Француз из Куреньков

            Не появляется на колхозном дворе, не выходит даже на личное подворье седовласый ветеран села Куреньки Иван Тимофеевич Рыков. Да и не удивительно: давно ему уже за восемьдесят. Но приувял только в последнее время – как-то совсем неожиданно, ведь казалось, что сносу и вовсе не будет. Захирел моментально. По образному выражению его соседки Купиной Дарьи Денисовны, жизнь пролетела так, словно ворон на суку посидел. Эх ты, хворь-хвороба! Или позавидовала силе и красе, неиссякаемой энергичной подвижности старого колхозника?! Или захотела лишить его последних житейских радостей, затмить всё лучшее, что приходит сегодня в родное село?!

             Кажется, ещё совсем недавно работал полеводом, потом председателем местного хозяйства… Привычно взлетал на своего бессменного и преданного коня Граната, отправляясь по бесчисленным делам, длившимся от утренней зари до вечерней. Каштанового окраса, красивый и послушный «брат меньший» носил хозяина по кремнистым и пыльным полевым дорогам, степенно вышагивал по стерне и пахоте, по узким тропинкам соседних урочищ; заворачивал на животноводческие фермы, тока, полевые станы. Когда хозяина вызывали на совещания в районный центр, доставлял его туда без опозданий, преодолевая довольно-таки внушительное расстояние. Не любил Гранат тихого шага. Услышав знакомое «Но-о-о!», пускался вскачь, ветром проносился вдоль буйных хлебов и придорожных васильков, вздымая сверкающими подковами фонтаны горячей пыли. Всегда слушался хозяина, но очень любил волю.

             Поэтому Иван Тимофеевич старался не взнуздывать его. Останавливался конь от спокойно произнесённого «Тпру-у- у!» или по своей воле – возле колодца. Жадно пил воду, вздымая взмыленные бока. Фыркал, когда по жёлобу целительная жидкость катилась в деревянное корыто и, до боли в зубах холодная, обдавала его распалённые ноздри.
             - Хватит, ракло, остынь немного! – повелевал Иван Тимофеевич и нежно трепал животному холку. (Слово «ракло» в таком и подобных случаях у Ивана Тимофеевича имеет положительный смысл, и только когда он сердится, звучит ругательски: «негодяй», «мошенник», «бандит»…).

             Морозный солнечный день. Иван Тимофеевич сидит у окна. Свежие газеты и журналы перечитаны, и он наблюдает за всем, что можно увидеть на улице. В лучах полуденного светила искрится весёлый ослепительный снег. Вот грузовик пробежал в сторону Березника, а вот новенький трактор пророкотал.

             - Гляди, Михайловна, как он бегает, -  обращается старик к супруге. – А кабина, как у автомобиля. Скоро ХТЗ выпускать будет только такие.
             - Видела, дед, -  отвечает верная спутница жизни. – Он у нас уже не один. Слышала – на ВДНХ золотую медаль получил.
             - Да, техники сейчас хватает. Было бы кому работать на ней. Вспомни 1931 год, когда артель организовывали. В хозяйстве было всего три лошади и четыре вола, пять подвод и двое саней, по несколько штук инвентаря, три хомута да ярмо…. А теперь вон одних тракторов шесть десятков да по тридцать семь комбайнов и автомобилей. А в передовых колхозах и того больше. Что ни говори, механизаторам – лафа!

            Анна Михайловна ищет книгу Герберта Уэллса «Россия во мгле», да не может вспомнить, куда положила.
            - Этот Ракло точно всё описал, -  замечает муж. – Посмотрел бы он сейчас на Россию.

            Почти вся жизнь Ивана Тимофеевича прошла в Куреньках. Как говорится, прочно прирос к земле, полюбил раздолья родного села, приобщился к нелёгкому деревенскому труду.
Ещё восемнадцать лет назад хаты-мазанки были здесь под соломенными крышами и с земляными полами. В их маленьких окошках в тёмное время суток мерцал тусклый свет керосиновых ламп или приспособленных под светильники гильз от 45-миллиметровых пушек недавно отбушевавшей войны. После каждого сильного дождя здешним женщинам приходилось мазать глиной и белить мелом стены своих жилищ, жёлтым песком посыпать в них полы, чтобы буграми не налепливалась грязь, заносимая с улицы бессменной крестьянской обувью.

             А теперь вместо мазанок во многих дворах построены современные особняки. Менее состоятельные хозяева старые хаты обложили кирпичом, соломенные крыши заменили на шиферные… Пошли на растопку печей громоздкие деревянные лавы, стоявшие вдоль стен в светлицах и кухнях Такая же участь постигла и сундуки – везде, где не захотели сохранить их для воспоминаний о старом укладе жизни. Вместо этой патриархальщины дома обставлены такой же современной мебелью, как и в городах. В помощь русским печам или вместо них используется теперь не здешний природный газ. Да жаль, что пока лишь из баллонов, а не от магистрального трубопровода.

