем обеспечить. Иисус, обстоятельства, боец Каифа…  Что они на самом деле знают об идеальном дне, затаившемся не возле них, к сожалению?  Он полная неизвестность, доводящая до внеочередного скачка в эволюции. Но есть такие чувства, инстинкты, чтобы больше данного понять. День, идеал, как продолжение жизни и остановка дикого, не приспособленного ни к чему мгновения, в своём единственном качестве не применим к обстоятельствам нуждающихся в нём. Насилие может быть там, где встретились два человека, но это не помешает дню быть прекрасным и доказать впоследствии решительную степень своей идеальности, скорее всего уже подходящей им. Будут ли те двое разбираться в качестве доступного идеала, это им самим сомнительно, к тому же идеалы выдаются не для этого. В бою, пока он длится, всё идеально. Но вечным такое напряжение быть не может. Это стычка одного дня, её даже Каифа не запомнит, бурная сцена, но эти эмоции – мелочь. В них нет пропасти и не может быть падения до того дна, которое так манит Каифу. Которое он однажды найдёт, если продолжит так настойчиво искать.
            У Каифы был хоть такой бой. Бой с полицейским Пилатом за моральную свободу Иисуса. У Иисуса был бой только с женщиной. Которая так и не стала его. Может он сказать, что проиграл, что не выиграл несмотря на то, что так хотел? Сохранять молчание в дальнейшем придётся долго, если сейчас начать. Но молчать не для того, чтобы думать. Каифа не придаётся размышлениям, пока они с ним жестоки, он ждёт изменения их характера от получше людей рассказывающих обстоятельств, он терпит ради института метаморфозы, ради развития. Бой за Иисуса – неудачного девственника ещё станет постыдным пятном в том, что когда-нибудь назовут биографией. А потом назовут биографией Каифы. Но что ты будешь делать с оставшимся желанием и с силами воплощать всё дальше? Они останутся с тобой. Потому что больше здесь не с кем быть. Научись желать, не страдая. Это невозможно? Так научись невозможному. Поддайся ему, пусть оно воспитает в тебе второго тебя, гораздо больше похожего на гладиатора, и невозможное станет доступно тому, кто в нём нуждается. Невозможное должно доказать ещё своё наличие – это долг его перед каждым, кто однажды о нём задумался. Этот долг за ним давно, существует уже отдельно от него и дублирует его всё чаще. Невозможному невозможно забыть о своих обязанностях перед теми, кто уже упоминались, неясных и неопределённых обязанностях. Как чёрный прохладный платок на твой лоб, упадёт ночь и выживет, не разобьётся из-за своих обязанностей, которые распространяются и на тебя. Более того, тебе она уделит особенное внимание. Заслуживаешь ты его или нет, она сама тогда решит. День ушёл, появилось свободное время. А тратить его не на что. Но себе всё его отдать – значит потерять, окончательно. Была долгая, нисколько не поддерживающая и утомительная прогулка по падшему и спящему городу. Каковы были после этого его сны, никого не интересовало. Иисус и Каифа ожидали свои сны, как ожидают открытие целебных источников. Не для того, чтобы лечиться самим в этом своём состоянии, а чтобы наблюдать их действие со стороны. Но было ясно, что новые сны им уже не приснятся. Ни тому, ни другому. Вот они ходили и думали, почему нет? И мало времени себе, и мало времени снам. Но чем больше думаешь, тем меньше правды, а обстоятельства следующие. Одному не видеть снов из-за плохого кровообращения в области воображения, другому не приснятся, потому что поздно.
- «Ты заглянешь?» - а есть ещё что-то, что можно сказать? Вряд ли. Может быть, совсем нет. Варианты общения прямо одновременно с нашим существованием занимаются своим урезыванием. 
- «Нам не по пути», - сказал Каифа. Сказал правду, и попытался возлюбить её. Он ещё продолжит попытки.               
- «Да, это верно», - Иисус проиграл в интеллекте Каифе, тот обо всём знает лучше него. Что ещё делать Каифе с Иисусом? С Иисусом, отчаянно правым в немногих вещах этого мира. Большинство вещей остаётся не на его усмотрение, но есть те, в которых он уверен, от которых он не захочет отказаться. Это и привычка, и душевная привязанность к ним.
- «Я буду ждать тебя в гости, как обычно».
 Каифа посмотрел и кивнул, он уже уходил прочь, давая ему видеть свою неровную спину, когда вполголоса сказал, глядя в неизвестное и, скорее всего, тёмное будущее под ногами: «Не заставляй его ждать». Иисус никогда не вынудит Пилата ждать. Их встречи зависят только от Иисуса. Он как нянька этой могиле. А эта могила как уютный дом для Пилата, который он не может оценить. Который он не рвался оценивать. Да и с помощью Иисуса не сумеет. Потому что среди бесконечных ценностей и обстоятельств, и мира у этой больших шансов никогда не было. Получается, что в самом конце Пилат решился на нищенство. И в человеческом отношении ему не многие остались. Для примера сейчас тут есть только один. Работник доброй воли или престранный друг. Но даже дружба не придумывает дел, где их незачем свершать. И Иисус начал произносить не речь, но слова-фразы, ни вдохновения, ни воодушевления, просто произносить их перед пространством.
- «Здравствуй, Пилат…я опять у тебя один».
Пилат не мог сказать ему, что не удивлён. Если у Иисуса и была надежда привести к могиле Пилата Каифу, то у Пилата не было надежды увидеть Каифу на своей могиле. В принципе ещё очень молодой человек разглядывал могилу упокоившегося полицейского. Что ему липкий крест, Голгофа, пошлейшая казнь? Иисус не стыдился теперь уже, что пришёл без цветов. Он начал считать, что его общества будет вполне достаточно. Пилату не стоит привыкать к большему, уже никогда не стоит привыкать к большему. Это объяснит ему многое, чему есть смысл учиться, что ещё интересно узнать даже выдворенному из игры. Иерусалиму, например, вообще ничего не заметно, когда один сходит с места и на его место становится другой. Место переходит от одного к другому и ложится в целую теорию о путешествии и равнодушии города, которому путешествовать некуда. Это одно из жесточайших положений философии. Вынужденная неподвижность, собственная, обнаруженная самостоятельно, которую невозможно преподавать, учить этому учению будут жители города сами себя. А кто-то ничего не будет учить. Тот опять останется самым умным.   
- «Давай никогда не будем выяснять, хотел ли ты когда-нибудь сидеть на моей могиле, как я сижу на твоей», - Иисус сказал это и это не показалось ему достаточным. Он к этому добавил: – «Я сижу здесь, не торжествуя».
К этому моменту их встречи сюда никто не подошёл.
- «Вот так, Пилат, если хочешь принимать гостей, принимай меня. Других что-то нет. Здесь достаточно свободно для сбора половины мира, но пока половины мира остаются вместе. Никто, надо полагать, не толкнёт, если я зазеваюсь. Если не смогу смотреть во все стороны сразу. А я хотел бы, чтобы было более тесно. Чтобы меня здесь сжимала толпа. Чтобы меня смяли. Во время аншлага на твоей могиле. Понимаешь, от этого больше мнений и пусть уже не могут развиваться варианты, хотя я не могу сказать, что они необходимы, просто фоном и дополнением к основному звуку могут быть. Ведь так легко предчувствовать, что может быть здесь сказано. Но на будущее, даже если речь не понравится, нет справедливых оснований все минусы приписывать тесноте. Пространство – надзиратель, но в общую беседу оно не полезет».
Покончить сразу с лишним пространством, с его, как преданный пёс, окружающим избытком. Не помнить Иерусалим, не помнить Каифу, помнить Пилата. И объяснять что-то Пилату.
 - «Между нами царит тишина, потому что у меня нет для тебя новостей», - и извиняться за это Иисус не стал.
Снизу тишина дала понять, что теперь ничего не имеет значения. Кроме визитов Иисуса, кроме уюта, который будет хуже открытого поля, кроме будущего, которое от кого-то отвернулось. И кто-то, может быть, всё ещё хотел бы как-то выяснить, окончательно ли? Для кого-то это ещё бесконечно важно. Но всё-таки теперь можно сказать, что важность понятие относительное. Всё понять сразу Иисусу будет тяжело…но придётся, придётся постараться, предстоит в чём-то превзойти себя, в чём-то обыграть себя - придётся отсутствие воспринимать как конкретное лицо. У этого лица не будет морщин, но и молодеть оно не будет. Изменения отменены, теперь возможна остановка, эволюция добилась своего. Вышло то совершенство, что вышло. В странном месте оно расположено, но трудно найти себе место на этой земле. Но в отличие от достижений эволюции не все тут навеки. Тому, кто будет уходить с этого места, не будет напутствий. Без напутствий идётся быстрее, неизвестно, легче ли, но ничего, что не прозвучало, назад не тянет. Путь удлиняется, если сказать слишком много. И бесперспективно становится дольше, если услышать слишком много. А с тем, чьи перспективы не могут меняться, можно говорить, как угодно долго.
- «Небо сейчас такое, каким часто бывает, но я не буду называть тебе конкретный цвет. Хотя, возможно, память его тебе показать могла бы».
Пилат может вспомнить, сам. Иисус больше хотел рассматривать землю. Что делать, если одному на небо смотреть не интересно? Напротив себя видеть полное равнодушие, которое по своему смысловому наполнению превосходит всех нас. Спустя два часа на могиле может стать скучно даже Иисусу. Окончательно. И мёртвый Пилат не может тут сделать погоды. Но никто, тем более Иисус, свой долг не бросит. Неизвестно, насколько радостно, но он будет его исполнять даже из последних сил. Это не должно льстить Пилату, потому что это не льстит Иисусу, он тут ни при чём. Скорее внутренний мир Иисуса, может, даже не согласуясь с хозяином, ищет способы самовыражения. Он находит разные, какие-то объявляет, в разные самым случайным образом верит. Внутренний мир, не контролируемый никакими музами, может подвести. Может оказаться не прощённым, после этого забытым или же, наоборот, забытым именно из-за этого уже никогда не будет. Статистика не побоится утверждать новое, даже не уяснив, кто творит свои будни несколько изменёнными, кто вносит в них разнообразие. Даже если один человек, то уже можно сказать, что теперь так делают в Иерусалиме. Иисус никогда не поощрял иерусалимские обновы. Он просто знакомился с ними. На могилу Пилату поставили статую, памятную и самую забывчивую в мире, вежливо поклониться ей и воодушевить её, раз не приходится себя. Она должна передать поклон тому, на ком стоит. Странная цепь признания, почтовой услуги, следствия, которое пытается выйти на причину, в итоге это цепь из дней, среди которых сегодняшний день не может выйти из узкого промежутка между вчерашним днём и завтрашним, в котором кто-то ещё будет биться за сохранение преемственности, но один факт уже успешно закреплён, сохранение адресата уже отменено не будет. Значит, можно не спешить в этом месте? Но Иисус не считает правильным не торопиться. Просто в этом месте слишком много покоя. Такое количество может мешать нормальному сердечному ритму. Который не должен быть особенно спокойным. Ритму обычной мысли… Иисус отдал поклон скорее статуи, чем самому Пилату. Он материалист и он реалист, и только крайне редко оптимист из-за улыбок, которые случается поймать. Из-за моментов, которые лучше не отменять, потому что у них гораздо больше возможностей отменить тебя, и вдруг неожиданно, неожиданно даже для самого себя, хлопнул статую по заду – и вышло это у него очень печально, это не смогло походить на заигрывание. Пусть не женщины, но статуи тело предчувствует все возможности человеческие и их недолговечность. Хлопки звучат по миру, не благословляя, не опошляя наш слух, просто сообщая, что движения совершаются зря, что приносят они не нам, что шлёпают не нас. Иисус понял что что-то с ним произошло. Нового ничего и не вполне старое. Что-то, что ещё можно поизучать наедине с самим собой. О чём себе можно ещё рассказать правду. Если Пилат лежит с закрытыми глазами, он ничего не видел, может, слышал что-то. Если он лежит, открыв глаза на весь мир, а прокуратор любил всё видеть, он как-то должен отнестись к содеянному Иисусом. Пусть благословит это равнодушием, может быть, равнодушием тоже можно одобрить. Только статуя, не сам Пилат и не тень от Пилата. Процент Пилата, доля Пилата, преждевременная наследница Пилата, которая не приняла вполне наследства и представительствовала в его обстоятельствах, не понимая и не веря, что это на века. И это была не тень от Иисуса, а сам Иисус; живой и здоровый, всё ещё с депрессивной божественной частью, но от этого не менее верный человеческому абсолюту. Кризу не быть, то есть быть недолгое время, а после пройти почти бесследно, гроша на души не оставив. Бесследным был Пилат или Иисусу его след уже не потерять? Снова выходит, опять получается, что Иисус может выбирать… Да, есть такая иллюзия, она не поддаётся уничтожению тем самым выбором, которым, казалось бы, можно уничтожить всё живое в выборщике – всего лишь в том, кто его делает. Но уничтожить того, кто стоит перед выбором, не так просто. Он, может быть, вечен. Он, возможно, должен вечно слушать. Иисусу показалось на фоне этого долга следующее продолжение:
- «Придёт ли когда-нибудь Каифа?»
Откуда же мне знать это, Пилат? Хотел сказать Иисус. Но нельзя говорить «нет» в каких-то случаях тому, для кого всё кончено. И тому самому очевидно, несмотря на некоторые старания близких кое-что скрыть. И Иисус выбрал молчание, как жизнь Пилата выбрала молчание. Вопрос без ответа дарит ожидание, и дарит миру ожидающего – и то, и другое необходимо там, где ответов всегда было мало. Иисус послушнее других выполняет роль, обязательную к выполнению. Он будто показывает кому-то пример, верно в общем-то полагая, что даже здесь есть, кому его показывать. Но хорошо, что он интересуется. Это возвращаясь опять к Пилату, к которому, наверное, надо привыкать возвращаться.
- «Приду ли когда-нибудь `я сюда?»
Кто ещё будет навещать жестокого и замечательного человека, прокуратора только по должности и сценарию, который пришлось принимать за жизнь. Будет день и будет видно, и даже ночью нам будет видно, готовы ли посыпаться ответы. 
               Можно было бы сказать, что Иерусалим свернулся калачиком перед будущим своим, сном, но он вытянулся в коме перед длительным, может быть, даже и не вечным, потому что не бывает ничего вечного, кошмаром среднего, типичного бытия. Иисус ещё не раз поднимется на Голгофу, наглотавшись сухой, несъедобной пыли в дороге туда и обратно. Пока его судьба похоже на судьбу маятника, а сам он думает о времени, что оно бездарно. Живому памятнику, казалось бы, можно не волноваться о таких мелочах, но Иисус обо всём волнуется и в особенности о том, что он памятник. Это досаждает ему, это раздражает его. И опять надо думать, как бороться с этим. Его чудовищная известность съедает хорошие куски от него, без разрешения берёт сокровенное и уничтожает. Из-за этого заболевания им уже брезгуют его же нервы и не желают переживать о нём. Это прагматичный подход и он может спасти того, кто желает. Иисус механизм и организм, которому больше всего нужно вдохновение. Только с большим вдохновением можно понять, что бесполезно становиться невидимкой – верующие его почувствуют. И он, к сожалению, до конца будет чувствовать каждого верующего. Есть неизлечимые на сегодняшний день формы неизлечимых заболеваний. Вера, например. Не в себя самого, а в кого-то постороннего. Долг христианина терпеть их и долг Иисуса узнавать о них больше, потому что они многие его. Вот, что есть у него, вот, чем может разбогатеть ещё больше. В тот миг, когда богатство станет непереносимым, а в этом мире наступает однажды момент, когда быть более богатым нельзя, он так захочет резко обеднеть, что это с ним почти случится. Как и места всегда беднеют, когда в них слишком многое происходит. Место, в котором находишься долго, считает ваши сходные черты общими. Родные стены могут помогать, а могут не верить в свою помощь. Их депрессию и тяжкий реализм удалять Иисусу. Он лекарь и жилец, он тот, кто жить среди них согласен ради будущего. Ради будущего своих стен и своего среди них, это странно для того, кто помнит, что вокруг свобода, но бесконечно естественно тому, кто пользоваться ею не умеет. И вообще не должен, быть может. Запутанный обстоятельствами и надеждами на каждое из них в отдельности, подумай о том, а логичен ли ты. Попытайся не проиграть этому размышлению. Его результаты могут быть результатами жизни, от них и от неё одновременно отказаться нельзя. Логика могла бы поработать ещё больше, но она сказала уже тебе всё главное. Она, как могла, была деликатна и не приносила сразу в одно место все свои выводы. Логика рассказывает лучшие истории тем, кто лучше всех умеет слушать. А своему слушателю она ещё и выдаёт секреты. И только лучше самого себя от этого он понимает, в логику верят те, кто отошёл от того, чтобы верить в бога. Эта замена проходит легко. С полным её характером знакомятся позже. Логика сложная подруга, очень сложная для первого опыта дружбы.
- «Алло, Иосиф Каифа? Это Иисус. У меня есть новость для тебя. Я тебя простил». Каифа быстро ему ответил:
- «Я это знаю уже давно. Очень давно».
У себя дома Каифа положил трубку. Трубка легла сама, потому что рука ослабла. Рука, которая искала рукопожатия, совершила его на расстоянии от той желанной руки и удовлетворилась этим. Рук, словно лёгких прожитых лет, не набрать и во всех делах, включая душевные, обходиться только двумя уже очень давно приходится. Они не достаточно благословлены, но работают, проворачивая тонны дел души. И их отчёты каждый раз важны бесконечно, и все почти их получают. И опыт, получаемый из этого, с чем-то ещё сопряжён. Все по-разному переносят совмещение с тем фактором. Примеры приводить начинать лучше с городов. Иерусалим не может гнать свой возраст, тот так малоподвижен. Поэтому от него уже не избавиться. Он с городом надолго. Да, признаю, что имею. И он снова честен и снова с нами, а нам и нужна от него только правда. Он смотрит, и думает, сказать её нам всю или `стоит ждать.
            Французское побережье с каждым годом молодеет – данная ему когда-то создателем закономерность. Французское побережье хранит своих обитателей. Каждый из них уникален. Каждый из них горячо любим. Это место любвеобильно, это место благодатно – и гарантировано от изменений как в худшую, так и в лучшую сторону. Навсегда. Поэтому здесь хочется застрелиться, независимо от перспектив на будущее. Поэтому местным здравствующим покойникам абсолютно плевать уже сейчас на похороны своих тел. Новых развлечений – ноль, жизнь этого места сходит с ума от самой себя и сразу на всякий случай отказывается от лечения. В этом она смелая. Французское побережье устало от молодости и её одноразовых перспектив, оно желало тяжёлого постоянства. Особенно в душах, его населяющих. В какой-то степени они его показывали. Сын Марии вернулся к матери. Он всё ещё любим, очень любим ею… И он знает об этом. Мария встретила его в лучшем наряде. Зная, что он придёт в худшем своём. Думая о следующем шаге среди жизненных шагов и о том, в чём его надо совершать, он выберет худший, он всегда выбирает худший в хороводе разных дней и костюмов к дням. Он никого не хочет поразить собою. Но по давно сложившейся своей привычке всегда рассматривает того, кто перед ним. Вот сейчас напротив него не Иисус, тот далёкий Иисус, а Мария. Разговаривать с матерью всегда сложно, а с такой матерью бывает неприятно. С ней не повторить жестоких разговоров, чья жестокость больше всего на свете подобна ласке. Он в ласке этой и в них, непередаваемых, нуждается постоянно. То, что начинает она, тоже является разговором, да, даже беседой.
- «Ну как съездил? Ты не изменился за время поездки. Это должно удивлять меня, в Новом свете все меняются. Но я не удивляюсь. Всё подвергается своим изменениям по-своему. Может быть, в тебе тайные изменения и видимы они только тебе. Но я тоже хочу взглянуть».
- «Какие могут быть во мне изменения? Ведь я законченный образец и изменить меня не может даже вдохновение. Тем более твоё».         
Иногда Марии бывало больно с ним, но только чуть-чуть. Но ему всё равно, это точно. Это она верно знала. Может быть, он так защищался. От неё, например. Значит, ему есть, что хранить в своей неспокойной голове. А бушуют в ней не ветра и, может быть, даже не мысли, не мысли о месте, в которое, он знал, надо будет вернуться,  в ней часто бушуют температуры и одним этим уже, собою заменяют события, которых он желал бы. Спасаясь от грабителей и растратчиков, можно многие двери за собою закрыть. Но в поле трудно сохранить идею. Открытыми со всех сторон дальше жить и не знать, каким ещё способом можно роптать на всю свою правду и тащить её дальше и получать от неё удовольствие, когда это уже никак невозможно. Нужны ответы, семье срочно нужны ответы, семье общей человеческой и какой-то конкретной предстоит ими спасаться. Кто-то никогда не может рассматривать неизвестность как благо. Тайны, которым удобно за ней оставаться, приносят обиду и появляющееся прозрение – тяжёлый недуг для всего организма. Но неизвестность всё ещё лучшая завеса – иногда из-за неё выглядывают странные лица и физиономии, жестокие в основном, кто их остановит, кто запретит им выглядывать и продолжать впечатлять души. Лицо Марии, как ни странно, среди этих лиц. И её сын тоже участник показа, но он более сдержан. Главное, подальше от него держать Иосифа. Их семья не образец согласия и, возможно, это осложняется тем, что Иосиф знает, что это не его сын. Мария имела неосторожность сказать ему об этом, а теперь все всё знают и мучаются, и кое-кто мучает её сына. Кто должен на этом свете получать больше любви, она не знает – это до сих пор никому неизвестно и она не знает, надо ли знать точно. Куда эти знания потом? В энциклопедию? Ведь на практике их применить невозможно. Любовь знает, что её делят жестоко. Но нет такой жестокости, после которой она станет другим чувством, так же как ни при каких терзаниях, её и их, не будет растерзана достаточно для людей, но и оторванные куски никогда не будут валяться на улицах, будут унесены первым успевшим. Придётся ли ещё Марии успеть когда-нибудь? В семье, где основной член пустота. Но и Иосиф член этой семьи, во имя семьи он задаёт вопросы.
- «Он опять хамит тебе?»
У этого вопроса заранее не было благословения. Хозяйство Иосифа могло распасться, а могло остаться целым и вряд ли это зависело от него.
- «О, господи…» - сын Марии закатил глаза, но это так, маленькое представление для небес. Он, резидент земли, не так страдает от навязчивости прочих резидентов.
Иосиф не удостоил мальчишку слова, но в который раз удостоил его взгляда. Так он смотрел только на абсолютную голубизну неба – бескрайний вызов и полный провал. Так же полон ошибок, как надежд. Это в абсолютно равной степени относится к небу и людям. Кто-то пытается от этого отойти, в чём-то начать отличаться, но возвращается к точке отсчёта своего подвига. Все подвиги Иосифа начинаются возле Марии.
- «Я устал защищать тебя от грубости твоего чада, ты сама воспитала его таким. И что тебя заставляло вкладывать худшее в то, что могло быть общим местом в нашем тексте, будучи твоим творением? Он ящик Пандоры, давно уже открытый. На нас сыпется содержимое».
Начиналось голосование, в котором по обычаю участвует один Иосиф.
- «Без меня…» - сын Марии бросает их обоих одних друг с другом, чего они страшно не любили.
Беседа троих в который уже раз закончена без их согласия и для беседы остаются двое. Двое, знающие все свои беседы – это беда каждой новой беседы. О ней думают, что она предсказуема. Беседа готова оставаться с ними, не пугать и терпеть их беспричинный страх, потому что беседа герой, единственный святой тут, в котором так много греха и света. Но собеседников уже не совратить и не ослепить. Они знают, о чём договариваться.
- «Мы будем распределять роли?»
Как перед любой игрой. Земля – это зоосад, в котором выиграть могут Мария, Иосиф, может попытаться Эндимион, но выиграют только Мария, Иосиф и Иисус. Потому что старые участники чуть больше знают.
 - «Наши роли давно распределены, Мария, и даже впечатаны нам во лбы, но тексты их, похоже, не точны, и иногда мне кажется, что ты не свыклась со своей. Она сковывает тебя? Ты не усердна и слишком часто пытаешься сменить её или смениться сама на посту воплощения этой роли. Как партнёр я, по-твоему, не могу тебя поддержать? Ведь Эндимион даже не пытается вписаться в нашу пьесу. Хотя, конечно, ты хотела бы в партнёры только его. Но для этой пьесы он слишком молод. А мы слишком… зрелы, и созрели мы на этой пьесе, чтобы искать себе другую. Да и автор может нас не отпустить».
Так мягко поминуть бога не часто Иосифу удавалось. Но он в своих речах всегда упоминал его, либо в ругательстве, либо в такой вот форме. Сейчас опять какое-то время не будет ответа. Французское побережье бессильно, оно собрало бессильных людей, они готовы составлять мир, но мир состоять из них не может. Они знают, что представляют собой замечательную кашу, постоянно меняющую свои рецепты – жизнь понемногу отхлёбывает от них и они знают, что так года идут. Если жизнь питается ими, значит, они действительно для чего-то нужны ей. Если они ещё будут нужны себе, они, возможно, станут ценнее. Падшее варево, если им, может быть, ещё придётся представлять его, они, конечно, сделают это, но теперь только за счёт актёрской игры. Не принимая в свои ряды случайных комедиантов, не понимающих сути несчастья. Мария от нового существа, новой беседы, быстро отделалась. Её ждало более важное существо и действие – всё действие в разговоре, от которого сердце зависит, его работа и выполнение работ. Она надеялась, что её ждал весь мир. Ведь это только весь мир мог наполнять голову её второго дитя, полумир или иные полуявления не обладали правом доступа. Её дорогой сын сидел перед раскрытым окном, а за окном только море, такая привычка появилась у него не очень давно, хотя, пожалуй, что давно. Просто она стала беспокоить Марию недавно. Почему стала беспокоить? Потому что море опасно, даже для того, кто изучает его с берега. Оно очень жадное, инстинктивно, но предельно сознательно. Жадность его начинает расти сразу, как только  кто-то с определёнными обстоятельствами приближается к нему. А когда он начинает удаляться, все чувства моря, и жадность в первую очередь, возрастают в несколько раз. Эндимион же наблюдает многое. Что бы между ними ни происходило, море не говорило с ним. Самое молчаливое зло этого мира. Она понимала, что он пытается внушить ему свои мысли. Грустные или слишком смелые для людей, любимые в конечном итоге мысли. Её мальчик старался… Но море плохо поддаётся внушению.
- «Ты уже поужинал?»
  Марии пришлось удовлетвориться тем, что её сын неопределённо мотнул головой. Он совсем взрослый, так взросло ведёт себя и так точно угадывает своё положение в драмах. Он не покорил ещё ни одну драму, скорее искал ту, которая покорила бы его.
- «А как ты ужинал в Америке?»
Все ужины, которые состоялись в другой стране, не имели другого вкуса.
- «Мама, я не был в Америке. Новый свет так и не увидел меня…»
Мария посмотрела на море – чего-то подобного можно было ожидать…от моря. Хотя человек глубже и опаснее моря.
- «Мама, можно я буду звать тебя только Марией?» - сын Марии и ещё неизвестно, чей попытался мыслями уйти за горизонт. Но просто так не пройдёшь.
- «Зови…»
Всё можно, всегда. Метаморфозы ничего не запрещают и эволюция только средство.
- «Я совершил паломничество к Иисусу».
Тишина не была долгой, но и не была она слишком короткой. Она выдержала свой срок. И Мария выдержала ещё что-то в своей жизни.
- «Это там тебе подбили лицо?»
Сын Марии смотрел на море, даже если оно ничего не смывало. Оно бездействовало сознательно, с самым великолепным, может быть, умыслом.
- «По-прежнему благородствует?» - Мария видела много морей.
Она привезла из них жестокость, часть которой навсегда оставила себе для анализа. Эндимион унаследовал склонность анализировать, но к этому у него добавлялась способность сказать что-то. Он хотел сказать ей «ты же мать» и губы его почти произнесли это, но он сразу подумал : «Какой смысл использовать слова, которые использовали до тебя?» Это хороший вопрос, чтобы не продолжать ни одной беседы. Что же всё-таки между ней и Иисусом было? По её лицу ничего нельзя сказать, оно просто лицо женщины, и идеальное лицо шпиона, а Иисус – партизан из худших. Ему веков мало для молчания.
- «А ты знаешь, что я атеистка?»
Но её сын не взглянул на неё по-новому. Он разбил Марии сердце. Её забавное человеческое сердце, любившее самого бога. И знавшее с его стороны взаимность. Но он взглянул на неё, предпочтя на несколько минут её морю. Но если быть правдивее и точнее, то на несколько секунд. Чем был продиктован его следующий вопрос? Может быть, тем, что он в другой своей жизни мог быть исследователем.
- «Откуда я у тебя взялся?»
Когда в детском саду раздаётся первый мудрый возглас, можно приветствовать разум. Здесь Мария с некоторых пор не сомневалась. Да что и осталось ей для сомнений? Детей всегда лучше кормить ответами, которыми они могут подавиться.
- «Ты не от бога, это точно. Я так думаю, что, должно быть, от дьявола. Он как правило щедрее».
С кем, с ней или с ним он был щедр – Эндимион не понимал, как последний обошёл бога, чтобы с самыми благими намерениями зайти к Марии. Хотя имея такие цели, всегда можно рискнуть. 
- «Он не навещал меня в детстве, ты не давала?»
Мария отрицательно покачала головой. Она не сторож, не умела им быть.
- «А сейчас?» - мама или Мария много хотела знать. Впрочем, чтобы созидать, нужна информация. Чтобы созидать что бы то ни было нужны азы знаний о своём намерении и месте действий. Сын, уже покоривший какие-то места, не хотел ей говорить ничего, он просто хотел молчать и множить свои тайны. Пусть из этого не составишь хорошее богатство, но некоторое имение рано или поздно оформится. Лишь оформлять ты его будешь всю жизнь.
- «Как и всех, меня навещают те, кого я не жду. Что тут ещё добавить? Это наш приговор для всех нас».
Для всех тех, кто ждёт гостей, искренне надеясь их сегодня встретить, беда эта была создана. Те, кого действительно ждут, слишком долго находятся в пути, освобождая дорогу ненужным. Об обратной дороге Эндимиона подробно сказать нечего. Она была, да. Так он добрался до знакомых пенат, а шаг вперёд в своём опыте всегда делается не так. Для того существуют другие способы… Это общение. Мужчины и их женщины, матери или никогда, знакомые и пытающиеся стать знакомыми, близкими, в общем, все, здесь собранные, уже размещённые по закреплённым за ними нишам, делят мир, который не делится. Дело в том, что у мира своя судьба, твёрдое намерение. И твёрдость его тем быстрее размягчает, чем нежнее к ней относятся прочие, думающие, что имеют правильное представление о нежности. Их заблуждения не так страшны пока, главное, им же понимать, что всегда, впереди всего задача соответствовать, максимально совпасть с общей человеческой, в чём-то выигрышной тенденцией и явить свой пример. Собой, конечно.
              Иисус познакомился с Франкой на базаре. Она покупала еду перед ним и подала ему пример правильного образа жизни. Иисус был очарован и подавлен жизненной силой этой женщины, тем более что у последней её было много. Рядом с ней Иисус казался себе серым паучком, всю паутину которого порвала первая же жертва. А Франка умела оставаться целой, даже там, где распадаются все принципы и любая плоть, и где любая плоть может быть продана, на базаре. Хорошо, что у Иисуса не было близких душ, с которыми надо было бы знакомить Франку. Она оставила бы сильное впечатление после себя. Лицо Франки было привычно к стыду на нём. Несмотря на постоянные конфузы морального толка оно не растеряло способность часто краснеть. Вот именно это, похоже, привлекло Иисуса к ней. Сегодня Иисус думает, что это надолго. Так всегда бывает с женщиной всей жизни. А Франка, безусловно, одна из таких сирен. Странных собеседников посылает Франке её существование. Разговоры с ней стали внезапно для Иисуса жизнью. Со многими акцентами проживаемой ежедневно пылко и через каждую минуту постигаемой особенно сладко. Вот примеры того, как формировалась связь.
- «Франка, милая, я хотел бы прилюдно где-нибудь прогуляться с тобой и громко, внятно  предложить тебе своё общество на день, другой, на много дней сразу».
Сразу много дней разделить друг с другом… Так сразу покажется невозможным множество дней проводить именно так, иногда перспективе надо сопротивляться.
- «Иисус, моё сокровище, твой благостный вид не на пользу моей репутации. Он похож на лечение, которым я не могу пользоваться. Я, может быть, и больна, но лечиться так поздно».
- «Тогда почему ты общаешься со мной, Франка?»
- «Потому, что моё общество идёт на благо твоей. Ведь что ты знаешь о своей репутации, о её благе, о том, из чего оно составляется? Она не может назваться твоей хорошей знакомой. Это нормально для тебя? А для неё? Вы тайна друг для друга».
Или:
- «Всё-таки насчёт общей репутации, она ведь рано или поздно начнёт составляться. В начале пути многие проваливаются. Но воскресают, отваживаются на усилие или на упрямство», - Иисус тоже входит в общение. Он уже обзаводится привычкой.  Он привыкает к ответам Франки.
 - «А что репутации? Мы не можем спасти их от своего соседства и соседства жизни. Прошу тебя, Иисус, даже ты не пытайся. Они у нас для того, чтобы позорить нас – не отнимай у репутаций их призвание. Кто, если не они, будет формировать наше частное, совсем частное пространство – то, что ближе к нам, чем одежда на нас?»
Иисус не пробовал раньше говорить о том, что ближе, чем одежда. Но, может быть, пришедшей беседе лучше не указывать направления, время важности ограничений проходит и слава богу. Сейчас начинаются благие пожары. Франка горела, горела для него и для себя, горела в беседе и не гасла – прожигала слова и минуты; не зная, есть ли у неё часы, только увеличивала огонь и напряжением грела пространство и себя в нём. Возможно, так и можно обжить доставшееся вам место. Франка не хуже и не меньше миссионера лепила убеждение, в чём же она убеждала? В том, в чём убеждалась сама. Такая женщина искала убеждённость во всех её формах. После разговоров с ней или после чего-то другого, но Иисус в итоге захотел жениться на женщине по имени Франка. Покупающей на рынке сегодняшнюю пустоту и смело высказывающейся насчёт репутаций. Если она так же смела в браке и во всех областях брака, которые нужны браку, а ещё более людям из брака, то это будет счастливый поход. Иисус тоже не трус, ему не на всё хватает смелости, но трусости бог не давал. Иисус хорошо знает, что он не снабженец людей. Свадьбы любят смелых, потому что любить им больше некого, пусть одна из них решится выбрать своим героем Иисуса, а герой уже выберет приближённых. Он не ошибётся или может даже ошибиться, его дела теперь в любом случае будут ещё более героическими. Герой приобретает героиню, видимо, вдохновение, от неё исходящее, тоже, а героиня мужество быть с героем. Быть с героем честной. Это даже прежде, чем быть честной с собою. Мероприятие, так это можно назвать. Достаточно ли нейтрально? Пусть в чём-то будет, как ветер, что дует сам по себе в никуда или в известное только ему куда-то, свадьба может быть мероприятием и остаться свадьбой, честной и настоящей, может быть, не обязательно покрашенной в белые цвета традиционализма, но жених и невеста останутся ими среди тишины новых названий. Названий для конспирации. Люди сходятся, как долгие мосты и так пристально изучают настоящее, что просто будущее сразу приходит на помощь: и им, и настоящему, и себе заодно тоже, потому что идти всё равно бы было нужно. Такова помощь молодожёнам, она пока ещё не запаздывает. Он связался с Каифой, единственным другом или слушателем его пробных и одновременно совершенно окончательных заявлений, это не было море информации, наводнение слов не сразу становится наводнением знаний. Но, видимо, пришло время что-то кинуть в очаг сведений – источник побуждений и ошибок. Очаг сведений не греет, нет тепла, равного человеческому или солнечному. Тишина выстилает его изнутри и ждёт событий. Телефон сделал своё дело, сделал в который раз – он немного герой среди других героев. Он связь между атлантами, потому что у каждого, кто им пользуется, твердь небесная на плечах, и земная тоже. Коснуться и отдёрнуть руку, чтобы под гнётом обстоятельств всё же вернуть её, так происходит со многими. Но у неё много путешествий туда и обратно. Каифа и это теперь знает, он полон данных о происходящем в этом мире. Вопрос, может ли он быть уже исповедником Иисуса? Нет. Не всё сразу, не всем желающим. Разговоры с ним – это похоже на свидания с ним. Это лучшее, что можно привести в быстром сравнении, от которого нечего ждать, кроме прочих затруднений в дальнейших разговорах. Каифа резок и весел, но немного; как относиться, он не знает, ещё одна загадка мира.
- «Я взялся бы отбить, взялся бы показать ещё и себя. Не потому, что остро нуждаюсь в женщине, а потому что не знаешь, где может найтись место любовному, а значит, совершенному спорту. Такое желание – радость, а скоро будет новшеством. Как всё, очень хорошо забытое. Но основная радость в том, что есть образец для издания подделок, подобий, спасений. Я взялся бы создать подобную, ни для себя, ни для тебя, для кого-то другого, не известного ещё никому. Может быть, для этого города. Подарок тем, кто уже не ждёт подарков. Потому что с женщиной мужчине, ребёнку, старику, другой женщине, бесполому ровеснику гораздо лучше, такая создана легенда. Она подходит нам», - Каифа быстро улыбнулся и погас.
 Но это ничего, ведь чаще гаснет солнце, чем в общем-то неглупый человек. Каифа знает, как самому про себя думать, здесь он не ошибается и здесь он выбирать не может. Но может выбирать Иисус, он отказаться от этого выбора не может. Каифу, Каифу, подонка Каифу кто не знает? Ответа нет, ответа ещё нет. Но Каифа его дождётся, мир, полный ответов – он знает, как тот выглядит. Каифа ждёт, предчувствует ответы. Его дыхание не ароматно, но некогда его сменить, он дышит так, как приходится дышать; пройдя полмира, вдруг задышать цветами – нет тому причины. Его вернул из небытия телефонный звонок, был помощью и впечатлением, разумом в бешенстве. Он не помнит небытия, такого, которое крепче него, но помнит небытие, которое крепче себя самого. Теперь есть тема, чтобы быть. Новая тема бытия шепчет всем, она отвечает этому бытию, в нём всё закручено беспрецедентно, многое закручено до сложного вывиха сознания. Да, она соответствует…какому-то современному стандарту, уже узнанному ею.
– «А если конкретный любовный случай взять за прообраз всеобщего счастья?»
Всеобщее счастье в такой день, понятно, что Иисус не согласен. Но он же от привычной тоски и непривычной сердечной радости предложил.
- «Все женщины Иерусалима давно проверены, они не то».
Да, краток Каифа, и честен. Вне круга любви он оставил толпы. Тем, кто не принят, он сделал любезность. Бессрочные женщины, толпы составившие, пока жёны Иерусалима, большинство из них такими войдёт в историю. Далеки их дороги, пустынны, но часть их дорог пока видит Каифа. Каждая из жён Иерусалима – это перспектива, из-за которой не откажутся от своего узкого кругозора стариковские глаза такого не старого Каифы. Перспектив завершая размытый круг чётким взором, остаётся этот взор устремить в себя и искать там, в себе последнюю перспективу. Но именно этот, последний взор не способен её увидеть. Обзор закончен. Иерусалим сразу женат на всех, поэтому так редки свадьбы среди людей. Телефон – наша добрая служанка телефон, ей можно доверять, когда нет тайны, которая действительно секретна. По телефону многое объявляет себя и осознаёт себя. Действительность лучше осознаёт себя, переданная по телефону. Неплохо и людям. Свободны в общении, в начале первых слов уже свободны. После такой свободы возвращения к плену уже не будет. Обратной дороги нет. Для человека, принявшего статус источника света. Но Иисус обдумывает дороги во всех направлениях. В каких он может двинуться. Франка похожа на письмо, очень важное письмо, в котором говорится о положении вещей в той области, не засекреченной области, где он, Иисус, подолгу вовсе не бывал. Судя по всему оно ещё в конверте, увы, непрозрачном. От жизни нет сейчас позволения и запрещения нет. Умеет ли Иисус распознавать конверты, которые можно вскрыть? Он надеется, что это конверт, который можно открыть любовью. Закрыть тоже. В любом своём виде это письмо слишком информативно и будет осмыслено. А если это письмо чужое? Адресованное в этом мире кому-то ещё. Но Иисус всё равно его прочтёт. Его душа всегда умела читать. А глаза всегда смотрели. Взгляд Иисуса никогда не был блудливым. И он сейчас не занимается перлюстрацией, он только выясняет назначение слов, назначение смысла, который свободно может быть смыслом его жизни. В чтении есть альтернатива, понятная ему сейчас. Желанная ему всегда. Он двух альтернатив не ищет, достаточно одной, в которую можно уйти со всей своей жизнью будущей, и даже вместе с жизнью предыдущей можно войти. Читая женщину, учись, Иисус, не забывать, что она письмо, кому бы то ни было письмо. Какими буквами, о чём, в чём убеждающее…возможного любовника, чтеца? В любом случае критика, от которого ждать содействия немного рано, а может быть, сразу поздно. Читающим в этот самый момент может вестись поиск прочной шеи, чтоб удержать на плечах голову, и крепкой руки, чтобы не выронить письмо, найдя в нём целое послание. А скорее всего приказ исцелиться. Чтобы жить дальше человеком, письмо прочитавшим. Чтение писем меняет. Иисус – само изменение, которое он может пережить, но стабильность Франка. Франка царит или дежурит в картинной галереи, рядом с цепью портретов, ни к одному из которых она прямого отношения не имеет, а имеет только такое, как все женщины к мужчинам. По правде Франка среди них самая яркая фигура. Самая совершенная, это и личное достижение антропологии. И даже не шаг назад для человеческого общения. Её рука вместе с тем и палка, она может ударить ею, любого из этих мужчин – портреты мужские, вот какой нюанс. Но веры нет, чтобы коснуться. Может быть, что-то может крайний?  Не время, но случай показал на крайнего. Надо пробовать, даже если это будет крайность. Небо не помощник и не штора, которой можно прикрыть любовную трудность, оно при этих обстоятельствах никак не используется. Оно первое готово слушать правду от человека, видя людей под собой, ему приходится просить о ней. Оно и просит, и требовательно, и жалобно. И спрашивает правду из первых уст. Франка несомненно может дать её.
- «Ты не подходишь мне, ни этим местом, ни духом. Знаю, слова звучат, как признание, но ценности в нём нет. Да это и не оно. Сходство случайно и обратимо, да и всё это можно исправить».
- «Открыт заново, удивлён , поражён. Теперь точно знаю, что главный вопрос мира – почему, почему?»
Иисус главный слушатель мира и знает, что невозможно быть сведущим, он не знает своей судьбы. А она у него непременно есть, он её почувствует. Судьба может заключаться в том, чтобы слушать ответы, строящиеся в очередь к полному сердцу, может состоять в отсутствии этой очереди. Истина находится, если её тщательно ищут. Её находит заинтересованный в ней или случайный свидетель, но в любом случае находка потрясающа, ею должны быть довольны, но отношение к ней определяется опередившими её обстоятельствами. И их случайно найденным лицом, может быть, прекрасным, может быть, оправданно трудным.
- «Мне не нужен мужчина, который не может уложить девушку в постель на первом свидании».
Страсти, заимствованные из спектаклей, возвращены обратно, они не актуальны. У театра нет шансов выжить, огромным страстям нужны огромные души, и всегда  иные обстоятельства. Иисус уже знал, что со следующей девушкой постарается поступить именно так, но земным своим инстинктом следующую девушку ненавидя, уговаривал эту остаться. Остаться, чтобы быть его рамкой, любовными и самыми чуткими весами, определять масштабы духа. Рамка для Иисуса – это проще, чем рамка к Рембрандту, к старинному полотну, осуществить под силу человеку, женщине, иной душе. Ведь она зовётся не для того, чтобы  редактировать его сны, для них невозможна никакая редакция, они претендуют на идеал свободы, потому что не знают подмен ей. Избраннице, ей, его будущей судьбе, нет определения, для неё есть только сегодняшние чувства Иисуса и, может быть, этот день будет дольше других. Но веришь ли ты, Франка, что циферблат часов возможно растянуть? Если тянуть вдвоём. Если сказать друг другу секреты о процессе. Ведь можно вскрыть металл, его обрамляющий, и пусть с усилием, но уговорить себя коснуться если не времени, то какой-то его замены. Мы ведь тоже заменяем более совершенных любовников. Нам и переговоры поэтому предстоят дополнительные. Не с циферблатом договориться, а со временем, с его постоянным наполняющим, ему, может быть, на какое-то мгновение всё равно, а людям мгновение важно. Мы растянули бы его на годы, Франка. Нам и себя для этого пришлось бы растянуть немного, но нет, пусть день кончится вовремя. Пусть Франка знает, что ничего не изменяется, что никто не тронет циферблат и ни одним часам не грозят такие просьбы от людей. Ты слышишь, Франка, ветер, всё отрицающий и мчащийся через силу, это время, то самое, о котором ты знаешь, которое ты чувствуешь. Чувствуй его беспощадней, оно не заслуживает пощады. Франка – письмо другому. Уверенное письмо. О чём-то, чему давно необходим владелец. Накажут ли его за перлюстрацию? Всё дело просто в том, как в этом мире была распределена собственность. Изначально само это распределение продиктовало, вероятно, в каких-то случаях перлюстрацию. Если люди-письма встречаются на пути, их надо воровать. Пусть и это будет в святой жизни. В святой жизни не должно быть страха. За страх наказывают хуже, или слишком странным образом помогают, иногда это похоже на один и тот же вариант. Убоявшемуся трудно трактовать это как доброту по отношению к себе. Воровство более гуманно, потому что более доступно. С ним проще договориться, перед этим договориться с собой. Договоры с собою вообще практикуются успешно. Иисус ещё лучше узнает таких людей. А что же ожидает Франку? Франке однажды придётся быть цирковой пантерой, влюблённой в своего дрессировщика. Это нормальная участь, не сложная в своём исполнении. Но тот момент, когда она наступит, будет вызовом будущей обладательнице, он осложнит тот день, в котором ему найдётся место. Но в договоре уже прописан акт самодарования – сложнейший цирковой трюк, и приписаны повороты судьбы, не самые крутые и сложные, но ближайшие. Земная жизнь – это карманы, в них кое-что обычно есть. Обязательно найдётся из драмы выход, в который веришь: побег вместе с дрессировщиком из цирка, хотя и не из жизни сразу, то есть из обстоятельств, которые не стали достойными, побег, срочный, но вечный побег, и срочность нисколько не умаляет вечности, побег почти до горизонта, но не избавленным доведётся чувствовать, что на горизонте стоит решётка, такая, какая была на клетке. Есть ли вариант с преодолением её, движущимся перманентно неважно, так же как неизвестно. Они предпочитают быть поглощёнными движением, хотя о результате его им всё труднее не задумываться. Мысли за них делают выбор. Им докладывают о достигнутом результате. Двигаться вместе и дальше или в один из моментов стоит выбрать автономию, всегда удовлетворяющую единоличников и подводящую других, не представляющих свою жизнь вне коллектива. Разговориться друг с другом или замолчать практически навеки друг рядом с другом, тому нет удачного решения. Хотя побег практически всегда удачное решение. Тем более тогда, когда он срочен. Когда бегущими владеет движение, чьё рождение было замечено в душе. Иисус уже проверял свой двигатель, который люди смертные по старинке зовут сердечным мотором. Его возможности и свои обстоятельства. Сейчас Франке он скажет правду. 
- «Если серьёзно, а ты очень серьёзная тема, то говорить надо сегодня и говорить нужно прямо. Ты известный парень. Ты слишком большая звезда для меня. Я редко вижу звёзды, потому что редко ночью рассматриваю небо. Я больше, много больше рассматриваю землю. А в утреннюю и вечернюю две звезды я не верю совсем. Жизнь не подтверждает их существования. И даже ты в жизни не подтверждаешь того, что мог бы. А может быть, действительно и не мог».
