ТО, ЧЕГО НЕ БЫЛО роман
В человеке заложена способность к мифотворчеству.
Поэтому люди, алчно впитывая в себя ошеломляющие
или таинственные рассказы о жизни тех, что
выделились из среды себе подобных, творят легенду
и сами же проникаются фанатической верой в нее.
Сомерсет Моэм «Луна и грош»
Глава 1
Неповторимое
Тогда Алексей еще не умел носить костюмы. Даже на собственную студенческую свадьбу, помнится, нарядился в обычную клетчатую рубашку и единственные черные брюки. Но не мог же он в подобном виде придти знакомиться с Философом. Поэтому жарким июльским днем 1987 года в дорогом сером костюме с чужого плеча, чувствуя себя спеленатым по рукам и ногам, он шел от станции метро Библиотека имени Ленина в удивительно тихий - для центра Москвы - переулок. Тогда Алексей еще был худым, поджарым двадцатипятилетним парнем. Пиджак на его узких плечах болтался, но рукава были коротковаты, и их хотелось вытянуть, и брючины, тоже казавшиеся короткими, все время хотелось одернуть. И он останавливался, и одергивал. Но при следующем же шаге вновь раздражался на свой неуютный нелепый наряд.
Алексей здорово нервничал перед предстоящей встречей. Еще бы! И мечтать не смел о том, что когда-нибудь сможет войти в дом Философа. Он лишь зачитывался его книгами, но то были не толстые тома в твердых обложках с золотым тиснением, а подпольные перепечатки, полуслепые копии, которые удавалось достать, выпросить на день, на ночь… Учился по ним жизни, спорил, не соглашался, возмущался, благоговел, смирялся. И все копились в душе его глобальные «вечные» вопросы, которые он мысленно задавал Философу, уже считая его своим Учителем, Духовным Отцом.
Энциклопедический словарь сухо сообщал: «Быков Георгий Семенович (28 октября 1894 Новореченск), советский философ и филолог, профессор, доктор филологических наук. В 1916 окончил историко-филологический факультет Московского университета. В 1930-1935гг. необоснованно репрессирован. С 1944г. Профессор МГПИ им.Ленина. в работах 20-х гг. под влиянием Платона, неоплатоников, Гегеля, Шеллинга и Гуссерля стремился построить методами идеалистической диалектики универсальные модели бытия и мышления, а также художественного творчества. В эти же годы исследует античное восприятие мира в его структурной целостности. В дальнейшем Быков переходит на марксистские позиции…».
Словарь был 1986 года издания, до развала Союза и отказа от коммунистической идеологии оставалась еще целая пятилетка и, конечно, без перехода на «марксистские позиции» обойтись было нельзя. На самом деле главнейшим направлением философии Быкова было христианство, православная религия. В миру он оставался обычным институтским преподавателем латыни, вел семинары по античности, зарубежной и русской литературе. И студенты даже не подозревали, кто читает им лекции, посмеивались над тем, что он, престарелый, словно бы дремлет на занятиях, странно держит под пиджачком руку. Это потом они говорили: «Если бы мы знали, кто этот тихий полуслепой старик!». Под пиджачком у неофициального философа были приколоты крохотные яшмовые четки, во время лекций, на ученых советах, на заседаниях, он непрестанно мысленно читал Иисусову молитву…
В хрущевские годы за посещение Храма могли не только погнать с кафедры, а устроить настоящую травлю. Тогда ведь даже при крещении детей паспорт требовали, а потом, случалось, и доносили… И Быков ужасно страдал от того, что не может открыто ходить в церковь. Даже от родных он многое скрывал - что общается с монахами, старцами… Он никогда ничего лишнего не показывал, никаких бесед ни с кем не вел, никому не навязывал своего мировоззрения. Только немногие самые близкие люди, потом, уже после его смерти, говорили, что Георгий Семенович сам был как старец, потому что давал такие советы, что невозможно было не послушаться.
Изучив историю мировых религий, общаясь с представителями других конфессий, Быков всю жизнь оставался строго православным человеком. Дед его был протоиереем, настоятелем Троицкого храма. В конце двадцатых, в страшное для российского православия время, когда разгоняли монастыри, закрывали храмы, когда тысячи монахов и монахинь отправляли в ссылки, когда мало кто спокойно мог умереть в своей постели, именно в это время, Георгий Семенович и его молодая супруга приняли тайный монашеский постриг. С тех пор и всю жизнь Быков носил черную шапочку, которая считалась академическим атрибутом, но на самом деле являлась иноческой скуфейкой.