             Появились у колхозников стиральные машины, телевизоры, магнитофоны, мотоциклы, а кое-где и комфортные «Жигулята». Копанки, где раньше женщины стирали бельё, замачивали коноплю для изготовления холстов, а детишки, барахтаясь, учились плавать и нырять, заросли травой. Но хоть они и превратились в болотца, дети всё равно не в обиде на взрослых. Для них, а заодно для плавающей птицы (а может, и наоборот) в балке соорудили плотину. Ручейки же, бегущие к ней, подарили взрослеющим ребятишкам настоящий пруд, откуда они теперь не вылезают часами.

              *А вообще-то всё начиналось с куреня.

               Слышал Иван Тимофеевич то ли от своих предков, то ли от школьного учителя, как в год победного завершения русско-шведской войны 1741 – 1743 годов пришёл из Калуги в эти края какой-то Рыков и невдалеке от чумацкого шляха на полпути между Приколотным и Валуйками построил соломенный курень. Понравились ему эти ковыльные места   и он стал здесь жить. Потом из не очень отдалённых здешних сёл Шевяковки и Купина пришли Купины, Шевяковы и Рудневы и тоже поставили курени. Чумаки же, следовавшие из Приколотного в эту сторону, тогда говорили: «Вот доберёмся до куреней на бахче, отдохнём, а потом уже и Валуйки не за горами». Один из путников назвал курени за гостеприимство ласковым словом «Куреньки»   и это редкое, а может, и единственное на весь Союз название села сохранилось до наших дней.

               В соседних сёлах Крейдянке и Потихоново жили крепостные крестьяне, а куреньчане и самые ближние соседи рубляне были свободными от помещичьего угнетения – государственными крестьянами. Но с началом капитализма в России от этих вольностей и следа не осталось. Хозяевами села стали двенадцать кулацких семей. И на их обширных земельных участках батрачили теперь наёмные работники.

               Не был Иван Тимофеевич свидетелем предоктябрьских и последующих революционных событий в родном селе. Но не раз слыхивал от односельчанина Ивана Ивановича Рыкова, как бедняки делили кулацкую землю, как из-за этого приезжали в Куреньки казаки пороть крестьян, да порка не состоялась потому, что начальника карательного отряда больно ушибла собственная кобыла. Слышал ещё наш герой, как свирепствовали немцы, австрийцы, петлюровские и махновские банды, сея здесь насилие и смерть.

                А самого его восемнадцатилетним юношей в 1916 году мобилизовали в царскую армию. В Архангельске посадили на пароход и повезли защищать французскую буржуазию от германской. В долгом и трудном походе кормили плохо, жестокой была муштра. Многие в этом «круизе» умерли и стали добычей кровожадных акул. Оставшихся, как только высадили на французской земле, сразу же направили к Марселю и под командованием французских офицеров бросили на фронт.

            Вспомнил Иван Тимофеевич об этом, как о чём-то совершенно неприемлемом, грязном, отвратительном. Плюнул от злости и выругался. Воевать ведь с немцами не за что было, поэтому ходили к ним и к их союзникам болгарам в окопы вместе с ними же курить.

            - Это встревожило командование, рассказывает ветеран. – Боясь, что мы откроем германцу фронт, оно заточило нас в лагерь для военнопленных, идеологически обрабатывало. Говорили штабисты, что Россия осталась без правительства, портрет царя Николая Второго там повесили вверх ногами, страну, мол, надо защищать от большевиков. И нас перебросили в Северную Африку, потом в Одессу. Требовал француз, чтобы мы после четырёх лет скотского существования воевали против Красной Армии, стреляли в своих. Но просчитался, ракло… Приехал я домой, когда в 1920 году нас обменяли на пленных французов, а в Куреньках уже установилась советская власть. Тяжёлыми были её первые шаги. В районе действовала банда, и с нею пришлось бороться. Стяжатели саботировали решения местных органов народной власти, и их лишали права голоса на выборах в сельский совет. А потом раскулачивали.

                Сидит Иван Тимофеевич около обласканного солнцем окна. Сухими узловатыми пальцами поправляет редкие волосы над крутым лбом. Крутой нос, острая короткая борода, затуманенные годами и воспоминаниями карие глаза ветерана, пронзительно устремлённые мимо каких-либо конкретных предметов, придают ему величества, живой и динамичной монументальности.

                Кто внимательно посмотрит в эту выразительную бездну его глаз, наверное, увидит в них отпечаток неповторимых событий колхозного села, закрытых пеленой бурных и тревожных лет.