Тут для Франки можно кое-что пояснить. Звёзды ночью и звёзды днём горят одинаково, просто днём они не видны и очень плохо слышны разговаривающим людям. Шум от них ни в чём не убеждает тех, кто не хочет убеждаться слишком быстро. Кто видит возможность ждать и тьмы, и света одинаково благополучно. Щемящей ночи реалистам долго ждать, дольше, чем счастья. Им бы на миг собраться против реализма и песнь песней зазвучать способна снова, но ей нужен повод. Сегодня уже любой. Вместе пройти по Иерусалиму, почти по жизни, ведь Иерусалим – уже половина её. Кто пойдёт? одна из пар, у которых есть шанс, одна из пар, у которых нет прошлого, но есть будущее, одна из пар, у которых есть солнце над головой и луна в постели для вдохновения, одна из пар, у которых нет обязательств перед домовладельцем и ненависти к миру, в котором они бродят по вечерам, одна из честных пар, у которых хватает причин для лжи, пусть, они думают, часто спасительной, одна из лживых пар, которые всё время забывают об этом и становятся честными, чтобы столкнуться с раскаянием. Что ещё возможно? любовь может плестись следом за двумя спинами, защищёнными от её преждевременных взглядов, но допускающими уже несколько больше, и пытаться стать третьей в паре, у которой уже нет свободных мест для гостей её долгого вечера, пусть так, а любовь всё равно должна быть третьей, чтобы хотя бы попытаться вовремя закрыть рот одному из двоих.
– «Иисус, а ты знаешь, что я испанка? Страна жаркая, жаркая кровь, всё это ближе к жару антипода, что есть у рая, для которого рождаются все иерусалимские влюблённые».
Температура ада – это то, что тоже можно узнать в любви.
 – «Мне плевать, какой национальности любимая женщина. Даже если рай создан не для всех национальностей, эта будет введена в состав счастливых обитателей».
Иисус хочет жениться на женщине по имени Франка. Которая не делает вид, что чёрные и белые не различаются. Есть расы – есть разница. Есть желание сходства и безразличие к потенциалу отличий, но есть возможность замечать свою судьбу в смешении обликов, образов, предложений, произнесённых другими и не оконченных другими, потому что должен сам. И он мог бы сочинять молитву, что обрабатывала бы даже недоступные сердца, но много ли у него шансов закончить к концу прогулки? А с незаконченной молитвой, честно не отрицающей своей бесперспективности, гулять опасно и чаще скучно. Франка скажет, что не надо сочинять молитвы, самые лучшие уже созданы, уже звучат над нужными судьбами, век которых чуть длиннее, если даже раньше заканчиваются. Иисус знает,  что тоже может их слышать, но хочет слышать Франку, она речью творит чудо влечения для него и тех, кто в целом с ними заодно. Речь поставлена как команда. Известно, что влечение – это приказ, в случае которого ослушание всегда есть великая глупость, согласиться с этой трактовкой почти уже безумия и, в общем, подчиниться трактовке и безумию, причём своему собственному, нормальный и вполне обычный удел для желающих. Потратить ли ещё одну улицу на прогулку? Просто взять взаймы у Иерусалима метры, в итоге пространство, отпущенное на деятельность, и несколько метров использовать лишь для себя, для определения себя и окончательного определения своих обстоятельств. Иерусалим не даёт взаймы улицы, не даёт взаймы жизни, не даёт никому взаймы истории, он не жаден, просто каждый сами боритесь за свои нужды. Выправляйте свои маршруты и соответствуйте улицам, что даны. Даны как исходный материал для тех, кто может перерабатывать. Кому последний раз Иерусалим предлагал идею? Не предлагать и не принимать, сегодня это вызревшая самостоятельно установка. Плоха, но оправдывает себя: его последняя идея – любовь, она может долго не найти спроса и не показать себя успешной среди других, но если не он, то, он надеется, хоть кто-то верит ей. Кто испробовал все остальные веры. Иерусалим больше не способен точно угадывать спрос, и тем более не способно человечество, их общие промахи блестящи. Они объединились и ошибаться стали чаще, кому промах даёт перспективы, тот научится промахиваться. Всё человечество учится у Иерусалима, но лёгкого будущего после промаха не бывает. Каждому, кто ошибся, приходится не сладко с самим собою в первую очередь. После этого понять себя почти невозможно. Первый же припадок откровенности и всё будет кончено, потому что это скорее всего будет припадок откровенности с самим собой, процесс подобен цветку, он должен распускаться и не бояться, но быть готовым к ранней гибели, первая же альтернатива – быть смятым, собою от отчаяния. А откровенность чаще всего приводит к этому. Лучше у мира, так уверенно толкающего к отчаянию, чему-то учиться, смотреть на профиль попутчика и начинать понимать настоящее, по профилю судить о перспективе в этом настоящем, а оно рассказывает всем про себя собственным голосом с помощью всего, чему иного такого же занятия нет. Всеми пустяками кричит об этом и часто всеми трагедиями об этом молчит. Оно показывает со всей откровенностью всем, кто заинтересовался взглянуть, своё видение их ситуации и о своём намерении не выпускать эту ситуацию в будущее. Потому что в ней всё же много тайны. Известные обстоятельства прочитываются иначе. Известными уже в этих обстоятельствах людьми, известными самим себе. Ими понимается хорошо, что это всего лишь прогулка. Прогулка всего лишь совместная попытка не совершить ошибку, тут вы правы, но на ней столько происходит – в предсказании нет смысла; гулять и познавать мир по профилю спутника, и пусть не вызывает сомнений увиденное, а это всего лишь доверие. И профиль ни за что не отвечает из того, о чём вы сами хотели догадаться. Знакомый теперь профиль лицо заменять всё равно не умеет. Мир, таким образом познанный, не есть случайный субстрат, с которым вы связаны всё тем же случаем. Он ваша же попытка найти приемлемую ситуацию, от которой две имеющиеся души не откажутся. В которой они с ходу освоятся, как удачливые новосёлы. Иерусалимский субститут, на который они вообще-то могут при их нынешних обстоятельствах согласиться. Им бы одну путеводную звезду, что действительно обязалась бы вести, взять её с собой в компанию, со всеми маршрутами, которые она знает. Просить её вывести их из обстоятельств, от каких не бывает в памяти любимого искренне прошлого. Она одна может быть заменой счастию или его достойным подобием. Самим фантазировать о варианте, который мог бы облагородить их лица, если не их жизни. Вот что пока для них прогулка, вот чем они хотели бы сейчас заниматься. Бродить под миром выделенного им мира, зная, что от старта до финиша что-то с ними будет делать жизнь. Её дела не так почётны, не так светлы, не так надёжны, как дела душ, но опыт делает её всесильной. Это прогулка, но сразу ясно, что не отдых, и лишние силы отдавать сопротивлению преступно, а преступники быстро заканчивают гулять, и Франка начинает чувствовать в себе согласие. И это не больно.
– «Иисус, мустанг неудержимый…»
Мустанг, но мустанг не волшебный, а рабочий. Иисус, конечно, согласен, что он рабочий, но а не волшебный. Волшебство всё выветрилось, когда жизнь показала себя как работа. Пусть прогулка и подобна совместной скачке, но как-то по жизни скакать пробуют люди, а не влюблённые лошади. У людей могут быть осложнения со `скачками. Как рано он оказался в курсе того, что просто не будет? Ни Франке, ни тем более ему, мужчине. Что-то с ними не случится и им самим придётся каким-то образом навёрстывать не случившееся. Чего-то иного случится слишком много и, быть может, им придётся вспомнить игру в фениксов. А смогут ли они выиграть у самих себя, может быть, а не у сурового врага, того, сейчас никто не знает. Может быть, важно сейчас, чтобы прогулка состоялась, как бы то ни было, они работают над этим. Иисуса потеряли близкие, то есть то прижавшееся к нему окружение, что взялось Иисуса окружать…Каифа. Но они найдут его, без собак, без телепатии, без следов, потому что он их и не оставил. Найдут, потому что верят, что им суждено. Но каким они найдут его, исползав весь Иерусалим и свои душевные участки, отданные им под жизнь, отличается от того, каким он сам себя находит. Быть довольным своим образом довольно ново для Иисуса, ново видеть, что его находят влюблённые глаза Франки. Его влюблённые глаза находят мир прекрасным, они готовы находить его таким так долго, как долго мир будет давать основания. Изменится мир, изменится взгляд. Взгляд Иисуса. Прошедший мимо Франки и ускользнувший в простор, в котором почему-то представляется ещё возможным искать, а после и углубившийся в мир, в мир так же пар, как злых одиночеств, и не время сейчас вспоминать, что он столько старался избегать его. Всё равно это один и тот же взгляд. Иисус на прогулке, с ним Франка на прогулке, они гуляют по странной улице, не принадлежащей Иерусалиму; может быть, в душе Иисуса или Франки она выложена, от этого она не менее настоящая, может быть, менее перспективная, но не менее настоящая, но шаг по ней – более лёгкий и чем-то отличаются их тени от тех теней, их же, что могли бы быть на других улицах, чувствительность стоп растёт, растёт для чего-то, ей увеличиваться не просто после губящих дорог Иерусалима, который всяческую чувствительность забраковывает, разговоры не нужны или не слышны, хотя слух внимателен. В общем, нет разговоров, или они бессмысленны, потому что главное будет сказано после прогулки. Будет сделан вывод – Иисус или Франка потрудятся над ним, у них есть ещё для этого силы. Общие или кто-то один ещё раз потратит их на дело, в которое кто-то, кто-то из них, ещё верит. Понять, почему он продолжает трудное дело своей веры, достаточно просто. Прогулка не так богата альтернативами, а на двоих альтернатив требуется в два раза больше. Всё время больше и больше всего спрашивает неугомонный дух. Тот, кто пытается удовлетворять его, постоянно что-то забирает у себя и опустошение наказывает, он не поинтересовался предварительно его принадлежностью. А он может принадлежать и Франке, не только Иисусу. И тогда станет понятна разница между голодом и непониманием его. Люди оглядываются, они не могут быть совсем одни. Какой-то спутник у них, конечно, есть. Он не таится никого, время прогуливается с ними, топчет немного те же плиты, как будто у него нет альтернативных дорог. Непревзойдённых путей в ту же сторону. Оно и сейчас молчит. Ведь оно никогда не говорило много о своих делах, не посвящало в них случайных и даже назначенных судьбой попутчиков. Его сдержанность стала визитной карточкой для всех. Оно ошибалось, что молчало? Неизвестно, оно ещё не решило. Но оно идёт с ними, идёт с Иисусом и Франкой, в чём для него смысл прогулки? В том же, в чём и для его сопровождающих. Или оно единственный здесь сопровождающий? Тогда ему, конечно, вдвойне, втройне тяжело. Да тяжело ли? Да, ему действительно тяжело. Оно необходимое сопровождение людей, уже больше человеческое, нежели временное. Иисус и Франка чувствуют его присутствие, оно кажется ненавязчивым, слишком сильно кажется ненавязчивым, поэтому ненавязчивости этой трудно доверять. Но они пытаются верить, хотя бы пока гуляют. Пока они думают, что просто гуляют. Потом они сразу перестанут и отношения со временем снова станут определёнными. Более деструктивными. Ответы времени все отвратительны и не столько пугающи для тех, кто не имеет к нему прямого отношения, сколько печальны даже для него самого. Для него самого чаще, чем для других. А псевдомудры они или имеют право на публикацию в энциклопедии, несмотря ни на что не Иисусу и Франке определять, они пытаются определить, сколько значит для них эта прогулка. Их попытки ни на что не обречены, пока они не знают, для чего предпринимают их, чему они призваны помочь или что призваны погубить. И, может быть, Иисусу и Франке лучше заниматься этим, чем друг другом. Хотя везде их очень мало. Значение прогулки определить им не дано в том своём состоянии, которое они до сих пор предпочитают всем другим возможным. Смутный процесс или, зависимый от души, он автоматически становится кристально чистым, это можно понять, когда он скажет результаты, достигнутые им вопреки настроению прогуливающихся, доставшиеся ему и его участникам в их вечное совместное владение. А выводы, тем не менее, разные, и не всё желает сближаться через общую собственность, что нас соединило, то сможет нас однажды прогнать друг от друга. И мы побежим ещё быстрее, чем шли друг к другу. Занавес начал медленно опускаться, небо ещё высоко, под ним не надо приседать, но время, что их сопровождало, вспомнило о том, что можно идти быстрее, иначе говоря оно вспомнило о скорости, которая всегда была его поддержкой и доброй угрозой всем другим. Вспомнило тайну скорости и свои шансы дойти куда-то и оно не смогло от них отказаться. Тут оно как люди – знает, что шансов так немного, и бережёт их. Время, у которого хорошая память, знает о гуляющих больше, чем хочет. Время, которое разумно, сразу не понимает, что ему делать с этими сведениями? Ведь они так мало приемлемы на широком просторе в море публичности. Франка, Иисус, сочувствуют. Сразу войти в дом Иисуса? Нет, они обогнули его. Ещё не трудно продолжать прогулку, ещё в ней есть смысл и их дыхание шумит одинаково. Шум может возрастать, но путникам не должно беспокоиться об этом шуме. Он отражает их и отражает точно, хотя мог бы лгать, он подтверждает их присутствие на указанной тропе, он не лжёт. По той же улице, не взятой взаймы у Иерусалима, они вольны гулять, не таская за собой душу общую, уже начиная бродить, как настоящие бродяги, они вольны дойти до более знакомых мест, до много более откровенных идей и до открытий, что в тех интересное начало не предполагает никакого конца. Не остановиться на этом и всё же продолжить, вот подвиг, достойный их. Хотя подвиги обычно не выбирают. Тем более те, кому обстоятельствами сегодня определено быть героями. Им интересно, где заканчивается свобода. Но зачем, для чего им видеть её конец? Вопрос повис в воздухе рядом с их висками. Что не так? А не так миражи, которые появляются, отсчитывая шаги гуляющих и беспрестанно предсказывая оставшееся количество. Они не думают, что показывать точное число пока нельзя им, но вряд ли их выбор случаен, после души они ищут сотрудничества с человеком, они подтверждают, да, ты это видел, они честны – это уже хорошо. Их честность – жест, с которого можно начать обман. Они не знают. Как заканчивать свою откровенность, поэтому продолжают её и кажется, что сами терпят её с всё большим трудом. Не нужно много смотреть по сторонам, чтобы быть вовлечённым в происходящие картины, касающиеся всего, что может быть их сюжетом. И тем более не нужно отдавать всю прогулку на их редактирование, но быть на своём месте в дороге и участвовать в появлении каждого шага, пока это по силам Иисусу и Франке - они на своём месте в этой дороге. Прогулка не имитирует жизненный путь, не обладает средствами к тому. Такой проминад посягает изобразить часть его – и изображает достаточно верно. Стоило ли ей трудиться, так трудиться, над изображаемой частью, над средствами изображения, над воодушевлением, если над впечатлением придётся трудиться гуляющим? Над другими собравшимися счетами, вопросами Иисуса: сколько раз Франка опиралась на его руку, зачем она это делала, если могла опереться на собственную силу духа, к чему начала стремиться, перейдя во вторую половину прогулки, и что из этого можно найти в жизни? Подсчёт плюсов и минусов уже можно начать; тренированное дыхание, укреплённые ноги, но менее доверчивые сердца, потому что они видели иллюзии. Они не все разделили друг с другом, но проследили друг за другом, чтобы каждый всё просмотрел внимательно. Опыт, опыт какой-то тоже пришёл через это. Его будут использовать в настоящем скорее, не в будущем, в этом они солидарны, он будет настолько используем, что новому опыту из последующей жизни будет трудно. Он, может быть, не будет так быстро усваиваться возбуждёнными душами мини-путешественников. Что опытны они из-за другого опыта. И не боятся в жизни повторений, которые всему неминуемо грозят, и могут лишь благословить запрет. Но есть спасение от миражей, от их честности и их упрямства, уничтожение миражей начинается в душе, там и продолжается и убийцы их много нужнее обществу, быть вместе, пройти через свадьбу, увидеть, как она заканчивается и поверить в то, что в том, что она заканчивается – не длится вечно – есть смысл. Есть вещи очевидные и не очевидные, есть истины очевидные и не очевидные, есть люди, решившие быть очевидными друг для друга и прогнавшие всю свою неочевидность. Теперь временной пейзаж знает, что кто-то из человечества пробовал это. После этого к человечеству должно относиться серьёзнее. Если сами люди начнут с этого, к примеру, стараясь выйти из Иерусалима как из места, которому до человечества ещё расти. Подумай о приказах бога, о бесценных его командах, которые даются на наше благо и забираются, когда мы совсем точно отказываемся от своего блага, полные подозрений. Рассказать о конкретном подозрении для примера некому, большинство пока слушает бога. Бог не приказывал иметь одиночества – того обстоятельства, которое не делает человека равным богу, а делает его равным самому себе, и все средства хороши для борьбы против него. Она заранее благословлена. И заранее известно, что ей нет счастливого конца. Свадьба. Вещь без определения и каждый раз будущего, которое травит скепсисом или отворачивается, вещь без нуждающихся в ней сумасшедших. Вещь, чья судьба в принципе не решаема. Ей дозволено с кем-то произойти, но и только, дальше её шаги должны быть подобными. Подобными тем, которые совершают те, кого свадьба отвлекла от самой жизни. Её единственное доброе дело. Приходится заметить то, что шаги её подходят к Франке и Иисусу. Те уже услышали. Они усядутся её дожидаться, но, не дождавшись, встанут и пойдут, побегут. Вероятно, ей навстречу. Это достойная трактовка их движений, их движениям ещё должно правильно окончиться, ведь начало не ведёт никуда. Но прежде заключений надо убедиться, что они хотят куда-то прийти. Они не одни, кто движутся без главной поддержки в виде желания. Пока же убедиться не трудно, что перед счастьем хочется защищаться. Дело не в обиде, дело, вероятно, в привычке человеческой в сильных ощущениях довольными не быть. В этом может состоять сложнейшая система защиты, из-за которой иногда человечество чувствует себя спокойно. Откажи себе во многом, слишком во многом, громадных потерь, может быть, будет достаточно для полного раскрепощения. Но, может быть, и нет. Поэтому ещё великим в силу своей опытности человеком было сказано, что надо пробовать. Любого плода виду не доверять, только вкусу. Ну почему человечество о потерях знает больше, чем о приобретениях, которым учил, которым пытался научить отец небесный. Потеря – это приобретение трудное, странное и трудное и бесконечно человеческое для людей. Что может потерять женщина? Неизвестно. Что может потерять Франка? Совсем неизвестно. Совсем неизвестно ей, она сама для себя тайна, смысл в которую мир ещё вкладывает.   
- «Иисус, давай поговорим об этом. Свадьба – это говно?»
Прямота и лаконичность Франки пока ещё привлекали Иисуса. Они были похожи на прямоту и лаконичность этого мира, который был среди её авторов. Но теперь, достаточно независимое творение, она, может быть, искала свой мир. Он своевольно думал о любом возможном сексе с ней. Не для того, чтобы пополнить все существующие ряды, какие-то своими детьми, какие-то самим собой, а для того, чтобы два из самых сложных горизонтов сложились, может быть, в самый фривольный крест, а продолжение у любого креста может быть серьёзным. Должно, может быть, быть серьёзным. Когда день серьёзнее следующего дня и готов превзойти в этом всё время, выданное человеку, это говорит о внятной предыстории, которую уже нельзя вычеркнуть, дни каждый похож на какого-то человека, они не отрицают это сходство, но и поддерживают его только из-за бесприютности человеческой. Им часто жаль тех, кто в них живёт. Кто в них живёт, не имея другого места для жизни. Откровенность, возможно, не способ склонять людей к фиксации себя в предложенном им пространстве, которое они жизнью продолжают называть. Тут весь вопрос в их упорстве, они бывают железны в том, что вроде бы было найдено ими или их чутьём, что до сих пор отправляется на разведку, они, бывает, обнаруживают крепкую руку, когда держат ею выясненный факт, может быть, у них единственный, когда они выяснили его, установить теперь трудно. Их тоже пугают трудности, особенно доставленные ими же самими. Им хочется понять себя перед тем, как факты, понятые другими, свергнут или вовсе уничтожат их. Им бы немного истины, которая в любом контексте может относиться к Иисусу. Потому что он лейтмотив движения. Господи, я же сдохну от одиночества. Ты снова спасёшь меня? Легенды и мифы больше не держат внимания, то есть не поддерживают волю говорящего с богом за неимением более интересных или же других собеседников. Безумно хочется быть ближе к делу. Свадьба с Франкой и говорим с ней. Она надёжная собеседница, потому что желает выяснить своих возможностей лицо. Ей не выгодно путать слова со знаками и отыгрываться на смысле. Она честная собеседница, когда обстоятельства откровенны с ней и не пытаются притворяться обстоятельствами других людей. Когда смысл беседы стеной встаёт перед её свежими, а иногда утомлёнными глазами. Она пытается анализировать стену, потому что сквозь неё она пойдёт в свадьбу. Она решится, путь не смущает её, если он не идёт по оправданной пустыне. Хотя действительно трудно представить, какие у пустыни могут быть оправдания. Тем более если пустыня лежит между ней и Иисусом. Она должна обратиться к Иисусу, потому что обратиться к самой себе пока не время.
- «Иисус, тебе нужна брачная ночь?»
Иисуса трудно вообразить старателем и новичком в узком жанре, но нужно. Потому что, как и любой другой, он участвует в жизни, не отрицая обычай обыденных дней.
- «Франка, женщина моя, мой будущий оазис, в котором будет искаться спасение от всего, моя лучшая мысль всегда о тебе и лучший мяса кусок всегда для тебя. У меня не возникает на тему сближенья вопросов, я полон только ответами. Я всему миру могу сказать, что брачная ночь с Франкой была бы счастьем и не была бы ошибкой. Все ночи под эгидой Франки воруют счастье у рая. Они обчищают его, разворовывают его запасы, унося всё и в итоге оставляют нищим. И раю нечем восполнить пробелы, закрыть дыры ему тоже поздно. Воров никто искать не будет, жизнь примирилась с обстоятельствами, теперь они богаты. Они ведь этого хотели», - он закончил и правильно объяснил добрачный взгляд на брачный секс.
- «А тебе нужно утро после брачной ночи, которая наворовала счастье у тех, кто счастливее? После ночи, в которой мы вынуждены будем только познавать друг друга, не общаться».
Иисус уже был готов не согласиться со своей любимой женщиной. С её тоном.
- «Мне кажется, здесь должен быть взгляд шире на обстоятельства. Даже в раю бывает утро. Только умирающие ночью избавлены от него. Но кто решится им завидовать? Тем более мы, если мы не завистливы. Если мы не можем оказаться сразу наверху  лестницы, а можем лишь идти по ступеням. По которым всё равно дойти куда-то придётся». Нет, Франка не боялась лестниц, когда идёшь по лестнице, лучше интересоваться не лестницей, а спутником.
- «Тогда нам придётся встретить наше утро, вдвоём придётся – Иисус, тебе и мне, даже не мужчине и женщине, а мне и тебе, назову имена, Иисусу и Франке. Встретить открытыми глазами чудаков, которые взяли и решили на что-то надеяться. Мои глаза, например, не дают мне смягчённую картину. Закат на утреннем небе впечатляет и не напоминает ничего, кроме перевёрнутого хода вещей, кроме дикой несвоевременности,  и одновременно с этим восход в сердцах забирает силы, у женщин, мужчин одинаково».
Иерусалим видел такие восходы.   
- «Может быть, когда-нибудь я узнаю, как можно объяснить все те слова, что я сказала за свою жизнь».
 Иисус рад ей и её словам. Он должен поддержать надежду.
- «И особенно те слова, что ты сказала мне».
Нужно много говорить перед свадьбой, разговоры как обезболивающее, они всегда всё начинают  и владеют обстановкой на время. Каждый может беседовать, каждый, и разговоры это подтверждают с железной прямотой. Разговориться перед свадьбой и вопреки всему на основную тему, как жидкие волосы с боков распределить по лысине. Как хоть каким-то средством спастись. Может быть, за разговорами свадьба сама пройдёт. Приемлемо для смертной, приемлемо для Иисуса. За ним стоит вечность, готовится в свидетели, со стороны жениха, разумеется, в вечные свидетели. Её устроит любая свадьба, она не женщина, она время, которому отказали во всех ограничениях. Но Иисусу она нравится, это его слабость – его бесконечная слабость. И если вечность когда-нибудь позволит слабость себе, то ею, возможно, будет Иисус. Может быть, Иисус и слаб в вечности, у которой не задерживаются сильные, для чего есть причины, но силён в сегодняшнем дне, который ему дороже вечности.  Пусть слово «вечность» слишком часто встречается, пусть его невозможно забыть, но думать о ней с уважением ещё надо научиться слишком многим. Тем временем свадьба, одновременно простая иерусалимская и солдатская человеческая, думает, что для неё Иисус находка, после того, что он находка сам для себя, её частное мнение, которому желательно совпасть с его мнением. Если все найдут друг друга в этом мероприятии, их история получит возможность для каждого из них иначе развиваться. Ну, свадьба это не слепок с пропащих отчаянных движений, характеризующих обстоятельства так же, как людей, а если и слепок, то достаточно не точный, дополнительная точность может только изуродовать то, что в ней не нуждается. Когда дело сомнительно, конкретики вообще избегают. Итак, кто в него поверит? Тем более из тех, кто по некоему загадочному праву причисляет себя к опытным. Их опыт их уже спасает, но их жизнь не украшает и будущее отпугивает. Опытным никак нельзя его пугать, они ещё хотят что-то в ней реализовать, чему-то придать форму, но возросло сопротивление, опыт – хвост, его нельзя оторвать и грамотно научиться им размахивать людям трудно. Свадьбы не бегают по Иерусалиму, не доверяют голому движению, с помощью которого можно только достичь перемещения, они не наскакивают на здания и тех, кто перед ними зачем-то зазевался. Свадьбы ищут ситуации, где нет выхода и всегда там видят тех, кто именно свадьбой может воспользоваться, люди сами обращаются к этому средству – известно, что вера в него поначалу велика. Да, их сразу просто так не разочаруешь, но любое величие падает и нет ему после возможности подняться, даже если велика необходимость. Но с такой необходимостью интеллект давно отказался иметь дело, а более простое устройство сознания не видит разницы у границ не обдуманного мира. Пусть всё это Франка знает, пусть хоть как-то предугадывает будущее, в которое перекочевать придётся. Если оно захочет прийти к ней таким, пусть и она знает, как выглядеть. Ведь облик важен для всех тех целей, которых она, может быть, не имеет ещё, но до появления которых ждать осталось совсем недолго. Мечты подвижнее событий. Но свадьбы и не вполне стационарны; как все двигаются за мечтой, так и они двигаются за теми, кто им особенно желанен. Они ничего о своём пути не знают, как и о тех, за кем идут, кого преследуют, он представляется им жизнью или её неоценимой частью. Может быть и Франка идёт по какому-то пути, находясь в той части жизни, где путь непременно куда-то ведёт. Без вины пребывая на окраине доверия к душе. Но об этом не стоит. Свадьба с Иисусом и говорим с ним. Он молчит, лицо говорит с нами за него. Этот разговор лучше волнующегося молчания. В этой беседе больше можно узнать. Иисус искренен, он ждёт ещё большего внимания, его волнует наша реакция на город, который запретить не смог, он согласен переживать за себя сегодня сильнее, чем вчера. Ведь приходится видеть пришествие. Он правильно предчувствует свадьбу, её суть, идею и предназначение. Он старается, так старается предчувствовать свою суть в этом обречённом контексте, который никто не будет оправдывать. Который всё равно не может выпасть из времени.
- «Мы не скажем свадьбе «нет», слово, у которого всегда стопроцентная готовность, мы попробуем что-то на договорных, пусть самых сложных, условиях с ней. Изменим её идеи, мы будем пытаться изменить их, в крайнем случае изменимся сами немного. С нас это будет не большая цена. Мы можем и хотим платить за умение разумную цену».
На стадии лозунгов провалов нет, культура лозунгов высока. Но в ценах так тяжело разбираться. Франка с такими ценами тоже не на «ты». Но смысл в том, что вдвоём они хоть как-то могут отказаться от переводчика с расчётного языка цен их существования. Такой к жизни иногда прилагается, особенно если её пытаются прожить бескомпромиссные оригиналы. Высвеченный и собственной жизнью освящённый оригинал взглядывает на оригинала, как террорист на коллегу террориста, и весь террор их переговоров состоит в общении на родном языке. Один только взгляд больше не может быть главной частью родного языка.
Сейчас разговор чуть легче продолжать.
- «Мы многого не скажем, даже друг другу, Иисус, пойми это сразу. Говорить «нет» и говорить «да» потребность людей, но можно мы побудем особенными? Много ли у нас будет возможностей для этого? Может быть, свадьба последняя и первая возможность для этого. Может быть, она не так нам нужна, но, может быть, перспективы при факте откроются». 
У Франки ведь была своя жизнь, всё это время была, она давала ей опыт и в основном вызывала у неё доверие. Впоследствии этого Франка верила себе, внушение не было нужно – со своей личностью союз заключается проще, Франка стабильно демонстрировала готовность. И на этой готовности она верила в самые странные мероприятия. Это мероприятие среди них. Пока она сообщник Иисуса, пока она привлечена к одному с ним делу. Хороводы ходят по Иерусалиму и кричат «Женитесь!», кому кричат конкретно, неизвестно, может быть, всему Иерусалиму. Ничто, никто не может их остановить, они знают, что участвуют в положенной пьесе, что выполняют деликатную роль в жизни. Они естественны, как сложные дни в каждой жизни, нужные движения и нужный звук, необходимо впечатление. Иисус и Франка, конечно, слышат. Их слух ничто не угнетает. Они свободны внимать и свободны не внимать, они ещё и ещё раз свободны, только это всё равно теперь. Они не выезжают из города, они крепко селятся в  нём и пробуют заказать себе что-то вроде местной жизни. Они не вполне могут быть уверенны, что она вот так сразу приемлема. Но ведь им рекомендуют обзавестись привычкой вообще к привычке долго слушать чью-то идею. Идея, может быть, слаба и к конкурсу ни одному никогда не приблизится, чтобы сразу не проиграть на глазах у тех, кто должны подвергаться соблазнению. Она проиграет потом, они назовут это жизненным опытом. Иисус и Франка прибавят и это к своему жизненному опыту, как будто им ещё не хватает. Ещё одна ложная перспектива. Они не станут одним из шестидесяти семейств далёкой Америки. Тем сильнее свадебным хороводам надо рвать своё горло. Громкий голос не всегда помогает, но шёпот уже точно ничего не сможет сделать. Крики никогда не помогали Иерусалиму, но и не мешали ему. Он сам не кричал, но его обстоятельства заставляли других, он всегда слышал их голоса, теперь он ввёл хороводы, они ещё могут начать кричать «Да здравствует свадьба!», но от замены слов в одном и том же предложении смысл его, к сожалению, не может измениться. А они и не меняют смысл, они пытаются внушить одну – единственную мысль и в первую очередь самим себе, чтобы первыми начать сомневаться и первыми смириться - мысль хороша, когда несовершенна, тогда она имеет больше адресов. Мысль, конечно, стала доходить, мысль, конечно, стала обретать доверительный облик и разглядела среди смятённых масс этого дня того, кому она не прочь достаться. Итак, Франка или Иисус? С кем проще договориться и сойтись: Чтоб обстоятельства не смели отменить е последствий. Тот должен быть таков. Кто хоть немного, но ждёт её - таков человек Иерусалима, его раб и бунтарь. Он сам выбирает, на что посмотреть, он отворачивается, не узнавая образ, что жил для него, а глаза закрыть он не может, это непременное условие эволюции, обзор должен сохраняться, и если он не выдерживает, если обзор позволяет больше того, что готовы и могут принять уже неоднократно испытанные нервы, душа встаёт и делает доклад и по ходу его сама разбирается в теме и ей хочется этой темы отведать, и ей хочется этой темы испугаться. Нет дефицита переживаний, есть дефицит опыта в таких ситуациях. Франка будет действовать, потому что действует мир вокруг неё. Она по-своему старательна и всё, и максимум того, на что она может надеяться, это то, что не преступна в старательности. И в конце концов не преступна в любви. И такой дух будет до конца знакомиться с обстоятельствами. И с теми, с кем он эти обстоятельства разделяет.
            Борьба с днём насущным осуществляется сразу несколькими умами, сразу несколькими попытками. Декорации, фон всегда не важны, важно то всегда, кто на этом фоне дышит и в этих декорациях укрощает свою судьбу. Свою неукротимую чаще всего судьбу. Неукротимую и непоправимую. Она и телефон, Мария знала, кто из них кто. Давно распределив роли между всем в этом мире и собой, она участвовала в этом спектакле, не споря с режиссёром. Но звонок телефона – это не благословение. Это осложнение в режиссёрском решении и в душе. Мария никогда не спешила к телефону. Зачем? Он всегда глуп и слишком ленив, чтобы правильные вести приносить. Ещё он жаден и не приносит хороших плодов. Тем не менее она взяла трубку. Но это ещё не значит, что взяла обстоятельства под свой контроль. 
- «Алло», - просто и с хорошим вкусом произнесла божья матерь. Хорошим голосом. При всех осложнениях, допущенных господом, всё же удивительно ровно вошедшим в трубку. 
Ей ответили тоже хорошим голосом, голосом с ровным, выверенным волнением. Волнение ещё определяло своё лицо. Своё лучшее звучание в трубке.
- «Это Франка».
Это Франка. Кто такая Франка? Мир подарил Франку и неизвестность.
- «А я Бианка. Ладно, я Мария. Честная Мария и честный телефонный слушатель. Можете продолжать».   
- «Я говорю Вам «алло», - Мария была вынуждена повториться. Как было уже с её вторым сыном.
Ей снова раздался голос, в который она могла бы уже и поверить.
- «Я ещё не могу представиться «мадам Иисус», но, может быть, буду ею, очень вероятно, что буду. Препятствия ведь настоящие в жизни встречаются не часто. Поэтому и сохраняю надежду… на что?.. на что-то конкретное, с чем смогу иметь дело…» - Франке оказалось труднее продолжать, чем требовалось в лёгком разговоре.
Но теперь с ней продолжать будет Мария.
- «Вы звоните богоматери, странной женщине – странной жизни, странному разуму. У которого полно своих забот, и всё же Вы несёте ещё тайну. Вы хотите, чтобы это стало частью моей жизни?»
 Но Франка не хотела начать сомневаться.
- «Адреса, по которым я звоню, достойны. Идейно проверены и многими веками выдержаны. Они достойны всего, что на них возлагают. Возлагают не слишком много или слишком много в зависимости от их восприятия. Которое в самом скучном случае остаётся нам всем на память. Да, адреса не всегда молчат», - Франка решилась закончить намёком.
Гости приходят и по телефонам, они всё те же, что и через дверь, они подходят прямо к уху, верно находя доступ к восприятию и думают, что владеют им. Разубедить их по этому же телефону никогда нельзя. Что - что, а убеждение в них есть. И тому, к кому совершён визит, остаётся вспомнить какие-то свои убеждения; телефон – это связь, и буквальная, и лирическая, и между тобой и совершенно посторонним фактом, который стремится стать фактом твоей жизни. И, может быть, станет. Мария ждала продолжения, действительно ждала.    
- «Я не хотела, чтобы имя Франка было для Вас пустым звуком. Все другие звуки для Вас пусть будут любыми, но Франка, имя Франка запомните. Я не предсказываю будущее, но, может быть, его будут знать ваши внуки. Но вы начало всех начал, с Вас я начинаю размышление, с Вас я надеюсь начать понимание, Вас я надеюсь открыть, если я должна сделать открытие, то пусть это будете Вы, пусть мною будет сделано хоть одно открытие. Может быть и не Иисус главное. Иисус – партнёр для дня, чей срок мгновенье. Даже влюблённой женщине не трудно понять, что все дни, каждый, слишком велики, чтобы быть заполненными им одним. Безостановочная работа воображения способна поддержать меня в крайнем случае, в котором я только смогу соревноваться в степени безвыходности с общей ситуацией бога. Хорошо, что в этом соревновании на моей стороне есть какой-то попутчик, я думаю, что это воля. Все качественные характеристики происходящего похожи на признаки воли. Мария, меня вдохновляет, что я способна узнать их».
Вдохновение, достаточное для одной женщины… Оценить это вдохновение способна другая женщина. Мария внимательно смотрела на телефон, за окном что-то, как обычно, происходило с жизнью, нет, он не начинал ей казаться воплощением мудрости, но нечто в этом средстве общения было. Речь, которую она слышала, тоже старалась быть произведением здравого рассудка и может быть, автором был не тот, кто говорил. Произведение, которое ей сейчас представляли, не смущало её. Мария не была должна добавлять напряжение в общую коробку с напряжением, которая давно стояла заготовленная и регулярно используемая. Коробки не обязательно касаться. Ведь она может подать голос, может нет, и никто её в этот момент не видит и не может судить по её лицу о её впечатлении даже не от разговора, а от жизни. Сохранение тайн прекрасно обеспечено. Зачем к нему тяготеют? Это чем-то даёт запастись. Чтобы потом быть щедрее или стремиться скопить ещё больше перед собой. Подслушивай меня по телефону или подслушивай моих мыслей бой неровный со словами, что сможешь, делай. В чём сможешь, помоги. Доберись до меня по телефону, потому что по и вдоль жизни до меня добраться всё-таки сложнее, и всё равно останься в стороне. Дай мне саму возможность сложной ситуации, ситуации, которую я назову своим проклятием – мне надо выбрать врага для оправдания лет. Ситуации такой возможно приход долго ждать. Стоять и ждать помощи, в своём доме, рассчитывать получить её извне, надеяться лицо её увидеть и рассмотреть, сравнить со своим ( главное, морщины лиц не пробовать противопоставлять друг другу ) и выбрать идеальное для настоящего момента – по этим путям Мария немного бродила. Бродила одна, хотя её Иосиф фактически где-то присутствовал. Он действительно был её Иосифом. Когда-то он пробовал быть подходящим и какое-то время он подходил, он пробовал замещать бога в его семейной жизни с Марией, и Иосифу Мария признательна больше, чем богу. Это хорошо, что на земле кто-то пытается поддерживать, как бог, но больше поддерживает её уверенность в одном обстоятельстве. Мария ни в какое новое путешествие не отправится. Ни с Иосифом, ни с богом самим. Хватит странствий для женщины. Теперь только постоянное местонахождение и разговоры о том, что можно забыть, и нельзя при всём этом отвергнуть.
- «Тут все мы сами решаем, сами определяем степень безвыходности ситуации бога. Тем более что все мы в ней лучше разбираемся. И воли сравнивая, его и нашу, мы, конечно, больше опасаемся своей. Наша воля, как дитя безумное и светлое, и очень плохо разбирающееся в оттенках. Пользы и вреда, разумеется. И не стыдится оно ничего, и промахи его давно заложены, оно должно быть похоже на кого-то из родителей. Вы знаете, она растёт слишком быстро и, если честно, она давно больше нас. Никакое общение ни с кем не сдерживает её, она мечтает нас пугать. Потому что нас хотел напугать бог, который дал её нам. Подарок нам закинут сверху. Никто не ловил, но дар всё равно не пролетел мимо. А стоило его кидать, тут всегда было столько целей, их и нашей воле хватит. Она не обычный ребёнок – жадности меньше. Самостоятельности больше. Ко всему готовности достаточно. Только с богом она общаться уже не хочет – видимо, перебор. Как Вы думаете, Франка, перебор – это очень опасно?» - голос Марии в этой части разговора был опасен, но не богу, не миру, а, конечно, только ей самой.
У Франки, в этом же разговоре, были другие обстоятельства Чтобы определить опасность, надо определить себя. 
- «Ведь Вы судите о боге как Мария. Как человек, переживший с ним историю. Как женщина, имевшая с ним историю. А я всего лишь Франка, суждения мои – это суждения Франки. В телефонном разговоре мы можем быть объединены, но вне его мы распределены по своим историям и, вероятно, разным судьбам. Сходство не так легко найти. Возможно, бог выдаёт его в нужных случаях. Но как с ним объясниться, какие случаи нужны нам, какие случаи нужны ему? Ведь крайне печален, присутствует факт, у нас с ним нет общего языка. Это не просто преграда, это стена проклятия. А падает проклятие на нас. Кто из нас достаточно ловок, чтобы хоть раз избежать?»
Франка в действительности хотела скрыть, как сильно она измучена. Такими стенами, о которые не разбиваются взоры, а застывают на них. Понятно, что сейчас взоры тех, кто хочет избежать, устремлены на Марию. Но для того, чтобы раз быть с богом, ловкости не нужно было, и делал он всё сам. Не все это знают, хотя на этой земле он единственный пример самостоятельности. Мария что-то может пояснить:
- «Счастливые дни закончились для мсье, а для Вас, Франка, может быть, только начнутся. Я не буду спешить благословлять Вас, хочу, чтобы вы познали свой путь, моим путём поделиться не могу, он весь не пройден, сейчас по нему иду и спутников не собираю. Я вообще коллекций не имею. Я одинокая женщина, мне немало лет и какие-то запасы на жизнь мне нужны, но я должна сказать Вам, что какая-то пустота в карманах всё равно необходима. Не знаю, почему так, но может быть, чтобы было возможно что-то ещё приобрести. Чтобы был непоколебимый аргумент в пользу смысла познавать дальше», - Марии было непросто объяснить необходимость пустоты в карманах, да, только некоторой, но пустота от этого никогда не перестаёт быть пустотой. 
- «Я постараюсь познать Иисуса, во многих смыслах, для него и для себя изобрету новые. Я ведь изобретательна, и женщина особенно легко изобретает, когда видит хоть какой-то смысл в изобретении, очень хочется обрести новость. А свежие, а главное, никогда прежде не появлявшиеся, новости находят в дороге, если рассматривать Иисуса как путь, то я пройду его до конца. Может быть, даже не с ним. В основном с самой собою, вероятно. Это более вероятно, чем длительное партнёрство между богом и активной женщиной. Хотя в моём случае это без лишних слёз полубог. Хотя бы не полумужчина... но что это меняет для тех, кто замешан в этой истории? Просто мне так досталось, возможно, здесь где-то работала судьба, а она не взирает на лица. И от меня ничего не зависит, и я ей не помощница. И я так понимаю, что со своим обликом работать бесполезно».
Что можно возразить на это Франке? Она заговорила о той, которая редко связывается с людьми плотно и сразу забывает о них при первой же возможности. А если и имеет с ними дело, то это прежде всего насилие. Но его от неё терпят. Даже Мария его терпела, и до сих пор, до времени этого разговора она не отошла. Но от наследства бога надо всё равно избавляться. 
- «Судьба говорит на приторном наречии. Говорит об обликах людей, которые тем создаёт душа. Марии слова самые простые. Тот платок, что покрывает голову и плечи на всех канонических картинах, просто тряпка. Он не спасает от солнца и не спасает от холода. И он не спасает от сомнений, в самой себе сомнений…От изменений, на которые удобней опираться, но это в самом итоге. Мне жаль, что с меня сегодняшней не пишут портреты; я выгляжу совсем иначе, поэтому сейчас бог и не узнаёт меня. Но единственное, что когда имеешь хотя бы время от времени дело с богом, есть смысл оставаться неузнаваемой. И вообще, в каждом веке я не повторяюсь. Я не поклонница того разнообразия, от которого появляется бессилие даже у самого сильного, и которому нет практического применения в том месте, где мы творим свою жизнь».
Не только форму слов, но и смысл улавливала Франка. Ей не о чем было спорить с этим смыслом.
- «О, Мэри, Вы богиня, Вы – альтернатива Вашему собственному положению. И только с собою разделять его имеет для Вас смысл».
Речь всё-таки зашла об альтернативах. Теперь о том, кто говорит, дан человек, такой же, как Мария в предложенных им обоим, одинаковых в общем-то обстоятельствах знакомства с Иисусом, отличающийся девственностью в отношении бога; восторженная женщина, её представитель – телефонная трубка, отвечает ли она за свои слова, хорошо бы. На инициативных женщин очень часто нападают похожие на них самих  идеи, чтобы внушать, чтобы барахтаться в смысле общем или отдельно в смысле каждой. Мария давно не слышала комплиментов, но доверять им не разучилась. Кровь реагирует на них раньше самой женщины. Какими бы они ни были, они ещё способны вдохновлять. Для чего Марии вдохновение? Чтобы современная женщина в современном мире не спутала ожидание с простой незанятостью, с отсутствием времени как действующего лица. И присутствием других лиц, в которых нет и никогда не было сходства с любимыми предметами, пусть ожидание сковывает её, её глаза способны видеть все происходящие изменения в мире, в движении Мария не перестанет видеть, но и заботы другие появятся. Пусть появляются комплименты, реакция чья-то на неё. Иногда слышать их по телефону нужнее человеку всего разговора лицом к лицу и признавать в них именно их. Пусть получает желаемое первый и последний такой человек на земле. Он ведь задуман как раритет. Он когда-нибудь будет показателем. Мир меняется, и в телефоне, и в окне, и в тесных душах, в лицах, вокруг, и непременно внутри, внутри не кого-нибудь, а самого наблюдателя, мир и с таким фактом сталкивается, и словно в клетке он, но всё равно меняется, разыскивая свою дорогу в будущее. Это то направление, в котором все смотрят, в котором все предполагают, изменение начинается с телефонных звонков, с согласия слушать дальше и, может быть, меняться под воздействием разговора, оно может завершиться изменением интонаций, а впоследствии уже изменением интонаций доверителя, всё дело в причине их перемены, в серьёзности причины. В этот раз после работы всех обстоятельств доверителем пришлось быть Марии. Она готова начать даже с этого звонка, неважно, что, но начать, она тоже слышала, что есть эволюция, её идеи для людей, что это может касаться её и её жизни, на каком бы этапе она не находилась. Эволюция берёт всех, верит во всех, потому что перебрала почти уже всех, конечный пункт – Мария. Если её надежды хоть как-то связаны с будущим, ей сегодня стоит поддерживать контакты с соответствующими предметами. Хотя не стоит рассчитывать на посредников, на гарантии, держащиеся на бытовых приборах. Нет, будущее много внезапнее, с людьми тем более, по телефону будущее не звонит, но может позвонить кто-то, кто знает о нём больше. И ты уже в диалоге с ним, ты говоришь что-то, во что, может быть, веришь. Что, может быть, будет твоим творением, звучащим и гаснущим сразу, и это только потом выяснится, что это творение веры. Которая всё же ушла, но позволила тебе в отдалении следовать за ней. 
- «Франка, Вы позвонили кстати, вы временем не ошиблись и мужчиной не ошиблись. Возможно, ошиблась я, но не Вы. И я могла бы рекомендовать другого: и его имя длиньше, и моя вера в него больше. Но моя вера долгий пример только для дураков. Хотя и в истории Иисуса очень много не умных вопросов. Но выбор Ваш всегда за вами, эта иллюзия хороша и к ней не придерёшься. Я сама придерживалась её долгое время, потом придерживалась сознательно. Потом пришлось освобождаться», - Мария не могла закончить этим. Варясь в своей правде, правдой надо заканчивать. Как правило лучше привычной. Лучше её в очередной раз отправить на скормление привычке, не надо напрасно ждать, что правда эволюционировала. У неё никогда не было самостоятельного пути - это всегда только зеркало. Ведь где твои изменения?
- «Франка, Иисус ничего не значит для меня. Так же, как джаз и чистое искусство, иногда даваемое массам. Как иллюзии. Как кино для избранных и торговые площади для всех. Как эпоха возрождения, в которую слишком многое не смогло возродиться. В мире громко говорит мода на признания, она говорит о том, что правда – самое невыносимое в содержании домашнее животное. Мне оно не по силам. Зная, что моды не отменяют, они проходят сами, некоторые видят смысл какое-то время идти с ними. Куда-то можно прийти и, наверное, где-то можно остаться, чтобы пространству, найденному там, было с тобой уютнее, как с вполне самой собою обеспеченной вселенной, чьё обеспечение происходит за волшебный счёт каких-то твоих личных, таинственных резервов, откуда-то можно вернуться. Но труднее с тем, что всегда было классикой. Она действует с моей точки зрения совершенно бескомпромиссно и использует приёмы самого подлого магнита. Иисус, к сожалению, классика, и для меня, и для Вас. Я не знаю, стоит ли искать в себе силы отказаться от классических форм. Скорее всего от классических параметров, в которые уже, видимо, заложено всё необходимое. Перед выбором нужно побыть какое-то время… Побыть, Франка».