В тридцатом его арестовали по делу, в котором он фигурировал, как «идеолог церковников». Сослали в лагеря, запретили заниматься философией. Но разве можно запретить человеку мыслить, молиться? Только одному Богу известно, какими молитвами он выжил, каким чудом его выпустили. Но именно в ссылке у него повредилось зрение. И к черной иноческой шапочке прибавились круглые очки с толстыми линзами, сделавшие образ философа Быкова таким, каким его будут знать и помнить в двадцать первом веке…
В том числе и благодаря Алексею. Но сейчас он стоял в ожидании зеленого сигнала светофора среди десятка людей на раскаленном июльским солнцем перекрестке, глядя на несущийся мимо поток машин. И в эти недолгие минуты он вдруг взглянул со стороны на себя, на свой четвертьвековой жизненный путь, который и привел его к этой встрече.
Ленинградец по рождению, но по сути выросший в провинции, Алексей обитал в Москве временно. Решил получить второе высшее образование и поступил на Высшие Курсы сценаристов и режиссеров. Это был далеко не случайный выбор. Еще мальчишкой он страстно увлекся фотографией. Особенно любил выслеживать в лесу животных – ежи, белки, зайцы, лисицы, глухари получались на снимках совершенно живые, естественные в привычных условиях обитания. На всю жизнь запомнился случай, когда они с приятелем решили выследить лосей. Стащили с фермы коровьи лизунцы, разбили помельче и раскидали их на поляне в глухом лесу, через которую, по словам местных охотников, и проходила звериная тропа. Соорудили неподалеку шалаш, залегли и стали терпеливо ждать. Солнечный день сменился звездной чернотой, хотелось есть, донимали комары. Страх вперемежку с ночной прохладой забирался под рубашки, щекотал спину между острыми мальчишескими лопатками, но пацаны лежали без сна, перешептывались, напряженно прислушиваясь к лесным шорохам и крикам. Уже на рассвете их сморило. И как раз в этот утренний час, роняя на седую от росы траву прозрачные капли с листьев деревьев, вышла из леса на поляну лосиха с лосенком. Матка настороженно понюхала воздух, учуяла соль, несколько раз лизнула угощенье. Лосенок, неотступно следовавший за ней, тоже попробовал белые холодные камешки на вкус. Но лосиху что-то необъяснимо тревожило на этой поляне, и она поспешила увести слабое дитя свое от неведомой опасности. Проснувшись часов в восемь, по следам мальчишки поняли, что упустили чудесную встречу с животными, и все старания пропали даром. Дома обоим досталось за безрассудную затею – если бы лосиха встретилась с мальчишками, как говорится, нос к носу, то, защищая лосенка, она могла бы их покалечить, а то и убить. Но, наверное, именно после той несостоявшейся встречи Алексей впервые понял - в жизни всегда есть то, что неповторимо, какой-то миг, который упустил сейчас, проспал, не сохранил на фотопленке, и его больше никто никогда не увидит…
Все свободное время Алексей стал проводить в кинотеатрах на Невском – благо, от дома до Ленинграда на электричке ехать всего полчаса. По двадцать, тридцать раз смотрел понравившиеся фильмы. Денег едва хватало на дорогу и на один сеанс, и он перед концом картины прятался в темном зале под кресла, пережидая перерыв. А когда фильм начинался снова, выбирался из-под сидений и смотрел, смотрел, стараясь понять, почему его так покоряет эта игра света и тени, творящаяся на экране.
Дома ему влетало за безделье, он молча сносил крики и затрещины, а назавтра опять мчался в кино…
Неудивительно, что после школы он пошел работать на Ленинградскую студию документальных фильмов и сразу стал жить отдельно от родителей. Понятно, что просто так мальчишку с улицы не взяли бы, помогли занятия в фотокружке при Дворце Пионеров, точнее – преподаватель, оператор с этой самой студии. Трудиться Алексей начал в «высокой» должности мальчика на побегушках – принеси, подай, оттащи, подними, подержи, налей, выкинь, посвети, не мешайся! Постепенно осваивал и операторскую науку, и монтаж, и азы режиссуры. В семидесятых на ЛСДФ снимали кино такие люди, одно присутствие которых вызывало у мальчишки-ассистента трепет. Сами же режиссеры называли худенького пытливого и немного странного юношу, говорившего детским несломавшимся голосом, «сыном полка». Очень скоро Алексей своей жизни без кино уже не мыслил. Поступил в институт киноинженеров на операторский факультет, и ему стали доверять на студии уже более сложную работу – самостоятельный монтаж, вторую камеру… Семейная пара именитых режиссеров особенно опекала его, - своих детей у них не было. Они видели, что Алексей нередко ходит голодным, легко одетым, это при ленинградской-то погоде... Отеческую заботу режиссеров юноша принимал с осторожной благодарностью. Привязчивый и как-то по-девчоночьи сентиментальный, в житейских вопросах он всячески старался оставаться независимым от своих опекунов. Но до профессиональных отношений был жаден, буквально глотал любое слово, следил за каждым жестом, иногда осмеливался спорить и всегда убедительно отстаивал свою точку зрения. Все чаще слышал он от них совет попробовать себя в самостоятельной режиссуре. Алексей и сам подумывал об этом, но со свойственным всякому молодому человеку максимализмом мечтал сделать что-то особенное. Он не мог еще до конца понять, что именно, но просто снимать социалистическую действительность, как она есть, ему было неинтересно. Что-то неосознанное мучило его, бродило в душе, до поры, до времени, пока не попали к нему потрепанные многими руками книги Философа. И тогда он понял, что хочет сказать этому миру о себе, о своем взгляде на жизнь, на мир, как если бы это был взгляд любого из нас, всегда одинокого и беспомощного перед злом и смертью. Тогда-то он и решил поступать на режиссерское отделение.