                Не свистят ещё над Куреньками снаряды, не горят от их попаданий хаты, и люди не прячутся в погребах и окопах при артобстрелах. Ещё не пришло в сельсовет с фронтов Отечественной 176 похоронок на земляков, не оплакивают их  родные и близкие. Не трещат в небе над Куреньками пулемёты краснозвёздного ястребка и двухмоторного фашистского хищника, не клубится чёрный дым от хвоста последнего, устремлённого к месту вечного пристанища в Плотках. В Огибное не идут ещё полицаи и староста жечь село и драпать вместе с фашистами от неминуемой расплаты на Запад. Не нарвались они пока на советскую разведку и не уничтожены огнём её автоматов. Знаменитый военноначальник Александр Родимцев не остановился ещё на передышку в Куреньках, а Иван Тимофеевич, теперь уже председатель местного хозяйства, мчится на взмыленном коне вдоль хлебных полей и лесопосадок из Ольховатки.

            Там, от районного начальства, он получил задание эвакуировать в тыл вверенный ему колхоз: всё, что нажито за десять лет коллективного труда – 86 коней, 30 голов молодняка, 56 пар волов, свино- и молочно-товарную фермы, птицеферму и разный инвентарь. Эвакуировать всё, чтоб ничего не досталось фашистам.

            Вспомнил Иван Тимофеевич, как попал во вражеское окружение, как, теряя убитыми близких людей, тяжело было вырваться из него. Вспомнил – плюнул и выругался.

            - Подай-ка мне, Михайловна моих коней,  - бросил он  взгляд на костыли. – Прогуляюсь к конторе, на людей погляжу.

            - Сидел бы ты дома, дед, -  неуверенно возражает Анна Михайловна,   а сама уже несёт ему этих деревянных помощников.

            Медленно, осторожно шагает ветеран. Искристый снег слепит ему глаза. Чистым морозным воздухом легко и приятно дышать. Смотрит вокруг бывший председатель – любуется. Всё после того, как ушёл он на заслуженный отдых, переменилось, перестроилось. До мелочей – за какие-то восемнадцать лет. Хозяйство выросло, вобрало в себя соседние сёла.
 
            Пришли в него специалисты с высшим образованием – председатель, зоотехники, зооветеринары, экономисты, механики – молодые и энергичные. Им такое большое и сложное хозяйство вести – под силу. А он уже давно в почтенных годах. И образование его не сравнить с получаемым молодёжью сегодня. Ведь раньше, как писал классик, «…все учились понемногу: чему-нибудь и как-нибудь». В частности, в Куреньках в его юные годы школы не было, и дети ходили получать знания в начальную Озернянскую.

            - Утром перед уроками, -  писал  в Великобурлукской районной газете представитель поколения нашего героя Иван Иванович Рыков, -  становились к молитве. Дежурный по классу светил лампадку и начинал читать. Перед обедом вновь молились. А какой был режим! За малейшую провинность ставили на колени. В перерыве на коридоре сторож Малыха бил шалунов метлой по голове. Школьников били почти все: сторож, поп, учителя. Мало кто выдерживал полный курс обучения – три класса.

            Зато в трудные годы выучил, вывел в люди Иван Тимофеевич своих детей. Дочь Раиса Ивановна стала учительницей в родном селе. Настоящей гордостью Куреньков является его сын Ефим Иванович. Юношей ушёл воевать с фашистами. Под пулями и бомбами крепла его воля, закалялся фронтовой характер, вырабатывалось высокое стремление к намеченным целям. И сельский парнишка – рядовой солдат в итоге получил необходимое образование, стал полковником, классным политработником современных Вооружённых Сил. Никогда не забывает о своей малой родине. Отдыхать приезжает в Куреньки и всегда с новыми лекциями о международном положении страны. Только появится в клубе – всё село сюда сходится. Готовыми текстами или шпаргалками земляк никогда не пользуется. Рассказывает, беседу ведёт, проявляя исключительную осведомленность, эрудицию. И в личном общении чего только интересного и мудрого не поведает односельчанам. По выверенным стопам отца идёт ныне его сын – старший лейтенант…

            Вот и не скрывает гордости Иван Тимофеевич и за хорошо воспитанных детей, и за внуков. Коль не хватило высокого образования ему, то хватит его внукам – и на сегодня, и на завтра, и на двухтысячные.

             Тихо идёт по селу ветеран.

             - Здравствуйте, Иван Тимофеевич! – хором приветствуются доярки.

             - Здравствуйте, здравствуйте! – отвечает пенсионер и с умилением смотрит на тружениц. Ведь в их руках, в руках других животноводов ныне такое огромное хозяйство: 1030 коров, 1048 голов молодняка, свиноферма, насчитывающая 6893 особи…

             Идёт Иван Тимофеевич, а навстречу ему весёлой гурьбой первоклассники возвращаются из «дочкиной» школы. Одни побросали ранцы на снег (вместо саней) и в ремни впряглись, другие на них восседают и понукают заливистым криком одногодков: «Но-о-о, саврасый»… Но-о-о!!!».