Я доброго не скажу, но и лишнего не скажу. Мария судила о себе верно. Ты меняешься, меняешься, меняешься, но…ещё меняться, меняться и меняться. Тебе, тебе.  Отклика не будет сразу. Франка не считает нужным добавить к разговору не нужные эмоции. Она даже не боится показаться жадной. Есть фразы и предложения, которым не дано прозвучать в этой беседе. Не их судьба переживать об этом. О не сказанном будут переживать люди. Они в этом просто опытнее. Франка отработала, Мария отработала, разговор отработал, все они подтвердили свою работоспособность. Разговор был отличным, он прозвучал. Обе женщины, что сделали его, выложились. Они создали его друг для друга как повседневный дар, что переходит из обстоятельств в обстоятельства, ища своё лучшее место. Помогая. А как могут помогать дары! Или так «А как могут помогать дары…» Но как бы то ни было, они помогают. Ведь помощь уже давно необходима, здесь и восклицательный знак, и многоточие равноправны. Единственное, что многоточие – это размышление о тех, кому дарить первым. На крайний случай у мира припасены феи, женщины, так служащие этому миру, с нарушенными коммуникативными функциями они создали беседу и то были мгновения, когда они могли творить. Беседа далась, они поверили в неё под конец. Ещё хотели бы верить в себя, сейчас это было близко, но телефоны будут отдыхать, а недоверие вернётся. Вернётся и его встретят – люди, уже составившие беседу друг с другом – как что-то обычное, как очень старую новость. Они примут эту новость тем же изношенным участком мозга, который используют обычно. Ничего не надеясь достичь. Потому что выяснено, путешествие, у которого первый пункт – недоверие к себе подобному, заканчивается быстро. …Заканчивает фразы не начатые. Когда задует сильный ветер и сметёт половину существующего мира, разбираясь в происходящем в нём, он, может быть, оставит голос той звучной и звучащей моды не признания, чтобы и дальше она предлагала себя. Признаваться – это модно и всё. Модно – этого достаточно. Действительно достаточно. Пусть человечество, наконец, начнёт. И все части человечества, как и всегда, составят общую массу. У массы больше шансов быть счастливой, у неё большие шансы превзойти в этом человека отдельного. Масса не хочет и ей нельзя делиться на героев, героинь. Да, состоялся разговор, да, был труд двух женщин. Вы готовы его заметить? Сказать можно так; мир готов посмотреть, никак не оценить и смотреть на что-то дальше. Часы на это он тратит бесконечные. Время пока падает мимо, плечи женщин расправлены. И ждут тяжести. Время издали подносит тяжесть, но всегда  в конце концов доносит её. Которая их двух женщин узнает это первой? Кому в первую очередь надо это знать? Опережая своих современниц так, что и ветру уже отказывает скорость, какая-то стремится к знанию. Франка не была модной женщиной, следовать за мужчиной и следовать моде, для неё это не было выбором. Была ясность, пока была ясность. В голове Франки даже, ей известно много вещей спасающих. Что мужчина в попутчиках должен нуждаться, что путь должен быть подготовленным либо его надо готовить, что мир счастливых пар и лишь ступающих к счастью он не общий у них. Что общего вообще в достаточном количестве нет и от этого происходит только одна вещь: давно заткнулись собаки и вместо них воют люди. А самое спасительное то, что они не молчат, поэтому какие-то звуки раздаются и со стороны Франки. На их фоне Франке легче работать, она делает и предупреждение, и приглашение одновременно, всему: миру, который до сих пор не закрыт за малую посещаемость, своему сердцу, которое посещают выбранные, потому что она следит за этим,  следит за всеми своими службами, сразу заодно и будущему: если Франке придётся иметь с ним дело, с ним в основном, а не с Иисусом, понять своё будущее вообще невозможно, поэтому пару знаков ему показать всё равно надо, что-то делать людям – это всегда риск, чаще неоправданный, а в мире творить свои затеи и не иметь оправданий, в большинстве случаев это не под силу тому, кто это делает. В мире может многое произойти, от мозга мыслителя до воплощённого факта дорога приемлема. Но кто-то из знакомых идёт настолько отличающейся дорогой, что со своей её совместить невозможно, даже трудно просто сравнить. Но если поставить жизни пред фактом, что они соединены, они скорее всего обратятся к покорности, покажут её. Чтобы и себя убедить отчасти, что способны к ней. Франка узнала, что такое выводы. Франка узнала, что такое Мария. Стал понятнее мир, его лицо честно объяснило свои морщины и причины отсутствия некоторых. Миру до некоторых просто не добраться по человеческим тропам. Даже с женщиной, хотя именно с женщиной он мог бы надеяться на это. Это плен, больше женщине, чем миру, который ей вместилищем, но свобода возможна для любой женщины. Мир изначально был создан для неё, то был подарок бога своей супруге, с кем бы она ни была в земной жизни. В земном поезде можно ехать в очень многих направлениях, но на станции прибытия её будет ждать бог.
           Он не нужен Марии. Это судьба, это судьба быть не нужным кому-то. Насколько она плоха, насколько она стабильна, насколько она постоянна в своём отношении к человеку, всё это выясняется по ходу. Франка в этом не разбирается. Но, возможно, начнёт разбираться. Поговорить об этом – плохой вариант: может быть, неведение Иисуса – его шанс всё продолжить в своей жизни, смолчать об этом вариант лучше прочих. Судила бы Франка… Кто будет молчать, Франка, Мария или Иисус, который об этом догадывается? У кого молчание молчаливее и совсем утратило воспоминание о звуках? Кто нем по природе своей приобретённой? Это тяжёлое время плохих соревнований, с которыми некому бороться, которые некому может быть проклясть. Но что Франка забеспокоилась? Отсутствие любви одной женщины компенсируется любовью другой женщины во всех книгах о любви, которые запрещено читать тем, кому без взаимности осталось недолго. Тем более что есть книги, разложенные по жизни, как по пути следования, в которых говорится более честно, что отсутствие любви одного человека с трудом компенсируется любовью другого человека. Так это в каждой жизни, но жизнь иногда  позволяет книгам лгать. Книгам лгать, людям лгать, а обстоятельствам свидетельствовать, потому что им дано.И вот обстоятельства получили Франку, заметив, наконец, её характеристику. Вхожа в дом, вхожа с тайной, которую имеет. Которую имеет она, другая женщина и ещё весь мир, где все они снимают квартиру или даже одну маленькую комнату на все их  мысли. В которой проходить всем их вечерам. А может быть это не тайна, а только секрет, секрет плохой матери, которого не надо бояться, а надо, всё-таки ещё надо, стыдиться. Вот только кому среди миллиона других секретов, что успел создать этот мир? Теперь он понимает художника, который работая над созданием каждого шедевра, уходит весь в пот и чаще слёзы. Мир вот-вот готов познать сочувствие. И это будет точно то, что чувствует сейчас Франка. Иисус смотрит на неё, и нет ему дела ни до каких секретов. И он прав в этом, в кои-то веки прав. Они почти все правы в этом вечере. Мария, может быть, всё-таки не права. Но она же и единственная, кому не хочется об этом беспокоиться. Она за спокойствие, которое ускользает с земли. Она не вовлекла Иосифа в команду ловцов спокойствия, но сама прочно обосновалась в ней, нашла себя. Она читает, и буквы её не пугают, она начинает понимать смысл, от которого не собирается отказываться в дальнейшем. Мария не считает, что ей поздно постигать мир бога как он есть. Пусть одних только нюансов стало больше, но начинает прочитывать, что подарки судьбы вручаются в форме нападения. Кто, когда мог сопротивляться этому нападению? Подарки берут все, единственное, что кто-то потом пытается отказаться. А это обязательно значит писать объяснительные самому себе и всё в них объяснять на новом языке, от которого закрываются города, двери домов и души. У Франки тоже есть подарок, ей уже вручили представление о нём. Согласно этому представлению он может навсегда перейти в её руки. Может быть, и в её душу. Если последнее не доставит ей хлопот, которые заставляют разочаровываться. И Франка действует, действует, действует, как вечный пока двигатель. Она констатирует и спрашивает, благословляет и отвергает, понимает и мечтает на многое закрыть глаза, думает и отказывается думать так обо всём этом, оставляет при себе и делится, высказывает мнение и не может не высказать его.
- Это дом мужчины. Кофе есть?
Иисус тоже сейчас поделится лучшим, видя поезд, уходящий дальше по его жизни и несоответствие поезда и рельсов. 
- « Сердце есть, оно уже странно работает с кофе.»
Франка поняла правильно, вечных моторов нет. А Иисус продолжил сердечную тему. 
- « Оно странно работает с кофе, поэтому я работаю с ним, что-то ищу, чтобы ему было легче», - может быть, на настоящее время Иисус нашёл Франку.
По квартире Иисус не порхал, но по жизни передвигался сам. С большим или меньшим интересом, с большим или меньшим успехом, только перспектив стабильно было всё меньше. Человек, никогда не обманывавший Голгофу, не хотел и женщину обманывать любимую. И Франка не думала слишком сильно, не изматывала себя. Сказать, что врачует любовь? Это мягкая ложь и её распознают сразу, как правило все от неё отказываются и не жалеют об этом вслух, при тех же свидетелях, что потрудились и свидетельствовали её рождение. Ложь вообще редко бывает выгодна. А Иисус и не ждал прихода фантазии к Франке, достаточно того, что здесь одна Франка. Один символ, который пока не проиграл ничему – это лучше, чем постоянно заваливающаяся реальность.
- « Но тебе я кофе дам. Ведь у меня здоровая женщина?»
У Иисуса была не надежда, он пытался рационально предполагать. А почему нет? На предположениях и можно приблизиться к счастью. Это очень просто понять. Франка могла дать только один ответ.
- « Я выпью всё». 
Это хорошее заявление, самое обнадёживающее. Правильное ли в жизни Франки? Может быть, не имеет значения? Нет значения особенного там, где его нет. Иисус улетел на кухню. Франка лететь отказалась. Она верила в его самостоятельность. С напитком страсти, как и с самой страстью, человек справится. Потом он справится с жизнью. Это всё потому, что перед этим он справился со своей верой. Не потеря, не достижение – трамплин к средним подвигам, в которых нельзя высказаться. Ну и справиться с женщиной, от которой нет чрезмерных перемен, это больше закономерность, чем неожиданный поступок. В этот век быть любой женщиной уже согласие на пребывание рядом с героем, у которого будет очень много попыток принять…не героизм, но надежду на него. А для этого реальность и женщину. 
- «Жизнь продолжается. Для нас, быть может, нужен будет пароль. «Я не хочу сопротивляться тебе, но хочу сопротивляться с тобой». Ответ ?», - Иисусу нужен соучастник, чтобы не только его мозг был вовлечён в труд создания общей ценности. А через это общего будущего – оно приобретается на такие ценности. 
- «У меня есть. « Я хочу сопротивляться с тобой, но не хочу сопротивляться тебе».
Это прекрасный девиз для войны и любви, лучшие слова, произнесённые между двумя товарищами. Именно сошедшимися товарищами, а не обречёнными, сумасшедшими. Любовь сумасшедших, любовь между ними, коротка, хотя в теории была длинна. Но их любовь друг к другу особенна, она даёт шанс на выздоровление. Чтобы после этого другая болезнь стала сильнее. Страсть жить своим путём не излечивается вовсе, она и мучает, и помогает, и даже объясняет, почему у мира такие черты, а не другие. Но в истории Иисуса и Франки и этому нет места. Их никто не подозревает и они не чувствуют симптомов. Им придётся принимать на себя всю нагрузку полностью здоровых людей. Всё понимать из того, что предназначено для понимания. Франка видит такого больше. Это не значит, что зрение у неё лучше, но лучше ожидания в отношении того, чего всё же следует дождаться. Между будущим и прошлым как раз самое лучшее место ждать. Может быть, она после всех тех людей, которые в своё время открыли его, в свою очередь, надо сказать, не пропущенную, открыла его. Что делать, если это организм первооткрывателя? А именно первооткрывателя потому, что у неё и свои новости будут. Сердце трепещет – время бежит. Для Иисуса это не так страшно, он достаточно ловок, чтобы поймать для себя что-то заметное, какую-то часть его, а для Франки конкретная часть его – это только то, что отразилось в ней, дало ей изменение, Франка пока не воспринимает скорость выпадения явлений как прямую угрозу, так же, как скорость появления их не может воспринимать как бонус, как реверанс конкретно в её сторону, да ещё тот, который она может повторить. Она действительность берёт фактами. Есть явление и есть время, чтобы вдуматься в него.
- « Возле конкретного совместного обстоятельства тяжело говорить и не надо говорить, и не надо говорить лишнего. Молчание может сформулировать не меньше, к дому добавить больше. Пусть у нас даже будет сосед, возникший по собственному почину. Сосед не бывает просто явлением, у него странный взгляд на всё, он как будто человек, переживший косоглазие. Но настоящей паре всё равно нужны соседи, вероятно. Чтобы дополнительно зафиксировать пару в пространстве. Место пары – это её слава в чьей-то памяти. Даже в паре славой может заниматься кто-то один, другой может уметь быть благодарным. Нужно уметь быть лиричным. Поверь, это очень практично».
- « Я знаю, что ты меня любишь», - Франка с ощутимым трудом берётся что-то утверждать под крышей дома, в котором самое крепкое утверждение о том, что будущее однажды будет здесь, в котором слишком мало общего с большим домом – миром.
- « А ты не знаешь, за что?»
Самая первая мысль, что, вероятно, за устойчивость. Я ведь среди падающих стен и  понятий для этого падения достаточно устойчива. 
- « Не упаду, так смогу устоять. Уже не плохо? Не сомневайся, это неплохо. Потому что, понимаешь, Иисус, каждый день гораздо больше предназначен для падения, нежели для взлёта. Неужели всё это надо тебе объяснять? Может быть, к мысленной беседе ты более восприимчив. Но для этого надо иметь очень сильную мысль. А она сама как мессия – редко приходит. Но голос есть и вот об этом лучше вслух. А может быть, на той же громкости, но в тех же мыслях…»
Но про падение Франка всё пояснит:
- « Моего, в частности», - аккуратно добавила Франка.
И вот такой аккуратности надо всё больше и больше, чтобы стоять в качестве чьей-то женщины. И в данном случае не принципиально, что Иисуса. Иисус знает, что она может упасть; не упасть, чтобы лечь, а упасть, чтобы распластаться в виде испорченной фигуры, надолго для начала, а там как получится. Падение Франки и падение Иисуса, это два очень разных падения, только по продолжительности они могут совпадать, чтобы радовать их. Можно ли радоваться во время полёта – это настолько сильно зависит от того, куда летишь. Иисус всё-таки летит в прошлое. При их общем сопротивлении можно замедлить не благую безоговорочность направления, но для появления их в будущем надо менять курс. Франка считает, что по вертикали можно двигаться только вверх. А Иисус долгое время понимал только вертикаль с перекладиной. Хорошо, что он до безумия к ней не пристрастился. Но действительно он в некоторых обстоятельствах был близок к тому, чтобы воспринимать эту перекладину как поддержку. Только ни в коем случае не ратовать за то, чтобы лететь к свету. Возле света темнее. Там силуэты сообщают меньше о себе при тех же цветах, которые подчёркивают их. И если Иисус знает поворот, за которым действительно становится светло, то пусть молчит об этом. Чтобы на них не свалилась темень. И всё больше проступает вопросительное выражение на лице Иисуса. И всё быстрее зреет ответ на лице Франки. Предтеча иных разговоров иных людей.
- « Не хочу я света. Грязи хочу, темноты, во всяком случае в любви».
Любви, какой её можно взять сегодня, не дожидаясь светлого чуда из вечности. Эта любовь, даже если под определённым освещением может показаться тёмный её оттенок, тоже может потянуть вечность. В контексте вечности это броня, человеческая броня рядом с бронёй времени. И на той броне, и на другой есть уже потёртости, но сегодня нам кажется, что победителей не будет. Ещё глоток того, что Иисус добыл на своей кухне, в месте, что так давно поддерживает жизнь. По примеру всех других кухонь, что поддерживают жизни, вероятно, в первую очередь, жизни влюблённых. Потому что те слабеют первыми. Не кофе играет с людьми, а женщина играет со своими нервами, зная, что напарником ей нервы мужчины. 
- «… И меня устроило бы гораздо больше, если бы ты оказался грязным, тёмным, похотливым, совершенно не разумным животным», - Франка с животным больше могла бы быть женщиной, чем с героически выписанным человеком. Похоже, тут нужно сделать выбор Иисусу. Не желая зря надеяться, не видя перспектив в ожидании, не ставя на Иисусовы  метаморфозы, она ударила его, и не один раз, а два, по количеству щёк. Он даже не успел ни одну из них подставить, она опередила его во всём. Быстрая женщина, гораздо более быстрый человек. И изменения  её, если начнутся, будут проходить много быстрее. Она быстрее поймёт свою цель, быстрее смирится с ней. Быстрее догадается показать пример и позаботиться о его доступности. И подумать о тех, кто мало прилежен. Иисус – это тот, кто скорее всех не последует примеру.
- «Что же, метаморфозы давно остановлены во мне, они почти остановили меня, но прежде своей остановки получили моё согласие существовать примерно так. Итак, я не возражая, стою. Обхлестанный тобою по щекам за дело, в котором я даже не участвовал. Не знаю, приятные ли это ощущения, но новые. Время от времени можно добавлять и осваивать новые, только, может быть, по жизни распределить грамотнее…»
Грамотность – это то, что в жизни помогает реже всего и только тем, с кем происходит счастливый случай. Франку интересовало одно: 
- «Где твой гнев?»
Впервые к нему выразили такой явный интерес. Гнев Иисуса частично на Голгофе, частично осел на лбах неудачливых поклонников, а частью им самим проглочен ввиду скорого наступления будущего без права отдельных иисусов гневаться в нём. Иисус не видит тут детей, два очень взрослых человека, которые серьёзно относятся к своим желаниям. И даже где-то к желаниям друг друга. Насколько это вообще возможно для тех, кто хочет выжить с помощью индивидуализма. А Иисус не только хочет выжить, он хочет ладони греть о бёдра друга. И Франка его друг, более всех подходящий для магии с теплом. Она даже может помочь колдовать. Магия не предусматривает вопросов, правильная магия даёт только ответы. Только тем, кто с пристрастием спрашивает.
- «Нет реальности кроме любви, Иисус, и не любви человека к человеку, а любви мужчины к женщине или женщины к мужчине. Она как путеводитель для двоих. Такая магия достаточно правильна? Я думаю, что в ней уже нечего исправлять».
Выходит, что Франка окончила факультет магического равновесия и приятное дополнение к тому образованию это выводы, которые делаются любящими устами и рядом сейчас, выходит, Каифы нет, потому что большая человеческая любовь никогда не будет считаться,  если рядом есть маленькая  эротическая привязанность. И это почему-то справедливо. Иисус не тот, кто будет с этим спорить. Даже если захочет спорить о чём-то с Франкой, то об этом он не будет спорить. Споры вообще устарели раньше людей. Они могут только с обочины смотреть, как развиваются дальше люди, уже не споря, уже не звуча для них так заманчиво. Уже не тревожа их царство, в котором осталось так мало места. К реальности Иисус привык относиться осторожно. Не смотря ни на что, всё равно осторожно. Он готов экспериментировать с женщиной, потому что только этот эксперимент имеет смысл. Что ещё обладает такой радостью? Наша жизнь наверняка её не имеет. Печаль, ощущаемая по этому поводу, самая старая и, похоже, прочная привычка. Всё прочее, курение, кофе можно бросить и , найдя один, самый совершенный дурман, чувствовать, что этот мир ещё можно простить. В печали, но дав прощение тому, что в нём явно нуждалось, соглашаться только не то, чтобы видеть женщину. Данная женщина зовётся Франкой, под именем этим она вписана в невероятные записи о любовном труде. Предназначение данной женщины утомительно, конечно, но Иисус хотел бы поддержать её в решимости соглашаться с волей каких-то таинственных богов, в любом случае более предпочтительных, чем единственный известный. Франка готова посмотреть им в лицо, с предложенной судьбой пока лучше не спорить. А деятельность всячески будет оправдана. Хотя бы вдохновением, которого на это пока хватит. Если нужно подбадривать одного из них. Им хватит напитка, тем более пьёт только Франка, и губ не сушит. Но губ это не портит, и смысла жизни не умаляет.
              Картина уничтожила рамку, с которой больше не решалась согласовывать свои параметры. Иисус и Франка творили, потому что, не поглощённые творческим актом, предполагали, что придётся им понять, что сотворили с ними. Когда создавали каждого отдельно и одновременно с этим не прокладывали для них дорогу друг к другу. Отсюда разные творческие нюансы просто вошли в состав происходящего и происходящее перешло в то, во что и должно было перейти, собрав плоды прелюдии, которые готовы, собрав всю дань с их обстоятельств – в бег. Такой бег на двоих, чтобы что-то безусловно общее разом досталось обоим. Как если бы вдохновение упало на обоих сразу. Бег – это в последнюю очередь проявление энергии, это скорее способ сэкономить её в обстоятельствах  не самой сильной любви. Во время бега можно помнить, а можно и забыть количество морщин и переломов, которые, не переборов зелья  лет, срослись. Возможно забыть необходимость дыханья и его последствий, разрушительных, должно быть, если дышишь во имя продолжения. А главное, покинуть стены дома, чья опека по-настоящему привязывается к своим жертвам и не повторяет их одежды, а словно лишний плащ вызывает ненужный жар. Всё играет им на руку, когда душа кидает не физическую нагрузку, удачно количество участников бега, всё-таки лучше, что их двое – одиночке вообще мало смысла бежать. И лучше бежать от кого-то или за кем-то, чем от себя или за собой. Некоторые прочные морщины Иисуса не перешли во время бега Франке. И замечательно, потому что она не подхватила бы. Незачем стареть раньше времени. Незачем воровать чужую старость. Бежать она не помогает, но что-то же она значит для того человека. Хотя бегун в морщинах наверняка не хотел бы, чтобы его воспринимали слишком однозначно, чтобы думали, что он тот, кто с ней уже встретился. В то же время он должен настаивать на лояльности, встречи бывают такими разными. Для него слишком разными. Нет, он не бежит к Голгофе, он бежит за Франкой – что есть мочи в этот раз. Зачем ему? Размяться перед мыслью о том, что в вечности придётся бегать больше? У Франки только один вопрос и лишь одни слова:
- «Если ты меня догонишь, что ты собираешься сделать?»   
Во время бега некогда да и незачем быть многословной. Иисус бегает за Франкой без конкретных ответов. Но всё же с вдохновением и молится, чтобы этого было достаточно, иначе он пуст, и дома ничего не было подходящего, чтобы взять с собой. Взять с собой в бега долгие, может быть. Рассчитывал на вдохновение? Мог бы, если б был бы другим. А так был просто увлечён бегом, в этом редком случае был увлечён жизнью, даже своей, не только Франки. Хотя у Франки интересного много больше. Его интересовала рука, которая ещё может быть и плетью, чтобы хлестать встречный ветер – это добавило бы уверенности бегущим, жест даёт чуть больше, чем выражение лица. То, которое всегда носит с собой Франка. Если б она была готова, как все суеверные, признать это талисманом… Свободное движение, достаточно свободное для несколько несвободного бега, не совсем свободного, потому что разделён на двоих. Это движение Франки для Иисуса новых истин не открыло. Но его новые движения стали рассказывать ему что-то не столько о преследовании, сколько об ошибках его предыдущей неподвижности. Может быть, она и не была бы их общей, если бы могли быть другие варианты для каждого из них в одной и той же жизни. В том достоинство полубожественного иммунитета, что он не успел привыкнуть к ней. Потому что в жизни постоянно приходиться двигаться. И как правило к Голгофе. Вот и двинулись они, прекрасно предчувствуя цель и не думая, что она может предчувствовать их. В движение туда почему-то сразу все были брошены силы, без страхующего присмотра стали опустошаться сил все запасы, как будто гонка когда-нибудь закончится. Как будто желание покинуть её когда-нибудь появится у Иисуса, Франки или прочих персонажей так хорошо сопутствующей им истории. При беге лучше не высказывать своего мнения, даже себе, потому что и будешь той сорокой, которая осуществит кражу временной ценности. Через высказывание не надо искать облегчающий выход. Всё равно с четырёх сторон горизонт, он всего лишь как нить, кто сможет вдеть его в иглу, даже тот не превзойдёт его в дальновидности. Но, не смущаясь предстоящей боли смирения, следует мужским умом отметить совершенство образов. Иголка – это не опасность, иголка – это осторожность. Может быть, женщина, что рядом, владеет ею лучше. Бежать и молчать, и учиться. Каждая из четырёх сторон заканчивается вполне осмысленно, иными словами, умышленно. Это умысел, за который не предусмотрено наказание. Дела обстоят так, что оно даже в теории не придумано. А теория была бы замечательной. Она хоть немного помогла бы людям.
               Гораздо ближе, чем на горизонте, пред ними выросла Голгофа. В этот раз удивительно похожа просто на жест пространства по отношению к тем, кто движется, почти мечется в нём. Ей нравится быть просто фактом. А если кто-то воспринимает это как то, что этот факт для него, то пусть не подозревает глупостей. Сразу пусть научится не подозревать глупостей с её стороны, и сам меньше глупостей сделает. Для Франки это не слишком трудно, вполне приемлемая дорога на Голгофу. Да и Иисус в этот раз не то что в первый. Но они ещё не очень близко. Само ощущение близости для прочувствования обязательно, но возникает позже. Немного позже. Пока достаточно видеть будущую собеседницу. А ведь разговор, как и бег, рассчитывался изначально на двоих. И имена двоих известны, как и имя виновницы. Бежала первой Франка, бежала, помнящая, что видела когда-то ветер и бег облаков по небу, тихий, расчётливый, Франка и сейчас бежит, уже не столько от Иисуса, сколько куда-то. В место испытания некоторого, вероятно, и для неё это, конечно, больший магнит, чем для Иисуса. Подбежать к Голгофе, как к близкому, дорогому человеку, не удастся всё равно… Поэтому хочется подбегать медленно, может быть, по очереди. Иисус, наверное, подбежит первым. Возможен ли задумчивый бег в момент, когда особенно хочется задуматься? Задуматься перед тем, как приблизиться. Места распятий заставляют спешить в мысли, не в шаге. Не в дороге, которая в них ведёт. … Ну, естественно, что Голгофа не кивает и не приветствует – обещанная ей встреча с ней же не состоялась; но и Иисус без Голгофы не состоялся как герой одной горы. Одного холма, который слишком много взял на себя. Пока перед ним до сих пор стоит вопрос состояться как горожанин Иерусалима. И он мог бы блеснуть во многих ипостасях, за которые не хвалили бы и ругать не спешили бы. Но поступать так – не хвалить и не ругать - это политика Голгофы, она получше чувствует Иисуса. Она знает, что он, как против своей воли преданный влюблённый, который давно разлюбил, всё равно подойдёт. К ней, не к прочим объектам размышлений. Она всегда будет первой в его списке наиболее посещаемых символов прошлого, и потому что к горизонту всё равно подойти невозможно. Здесь же всё ещё есть шансы. Всё-таки по назначенной дороге он дошёл до неё, но не для крайнего перфоманса, а вслед за любимой женщиной. Хорошо, что он поменял любимых. Неплохо, что сам немного поменялся. Жаль, что сердце его не смогло стать новее и здоровее. Глупо рассчитывать, что он подойдёт ближе и многое станет яснее. Здесь, возле Голгофы, не происходит глупостей. Поэтому и Голгофа со своей стороны не рассчитывает на чудо. Она как обычно рассчитывает какое-то время наблюдать то, что неизбежно. Пока быстрее движется женщина. Хотя сердце её не так уж торопливо рядом с постоянным теневым аккумулятором страстей, которые всё-таки её впечатлили. Практически можно делать ставки и только выигрывать от своей способности понять. Франка подошла первой, ни в чём не сомневаясь. А в чём ей сомневаться? Определение этого места верно и  то, что Иисус рядом с ней, несомненно. Франка смотрела на Голгофу, как на лоб Иисуса, искала общие черты – признаки неистощённого характера? Но они, даже будучи найдёнными, не объединят две почти уже ненависти. Но между ними есть лицо. Совокупность черт Франки уже долгое время что-то выражает, сообщает что-то миру, а в первую очередь Голгофе. Иисус быстрее её понял и спросил:
- « Хочешь забраться на Голгофу?»
Ничего нового, Франка смотрит спокойно. Все холмы похожи на то, что неё на груди.
- « Не понимаю, почему надо отказываться».
Вероятно, это действительно должны были быть удачные слова. Всё так быстро происходит возле Голгофы. Так быстро договариваются люди, и даже влюблённые – и вот-вот они окажутся влюблёнными в будущую сложность. На Голгофе сложности появляются быстрее, чем у влюблённых болезни и дети. И предшествующее согласие с собой и миром не чего не меняет. Влюблённые, во всяком случае принадлежащие к роду человеческому, быстро договариваются, когда один утверждает, а другой не возражает. Тут, под этим холмом, в этот раз утверждала Франка.  Если мужчина может предложить женщине только Голгофу…то остальное может предложить сама Голгофа. Она не во всех случаях решительна, иногда она думает – где-то жаль ошибиться, но в каких-то случаях она много решительнее тех, кто делает первые шаги на ней. Сейчас что-то в жизни утверждала Франка, но во всех случаях утверждает Голгофа. Что бы не изменилось во лбу Иисуса, она должна оставаться прежней. Ну не может Голгофа стать меньше, даже если на неё взбираются влюблённые. Если влюблённые непременно хотят взбираться на Голгофу… Когда есть прочие холмы, но не подходят… Не соответствуют запросам так серьёзно запрашивающих душ. Так не сдержанно спрашивающих, почему-то всегда только её. А ответы всем можно дать Но не всем привить привычку к превосходящему всё прочее воздержанию. Дополнительные вопросы не всем хочется давать, действительно не всем. Вернее, повод к ним всегда трудное дело. Даже уже зарекомендовавшей себя возвышенности в таких случаях приходится начинать всё с начала. И труды никогда не оправдывают себя. Поэтому в каких-то случаях не может оправдаться возвышенность. Ей бы комплимент при таких обстоятельствах серьёзный получить. И многое может в холодном дне проворном служить ей комплиментом… искреннюю любовь Голгофа восприняла бы как невероятный элегантный комплимент, на который способны редкие. Стоит ли ждать редкостей от скалолазов, это вопрос, который ей надо сейчас решить. Может быть, ей прямо сейчас принесли ответ. Хорошо ли ответили? Может быть, она гораздо лучше помнит старые ответы, с которыми лучше совпадают её чувства. Эти пришельцы ничего конкретного не ответили, но полезли. Почему-то всегда, имея рядом с собой Голгофу, люди считают нужным на неё лезть. Голгофа думает, что Иисус был дитя, которое сумело избегнуть… Другие же, весь свой вес взгромождая не только на свои плечи, но и непосредственно на скучную старушку гору, пытаются творить поэзию. Иисус же не попробовал себя в этой довольно однообразной – хотя у кого как выйдет – поэзии. Не стал сочинять свой поход, в котором, действительно, больше потерь, чем приобретений, да, поход именно к этой вершине таков. Возможно, если Иисусу вообще предложить лестницу, он начнёт по ней спускаться, а не подниматься. Возможно, лестницы по мнению Иисуса существуют для того, чтобы по ним спускаться, а не подниматься. Не поленился же он? Ведь Голгофа не поленилась бы. Вот Франка пример, который не обязательно повторять ей же самой. Но и учится у себя. Поставить ногу ему на голову, вроде бы так может быть проще. Чтобы с этой вершины переступить на другую вершину. И вероятно, если существует вершина мира, то это она. Не такая большая, чтобы на ней затеряться, но и не слишком маленькая – есть место мучению, и такая она вполне подходит тем, кто не так уж много спрашивает. У каждого свой крест, и, вероятно, небольшой крест должна пронести Франка. Она ещё многое будет должна в жизни, но Франка не должна нести крест, который ей безразличен. Во всяком случае Иисус ей такой пример показывать не будет. Как это делают, могла бы объяснить Голгофа, но может быть, в присутствии Иисуса она смолчит. Ведь горе так приятно иногда смолчать. А действительно, основные вопросы можно за жизнь успеть задать. Иисус не шепчет, не молчит, а просто говорит:
- « Люди меняются, идя на Голгофу, любимая».
Насколько это вообще может быть просто, так сказать. Но может быть и измениться немного надо, всё может быть. С женщиной может произойти то же, что с мужчиной. Голгофа смотрит на одного Иисуса. Того мужчину, которого она знает лучше всех. Взглядом напоминать мужчине, что он мужчина, странная прихоть гор. А может быть, одной вредной, но всегда на равных участвующей с кем-то в деле горы. Ей интереснее смотреть на одного своего знакомого, нежели приобретать новых. Разглядывает, хотя и понимает, что делит сейчас его внимание с Франкой. Раньше она внимание не делила, но может быть, пришло время забыть о том. Теперь можно и на двоих раскладывать нагрузку хоть заботы, хоть озабоченности, хотя Голгофа справилась бы и сама. Она постоянно тренируется. Ей всё равно, какое время года ложится на неё и почему стопы не стали легче у современников, хотя кто ей не современник? Одну современность с ней разделяют многие, все почти, со всеми могла бы на «ты», но начинает всегда с плотных контактов с теми, кто живёт не очень далеко, чтоб писем не писать печальных, постоянные участники близлежащей жизни не возражают против каждого времени года, но всё же интересуются, что оно пытается укрыть собой. Никто не любит тайн на Голгофе, потому что они вскрываются внезапно. Но Франка продолжает. Это тоже не самая лёгкая нога из тех,  что бывали на Голгофе. Но собственный вес она лучше переносит и не так сильно чувствует, как вес сегодняшних обстоятельств. Каким-то образом она уже сумела пройти какое-то расстояние. Браво Франке и долгая лета её организму, он великолепен. А Голгофе терпения – какое-то время это будет ещё продолжаться. Продолжаться, чтобы каким-то образом развиваться и упрямо подталкивать вперёд. А если Иисус ступит за ней, всё-таки сможет наступить на свою старую знакомую, идя за новой своей знакомой, чтобы ни с кем не знакомиться больше и пробуя понемногу забывать себя? Тогда нам всего лишь понятнее станет прошлое. Если кто-то ещё хочет что-то понимать в нём. Но присутствующие больше хотят понимать настоящее. А настоящее как ни странно вполне самостоятельно, успешно и само вносит необходимые коррективы в путешествие к духовному Везувию, и если кто-то хочет найти какие-то изменения, то старые наши планы требуют обратить внимание, что это уже шагом, шагом воплощается, не бегом. Почему на Голгофе нельзя продолжить бег? Ведь так безопаснее для всех, кто ступил и кто терпит ступню. На Голгофе устают быстрее – тяжче сносится чувство опасности. Но понятно, что о безопасности Голгофы Франке трудно заботиться. А Иисусу ещё труднее заботиться о безопасности Франки. Всего труднее понять, когда происходящее уже безопасно. И кто же здесь в наибольшей безопасности. Опасность выдаётся всем, но не может выдаваться одинаково, лишь Голгофа на самом деле в безопасности. Что ж, это её прерогатива рядом с теми, кого действительно в опасности можно оставить и вернуться к ним через несколько счастливых скорее всего для себя самой лет и, вероятно, не очень счастливых лет для них. Но некогда капризничать ни им, ни легендарному холму: каждый соглашается на свою роль в этой дружбе. Сарказм ли? Нет, просто первые улыбки друг другу, на которые всё равно никто не надеется. Потому что надежда в целом – вещь практичная, лишний раз, когда ничего не гарантировано, не трудится. Вместо неё трудятся те, кто хотят сохранит вежливость на чужой и одновременно не вполне чужой земле. Кто будет хвалить Голгофу искренне? Тот, кто занял у неё или тот, кто смотрит на неё? Неужели тот, кто ходит по ней? А может быть, тот, кто стоит ещё у её подножия? Этот в принципе может, может заговорить, но это точно не будет однозначная похвала. Наверное, и разговора не будет. Во избежание возобновления связи. Во избежания появления истинного тона, даже воображаемый разговор был бы жесток. Это было бы голое сопротивление со стороны Голгофы. И к тому были бы все основания. Разговор был бы о том, о чём мечтают многие, кто предчувствуют, что им ещё предстоит подняться на Голгофу. Разговорившийся Иисус просил бы её на время стать просто холмом. Хоть это и странный вопрос для Иисуса. Конечно, мудрая Голгофа отказала бы – самим же будет не хватать. А в виде исключения? Как будто Иисус продолжает спрашивать. Голгофа как будто посмотрела наверх, в небо, и вокруг себя: сегодня не подходящий день для исключений. И кому-то сегодня не стать исключением из всего человечества, во всяком случае не при поддержке Голгофы. Когда Голгофа отказывает, она как будто заставляет ещё раз подняться на себя. И воздух не движется, он лишь отражает, как единственное возможное здесь зеркало, хотя и сама Голгофа всегда говорит правду. Всегда. Всем, кто подвернётся. Ей всякие подворачиваются, очень разные и не все из Иерусалима. Есть те, кого она хотела бы пригласить, но … У них болезнь высоты. А такую Голгофа не лечит, Голгофа не врач. И редкие думают наоборот. Ещё реже какие-то имеют пароль на какой-то случай жизни. Что же, что им приходится убеждаться, что при противостоянии с Голгофой он не помогает. Тут, если пожелает, может помочь только Голгофа, сама. Но опытным мешает опыт.
– «Я хочу сопротивляться с тобой, но не хочу сопротивляться тебе».
Но Франка и Голгофе не может сильно сопротивляться. Не хватает им ещё стать подругами. На глазах Иисуса, который хочет закрыть эти глаза.
– «Это не то место, где стоит пользоваться паролем».
Тут лучше пользоваться своими силами.
            Покорить Голгофу можно и в четырёх стенах, но наличие свежего воздуха что-то особенное делает с лёгкими, они начинают по-другому обслуживать поход. Хотя сам поднимающийся после нескольких шагов уже хотел бы, чтобы его подбросили вверх. Так подбрасывают того, кто заслужил всеобщее положительное внимание: подав лучшую идею или внеся незабываемое предложение. Подручных средств тем более так много. И может быть, хорошо, что им всё равно, чему служить. И дальше есть место для заслуг. Материал вселенной бесконечен, особенно хорошо это видно с Голгофы, и особенно внятно думается об этом. Здесь же, разумеется, не где-то. Зачем уходить из такого совершенного места? Хотя до сих пор при внятных вполне обстоятельствах кажется, вы не совсем в него пришли. И не в полном своём составе – ведь пара составлена из двоих и все, собранные вместе, лучше смотрелись бы, может быть, даже где-то у вершины Голгофы. Пока она действительно никем не занята, пустынный пятачок с возможностями агоры. И возможности эти гарантированы исторической практикой. Никто не творит миражей, у которых нет будущего. Как никто не рожает людей, которые окажутся непригодны к воплощению масштаба своей личности. Лучшим покорителем Голгофы всегда был примат. Теперь, когда с какой-то целью дано ему называться человеком, он стал немного медленнее. Нет той власти над собственным шагом в желанную высь, над ритмом сердца и Голгофа действительно волнуется, покорят ли её. Простым прогулкам здесь не место. Любой может забуксовать, есть ли те, кому предназначено? В собственных намерениях разбираясь немного хуже, чем в намерениях окружающей, не надёжно окружающей, среды по отношению к нему, человек, не веря в то, что он примат, с усилием хочет мерить на себя позу героя. Примеривать заведомо невозможное, невозможное сегодня и невозможное всегда. Увы, тут места восхищению нет, это как правило место для отказа от восхищения самим собой. От собственного нетвёрдого шага крылья не расправляются. Тем более над Голгофой невероятно сложны полёты. А в скором времени будут и запрещены, только очень объективному наблюдателю можно будет летать над ней. Всё благодаря вопросам тех, кто когда-то на неё поднялся. Таки у усталых евреев возникли другие вопросы, даже если среди них была испанка. Она и задала ряд нормальных вопросов, которые столь срочное восхождение всё-таки продиктовало, основной покорительнице, основной ответчице, следовательно. Это восхождение не боится показаться никому преждевременным. Его тон и суровая манера узнавать от претендента правду могут казаться хамством, и это так и есть.
- «Да, это не то же, что забраться на крышу своего дома, хотя виды те же. Но что-то другое под ногами. Другая земля, почти другая планета… а качеств других не даётся. Физических качеств и – куда же без них? – душевных. Душа тебе остаётся твоя старая, и это неплохо, но на этой новой планете другие все законы, ах, Иисус, они другие. А мы всё те же, и стыд за это – оправдание, но не помощь в дороге».
Иисусу не трудно всё это слушать. Он всё равно находится в месте, в котором лучше слушать. И всегда есть, что слушать, потому что кто-то должен говорить. Непременно говорить, потому что в тишине прогулка здесь труднее переносится. Так его женщина познаёт жизнь, которую каждый из них в какой-то мере уже знает. Хотя про это можно говорить с такой же уверенностью, какая есть во фразе «я знаю самого себя», фантастической фразе, но Голгофа легко расправляется с фантастикой. Фантастичность тех или иных вещей – её первый враг, она мягче относится к надеждам. Про них здесь можно говорить, можно говорить, что они есть у тебя, об этом говорить можно,  как про то, что знаешь самого себя, что никогда не бывает правдой. А законы все те же, те же. Они самые и обеспечивают колдовство порядка в других местах. И в тех местах порядок не очевиднее, чем в этом. Просто до тех мест нет смысла даже доходить, они и отсюда кажутся непонятыми. Зачем понимать места, в которых ты не будешь обитать? А на Голгофе какое-то время, может, обитать придётся. Видеть придётся, как продвигается женщина; собственная душа ей не помогает. Остаётся надеяться, что она уверена, что это движение вперёд. Потому что если окажется, что она двигалась назад, то есть желая опередить своё время хотя бы на день, она сумела продвинуться только в прошлое, то, спустившись с горы, она может не вспомнить себя. Если только Иисус ей ничего не напомнит… А он не хочет знать слова, которыми можно это сделать. Лучше он  в полной мере запомнит увиденное. А перед этим, как нуждающийся, подумает о средствах. С помощью какого фонаря можно высветить весь маршрут целиком сразу? Сразу весь путь. Ведь и ему по нему же идти, ведь женщина не пойдёт одна. Даже отправляясь физически одна, она возьмёт мужчину с собой в мыслях. Не для количества, конечно, для поддержки, для того, что две души – чуть больше весят. Женщину тревожит моральный вид её, что она пустое, что одна не сможет привлечь внимание Голгофы. Франка на тропе своей, может быть, последней, обеспокоена тем, заметна ли она на склоне рокового холма. А у людей в мире не так много шансов привлечь ещё чьё-то внимание. Люди из разных сфер жизнедеятельности упираются в одно: перестав писать, писатель может привлечь этим только внимание Голгофы. Своей, писательской. Перед которой тоже надо отчитываться, как любому приговорённому. Как любому Иисусу. С которым разговаривают подолгу. Перестав верить в эту форму и прекратив выстругивать кресты, привлечёт внимание Голгофы плотник. Этот особенно. Художник, рисуя Гималаи, может думать только о Голгофе и получать взаимность. Любой может быть не обделён вниманием, и несколько раз вниманием Голгофы. Иисус всё-таки ступил вслед за женщиной. Вступил…в состояние, в должность свою. Как можно вступить в общество, давно проклятое. От которого самостоятельно продолжает существовать один устав.
            Голгофа готова повторить свою мысль – Иисус был дитя, которое сумело избегнуть… Тогда. А кто он сейчас? Неужели он задержится около неё, чтоб рассказать? Теперь он, если что и захочет рассказать, то расскажет Франке. А если они уже научились общаться душами, это как известно самый простой язык, то это абсолютная защита. Влюблённые давно располагают такой совершенной конспирацией, которая могла бы составить честь человеческому уму, но придумал её ум влюблённых. Сам ум, вероятно, был влюблён в предмет своего рассужденья, и родилась тайна… на ровном месте. У Голгофы не будет даже варианта подслушать. А ведь она так умеет слышать человека. А что ей хотелось бы знать? Что ещё не знает этот холм, о мужчинах, о женщинах, о подъёмах на него, о почти отсутствующих спусках – с него, того холма, с которого особенно хотелось бы спуститься? Чтобы раствориться в любой долине, в которой только можно скрыться от опыта, вероятно. Что ещё здесь может иметься в виду? За всеми лучшими фразами имеется в виду только спасение. Возможно и Иисус в том спасении мог бы найти своё. Только для него говорит холм, уверенно выбранным голосом, действительно подходящим для  прогуливающихся. Формой проповеди от Голгофы был избран рассказ о пернатых в вопросах и ответах. Кто самая упрямая птица? Феникс. То, что с Франкой на одну букву, это совпадение. Кто самая безнадёжная? Голубь мира. Кто меньше всего интересуется  людь… Нет, о синей птице Голгофа не захотела рассказывать – Голгофа не говорит глупостей. Что-что, а за это не хочет нести ответственности. За отношения людей с синими птицами счастья пусть несут почётную ответственность птицы, или сами люди. Гора, окружённая чужой, добытой страшно мудростью, отвлечь этим никого от себя не рассчитывала, понимая, не удастся отвлечь этим внимание Франки от вершины. Хотя вершина Голгофы – это не вершина человеческого счастья, ведь это так очевидно. Хороших, благополучных ролей там не раздают. Почётно быть на той вершине флюгером? Ветер обходит стороной Голгофу. Для сооружений типа метеорологических нет работы. Для людей облегчённого склада нет назначения, им лучше сразу проходить мимо. Мимо Голгофы и всех мест, где бесполезно рассчитывать на вдохновение, но именно на него рассчитывать надо. Потому что с ним проще всего рассчитаться, рассчитаться тем, что каждый имеет, простой человеческой целью. Франка продолжает говорить вещи, не подлежащие налогообложению в продолжающей действовать даже возле Голгофы вселенной.
- «Интересно, Иисус, есть ли такие, кому на крышу дома забраться труднее, чем сюда?» Иисус молчал. Голгофа в этом сомневалась. А сомнения Голгофы, ох, как справедливы всегда. Но эта трудность была бы новым словом. Хотя сейчас не время говорить новые слова. Пока не все использованы старые. Настолько всё вокруг обложено старыми словами, что у пейзажа, пришедшего из прошлого, возникло предположение о Иисусе, что он уже начал читать мысли разумного холма. Иисус посмотрел сам в себя, так ли это? Нет, он не может ощутить настолько сильной близости… С местом, по-настоящему открытым для каждого, но всё-таки не имеющим достаточного, удовлетворительного, представления о дружелюбии. Если бы Голгофа могла подарить ему одну из своих мыслей, он оказался бы в максимально затруднительном положении. Не стерпел бы в этот раз, он не вынес бы этого…в следующий день, попробовал бы оставить в текущем дне. Довольно подарков сильной слабому. Остановись, любой сильный и щедрый, разумеется, холм, если не стремишься убить щедростью. Но это не самый лёгкий способ убийства. Иисусу больше не кажется, что он неприкасаемый – он снова на Голгофе. Конечно же, она его узнала. Он и не думал, что это можно избежать. Есть места в ландшафте, у которых редкая память. И служит она не человеку. В неё складирует впечатления Голгофа. Кто её знает, чего хотелось бы избежать ей. Может быть, поставить знак вопроса и тайна решит, что пора открываться? Но ей скучно же, это видно. Ещё рано заканчивать, совсем недавно начали. Теперь присоединилась Франка речью, и ею на Голгофе был избран лучший способ соединяться, сейчас появится звук и звук не пустой. Это будет слово, несколько слов о предмете…
- «Даже если ты на руках поднимешь меня на Голгофу, я откажусь признавать, что я покорила её. Покорить свою жизнь без лишних дорог в ней, наверное, вполне достаточно. Но эта дорога была желанной… Хотя, наверное, она всегда была больше твоей, чем моей».
Вверх на Голгофу смотреть дальше значит без смысла истязать себя. Опустить глаза и впервые за всю дорогу посмотреть под ноги – понять, где находишься. Вот уже пару часов. Пару часов, которые больше принадлежат Голгофе, чем тебе. А рядом Иисус, который готов тут быть твоим другом. Дружить в какой-то мере, может быть, против Голгофы. Но и не осенённая тенью Голгофы ваша дружба берётся быть нектаром от сожаленья. Франка готова его принимать. Когда накидывается разум, человек становится послушным. И слушается он тогда своего спутника, у которого есть осложнения с местом, где другого внезапно настигло послушание. Внезапно, но в общем-то так предсказуемо. Особенно если приходишь с такой компанией. Компания непременно несколько слов скажет. Ведь до этого говорила только Франка и, как это бывает, она оговорилась. Оговорилась для этого места, может быть, слишком громко. После этого, как бывает с актрисами театра ( а весь известный трудовой мир, в котором происходят начинания, падения и покорения – театр ), забыла весь текст. Но часть текста помнил Иисус. Он тут уже бывал. А это, поверьте, совсем не мало. Это много, этого достаточно, чтобы спастись речью, которая точно соответствует моменту.   