Курсы славились своей свободой. Там говорили о вещах, которые еще были официально запрещены. Лекции читали совсем недавно опальные режиссеры и сценаристы, чьи фильмы лежали на полках по двадцать и больше лет, и лишь Перестройка открыли их зрителям. Только на Курсах можно было увидеть отечественные и зарубежные картины – и классику, и современные, восемьдесят процентов из которых рядовые зрители не увидели бы никогда. Там Алексей и сдружился с одногруппником, оказавшимся племянником жены Философа.
Сошлись они странно, почти анекдотично. В свободный от занятий зимний день гуляли по городу небольшой компанией – четверо молодых амбициозных мужчин. Один позднее станет известным кинематографистом. Второй через три года погибнет в автомобильной катастрофе. Третий снимет пару хороших фильмов, попробует писать сценарии, но потом сопьется и исчезнет, если не с лица земли, то из памяти своих более успешных коллег. Четвертый, поняв, что творческая удача - дама весьма капризная и разборчивая, займется бизнесом, имеющим к кино самое отдаленное отношение, у него будет крепкая многодетная семья. Через много-много лет после той прогулки Алексей задумается о судьбах своих однокашников, о себе и в отчаянную минуту решит, что тот, четвертый, оказался самым счастливым из них.
А тогда они, подвыпившие, заспорили о классиках мирового кинематографа – прекрасная тема для компании начинающих режиссеров, в которой каждый, конечно в тайне от товарищей, уверен в своем великом предназначении. Яростный спор мог быть бесконечным – каждый отстаивал взгляд любимого творца, считая его гениальным, и фыркал в ответ на восторженные высказывания приятелей об иных. Племянник неосторожно прошелся по Тарковскому, точнее, по его «Андрею Рублеву», и Алексей так вспылил, защищая своего кумира, что первый и последний раз в жизни ударил человека. Он, который не мог раздавить мухи, который плакал над умершей кошкой, не ел мяса из соображений защиты животных… Замкнутый, молчаливый, нервический, не переносивший домашних скандалов и агрессивно пьяных людей… Он, который однозначно струсил бы перед бугаем с кулаками и вряд ли смог защитить девушку, внутренне томящийся своей позорной немужской слабостью, но никогда не желавший ее преодолеть, вдруг шарахнул кулаком в нос человеку за резкое высказывание.
Их быстро растащили, заставили выпить мировую. А через пару дней однокашник уже в трезвом виде извинился перед Алексеем и отчасти признал свою неправоту. До этого случая они общались только потому, что вместе ходили на лекции, а тут сблизились, подружились. Узнав о страстном увлечении друга трудами Философа, племянник пообещал при удобном случае познакомить их лично.
Боясь даже думать о таком невероятном подарке судьбы, Алексей все-таки терпеливо ждал исполнения обещанного. Ждал долго. В свои девяносто три года Философ был в абсолютно ясном уме, но совершенно слеп. Практически не выходил на улицу. Даже в церковь. Причащался и исповедовался на дому. Мало кого допускал до себя. Только избранных людей…
И вот вчера - какой подарок ко дню рождения! - друг сообщил, что их будут ждать в доме Философа к обеду…
Алексей зашел в просторный двор, затененный густыми кронами серебристых тополей, увидел сидящего на лавочке товарища, помахал ему.
Они вошли в подъезд, в котором, благодаря толстым каменным стенам, сохранялась прохлада. У подножия широкой беломраморной лестницы, за столом, покрытым зеленым сукном, освещенным лампой под стеклянным абажуром, сидела старинная московская дама. Ей было лет восемьдесят, но, собираясь на работу, она не позабыла припудрить носик и кривенько подмазать усохшие губы.
Консьержка спросила посетителей о цели визита и согласно закивала, услышав знакомую фамилию. Алексей был совершенно очарован этим эпизодом и, поднимаясь по лестнице, подумал, что старушка вполне могла бы стать героиней курсовика - десятиминутного фильма, который требовалось снять по окончании первого года обучения. Но вот уже открылась высокая дверь заветной квартиры, на пороге возникла хозяйка, и он отложил эту мысль на потом, а точнее - навсегда…
Супруга и главный помощник Георгия Семеновича – сильная, крупная шестидесятипятилетняя женщина с яркой, броской внешностью, доставшейся ей от отца-грека, принимала гостей в просторной светлой кухне.