             - Ну и ракалии! – спокойно бормочет под нос Иван Тимофеевич и уже им посылает вдогонку: «Вот я Раисе Ивановне расскажу…».

              Шествует ветеран, от ослепительного снега жмурится. Навстречу уже «Жигули» мчатся.

              - Это – председатель!» -  мелькнула в голове догадка.

              В распоряжении правления колхоза теперь   три легковушки: на грязь – "бобики", на «днину»  - "жигулята". Скрипнули тормоза.

              - Куда путь держите, Иван Тимофеевич?
              - Хочу на людей посмотреть да зерна выписать курам.
              - А, это надо…

              Председатель включил скорость – машина на мгновение заскользила, рванулась – и снежная пыль понеслась за колёсами.

              - Фу ты, срамота! Что за кони пошли?! Буксует на ровном месте…. – заговорила невинная зависть в устах патриарха.

              Долго смотрел он вслед машине, приложив козырьком к надбровью сухую ладонь. А она неслась стремительно, грациозно юркнула в ложбину, выскочила на взгорье и растаяла за опушкой Березнянского леса.

              На кончиках ресниц ветерана солнечными бусинками задрожали слезинки. Вздыбился в памяти его любимый конь, мощно рванулся и пустился галопом. Мелькают над снежным настом копыта, ветер хлещет всаднику в лицо, проносятся мимо постройки…

              - Но-о-о! – кричит Иван Тимофеевич, -  Но-о-о, ракалия!.

              И верный конь старается: в райцентр спешит его повелитель, в Ольховатку.
Порхают в воздухе звёзды морозного снега, проносится над сугробами зимнее солнце, летит отшумевшая молодость патриарха…

              Кстати: в Куреньках ни один человек не обходится без того, чтобы ему когда-нибудь не приклеили какую-либо кличку. Так вот, Ивана Тимофеевича Рыкова величали в нашем селе Французом. И когда мы, пацаны, играя в прятки, лазали и гацали по тёмным чердакам колхозных сараев, или в поисках домовых и чертей продирали в их соломенных крышах дырки для солнечного света, неизменно появлялся Француз – наш колхозный голова. Он потчевал вредоносных мальчишек круто просоленным словом и запускал вдогонку (не прицельно, а только для острастки) попавшуюся под руки палку или ком засохшей земли, называемой у нас "глудкой". Если же кто-то из моих однокашников-шалунов вовремя его замечал, тут же в тревоге, стараясь ради маскировки не сорваться на крик, экспрессивным шёпотом предупреждал нас о нагрянувшей опасности: «Францу-у-з! Францу-у-з!».

             И мы давали дёру по кое-где дырявому чердаку сарая, иногда вместе с наваленной сюда соломой падая на спину какого-нибудь мирно жующего жвачку телёнка…

                8 февраля 1975 г., с. Куреньки  - г. Харьков

         *Очень спорная версия, и у меня против неё есть довольно убедительные аргументы. Ну хотя бы  эти, изложенные в моей статье "Русичи, что мы делим?":

            Мы, рядовые харьковчане, впрочем, как и наши учёные-летописцы, вряд ли можем похвастаться исчерпывающей осведомленностью о прошлом родного края. В толстенной книге по истории Харьковской области 26-томного труда «История городов и сёл Украинской ССР» содержатся, в частности, о дореволюционном периоде подавляющего большинства сёл и посёлков только самые общие и приблизительные сведения.

            Причина, видимо, в том, что даже в капитальных работах таких знаменитых исследователей Слобожанщины, как академик Багалий и профессор Слюсарский, не найти ни истории бывшего райцентра Ольховатки, ни сёл Куреньков и Рубленого, Анискино и Артельного, не говоря уж о более мелких   Березнике, Ивашкино, вымирающей Крейдянке, недавно исчезнувшем Огибном... А ведь это, пожалуй, наиболее древние русские поселения не только Великобурлуччины, но и всей Харьковской области. Все эти сёла находятся под боком у старинного русского города Валуйки, который уже в 16-м веке славился своими шумными ярмарками. Не из-за тридевяти земель везли сюда товары и продукты, а из соседних Чугуновки, Шевяковки, Мелового, Устиновки, Широкого, Грачевки и вышеперечисленных сёл.

           А о чём говорят названия Попельного, Вериговки, Погромца, Рубленого, Зарубинки?.. Да, наверняка же, о том, что они существовали ещё до того, как в 16-м и первой половине 17-го веков Россия твердой ногой стала в степях и невырубленных ещё лесах Дикого Поля. В противном случае, разве позволила бы она крымским татарам вязать, громить, рубить своих подданных, превращая в пепел их жилища? Так вот, русские люди   коренное, аборигенное, автохтонное население Слободского края!