– «Это иллюзия, тут нельзя опередить настоящее. Франка, ещё раз говорю, как хорошо, что ты осталась на той же странице. Ни дальше в рассказе, ни обратно идти, ты пока трудность для последнего вывода. Покорение Голгофы как боевое искусство, с помощью которого никого не победить. А можно только старый прах поднимать в тысячный раз. Поэтому так долго живы бессмысленные переговоры. Поэтому школы дипломатов переполнены; загляни в одну из них, Франка, после того, как надолго заглянешь в мой дом. Знаю, что в доме моём после мира покажется пусто, но пустота работает на нас. Тебя и меня в лицо зная, она очеловечивается постепенно. Я не уравниваю пустоту в правах, я лишь забочусь о ней как об альтернативе забитости сердец наших, завершённости их. А завершать, раз живы, рано. Нас надолго ещё хватит. Если мы спустимся отсюда в этот раз беззлобно». Голгофе тут ничего не остаётся, только как составить дополненное мнение о Иисусе. Он бездна, которая как бездна в Голгофе уместиться не сможет. Та всё же как общая бездна меньше. Но от того не быть ей меньше популярной. Местных и пришедших к ней по-прежнему тянет. Заблудших сохраняет любовь к себе. Звучит и если надо даже поёт старинный, преданный глас народа, вопль народа, от страсти, от усталости и сохранившегося прежнего энтузиазма глас тот взывает к ней на «ты»: «Что бы ты себе пожелала, чтобы доказать любовь к самой себе?» Она ответит им, чтобы страдали ещё больше, потому что этого достичь трудно. «Чтобы мне всегда было достаточно созерцания, не участия». Вопрос к Голгофе был как всегда недоразумением, ошибкой. Но в разговоре с ней ошибки человечеству простительны. Ну извинительны хоть немного. Отходят, кто говорили и кто ходили. Чаще отступают. Осталось большое пустое поле. Франка – это только зерно, может быть, постижимой истины. С такой истиной человеку проще согласиться, чем опровергнуть её. Чем в нужный момент в нужном месте отменить. Человек пытается соразмерять. А поле то, может быть, не большое, а огромное. Постоять у его кромки, вообразить свои шаги по нему, но отказаться от своих следов на нём. У последнего итога есть любимица – Франка, она прибежала сюда вместе с Иисусом; бежала первой и была талантлива, что и подтвердил выбор дороги. На Голгофе всегда посещает вдохновение, попробуй взять хотя бы частицу его с собой. В любом другом месте оно может быть полезным. Оно всё равно очищает душу, вдохновение, полученное на Голгофе. Они получили часть его какую-то. Сейчас они будут уходить. Женщина сделала выводы, которые не сделают её более мужественной. И что-то рядом с ней произойдёт с мужчиной. Его останется понять той же Голгофе. Иисус не по своей воле тут находился, он может легко уйти, если обратиться к его воле. Чего Голгофа делать не будет, опытная и даже для своих лет слишком мудрая – всегда готова соревноваться в мудрости с человеком. То есть почти всегда побеждать его. Даже если себя для этого надо победить. Даже если придётся увидеть, как проиграет вновь пришедший, вновь ошибившийся холмом. Это единственное, за что Голгофа, всеми ими не одобряемая… то есть проклинаемая, отвечает. Она не нарушает. Голгофа не занимается отбором, они сами отбирают себя. Знают, что отбирают для бесконечных проверок, обесцененных, затянутых, бесконечнейших. Ничто не тайна для этого времени. Иисус может поручиться за то, что они знают. У них вообще не так мало знаний, как о том можно судить по уровню их жизни. А Голгофа осталась без работ – она как художник так и не состоялась: больше не было вдохновения. Муки человеческие писать никогда не скучно, но трудно, действительно трудно – поэзии в этом слишком мало. Вдохновение приходит не регулярно. А сколько-то именно того вдохновения осталось при Иисусе, на что он его тратил? Не имея подтверждений его самостоятельной разумности, над тем установили контроль? Пусть эта установка – процесс самый нелёгкий, но…многоточие говорит само за себя. Оно и за всех прочих сказать может. Объяснили ему, насколько эти траты ответственны? Но, предчувствуя ошибки и искажение своих положений, Голгофа не хотела видеть тех, кто объяснял. Если он сознательно избегал свидетелей, он мог приобрести подобие свободы. И в состоянии свободы больше тратить. Неужели просто на то, чтобы забыть? Не что-то, вероятно, а именно занятный холм, Голгофу. С холмами он общее иметь не хочет. Всё о нём понятно. Понятно, что ему сейчас куда как важнее найти море общего с Франкой. Или гору общего, такая формулировка тоже подойдёт. Голгофа слышала, даже находясь не в Иерусалиме, а возле него, что нельзя пока обвинить Иисуса в том, что он принимает все формулировки. Конечно, больше бы наблюдать его. А циферблат времени не врёт – Иисусу пришло время быть понятым женщиной – жениться. Потому что во все времена эта фраза ничего другого не значила. Как хорошо разбираться в смыслах и значениях человеческих фраз. Голгофа тоже хотела бы связать себя крепкими узами с каким-то человеком. Найти себе прочное, по возможности законное, место в его внутреннем мире. Чтоб тот человек не искал другого, более достойного претендента на это место. Ведь внутренний мир должен, и в первую очередь он это должен самому человеку, состоять из таких холмов, гор и взъёмов. Чтобы обладатель своего внутреннего мира и соответственно их всех умел, учился ходить по ним. Главное, чтоб он смог. Нет, всё же в конце, по прошествии отработанных дней Голгофа не хотела бы связать себя узами ни с одним человеком. Да и у Иисуса вряд ли получится. Хотя неудержимый будет пытаться. Но про себя Голгофа готова дать слово. По силам ли Иисусу и Франке такое слово? Импровизированная прогулка закончится и они вернутся туда, где поймут это. Не обязательно в дом Иисуса, но скорее всего это будет он. Туда тянет всех, кто хочет в чём-то поклясться, обещаться в том, что они с чем-то покончили. Ладно, где бы ни случилось это, Голгофа им не нянька, нет… Нянчиться с теми, кто на неё не вернётся, ей уже бессмысленно. Хотя это, конечно, связь надолго. Заблуждение её и его, не сулящее пробуждения. Это, разумеется, печальные слова о Голгофе и Иисусе. В море других холмов Иисус, конечно же, узнает этот. В море других голов Голгофа, конечно, узнает голову Иисуса. И обещание пойдёт за ним, за единственным, кто из них двоих подвижен, куда придётся. И тут же встанет – остановится с ним рядом. Иисус так же неподвижен, хоть и ступил на её почву, и неспокоен. Он жестоко столкнулся с фактами. О честном слове Голгофы он ничего не знает, до сих пор. Потому что она никогда ничего ему не обещала. Сумела так, что не пришлось. И это не маленькое достижение на сегодняшний день, не простой и долгий. И Иисус не кинул обещания нигде возле неё. Ни одного, поэтому до сих пор ничем окончательно не связаны. Голгофа и Иисус. Те, кто действительно могут разойтись в разные стороны. А разных сторон в этом месте предостаточно. Хотя и такого количества иногда бывает мало. Настолько мало, что кажется, что кто-то занимает лишнее место. По такому случаю можно добавить внутреннее, но совершенно справедливое размышление Иисуса по этому поводу. Здесь или в ином каком-то месте, но со всех фактов, с зеркал, с бумаг, с дорог время смоет моё изображение, в пространстве добавится места, когда я уйду из него, но в пространстве не добавится места, если убрать из него Голгофу. Поэтому и справедливы следующие слова к Иисусу. Пусть не отходит далеко от Голгофы, то есть, может быть, ещё ему придётся «как тогда» подняться на неё. Хоть и не было никакого «тогда». Но это лишь всё запасные действия. Они без всякого секрета рассчитаны не хитрым образом не доказать, что менее знаменитая Голгофа, менее удалая беглянка и более надёжная пленница этого места, без него сможет оставаться самой собою. О холме, тем более обладающим вершиной, как человек головой, много проще говорить. Говорить предметно, думать так же, на вершине собирается весь опыт, все доказательства его. Вершина действительно слишком сильно похожа на голову. На центр в тире, в который интереснее всего попасть, и удары могут сыпаться на неё, как на голову человека. Этот холм знает это, если он ещё какое-то время простоит в окрестностях Иерусалима, он потеряет последнюю возможность измениться. А он никогда не был до конца удовлетворён своей репутацией. Образ тут можно взять только у области трагифарса. Надёжной вполне, надо сказать области. На его голове никогда не задерживалось слишком много волос, а в жизни никогда слишком много хороших людей. Существует транзит, это заставляет иногда размышлять. Иисус, хороший он? Как нелепо судить об этом Голгофе. Размышлять лишний раз – печально. Он не сказал ей добрых слов. Ей главное, не принимать близко к сердцу того, кто думает, застыла под городом. По отношению к ней это настоящие злоумышленники, враги. Она уверена, что сможет сделать с собой то же, что человек; покончить с собой – закончить свой путь и бег земной самостоятельно, поселиться в Иерусалиме, возлюбить кого-то искренне… даже, может быть, сменить имя, что заслужило уже репутацию, чтобы больше не смущать и не смущаться – не смущаться на пути во время бега, который у горы проходит по своей крайне особенной траектории, и, это можно повторить, чтобы никогда нигде не смущаться самой. Пусть путь и бег странно применительно к холму, но всё возможно, если находишься неподалёку от людей. Потому что тем же вдохновляется… или не имеет вдохновения вовсе. Но от этого кто останавливался? Отсутствие вдохновения это лишь возможность лучше узнать себя. Голгофа работает и без вдохновения, во всяком случае того, что присуще повышенной духовности. Всё чаще автоматически выполняя свой долг, она пытается заслужить то, что она живёт.
– «Почему во время первой прогулки мы не заходили так далеко?»
И может быть, сейчас не стоило рисковать.
– «Я не верю в чудеса, они никогда не происходят на нашей стороне».
Хорошие влюблённые с каждым разом заходят всё дальше. Но иногда дальше не идёт любовь. Дальше идёт спокойный факт, приемлемый участник последующих событий, вялая новость к Иисусу – возобновление бега.
            Он погонял Франку какое-то время и эксперимент они закончили. Плоды никто не пробовал украсть – не убедиться, что они съедобны, употребимы в это нынешнее время. Тем более место, откуда они… Они топтали Голгофу, не плодородное поле. Разговор можно продолжать, только стоя на одном месте; то есть если скорость ниже скорости бега, то это всё равно что стоя на одном месте. Вот они и постоят ещё. Друг против друга, почти как гора и город, насколько это возможно для людей, и после разных физических нагрузок уставшие одинаково. Они продолжают сохранять своё сходство перед возвращением как практически всегда действующий билет – билет в другое место. Там ровные полы и нет холмов, нет больших вопросительных знаков без будущего и сносные мысли о гладкие стены не разобьются – зацепятся. Чтобы какое-то время занимать внимание того, кто уже вырабатывает к ним привычку. Кто привыкает говорить о них или под их воздействием. С этого разговоры получаются лучше.
– «С тобой в любом случае лучше, чем с Каифой. Тем более невозможно с ним вдвоём быть в этом месте…»
Это правильный вывод, но возле Голгофы и не бывает неправильных. Тем более Иисус с его опытом должен был сделать правильный. Голгофа – это место, где можно опередить настоящее. Своими заслугами в её покорении. Но в прошлое спуститься уже будет нельзя. Счастье, что Франка её не покорила. Перед возвращением Франка успела сказать своему Иисусу:
- «Уведи меня обратно в Иерусалим».
Если на сколько-то процентов он мессия, то пусть ведёт с Голгофы, а не на неё. Тогда за ним захочется идти. Но есть благие ограничения. Свыше данные или на земле приобретённые. Им золотым запасом не стать, но запасливым людям и они послужить могут. Иисус не тот мужчина, который будет извлекать огонь из всего не существующего. В комнате, в пространстве, которое названо комнатой даже, быть может, не для них, а просто потому, что здесь было зафиксировано появление человека. Кто и когда мог согреться у несуществующего? Где те потерянные, увидевшие тепло издали и метнувшиеся к нему? Почему больше никто, никогда их не видел? Франка думала о них. А Иисус тем более. Им важно определиться с огнём., с тем, из чего он ими будет извлекаться. Это корм и надежда, общая, одна на двоих и может быть надеждой в отдельности каждого. И с каждым в отдельности работать, то есть каждому помогать сохранять саму себя. Надежда всё-таки пытается быть третьим среди них…святая попытка. Но святость не ценна. У Франки отношение к мужчине, как у древнего язычника к огню. Обжигающее и бескомпромиссное. Обрекающее часто того, кто его имеет, на размышление, выводящее в топящее море. Размышление, которое выводит в люди раньше полученной профессии. Поэтому она сознаёт, как ей важно выбрать раз в жизни правильно, по-лебединому безошибочно. Франка плюс надежда  и постигается история, в которой она согласилась участвовать. И этому потребовались дополнительные участники, всё здесь разделено на всех. Франка похожа на танец и на Иеруслим, это её врождённая особенность. Напоминать собою предмет и место и делать между ними разницу – этому легко научиться. Иисус становится похож на Франку каждую минуту, когда они думают о своём общем будущем. Иисус такой, он может меняться, если мгновение или ряд мгновений располагают или просто позволяют думать о новых формах хотя бы настоящего их. Когда речь зайдёт о том, чтобы принимать их? Через час или два, когда они закончат разговор, не трудный и не лёгкий, о напоминании собою мест, предметов, искусства, провалов, что состоялись у кого-то, они начнут договариваться с настоящим, своим настоящим, уже не пытаясь не замечать его. Главное, что надо помнить, что в настоящем они повторяют прошлое. Они реминисценция к тому, что было. Пусть и не было раньше такого разговора. Франка закончит его успокоенная. Что даёт ей верить в самую маленькую вероятность того, что Иисус тот, кто мог бы удовлетворить также и язычника? Христианский вопрос при определённых усилиях со своей стороны способен расследовать самые безбожные прочеловечные обстоятельства. Тем, кому понравилось христианство, можно поискать тут виновную, чей пол уже не тайна, он оказался женским, что для мужчины не тайна, а для женщины гордость. Это надежда. Она виновата больше всех, может быть, ей нет прощения, прощения от людей. Но Франка её не обвиняет, держа её за руку, она продолжает разговор с альтернативой. « Как насчёт рая для нас, не ада?» Иисус всё тратит на то, чтобы понимать того, кто этого заслуживает – свою женщину. « Не могла бы ты говорить точнее? Я впервые о них слышу». Франка не затрудняется иначе выразиться, так много знаний у Франки. « Ну, рай, ад, они есть…» Иисус общую картину понимал. Да, так считают, делят мироздание на тёмные и светлые половины. Чего-то хотят добиться на той, и на другой. А иногда и соединить их желают, как правило в себе. Душа – это земля, которая может стать общей. Возможно, это и правильно, чтобы не было ни рая, ни ада, потому что и то, и другое непереносимо в чистом виде, а два, отделённых от всего прочего разнообразия, цвета, белый и чёрный, использовать только для изображения мусора на повседневных, святых дорогах Иерусалима. Франка видела, что Иисус от неё и тем, с ней общих, снова пошёл в свой Иерусалим, и что характерно, ему для этого даже не надо было двигаться. Означает ли это, что у ворот рая надо подождать? если не заладился разговор, то можно его остановить, через некоторое время остановить самих себя и надеждам указать другое направление. Но на пути надежд стоит Иисус: « Франка, в раю тоже надо добиваться рая. Это моё, из прожитого».С вступлением в рай борьба за выживание не прекращается и битвы за наслаждение не менее сложны. Возможный муж откровенен с понятливой женой. Это ещё не будущий брак. Но он состоится, да. В эту сторону уже можно глядеть. Судьба никогда не отворачивается, она меняется, даже подстраивается, не ждёт от человека, что он изменится; она знает, что перед ним слишком много путей и ему никак нельзя рассеиваться, иначе он никуда не дойдёт ни по одному из них. Но она всё равно остаётся судьбой именно этого человека. Именно с ним она и говорит на его языке, именно его она помнит во всех неловких и достойных оттенках, с ним на боковую, когда стоит ожидать от него ровного и не ровного дыхания за одну ночь. Выверять своё дыхание, кто сумеет это? Поэтому судьбы так терпеливы. Франка в целом дышала правильно, достаточно не быстро, чтобы Иисус успевал. Но не побежав к огню, который можно бы было разжечь, он и с дыханием всё равно не справился. 
- « Я не хочу, чтобы мы стали теми потерянными, понадеявшимися на тепло, которое невероятно трудно достигнуть. Которое кто-то когда-то испытал и имел неосторожность сказать об этом. Какой-то болтун услышал, болтун с хорошим слухом, и так узнали мы…».
Небо было обычное, скучное, по-прежнему понятное тем, кто на земле. Оно ни с кем не говорило; не было расположено таким вечером общаться или ждало конвоира для своих речей, что всё равно на землю спустятся. Очередь из собеседников его не выстроится. Потому, не рассчитывая на светскую беседу, небо было занято, оно блистало всем обычным набором светил и блёск; истинных звёзд и просто блёсток - в совокупности получался хоть какой-то пригодный свет. Небо не задумывалось, пригодный для чего, оно давало, что могло. Был бы кто-нибудь, готовый брать… Сейчас таких в непосредственной близости от него двое. Они не увеличивают своё число, хотя им дан брак для этого. В каком смысле они близки к небу? Как оно, они не готовы блистать. Но небу они всё равно нужны, совсем одно оно тоже не может. Одному в раю делать нечего, нечего сказать блаженству на своём языке. Хотя возможен один, кому поздно бояться быть уничтоженным наслаждением, всегда возможен. Такой один всегда ищет второго и заранее учит все возможные языки, он в этом желает опередить все сферы. У неба началась реакция, предсказуемая, но по усталости никем не ожидаемая. Полетели звёзды, как люди в пропасть, не обгоняя друг друга, но и не притормаживая. Ни снег, ни дождь не напоминая, не напоминая самих себя, не представляясь карой и даром счастливым. Так могла бы упасть и пустота, та, из которой они летят. Но ту ещё что-то держит выше земной жизни. А в жизни земной могло показаться, что звёзды нападают на дома, которые им ничего не должны. И поэтому, наверное, оставляют целыми стёкла, но совсем не так щадят души, души не все целы, есть очень пострадавшие, есть глубоко задумавшиеся о себе, а потому пострадавшие ещё серьёзнее, но звёзды как солдаты, они спешат, летят, бегут, бегут к земле, без единой остановки, как будто они бегут от своей миссии. Франка не успевает загадать ни одного желания, не успевает и Иисус. Они не успели. А желаний они полны, почти каждое – прекрасно, каждое грамотно оформлено, они уже режиссёры для его исполнения, но до сих пор никак не мог определиться, в каком земном театре поставить свой спектакль. А звездопад проходит мимо, он уже понял, что их взять с собой не сможет, но этого и не было в его планах. В таких случаях последовать за звездопадом не успевает подавляющее большинство, такое подавляющее, что могло бы подавить само себя. Уйти от случайных людей, это в первую очередь интересно ему. А его интересы имеют все шансы быть защищёнными даже здесь…
- « Мы могли бы посвятить всё время ожиданию следующего», - Франка рассуждает…
А Иисус делает предположения.
- « Может быть, лучше посвятить его друг другу, мы заслуживаем какого-то дара. Это брак, он может проходить за разговорами. Тебе может это показаться болтовнёй, но вся жизнь человечества так проходит. А ты не хочешь так идти?»
- « Может быть, у вас уже вовсе нет времени».
 Звезда только одна может сказать такое, уронив на землю полунебесную, полуземную правду, но не кидая в темень пропасти себя. Себя должно беречь, собою нельзя располагать, как чьим-то временем. Определённая высота обеспечивает правильные взгляды… но не обеспечивает понимания тех, кто в силу обстоятельств рождения живёт ниже. Теперь оттуда, снизу они взглянули вверх. Зачем я вам ? Я всё равно не смогу спасти ваши души, улучшить их или что-то им гарантировать. И она извиняется перед ними сразу после сказанного ею, даже у звезды нет права так судить. Но люди сносят от звезды слова и свет, свет тоже и в основном его, какие-то слова слишком редки. Такое люди не произносят и не часто слышат. Не часто слышат и друг друга, но вот теперь они объединены: им выпало заняться чем-то вместе, не обвинять, а думать, прощать звезду иль попросту обречь на пытку раскаяния, которая вдруг оказалась реальна для неё, об этом должно теперь подумать людям. Это тот случай, когда от их решения зависит судьба более сложного организма, высшего в силу случайного решения бога.   
             Сравнения не нужны, когда одно явление уникально само по себе. Когда оно подобно маяку сразу во всех морях и океанах. На уникальность охотятся, ей предлагают принадлежать одному самому жадному, чуткому и чувственному. Способному оценить, что и она в конечном итоге не оригинальна. Это семейная жизнь? Возможно, это тоже она. Она отличается лишь немногим от жизни прочей, не носящей специального названия. Она даже больше надавливает на сходство, не все отличия от предыдущей принадлежат ей. Она не первый собственник на иерусалимской земле. Половина семейной жизни имеет лицо Франки. Другая половина готова иметь лицо Иисуса. Лицо Иисуса всё то же, оно не верит в причины для изменений. Зачем меняться после стольких сложившихся столетий существования знака, по которому скорость продвижения в любую сторону ограничена? Зачем знать, чем богаты другие люди? Лучше брать пример со `своих богатств, используя для этого остатки веры. Вся вера Франки рядом с ней. Но Франка не руководитель её – она участвующий зритель, участвующий во всех антрепризах веры, для которых, чтобы они состоялись, нужно не режиссёра звать, а самого искреннего актёра. Точно знающего, в каком он мире. Женщина, вставшая рядом с Иисусом, давно ведома этим миром. Если теперь она сменит поводыря, это будет не просто две дороги, это будут два расходящихся варианта. И ни один нельзя будет увидеть достаточно внятно. Опереться на руку или уставиться в спину, а пейзажи, что всё равно свой бег не остановят, боковым зрением одобрять или проклинать – можно ли так двигаться вперёд? От пейзажей можно отказаться по причине перенасыщенности настолько художественно оформленным местом, отсюда не до дальнейшего художественного оформления, заключая договор, надо уточнить, что и от мировых пейзажей, не только иерусалимских. И в первую очередь от всех вариантов душевных. Брак стартует и велит успевать за ним, он не верит в отстающих, их разрушенные размышления, отстающие сердца и ноги – брак пока не верит в Иисуса. Он мало доверяет Франке, но готов с ней попробовать – она может быть партнёром в длительном процессе, которому и жизнью придётся быть, но она не знает, что брак знает о жалости? Он пробовал со многими людьми, по нескольку раз пробовал с некоторыми начать совместную деятельность – он был постоянен, он предлагал им одно и то же; он знает, как это бывает, как проба, попытка приобретает своё лицо, на котором сразу очень много морщин, окончательно люди никогда не отказываются приобретать новое. Франка, уже будучи частью его, делает пробу, но всё-таки, он знает, ему известно, как люди могут жалеть друг друга? Франка стоит у какой-то стены как будто, она либо дождётся, либо напишет на ней о том, чего ждёт, огромный период пожеланий, он станет огромным периодом памяти, в котором будут миры, найденные и покинутые помудревшими, и преддверия миров, где многим проще.
- «Возбуди наш брак, дай лейтмотив, к которому обращаться будет можно. Ты профессионал и знаешь, что такое вера. Ты знаешь все продромы, как она появляется. Ты, может быть, не отслеживал то, как она уходит, но это только потом. Перед тем, как уйти, она даётся».
Иисус замер и думает о возбуждении, Франки и брака, таком, каким оно может быть принято, или не будет принято никогда, но будет замечено. Но как вода в пустыне не знает всполохов, так и последняя ступень развития далека от большого взрыва. Но очень близки вопросы, что возникают очень давно и каждый раз свежи, как вечно новые враги: почему нет темы, годной для неумелых мыслителей от брака? Темы-спасителя, дающей всем. Но с такой темой история каждый раз была бы одинаковой. Но от кого последовало это «но»? Здесь все были бы рады, даже восставшей старине. Которая не научит, как это должно быть сегодня, но помнит, как это было раньше. Раньше с теми же. Не даётся возбуждение даром, оно всходит на чём-то, что долго готовилось; очень хорошо всходит на нервах, оно не охватывает того, кто не старается его испытать. Иисус старается, верит в него и старается, время брак обходит стороной, пока у него эти попытки – просто пробует помочь ему как-то. В режиме настоящего времени, без авансов на будущее. И Иисус, и время пробуют осторожно что-то, чего могли бы не пугаться, не стыдиться. Может быть, вечность научила его не спешить. А Франка, что она знает о вечности? Она слепа, когда смотрит на время, но как все смертные, просто чувствует его биение. Любое движение в браке означает что-то, к нему нет вопросов, но оно несёт ответы. Оно разносит их по комнатам, по ртам и вручает, даже если для этого получателя надо загнать в угол. В углу обычно несколько движений – и ответ в душе, теперь надо терпеть. Как может сказать его половина? Иисус не знает и я не знаю. А какой язык она выберет для своего высказывания? Ведь без подходящего языка она не сделает его. Но что-то всё равно она заявит. Себе самой хотя бы надо дать отчёт в происходящем, ведь происходит и с миром тоже. А мир включает в себя многое… Это тысячи задач и выполнимых мало. Перед Иисусом задача из целой связки дел и он порядочно связан. Покоряющая пространство и человека, которого находит в нём, честная связка бытовых дел, простая и откровенная, дерущая руки и не умеющая утомлять душу – ей тяжелее всех, она знает, что не может рассчитывать на полное внимание. Выйти и войти обратно в дом, в котором удвоена жизнь вторым умом, человеком, который не боится быть женщиной, для которого пантомима тоже средство, а стёкла настолько прозрачны, что будто предназначены для того, чтобы рассказывать о всех возможных чувствах, которые могут быть за ними. Они не чувствуют себя частью окон, больше частью местной разведки. Брак мужчине и женщине никак не помогает, он ставит их лицом друг к другу, он ставит их в условия дуэли с жизнью и чаще жизни подсказывает, как сражаться, а им предлагает ошибки. Дуэль хорошая, они в ней проиграют, они никому о ней не расскажут – она никому не расскажет о них, она вынуждена будет их запомнить, потому что запоминать каждых, кому не удалось преуспеть в своём браке среди браков конкурентов, бесчестная её задача. Она оставляет их в хронике, которую ведёт, и не хвалится новыми пополнениями. Дезидерат  в ней жизни не надо. Всё самое простое лучше всего работает и выполняет условия процесса. Но жизнь копит, копит, не стоит сомневаться. Первого места нет ни для кого, но вы старайтесь, хотя бы друг для друга. Женаты. Это о них. Не о рабах, не о страдальцах, не о потерянных в попытке выбраться, откуда? из жизни. О тех, кто нашёл лучшую попытку – друг друга и немного жизни, произошедшей не друг от друга. Но несмотря на своё происхождение жизнь лучший фон. На этом фоне главное, не благоустраивать сад Эдема, в мире много адамов и ев, их тоже надо будет чем-нибудь занять, пусть кран протекает, но струйки воды, как змеи, бегут по дну раковины только в одну сторону. Они сбегаются к центру, который нашли в своей вселенной, не разочаровавшей их поэтому. Вселенная, имеющая центр, находится в выигрышном положении по сравнению со всеми иными вселенными. И со своим центром в выигрышном положении находятся будущие реки, они отыскали его сами. С чего начать жизнь в суровой реальности? простить звезду, пусть ей прощать нечего – нет тех заслуг, простить что-то, чтобы после тренировки простить себя за те перспективы, которые уже очевидны, и им придётся опуститься на самое дно, но не социальное и городское, а дно брака, может быть, более жёсткое. На нём пощады не будет, оно выискивает тех, кто может жить на глубине, кто от неё хотя бы иногда может приходить в восторг, и выясняет у них, почему же восторг проходит.  Что это в первую очередь, провал в жизни или провал в браке? Это просто дно, оно не поделено на комнаты и там не скрыться, от вопроса, наивного и злого, от бесчестия неудавшейся брачной судьбы, от возрождающихся надежд, они все знают, где стоять. Там и происходят все столкновения. Между теми, кто мог бы сбежать и тем, что до их пор может остановить.  Что ж, Иисус предупреждён. Он знает, что у брака есть дно. Понимает, что может увидеть его, оно всё покажет в цветах, по два, по три часа соответствующих иллюминации их душ и обстоятельств. Виновных в том, что проступило дно, быть не может. Не может быть среди людей. Недоразумение всегда виновато больше, чем люди. И знает о будущем оно больше. Что характерно, о их будущем. Иисус не хочет бояться дна, но и нет по его мнению нужды знакомиться с ним слишком близко. О нём полезно знать, понимать его и в правильные часы опасаться. Но экономить часы тоже надо. Время течёт, оно не может останавливаться на браки, не может смотреть на них. Оно в них ничего не видит, потому что не отражается ничего. Иисус начал что-то делать для них:
- «Ты не могла бы умываться по утрам, Франка?»
А солнце, не могло бы оно светить ярче? Во вселенную можно внести много изменений, но кто оценит их? Вода может спасти многих, но пока она не знает, может ли она спасти семью полубога. Во-первых, человека, это тоже есть, это тоже должно быть учтено, когда стихия работает на кого-то одушевлённого. Но миру всегда действительно трудно, когда одушевлённых двое. Франка смотрит на сухой пол:
- «Это обряд, который благословит нас?»
Иисус не может подтвердить, мужчины редко знают обряды спасения. Иисус смотрит на лицо Франки. Собственное полотно для любовной живописи. Конечно, там будет поставлена подпись. Но может быть, в конечном итоге не автора работ, а владельца полотна. Но Иисус не остановит работ.   
- «Это лицо, которое хочется целовать и видеть. А с остатками снов на нём оно плохо доступно, я вижу сценарии снов, их завязки и окончания. Сценарии, в написании которых не принимал участия».
- «Моих снов, Иисус, моих… Я не могу их скидывать быстро, во всяком случае не быстрее, чем платье. Такова максимальная скорость благодеяния. И то только для тебя. А какие-то следы останутся на мне навек. Это приемлемые дополнения. Со временем лицо будет принимать их всё больше».
Да, сегодня, прямо из сегодняшнего дня, будущее выглядит странно. И те лица, что ждут нас в будущем, знакомы ли они? Можно менять их черты, находясь в настоящем?
- «Я больше был бы рад видеть на нём наши общие сны, у которых и судьба была бы одна. Мы поместились бы в ней вдвоём, ведь есть темы, захватывающие нас одинаково и есть темы, расправляющиеся с нами одинаково. Мы могли бы вдвоём заниматься борьбою, выбиранием снов, своих ролей в них. Я отдавал бы тебе лучшие».
Когда говоришь о ролях в снах, думаешь о ролях в жизни. Это неизменно, и роли, и сны как правило не меняются. Разве это не драма, когда супруги не имеют согласия из-за снов на лице? Это и драма, и достижение, как сами они определят, так тому и быть. На этой стадии болезни они могут сами принимать решения. А ведь есть сны, которые они видят вместе, даже наяву такие сны есть и они замечают их, часто замечают, что живут в них по образу и подобию ранних примеров, это либо общие заблуждения, оттого что заблуждаются двое выигравшие, либо их глубокие драмы, бороться с которыми никто не умеет. И на достаточной глубине быть долго не может никто. Но может любой после приобретения некоторого опыта заметить, что сны неуязвимы, их не может ничто компрометировать, за них несёт ответственность тот, кто их видит. Скомпрометировать можно его. Большинство снов для этого и предназначено. Но люди по своему сопротивляются, они объединяются для снов, которыми можно улучшить жизнь, но пробуждение работает иначе, оно разрушает объединение и собирается само объединиться с одним из них. Но пробуждение – это всегда однозначный провал, это кризис, с которым призваны бороться те, кто помнит ещё благожелательность сна, у снов отнимают допуск, забирают из рук, из привычки, из обихода, отовсюду, где можно лишить их постоянного места, сны без допуска – не сны, а очередь и очередь к нам, ожидающая столько, сколько нужно, может быть, всю жизнь. Нашу, разумеется, жизнь. Они ждут одни, никто не составляет им сопровождение, нет жалости к отвергнутым грёзам, к тому, что они так долго пытались дать. Сны – только повод к разговору, нет, не к разговору, к долгому общению, в котором больше мест, открытых для посещения практиком, которому отдых понадобился, общение показано сначала как искушение, а общение в снах готовым раем. Но кто просто мог войти в рай?  Для честного общения есть ад, для недоверия словам есть жизнь, для тех же признаний есть мечты, для собеседников – всегда есть время, которое либо прошлое, либо будущее, настоящим оно не может быть по определению. Общение в раю, то ли оно, что призвано имитировать для тех, кто рая точно не дождётся? Мы знаем диалоги, монологи, которые многие хотят узнать лучше, страшимся обычно полилогов, но больший страх вызывают упомянутые первыми диалоги – им нужна причина и после нет оправданий. В случае соединения  двух голосов речи нет оправданий. Перед возможным слушателем. А у какой-то речи может быть и зритель. Он собирается учиться чему-то. Чего не смог найти раньше. В жизни, не имеющей специального названия в отличие от этой. Есть нежность, есть ласки, спасающие тело, есть ласки, спасающие душу. Их не много, ровно столько, каким количеством должно располагать грустному коллективу человеческому. Иисус и секс. Это отдельная большая тема. Так надеется Франка. Она умыта, она потратила на это моря и океаны с чистой и разной водой, и та, и другая показались ей интересными, она остановилась тогда, когда начала смывать своё лицо. Когда океан собрался отнимать его за то, что только обречённые бывают слишком чистыми. Водная стихия не открыла ей все тайны, есть секреты не для земных женщин, не им в помощь. Но что-то на земле может помочь? Иисус и секс – это всегда внезапно. Пока Франка не думает, что с Иисусом узнает о сексе больше. Больше о себе и счастье, которое, возможно, стоит в другом месте вообще мира. И в браке нет экскурсий по затемнённым местам договорённости. Нет объяснений и докладов, по которым можно пройти, как по дороге. Но в целом пока их жизнь полна оптимизма, они  не наполняют собой Иерусалим, потому что они берегут себя друг для друга, благая цель, если бы они ещё умели добиваться своих целей. Но, может быть, им отведено время на учёбу в начале их брака и на отбор лучших качеств в себе. В начале брака само время зовёт себя временем поиска, да, оно преувеличивает, так именуясь, но давая себе определение, оно дарит себе назначение. Для будущей археологии их нынешние росписи уже сейчас перестают быть важными, но вопреки будущему они не станут наивны, уже сейчас они слишком серьёзны, позволяя себе быть. Быть не всегда самими собой, но настоящее с прошлым они не путают. Это больше относится к спору между настоящим и будущим, чем к сегодняшней метафизике, которую поймали те, кто не умеет с ней обращаться. Сегодняшняя метафизика тяжела для использования, её последствия ещё долго будут доказывать попавшимся на это современникам свои тезисы, но только время возьмётся их редактировать. Времени всегда достаётся самый тяжёлый труд – продолжать разрушать сразу после восстановления, с его невыносимостью в большинстве согласны люди. И вселенная со своим центром в раковине под краном совершенные реки вечно привлекать не сможет. Вода могла бы политься по полу, омыть хотя бы их ноги и соблюсти их гигиену, пытаясь в трудовом усилии затронуть и их души, но имея дело с полом, вода знает, что ей придётся впитаться в него и исчезнуть. Восстать с пола ей не покажется странным в сложившейся этим вечером ситуации, и она предпочла бы для себя такой исход. Возможно, брак – это такое место или состояние, где физическим законам лучше уступить. Пусть не людям, пусть воде, которой придётся восстать, чтобы воодушевить. Иисус и Франка знают, что у брака нет шансов – нет шансов убедить их в бесконечности мира чувства, сами они хотят и готовы подсказать ему почётный выход из таких обстоятельств, а они от выхода откажутся, предпочтут иное – остаться вместе до следующего восхода. Понимают ли они? Пока не видят причины, пейзажи в их жизни не подвергаются изменениям и снимки с натуры удовлетворяют души, потому что соответствуют стандартам. Франка по-прежнему ищет океаны на свои умывания после погружения лица в чистоту, Иисус не участвует в этих поисках, ведь это не поиски истины, и придёт время, когда она начнёт доверять большим озёрам, с усилием, быть может, принимая их за океаны, а он, он ищет большей естественности для себя в этом браке как в ответе вопросу, он вспоминает древних греков, что ли; он ищет примеры для себя, чем убедительнее, тем лучше. Он слышал, что естественность так хороша, что к ней лучше подходить постепенно. Тем более жадным до них он становится и не может насытиться, хотя ожиданием насытиться проще, чем фактом. Благородство предмета обязывает верить тому, что эти примеры были в других жизнях, но это в конкретной жизни Иисуса то же самое, доверять профилям римлян – их жизнь на монетах и камеях отрепетирована их предками – это спектакль для нумизматов. Иисус не против репетиций, всё зависит от того, что именно репетируют сейчас. И надо ли ему участвовать в репетиции вот именно этого отрезка жизни. Он во всех случаях может выйти любым, что и надо Иисусу, чтобы он мог импровизировать. Пусть репетиция происходит на его глазах – он примет её за действительность. Если с ним поговорят, он примет её за единственный возможный вариант для себя. Переговоры иногда в конце концов выручают и помогают, не импровизаторам, но ситуации импровизаторов. Но Франка не разговаривает с ним пока, она в океанах, она где-то нашла их и ушла исследовать не глубину, но прозрачность воды, из которой выстроены волны, о сроках земных исследования ни она, ни Иисус ничего конкретного не знают. Брак пытается выйти абстрактным, неужели и у него есть свои планы? А между прочим у них хорошие шансы на успех. Успешные планы неуспешных людей всегда странны, это их единственный способ интересоваться собой и хоть как-то понять судьбу. Хотя бы для начала предположить, что она, может быть, давно готова… К делу настоящему. Не душой, а всей плотью ему сочувствовать. Иисус оценил бы это. Он давно готов принять изумительный жест от человека, тем более волею обстоятельств близкого. Ему есть, что ответить. Заодно представить одну из причин своего нахождения в этом мире, на огромной пустой земле. Чья пустота смущает и обманывает только поначалу. Кого первым она берётся обманывать, смущать, женщину или мужчину?
– «Я здесь для того, чтобы гавкать на всё и всех, кто потревожит тебя. И мой гнев для них». 
Но может быть, это неубедительно?
– «Но немного и для тебя, если ты рада тому, что они тревожат тебя».
А может быть, Франка ждёт матроса, в брызгах плодовитого океана, совсем мокрого и смотрящего только назад в океан, туда, где его обрызгало и задело его плечи и разум. Иисус – матрос с суши, человечеством топтаной, и его плавание в палестинских песках, в древнепалестинских глубоких песках, глубоких и по сегодняшний день, никогда не угадает настроение Франки. Оно формировалось по ходу её жизни, а не по ходу его плавания. В таких случаях корабли отворачиваются друг от друга. Лица уже больше не способны удовлетворять друг друга, но другие не были даны. Франка привязана к брызгам, к океанским брызгам на чьих-то потерпевших плечах, они рассказывают ей больше молчания Иисуса и суши, которую никто не освоил, всем понятно, что плечи Иисуса никогда не терпели на себе океанов, а их вес не так уж велик, не так уж невыносим. Но…но… Не Иисус тот атлант, соль раздражала бы их без всякого смысла, и смысл не упал бы им с неба, от сожаления не избавил бы, соль могла бы разъесть и основу уникального жизненного действия – его единственную гарантию того, что ещё как-то возможно объяснить человеческим языком его нормальное появление вдруг для спасения того же человечества, чей язык сейчас пытаются установить. Задача наивна и была признана таковой. Лингвисты с неба устали, устали тем более лингвисты на земле, и Иисус уже не старается сохранять бодрость – она давно только видимая. Реализм свой потеряв, она перестала помогать себе и ему, для неё это время отдыха или признания своей никчёмности, если очень быстро бежать в разные стороны, не давая напутствий и внятных маршрутов, предназначенных лишь для пробежек, брак будет разорван, как паршивая материя, отпущенная на бездарный костюм, который никто уже не будет одевать. Здесь некому его носить, пожалуй. Но это тоже вариант судьбы, пусть для вещи такой же, как для человека. Он и определяет разницу между ними, он запоминает реакцию. А реакция есть только у человека. Ему с ней и оставаться. И во время того как человек может комментировать, и после того. Конечно, Франка сказала несколько слов.
– «К Голгофе мы уже бегали».
Из всего, что было у них совместного, она запомнили Голгофу. Может быть, потому, что это было единственное общее у них. Потому что только там они попытались быть едины. Говоря о Голгофе, вообще подводят итоги. С огромной головной болью мы вышли к океану, Франка. Повторения мыслей нельзя допустить, даже прощаясь с изученными обстоятельствами. Мы хотя бы не будем слышать, как воют дети. Отвратительнее звуков в браке нельзя узнать, хотя и брака без них не бывает. Франка вышла из жизни, которую она почти перепутала с комнатой, и подол её юбки был выше её колен, она не была удалённой ошибкой, она была опытом – была богатством постоянно теряющей души. Но в этот раз душа хотя бы хорошо схватила воспоминание.   
          Хорошо, что тени уходят из места, в котором их обладатели были несчастливы. Тени могут не вернуться, это надо сознавать сразу. Но к чему их возвращение, если повторять силуэты тел больше не модно? И силуэты начали лгать, просто так, чтобы просто не доставаться сомнительному глазу, в котором сомневаются просто потому, что обладателю его всё равно, какими ещё  эти силуэты могли бы быть. Чтобы скрыть свои настоящие контуры, многие силуэты предпочитают казаться, даже самим себе, тем более тем, кто пытается их рассмотреть. И запомнить зачем-то. Необходимая подлость или подлая необходимость, разве сейчас время решать? Даже силуэты вынуждены что-то менять в себе и по мере сил вокруг себя, но проще в себе, мир вокруг крепче. Его самые обычные, рядовые обстоятельства твердокаменны. Абсолютно каждый раз неизменны, меняются люди, если видят смысл. Если успевают его рассмотреть. Иисус, ты не сталкер и знаешь это. Не затягивай… Но время говорит Иисусу не только такие слова. Главное, что оно говорит. Ещё нормальным голосом. Ведь молчать рядом с Иисусом всё равно что кричать. Получается, ты всё равно производишь разведку. Сказанное, как никогда, справедливо. Иисус уже делает выводы. Они у него выходят своеобразными, если вечность всё ещё свидетель, что ещё ей нужно для того, чтобы о бесконечном своём времени наблюдения не жалеть? Я желаю успеха следующему, кто попытается достать тебя. Это можно сказать и богу и Франке. В отношении обоих это абсолютная правда. А Иисуса собственный успех в том, что он пережил эту правду. Богу и Франке, должно быть, будет с этим легче. Они в чём-то похожи, меньше, чем хотели бы и больше, чем это им нужно. Может, они вообще готовы отказаться от этого сходства во имя неповторимости каждого. Может, будет Иисус для них свидетелем? Всё, что он не сказал им, он скажет сейчас себе. И даже после этого останется Иисусом. Чуть более один, чем был до этого, вероятно. Он сразу покачает головой времени, которое опять пробует кинуться к нему, чтобы утешить того, кто ещё может им воспользоваться. Но время так непохоже на Франку. Оно и превосходит, и уступает. Но Иисусу, как она, угодить, хоть и практически ничем, не может. Это уже не новость для её скромного сознания. В котором тяга к чистоте, пусть не всегда уместной, осела навсегда. Она привыкла к умываниям. Но этот процесс не стал частью чисто иерусалимского обихода, она по-прежнему помнит о прозрачности волн. Франка не ходила на пляж, искала виды, виды на умывание, в другом месте, искала воду в другом месте. Лучшие моря бьются в узких арках. Любая женщина Иерусалима нырнёт в такую арку. Голышом. То есть большим шагом шагнёт, в море счастья не страшно намокнуть. А остальное – вопрос иерусалимской удачи. Иисус понимает, о чём речь. Что же он скажет ей об удаче? Удача, Франка, волк, и Иисус это понял. Но ему важно, поняла ли это Франка. Почему Франке первой об этом сказали? Сказал сам автор, совсем не щедрый и не путающий удачу с волком. Может быть, тогда волка спутавший с удачей несколько раз? Но антропология самой удачи и каким-то образом приставших к ней волков не будет всё же славной парой с зоологией человека. Последний может судиться за то, чтобы встать в пару с удачей, но ничего уже не выиграет. Время уже решилось слагать для нас новый язык – язык тишины после брака. Может быть на нём и разговаривает удача. Может быть, она разговаривает с людьми после брака. Может быть, её провал разговаривает с людьми после брака? Кто в браке не был, не знает, что такое настоящий вес вещей. Это мнение автора жизни как произведения, которое оказалось его долгим – долгим рассказом, или это мнение Иисуса, которое он скрыть не сумел и всенародно объявить не смеет? Кое-как прошептать себе и лучше всех себя услышать, вот достижение, приходящее в конце. Иисус выдержал бы Франку, но понимает, что не выдержал бы вечность как собеседника. Лучше ему вести разговоры с другими собеседниками. Они у него есть или они у него могут быть. Даже Каифа на что-то годится. Но что является беспрекословным фактом, так это то, что даже дикое одиночество не заставит Иисуса выяснить, возьмётся ли Каифа заменять Франку. К чужим иконам припадая, мы ещё не готовы терять свои. Да и иконы не хотят терять нас, больше никого нет, кто помнил бы их назначение. А оно всё то же, ни от чего не меняется. Кто проверит, что я им верен до сих пор? Кому нужна такая морока? Кто будет заниматься мной и моей верой, моей верностью, точнее? Я работал в то время, как самая сумасшедшая в мире лошадь. Галоп был необходим. Франка, мне не нужны дети. Мне нужны океан и ты. Ты больше океана нужна. Но тебе больше, чем я, нужен океан. Он нужен всем на самом деле. Все находят дела возле него, многие высаживаются цепочкой возле него, чтобы получить ответы. На вопросы, которые они ещё не задавали. Но ждут так, будто задали. Я даже сейчас не поспешу сесть среди них, у меня есть ответ. У них скорее всего тоже, какие-то, но всё равно собираются узнать многое. Каковы мысли отделившегося от всего сознания? Когда я один, я не уверен, что я не призрак. Итак, уверенность подвела меня, но я вот думаю, насколько для меня велика эта потеря? Что, собственно, со мной? Я не уверен, что не призрак. Ну и что же? Бог тоже не уверен, что он существует, когда хотя бы один ему не молится. Когда моё существование, прямое наличие в действительности не подтверждено в настоящем времени ещё кем-то, я не нахожу уверенность в самом себе. Потому что, быть может, мне лень искать. Но я не предпочитаю теряться. Даже когда на новый брак в жизни уже нет времени. На самого себя уже нет времени, своих проблем легионы согласны ждать, но время уже работает как-то иначе. В такие моменты я думаю, пусть хотя бы Каифа разыщет меня. Именно в такие моменты я готов выкинуть прощение просто на улицу. Теперь размышляющий Иисус уверен, что это мысли Иисуса. В них всё так похоже на то, с чем он уже сталкивался. Тем быстрее он продолжает. В такие моменты, вернее, часы, я сам готов искать Каифу, и я искал бы, если бы это не было делом его жизни. А дело моей жизни, пожалуй, найти как можно больше подтверждений тому, что я не призрак  всё же. В этом доме их искать трудно, потому что старине всё равно, что происходит с носителем мысли, когда времена, обслуживающие будущее, проходят сквозь него, как через не используемую больше остановку для вышедшего из употребления транспорта. Но на фоне старины хорошо оживиться и дальше скрывать, что в самом себе искать их становится всё труднее. А в это время мир вокруг всё продолжает меняться. Преследуя всякое постоянство, особенно тщательно уничтожая его в тех, кто променял бы на него всё человеческое. И с тем охотнее меняют человеческое на безопасное. Непотребные корабли перестают бодать доски и борта нашей гавани. Они признают в ней тоже корабль. А нам следует признать направление, выбранное им. То есть то великое одиночество, которое даёт возможность выучить собственный упрощённый язык. Все брошенные мужья бояться того, что они призраки. И этот страх не оставляли им ушедшие жёны, они им просто вообще ничего не оставили, он не из их рук. И не из ящика прикроватной тумбочки он был вынут утром – о нём рассказали. Не выпуская ни одной детали, представили совершенным оружием, которое всегда обращают против себя. Тишина после брака – трудный собеседник. Очень тяжела речь, очень тяжёл смысл, но условия таковы, что обязательно надо его понять. Понять, чтобы проще усвоить рассказы о своём будущем. Этот день жизни подошёл к концу, он был так добр, ты убеждён, что не призрак – счастливая уверенность стала окончанием того, что было обязано закончиться сегодня. Чтобы, может быть, снова начаться в другой день, в который душа будет ещё слабее и окажется в этом же трудном положении, в котором её будет ждать более печальный исход. Постоянная угроза должна оставаться. Она может служить и опорой душе. Её постоянным занятием. И мысли, как войско, пытаются подняться на ответный монолог. Хоть какой-то монолог составить против освоившейся правды. Бойца, который никогда не проигрывает. Вопрос о предводительстве Иисуса печальным образом решён. Он не участвует в собственном спасении сегодня. Обстоятельствам остаётся удержать его как свидетеля бесподобной попытки его спасения. Зачем всегда нужен свидетель? Хоть кто-то должен помнить, что происходило ради совсем не крупной перемены. Согласен быть свидетелем и иногда болельщиком конкретный час, которому просто любопытно, кто наполняет его своей жизнью и как сам он считает, зачем? У этого часа есть только его собственное время, чтобы дождаться ответа. По истечении этого часа для него время выйдет навсегда. А для человека оно по специальному его заказу будет продолжаться столько, сколько человек его сможет выносить. Свободный человек – другие нагрузки. И конечно же – он меняется. Свободный чаще замечает не живых, а святых. Что может сказать о них тот, кому до святости ещё далеко? Святые – это обидный факт, вызов, который принять некому, персоны, пропустившие жизнь, хранители чепухи. Круглоголовые святые, чьи головы похожи на перевёрнутые груши, а не круглые яблоки. Сравнительно правильная форма головы – этого для них вполне достаточно. Их ставка была сделана на мысли, которым порой форма безразлична. Но в итоге мыслей хватает только на вопрос, на комментарий и вопрос: «Какие суровые сказки рассказываешь ты, Иисус. Где ты выучил их?» Мало ли это, чтобы спросить в конце пьесы, которая на несколько лет и несколько человек превзошла себя? Что в конце концов вдохновило её? Почему она сама решила идти за потерями? Которые уже не предлагают находок. Может быть, свой подвиг она совершила для самой себя. Совершить и наслаждаться им, в общих чертах помня его. Такой подвиг Иисус, возможно, в состоянии совершить. Он в сущности прост. Закрыть дверь, и он не знает, что никого нет в соседней комнате. Но кто же поверит в то, что не знает? Упражнения по усилению веры не были выполнены и остались на домашнее задание. И он не поверит: он знает, он видел её пустоту. Как приговор на лице последнего судьи, который взялся за рассмотрение твоего дела. Только комната не смущена, как большинство свободных комнат мира. Она не думает, что разрешает одиночеству размножаться. Она не видела его, не ощущала его сама и не содрогалась, предчувствуя бесконечную опасность. Нет, тут дело в человеке, что-то в его внутреннем мире не вовремя заявило о себе, а во внешнем мире что-то ответило на этот честный призыв не гибкого « я», может быть, слишком обстоятельно и сразу многое рассказало об основных особенностях его, которые будут восприняты как действующие заблуждения. Беседовать со спросившей личностью значит испытывать множество затруднений. И избавляться от одного за другим по очереди, отвечая по очереди на вопросы, никогда не получится. Беседа – это такая земля, где многое может не получиться, где многое может обернуться драмой. Вопросы, способные спасать – их ищут чаще ответов. После этого, как обычно, человек устало смотрит на то, что светит в медицине. Каков диагноз замечательных, но не практикующих врачей? Что-то в его внутреннем мире не сошлось с внешним. Трагедия произошла взрывом близлежащих обстоятельств, которые почти и не коснулись. Исчезла не установленная субстанция, о её характере только догадывались. Теперь изучать её будет сложнее, но, наверное, тому, кто был к ней уже ближе всех стремящихся к ней, чувствовать её можно будет так же. У Иерусалима так и не получилось измениться. Не получилось дать шанс хотя бы одному.
           Даже те, кто друг другу не нужны, притягиваются друг к другу. Это один из законов природы и этого мира, с которым продолжает бороться человечество. Борется посредством самых жестоких драм, которые может придумать. Каждый раз душа невероятно рискует. Переход из одного состояния жизни в другое не должен происходить без получения соответствующего разрешения. Его получают у бога, у любящих, у тех, кому не всё равно. Соединённое человечество изо всех сил бережёт каждого своего члена. Никогда ему не известно, кто конкретно может понадобиться. А все его заботы должны быть разрешены и , вероятно, каждый может поучаствовать. Самого себя запомнить хотя бы. На ривьере полно дел, многие из них только начаты, большинство бесперспективно; те, кто ими занимаются, не знают, что сейчас актуально. В каждом крайнем случае они просто верят. Эти дела – это разговоры, признания, отказы и способы их подать – ведь тому, кому отказывают, важно, в какой форме это делают. В какой форме это вообще делается на свете. А делается это постоянно. Потом среди прочего предсказать ривьере обязательно нужно ближайшие перемены. Необходимые. Учитывая, что она свой облик на всякий случай не меняет. Она не хочет, чтобы от неё отвыкли, она уже совершенно не представляет, где ей потом искать желающих привыкать обратно. К её назначению. Ривьера просто присутствует – она знает свою роль: место жительства, свидетель, сосед и опытный сожитель, но никогда советчик, но и такая она подойдёт, проверенных мест не много в глупо изменяющейся ойкумене и что значит проверенных? Те места, где форма агрессии не выходит из определённых рамок и почти приемлема. Мария и Эндимион друг против друга, а между ними будто стадион, пустой, как глаза чужого судьи, мать и её второй сын – их некому судить. И между ними нет того, за что можно было бы. Это в их случае не облегчение, они сейчас понять не могут, как быть соединёнными пустотой между собою? Всё человечество, давно вышедшее за пределы ривьеры, находится на том этапе познания, который допускает только знание того, что пустоте не дано соединять. Отсюда этот стадион, на котором не проводятся игры, потому что зарезервирован семьёй, не понимающей себя. Она не понимает себя и она это всё время доказывает. Себе, свидетелям, которых не имеет, слушателям, которых добивается.
 – « Тебе крикнуть или так, молча, дать понять, что ты любимей!?»
Мария давно ничего не давала и стремилась дать последнее, что могла найти в себе. Она вникла бы в потребности слушателей и никто не взял бы у Марии; её дары, вероятно, старомодны. А Эндимион так современен.
 – « Может быть, я не хочу этого знать, знания, поверь мне, для современного человека не благо, они разрушают его, обижают его, закрывают для него горизонты. Забирают у него шансы. Мало что остаётся ему. Мало чем он потом может пользоваться».    
 - « Может быть, я хочу, чтобы ты знал. Чтобы ты знал хоть что-нибудь, хотя бы это. Может быть, мне надо знать, что ты знаешь, Эндимион. Ты знаешь в конце концов совсем немного. Узнай чуть больше».
Эндимион констатировал и возражал.    
 - « Насилуешь, навязываешь? Делаешь выбор и вручаешь его без приемлемой упаковки, а он губит в открытом виде! После того, как выбор сделан, не остаётся ничего. Не надо выбирать, если некуда применить. Если некому оставить результаты. Пойми меня, ты не можешь быть моей наследницей. Поэтому больше знаний, чем могу выдержать один, я не хочу. Передозировки обстоятельств не хочу, потому что одно лишнее обстоятельство – и ситуация не найдёт свой горизонт. Мы никогда не выйдем из такой ситуации…»
- «Ты хочешь показать, что положительно относишься к ограничениям, к тесноте обстоятельств, к однозначности, которая вызывает только слёзы. Можно, наверное, время от времени давать такие представления. Эти минусы штамповать, множить и озвучивать, но не придумывать. Хотя фантазия привыкла больше нас работать. Особенно твоя, она натружена чрезмерно».
Никто не убеждает мать, пока она сама не убеждается в чём-то, чему при всех издержках убедительности хватает.
- « Мама, я антисемит. Я такой с рождения. Но это не слишком выражено во мне, хотя в глазах наверное стало проступать. Скоро это может заняться чертами моего лица. Но я не буду сопротивляться, мои предпочтения стали не так наивны, я предпочитать пытаюсь только то, с чем смогу жить дальше. Или имитировать движение дальше, а я слышал, что и к такому приходится прибегать. Моя мудрость может иметь отвратительное лицо, но глаза у неё ясные». 
Эндимион ещё не налюбовался недавним своим приобретением – словно новым домашним питомцем, которого не держали Мария и компания, мудростью. 
- « У тебя красивое имя. Лучшее из тех, которые звучали рядом со слухом бога и рядом со мной. А также красивый талант быть привлекательным, даже если не всегда получается быть самодостаточным. Но я мать и я всегда готова дополнять тебя…»
Поэтому Эндимион готов с ней спорить. Чтобы без лишних дополнений… 
- « Это красивый псевдоним. Моё настоящее, некрасивое имя – « Второй сын Марии». Мария коснулась стены лбом, лбу не стало легче, стало труднее стене и всему, что за ней скрывалось. Но тайным не было. Но слишком личным было.
- « Можно, я буду при обращении к тебе использовать псевдоним?»      
Эндимион молча, долго смотрел на ту, которая сделала его вторым. На ту, которая вообще его сделала, но вторым. Лоб её не смог победить стену, лоб её проиграл стене и всем препятствиям, и её надеждам, и её будущему, которое надо спасать сейчас. Но в этот час невозможно, потому что они настроились на существование только в прошлом. Где их трудно будет навещать и осматривать. Лоб её оказался побеждён. Что ему до этого? Но ему дался её лоб, и он смотрел не него, не замечая препятствия, которые для лба были очевидны и печально непреодолимы. Если бы Эндимион видел, он стал бы помогать? Кому: лбу или Марии - его хозяйке бессильной, чьё бессилие когда-то было силой? Каждый на этой земле хочет помочь себе и, может быть, ещё двум – трём людям. Которых, конечно, будешь выбирать особо. Ни в пару, ни в тройку Мария не может проникнуть. Он не знал, что ей ответить. Подлая душа чувствует искушение оставить её и её лоб без ответа. Надежды, существующие в прошлом, трудно, по-настоящему трудно навещать и поддерживать. Им нет перехода в настоящее. Мария понимает и без ответа, она начинает говорить:
- « Ты не будешь вторым Иисусом. Но я люблю тебя».
 Может ли любовь компенсировать отсутствие более определённого положения, чем то, что дано человеку на земле рядом с другим человеком? Не переходя к другим словам понапрасну, сразу выяснить теми словами, что есть и опробованы много – много раз теми, кто даже и не пытались с ними выиграть.   
- « Зови меня сын, раз уж я являюсь им. И запомни, я ни от чего не отказываюсь. Ни от тебя, ни от своих слов».
 Мария посмотрела в лицо богу, которого видеть в любой момент могла только она одна. Да в такие лица и не надо смотреть, к примеру, Эндимиону. Он в них ничего не поймёт и будет травмирован этим. Потому что поймёт, что не понял. Эндимион отошёл от стадиона, который так и оставался между ними. А Мария так и осталась стоять у стадиона, он медленно превращался в море. Она знала, что это будет море, окружённое глухими стенами, на которых ничего не написано, они пустые, как это дно морское, на которое твёрдо встать нельзя. Она попробует сбежать от моря, её будут преследовать стены, а после к ним присоединится кажущаяся глухота, намного превосходящая самый тонкий слух, не позволяющая ничего прослушать, и Мария будет вырываться, и из моря, и из стен, и преодолевать глухоту, которая из кажущейся ищет повод стать настоящей. Тогда она не сможет слышать метаний и вопросов сына. Он напишет ей вопросы, но как он напишет ей метания? Он попытается описать их, ей и себе - у него не получится. Вечером Иосиф спросил у Марии:   
- « А дано ли тебе родить второго Иисуса?»
Лоб Марии заболел, глупой и страшной болью, но был спокоен живот – это успокоило и её. Такой покой самый ценный, в нём ничего нет заслуженного. И никогда за него не стыдно достаточно. Поэтому можно им наслаждаться, даже не веря в его реальность. Не веря, потому что с существующей реальностью проще иметь дело. А достоинство руководит общим процессом, частностями оно уже давно не занимается. Со всеми своими частными замечаниями ничего не стоит обратиться к богу – он тут, неподалёку, у него есть шанс услышать. Услышать о том, что тебе не нужен второй Иисус и третий ребёнок. Ты не за что не пойдёшь на это ещё. Ноги больше не ходят в ту сторону добровольно. И если кто-то смотрит на это вопросительно, то ему не увидеть ответного участия.
 – «То есть я могу поправиться и сказать, не первого Эндимиона?»
 Иосифу понравилось защищать не своего сына. Как будто благословлять не свою жизнь. Которой каждое лишнее благословение может надёжно улучшить настроение. Они всё ещё на французском побережье, никогда не поздно благословить кого-нибудь на нём. Кого-то, кто смеет ещё нуждаться в благословениях. А можно пойти дальше, можно отменить свой дом здесь, прямо такой, какой он есть сейчас, и ещё долго искать его в другом месте, а другие места ничего не рассказывают о себе, они молчаливы в силу каких-то причин. А как узнать эти причины, самые важные в этом мире? 
- « Мужчина, давай поговорим».
  Мария внесла серьёзное предложение в их приют имени молчания. Одновременно это было и предложение разрушить приют. Разложить это на столе перед Иосифом, как плоское и долгое блюдо, чей вкус до того неизвестен, что не представляется возможным его полностью познать. Так и оставить неизвестность постоянным вдохновением и гонителем голодных, но жаждущих познать. Это принятая ими судьба, это подобие прочих человеческих мук. Не человеческие, так свои собственные. В чём-то всё же похожие на человеческие. Всё больше день ото дня похожие на личные мучения Иосифа. Женщина заговорила с ним, уже в который раз. Её речь не мягка, не груба, но, как чаще всего, справедлива. Нет сил уже слушать её, нет сил переносить справедливость. Справедливость губит сразу все надежды, которые были поддерживаемы только несправедливостью. Так вышло, что несправедливость была основой его мира и он успел привыкнуть к этому миру будучи только вторым мужчиной в её жизни, он даже не мог пытаться бороться за её счастье с первым её мужчиной – с богом. Такого противника ещё никто не вызывал, никто им не наслаждался и, вероятно, никто не доставлял наслаждения ему. Начиная, может быть, с самих мечтаний о Марии. Что Иосиф мог сделать с таким противником? Со справедливостью, которая некстати, с концом разговора – со всеми своими противниками? Хорошо во время разговора пользоваться словами, которые привыкли к самостоятельности. Но даже такие не сделают всё сами. Мария, наконец, задала вопрос – сказала те слова, которые должны были быть сказаны с самого начала существования самого бесперспективного космоса, в котором правильная жизнь и не могла бы начаться – Марии и Иосифа.
- « Мы разведены, почему же мы живём вместе?» 
Был вопрос и угроза. Иосиф понял, что ему придётся искать новое жильё. Мария тоже поняла это для себя. Ей хватит её сына. Второго сына. Он где-то здесь, дома сейчас. Живёт с ней и помня о ней. Не о Иосифе, не о боге, а о женщине, что родила Иисуса. А потом родила его, потому что так хотела.
           Иосиф захотел своего ребёнка. Чтобы детство его принадлежало и Иосифу, и его воспитанию. Нового ребёнка, ещё не узнанного никакими родителями. Абсолютно собственного, не обязательно присланного с небес или выкинутого из устаревшей фантазии. Когда чадо вступит в дом, как в свои обретённые права, оно с достоинством примет звание собственности. И звание вдохновения тоже. Лишь бы оно не устало вдохновлять старика, с которого может на всю пустыню натрясти песка. А впрочем и усталость его, и непомерная, может быть, бодрость будут приняты. Их ребёнок – октроированная конституция, к которой тоже можно привыкнуть. Нет альтернатива выпрошенному чуду, нет замены, оно может принести и дары, один из них – счастье, которому ещё нет определения, даже если оно пронесёт его мимо Иосифа, Иосиф его увидит. А увиденное счастье приравнивается к ощущаемому. Так это существует по Иосифу. Так звучит от него. Иосиф хочет верить в миражи. Это новая вера, она самая надёжная, потому что про неё заранее всё известно. Лейтмотив – чему можно отдать эту роль? Быть лейтмотивом в чьей-то последней эпопеи либо печально, либо стыдно, но это не так уж трудно, если, основной пока, персонаж привык всё делать сам. Даже терпеть поражение и формирование новых замыслов. Иосифу поздно выбирать для этого место, сохранить в душе или вынести в мир – везде ждёт удивление. Хотя не везде перспективы. Франция – хорошее место для воспитания детей, для воспитания богов, для воспитания характеров, для осознания, что дети – это боги, а их родители – послы, к ним присланные днём, в котором время только пустой циферблат, не старость. Иосиф хотел бы увериться сразу, что посылки не отсылаются обратно в одиночество. Он согласен быть в запасе, быть пустотой, в которой можно делать, что угодно. Быть новым местом для дитя. Но быстро приходит не утро, а вечер. Вечер начинает себя в нижней половине циферблата и продолжает в утомлённой, в утомлённой душе человека, которому нет дела до часов. Такое начало не смущает вечер и тем более не останавливает, он привык ходить по утомлённым душам. Человек иногда достаточно запаслив, чтобы сохранить остатки бодрости и с ними уточнённый образ надежды, на которую можно положиться, с ним день можно немного продолжить, и кое-что ещё успеть, что может оказаться важным. Пенаты не воспрепятствуют и не воспрепятствуют нервы, всё выдержит, если человек твёрдо решится. Но ему быть активистом, и многое только на себе держать. Соединить в себе творца и приёмщика – принять творение после того, как что-то в тебе создаст его. Облик его и назначение упрощены и понятны. Не место жительства, а места действия – выбери его тщательно, потому что впоследствии надо будет доверять ему. Роль партнёра, вот что достаётся ему. Так, значит, снова ждёт действие. Какой-то акт, ближайший к нам, что-то может сотворить с нами, потому что должен быть исполнен нами, именно это обычно случается, когда люди подключаются к творению. У них тоже есть шансы, здесь ещё соблюдается честность, но состоятся ли они как творцы, хотя бы как младшие творцы этой вселенной. Их творение – только малая часть в целом уже готового продукта. Но ответственность им больше приятна, да и велика изначально, её просто некуда вынести, снаружи она растёт ещё быстрее. Это могло убедить Марию в значимости следующих попыток. Не стоит жалеть пот, стоит ставить на усилие. Мария привыкла в чём-то чувствовать, как Иосиф. Это может быть рассмотрено как сходство – билет в дело, которому нужен шанс, на час для дела доверие возникло. И было оно по качеству практически тем же, они даже не заметили разницы, тем самым не позволили ей быть заметной даже для себя самой, они сейчас были чуткими только по отношению друг к другу. Их дело получило шанс, они видели его сами, он был для них серьёзным, шанс волнение возобновить, он был настоящим. Пьеса идёт давно, они даже не могут представить, в каком количестве театров мира. Все театры так или иначе вовлечены в это, участвуют в этом и увлечены, вполне увлечены. Эти театры не получат свои аплодисменты и не смогут оставить себе актёров. Почему не этот день, не этот повод для начала? Пустота рядом с ними благословит их, представит веские причины себе самой для этого, процесс начался бы без них, но думая и о их занятии, стоит и ждёт мгновенье, в которое должно рвануть. Они давно представлены друг другу и иссяк старый запас времени на прелюдию, теперь пора действовать. Действовать так, как действовали они же раньше. Занимаясь тем же. Они приблизились друг к другу – фигуры в древнегреческом театре ожили, их разбудил озвученный им план, ближайших действий – попробовали коснуться друг друга, как в прежние времена, их риск был просчитанным, они сознавали свою задачу и отсутствие необходимости губить друг друга. Она проста для понимания после стольких лет подготовки, которой было бы хорошо объяснить их жизнь, которой кое-какие оправдания требовались. Работающий рядом с ними век, новый в его нежном проявлении, мог придумать для них медитацию во многих отношениях удачную, но всем восхищённые, они ещё не начинали пользоваться ею. Пока никому не обязанные, они творили для себя. Но могли остановиться, вернее, могли быть остановлены горькими атеистами – любое отчаянное действие похоже на веру, которую подключают, когда степень отчаяния перестаёт поддаваться пониманию. Вера ничего не требует от обстоятельств тех или иных людей, разве что доверия чуть больше, чем обычно в жизни приходится на вышедшего в театре мира на сцену нового актёра. Новый секс Марии и Иосифа похож не на секс, а на миф о сексе. А тот на все мифы, которые уже узнало человечество. Знание этих мифов не позор, а если и провал, то тот, который можно пережить. Теперь терпеть друг друга легче. Теперь видеть друг друга надо, весь час, все два, все три или шесть часов отчётной разминки, которая в любой момент может перейти в чистое геройство, но всё равно это миф, миф, который им даётся в новый раз таким же. Но они занимаются этим мифом и ждут от него плодов. Плодов не мифических, а понятных, полученных Марией и Иосифом. Они оглядываются, и что они должны видеть рядом с собою? Их новое приключение, их очередное путешествие в эксперимент, и надежда, побредшая туда с ними. А она во все места сходит, лишь бы её не бросили. Тереться рядом, пока человеки занимаются чем-то, что может иметь к ней отношение. Мария активнее или Иосиф, они одинаково верят мифу. Они одинаково верят мифу, хотя им всё труднее полагаться на него. Но кто знает, который шанс на самом деле последний? Они пока этого не знают, и, независимо от степени своего доверия к предложенной им процедуре, являются её участниками, надеждой всё-таки окольцованными. Так что пока успехи у надежды. Но раньше времени она никак не может их закрепить, хотя понимает, что надо бы срочно. Они проснулись утром, и жалели, что проснулись. Но им никто не запрещал вновь заняться добрым делом. Они снова начали… Не стараясь выявить у себя возможность возникновения нового Иисуса. Мария и Иосиф хотели девочку. Новость в мужском мире и новость в их мире, они хотели бы преподнести новость в первую очередь себе. За все труды, в которых они не участвовали, но которые могли бы предпринять в этой же своей жизни. Ещё необходимой. Пусть они будут почтальонами, которым ещё в этот час открыты сердца, полные ожидания. Полные памяти, но и ожидания, они были бы рады убедиться, что это их сердца. Что это их свежее размышление, в котором они ещё не допустили ошибок. От которого они пока не собираются бежать, и даже по тем улицам, которые пробежали неоднократно. Девочка – это альтернатива, их жизнь тоже альтернатива отсутствию их жизни. Вариант, безусловно, более удачный по сравнению с отсутствием всего. Иосиф посмотрел на них самих, они – ещё возможная большая альтернатива друг для друга. Кто этот осторожный незнакомец, что постоянно теперь рядом с ними? Это их загадочный шанс. Теперь они должны быть с ним знакомы. Каждый из них с ним больше, чем друг с другом. Они тоже собираются быть осторожными, раз есть у кого учиться последнему искусству. А разговор всё же завёлся, он подошёл к ним после сделанных, после сотворённых упражнений и, как обычно, не скрываясь. На тему прошлых родов, в которых участвовала Мария, в которых она должна была солировать и обеспечивать перевод счастья из области непознанного в мир общего знания, сначала в область меж своих бёдер, после этого сразу в общественное будущее.    
- « Кто же всё-таки отец Христа?»,- Иосиф не был особенно настойчив в дознании. Мария просто улыбалась, и смех гиб в гортанях всех Марий этого времени. 
- « Ты, мой дорогой».
Ты – спасительное местоимение, что позволяет многое отставить за тёмную неизвестность. Мария сама продолжила:
- « И ещё весь этот мир, ему тоже нельзя отказать в отцовстве. С его настойчивостью, где-то тяжкой грубостью, он просто проник в меня, а может быть, сразу в него. Он вообще может проникнуть куда угодно. Ты принимаешь все варианты? Ведь их ещё миллионы, только тех, что можно озвучить. Хотя я, наверное, способна озвучить все. Хотя в своё, то есть общее с той историей,  время не всё приняла. Я плохой рассказчик, но хотя бы могу своим голосом поделиться», - но не было похоже, что Марии сильно этого хочется.
Иосиф был внимателен, он терпит новый вечер просто потому, что он человек. Потому что знает, что не может бросить свои дела. Он знает, что бог всему этому свидетель, потому что это – дело бога, но бог, он же почти член семьи, их латентной семьи, может быть, утомлён тоже. Поэтому лучше Иосифу взять на себя кое-что. А, может быть, ещё и вечер нужен им обоим, чтобы стать похожими друг на друга. А в чём-то и уподобиться друг другу. И потом показать это Марии. А вообще Иосиф это, конечно, только Иосиф. 
- « Такое количество выводов произведено, как выстрелов в мир, когда ты это сделать успела?»,- Иосиф давно приобрёл привычку поражаться своей вечной женой. Каждая порция удивления делала своё дело и в своём возрасте Иосиф не переставал развиваться. Мария не была мастером снисхождения, поэтому просто объясняла. 
- «  А я по ночам сидела? Я, по-твоему, любовные письма писала не существующим адресатам? Нет, Иосиф, жизнь заставляет думать о ней чаще, чем о себе».
Да, Мария сидела по ночам, давно уже не с прямой спиной и с ещё более кривыми мыслями, когда должна была лежать под ним. Об самые чёткие воспоминания сохранил Иосиф. Его память не на них двоих, только на него одного рассчитана. К ней он всегда может обратиться. Он знает, что не всегда  может обращаться к Марии, поэтому чаще обращается к правде, чем то должен заниматься Иосиф. Иосиф открыл форточку, вполне доверяя её опытности, воздух не шелохнулся. Ветер не так просто создать.
- « Мы будем ещё стараться сделать девочку. Это как положительный заряд, который до конца ещё весь не вышел. Мы плотники, все мы плотники. На днище этого мира  мы герои доверия друг к другу. А за геройство нам кое-что положено».                Иосиф закончил оптимистично в общей своей части его бодрость была достаточно искренна. Мария в комнате была как будто одна, и будь это так, она предпочла бы это. Кто такой Иосиф? Может быть, призрак, который не боится дневного света и не боится её усталости. Может, ей устать ещё больше? Выход есть? 
- « Мне кажется, что девочка не умерла во мне, чаще она говорит, чем я и чаще чувствует она. И выводы как правило она А с тех выводов спрашивать мне».
 Иосиф улыбнулся. 
- « А во мне жив мальчик, все мои ошибки – его. Не прогнать его пока и не исправить. Он суровый шалун и гораздо больше баламут, чем положено бывшему мужу».
 Мария не продолжила его улыбку, закрыла отсутствием своей. 
- « Я серьёзно, Йосси».
Тема продолжения рода никогда не была весёлой. Если род продолжается, это трудно для земли в плане места на планете, если кто-то вдруг не даёт потомства, это слишком странно для плодовитого человечества. И человек должен очень быстро определяться со своим отношением. Талант Марии включает в себя и его. Иосиф обратился к ней:
- « Мэри, нам нужны девочки, по крайней мере, одна. Хотя бы одна на двоих родителей. Именно это приведёт нас к балансу, к лучшему состоянию из всех показанных человеку. Всё будет в порядке, мы будем богаты на них, мы нескольких дадим себе и миру, не пытаясь воссоздать семью. Девочки ступят на планету, как некоторая возможность счастья. Предлагаемая им планета, надеемся, подходящей формы с ландшафтами, вполне терпимыми, подходящими для дам, мягкими, и им не придётся ходить по-солдатски и в такой же форме. Но они дадут новые варианты нам всем. Хочется верить, что мы подходящие работники для этого. Ты тоже надейся, твои надежды тоже нужны».
Словами о надежде обычно заканчивают глупые проповеди. Проповеди, которые, как правило, хотя бы в чём-то безнадёжны. Вроде бы всё правильно закончил Иосиф. 
Мария прочно молчала, но дочь больше всех хотела она. 
- « То, что мы разведены, не может нам помешать иметь общую цель. В каких-то мыслях сходимся и то, как мы осознанно продолжаем это схождение, даёт нам право иногда хвалить себя».   
Тем, кто обслуживает вечность, всегда тяжелее. Тяжелее классикам. Достаточно тяжело Марии и Иосифу, чтобы быть классиками? Их новый секс достаточная нагрузка, на душу больше, чем на тело. Какой-то процесс, постигаемый заново теми, кто вроде бы имел с ним дело и в общем-то  в перспективе неизвестность – так говорят добрые дни всем, кто решает заняться чем-то настолько неоднозначным. Неизвестность, это в любом случае вариант для всех тех, кому больше соглашаться не на что. Таких не очень много, но и не так мало, как нужно для более идеальной картины мира, какую всё ещё надеются создать. Иосиф никогда не признавался в любви к Марии. То ли не тратил себя, то ли не считал нужным говорить об очевидном. А теперь, когда много дел, половина из них вообще должна быть сделана в тишине. Снова секс и снова миф, не более реальный, чем все другие., и снова двое, кому он нужен. Он просто необходим; так, что пользоваться им даже в условиях неизвестности уже удобно, пусть и никогда привычно. Хотя они знают об этом мифе много, больше, чем он о них. Они, может быть, отдыхают в нём, как в отдельной комнате, пустой достаточно и просторной. Миф в тяжёлые дни для многих реальность, единственный поручень, который не обламывается. И неприятно, и приходится ощущать, как те непростые дни кто-то складывает в нашей душе в упругие стопки и обещает спросить с нас за их сохранность. Он не лжёт, он спросит. Мария и Иосиф привыкли к разным дням. И приучали дни к себе, и узнавали невзаимность. Девочка всё ближе к ним, как всё ближе ко всем, кто о ней мечтает. Образ доступен каждому, пригрезившиеся девочки везут за собой ближайшее будущее и не лгут о себе и о нём. Ни в Марии, ни в них Иосифу не нужно сомневаться, пусть надеется, что это абсолютно вся информация о возможностях мечты. Уверенность Иосифа будет расти для следующих поколений. Но что-то одно может в ней измениться, и поколения могут не возжелать множить её, а поколения могут снова и снова несметное количество раз ошибаться. Всё возможно в них, опять всё возможно. Другие люди, тот же мир. Если воли снова не совпадут, опять кто-то будет тонуть в море вариантов, а те последующие века, которые абсолютно не видны отсюда, они оказываются самыми молчаливыми для нас, и молчаливый Иосиф не понимает, что пришло время разгадывать тайну. Он занят тем, что для него важно сейчас, и ему не слышится подсказка, от которой многое уже сейчас зависит рядом с ним. Сколько веков надо, чтобы мы удовлетворились сами собою? Самое глупое море – море времени, нашего времени и наших в нём островов, мы догадываемся о его омутах, они так глубоки, как мы хотим от них – они не ждут утопленников. Но они получают наше уважение в конце концов от всех, возбуждают в нас ощущение времени и пространства для него, которое включает платформу для поезда и более или менее надёжную железную дорогу, если высохнет это море, как продвигаться в будущее? И ведь это один из главных путей, маршрут, который любим всеми. Так почему же не всеми любимо время, не каждым из нас, кто с ним соединён и уже заведомо не каждым из тех, кто после нас крадётся. Мария не ближе к родам, и Иосиф поводырь её, который ведёт своим путём. Они идут вместе, но ради одной Марии идут всегда, тем не менее по тем местам, где была мечта Иосифа. Двое взрослых идут к детям, чтобы обладать ими как смутным, да, смутным достоинством. И всё они при этом понимают, счастье через детей – странно. Но сейчас время странности терпеть. Их достоинство определит их чадо, разумное лишь столько, чтобы узнать их. Но просто большего ему не надо. Как есть процесс его устраивает. Мария долго ждёт определения происходящему рядом с собой и  себе, себе заодно, ясность с последним действительно обрадовала бы её, ну что, пусть это будет облик где-то однажды виденный, хотя бы о чём-то привычный. Кто из нас хочет облик, совпадающий с нашим? Нашим обликам мы больше доверяем вне контекста. Ведь безразличие дано как подобие рая, пусть отдалённое, как мы уже это сами выяснили, но терпеливому и не жадному оно даст представление. Это уже щедро и в отличие от всего прочего доступно. А ценность у самых необходимых вещей определяется доступностью. Отсюда Иосиф и рай рядом, он за его спиной, и чтобы начать светлый путь к перспективе, надо повернуться задом к будущему, которое по старой привычке пугает, но если надо, чтобы начать путь, повернуться задом,.. начните путь. Таких начинаний он и ждёт – произвольных, абсолютно всяких. Потом может выровняться почти всякая дорога и путник выпрямиться, а путь соответственно продолжиться до бесконечности. В ней легче скрыться, и от самого себя тоже – и именно последнее заставляет примерять её не себя. И уже не думать о завершении. Ты, ты лично знаешь счастливое завершение? Оно возможно, когда к счастью не только готовы, но и знают, что это такое. Около человеческого счастья всё бывает, и многое из этого происходит в свой час и в час соседний. Занимая времени больше, чем необходимо, чем его сохранено. А дела идут меж тем, возвращение к реализму по-французски, или по-общечеловечески, зрячего всегда тяготит. Реализм не заботится о своей наружности, может быть, он постоянной её совсем не имеет. А помимо этого его главный недостаток – откровенность, и он знакомит с ним того, кого ловит. Но есть и разыскиваются новые способы избегать, если кто-то крепко закроет глаза и заранее позаботится о времени, позволяющем переждать все дурные манеры реальности, может выйти. Но услышать придётся. Погостил, и хватит., есть целый мир для тех, кто это любит, гостеприимство берёт выходные, которым не нужно завершение. Если напрямую соединить их с вечностью, они органично войдут в неё. Иосиф одним долгим, замедленным кадром приближается к двери, вот сейчас он откроет её, а он откроет, потому что для него в жизни нет другого продолжения, и в мир ещё один не нужный мужчина выйдет, мир должен быть готов к этому, как и Иосиф, он выйдет в мир без надежд, без самого себя, быть может, поначалу, потом себя заметит, начнёт формировать в себе цель и пытаться увидеть её в предложенном ему мире. Мир и все его пещеры без тайных ходов, без ветров и бодрящей свежести, с тяжестью, ещё только падающей на плечи, всё арена, всё открыто – всё может стать местом подвига, мест, где бы хорошо смотрелся подвиг так много, даже в душе Иосифа. Но их надо исследовать точно, героев, которые всё знают о подвигах, люди носят на руках. Никогда не проклинают и замалчивают их сильнодействующие страхи. Любая попытка, любая женщина с именем на «м» и любой подвиг в её честь, совершённый под вынужденное одобрение души, которая присмирела, любое средство, чтобы держать в узде память, особенно если учесть, что это память о странных жестоких правилах сосуществования с действующей конъюнктурой, перед которой уже не извинится на арамейском. В общем, всё это дела Иосифа. Ему нечего рассказывать о них совместной биографии, что только по ошибке задержалась возле него. Мариология собирает факты только о Марии. А Иосифологию не востребовали и вообще далеко отложили ввиду будущего матриархата, который ещё попытается что-то сделать.   
         Дева Мария проживает на французской Ривьере с новым мужем. Да, так: один вышел, другой вошёл. Только произошло это давно; давно даже по фиксированным меркам тех, кто в силу постоянных характеров и жизненного опыта связан с вечностью. Довольно фиксированным меркам, это путешествие во всё возрастающую опытность возможно измерять только такими мерками, они ещё пока исправно служат не вечным собеседникам вечности. Но нагрузка на них при человечестве возрастает и всё время дополняется новыми обстоятельствами. Потому что беседа всё время становится труднее. А её продолжают, не могут остановить, её и себя. Останавливающего нет средства. Шансы вечности вечно беседовать невелики: отсутствие постоянных собеседников – постоянная или вечная проблема. Пока нет способов с ней бороться и нет законов, чтобы открыто их разыскивать или создавать. К кому вечности обращаться за поддержкой? Нет никого, кто похож на атланта, а с атлантом она поговорила бы откровенно. Она сама изолировала себя, объявив не дозированное время своей главной чертой. Для кого она может быть привлекательна после такого самоопределения? Да, те, кто имел отношение к богу, теперь заняты более нужными делами. Всегда есть окошко, через которое возможно увидеть некую альтернативу, она, как поклонник, давно ждёт шанса; альтернативе нужна работа – с кем угодно. Не бывает двух вариантов ни для кого, только один и преимущественно навсегда, возможны в чутком процессе нюансы, но редко, а тут подключается время и полирует избранный вариант до блеска, которым горят ещё только подключающиеся звёзды. Уже можно смотреть, только очень сильно вздрогнуть, когда захлопнется окошко. А через него и вечность смотрела, она видела свои картины и вдохновляла их не она, и знала об этом, конечно. Она могла бы показать кое-что, но кому, если все разом отвернуться? Только скучающая женщина может посмотреть на вечность, на один из её видов, когда сама вечность участвует в создании картины. Вечность и женщина – две примерно равные силы друг рядом с другом, даже друг напротив друга, и две безумно неравные силы на земле, где, собственно, им и приходится иметь друг с другом дело. Не в помощь и не для вражды кинуты в поле зрения друг друга, просто выяснение некоторых вещей требует этого. Мария в этом мире знает своё место, может быть, оно и не рядом с Иосифом. Может быть, Иосиф не достоин, чтобы женщины свивали рядом с ним свои места. Может быть, поляны, которые он предоставляет, не достаточны для их замысла. А обычные всё скрепляющие иллюзии теряют в своём качестве, реальность притягивает. Дева М ария не проживает в своих снах, выпавшая ей постоянная бодрость утомляет её и заводит её. Есть часы в природе вещей, значит, любой может быть ими. Таким же неутомимым и заканчивающимся, то есть предчувствующим свой конец. Часы – пример ненадёжный, но поучительный. Если находится кто-то, кто может учиться. Когда к концу очередного дня циферблат для них заканчивается, и заканчивается окончательно, они думают о завтрашнем дне и не ошибаются. И он тоже наймёт их на работу, на специальную работу представлять время профессионально, такую работу Мария понимает. В каком образе ей лучше видеть саму себя, данную самой себе, может быть, тем же временем, в каком ей больше подадут понимания и хоть каких-то перспектив? Мария не скрывает, что сегодня согласна быть в плену только у будущего. И разговаривать только с художниками. Иисус давно не младенец, если писать с неё мадонну, то нужен другой младенец. Человечеству, кстати, тоже. И последнему, наверное, больше. Каждый профессиональный художник понимает, что это почти тупик. Конкурс младенцев не выручит нас, никто не бесполезен так, как младенцы. Действительно лишний этап в становлении человека. Это состояние никто не помнит, но всё равно его хочется забыть. Дружно будем забывать или поодиночке, в конце концов каждый, входящий в человечество, сделает так, как ему удобнее. Индивидуальная работа над самим собой дополнительно вдохновляет на что-то. Одна Мария также хочет внуков, как они хотели их вместе с Иосифом. Оказывается, некоторые желания не меняются даже тогда, когда меняются обстоятельства. К обстоятельствам это вызывает только уважение. Мария давно научилась обстоятельства свои уважать. И иногда уважать в них себя. За что-то, что даже трудно трусливым языком определить. Смелость заставит её обратиться по адресу полного непонимания за вывеской «Эндимион». Он даст ей ответ, тот, что пока дни не дают. В лицо посмотрит сам себе и ещё чему-то научится. Лицо Марии готово ждать и не дождётся, не трудно угадать, знает ли об этом Мария. Только куда ей деться от своего сына, к которому все её вопросы. В беседе, которая касалась внуков как послания, второй сын Марии ответил Марии: 
- « Мне не нужны дети. На меня не рассчитывай».
Он мог бы грозно говорить Марии, но сказал просто устало. Он мечтал усталостью удалить её за пределы активной реальности. Она, как ни странно, не была усталой, она была матерью, то есть маньяком какой-то любви, в которой логарифмы настолько обескуражены самими собою, что просто восхищаются своими возможностями; она смогла создать произведение, которое теперь жило само и рассуждало, и судило, и не могло отказаться от этого, потому что это было наслаждение каждым днём. Это был дар, настоящий и честный. Не лишний совсем среди минимума прочих даров. Они ещё раз встречались с Иисусом, их потянуло друг к другу и путь не испугал никого, за ответами и подсказками можно ходить в другие края, но на какое-то время они привыкли ходить друг к другу. Сам путь был хорош, если это и было подобием отдыха, то было настоящим подобием. Не с этой целью, но с подобной встречаются солнце и луна – передают информацию друг другу о себе как о действующих объектах. Значит, где-то их интересы могут пересекаться и пробовать быть единым целым. Может быть, в одной пустыне, которую они, наверное, однажды найдут, и после обширного исследования назовут общей. Находка тяжёлая, но, похоже, предстоящая им. Неважно, кто первым почувствует близость её. В любом случае будет легко доказать, что Эндимион прав, что всё-таки есть пустыни. Для тех, кто может видеть их, есть. Но по пустыням бродить в одиночку дико и страшно, они оказываются слишком глубоки, глубже души, гораздо глубже. И невозможно описать, насколько глубже взгляда, которым их пытаются окинуть. Их место положение таково, что они не могут не быть глубокими для всех, тем более для людей, и даже для их душ. Они коснулись намеченной темы, драма выдержала прикосновение, но волновались они, касаясь, не за неё, совершенную драму, выдержавшую не одну редакцию, а после издания, а за свои души. Их состояние во время разговора о Марии могло измениться. Иисус не раз задумывался насчёт её равнодушия к нему как к ребёнку. Пытался хотя бы раз дать ему какое-то вразумительное объяснение, и не давал. Не мог. У психологов Иерусалима тем более не было шансов. 
- « В чём моя проблема?» - ведь есть же у Иисуса конкретная проблема, в которой всё дело. У Эндимиона не было выбора, а ему казалось, что был. 
- « Ты не девочка». 
Он не девочка, нет, никоим образом. Иисус с уважением кивнул пространству, должно ли оно было ответить? Спросив об этом в конце, он попытался уронить занавес. Тот занавес, что он держал в руках давно. Этим занавесом закрыть было можно почти всё. А Иисус и хотел закрыть почти всё; не всё, что он видел, но большую часть из того, что он чувствовал. Занавеса по его расчётам должно было хватить. Он кивнул пространству, то был обречённый кивок. Должно ли было пространство ответить обречённому кивку? Кивков и обречённых много в нём, не всем даются ответы. Во время подобия отдыха тоже можно отдохнуть, если нет вариантов, то по-настоящему. Лучше сейчас, чем потом, в воображении, которое не всегда может удовлетворить. Оно ещё слишком несовершенно и чаще всего не скрывает этого от заинтересованных лиц. Но те уже приобрели билеты, занимают места и начинают ждать, когда оно начнёт работать над этим. В следующем квартале ещё не существующего года оно обязательно начнёт, оно обещало, оно собиралось и надо ждать. Помогать ему, страстно мычать и подкидывать советы не надо – это самостоятельная работа. Вполне может быть, что оно справится с ней. Все , кто готовы просящее скулить, не должны начинать этого. Тишина не абсолютная, но достаточная, желательна, и приветствуется. Эндимион выяснил для себя ровно столько, чтобы не утонить в следующем море. Глубина его теперь – вещь скучная, к знанию не обязательная по Эндимиону, его знания не могут долго поддерживать его, но будут стараться. Бывает ли конец у темы, которая включает в себя всё, чему только и нужен дом, определение, и становится классикой, к которой придётся возвращаться, потому что такова бесконечная сила классического? Бывает ли конец у человека, чей вывод о современности, о его по сути времени, категоричен? Если добавить немного мягкости, что-то изменится в концовке? В Иерусалиме у него нет друга, у него есть друг в душе, тот друг не прячется, не уходит от него. Его место постоянно, его место лучшее, доверить ему было больше нечего, но даже там его не всегда можно вызвать. Носит ли он имя, то, на которое сочтёт в случае чего отзываться, он пока не сообщил. Эндимион всё ждёт от него каких-то сведений. А друг принимает облик то Марии, то Иисуса, угадывая по возможности час, тема которого подходит, а самый лучший друг должен принять облик Эндимиона. Этот друг необязательно что-то подскажет, может быть, ему и не с чем выступить, но он будет так нежен, что сможет удовлетворить саму дружбу и самые высокие представления о ней, какие-то вещи не двигаются с места, понятия не меняются от перепадов дурного здоровья, хотя, конечно, такого не может быть, чтобы история не хотела развиваться, считая, что здесь её конец. Что простительно глупой истории, то нельзя прощать тщательно выбранной теме, которой надо собирать вокруг себя людей, их лучшие года. Эндимион старается рассортировать темы вокруг себя, знает, что напрасно и сил не будет, но этот процесс продолжается, под вечер в любом городе напряжение отдельного человека становится невыносимым, всё близится к тому, времени, когда он признает и объявит, что это одиночество, а вокруг люди, люди – до горизонта люди, это называется общество, оно ничего не даёт, если ты ничего не хочешь у него взять. А тебе просто нечего взять у него, оно же нищее и пишет слово «счастье» не у себя в душе, а вокруг себя на всех поверхностях, просто члены сообщества помогают друг другу хотя бы словом, если не могут делом. Они стоят перед фактом, что ему, их слову, довелось называться человеческим, этот факт их снова и снова потрясает и отказаться от него ни у кого из них нет сил. И не будет уже. Есть водная зыбь, есть водная гладь: всему своё время, но кто знает, какое? Вода сразу отказалась нести за это ответственность одна. Вода и ветер решают это вместе. Им говорить не о чем, их разговоры утомились и остановились сами, у них не много шансов, и они ждут какой-то темы, предложения или полноценного продолжения их жизни, как и многие, ждут. Но пока наиболее вероятно молчание, молчание о происходящем, и оно разумно. Оно сразу заняло первое место и взяло без сопротивления души. Вариант страхует сам себя, а может быть ещё прилегающие варианты и них обстоятельства. Возможно, что-то нормализуется, Ривьера не замолчала, но говорить стала тише – ей больше нечего сказать миру, и она это поняла. Никто не грустит, просто лишняя громкость ушла. В районе французской Ривьеры стало нормально. Тема собирается где-то, чтобы стать их темой, это какая-то неизвестная тема, возможно, более мягкая, новая революция не бродит по улицам, ей даже в порядке обыкновенной прогулки некуда идти. Здесь такое может случиться: были возможности и места разгуляться ,и больше выразить себя нет шанса именно в такой форме: надо преобразиться, а потом снова быть прежними, скорее удачными, чем нет, вариантами собственных же желаний.
                В Иерусалиме поднялся ветер, не давший опознавательных знаков, из некоторых его движений видно, он поднялся на бой, он пока не выбрал своего противника – он собирается почувствовать его. Чувствам он в этом доверяет больше, чем облику людей, а искать ему среди них. Иисус закрывал окна, задёргивал шторы плотно и надёжно, и действительно не мог видеть через стены, что часто получше тёплого плаща, и он старался избежать всех видений внешнего мира, не того, который был его приемлемым внутренним, он молчал о том, что его беспокоил ветер, что выматывал ему нервы, что навязывал идеи, которым не может быть оправдания среди нового времени. В обход циферблата ветер рвался  захлопнуть дверь в опознанный период и запереть её крепко-накрепко, чтобы ни он сюда, ни те, кто попробовали в нём освоиться, снова в него, но дверь пока ускользнула – то была единственная перемещающаяся дверь, за которой надо было следовать и тянуться к ней руками – так может человек, но не может ветер. Но здесь уступать человеку особенно стыдно. Кто ещё может так тянуться к ней, чтобы закрыть её, с хлопком, насовсем? Некоторые люди подрагивают в такт порывам, их содрогания рассказывают им о всех доверителях, что есть у этого ветра. Они в хороших рядах и у них всех есть что-то общее, но что никогда не будет объединять их собственно с ветром. С одной стороны какое счастье, что мы выползли из того заунывного песка, он уже начал заметать нас – мы давно подозревали его в том, что он зыбучий – и верно стачивать наши силуэты во времени, с иной же стороны на твёрдой почве мы стоим не твёрдо: под тяжестью идей и убеждений мы только рвёмся, как старинная бумага и тот смысл, что был в нас изначально, становится почти невозможно восстановить. Но никому из нас не хочется верить, что это наш удел. Нам же самим необходимо шевелиться, вот отсюда все движения ветра, он просто повторяет то, что может. В местах описываемых никто не упрекнёт его в этом. Так тщательно никто не присматривается, хотя преподносится очевидное. Идёт время вооружений, ветер носится с иконой, она его единственное оружие, верит и не верит в неё он, его чаяниям нет другой дороги, кроме самой заброшенной. По ней долго идти в обход, где нет возможности произвести движение, вода в реках и океанах, а также во всех известных нам морях, спокойна, но она не имеет к нам отношения. Вода в наших лужах взбешена, потому что мы выплываем из них и не запоминаем путь назад. Мы очень средние пловцы, мы так несовершенны, что иногда нам кажется, что плаванье – это странно, но мы не бросаем его, это одна из редких вещей, которой мы доверяем и которой продолжаем учиться. Как в бассейне, который не был известен заранее, так и в доме из одной комнаты в другую ещё надо пробраться. Нет волн опаснее составленных из своего настоящего, и нет спокойствия, потому что тут уже надо уметь плавать. О нас, самостоятельных, будет неправильно сказать, что мы это делаем в рамках Иерусалима, скорее в рамках собственной души, в её рамках мы можем сделать многое, она почти идеальное место для всего, что может быть задумано нами, для некоторых душа так и стала обетованной землёй, в ней уже активно строятся постоянные дома, абсолютно жилые, им досталось альтернатива и ею можно заменить обетованную землю израильскую. Тем более, что о материальности нет смысла заботиться тем, кто одною душой пробавляется. Об этом с душаведами со стажем вопрос даже не поднимается. Но на заползший сюда ветер в отличие от Иисуса смотрят все. Ветер сбавил обороты, но так ни с кем и не объяснился на языке, одном из современных, и общую свою внимательность не утратил, скорее всего он кого-то высматривает. В какой земле Иисус? Может быть, он сейчас в землях своего садика, они совсем не обетованны, но и у них есть шанс укрыть фанатика дороги, фанатика пути, очень усталого. В каком бы крае ты не был устроен, займи там свою душу, дай ей то занятие, которое достаточно жестоко, от занятия, придуманного с любовью, она не откажется. А то, что жестокость часто связана с любовью, нас учит тот же Каифа. Иисусу больше всех досталось от его учения. А предложение в силе, оно звучит точно так, как звучало. Кому фанатика перемещений, отчаянно усталого, радующегося любым землям? Он ждёт того, кто примет его, а он в свою очередь примет любой приют. У него мало осталось вопросов и на них не нужны ответы – можно ему не давать их, он уже готов обойтись только землёй. Она удовлетворит его, потому что он уже давно скорректировал свою потребность получать удовлетворение. Она немного стала меньше, не так заметна даже для него теперь. Всё измениться может, если земля своя долго не находится. Последним меняется человек, но он – тоже. На чужой земле ему измениться проще и он уже отчасти рад этому. Свой город узнавая, всё-таки понимать отчётливо, что ты на чужой земле. Если человек любит квадрат или неровное пятно, у него есть это место, если облизанный шар – у него и только для него вся земля. Иисус идёт по ней, двигаясь в Иерусалиме, пытаясь перейти только на движения в своей душе. Для начала так, от всей земли за раз отказаться труднее. Неподвижный воздух ( а неподвижным он, иерусалимский воздух, может оставаться даже при таком ветре) гнёт деревья. Остервенелость Иерусалима хороша, чтобы быть непрошенным гостем Иисуса. Неужели это его альтер эго? Неужели именно такое? Может ли Иисус отказаться или согласиться, или собственным зеркалом уже всё решено? И ведь оно не рябит, давая отражения. Почему оно именно так даёт отражения? Кого мы, удивлённые, видим? Кого хочет видеть Иисус? Это собирательный, но по местным меркам правдивый образ, у него слегка изогнутые  брови, изумительно изогнутые современностью, которая гнёт и не такие материи, изобретая новые формы лиц, находчиво не акцентируя своего внимания на их принадлежности к добру или злу, и большие серые глаза, и цвет их должен символизировать невероятный нейтралитет властей и тех, кто признаёт их, потому что хоть кому-нибудь надо оказать и должна достаться честь признания, по отношению к уже отдельной стране, которую были вынуждены создать результаты их пропавших и Голгофа настоящее нелюбимых трудов, а кожа его бела и хороша, она подобна снегу и голубю мира, потому что последнего пытается делать всё ещё актуальным, кстати, у него такая же душа и никакой кровожадности в мыслях - нет, он не изменился, он всегда таким был, просто раньше он больше работал. Он видит тех, кто отнимает у него работу прямо у него на глазах, а пытается быть расслабленным и контактным, но это не нужно. Любимые процессы Иерусалима сами по себе идут. Ни свидетелей, ни помощников, ни кредиторов им не надо. Самостоятельность – это, что достигается социальными процессами рано или поздно. Его вопросы о зле потерянном зависают и стоят прямо в воздухе. Если он не обращался ко мне, я счастливчик. Счастливчик этих земель, но другая вещь беспокоит жестоко: неужели ему нечего мне сказать? Он пройдёт мимо, пронося все вопросы, не заданные мне, не нашедшие ответы у него, не взявшие своего достоинство с собой, мне обидно, что он будет искать ответы за перегородками других лбов. Они почти все уже есть здесь, я действительно могу попытаться дать их. Если на что-то человек не может ответить себе, это может означать, что для другого он готов сделать больше. Так много и так честно, как просто сейчас необходимо. Допустим, речь идёт всё-таки о городе. Никого не удивляя, скажем, о Иерусалиме. Обитаемый Иерусалим добрее каждого своего жителя. Иисус может слушаться и не вполне верить до бесконечности. Он не пытается изменить вечный фонд событий, передающийся от человека к человеку. Может ли он сам что-то из него взять, если у него есть уже почти всё? Всё, с чем человеку жить трудно, а умереть нельзя – безответственно. А городу тем более невероятно трудно, ведь именно он чему-то постоянно подаёт пример. Который берут единицы и в дальнейшем отказываются от него – не желают зависеть. Он понимает, что в скором времени он останется совсем без работы, то есть совсем без иллюзии действия, так скоро, как люди будут готовы взять все его обязанности на себя. Он верит в них, он вынужден верить – они дают ему достаточно оснований, он воспринимает их как серьёзные, и у него есть время грустить об этом. О людях – думать и грустить – это не его предназначение, но он изменит своему наказу и однажды, может быть, вспомнит каждого, и к примеру, Иисуса. Он в том же городе, что и все – в последнем пикантном городе человечества. Иерусалим только часть его; так вышло, что события решили, и дано им было случиться здесь. Никто не знает, достаточно ли они развились, есть ли ещё перспективы захватить ту или иную душу, кого ещё стоит, вовлечь в подъём или падение – а никто не знает, на что это больше похоже – кому навсегда отказать во всяческом участии. Иерусалиму не нужны все подряд, так или иначе его житель должен своей жизнью производить впечатление. Иисус хочет сказать Иерусалиму: «Я хочу быть курицей в твоём курятнике», но не брать на себя долгие обязательства. Хотя последнее время никто не хочет покидать город человеческий, в нём остались ещё хоть какие-то надежды. Он ещё окружён несколькими озёрами любви, воду в которых помнят. Они сохнут, они пустоту обещают сами себе как то, что лучше воды. Но как-то медленно обещают, неспешно. Хорошо бы, чтобы скорость у некоторых процессов возросла : существо, лицо, персона – так должен развиваться средний житель Иерусалима. Может быть, Иисус так и поступит. Развитие своё ничем не ограничивая, ещё преподаст себе пример. А Иерусалим пусть зафиксирует это и очень хорошо запомнит. Он только иерусалимский альтер эго Иисуса. Это ограничивает круг его вдохновения, что-то даже запрещает ему, но с оставшимся кто-то захочет сотворить новую вселенную, без конкретных городов в ней. Так проще определиться с местом обитания. Не пролив слёз над неточностью местоположения и отсутствием названий, можно не терять дом, раз его нет. Ограничиться потерей себя – вот давняя мечта человека, чистая потеря без примеси постороннего грабежа. Неожиданное изменение – вот стремление. Время что-то чувствует такое в Иисусе и обращается к нему. Человек – белый воротничок, когда ты станешь синим воротничком? Как ответить и вообще чего ждать? Иисус бросил свой синий воротничок на дорогу ( по нему пройдут и проедут) и окончательно его затопчет время. Он на это очень рассчитывал, и Иисус знал это, ещё Иисус знал, что если тяжело работать над собой, перемены обстоятельств возможны: один, два, три, четыре – это Иисус считает свои шансы выбраться из Иерусалима. Иерусалим ни один не оспаривает, он даже всё подтверждает и дальше ждёт, абсолютно ничего не предпринимает против счёта Иисуса, какое решение примет Иисус. Иисус не отказывается от Иерусалима, так он не может или пока не хочет. Он где-то даже под руку Иерусалим поддерживает, иногда, впрочем, получая поддержку от него. Врач, исцелись сам, готов умолять Иерусалим. Конечно, к Иисусу он обращается. В продажном ветре, в стоячем воздухе всегда есть какой-то человек. Его таинственность давно утрачена, он более не нуждается в ней, его сферы деятельности тем более. Он откровенен, максимально предельно, до конца, с которого снова возможно начало. Он действительно настроен на общение, с его стороны скоро пойдёт крик – крик о том, что большей откровенности не бывает. Он кинется доказывать, остановится, снова дёрнется и вновь поймёт, что средства нет убедить плавучую человеческую массу, обдуваемую со всех сторон как раз тем ветром, но запёртую в Иерусалиме, в мире, в подвале их же лени, которая лучшее средство от всякой эволюции. А эволюцию выгодно сейчас гнать, её предложения слишком резки ( когда есть допотопные новаторы, профессиональные не нужны), люди Иерусалима двигают в нужном им направлении сами. Они план по своему развитию, по своей, более мягкой эволюции выполняют, будущее с ними, у них нет потребности видеть местные древности, а узнают Иисуса по привычке. Не от всех привычек можно избавиться сразу. Даже человечество это уже понимает. А если оно стало что-то понимать, то дело действительно серьёзно. А Иисус думает про город; про город будущего - ерунда, про город памяти – ерунда, про город обнажения – ерунда, про город памяти, может быть, только правда. Кто –нибудь когда-нибудь назовёт это « бунт правды » и в чём-то не ошибётся. И ничто не даёт столько правды, как искреннее притворство. Когда от нас уйдут великие актёры, кто будет показывать нам обучающую игру, которой мы спасёмся в откровенности, накликанной самыми активными голосами? Мы останемся не спасёнными, потому что наши аплодисменты по отношению к особенно удачным финтам жизни не были достаточно громкими. Время, может быть, поможет, но в ком оно по-настоящему заинтересовано? Его интересы не пересекаются с человеческими. Единственное, в чём схоже, оно тоже может быть зрителем. Постоянным зрителем Иисуса, в частности. Последний даёт только классические представления. И меньше всего старается угодить вкусам времени. Этот зритель ему не интересен, но он знает, что он у него есть. Их объединяет интерес к геометрии. Это слово, как и сюжет представлений, на даче которых его можно поймать, тоже пришло к Иисусу от древних греков, в основном Иисуса снабжают трагики. Речь идёт о квадратах. Которые превосходят круг жизни. Топографический квадрат… квадрат лица… квадрат, который Иисус не может покинуть. Городской, земной такой квадрат, это четыре горизонта сразу. Но в конце концов зрителю становится трудно следить за ходом представления. Можно повторить, что интересы времени не пересекаются с человеческими. И это гордость времени, в этом его достижение, справедливо выделенное и подчёркнутое в глазах людей, но от равнодушия к людям время не откажется. В этом равнодушии нет ничего преступного, с точки зрения времени это норма, а человечеству нельзя отвыкать от норм, но есть, может быть, нечто постыдное для людей. Они поэтому без смущения начинают действовать, следить за временем и выяснять его сокровенные заботы, чтобы пытаться управлять им, а через него и немного собою. Что в миллионы раз невыполнимее. И это только невыполнимое начало. Время большую часть времени абсолютно занято, действительно и по-настоящему, его нельзя отвлекать, время ловит своей сетью будущее, своей привлекательностью, в которую верит, которая была ему доказана всеми, кто соприкасался с ним, оно уже вполне зависимо, оно боится открыть, что будущему всё равно. Боится конфликта, который может возникнуть из этого. Время боится, а будущее нет. Оно наступает медленно и приносит сразу большую свою массу, а время обязано принять. Оно примет, треснет где-то, но примет, оно свою судьбу знает. Оно знает, что гораздо лучше не сопротивляться – будущее есть и для него. А вдруг это возможно открыть в мире – равнодушие будущего к времени? Вот так, не к старинному маршруту, не к одним и тем же видам, не к людям, а к времени. Может быть, такое будущее нам удобнее?          
            Что-то должно звучать тем не менее в настоящем времени, многое должно оправдывать слух, сам факт его существования. Хотя бы что-то должно давать ему причину быть. Самую полезную привычку вырабатывать, зависимость от неё придёт позже. Звуки наполняют мир как могут. Они знают, что не будут пытаться изменить его. Скорее сам мир изменит звуки. Он даже знает, какими они должны быть в первый день, и в день сто первый, но пусть звучат пока, им нет достаточного оправдания, но и достаточного обвинения. Достаточное скопление звуков называется Иерусалимом. Иерусалим просто место во вселенной, которое всегда говорит с одним и тем же – лишь с Иисусом. С ним же оно и ругается, но это уже не входит в представления. Это лишь внутренние течения закулисья. Не все слова и термины по течению проплывают мимо, некоторые задерживаются около жертв и нападающих одновременно, если находят тех, кто может это совмещать. С Иисусом и Каифой у них проблем не было. По их примеру термины соединяются, чтобы работать сообща. Беседа и разговор стали одним. Держась за свой шанс прозвучать, они начинаются как целое повествование, а Каифа и Иисус одним не становились, они, возможно, могли ждать. Но слова не ждали, свой путь слова прокладывали по их молчанию, общему, но не взаимному. А у разговора с Каифой всегда очень особенные характеристики. И неизвестно, надо ли этого стесняться. Разговор с Каифой – это разговор с вечностью и неизвестно, кто кого переговорит. Стараться будет Каифа, за себя, за вечность, за вечные темы, в которые он верит как никогда, за будущее, может быть, больше Иисуса, чем своё. И будет балансировать новый счастливый танцор, между будущим и настоящим, в котором он как ни странно разбирается меньше, чем в будущем, но в котором он, хоть часто и кажется, что безрадостно, но на самом деле так радостно продолжает жить. А всякая жизнь может вызвать сомнения, и поэтому постоянно кажется его визави, что это особый талант танцора, танцевать всё время, а не жить. Но и особому танцу есть объяснение, так хочется в будущее, а в настоящем Иисус и не покинуть его. Беседы с ним всё больше ад, но всё равно он коммивояжёр от рая, лучше оставаться всё время возле него. Почему некоторых так тянет к краю, за которым больше, чем один вариант? Чтобы найти свой любимый? Чтобы в рамках этого одного удерживать себя?
 - «Как по-твоему, это нормальный вечер? Нормальный профиль, твой и мой? Нормальное последствие предыдущих вечеров, которые, возможно, были лучше?»
Каифа нынче знал все ответы, они не образовывали его, но делали способным общаться. Общаться с Иисусом. И с самим собою тоже. Прямо в этом разговоре, если надо, объяснять себе отсутствие перспектив.   
 - «Бывают вечера и нормальнее, и хуже вечера бывают, и если рассматривать их в нашей жизни, они совсем странные. Но что нам до них, а им что до нас? Мы и автономно можем дождаться следующего дня. Вечера вообще не всегда достойны обсуждения. Но любой вечер с тобой особенный. Ты же знаешь те свои особенности, что приковывают к тебе характеры. Ты особенность и притягиваешь особенности. Обратный процесс невозможен, это уже конкретная особенность притяжения. Поэтому только этот процесс берёт на себя наши обстоятельства и беседы о них».
Этот разговор мог привести к войне, если бы были воины здесь, или к новому этапу выяснения необходимости войны, если б здесь были дипломаты. Но никого… Ты не построишь нормальный Иерусалим в своей  душе, и как это окончательно, ты знаешь это. Беда – это всегда достаточное знание, в беде умы умнеют – это их почти единственный шанс достойно исследовать пространство вокруг себя. Пространство главного не скрывает, и круг всё рассказывает о форме земли, это хорошие рассказы, только проверенную правду и ничего больше они не несут, их не вредно послушать землянину. Никто никогда не проверит, насколько Иисус миролюбив. Может быть, это его тайна, может быть, это его собственное незнание. Стратегия выяснения, ни одна стратегия, не оправдывала себя и всю идею. И всё миролюбие Каифы, которое он, может быть, имеет и мог показать, осталось с ним. Каждый год знает своего Каифу, каждый верит в своего помудревшего парня и не знает, то ли он ему опора, то ли ему опорой быть, от года к следующему подступающему году Каифа претерпевает какие-то изменения и в форме точной истерики или утраченного сплина объявляет дозировано об этом. Иисус из тех, кто верно слушает. Из тех, кто насилует себя, прислушиваясь. Из тех, кто понимает, что жалости не будет – пощады не будет: рассказ продолжится, у него нет выбора – нет выбора и у слушателя, то есть у Иисуса, так пожелал Каифа. Но теперь слушать что-то Иисус хочет по своим правилам. И слушать, если честно, он хочет одни ответы. И только от Каифы, если возможно. Поэтому он произносит те фразы, на которые можно положиться.
 - «Иерусалим знает, что произошло убийство.
Но с тех пор привыкший видеть полицию во всём и всех, Каифа никогда не согласится:
- «Иерусалим знает, что была дуэль. Произошёл разбор древних полётов. Пилат летал плохо, летал рядом с тобой. Рядом с нами».
Каифа прав, если имеет в виду, что их это касалось.
 - «А на чьей стороне летал тогда ты?»
 - «Мы с Пилатом друг у друга летать не учились…»
Вечера идут, и вот один из них. Он наполнен Иисусом и Каифой так, что все иные вечера, возможно, остались пустыми. Но густоты они не чувствуют, это ровно та мера присутствия, которая необходима, чтобы хотя бы разговор мог начаться. А разговору надо начаться, он уже видит свои цели, через сущие мгновения он покажет их собеседникам – они работают сейчас над своей готовностью, потому что, чем лучше они приготовятся, тем серьёзнее тему смогут поднять. Может быть, не вполне готовыми они тоже кое-что смогут, но постоянно готовиться к чему-то, в чём одновременно с подготовкой они участвуют, на это сразу надо с разгона кидать всю вечность. А от неё-то последнее время и хочется избавиться. 
 - «Сегодня я смотрел, как боксировали два скорпиона. Ты очень похож на одного из них, а Пилат похож на его поверженного противника. Поверженного совершенно, но не окончательно. Не окончательно, и даже насекомые это понимают».
То, что небо пару раз улыбнулось развитому воображению, ничего в сущности не говорит о небе, но даже слишком многое рассказывает о воображении. Перспективы его опережают время. А своё время опередить воистину не просто. Даже тому, кто исторически родился раньше времени. А может быть, даже не тому, а тем. Количеством своим они только украшают век. И эксперименты у них соответствующие, в качестве набросков возникающие в разговоре, посреди их отношения друг к другу. Конечно, Каифа пробовал смотреть в душу, хотя в этом плане трудно быть постоянным наблюдателем. Но он более или менее справлялся. Не мог Иисус не отдать ему должное. Регулярными словами, но Каифе был важен дух Иисуса в этих словах. 
– «Создать душу и пустить её в плаванье по жизням, и если ты, Каифа, будешь её спутником хотя бы в одной, я не позавидую этой душе».
Суров ли Иисус? Пожалуй, что нет. Ведь он не создал такой души. Зная, что она может столкнуться или встретиться с Каифой. А так он сам говорит с ним про вечера. Сознавая риск узнать о вечерах чуть больше. Ведь у Каифы приготовлены ответы. 
 - «Я думаю, что этот вечер очень красив, для нас это важно?...Рано или поздно Пилату пошло бы распятие».
Каифа старается, он очень хотел бы быть грамотнее обстоятельств. Которые вместо Иисуса сами могут куда-то отправить душу.
- «Ты знаешь, я с той душой никуда не отправился бы. Все мои одинокие ночи посвящены тебе. Каждая минута без тебя даётся мне невысказанным трудом. Я ненавижу этот труд и полностью отдан ему. Отсюда одиночество как дурной тон. Когда-нибудь кто-нибудь повторит мои слова, и я даже не буду против. Мне ещё важно соблюсти лицо».
Каифа выглядит хорошо, он, может быть, даже удовлетворён. Может быть, что очень редко, даже собою. Нигде фиксировать это не стоит, пока Каифа думает об этом. До его выводов пусть планета вращается спокойно, отвечать Каифе не обязательно. Иисус ни в кресле, ни в одном из них, ни на стуле, а есть и мягкий, и жёсткий, выраженные своими сиденьями и допущенные к удержанию тел, он всё мимо них пока, не на полу, где усталый тоже может сесть, не у стены, которая тоже ему опора, даже не на подоконнике, что очень людно и вдумчиво со стороны. Нет, он пока немного бродит; по комнате, по мыслям, ни там, ни здесь не находя уюта, элементарного, нужного всем. Это движение, пришедшее из хаоса и оставшееся хаосом, и не желающее меняться, кто бы им не занимался, кто бы к нему ни присоединился. Иисус честно пытался к этому привыкнуть. И ему было немаловажно в первую очередь показать свою честность, но всё это, во всяком случае Каифе, напоминало сон. Каифе не снятся сны без Иисуса; если Иисуса нет в его жизни рядом, сны он вообще не видит. Договориться со снами насчёт Иисуса или с Иисусом насчёт снов – всё равно желаемое получить очень трудно. А если выбирать, Иисус или сны, или вообще сон, здоровый сон? Нет, не каждый выбор можно сделать. Тем более что Иисус не сон, а маятник сейчас. И одинаково всегда вредит он здоровью. Здоровью сердечному, конечно. Своё здоровье Иисус не хранил, но в самые ответственные моменты ещё пробовал обратиться к нему, он вообще говорил в таких случаях, чтобы поддержать себя комментарием, сказать какие-то слова, что хоть немного облегчили бы скитание.
- «От стены к стене, сейчас где-то между ними, как от рождения к смерти, и где-то сейчас между ними тоже само скитание, как я, выискивает для себя возможность завершиться разумом, не яростью. Я пячусь от неё, я ежедневно учусь избегать её, прямо в этом доме, прямо в этом городе, не разыскивая лучших мест, здесь же я уговариваю себя заснуть во всех позах, доступных человечеству. Расслабиться и отдохнуть, хотя бы от этого разговора или в этом разговоре. Я пытаюсь… И понимаю, что этот город пытается чего-то добиться, и уважаю его попытки, потому что они так же важны, как мои собственные уснуть. Я дурной практик, во всём, за что берусь, особенно во всём, что город мне хотел бы доверить. Я ведь действительно подтверждаю свои дурные способности. Я пробую уснуть, а он пытается вручить. Это всё одни и те же картины, не знающие, куда развиваться. Потные, совсем потные полотна, значит, художник закончил свою работу. Естественно, первый, кто рядом с ним после этого, разочарование. Город в лучшем случае согласен значиться вторым. Он `первый, кто пропустит разочарование вперёд. Под разочарование он и пытается вручить…»
Каифа  понимал в целом ситуацию.
- «Естественно, безуспешно».
Иисус понимал её по-другому.
- «Не знаю, естественно ли, что нет успеха».
И так про всю жизнь…можно сказать. Только сказать и не сделать ничего принципиального. Потому что по большой своей части жизнь хождение и различие только то, на Голгофу или сегодня с неё. А кому довелось вполне осознанно и туда, и обратно, просто нечестны, что молчат об этом. Заподозренные в жадности, не являясь таковыми, они что-то вспоминают или просто помнят, помнят постоянно, помнят то, что забыть им так и не предоставилось возможности. Из-за своей памяти они всегда готовы к участию в разговоре, внезапном, привычном, что жизнь всегда сопровождает. У Каифы и Иисуса тоже всегда почему-то такая готовность. Тут уже не важно освещены они ярко или пока только в тени сочувствуют бродягам Голгофы, больше желая молчать, чем думать вслух о происходящем, пусть вечер тёмен, они всё равно освещены, над ними висит свет, не включённый ни одним из них. Их это, конечно объединяет, но это не отпускает ни одного из них. А им и нельзя отойти, нельзя отойти от разговора – это значит самих себя на время покинуть. А над головой уже есть свидетель, над головой светило, которое ни одного из них не покинет. Если нужно, оно будет с каждым общаться отдельно. Луна, как мяч, можешь пнуть ты, могу пнуть я, пнуть и забыть, что пнул. Тема луны стала модной, для многих доступной, многие сделали в ней открытия. Но в целом её плохо развивают, не говорят на её языке, а он после нескольких упражнений уже прост. Почти для каждого. Хотя говорится на нём о том же. Но если ни я, ни ты пинать её не хотим, ей остаётся только светить. Рядом с нами, не прямо на нас, потому что резко высветить нас и наше очередное заблуждение, это не честь. Ни для кого, ни для неё, ни для нас. Это твоё беспокойство или твой дар? От обстоятельств, вероятно, зависит. А они уже давно не менялись. Ты знаешь почему? Потому что негде и не с кем производить перемены. Постоянная луна вовсе не гарант стабильности, таким гарантом могут быть только спокойные души людей.
- «Я вот всё думаю, что значит исторические процессы в наших душах, доходят ли они до наших душ. Ведь единственный интересующий процесс – это наша жизнь. Которая проходит не в контексте истории, а в более совершенном в отношении перфоманса контексте нашего воображения. Которое большинство вещей из наших же жизней и обслуживает. Но никогда нас».
Иисус ответил молчанием, может быть, это будет его привычкой. Одной из самых удачных.
- «Тебя можно было спасти, переодеть в трансвестита и тебя ждал бы другой путь. Тоже яркий, но не такой тяжёлый. Иерусалим не возражал бы, ему всё равно, и его жителям всё равно, если представление совсем не отменяется», - зачем Каифа это вспоминает?
- «Во-первых, ты говоришь так, будто распятие произошло. Не чьё-нибудь, а моё, воспринимаемое традиционно, от которого надо спасаться. Во-вторых, слишком надеешься на талант. А если бы я плохо сыграл?» 
«Если бы» всегда не выгодное словосочетание для того, кто его употребляет. Самый печальный союз, даже если ничего не произошло.
- «А репетиции в школьном театре?»
Как правило театр делает людей. Каифа вспомнил детство и его иллюзии. Иисус помотал головой. Сильно помотал.
- «Тогда вся эта приятная ответственность была бы на тебе. Что ты вообще был готов сделать для своего спасения? Думал ли ты вообще о нём?»
Вот после последнего вопроса можно вообще ничего не делать. Да и нечего делать. Иисус посмотрел на пустую стену, он знал, что она смотрела на него. Она и Каифа, два зрителя, которые иногда видят слишком много. И значительно меньше понимают сейчас. Его мышление старалось соответствовать разговору, оно действительно прилагало к этому все усилия, но, как всегда, их было мало. А разговора так много, и часть его ещё надо понять, главное, быть уверенным, что он не начался до распятия. Не хочу категорически отвечать. Для моих ответов нет ещё вопросов. Это то, что Иисус должен произнести, на слово себе поверить и слушать дальше. Каша из будущего готовится утром. Вечером можно только потреблять то, что успели мы заготовить. И ещё как-то пытаться усвоить его вкус. Не забывать, что нам дана возможность адаптироваться. Разговор может затруднить сам себя и всех, кто имеют к нему отношение, а сам себя спасти не сможет. А если никто не хочет помочь, он может считать это своим концом. Дело в том, что самому разговору сказать нечего, субстанция несамостоятельная, он всегда пользуется своими участниками. Они слишком часто его надежда – каждый из них последняя. Каждый практически наверняка знает об этом обстоятельстве. Так и идёт разговор, такова его норма – это образ его жизни и будущее его заложено где-то здесь. Иерусалим всё равно не предлагает ничего другого, что было бы прилично или перспективно. Иерусалим никогда никому ничего не предлагает. Это образ существования, продвижения вперёд, к следующей точке жизненной карты. Потому что, как назад, никто не знает. Так будущее вступает в свои права. Сегодня Иисус правильно сказал о приготовлении будущего. Каифа хотел бы готовить вместе с Иисусом, но Иисус привык отвечать за это блюдо в одиночку. Одиночки всегда слишком упрямы. Каифа вздыхал и вздыхал, и воздуха ему было мало. Хотя всё же этот город хорошо проветривается. В поле зрения Каифу тот же город держал, уже боялся, что он решится сделать один такой вдох, который лишит всего воздуха. Воздух не подвозят, как заграничные фрукты, которые они никто не едят. Он восстанавливается из расчёта, чтобы только никто не задохнулся. Иерусалим каждый раз берётся совершать находки, о которых рискует надорваться и никому их в итоге не вручить. Себе оставить тоже не полагается, но это развивает в том же итоге какую-то подвижность. От которой даже весело. 
- «Иисус, я буду танцевать и ты, я надеюсь, будешь танцевать со мной. Любил танец, на который ещё способны наши тела, а наш ум пусть поможет им. Что-то ещё  должна делать душа, но кто будет ей указывать?»
Вот и всё, времена – только зрители. Смотреть на Каифу и Иисуса готово любое время, их движения всегда актуальны. Но Иисус и Каифа не чувствует себя актуальными. Актуальными и доступными для понимания. Своего же, имеется в виду. Но Иисус больше практик, чем это следует из его глаз.
  – «Каифа, ты можешь быть в этих танцах одинок. Настоящее не всегда готово отозваться так же, как ты позвал, а если оно проигнорирует тебя? Ты способен танцевать один без музыки, без партнёра и зрителей на виду у твоей собственной души, которой до этого всего есть дело?»
 - «Если будет не с кем, я буду танцевать танго с тобой», - Каифа всё ещё верил, что это может быть выходом.
- «А если я не умею?»
Ведь миллион вещей на свете Иисус делать не умеет. Неужели можно Каифу этим разочаровать?! Ведь и миллион вещей не умеет делать ничего стоящего, и только какая-то одна вещь сделала Иисуса.
- «Научишься в процессе или будешь танцевать без умения, я стерплю».
Он действительно стерпит, Иисус не мог не понимать этого. Настоящее, где нет будущего, требовало от него понимать очень многое. Круговорот души в природе очень важный процесс. Он контролирует очень многие события, вдохновения очень многих, провалы большинства. Нарушение элементарной упорядоченности в круговороте душ в природе приводит к странным, не удобным. Одна душа может слишком сильно показаться возле другой. И только Иисус способен сопротивляться беспорядкам. 
- «Каифа, Каифа, я больше не могу звать тебя Иосифом. Что-то перевело меня на новый курс, я лучше буду следовать ему сейчас. Для парня, возникшего из страстного танца, больше подходит Каифа. У насилия должно быть чёткое имя, менее интимное, более заканчивающее начатое, привыкшее заканчивать в одиночестве. Партнёром я был всегда плохим, и пойми, Каифа, я никогда не смогу удовлетворить твою страсть. Она больше нас обоих, поэтому её трудно к чему-то конкретному пристроить. А на настоящий момент её не то чтобы много для меня, скорее её характер не соответствует характеру этого времени. Пусть мои слова бессмысленны и жестоки, но они своевременнее всех танцев».
Каифа кивнул, медленно и не страстно. Так же медленно и без душевного напряжения появлялись его слова:
- «А  для парня, родившегося для вечности, имя не принципиально, но Иисус подходит».
И вечность этому могла б кивнуть сейчас, но когда Иисус первый раз испугался того, что он вечный, она сразу поняла его. Вопреки известной репутации, вечность не стремилась никого насиловать и общество своё она не навязывает – о хороших манерах у неё есть представление. У неё есть точное представление о её фактических шансах в сердцах тех, кого она знает. Она просто успела их увидеть в обстановке, не особенно осложнённой, но заставляющей каждого если не быть, то казаться активным. Даже слишком активным, но они активны ради мест возле вечности, а не в ней. Иисус не то чтобы задумывается, но он готов задуматься о вечности ещё раз. В мысленном решающем разговоре что-то понять. Он понимает, что Иисусу лучше поговорить, чем начинать какие-то действия. В этом он стабилен.
 - «Разговоры можно продолжать, но лучше начать танец. Пусть между ними будет хотя бы танец, в котором ни ты, ни я не выскажемся до конца. Но и не сможем промолчать абсолютно обо всём. Ведь что-то говорится потому просто, что пришло время. И не словами совершенно».
 - «Не на ночь».
Да, иначе танцем мы прогоним сон, и ночь вообще будет не настоящая. Как не настоящая эволюция, которая всех нас гоняет и убеждает в том, что мы меняемся в свою пользу. Но наши перемены после жестоко обходятся с нами, наши шансы на равноправное общение с ними стремительно падают и через какое-то время мы можем только видеть, как они исчезают, и мы почти честно говорим, такие перемены не нужны нам. Мы отказываемся, потому что надеемся выжить. И ещё раз надеемся выжить в самых кривых на свете метаморфозах. Которые пришли всё же по нашу душу, даже в данном случае не общую одну на всех. Метаморфозы ждут от нас в том числе и сопротивления. Сопротивляться, что бы ни отвлекало нас. От сопротивления, от охоты сопротивляться, что почти уже запомнилась. И неважно, что сейчас происходит, неважно, что у Каифы болит тело, болит без того танца, на который он возлагал свою страстную надежду. Действительно самую актуальную из всех его надежд. У своевременности свои законы, которые Каифа только постиг. И Каифа в итоге оказался способен, и Иисус помог. Поэтому для своей актуальной надежды он допускает варианты воплощения. Но желание он ещё чувствует, пусть и не слышит музыку. Иисус до конца искал выход, чтобы не самому выходить, но протолкнуть Каифу.
 - «Тебе всё равно предстоит пойти назад по Иерусалиму, пригласи Иерусалим на свой танец. Как ты думаешь, ты сможешь станцевать с Иерусалимом?»
Кажется, какой-то выход он нашёл, практически не усложнённый. Каифа расхохотался впервые с тех времён, когда такое состояние было ему доступно. А после задал вопрос:
- «Сможет ли так танцевать Иерусалим?» – Каифа хитро улыбается и больше ни одного вопроса не задаёт.
Законное сомнение, в нём Каифе нельзя отказать. Право на это сомнение у него есть.    
Может быть, и нет, может быть, и не сможет. Может быть, он только может следить за людьми. На что способен, на то способен. А Каифа, оказывается способен на такой танец, который никто не может повторить. Герои действительности, каждый, отличны по-своему. Никто ничего не стесняется, они пришли к выводу, что это никогда им не поможет. Стеснение сразу должно быть исключено из ряда, из хоровода потенциально нужных ощущений, что вертится вокруг них. Место, в данном случае город, может только констатировать приобретённую раскрепощённость: когда герои её приобретали, он тоже видел. Худший из зрителей. Но и люди сами следят друг за другом, не хуже неба и под  ним города. И делают это почти добровольно. Их доброй воли хватает не на многое, но на такие тщательные операции часть её приходится. Приходится Иисусу быть ответственным частным соглядатаем.
– «Но почему танцы вообще возможны? Где вторая твоя ломка?»
Ох, Каифа понял всё, трибуну присяжных, вернее, в его случае одного присяжного так никто и не начал разбирать. Но ведь действительно немного времени прошло. Не со всеми оно успело договориться, не всем подсказало наиболее удобное поведение. Кому-то, возможно, могло показаться, что оно обошло его. И вслед за ним погнаться – последнее, что действительно можно сделать. Каифе показалось, что Иисус так и поступил.
- «Всё-таки жизнь великое дело, давай заниматься им, пока песочек из нас совсем не высыпется», - Каифа даже и не стеснялся предложить такое. Это порядочный призыв, озвучить его в приличном доме нужно и можно.
 В итоге конечном танец всё-таки был заменён. Видимо, жизнью. Пусть, Каифа ничего не потерял. От потерь сегодняшний вечер, видимо, был ограждён. И беседе если и продолжаться, то либо о песке, либо о песочном величии, только не о бесполезной экономии в отношении последнего. Время вскрыло разговор, не соблюдая ни одного правила анатомического вскрытия, но быстро. Просто быстро помогло тем, кто медленно просил об этом. Его скорость они не переймут, но такая скорость им в ближайшей жизни нигде не пригодится. Иисус давно был готов замолчать. И не мучить себя, не мучить других. Которые здесь почему-то представлены только одним Каифой. Но мир часто проявляет себя через Каифу. Иисус добрее самого себя, потому что он может таким быть, когда не может выбрать нужного поведения. В котором было бы можно, как в стихе, почти пропеть о зле необходимом, к которому присоединяешься. Пока же нет того стиха того, но нужно что-то делать. Признать, что Каифа вынужден каким-то быть, без поощрения от собеседника и самого себя. Тогда его импровизация становится ещё труднее. Её надо бы остановить, её судьба становится действительно опасной. Снова ночь – бежит скорее, потому что уже издалека ясно, что очень нужна. Цвета, и жизненного полотна тоже, стали бледными, ни светлыми, ни тёмными. А для серого цвета нужны строгие показания, которых здесь ни у кого нет. Ночь пробежала и встала, и стало легче – тише стало. Приличнее стало в понимании нового агента. Снаружи, но не в домах пока, но ничего, более глубокий час ночной уже не допустит даже шороха. Замолчим скорее, из уважения к тем, кто в тишине действительно нуждается, такие есть. Ими полон город, конечно, Иерусалим. Их потребность в тишине он уже ощущает сам. За из настойчивость их можно уважать. И тишина наступает, они хватаются за тишину – им надо держаться крепко, чтобы до отвратительного, безумного утра их никто не оторвал от обещания блаженства, которое содержит тишина. В тишине они узнают себя и заново, но без труда, узнают всё, что к ним относится. Это не те, кто здоровается с зеркалом, это те, кто без зеркала знает о себе всё.
          Дела Иерусалима не зависят от разговоров, что были накануне. И они совсем не зависят от тех, кто вели эти разговоры. Они вели их для своего удовольствия или спасения, которое всё равно не состоялось, а дела должны идти, поэтому они пойдут немного быстрее, чем двигаются обычные их исполнители. Они действительно заняты этим походом, им некогда качаться на ветках приговорённых деревьев – их срубят, и каждому своя дорога. Градус жестокости должен расти иногда, чтобы доброта не расслаблялась в мареве этого места. Дела пошли. В целом они были теми же, совсем небольшие отличия, кроющиеся в их позвоночнике, держащем многое и в частных рёбрах, не говорили в полный голос. Они для посвящённых, с тем и существовали. Иерусалим не мог не быть в курсе этого. Он хотел бы вести дела с людьми вроде Иисуса, но он всё время смотрит на Каифу и знает, что только с ним имея дело, был бы счастлив. Всё, чего касается страсть в Иерусалиме, преображается. Лицо меняет, и жизнь пытается изменить, под себя, под новую страсть свою. Пытается также и Иерусалим. Шлюха понимает, что если она обнажит вторую ляжку, она привлечёт больше внимания. Ведь тех, кто любит двуногих шлюх, больше, чем тех, кто любит одноногих. А теперь пахать – двумя авторучками сразу писать, о делах, которые надо остановить или, может быть, не надо. Может быть, им всё-таки судьба случиться. Где-то рядом с Иисусом, в непосредственной близости от его планов. Даже больше, его жизни. Иерусалим не может патронировать какой-то отдельный дом, стоящий в нём, он всё-таки ещё вынужден рассматривать своё население в целом; смотря на население, он учится смотреть на человечество. Оно стабильно, без скачков массового сознания и лишних идей. В сравнительно круглых головах порядок, местная простая метафизика не может ничего в нём нарушить. С этого начинается покой для облегчённых сознаний, принадлежащих головам, немного слишком круглым, вынужденных сражаться за то, чтобы не бояться слишком медленно двигаться при всех, а то стыд привычное покрывало и вопреки основным законам физики не соскальзывает со скользких, раз круглых, голов, а если даже и ползти, то ползти делам, которые не смогли добежать до земель, в которых лучше быстро двигаться, потому что в тех землях скор человек. Но даже таким им всегда найдётся своевременное противодействие, кто-то, кто не хочет их делать, останавливается в начале предложения, сознательно замалчивая его конец, могли бы отпасть дела таких людей, но они выбирают на иерусалимских светофорах зелёный свет, он немного помогает тем, кто тяжёл, чтобы бегать на красный. По некоторым мнениям это самое толковое описание жизни. Человека, пробующего её прожить. Вечера становятся непереносимыми – то время, которое могло бы быть дивным, если бы его проводили без мыслей. Одиночество по вечерам – а вечерами, как и утром, впрочем, и в течение дня тоже, оно особенно очевидно – равняется абсолютному, исключительно полному фиаско в жизни. И хорошо, если в такой вечер заползают дела: как они расположатся в таком вечере и что в итоге сделают с ним, зависит от того, как выполнят их, лучше довериться им, чем себе. Лучше довериться чему угодно, чем себе. В такой вечер ты свой единственный враг, настолько жестокий, насколько долгим кажется вечер. Поэтому Иерусалим так и старается, чтобы ничто никому не казалось. Тут без иронии Иерусалим свят или как минимум очень добр. По-настоящему добр к тем, кто от одиночества изо всех сил бежит, пусть на месте. И Иерусалим не соревнуется с Иисусом в милом облике, которого у последнего в общем-то уже и нет. Он знает, что у Иисуса тоже есть дела. Их скромное количество определяется его безумствующим иногда бытом. Но справляться со своим бытом, это как раз в любом веке самая трудная и дивная задача. Она покоряет каждый раз всё новые жизни, которые могли бы быть проведены по другому. Покоряет каждый раз всё новые жизни, которые могли бы быть проведены по-другому. Иерусалим не может помочь и знает об этом, его бессилие не трудность для его жителей, они давно слишком самостоятельны. Иисус должен быть в чём-то подобен им, пришла пора и ему начать уподобляться тем, кто в чём-то уже давно опередили его. Смогли опередить его, потому что не останавливались там, где мысли всегда готовы взять ещё более готовую остановку. Они чесали всегда вперёд, по пустыням и по толпам таких же, как они. Они искали то, что могло бы им заменить сведения о настоящем их. Ведь это тяжело, быть в информационном вакууме. Это то, из чего больше всего хочется выбраться, хотя и не для того, чтобы знать, а для того, чтобы сделать что-то. Время проходит мимо действительности и кто упрекнёт его в этом? Оно имеет на то все основания, оно копило их давно и запоминало слишком хорошо каждое. По памяти оно оказалось чемпионом. Причём открыло в памяти, что она поклонница чётких форм, ведь форма диктует некоторым вдохновение, которое они не могут сразу перенести. Болезнь не развивается, если применение вдохновению сам человек находит и одобряет. Главное, не удивляться его последствиям. Идя на плаху в повседневном платье или восходя на то, что её временно заменяет, не значит не уважать это бесконечно, значит всего лишь знать этот процесс всеми чувствами и новыми пятью. Которые старые пять готовы дублировать, раз их срок вышел. Иисус пока не восходил по лестнице, вполне пригодному пути – она дрожала в зное, но стояла крепко, это была надёжная лестница в идиотизм, из настоящего в настоящее, соя у подножия, как стоя у коленей, до которых уже нет дела, он даже не пытался размышлять. Размышление может только испортить и без того очень плохой момент. Двинуться сразу, куда следует, и проделать весь путь сразу, того он уже не может, или не хочет. Или время ещё не подошло, или прошло слишком далеко вперёд. Иисус таким образом ходить так и не научился. Ноги приспособлены ходить по стародавним временам. А теперь их надо упросить зайти в кабинет важного человека, как в вестернах в картонных городах на Диком западе всегда есть шериф и он же по совместительству главный злодей, так же «драматургично» это в Иерусалиме. И Иерусалим уважает свою драматургию, потому что он помнит , что зачем-то её выстраивал. А Иисус до сих пор приезжий выскочка, он пытался с самого начала и пытается до сих пор отделить свои интересы от единственно актуальных интересов самого места, где ищет альтернативу обвалу своей жизни, возрождению бездарной той дороги. Блюсти только одну овцу тоже бывает невероятно сложно, весь город может не уследить за ней, а если она не будет идеально белой и в итоге своего собственного замысла свяжется не с тем бараном? Она имеет слишком много шансов ошибиться и проиграть саму себя всем временам сразу. Тем временам, в которых нет Иисуса, она может проиграть дважды. Но для Иисуса таких времён нет. В итоге, чтобы не затягивать, Иисус быстро взбежал до самого верха по этой лестнице, и вот он на Диком западе. Здесь дикие и печальные законы, и вполне нормальные люди. Обыкновенные горожане. Горожане обыкновенные. Никогда друзья, но и не всегда враги. Они с трудом разбираются, кому и кем быть – они бессильны сразу умно решить. Шторы окна убаюкали и добрались до людей, до того, чтобы убаюкивать их. Это не сложнее для деятелей с опытом. Или без опыта, но с вдохновением. Только одно окно было открыто, оно всегда могло дать ещё одну вселенную, нуждающиеся в этом всегда могут тут оказаться, пусть взглянут, во что ещё готовы они верить. Кабинет, страдания не знающий, терпел это окно, не связывая себя с ним. В ощущениях своих он отгородился от любого либерализма и от любой альтернативы. Он был из тех кабинетов, которые ещё любили своих хозяев. Хозяина ставили в свой центр и молились ему. Или учили его молитвам, служебным или простым человеческим, на которые он действительно мог бы рассчитывать. Они могли возлюбить знающих заботы обитателей. Кабинеты ещё были опорой порядку, которому уже регулярно приходилось противостоять митингам таких, как Иисус. В сущности они до сих пор были опорой многому. Кабинет давал место посетителям, в которое сам не верил, он оставлял верить в него посетителям. Если они нуждаются в вере, они поверят в это, и в идеал поверят, и найдут его, даже здесь. Где его нет. Кабинет решал, чем им заниматься, здесь, как наедине с самими собой, его решения не могли быть слишком неправильными, то есть неправильными настолько, что это уродовало бы суть вопроса, любого вопроса, которыми такие кабинеты занимаются. Ответственное лицо, кому им быть? Месту или человеку, место думало об этом. Размышление шло очень не просто. Теперь новые вестники от бога ощупывают стан худощавого настоящего. Их несмотря ни на что впечатляет фигура. Может быть, за ними новый бог, который взращивает новые травы для жёсткого раскаяния. Садоводство бога тайна для города, для мэра, для человека, которому последние двое завидуют. Душевная ботаника тяжёлая наука, лишний эксперимент в этом городе.
- «Прокат крестов остаётся, пока, только пока, Иисус. Это необыкновенно востребовано, выходит, у нас нет выбора. Надо давать, пока желают брать».
Мир всё равно ещё не заперт, Одно окно ещё было открыто для всего. Оно допускало к виду. Иисус в окно не глядел и Иерусалим не видел, какой он сейчас, чем думает заниматься? На Иерусалим давно никто не смотрел. Он понял это и вёл себя свободно, хотя сохраняя в себе всех своих жителей. Он учитывал и Иисуса, и то, где он сейчас находился, и в каком состоянии. Иерусалим не находил это замечательным, но находил вариантом. Он кидал к его ногам тех, кто мог бы удержать его. Кто мог бы попытаться  …почти так же как сам Иерусалим.
– «Но ведь Вы не бросите нас. Это Ваше место, Ваш город, места все Ваши. Как мы без Вас, так и Вы без нас потеряете что-то, незамысловатое, но безумно привычное. Нуждаться друг в друге не стыдно, не порок, это нам нужно. Сколько ещё нужд нас ждёт… О скольких ещё захотим сказать друг другу. Нельзя пересчитать песчинки в наших пустынях и потребности в наших замыслах. И пустыни, и замыслы растут. И наша сознательность думает о том, чтобы начать расти. По примеру Вашей, вероятно. Но какая разница, кто служит примером? Тем более что Вас мы уже давно знаем. Вы наша долгая, Вы основная наша привычка».
Иисус сейчас не мог вдумываться в его слова. Иисус сейчас думал о том, что Иерусалим тоже, как мир, не заперт. Шансы его покинуть уже пересчитаны. Кое-что есть. Его мысли тот же Иерусалим пытался сейчас подслушать. Он действовал, как самостоятельный злодей. Персонификация идёт в чистом виде и он уже давно одушевлён. И поэтому может быть свидетелем того, что не хотело бы иметь свидетелей. Или чему в силу каких-то обстоятельств всё равно. Равнодушие ведь всегда актуально, если мир оценивают человеческие глаза. Вот сейчас у кабинета есть возможность подняться в статусе рядом с извечным человеком. Лучше кабинет иметь свидетелем, чем человека, всегда заинтересованного в разговоре, даже если он не касается его и не может касаться, потому что уже коснулся каких-то тем, от облегчённого варианта человека далёких.
– «Пока стоит Иерусалим, в нём будут происходить ошибки. Это наш город. Таким он был задуман или что-то изменилось уже после запуска, мы не знаем. Но наши же ошибки, как ни странно, поддерживают нас», - говоря это, мэр допускал, что ошибки Иисуса его не поддерживают, но ведь они действительно же поддерживают людей. – «Поймите, молодость уходит от нас, а ошибки остаются. Они остаются нам часто как утешение, не примите за странность. А если даже и так, наши странности в первую очередь наше достоинство. Мы не богаты на достоинство и из чего бы оно ни состояло, хорошо, что есть хотя бы немного. Нас станет легко объяснять и в первую очередь мы потеряем нашу гордость, сам небольшой предмет её, и, разумеется, вопрос в Ваших глазах. А это, может быть, ещё большая потеря. Вы нетерпеливы, может быть, потому, что вечно молоды, а это, конечно, отличает Вас от многих, и у Вашего эго нет выхода, которым порядочное эго может воспользоваться. Это давнее представление. Где найти здесь тех, кого это могло бы впечатлить, кроме присутствующих, разумеется? Но мне кажется, что мы уже лично знакомы. Я не хочу, чтобы моя зрелость Вас подавляла. Ей ведь тоже есть пределы».    
У  руководителя города больше опыта в установлении пределов – на которые надеются и которые совершенно бесполезны. Даже если они торговые. Для Иисуса не было новостью, что невозможно продавать одиночество. Но почему они и признают это, и тем не менее пробуют продать? Самый странный базар, что может быть.
- «Ещё кое-что, раз мы сегодня собеседники. Насчёт экскурсий. А если Вы сами придумаете, как Вам угодно? Любая история. Лишь бы они ходили… Талантливая история и талантливый экскурсовод, а если ещё известная экскурсия и известный экскурсовод – и готово, в Иерусалиме новое чудо. Иерусалим выдержит. Я не хочу сейчас прерываться и останавливаться, хочу продолжать о том, о чём начал говорить. Вы думаете, я или моя душа каждый день выступаем? Нам не перед кем. Мы вынуждены быть простыми. Чтобы самих себя переварить. А потом ещё Вы как лакомство…Знаю, знаю, станете возражать, и про приятность свою, и насчёт прочих затей. Вы это гоните…  Случайно не выгоните себя из рядов человечества, выгоняя незаслуженно кого-то откуда-то. И, Иисус, не гоните человека из его иллюзии. Пусть из крестовой иллюзии и нарушающей все Ваши права. Нарушение прав только заставляет развиваться нарушителя и бодрит того, кому они принадлежат. Это моё мнение, надеюсь, у Вас оно станет однажды таким же. Можно совершенствовать наше мнение до бесконечности».
 Иисус даже не вздыхал, он вообще думал, как бы перестать дышать совсем, чтобы не вдохнуть саму суть преступления. Этот воздух формально пригоден и фактически не останавливает дыхания, но до чего же он не вдохновляет.   
- «Будете уходить, не хлопайте дверью. В наших зданиях главная жила всего организма дверь. Я надеюсь, Вы будете её ещё открывать, это дорога вечная, я имею в виду сюда. Если бы мы, люди, без вдохновения рождённые от людей, могли заключить официальную сделку с вечностью…»
Шторы уже не важны, никакой свет они не закрывают. Если лица сами отворачиваются от света, его можно считать неудачным. Или считать неудачной их волю, за которой придут последствия, чьё определение будет возложено на Иисуса. Он даст его ещё раз, в миллионный раз и поймёт, что поднял ещё один килограмм. Он даже не растеряется, он знает, что происходит. Не под эгидой городских соревнований, а частно вполне, произвольно. Его же душа заботится о его физической форме. Она будто продолжает готовить его к каким-то соревнованиям вне родной колыбели. А Иерусалим, конечно же, стал ему родной колыбелью. Это настала пора бесконечной подготовки к тому, с чем и подготовленные никогда не справляются. И ведь душа об этом знает…но, Иисус прислушивается, всё равно настаивает. Окунуться в прозу Иерусалима, а она у него бедовая, по оценкам всех, кого избавляет от зависимости транзит. Но доходчивая, она доходит до всех персонажей, действующих пока в ней. Действующих иногда как воры, Иерусалим не имеет, что запасти на будущее, его поэзия и экспрессия уже разобраны людьми. Для них всё оказалось доходчиво гораздо раньше, чем для Иисуса. Они не постеснялись этим воспользоваться, пока Иисус пытался отделаться от своего стеснения. Они попросту опередили его. Неужели они думают, что ими будут гордиться? А может быть, даже и думают. Их мышление может завести их во все притоны, где им может понравиться. Они особым образом расчищают себе дорогу - как будто рвутся в родной дом, Иисус же с ними не ходит. Чужое помещение ни в коей мере не может напоминать дом, здание его бесценное и надежды, что живут вместе с тобой, как равные. Как превосходящие тебя сожители. В чужом здании перспективы всегда ошибочны и слишком запутанны, но при всей их запутанности ясно, что они никогда не станут твоими перспективами, кто их пытается оценить, начинает скучать и доверять им от великой скуки. Но о бесперспективности помещения говорить не стоит никому, даже не всегда себе можно сказать. Не говорить ничего лишнего, но думать о выходе из бесперспективности момента, такой выход должен быть. Его можно уже предчувствовать, его постоянство, шанс через постоянство – это выход из здания. Самый правильный выход из этой ситуации. Иисус уже в Иерусалиме, на который он не смотрел. А Иерусалим в нём, чему нет оправдания. Они оба сложны в нужной степени и могли бы существовать автономно, но, видимо, соединились, и очевидно, что по инициативе Иерусалима. Если бы они могли не накладываться друг на друга, чтобы до бесконечности не усиливать эту степень их общего состояния. Но пока они рядом, даже пока они помнят друг друга, они не выбирают между пленом и свободой, нам можно констатировать, что уже пара Иисус и Иерусалим пошла в следующие года, напрасно усилие надеяться, что, может быть, она скроется в них, их прозрачное море не избавляет от видимости всего, что в них происходит. И Иисусу, и Иерусалиму придётся смотреть на самих себя же. Как на пару, быть может – одну из самых прочных этого времени. Любого времени. Готовые быть абсолютными и бесконечными ночные бдения однажды станут совершенны. Их нынешние изъяны, не адресованные никому, истратят свою эпоху и путь их назад в неизведанную никем из ныне живущих неразрешённость будет, может быть, их вторым рождением. Что-то их заменит на время Иерусалиму и Иисусу, но долго обходиться заменой они не смогут. Обычно всё возвращается на круги своя, даже там, где на всё воздействует Голгофа. Но возражений, её, разумеется, всё равно не избежать. «Что значит «так обычно»?» Она, Голгофа, таких обычаев не знает. Хотя определённой ценой всё можно выкупить. В месте торговли и просчётов. Будь прокляты продавцы воздуха, если этот воздух с Голгофы. Потому что мы пойдём за ними, чтобы следить, а может быть, чтобы дышать. От вечного пути и вечного бдения отказаться труднее всего, и занять себя чем-то, что, безусловно, проще, современнее, но пределы Иерусалима никак не позволяют вечного пути, Иерусалим предлагает, что он должен где-то тут закончиться. Его предложение очень похоже на просьбу, которую, он знает, никто не удовлетворит. Но он её повторит и будет повторять, пока не покажется кому-то проще удовлетворить её, чем слышать чаще своего внутреннего голоса. Который тоже звучит, не переставая. Иисус теперь точно знает, что он может увидеть в Иерусалиме – его город не оставил себе сюрпризов, он предельно откровенен и тайно давно уважает то время, когда можно свои грехи выставить пред чужие глаза и честно по настоящему его имени назвать каждый. Это тоже нормальные отношения с Иерусалимом, они оба в чём-то добивались именно таких. Просто другие, возможно, никогда не рассказали бы им такого. Иисус  даже не отказывается от своих мыслей. Они тоже ведут его и усугубляют его положение, как могут. Они не оставляют ему альтернативного самочувствия. Моя шея перетянута мёртвой рыбой, то есть у меня есть все осложнения, которые положены коренному жителю Иерусалима. Считать ли мне, что мне ещё повезло? Кто ненавидит свою мэрию, тот плохой горожанин. Тому нет прощения, малейшее оправдание трудно найти. Отвратительный горожанин с преступными привычками. Ещё не совсем ясно, за счёт чего они преступны, но, безусловно, они у него именно такие. Иисус подумал, подумал и признал себя им. Насколько ему было трудно, неизвестно. А почему решено, что такому горожанину должно быть легко? Прощение в этом веке вообще трудно зафиксировать чем-то, кроме тренированного глаза. Тренированные тела ошибаются сразу и во всём, а души, которые прошли свои тренировки, ещё имеют шанс угодить самим себе, потому что помнят расписания занятий, даже если вернуться к ним не могут, потому что располагают своим путём, который сменить невозможно. Иисус из тех странных типов, что всё же пытались следовать за душой, им руководил всего лишь вкус. Иерусалим даже не пытался быть среди эстетствующих. Он вообще ни в каких рядах не стоял. Город должен стоять отдельно, чтобы горожане ощущали себя скорее гражданами. Чтобы имели привычку отделяться от всякой толпы, чтобы каждому было просто встать отдельно и хоть в какой-то мере независимо. Это не помешает никому найти все нужные сложности. Если Иисус найдёт своё гестапо в Иерусалиме, он…будет ли он счастлив? Придёт ли он по адресу в том случае? Чтобы счастье своё увидеть, проданным ему современностью. Канализация Иерусалима никому не оставляет шансов, она – худшее, что есть в душе, почему-то больше в душе, чем в городе. Своих шансов ни на что не имея, она не может их позволить порядочному горожанину. В первую очередь потому, что это смутит её. Нет города без канализации, без доверия к ней и неким тайнам, что часть её составляют. Она есть в доме каждого, каждый знает о ней. И потому велика вероятность, что и в души ей существует дорога. Нет Иерусалима без канализации и настоящего её, над канализацией нельзя ставить эксперименты, все пройдут безуспешно, им не будет стоить ничего расшвырять разочарования в тех местах, где ходят люди и метко попасть в каждого. Уверенно осесть в каждом, чтобы в своих завоеваниях лично убедиться. Кто спрашивает в итоге, достаточно ли это слово прозвучало? Для слуха иерусалимского жителя это не составит невыносимой нагрузки, ничего нового оно не покажет - все экскурсанты на том месте, в котором живут. Жизнь уже не бесится над тем, что во многих душах она проходит как экскурсия. Миру нельзя сказать «ненавижу». Но можно, ещё как можно городу – Иерусалим, в общем, готов выслушать каждого. Когда каждым окажется Иисус и будет говорить, как он, тихо и страстно, город не запомнит сказанного, но получит удовольствие. И пожалеет о том, что у него нет лица, понятного человеческого лица, где улыбка смотрелась бы не странно. Улыбка – это то, чем было наполнено наше прошлое, совсем далёкое, забравшее свой облик с собой, не учтя нашу зависимость хотя бы от какого-то света. Наше согласие на любой его источник. Улыбку воскресить так же важно, как бога. Кто занимается этим по-настоящему, погружён в результаты этого. Он знает, что не он один ждёт их, прошлое ждёт так же, как настоящее. И именно оно доказывает, что будущему пока всё равно. Под воздействием прошлого Иисус давно измеряет всё только годами. Это не самый быстрый способ, но один из самых надёжных, что есть у заинтересованных лиц, среди всех тех, что вообще согласны иметь дело с прошлым, настоящим и будущим. И с самими собой в них, как думается. Медленно текут года чаще всего, скорость – действительно ли она важна для него? Ведь не он диктует ритм и не он забывает его, не он зависит от него. Дать в его распоряжение какую-то равнину, плато, пустоту – пусть сам найдёт себе занятие, и зависимость, зависимость же даст ритм, только это не ритм дождя, ровный или неровный в зависимости от существующего настроения. Это ритм жизни особого качества, которое не повторить ничем, если оно было почему-то утрачено. Иисус даже не знает, почему. И не его, быть может, дело расчёсывать швы, хотя, конечно, они сильно чешутся. Утро – самое шелудивое время дня, оно старается больше всех для предстоящего дня, но редко имеет к тому все данные. Иисус, как никто, это понимает, и преподносит эти сведения себе тихо, по возможности мягко. Не привлекая к этому Каифу и вообще никого. Он экономит на соучастниках, но это потому, что он не экономит на своей мудрости. Но идиотский деятель утро разобьёт всю мудрость и останется один Иисус, ничем не подкреплённый, схватившийся с утром, как с ошибкой, которую срочно нужно устранять. Но вообще-то даже с ошибкой по Иерусалиму легко ходить. Места такие – на каждом метре клад, но тогда почему кто-то, например, Иисус, мимо всех мест с кладом проходит? А потому, что ему компанию составляет размышление. Его божественная составляющая смогла революцию произвести легко. Но с её плодами иметь дело, с видоизменёнными временем плодами, с ними связываются немногие. Иисус хотел бы взять свою революцию, образно выражаясь, уткнуть её лицом в подушку и отодрать до состояния полной её покорности. Или, другими словами, провести с ней беседу, внушающую в первую очередь ему, а не ей, что за свой шанс можно принять многое…А вообще, разговаривать со своими революциями – это практика обычных молчунов. Которые экономят на общении с людьми. В пользу общения с революциями. Это разговор и о ненависти, и простое скопление вопросов. Протест против ненависти – это только счастливая семейная жизнь. Либо очень качественная иллюзия семейной жизни. В данном случае всё подойдёт. Именно во время переходного периода кому-то нестерпимо хочется перейти от самого себя нынешнего к последующим этапам эволюции. Пусть она пригласит или вообще как есть без приглашения на какую-то её ступень мы поднимемся или опустимся.
            Как начать жить с плакатом, чтобы не было смешно? Чтобы самому не смеяться, беря отпуск у слёз. Официально, открыто, проживая все нюансы и показывая взаимоотношения, в которых ты действительно готов видеть любовный брак. Городу в общем всё равно, с кем ты живёшь и что сожитель в твоей жизни значит. Просто ты слишком оригинален, ты ещё всю оригинальность ощутишь, что скрывается в этом решении. Не превзойти тебя уже, раз ты несчастен и прекрасен одновременно. Расчеты сам свои создал и не смог увидеть плана в целом, и уткнулся в проигрыш. По обыкновенным дорогам Иерусалима нельзя прийти к плакату, только внутренним каким-то путём, неизведанным другими, даже таким, которого другие не представляют. После того пути на плакат действительно можно посмотреть другими глазами. Нужны ли сейчас подробности? В принципе у плаката тоже может быть плохой характер, но это случается редко. И уж в любом случае он не будет хуже, чем у тебя. Не будет безысходнее твоего. Вы имеете один или два шанса сжиться из ста теоретических шансов. Если вам это действительно нужно, вы можете просто попытаться. Плакат и человек, с сегодняшнего дня равные, официально равные – те, кто пробуют друг друга в качестве своего сегодняшнего спасения. А завтра спасение может продолжиться, потому что замена ему такому маловероятна. Это не лучшее, но работающее уже сейчас. Оно работает по очереди на всех. Плакат, он сам по себе свежая мысль в жизни немного загнанного человека. Предложение ему не замыкать пока круг жизнеутверждающей гонки. Если она начала развиваться, то может показать ещё многие картины, смысл которые составят вместе. Плакат нельзя отговорить наедине, и в присутствии полного собрания обстоятельств от изумления по поводу общего состояния их любовных дел. Сегодняшних, завтрашних и даже вчерашних. Изумляться вместе не так удобно из-за немного разных ожиданий. А вообще, заведовать любовными делами должен кто-то один. Чтобы признания все или часть их хотя бы, для начала семейной жизни, были кстати. А пока есть сегодняшние заявления.
–  «Как человек я финишировала. Думаю, это апофеоз».
Но словами такими пугать некого. И самому испугаться уже скучно, за испугом не стоит ничего внятного. Так, личное переживание, может быть, и не очень долгое. Страхи ведь проходят, если нет особого смысла бояться дальше. Дама с плаката не поддержит под локоть, объёмные части тела вызывают у неё в первую очередь вопрос. А как объяснить тому, кто привык жить в другой плоскости, свои идеалы? Другая плоскость согласна всё понимать, но усталому мужу и ещё более усталому новатору можно рассчитывать лишь на моральную поддержку, их беседы честны и прирученная правда, вероятно, тоже может поддерживать. Но, до конца прирученной, её нет. Чаще она по-прежнему дика и неудержимо исходит от женщины с плаката, в своё время символа каких-то вещей, иных правд, теперь женщины Иисуса. Она говорит «Я серьёзно влипла в плакатную жизнь». И, наверное, она знает, чем та жизнь отличается от этой, неустанно затаскивающей в себя. Она знает несколько тайн, над которыми невозможно провозгласить облаву от имени любителей ясности. А у Иисуса нет тайн. Иисус рискует и отвечает ей «Я серьёзно влип в историю человечества». Не будь она плакатом, она кивнула бы. Вернее, она уже кивает, потому что физические законы можно отставить, если надо срочно поддержать единственного собеседника. Но постоянно их откидывать, конечно, трудно. Но это только начало семейной жизни, её лишь первые, ничего не значащие трудности. В которых ещё трудно проявить себя, полководцы будут выявлены потом. Труднее всего будет найти их победы. Но одна уже, не стесняя себя ничем, обнаруживается в согласии на проведение лучших последних лет с куском бумаги. Который, безусловно, на человека похож, может иметь те же взгляды и решаться на те же мысли, но опередить того, кому от рода своего выпало быть человеком, ему будет трудно. И здесь приходится постоянно сталкиваться с ограничением возможностей. С плакатом не выйти в свет, многие вещи возможны только в свете своего воображения. И можно лишь с помощью универсального воображения ласку испытывать и тому печальному факту есть много примеров, на плакат не набросишь руки, как можно их набросить на плечи фактурной подруге, с этим приходится считаться. То неприятность, идеально подчёркиваемая обилием досуга, они решают со временем проблемы, они работающая семья, хотя нигде по месту не закреплены. Крепления внутри души, ими она прикрепляется ко многому, к чему не хотел бы прикрепляться человек. Страсти в данном случае невозможно делить пополам, семейная жизнь выдержана в скромных тонах. Блеска плакат не давал, он был матовым. Опытной и умной бумагой и очень сдержанным драчуном, плакат не толкнёшь в спину, отказываясь от продолжения беседы в таком тоне. Хотя если показали спину, возможно, она закончилась до этого. Даже не по воле их, а по воле времени, в котором они живут. А что ещё? Во многом они свободны и массу всего допускают, чего прозаические люди с плакатами не делают. А им дано, они связались с чем-то, что им вдруг подошло. Такие предложения жизни делаются очень не сдержанным спорщиком. И жизнь их действительно рассматривает. Деля себя после этого на какие-то порции, части, которые смогли бы обслуживать кого-то самостоятельно. И первые клиенты Иисус и его обстоятельства. Иисус и плакат. Их жизни не написаны высоким стилем, но и не облаяны ими от несогласия. Пока спокойно течёт судьба, это сравнительно смирная река. На её берегах можно стоять по двое. Двойное будущее выгодно отличается от одинарного настоящего. Двойной день, что впереди, от нынешнего дня в своём развитии далеко ушёл. Дальше, чем сам Иисус. И много, много дальше, чем Иисус ушёл от самого себя. А он шёл быстро, постоянно видя какую-то цель и не видя никакой цели, а если видя, то, например, такую, как хотя бы какая-то свобода. Как минимум свобода от себя. Это почти невозможно. Но Иисус не кажется сам себе слабаком. Хотя и не кажется игроком, если только очень слабым. Но у которого тем не менее всё равно есть шансы попасть в будущее, и в этот раз в паре с тем, кто согласился на то же. Особенность заключалась в том, что они оба несли вес. Наедине с самим собою каждый из них знал, что этот вес можно называть весом памяти. Вот ровно столько она весит, когда отлично служит. И тут невозможно предъявлять никакие устройству мира претензии, она делает своё дело – служит, а нести должен обладатель. Правда, нести наподобие креста. Они оба максимально чётко представляли своё прошлое, себе и, если надо, друг другу, но в основном себе и этого уже было достаточно. И на обоих падал выбор, необходимость его, как новый день для сильных, которыми им уже очень трудно быть. Но даже слабый выбирает, совсем обессилевший делает это накануне какого-то будущего. Черты плаката или черты конкретного лица, что больше там необходимо и что в конце концов удобнее самому носителю, бездарна сама необходимость выбирать. Тем более что на выбор никто не ставит. Никто из тех, кто оказались возле выбора. Возле выбора бывает уютно только одиноким. А как правило они и вынуждены во всех обстоятельствах выбирать. Сейчас они все обернутся к Иисусу, не чтобы услышать, а чтобы взглянуть. Иисус всё равно отвечает и думает о своём ответе меньше миссионера, то есть больше дикаря. И неужели это может показаться услугой, ведь это очень частный опыт? Собственно, ближе к его тексту… Как сказал один опытный человек ( то есть потребитель лирических напитков со стажем ): не надо смешивать. Лебедей, этих прекрасных птиц связки – присоединены к моей жизни они насильно. И я без них, и они без меня способны обойтись. И единственное, что мне хочется сказать, что я благодарен плакатной девушке за то, что она способна всё это понять. У неё есть все основания понимать. Она всегда находится у стенки, но не может к этой стенке отвернуться. Жизнь её, как и Иисуса, развернула в одну сторону. Может быть, действительно с Иисусом общую. Это как-то оправдало бы те ограничения, которые со временем сделались её стилем. Она знает, что жизнь позволит ей не всё и даже совсем не то, что Иисусу, ограничения отличаются друг от друга больше, чем люди, но свойственное только своей она легко примет. Да, она знает, что такое ограничения, определённого свойства несвобода. Она никакую затею не придумала – чем в конце концов плакат может удивить окружение, то есть людей, или одного человека? Лишь своим полным разочарованием, быть может. Но она ещё пробовала держаться хоть на каком-то расстоянии от этого. Даже имея в той комнате, где она висела, полубога, только на себя рассчитывала в каждом данном ей дне. И на Иисуса, что важно, на человеческую его половину, и на времена суток, которые в общем-то не отличаются друг от друга. Вся тьма, которую может предложить нам ночь, попытается собою скрыть странность и неудобство наших отношений. Чтобы мы немного отдохнули не от самих себя, но от того, какими мы бываем, потому что кто очевиднее нам нас самих? Но может она это делать только до наступления дня. А потом снова обнажится, что так и не успело стать тайной. Может быть и не больше, но более чётко видны станут черты, покинутые прежде их обладателями, одинокие черты, потому что невдалеке от одиночества самостоятельность, которая вечная нитка, на которой висит как-то жизнь, и претерпев минимальные изменения, доступнее станут тем же лицам, душам, что так изобретательно скрываются за ними, и с чем-то можно спутать случайную черту, но те, что собраны закономерностью, отказываются путаться, как закономерно появившиеся в переполненной толпе люди. У таких есть будущее, и главное, это встреча с ним. Пока наше будущее – наше рассуждение. Сравнив свои черты, мы решили соединить их окончательно. В какой-то всеми признанный, законченный облик, с которым мы и останемся на некоторое, может быть, совсем не простое время. И кто-то должен нам его заверить, кто-то должен убедить нас в законности  нашей игры. Сейчас нотариусы боги, хотя бы какую-нибудь нам бумажку о действительности нашего партнёрства. Чтобы мы свои собственные намерения увидели оформленными. Даже перед самими собою их надо оформлять. У них, коль скоро им досталось быть человеческими, много шансов остаться незаконными, то есть ещё более человеческими, чем это вообще возможно. Мы же последние помощники им. Ведь мы первые, кто подумает, что это в жизни можно заменить. Примеров много, грустных и правдивых, им нечего добавить к своей очевидности. Звезду Давида можно спутать с любой звездой на небе, поэтому нужны подтверждённые отличия. Что-то подтверждать лучше документально – вечность очень об этом просит. А вечность лучше уважить. Быть может, она когда-нибудь ответит тем же. Так и разговориться с ней не трудно, хотя в общем-то человеку всегда непросто. Но жить с плакатом не как-нибудь, а семейной жизнью, это вряд ли проще. Единственное, что сейчас помнят молодожёны, это не было капризом. И единственное, на что они надеются, что это сейчас не выглядит, как шарж. Даже если дружеский на что-то, что они не умеют с абсолютным попаданием повторить. Вступив в официальные отношения с плакатом, Иисус не смог по-новому оценить себя, оставаться прежним – это выход из всего. И важно располагать ощущением, что можно выйти, выскользнуть, вытечь и выпасть, от обстоятельства, что не может удовлетворить, отсоединиться. И из чего-то он вышел с этим плакатом, рука об руку, насколько это возможно, и после чего-то именно к нему пришёл. Не к прочим людям своего времени. В итоге выбрав компанию, он более ни в чём не собирался раскаиваться. Или сдерживать своё отношение к отношению других. У плаката нет шансов против людей, не прикреплённых к стене. Но в отличие от них он не уважает прикреплённых к кресту. Но всё же полноценнее у него отношения с теми, кто был прикреплён в своей почтенной жизни к кресту, не к фиктивным обстоятельствам. Хотя крест – это тоже обстоятельство. Походное и временное, но самое веское среди самых лёгких. Однажды можно решиться признать его самым ценным. И неважно, что Иисус никак не соберётся. Другие за него пробуют это делать. Пробуют помочь, худое, но честное своё вдохновение, обстоятельства, образы, имена привлекая. И нельзя отрицать, что он на это всё отзывчив. Его отклик, не так просто скрыть. Пусть посреди его семейной жизни он возник. И о Марии, и о Иосифе слова могут слагаться в мысль, два эти имени не знаки запрещения, во всяком случае не всегда, но действительно редок час, когда Иисусу разрешён проезд, теперь же, раз тот час его возник, восторга и несчастья, открытого несчастья и преодолимого восторга, с ним рядом ощущение, дано и рождено, и в мысль воплощено, его, Иисуса, мысль. От которой недалеко до следующего рождения. Возможно, даже у тех же. Но в этой жизни, конечно, более вероятно другое. Совершенно адекватны мысли Иисуса. Я больше никогда не увижу их, я больше никогда не найду в этом потери. Я никогда не начну с ними сначала. И самим собою тоже, что вообще-то облегчение. Наверное, всё-таки приходит время, когда становятся не нужны человеку родители. Страшное время и волшебное, время, которому замучаешься и слишком устанешь давать оценку. И благо, если его это только радует. Но даже если он оставляет в этом долю грусти…Вот так, при разборе пожизненных полётов оставляет один из фрагментов вселенской грусти именно здесь, при описании этого времени, в его вечной характеристике, которая надолго повиснет в действующей вселенной…Можно найти слова и оговорить потерю, пусть бы это была скромная потеря. И не будем уточнять, кто именно, Иисус или кто-нибудь другой, её приобрёл. То есть чья она. Но возможно даже, что души. В остальном же он, захваченый не днём одним таким, но такими месяцами, захватил удачу. Вместо человечества девушка с ним, это несоизмеримо ему приятнее, и ему, и ей. Кто понимает Иисуса и кто боится его понять, ей всё равно. Она поняла про него главное, он не зависит от стен. Могла ли она, связанная плакатом, гипотетическая, пусть и фактически ничем жизненным пока не подтверждённая, часть его, Иисуса, рассчитывать на то, что в плоской её жизни появится так закономерно абсолютно свободный мужчина, с нервами его, пусть и расшатанными свободой, и жестами его, из которых она понимает уже почти все? Понятлива ли? Нет, доступна тому размышлению, в котором опора её ежедневная. И образами она полна. Плакат, такой плакат, тоже нельзя удержать от прогулки. Непременно с Иисусом, быть может? Нет, совсем нет. Не обязательно с Иисусом, но со своими установками о том, как следует жить людям. Особенно, если судьба заставила их находиться рядом с плакатом. Но так же это относится к тем, кто находится вдали от плакатов. И на Иисусе она строит свои гипотезы. Не первый день друг рядом с другом. Много раз наблюдала Иисуса и, может быть, пару раз понимала его. Между ними разница не так велика, как между прочими плакатами и людьми, их общее место – подобие распятости. Скорее такого состояния. У кого-то больше, у кого-то меньше. И сходство это их не вдохновляет. Плакат не лояльнее людей во всех значимых вопросах, благо, что их осталось уже мало, многие действительно решены, и он более того всему свидетель, всему, от чего так же, как Иисус, не сможет отказаться. Это и стало основой взаимопонимания, которое и на сегодняшний день почему-то часто ставится под сомнение, первое почти искреннее взаимопонимание в Иерусалиме. Это его полноценная победа и единичных его жителей. Которым почёта никогда не будет. С ними разговаривают, как будто их уже нет. «Будь уверен, после того, как ты исчезнешь – потому что не век тебя выносить – это место сохранится и только те из твоих мыслей, что были ему особенно дороги». Тот, кто говорил ему эти слова, действительно любил упоминаемое место. Иисус не против, пусть будет город, в котором человек решил достойным жить с плакатом и о себе с ним говорить, и даже о плакате, о нём, единственном. А говорить они ещё будут долго, но, может быть, рано закончат. Пока, конечно, будут продолжать. Им есть, ради чего, пусть пострадает немного слух замечательного города, которому, оказывается, некоторое будущее уже гарантировано. И не надо объяснять ему дороги, по которой он и лучшие отправятся править чем-то, настолько своим, что горожанам, может быть, и не придётся к этому прикоснуться. В этом случае Иисус, безусловно, горожанин. «Я не проиграл совершенно окончательно только потому, что кто-то успел проиграть раньше меня». Иисус прав, он объективен и такая объективность лучше любой демонстрации протеста. И снова он будет понят, и снова знает, кем. Знает, что своей девушкой. Плакатом понят, как девушкой. Но это ни в коем случае не может быть конфузом, она, отнимая это время у общения с Иисусом, сражается за свою реальность, восхитительную реальность себя самой, и настоящий реализм как уважаемая, благословляющая без малейшего сомнения всех, чьё происхождение миф, и все сражения за переход в реальность дисциплина – это единственное, что может им помочь. И он поможет больше, чем фанатизм не существующих друзей. Понят плакатом, как девушкой. Реальность происходящего вырвала градус как минимум у погоды. Теперь она тоже член его семьи, и ни в коем случае не хуже, чем другие её члены по имени Мария, Иосиф, Эндимион, господь, ужасный город – отчасти и Каифа тоже – собирающиеся закономерно выйти из её состава последнее время. С ней можно объясниться от своего имени, своим голосом, по вопросу своей жизни, как с самим собой. Доложить в устном виде, в том, который приемлешь сам. Уже давно. Она от себя объяснится с Иерусалимом. Тоже доложит как плакат и девушка, действующая под давлением своего объёмного сердца. Не свойственного плакату. В интересах Иисуса. И от неё всё выслушают. К плакату не подступиться с обвинением, пригодным для человека. И ошибок у него похожих нет. Но если объяснительная речь плаката повернётся в другую сторону, к Иисусу, многое выслушать придётся ему. Да, вообще-то, корректно выражаясь, минимум иллюзий, но и этого вполне достаточно ему, он больше не капризен, и меньше всего заинтересован среди всего этого в невероятном развитии своего успеха на этом этапе жизни. Совместная жизнь с плакатом вместо ни к чему не прикреплённых людей - это надёжный форт. Вдохновенно продуманная линия обороны. Девушка с плаката всё прекрасно понимает. Она действительно последний оплот, последний горизонт, между ней и стеной никого нет. Иисус проверял, когда помещал плакат на его место там. И у девушки это не вызвало недоумения, она была готова пройти эту проверку. Когда ты в паре с кем-то, кто одушевлён больше, чем ты, важно знать, это может на какое-то время поддержать сгибающийся дух. Есть вещи, что гнетут даже самый бодрый дух, тем более есть то, что угнетает дух Иисуса. Не вечный совсем дух, но пока он своё время не превзошёл, не выбрал всё его до края, есть дни подумать о нелёгком значении для создателя фактов, жизненных в основном фактов, слова «креато», в этом мире сложным образом появляются новые формы, а потом дополнительно доводятся до ума, и разные этим достигаются результаты, и одинаковые, очень схожие как минимум, рядом были персоналии для примера, девушку на плакате оформили, поправили ножом, Иисуса перечеркнули крестом, его, на котором он и в этом варианте событий словно бы был распят. Нет, ничем в мире нормальных красок от этого распятия не отмыться. Но ему этим самым немного дали хоть какую-то жизнь. Ею в первую очередь воспользовались не редко грамотные, а ещё чаще неграмотные обстоятельства, они заложили слишком большой духовный вес в себя, образ и подобие они выбрали не те, но их достижение – они сумели показать и даже на месте в жизни доказать – у Иисуса просто украсть, даже если перегрузиться при этом в плане духовного обогащения, в итоге они сами себя сминают, показывая приобретённую форму свою. Такими становятся и разговоры, которым звучать и звучать ещё, и их ведут те, кто изменили уже в чём-то свою форму так же. Но быстрое изменение или, может быть, не очень, не всегда даёт забыть старую форму. О ней как правило ведутся разговоры.
- «Понимаешь, Иосиф, они не перестанут, никогда. А это «никогда» в данном случае и для меня имеет значение».
Иосиф Каифа смотрел на Иисуса. Да, они не перестанут. И никто не знает, почему они продолжат. Что они нашли в прокате крестов такого, чего нет в отсутствии их проката. Что вообще можно найти в кресте, на котором сам не был? Возможность другой жизни? Предчувствие не счастливого назначения, которое невыносимо сложно реализовать? Но крест стоит, какой-то, в сознании как лучший предмет современности. Лучший для всех сразу. Но не для того, кто знаком с ним слишком хорошо. А он стал ещё больше наивным. Сожительством с крестом не отвлечь внимания ни своего, ни их от этого. Так же как не отвлечь так просто внимания Иосифа Каифы от Иисуса. Иосиф Каифа смотрел на своего Иисуса. Смотрел на то, как тот готов сказать «я знаю крест», и ещё больше взгляд притягивало его молчание, ведь ничего подобного он пока не говорил. Его можно любить и можно понимать, можно не понимать его и потому без конца объяснять ему, что мир очень самостоятельный, что Иисус знает, чему он рад, что он приветствует, но на свой проклинающий  и отвергающий собственное проклятие лад делает это. Всё-таки Каифа ненавидел тех, кто бежал от понимания изменений в Иисусе. Какой-то счастливец может убежать от перемен в нём, но Иисус с ними останется. Останется, как будто в закрытой комнате, вдохновенно, но от этого не менее профессионально изолированной от благословения извне и благословения изнутри самого себя, гораздо более важного. Каифа ненавидел, потому что должно быть время и для любви. Он также ненавидел ежедневно по отмирающей привычке того, кого ненавидел раньше. Но теперь любовь к нему требовала места себе и, может быть, если возможно, всем своим намерениям. Намерения любви никогда до конца не известны, неизвестны даже для любящего Каифы, тем более для его заходящегося сердца. От которого ему вообще помощи нет. И никогда на деле не было. Но хоть бы один сокрушающий намёк со стороны Каифы… Так же без сетований и предварительного образования он тащится в самый старинный университет мира – собственную жизнь. Иисус же уже несколько поделён между своей, Иисуса, жизнью и миром. Иисус первый и последний в мире вечный двигатель, живопись тоже вечно движет душами. Иисус был чист, чист достаточно для светского акта. Даже исходя из того, что светское дело требует гораздо больше чистоты. От дельца, что, не желая смеяться в церкви, постоянно занимается светскими делами. И успевает в них немного больше. Может быть, потому, что тень его заменена на Каифу. Портрет ли это уже Иисуса? А если отчасти и с него списано, то подписано свидетелями-современниками и Каифой, с церкви того же не спишешь. Тот же Каифа чистоты у неё занять не сможет, Иисус тоже не много ему занимает, но разве в случае Иисуса Каифа тщательно считает? Да, тщательно, но на иной манер, тут посторонним нечего объяснить. Тут себе нечего объяснять. Иисус тоже в объяснения с самим собою не впадает, когда мечтает вжиться в свой рисунок. Это единственная для него возможность писать в мире, не упоминая собственных обстоятельств, неважно, что это тоже самое, что стирать собственные черты с какого-то другого полотна. Сегодняшние руки были вымыты перед живописанием. Но работы не шли, они стояли, как самые бессильные солдаты. Им не были нужны причины, чтобы остановиться, их вдохновение всё ещё ищет себя в дне сегодняшнем, на который ему указали. Пока они и бессилие нашли друг друга. Библейский рисунок современной рукой не восстановить. Никаким описанием прошлое не станет воскресать, восстанавливать само себя, потому  что лениво. Те свидетели, кто видели оригинал рисунка, ещё могут быть уверены в своей памяти, но ей работать только на сохранение самой себя. Этим заняты сейчас все. А вообще все лишние рисунки можно удалить и в первую очередь их смысл не должен запомниться. Вопреки последней тенденции в работе памяти. Иисус будет продолжать другие рисунки, он в них больше уверен из-за их своевременности. Кто же сможет критиковать Иисуса, если он не слушает ту критику, в счастливую судьбу которой не верит? Критика и Иисус слишком мало общаются. А Каифа, не стесняясь, общается с обстоятельствами. Уже отработанными и на практике мудрыми жестами. Каифа красит волосы в разные цвета, тона и тому подобное. В зависимости от своего настроения. Но что за цвет будет теперь основным? Будет ли мучиться с ним Каифа, если и здесь несоответствия превзойдут его, установленные им пределы? Нет, он начнёт уважать этот цвет. Это будет и цвет дня, и цвет ночи, проведённых самостоятельно. И будет цвет непременных мыслей… Нормальный ли, благополучный ли это вариант, когда кроме себя ты со своей живописью, даже если это – живопись у тебя на голове, никому не нужен? Красить волосы не то же самое, что красить полотно рисунка. Скажет ли Каифа об этом Иисусу? Как Иисус производит свои рисунки, какова технология их возникновения в этом мире и в штаб–квартире – доме Иисуса, который он не может покидать без веских, крайних оснований и долгого рассмотрения вопроса необходимости? Иисусу дана воля и постоянный цвет волос, он удержится от изменений, которые не усилят созидание, а просто разнообразят его. Кто может без упрёка ограничивать разнообразие? Он всю волю тратит на жизнь, от которой, понял, бежать невозможно, поэтому жизнь так важна для него. Её различные варианты не принципиальны для того, кто искренне привязан к одному варианту. Части, составляющие этого варианта постоянно требуют одобрения. И не только одного Иисуса. А солидарность Каифы уже какая-то помощь ему. Он всё-таки немного сильнее с ней, стоя напротив разочарования, которое в любой момент может стать его. Оно не двигается, но оно спутник. Это его уникальная особенность, которую мало, кто может повторить. Да никто и не пытается, первенство во всём за разочарованием, оно идёт впереди людей. За редким исключением, когда кто-то заходит вперёд разочарования – но Иисус до сих пор так и не смог собрать опытную и, как должно бы, наверное, было быть, ловкую команду таких. Если оно уже было в нашей жизни, то снова милости просим в неё. Это как взять на работу с опытом, то есть это разочарование когда-то уже разочаровывало. Даже более того, оно работало с нами. Очень опытное разочарование, оно вся надежда тех, кто хочет преподать нам урок. После урока, то есть после обучения и знакомства с теми, кто хотели научить, надо проверить, появился ли иммунитет. Иммунитет к будущим ударам спортивного уже где-то разочарования. Хорошо, если это будет хотя бы спортом. Сохранилась ли способность к ожиданию, к поиску лучшего на свете времени – будущего времени. Но этого у нас всё ещё в избытке и с будущим у нас самые надёжные отношения. И будущее невероятно забавно появляется рядом с нами. Это к вопросу возникновения явлений. Электричество берут из стен, туда уходят все розетки. Будущее приходит из собственной памяти, ведь в ней остаётся прошлое – его главная база. Как бы она ни выглядела, будущее к ней подойдёт. Чтобы ещё раз подтвердить правильность своего маршрута. А не внушительность своего облика. Каифа уже меньше думает о своём облике, он вынужден признать, что облик вторичен. А всё остальное работает. За волосы оттаскать за стыд, так причёски создаются в Иерусалиме. Много новшеств ввёл сам Иерусалим, таких, что представляют собой серьёзную нагрузку. Он признаётся в конце концов. Должен же я когда-то отнять у себя здоровье и у тебя, Каифа, тоже. Это откровенно, а откровенность ещё вызывает у Иерусалима уважение, он ещё будет продолжать говорить. Половина твоего здоровья уже ушла на Иисуса и ты до сих пор ничего не хочешь изменить. Это снова сказал Иерусалим. Да, он стал разговорчив в последнее время. Он хотел бы плотнее пообщаться с Каифой и Иисусом. Куда звонить Иисусу и куда звонить Каифе Иосифу, в прошлое? Телефона нет. Не только для Иерусалима. Телефонные линии не проведены в желанные дали, дали просто не впустили их. Настоящее стоит каменной стеной. Через него не проходят телефонные звонки, куда бы они ни шли, они могут действовать только здесь и зависеть от сиюминутного намерения ума. Настоящее готово любой ценой убедить в том, что оно надёжная опора. Почти для любого. Кто готов постоянно в нём находиться, эксперименты ставить над самим собой. И если для этого надо уничтожить несколько других опор, независимо от того, кого они поддерживают в данный момент, оно способно и сделает это мгновенно. И именно в настоящем прозвучали слова Иисуса «Они не перестанут сдавать кресты в аренду, а я не перестану жить с плакатом». Да, такого не покажут по телевизору в их городе и в их захудалом мире. Который на них работает один. Это происходит только в воображении Иисуса и в действительности рядом с ним. Почему его воображение и действительность при одних и тех же событиях в них не могут являться одним и тем же, он ещё попробует выяснять. Может быть, действительность при откровенной своей браваде не всё переносит?  И сожительство человека с плакатом, человека, который при правильных человеческих расчетах всё-таки мог бы жить с человеком, отрицательно впечатляет её. Поэтому Иисус делает это в своём доме, но он наверняка это делает. Сомневаться уже не имеет смысла. И в первую очередь ему самому. Бесполезны все надежды на обратное. Когда он решается, что-то происходит. Вот именно это больше всего хотел бы понять Каифа. Не надо искать определение загадке, когда её нет. Разгаданное, то, что изначально от рождения не было тайной, в дополнительных, то есть личных, определениях не нуждается, если только кто-то не хотел создать тайну в угоду своему желанию. Безответственному желанию, надо заметить. Быть или не быть тайной, решает Иисус. Определится Иисус, определится и мир вокруг него, его обстоятельства и какое-то будущее. Последнему нужнее всего. Ему надо точно знать, с чем работать. Каифа тоже безумно мечтает определиться и в большинстве его мечты сбываются. Памятник Иисусу или стихи Иисусу: что посвятить Иисусу, если он отказался посвящать свои взгляды тому, что происходит рядом с ним? Может быть, это его дело, а может быть, что это дело его нервов. Скорее всего они вынуждены были сдать. Нервы сдались и он сдался. Никто не сделал тех выводов, которые могли бы толкнуть его к этому раньше или вовсе спасти от всего сразу же, а конкретнее от последнего этапа жизни в городе с прошлым и будущим, но без настоящего. Но какое-то настоящее всё же есть, ведь именно в нём Каифа мучается выбором. Всегда проще решиться на поэзию. Под поэзией Каифа понимает, конечно же, в основном службу реальную, действенную, службу тому, вопреки кому это пишется. Но сколько же вариантов для того, кто хочет послужить и для того, кто не хочет этой службы. Пока Каифа безусловно относится к разряду первых. Во все их трудности вникает, и разделяет мощным своим сердцем Каифы. Каифа, должно быть, никогда не определится. Вечное ожидание посвящения тоже своего рода подарок. Посвящение от кого-то приходит, или во всяком случае должно прийти, и не обязательно совсем, что будет радовать. Это лишь жест, ответственность за который не слишком обременительна по сравнению с ответственностью за отношение в целом. Но может быть в каком-то случае и по-другому, могут отправить посвящение, чтобы спровоцировать адресата на сохранение себя таким, в какого него влюбился отправитель. Могут предложить, как приобретение, обязательства, почему вокруг тёплый воздух, но адресату прохладно? это трудность зажимает Иисуса в подворотне со словами «У вас есть что-то внутри, что вы хотите и можете сказать». А зажатый Иисус всё равно найдёт силы ответить «нет, вот тут вы мне просто поверьте, мне нечего сказать человечеству». После он будет отдыхать. Уютно горит лампа возле Иисуса, легко горят его мысли…В пожаре рождаются выводы, каждый из них был автоматически фениксом. Иисус считает нужным сразу выпускать их. Огня фениксы уже не боятся, но больше они ничего не знают. Даже про своего родителя. К сожалению, это сразу делает их беспощадными. И его отчасти тоже. Пламя лампы не играет с фениксами, играя с не определившимися фениксами, можно добиться невозможного и пострадать может даже оно, оно понимает, что нужно быть осторожным. Общая беспомощность со временем только растёт. Что можно сделать? Иисусу посмотреть в себя: на старте человек и бог, чем бы ни занялся Иисус, кто устанет первым? Перекраивать мир под своё понимание до конца не умеет никто. Иисус здесь такой же новичок и неумеха. Его первая выкройка и последняя одинаково неумелы. Больше всего от этого мечется Каифа, его метания время от времени случайно, а может быть, уже согласно какой-то закономерности, повторяют самые отточенные геометрические фигуры. Это `не сложившееся послание…Но оно однозначно заявляет, размышление о Иисусе не окончено. Пусть нужные ему санатории пока не построены. Пусть заново отстраивать планету дорого и хлопотно, человечество однажды развернётся к нему лицом и напряжётся. Задействовав себя в стоящем деле, оно уже не охнет от тяжелейшего изумления, когда поймёт само себя. А после этого его попытается понять Каифа. Ведь он рядом с ними так же постоянно, как Иисус. Даже ещё более постоянно, ведь он так не стремится отойти от них. У Каифы никогда не получалось быть настолько единоличником. А тут с ним стало происходить что-то неизведанное, это обстоятельство стало упрочняться. Он как болезнь получил, болезнь, разумеется духа – он стал исследователем. И обстоятельства заставили преуспеть. У неплохого исследователя чаще всего так, где живёт, там и исследования проводит. Городское расследование Каифы – который сам разыскиваем полицией – не совсем бесплодно и совсем печально. Не столько, разумеется для науки, сколько для бытописания, которое от воли бога далеко, но от этого не менее призвано быть правдивым. И образы, они готовы ему служить. Каифа, выяснено, верен в любви, и к прочему, что сказано о нём и о любви, теперь уже можно добавить, он всегда любил водный простор в отличие от грехами сомкнутой земли. Потому что там ещё удобнее обитать. И той жизни есть своя специальная летопись. Нейстонология выполняет почти непосильный труд и объясняет практически всё. А объяснения нужны, со стороны опять кажется, что бог провалился. В конкретном этом месте, Иерусалиме, провалился. Современные жители Иерусалима – это неизвестная флора и фауна. Среди них Иисус – это доступная информация, это какая-то определённость, которой уже не надо добиваться невероятными усилиями. Среди которых далеко неизвестно, какое последнее. И как ни странно, нет возможности помнить первое. А лучше всего было бы забыть об иерусалимских жителях, ведь кое-что известно. Они ещё не вошли в плодоносящий возраст, а Иисус из него выходит. Он достаточно постоял в свету. Очевидная, бесстыдная беда места заключается в том, что они могут никогда его не достигнуть, им бессмысленно менять свой статус. Они всегда у поверхностной плёнки, могут только переходить из гипонейстона в эпинейстон, это чуть ближе к источнику света. Это в их понимании бешеная вертикальная социальная мобильность, и на будущее они хотели бы от этого избавиться. От лишнего света в городе тьмы тоже не грех избавиться. Будучи свободен, Каифа мог бы схватиться за голову, но у него ещё планы. «Я знаю, что никогда не поцелую, вас, например, но я ещё могу собираться целовать Иисуса». К Голгофе или жителям Иерусалима, всё равно, к кому, справедливо по отношению к обоим. Не самая комфортная сторона справедливости. «Я думаю, в тебе очень сильна электрическая составляющая», так можно сказать о начинающем биться в странных конвульсиях Каифе. А он не ответит – он занят боем с собственной судорогой. То она побеждает, то он обещает одержать верх. Но Каифа способен на комментарии.
– «Мир пустеет, он становится пустым, он становится в чём-то похожим на меня».
Да, Каифу слышал город, то есть никто. Сказать и не быть услышанным – потому что с таким голосом ещё нужно экспериментировать и рано выступать пока, потому что Иисус далеко – за несколькими домами, а ещё точнее в своём, более рациональном мире. Который уже сегодня превосходит рецидивно эмоциональный мир Каифы. Но это не преграда для любви, тем более для опыта. Почаще это представлять, почаще этому предоставлять достойный процент доверия. И передаваться на расстояние будет не только мысль, но и само касание. Это так же экологически чисто, как человека потрогать, человека не из Иерусалима. Местным же обстоятельствам, но потенциально благодетелям каждого, остаётся старой фразой снова помочь Каифе. Каифа должен знать также, что у горизонта есть стражи. Ему уже напоминали об этом. Сейчас надо дать ему ещё больше сведений другими словами. Дальше него свою любовь не пронесёшь. А стражи ещё и заинтересуются ношей. Но несущего любовь никто обыскивать не будет. Все слишком хорошо знают, что это такое. И лишний раз касаться его груза больно. Каифа сказал, что мир становится похожим на него, но он совсем тихо сказал, что беспокоится за его судьбу. Потому что он знает, что может предложить сходство с ним, Каифой для невозможных христовых поручений. Нигде невозможно таким сохраняться, а он действительно такой. Заразный безвыигрышный вариант, не имеющий побед в настоящем, у которого в активе, душевном активе, и самому себе проигрыши. Почему он такой даже вопреки ходу истории безлюдной земной? Безлюдной в отношении сверхвыносливых  людей. Даже разгадав природу присутствия электричества в человеке, человек не станет богом. Чтобы быть богом, надо иметь вдохновение бога. Или принуждение бога к работе, данное им самому себе. А о тех, кто на земле сейчас, никто вообще не заговорит. История не может начать особенно относиться к Иисусу. Сформулировать к нему особое отношение и стало бы проще. Но слишком просто тоже не подходит, никому из таких способных участников. Среди которых Иисус как ни странно на своём месте. Почему до сих пор он не хочет, чтобы его окончательно вынули из рядов человечества? Отчего из всех плохих компаний он выбрал человечество? Ведь за связи с ним любой нормальный родитель его убил бы. И это было бы малым наказанием. Но человечество пример. У Иисуса должны быть и есть такие же проблемы. Это гордость его и настоящее достоинство, он так же затрудняется, как его человеческие коллеги, это так и не стало его потрясением, как ожидали старшие товарищи по небесной партии. Впрочем, у них такие же бездарные ожидания. А человечеству ещё долго суждено быть непонятым. В человеческой компании может произойти многое. Больше всего люди любят гулять. Трудны и опасны прогулки некоторых. Прогулки к холму, о котором через пару шагов выяснится, что его зовут Голгофой. Феникс – прозвище Иисуса, подпольное. И только один-единственный раз официально оправданное. И много больше раз Иисус его оправдывал неофициально наедине с самим собой, только под своим наблюдением, давно формируя свою альтернативную историю. Он им не вполне доволен, оно от него слишком многого требует, надо признать. А это и признают, не отрицает никто, но прозвище на другое не меняют. В конечном итоге это намёк, который, конечно, гораздо больше похож на чёткое требование. Иисусу нет смысла делать вид, что он не понимает его. Он, безусловно, понятлив, но после стольких самых странных, но от этого не менее, к сожалению, понятных, лет рядом с человечеством стал менее исполнителен. Поэтому все намёки, сделанные Фениксу, периодически возвращаются тем, кто сделал их. Они вернутся все до одного. Ни один из них Иисус слишком пристально не рассматривал в настоящем времени, он пристально рассматривает свою дорогу. Иисус не падает в ямы Иерусалима, хотя не все он видит. В ямы в своей душе он попадает во все. Он так меток, как если бы был целенаправлен. Но он не был заинтересован ни в одном падении. Не как чей-то кумир, а как человек – сейчас он ещё не может отказаться от человеческой природы - которому тоже дорого обходятся падения. Поэтому что-то в этой жизни берёт с него плату, которую он платит себе. А заплатить он может совершенно в любом месте, на дне некоторых ям расценки ещё понятнее. Помощь здесь пригодиться не может. Каифе не надо его доставать. Иисус выбирается сам, потихоньку, да, даже слишком медленно, но спешить ему по сути некуда. А те, кто находятся в большей спешке, могут обращаться к нему на дно. В ямах хорошая акустика, это помогает взаимопониманию даже с теми, кто так устал общаться с богом. Иисусу нравится их раздражать, когда он сам раздражён обстоятельствами. У того, кто находится в более почтенном положении, есть возможность руку протянуть символически, но все давно уже взрослые, особенно в этих обстоятельствах, в этом контексте и в этом городе, и вынуждены, обстоятельствами принуждены, понимать, что в пустом символе давно нет внятного, доступного смысла. Который было бы трудно ненавидеть, с которым было бы трудно спорить. Иисус сказал, что простил его, но одна из составляющих этого наказания – это отсутствие доверия у Каифы к таким словам. Он не может доверять им, он всё делал с собой – помощи нет. Самые несчастные не могут доверять своему счастью, он знает это. Но отнести себя к таким в расцвете своих трудовых продуктивных лет Каифа просто не считает возможным. Его фанатизм ещё с ним и контролирует основные течения в его обстоятельствах. Это только доказывает, что мечта имеет право заменять собой реальность, если реальность не имеет шансов стать мечтой. При Иисусе такие подмены возможны. Только самые несчастные не могут доверять Иисусу, это не сказка, а жёсткая быль для многих, которые настоящее и себя воспринимают от этого как целое и слишком серьёзно. Но многие думали о том, что для Иисуса тоже? Кто кроме ставших разумными будней брали на себя эту думу, совершенно не запрещённую в Иерусалиме и его окрестностях? В целом для большинства это дела сложные. Каифа понимает в этом больше, теперь уже изумляется тому, сколько он знает о ситуации, которой почему-то дано развиваться в его сердце почти самостоятельно. Когда Каифа идёт, шаг его ровный, когда он останавливается, грудь его умеет себя сдержать, а когда он останавливается говорить, слова его оборачиваются на Иисуса и не оборачиваются на него самого, вот он должен скоро начать и начать именно с Иисусом, потому что другие собеседники безнадёжно устарели. Но даже безнадёжному активисту тут придётся согласиться, что невозможно ничего сделать, чтобы это был продуктивный разговор. Нет, не в возможностях Каифы сотворить из самой пустой в мире беседы полноценный диалог, у которого были бы права где-то рядом с ними существовать. Почему в Иерусалиме не водится волшебства, рассчитанного кем-то чрезвычайно опытным на не просто потенциальных, а обязательно реализующих себя неудачников от затухающей современности? А современный диалог зазвучал. И Каифе надо будет в нём звучать. Пусть он звучит, его одобрили бы равнодушные певчие птицы. О, возлюбленный им диалог, сколько ты будешь продолжаться, ты сам не знаешь. Не догадываешься даже, потому что не имеешь представления об истинных намерениях разговаривающих в твоих пределах так, будто этих пределов у тебя нет. Это те самые, давно знакомые тебе собеседники, сейчас они начнут творить свой кошмар неоправданного общения и конца они своего не предчувствуют. Их чувства сразу начинают отказываться от себя и от них, чувствуя начало разговора. А собеседникам хуже, они на отказ не имеют права. Каифа не ведёт счёт своим коленям, их испугам и общему труду, а Иисус своим минутам. Вечность снова работает. Как будто её звали сотрудничать…Так вот, о коленях Каифы, они опять задействованы. Почти во всех акциях Каифы, осуществляемых рядом с Иисусом, они участвуют.
– «Иисус, прости меня. Слышишь, прости», - преимущество Каифы сейчас в том, что Иисус сейчас не на иконе, а собственной своей загнанной персоной перед ним, в ближайшие минуту – две он не уйдёт по вечным своим делам, которых больше нет.
– «С какой стати?» - Иисус научился задавать и такие вопросы. Он знал, что человечество к ним готово, оно не услышит ни грубости, ни отсутствия выхода  в такой форме вопроса. А Каифа научился отвечать правду: 
- «Чтобы я дальше мог спокойно жить».
Иисус знает, что это правда, что правдивее её он сегодня не услышит. Но правда ведь есть и у него – тоже крайне правдива с ним в первую очередь, а дальше Иисусу придётся решать, пора ли уже раскрыться перед тем свидетелем, что есть сейчас. …Что есть у него всегда.
– «А если я не хочу, чтобы ты спокойно жил, а если ты не интересен, когда спокоен? Ни современности твоей, ни даже мне, тому, кто вне её».
Человечество, может быть, больше нуждается в таком Иисусе, нуждается и ищет способа признаться себе и ему в этом, чтобы не было места для шага назад, оно, может быть, готово решиться на последнюю честность, но пока не может поверить, что оно само её ждёт. В себя не верить обычно для человечества, или верить слишком сильно, критикуя свои последние основания. Каифа блестящий представитель чего-то крайнего, он никогда уже не сможет представлять что-то среднее.
– «…Ну, извини…Извини, если я всё-таки хочу найти, если не справедливость, то покой, единственный, доступный душе, и извини меня, если я всё ещё, раздавленный дух, думаю о теле. О его сохранности на пару ближайших столетий. Мои искания, должно быть, беспокойны и я, должно быть, встретив покой, не узнаю его нынешними глазами. Пусть так всё это и пусть я ещё больше узнаю об этом. Но уже хотелось бы не от тебя. От тебя хотелось бы исключительных новостей. Которых я действительно хотел бы больше. Чтобы мне казалось, что обстоятельства подобно синяку всё же рассосуться. Хотя бы те, что собраны возле Иерусалима и нас с тобой заодно. Знаешь, есть два типа людей, это из тех типов, что более менее заметны, что хотя бы сами себя понимают и не смущаются выносить это понимание на люди. Может быть, эти типы относятся к не людям, может быть, возможен альтернативный вариант человека, раздумывающего о себе. Но не нам давать моральные оценки, мы можем только попытаться их классифицировать. Даже если сами к ним относимся. А мы, я думаю, наверняка относимся. У нас есть некоторые обличающие черты, точно свойственные лирическим выродкам, которые всегда на службе у самих себя – то есть альтернативе, которой, во всяком случае в этом городе и дне, нам быть ещё тяжело. Мы, может быть, в общей сложности относимся к одному типу, но кто-то один из нас так сильно покрыт налётом другого типа, что сходство с ним приобрёл гораздо большее, чем со своим собственным. Согласись, что это рациональный вариант. Лучше остановиться на нём, чем признать раз и навсегда, что различие непреодолимо. Что выгоднее тебе? Ведь в конечном итоге всё зависит от твоей выгоды, даже если она лишь духовная. Неужели и после этого ты будешь утверждать, что я тебя не понимаю?»
Очень долгий марафон от Каифы и обречённость не стала короче. Но тренированный Каифа, как всегда, ни на что не рассчитывал. Он тренировался именно на этом, отсутствие надежды и потому всякого расчета. Реализовать то, что было задумано, ещё раз попытаться реализовать себя, ещё раз мысль свою попробовать представить подходящей к форме другой – чужой – мысли, приемлемой для ещё более усталого мыслителя. Что еле-еле стоит напротив. У него ещё меньше, быть может, шансов достоять до конца. Есть ли более блестящие собеседники во вселенной, у которых меньше шансов благополучно закончить? Хотя бы по этому вопросу пусть удерживает первенство Иерусалим. Они готовы продолжить над нами или рядом с нами смех. А ещё точнее рядом с нашим разговором. Хотя разговор наш не из весёлых. Они, вероятно, готовы попытаться спасти его смехом. Мужественная и рискованная затея, воплощение которой совершенно во всём обречено – мы уже не сможем принять её как няньку. Потому что мы выросли и изменять нас поздно. У нас априори не вышло с благополучным изменением. Где колыбель? Выкинули. И отчётливо помним, где. Рядом с Голгофой. Там был лучше прочих шанс забросить её дальше всего, что когда-то кидали. А вообще у каждого своё место было на примете и до сих пор осталось. Там можно многое сделать. Взрослый и ставший заметно суровее Иисус, совершенно не смягчая голоса, стал выдавать ответ собеседнику, как стати оказалось, что это Каифа.
 – «Я не могу создать лучшее и большее представление, чем однажды было создано».
Не стоит ждать, хоть действительность и хороший катализатор. Действующий часто над законами человеческой нежности и ещё более нежной морали. Каифа ещё более сильный катализатор, но и он ничего, кроме дежурной отмашки от Иисуса «Я не часть представления, да и представление однажды закончится» никогда не мог добиться. Но сам Иисус от себя смог среди общих и вполне конкретных собственных катаклизмов добиться новой мысли: сбежать из Иерусалима, этого города, из которого не сбегают те, кто смогли в нём хоть как-то состояться. Стать известными, интересными, публично интересными, удачно забытыми и вспоминаемыми раз в год перед сном теми, у кого самая лучшая память, достаточно сильная, чтобы содержать в ней древних героев, и в другом городе попросить убежища в церкви, храме ( хоть в молельном доме ), естественно, не называя своего имени. Ни при каких обстоятельствах не озвучивая своих взглядов, у которых нет будущего, как у вчерашнего, закончившегося дня. Получить что-то в том городе, чего не дано было получить в Иерусалиме. Там я просто попытался получить своё. И время побежало, выбранное мной, а не врагом моим. Его несмотря ни на что, как ни странно, поймёт Каифа. Самый понятливый из ныне существующих платонических любовников идеи, которая покоряла. Где-то в другом городе Иисус спросит «Кто последним видел мою юность?» И никто не ответит ему, тем более юность не отзовётся. Он долго думал, спросить об этом в другом городе или в Иерусалиме. Но в Иерусалиме кто придёт отвечать, кроме Каифы? Кроме Каифы со всеми его ответами, на которые даже ещё не придумано вопросов. Пока лучше неопределённая тишина. В снах Господа Бога нет ясности о земле, а в суждении Каифы и Иисуса нет самой малой ясности об этом разговоре. И не ясно, а надо ли им знать что-то конкретное. Иисус изменился недостаточно, чтобы точно это знать. Он и сейчас не является совершенным орудием действительности, если она собирается что-то предпринимать. Понимая всё это, несмотря на то, что Иисус думает, что ею загружен, она редко обращается к нему. Она предпочтёт обратиться к кому угодно, но Иисус в качестве свидетеля и оценщика – это крайний случай. Крайний случай для всех, кто имеет шанс по другому воспринимать окружающее людей плотным кольцом. Самый крайний случай, чей безвыходный контекст таков: отсутствие шансов у Иисуса обычного человека с обычным риском старалось не изменить его, не придать ему чего-то нового, чему у Иисуса ещё не подготовлено место. На сколько было рассчитано это бережливое хранение, нельзя установить.   
– «Я скажу о виде из моих окон. Я вижу за окнами другие города, но чувствую себя так, как в Иерусалиме. Это закономерно, раз я нахожусь именно в нём. Последнее мне ещё что-то гарантирует».
Все безвыходные ситуации человечества похожи: каждый раз это бывает попытка развода, каждый раз более тяжёлая – с кем разводится человечество, неизвестно, официально ему не с кем разводиться. Но оно постоянно пытается. Родство и общие корни ситуациями и людьми отрицаются, но от этого не легче. Может быть и не должно быть легче тем, кто рядом с человечеством, человечеством – постоянным спутником Иисуса, оказывается. Но везде иллюзии, везде есть надежды. Как бы ни разговаривал новый Иисус, разговоры все будут теми же. У разговоров нет выхода, они так запомнили своих собеседников. Иисус что-то запомнил, разговоры что-то запомнили – вот он уже, клуб имеющих память. Вход свободный после энных лет накопления таковой. Соревнование внутри клуба проводить не будут. Каждый взял из общей чашки одного сиропа, каждый немного подавился, что-то запомнили слова, которые были использованы в разговорах, они это сокровище передадут вечности. Передадут во всех  деталях, в которых среди человечества было, кому разбираться. Но за другими делами разобрались, как смогли. Вечность получит своё наследство, которое ещё никто не пытался трактовать. Но и отобрать его у неё никто не пытался тоже. Но главное, не пытались трактовать. Иисус прямо не стал рисковать, а человечество, которое пыталось его опередить, ушло совсем в другую сторону. Совсем в другую сторону оно ушло в своём разуме, так далеко – не вернуть его. Иисуса просто вырвало одиночеством, но вопреки всем законам физиологии после этого легче не стало. Никому из человечества. Из человечества, совершенно ушедшего. И себя не вернуть на этом фоне. Можно только дальше уходить в развернувшееся представление. В основном оно проходит в Иерусалиме, периодически выходя за его границы. Что можно было бы отменить. Я не выездной артист, не склонен мотаться по свету. Что сказать? Могу сказать, что моё представление всегда со мной. Дальше комментаторы бессильны. Им кажется,  что Иерусалим к этому не имеет отношения. Такие утверждения легко разбить, скелеты фраз просто перемолоть. Он откровенно причастен, но это нормальное дело, он нормальный и вполне естественный участник, который к участию своему привык. Активному участию. Иерусалим Каифу выдвигает на первые роли, сцена, в общем, для него готова, вестники пойдут к Каифе, он узнает об этом.
            Он вылезет из-под неровного крыла Иисуса. Изменившимся или не так сильно, как хотел бы, и с пониманием, наблюдающим то, что часть Иерусалима готова нырнуть туда надолго, если не насовсем. Они жаждут, их не смущают неровности, а ведь они относятся и к подмышечной области, где они все надеются собраться с прекрасной своей целью улучшить общее человеческое положение: понятно, что с такими неровностями души, что есть у всех у них, они способны выносить отсутствие гладкой поверхности, где бы они ни были. Гладкая поверхность всегда угрожает обернуться зеркалом, это минус. А Каифе придётся в муках помнить, как ему было под неровным крылом своего идеала, в сравнениях проводить секунды; может быть, минуты, может быть, дни, пугающие его. Правильная мысль – это как наводнение, кто не способен её выдержать, захлебнётся. Каифа сможет. И те, кто хотят на его место, подмышку Иисуса, смогут. Всё, что про них известно, это то, что они уже готовы столкнуться с самым суровым фактом действующей современности, что будущее незаметно наступило и, не спрашивая ни у кого из заинтересованных лиц, стало настоящим – оно позволило себе метаморфозу, о которой по-своему мечтало, неуверенно двигаясь не куда-то, а сюда, метаморфозу, в которую оно поверило после долгих размышлений – единственное, в чём нуждается будущее, это вера. Нуждается не больше, чем не щадящее прошлое и сто`ящее настоящее, но воспринимает оно острее. Скоро Каифа обернётся в нужную сторону и увидит, какое у реакционного заносчивого дальнего будущего уже настоящее лицо со всем набором морщин и, естественно, выражений, что к ним подходят, он подскажет Иисусу, в какую сторону нужно смотреть, и после предварительного согласия они будут смотреть в одну сторону, и смиряться уже охотнее, что параллельные линии не пересекаются – взглядам не надо пересекаться, когда они уже удовлетворены сотрудничеством. Дальше собственные дела внутреннего мира ( надо ли сейчас спрашивать, чьего? ) - активно действующей душе нужны особые мужество и силы, чтобы двигаться быстрее времени. Но вряд ли это сейчас необходимо Каифе. Вряд ли, вряд ли… Каифа предпочёл бы другую историю знакомства с Иисусом – каждый раз, попав в одну, человек предпочёл бы другую историю. С хоть сколько-то пригодным сценарием действия. Это вопрос выбора, которого нет…выбора нет, вопрос есть. Переживается это всеми по-разному. Сегодняшние герои, Иисус и Каифа, стараются совпадать хоть с одной из тенденций, захватывающих пространство жизни, спектр переживаний нынче не ограничен. Все поводы к расстройству есть у присутствующих и есть все подсказки, как с собственным недовольством вместе смотреть на ситуацию бога, которую все называют ситуацией людей. И на театр людей, который стал театром бога. Но это не обмен. Каждой из этих альтернатив придётся продолжать в своём контексте. Каифа не был в театре и не станет восполнять это в своей жизни. Вечный театр очень уступает нашей жизни, даже не зная о ней достаточно, чтобы грамотно не совпадать, он промахивается по-дилетантски, во-вторых – актеры, это люди, чьи преступления невинны и бесконечно прекрасны, по десять, по двадцать жизней из репертуара, что контролируют одну жизнь актёра, в которой он пытается не играть, просматриваются им до конца и всегда ждёт одна избранная, которая как жизнь уже всех победила, все прочие жизни служат в её рамках, хотя и имеют колоссальное влияние на неё и кто возьмётся его до конца контролировать – это последний шанс получить сюрприз? А если сюрпризом будет всё-таки размышление? Что конкретно погнало его из-под крыла Иисуса? Каифа старается терпеть сюрпризы. Тем более когда не может с ними бороться. Каифу не ждёт парусник и замечательное путешествие на нём по пути, в который верят ангелы и сопровождать берутся. Но общая душа всех странников спокойна, потому что у Каифы есть паруса, тайно сложены и пусть не очень легко, но в целом уверенно они время от времени, а в последнюю пору час от часа, шевелятся. Каифу не может не радовать это шевеление. Оно обрекает на многое, может быть, появится доброжелательность к самому себе, одно из приятных возможных появлений, может быть, он неожиданно столкнётся с нею на улицах своего душевного города. А может быть, нет…
             Каифа найдёт где-то свой дом в Иерусалиме. Освоит его заново и что-то сам себе скажет из тихого. Да, такое не говорится громко, оно шепчется максимум. Сам себя он услышит, сам себя он поймёт. Эти слова не будут записаны им или свидетелем, после нигде он не прочтёт их. Он сможет к ним вернуться, только если запомнит их, но он теоретически может придумывать почерк, которым их можно записать, скорее всего в душе. себя он услышал и понял себя, потому что лучше всего не терять связь с собой, не переставать понимать себя даже в новом доме. Эти слова не будут усвоены гладко и дом не будет гладко усвоен, всегда остаётся место усилию. У усилия есть будущее, может быть, более понятное, чем у Каифы. Но будущее не выбирают, тем более те, кто искренне ждут его, его узнают в момент, который для этого сразу становится лучшим. И то, что в нём происходит, сразу признаётся лучшим: будущее баллотируется в приятные нам персоны, как приятная персона будущее успешно. Но оно и не даст себе огорчиться, если успех не будет слишком грандиозным. Оно всё равно соберёт свою дань. Каифа взглянет на него однажды с теплотой, с выражением позволения от него и будущее войдёт в его дом, может быть, какое-то время побыв на крыльце. Ему главное не растеряться перед найденным героем, перед сущностью его усталой и всё же перспективной. Что в доме есть, не суть важно. Он заполнен обыкновенно. Может быть, Каифой, может быть, его честностью, с которой дом начинает отношения. Вообще-то дом переполнен. Кто приносил в него, не всегда думал, что несёт. И вышел странный набор, как у всех людей. Душа, мысли, мебель, но всё равно усталость и от неё,  возможные привидения, ни на что не намекающие тем, кто не хочет понимать. Умеющие жить по соседству от новосёлов. Могущие быть предельно прозрачными, чтобы свежие новосёлы не чувствовали себя лишними. Ведь сколько шансов среди жарко растущих обстоятельств быть уместными? Всё пребывает и пребывает в этом месте. Как и дом, будет наполняться пейзаж. Два действия происходит в пейзаже – за формой ландшафта никто не следит – обладатель двух ног берёт таинственное своё препятствие…на полном скаку. Здесь есть дела серьёзные в доме и на улице. Но начало происходящего в доме уже описано, то, что на улице, не дублирует дом, работает на настоящее и будущее отдельно от дома. Немного пыли от вещих человеческих слов и праха такого же всё же было поднято, во имя дерзости иерусалимлянина опять, либо иерусалимца, как дню сегодняшнему больше угодно, снаружи открыты скачки всех коней. Это интересно на фоне того, что открывается средневековье – его очередной сезон. Который чем-нибудь надо будет украсить. Пьеса о скакуне или о человеке, это практически одно и то же. Всё равно дальше всех поскачет душа, хотя путь свой ещё не знает. Такие пьесы – всем лучшая надежда, кто-то должен довести её до конца и сообщить, в чём её смысл, может быть, подвести к окнам, из которых он открывается. Но Каифа равнодушен к окнам, их функции давно кажутся ему миражом ленивой души, но его окна не равнодушны к Каифе. Когда Каифа в проёме окна, стоит как знамя самому себе на закате дня, когда тень его ложится так ровно, что мир весь кажется неровным от момента своего создания, когда самостоятельные мысли его ищут выход и сразу устают скрывать свой поиск, а лоб ещё недостаточно горяч, чтобы согревать Каифу автономно, тогда окнам становится известно подобие счастья. А в это время счастье снова готово уйти от Каифы. Его место готовы узурпировать мысли. Завоеватели гораздо более жестокие, чем те, что реально ходили по земле. Но как наблюдатель Каифа сейчас склонен брать сравнения из мирной области домостроительства. Мысль тоже можно описать как дверь, она тоже может дать вход куда-то. Что может стать продолжением дома. Каифа постигает дом, потому что обратно нет выхода во всяком случае там, где вход, там, где начало. Каифа вынужден постигать, потому что все постигают какое-то место, потому что дом собрался постичь его, он уже почти смог и Каифа не знает, чем он закончит. Всё в порядке, раздетым Каифа себя не чувствует, он сравнительно легко терпит надсмотрщика и его ум. Никому не нужно обнажение, за которым нет наготы, а только `большая скрытность развивается, чтобы что-то компенсировать. Когда нет и не предусмотрено наготы, хочется её создать, создать для себя и для этого мира, в котором у неё будут шансы, можно влюбиться в наготу, принимая её за неожиданный, передовой облик, давно искомый, давно понравившийся, даже, может быть, очень давно и очень тайно воображаемый. Главное, помнить, что если кто-то что-то хочет сказать, он ищет средства. И срочно пробует учиться у бога основам процесса творения, чтобы создать для себя хоть один благополучный вариант. Он знает, что четверг бывает по четвергам и крайне трудно обрести среду в четверг. Это о том, что желания должны выполняться в своё время и где-то соответствовать тому, чтобы быть выполненными. Сейчас Каифа работает над их редакцией, он устаёт, но продолжает, он имеет желания, которые на его взгляд непременно должны быть выполненными. Иными они не будут органично смотреться в существующем мире. Он хочет, чтобы их судьба была тесно связана с его, какой смысл этим судьбам быть объединёнными, известно. Это перемежающаяся близость и будущее его вдохновение, то же самое, как собираться своё «я» послать в письме тому, кто действительно этого достоин, и надеяться, что письмо получит Иисус. Перед игрой, которая традиционно у человечества идёт в одни ворота и называется всё чаще игрой с печалью для сердец – не тайна, что сердец того же человечества, были слова о городе, сейчас не надо терпеть, если хочется справедливо говорить про Каифу и про город, он открыл его и почти всё, у чего была дверь. А какие-то сердца намеренно оставил закрытыми для самого себя, так лучше здесь. Можно проходить сразу в дом свой. В доме есть абсолютно всё, нет ни в чём недостатка, конь по свисту вернулся в заботливое стойло, то есть в стойло, которое должно таким быть. Чтобы кони, которым предстоит жить в средневековье, не бежали из Иерусалима. Двуногие и четвероногие скоро станут одним и тем же ответом настоящему. А там смогут ответить и будущему. Которое обязательно приблизится к этому дому. Встречать будущее будет не передняя стена, а все стены дома сразу. Передняя стена не значит передовая, она тут одна из четырёх, все они равно участвуют в укрывательстве Каифы, даже задняя стена хочет увидеть, что бесконечно доволен Каифа. Он всё-таки может обернуться недовольным человеком, потому что в жизни таким быть безопаснее. Тем более в новом доме, который довольных выше меры может разочаровать. Ему не надо изобретать бога, чтобы спастись от опасности. Изобретён уже. Каифа может об этом труде забыть. И всякий случайный труд может забыть о Каифе. Лучше не связываться с тем, что не приносит пользы; как изобретение бог работает, спасает от опасности? Опасности чужих домов, что становятся нашими, и худших мыслей, которые кажутся лучшими. Чужих судеб, которые кажутся возможными и открытыми. Есть, конечно же, ещё вопросы. Изобретено ли уже в жизни самое лучшее? Самый популярный жест – креститься. Он занимает людей чаще, чем те, что ещё популярнее. Неужели это волшебство в нашем мире? Каифа не научился разбираться в том, что по каким-то другим параметрам отличается от того, что он познаёт по своему расписанию, расписанию для законченных поклонников, от того, чего ему так не хватает, а дому хватает присутствия Каифы ( тут для Каифы возможно столкнуться с другим поклонником ), ведь он размышляет, размышление в любом метафизическом и реальном пространстве занимает много места. Что люди делают чаще, крестятся сами или кого-то перекрещивают ( перед чем-то, от чего всё ещё зависят )? Не важна зависимость, это деталь, важно, кого спасают, себя или кого-то. Каифа хочет, чтобы креститься было модно. Но это и так классика. И Каифа понял, что классике ничего не грозит, пока она необходима. Не откажутся от того, в чём нуждаются. Таковы люди, таковы. Сам Каифа моде не следует, он следует в один лучший конец, в будущее. И встал он на китов, опуская детали прочих платформ, зная, что это земля уже другая, его киты в любой момент могут поплыть в разные стороны, каждый до самого своего горизонта. Расстояние может заставить их тронуться, а ведь он останется на этом месте, не следуя ни за одним из них. Расстояние до горизонта не может побудительно действовать на того, кто способен горизонт постигать мыслью. И настигать верным выводом. Хотя потом и получается, что верным выводом настиг самого себя.  Каифа согласен переместиться, тяжело ли, легко ли, если им откроются новые пути следования к полям, пусть в их случае морским, а в случае Каифы вполне наземным, полям отстроенных надежд, подтверждённых и крепких, но он будет крайне осторожен, может быть, они поплывут не по морям, а по доступным душам чьим-то. Сотни фобий, которые идут, как стая собак, с чувством собственного достоинства и вечным голодом – они могут развернуться, что-то унюхать и пойти за Каифой. В самостоятельности ему может грозить всё, что угодно. Теперь не Каифа грозит, ему грозят – самая большая угроза свобода. Тому, кто думает о самостоятельности, обязательно приходят мысли о свободе. Как о виновнице Каифа думает о самостоятельности. Но он от неё не отказывается, по просьбе Иисуса обретя её, он думает о том, что можно создать в ней. Помимо фобий и вечного кошмара что-то ещё должно быть в ней для нового собственника своей самостоятельности, ещё рано проклясть самостоятельность. Возможно и привыкнуть. Это в целом благополучная среда для жизни, хотя разленившимся обитателям своих пленов она кажется ненормальной. Как важно вырабатывать рефлексы и сразу благословлять их, не давая им шанса испортиться. Самостоятельность – это тоже рефлекс, следующий рефлекс – свобода, а все следующие рефлексы ведомы только богу. Как далёк Каифа от того знания, впрочем, не он один, его судьбу разделяют все, кто до сих пор относился к человечеству. Это почти все, известные ему люди. Он знает, что он делит это с тем количеством в чём-то подобных ему, что этого количества вполне достаточно для того, чтобы несчастье перенести без срывов. Он будет мужественным вместе со многими. Закономерностью попахивает, всё сильнее попахивает в окна Каифы. Они у него сильно не отличаются от окон Иисуса, может быть, ему можно расценивать это как знак, а может быть, нет. Ведь знаков много, который истинный? Так много знаков, как в душе у каждого, их нигде больше нет. А всё остальное – марево неизвестности. Только Каифа установил, что время причастно к этому мареву. Нравится времени этот парень, в тумане шныряющий. Он опережает в чём-то Иисуса. Он впереди него и самого себя часто. Многие знаки проходят мимо Иисуса, главного толкователя кривого настоящего. Не всегда выигрывающего, но и проигрывает он тоже не всегда. У каждого здесь свои козыри. Иисус по запаху может найти Голгофу, по изменённым очертаниям в тумане, по испорченному в чьих-то глазах отражению. Передающему, надо признаться, всегда увиденное полностью. И это умение даже не кормит Иисуса. И тем более не вдохновляет, во всех случаях не показывает удачного будущего, просто совместное прошлое безжалостно наградило. Но почему то же самое может Каифа? У него с Голгофой не могло быть прошлого, настолько общего. Хотя было что-то, как и у всех бывает. Были свидания, могла быть и наука ему, по существу посреднику между ней и Иисусом. Отсюда и навыки, которые нигде и никогда он применить не сумеет. Но Иисус в этом вопросе может чуть больше. Хотя его победы больше томят, чем подтверждают могущество человека. Но благодаря ему и будущее больше не кажется идеалом иерусалимского мечтателя. И в Иерусалиме всё меньше мечтателей. Для Иерусалима это, конечно, не потери, но в целом для человечества заметно. Вполне заметно. Оно не сменит выражение лица, но…и но, и многие «но» для него начинаются с этого исчезновения в Иерусалиме. Иерусалим теряет, как и все, хотя боится и чувствует, что не должен уподобляться в этом всем. Он может ограничиться в этом сходством с Каифой или Иисусом. Заметит это только дежурящий Каифа, обречённо дежурящий по совместным обстоятельствам. А указанные обстоятельства у него общие с Иисусом. Каков Иисус и как дальше будет вести себя, это всегда будет его, Каифы, делом – ему жить с ним в одном мире. В одном поле подсчитывать стога, на которых не удержаться и с которых падать, а выводы гораздо резвее старых тел. И какое-то тело всегда старше. Тут нечего стыдиться, тут можно называть имена. Иерусалим, безусловно, к молодым телам не относится. А старые иногда воруют. Почему не украсть немного у Иисуса, если у него ещё есть некоторые мечты? И почему именно у него?.. потому что у него слаще. Как многие старики, Иерусалим сладостями что-то пытается себе компенсировать. Тем более когда приходит время ударов. А боль несмотря ни на что бывает такой молодой. Опять пришла пора более чем внятно понимать обстоятельства. Уклад твоей жизни не может вечно гарантировать равноправие, это такие весы, что одна чашка обязательно перевесит, но надо знать, кого можно обидеть. Ведь можно не всех. Новый день для нового Иисуса выложен старыми минутами и их любимые картины – картины прошлого. Но какой-то день всё равно получается. Видимо, это день именно Иисуса. Довольно идеальный и перспективами не обиженный. Как раз для вполне опытного человека. Иисус затруднится верить, что он абсолютно новый, но ещё искать неиспользованные участки может быть интересно для того, у кого в обиходе достаточно скуки. Не только всем сорвавшимся обывателям, но и для Иисуса горизонты нового приготовлены доступными. Только шаг и другой – вкус понятных минут известен. Терпение, потому что мнение будет складываться из долгих минут, протянутых через всю жизнь. Терпению Иисус выучен. Он не может быть плохим учеником. Но его терпение иногда сказка, рассказанная не так. Вздохи Иисуса часто треугольны, как, пусть слабые, но знаки вечности – пирамиды, секущие открытия и добивающиеся их полного отсоединения от учёных, сделавших их, означенные вздохи также овальны согласно форме рта, всё-таки молчащего. А потому что пусть словам отдых и не нужен, но как приятно думать, что они тоже могут устать. Не больше, конечно, человека, но до бесконечного желания мышечного отдыха могут дойти. У Иисуса сейчас именно это желание. И, кажется, оно созвучно происходящему вокруг. По причине той же необходимости отдыха Голгофа – это пирамида, которая не работает… И она не приглашает сейчас к сотрудничеству. Но Иисус давно достаточно самостоятелен. У Иисуса есть моральные приказы для самого себя. Иисус всегда знал, что захочет подчиняться. Их столько ещё осталось… Но подчиняться им может и кто-то другой. Времена и места для этих времён ещё есть в распоряжении человечества, святой исполнитель это не такая большая редкость. А исполнитель, обзаведшийся своим домом, уже находится вне области доступа к нему. Стены дома ни одного приказа на себе не видели, они вообще ничего, кроме города не видели. Но Иисус удивляет их больше города. Где он их берёт? Из подбрасываемого ему вдохновения? А он выяснил, кто его ему подбрасывает? Ведь это элементарный вопрос, может быть и несчастьем попахивающий. Беды, беды… - большие обеды…как правило в одиночестве завершаемые. Его беды – это мираж среди миражей людей, которые тоже стали заканчиваться. Миражи тоже рассчитывают на свою судьбу, где-то их ожидания сходятся с  людскими, но места соприкосновения до конца не известны. Их отыщут, сыщики найдут в своей душе и точным местам не дадут названия, присутствие миражей там достаточно определит их нахождение. В итоге люди и миражи работают одинаково, никто не меньше, никто не отворачивается от работы. Любой труд умалчивает гораздо больше, чем рассказывает итоговое творение. Об этом все заранее предупреждены. Любой час любого дня знает, что регулярно приходит время закругляться. Начав свой бег по чьему-то циферблату и кругу или любой фигуре души, он сразу знает, что не сможет быть нужным всегда. Через него пройдут, уже говоря о будущих часах с кем-то другим.  Это разговор с надеждой, она стоит и слушает, разговор серьёзный, он должен многое выяснить между вами. Ещё совсем незнакомые чувства ищут свои места в очереди к означенному месту, куда на предложенную встречу явится душа, совершенно по пути, не пытаясь избавиться от багажа. Даже если её с ним первоначально не примут, она оставит его при себе, она просто скроет его. Надежде должно быть легко, потому и от человека, ведь надежда его, можно что-то скрыть. Любой разговор можно продолжать, не оканчивая его. Если он дан как вдохновение. Потому что он может быть благословением участвующих в беседе. Кто будет проклинать его, даже не известно сейчас. Но предмет разговора дождётся своего ненавистника. Темы меняются не слишком часто, каждая требует всего внимания человечества. Полностью забирает каждого человека на съедение. Иерусалим зашелестел, но ничего не сказал. Иерусалим – это не трибуна для талантливых. Может быть, для него лично приходит время сдержанности. От него надо, чтобы он был просто свидетелем. Ему собираются показывать картины, смысл в которых не установлен. Может быть, он даст какой-то смысл, потому что как место человеческих забот он состоялся. И состоялись многие в нём как деятели потери, стали режиссёрами сами. Оставшиеся здесь сюжеты будут утверждены, а они справятся с наплывом человеческих судеб, смогут обслужить каждую, и начнут бежать картины, от которых он может быть и не будет в восторге, но они имеют право быть частью города, как сама Голгофа давно настаивает на этом праве для себя. Потом они будут частью души, потому что станут слишком интересными и верными. Они не будут лгать, потому что им уже нет смысла. Потому что за легендами никто не придёт. Они пытаются находить достаточный смысл в правде и ждут успеха. Традиционность ожиданий они переняли от Голгофы. И сами они, картины правды, должно быть, спустились с Голгофы. Они спустились за дополнением, которое надо в них внести. С ними можно работать любому, кто видит смысл быть деятельным. Эти, как и любые картины, всегда могут меняться, они пойдут на контакт. К примеру, житель Иерусалима никогда не будет стыдиться иметь с ними дело, они спустились с хорошего места, это лучшая, хоть и единственная рекомендация. Но её можно послушать, потому что в крайнем случае внезапного озарения можно отказаться её услышать, так как рекомендации всегда придерживаются самых старинных фактов. На возвышенностях редко бывает свободное место, эти места легко идут во всякие времена. Особенно расходятся среди деятелей слова. Почему-то все пророки, таланты и пророки, брали часы на какие-то темы и выступали на возвышенностях, холмах, горах. В местах, где они физически понятны и видны. Откуда мысль быстрее падает, заметно лучше несётся вниз. На что способен этот холм? Можно ли Голгофу использовать как трибуну? Или она сама давно это делает? Трудно сказать и сразу заметить, поделки Голгофы очень органичны, в окружающей среде они сразу находят своё место. Которое до этого никем не могло быть занято. В талантливом Иерусалиме никто не сумел найти его и занять. На что она способна?.. Наверное, на большее, чем ораторы. Ещё она известна как сцена, известна конкретным артистам. Которые действительно работали на ней, вдохновения не испытывая, но понимая, что вдохновение испытывает зритель. И неизвестно действующим искусствоведам, кто больше дал рождению новых форм, таких как крест, исполненный могущества, активный зритель или артист, чьё это было первое представление. Со стороны поддержки и вредительства не дали. Голгофа истинно старалась быть лишь фоном. Искусство возведения городов и искусство понимания людей, оба эти искусства не доступны Голгофе. Вокруг неё много людей, чьих имён она не знает, но с городом не так, город около неё – Иерусалим. Она постоит пока рядом с Иерусалимом, посмотрит ещё на него… Может быть, чему-то поучится. Возможно, чему-то научится. Если они найдут пробелы в её образовании. Пробелы, как ни странно, пока ты не профессор есть всегда. Но в учёбе своей Голгофа крайне одинока. Иерусалим плохой сосед для хорошей горы. Стесняться правды не в правилах опытного пейзажа. Так устроена местность, так лежат в ней обстоятельства, что Иисус не может взять слухом современные фразы, он попросту не слышит речь иную. Не слышит слов, чей источник не вечный, вечный подиерусалимский. А источник работает; это и не признание в любви, это отчёт, который дают партнёру. Не выбирая час, не песней, не стихом и не капризом звучит отдалённый шёпот Голгофы: все мои одинокие ночи посвящены тебе. За что взялась Голгофа? Ей новость этим не сотворить. Очень многие ночи, непременно одинокие, в этом мире посвящены Иисусу. Но не меньше ночей одиноких посвящено Голгофе. И нет соревнования, есть данность, так или иначе вхожая в город. Такими данностями переполненный. И есть ещё одно заключение, сделанное недавно, но очень вовремя. Людьми, которые заменили этим не одно научное открытие. Замена была равноценной. Мы не будем строить дома в форме пирамид и холмов. Ни одно, построенное человечеством, не повторит формы Голгофы – даже если человек захочет, постройка не повторит. Все другие дела человека можно считать безопасными. Больше Иерусалим свои дела не подсчитывает, он позволяет творить свои жизни в нём. Всем, за кем стоят истории, но за кем история ещё не пришла. И то, что он чувствует в своём далёком иерусалимском сердце, часто поражает его тайно. Но и это лучше, чем смотреть в пустоту. У которой всегда одни и те же высказывания. Даже с ним она не говорит на новые темы. Иерусалим сам пытается стать творцом, его творения могут быть отличны от богом принятых стандартов, но ему неизвестно, как добиться полного совпадения с ними. Законны ли отличия того, что уже решилось иметь собственный облик или опять громко страдает закон? А может быть, закон сейчас занят. Иисус не даёт разрешения на проведение регулярных экскурсий по Голгофе. Из недавно услышанного последнее, что он сказал о Голгофе: «Пусть небо сядет на Голгофу и раздавит её». Каифа поддерживает. Каифа не знает, видеть ли себя опорой одинокого человека? Рядом с ним пребывая, он волнуется, чтобы не быть опорой Голгофе. Потому что ей в пару всегда будет нужен человек. И выбирать она будет из тех, кто ближе всех к ней. А ближе всех к ней современное поколение, его разглядывать уже не трудно. Даже привычно, его освещает то же солнце, что бросало какой-то свет на предыдущие. Которые не предугадывали угрозы солнечных ожогов. Теперь Иисус относится к этому поколению, для него у него те же дары, здесь Голгофе становится уже интересно, она тоже ни одно поколение не отпустила без подарков. За право предлагать, то есть навязывать своё общество она вручает людям, своим постоянным партнёрам, плату. Сейчас надо понять, сколько возьмут эти. Иисус, наверное, занят установлением отличий, поколение не может в точности повторить предыдущее. Для этого ему надо остаться в нём. Голгофа готова видеть его среди каждого поколения. Что делать, если, видимо, Иисусу обеспечено членство во всех поколениях? Ничего не меняется от того, что поколение думает, как самостоятельно писать свою обычную пьесу. Каждое обещает самостоятельную пьесу. Вероятно, чуть более раскованную? Или же, вопреки всем традициям обычного разговора между поколением предыдущим и поколением следующим, в каком-то смысле более зажатую? В любом случае это пишущее поколение. Ему нужны другие вещи в помощь. О тех понятиях Иисус ещё помнит. Хорошо, для него он поменяет дары и всё же их подарит. Кто быстрее преподнесёт, распространит дары свои, Голгофа или Иисус? Глупое соревнование, которое нужно не участникам его, а людям. Кстати об Иисусе, отсутствие конкретного подарка тоже может быть даром. Даром, чтобы умилостивить суровых. Почему-то ближайшее поколение самое суровое. Друзей в нём труднее всего приобрести. На что Каифа сейчас может рассчитывать – это то, что он не лишний. Нет, его нельзя убрать из истории, которая в отличие от кое-кого не манкирует своими персонажами. И пленниками заодно. Так и не справившимися со своей судьбой. Марии и Иосифу всё равно. Они возьмут другого ребёнка из приюта. Девочку. Они способны объединиться, идя на это. Жизнь и история поступили с ними с замыслом. Только то, что они замысливали, претерпело изменения и те стали поправками к их существованию. Поправок накопилось много. Может быть, скоро появятся те, которые могут что-то сулить. А возможно, что Мария и Иосиф могут думать, что от их появления столько же пользы, сколько от появления мессии… Мария и Иосиф могут ненавидеть свои метаморфозы, но они не могут выскочить из эволюции. Это сейчас вокруг них и они вынуждены под взглядами современников из вечности, всегда живых и почти всегда активных, сожительствовать с этим час за часом. Они не специалисты в процессах смены облика и обстоятельств одной идеи, может быть, ещё станут специалистами в процессах любви. А к Иисусу ли будет их любовь или они найдут ещё более достойного, свидетелю неважно, свидетель настаивает, чтобы их возлюбленный был им долго. Все знают, что из одного прилагательного перейти в другое слишком в этом мире просто. Но не всегда хочется и не всем нужно. Иногда можно применить и насилие к любви. Все ждут от Иисуса большого письма им, но время – ему дано время для размышлений и по исходу тех размышлений вряд ли письмо появится. Не всё может появиться в этом мире. Чему-то, может быть, уже нет нужды. Всё сказанное когда-то было сказано или будет сказано, и не всё можно выразить через букву, принадлежащую какому-то слову, которое в свою очередь принадлежало многим людям, многим письмам, которые ушли по многим, в том числе и по правильным, адресам, и, может быть, у дальнейшего происходящего задача соответствовать самой первой мысли, в которой не было заложено особого смысла, но и ничего лишнего заложено не было, принадлежащей начинающим своё существование, идущим вперёд, а не назад, от которой отказались как от опоры и теперь иногда восстанавливают её, чтобы убедить больше тело, чем душу, что это причина к жизни. К жизни как деятельности или как созерцанию. Никто не ждёт от Иисуса второго пришествия, но доверяют его мнению, и если надо прийти, пусть придёт. Любой город и даже вновь тот, что под именем Иерусалим, в любом своём состоянии готов снова увидеть его классический выход, не вызывающий всё же по возможности. Апостериори ему уже позволено явиться, обрести черты человекоподобного или богоподобного и снова всё начать с начала. Нет, не в любом виде и не с любыми словами, но с общими образами, в которых есть похожее на то, что мы видим каждый день и потому не побежим в испуге к припадку новой бодрости. Гораздо перспективнее для нас вновь припадок скуки. И Иисус это тот, кто снова даст его нам. Кто-то уходит из пьесы, кто-то в пьесе остаётся, такие как Голгофа, Каифа…и – не может быть! – Иисус. Иисус не легенда, ни этих мест, ни чьей-то отдельной души, включая и его собственную душу. Реализм Иисуса – ошибка в его собственной жизни. Помочь Иисусу в этом возьмётся сама жизнь. Помощь её во всех случаях оставляет впечатление, которое потом уже невозможно изменить. Да, непоправимое порой. Но, не смягчая свой образ, она по-прежнему будет с ним работать. По-прежнему на что-то с ним надеясь. Её задачи где-то пересекаются с самостоятельно выдвинутыми задачами Иисуса, но всё же не повторяют их. Одна из задач, но обязательная к выполнению, прямо–таки отчаянна. Убедить Иисуса отказаться от реализма и в пользу веры не гнать надежду, дать ей место в своём доме, в своей комнате. Она неплохая соседка и её можно взять как сожительницу на долгий срок. И это ничего, что даже при ней знакомое состояние наступает. Час одиночества, он может появиться в любое время суток, возле Голгофы, конечно, вероятнее всего. Но вдалеке есть дом, где сожительницей тебе пытается быть вера. Идя с Голгофы в такой дом, можно ускорить глухой шаг. Потому что вокруг судьи. Как птица смотрит на Иисуса в полёте, так же она подсматривает из своей души. Она не видит точку, а видит движение, она оценивает это движение и решает вопрос своей веры в него. Надежда птицы и решительность птицы не связаны друг с другом никакими обязательствами. Находящаяся в полёте птица не склонна к снисходительности, она готова судить и Иисуса также, не только ландшафт. А то, что Иисус часть пейзажа, в котором и птица – часть, не делает её более незрячей, чем ей уже положено быть в этой постановке. Оценить целостность постановки, заговорщицкой постановки, она уже может. Она первая, потом это дойдёт до людей. Тем же путём и не вооружёнными душами, которые позволяют любой проход по себе. Они от этого не становятся богаче, становятся опытнее всего лишь. Всего лишь…отсюда, как ниоткуда, надо гнать пренебрежение, это величие, то, которое доступно им. Которое не такая большая нагрузка и в какой-то мере переносится каждым, как и зло, которое у каждого маленькое, но служит достаточным развлечением, а добро, несколько раз не доказавшее свою компетентность, снова будет принято. Как нельзя же гнать сироту, всё равно стремящуюся в этот мир. И кто-то здесь откроет ей, никак не объяснив рефлекс - моральные приказы не могут быть пересмотрены. Для человечества утверждённые, они от человечества не откажутся. Им ещё предстоят ежедневные служебные контакты с человечеством. В которых надо будет демонстрировать нужные вещи. Что-то станет с надеждами Иисуса…С теми, у которых, казалось бы, было больше всего шансов. И необязательно для них приготовлено перемещение в другой день. Птица видит пока, как в вышине движутся другие. Видеть перелёты кочевых птиц далёкого края и более печальным взором обозревать свой край – здесь не может быть правильных выводов. Но на всякий случай надо принять к сведению кое-что. Какие-то места должны существовать. Небо не собирается опускаться, птица уверена в этом. Птица кружит над Голгофой, над тишиной её, Голгофа не рассказывает сказки. Настоящее приближается к Голгофе и птице до сих пор не ясно, кто кого допрашивает, настоящее Голгофу или Голгофа настоящее.