Они довольно долго разговаривали, пили чай. Быков к ним не выходил, сидел в кабинете. Потом неожиданно пригласил ребят, попросил племянника познакомить с другом, а затем оставить их вдвоем. Философ взял руку Алексея, долго держал ее в своей сухой, с пергаментной кожей и мелкими старческими пигментными пятнами ладони. И тихо сказал: «Вы можете приходить, молодой человек…»
Алексей приходил, помогал жене Быкова разбирать архив, читал бесценные книги, замечательные книги, с дарственными надписями авторов: «Гера, дорогой мой Гера…», «Другу моему, Георгию-Победоносцу…», «Милый Гера…» Эти автографы близких Философу людей вызывали в Алексее трепет. Иногда он просто тихо сидел в кабинете рядом с Георгием Семеновичем, просто дышал с ним одним воздухом, словно пытался надышаться его вековой мудростью. Он понимал, что его допустили до чего-то высшего, что дано единицам на этой земле, что он не сможет после этого жить как раньше, оставаться прежним.
До смерти Философа оставалось два года. Все, что видел и слышал Алексей, было неповторимо и невозвратимо. Молодой режиссер понимал, что он должен сохранить все это на пленке, но Георгий Семенович категорически не хотел сниматься, даже просто фотографироваться.
- Ты можешь приходить, читать, вот книжки, можешь бывать здесь, но кино снимать не будешь.
Алексей ходил год. Второй...
Они разговаривали очень мало и кратко. Алексей был еще слишком молод, и, конечно, его мучили глобальные философские вопросы. Например, почему Бог допускает существование зла, зачем Богу нужна смерть. Тогда Алексей понимал зло, как войну, как человеческие страдания, а физическое небытие – как вопиющую несправедливость. Георгий Семенович объяснял смерть как естественный переход к иной жизни, как благо, как вечное движение. Все к лучшему в этом мире. Незрелая душа Алексея протестовала. Но он понимал, что в этих философских формулах нет пошлого самодовольства, вся жизнь этого человека есть трагическое христианство, подвижничество.
Однажды Алексей, зная, что Георгий Семенович сластена, привез какие-то невероятные конфеты. То было время повального дефицита. Они вошли в кабинет вместе с супругой Философа, и та радостно сообщила мужу:
- Алексей привез конфеты. Халва в шоколаде, очень много!
Георгий Семенович улыбнулся и весело ответил:
- Халвы много не бывает!
И замурлыкал мотивчик из какой-то оперетки. Живой, по-настоящему живой человек…
Супруга Философа понимала и разделяла желание Алексея снять фильм об ее муже. И в тот вечер они все-таки уговорили Георгия Семеновича на десятиминутный разговор перед камерой. Это было чудо.
«Судьба… Я живу, страдаю, мучаюсь. Почему? Судьба! С понятием судьбы расстаться невозможно. Оно есть еще с античности, но без понятия личности. Личность – это признак нового времени. Единое в античности личности не имеет. Что-то существует вне человеческой личности. А судьба – она и есть момент первоединства…»
«Судьба. Суд Божий. Ты не знаешь намерений Божьих. Потому что ты – дурак. А раз дурак, значит, не смеешь рассуждать о том, что что-то в этом мире устроено не так…»
«Я знаю, когда умру. 4 декабря. Я верю, что Бог пошлет мне эту радость… Смерть всегда рядом. Я уже вижу ее. Мы с ней давно знакомы. Смерть рождается вместе с человеком… Как можно бояться того, кого ты знаешь всю жизнь? Смерть бережет человека. Она знает свой час и никогда не даст ему уйти раньше…»
Ему было девяносто пять. Он уже мог не бояться смерти. Никогда больше человек так не боится смерти, как в юности. Он мог не бояться, но иногда Алексей, тихо читающий в кабинете книгу, слышал, как Философ разговаривает с Ней, как шепчет:
«Я уже не выйду…иди от меня. Иди от меня. Покинь меня. Покинь меня, ах, Господи…»
Предчувствие и уже присутствие инобытия. Первоединство жизни и смерти.
Он умер, как и сказал, 4 декабря. На Введение Пресвятой Богородицы во Храм…
Алексей снимал похороны. Когда гроб опустили в могилу и мерзлые комья посыпались вниз, он встал у края с камерой и сквозь неудержимо струящиеся слезы смотрел, как постепенно закрывается землей крышка, заполняется яма. Комья падали, отскакивали, рассыпались, словно это был какой-то странный танец земли. Пляска смерти. Все быстрее заполняется могила, все ближе и ближе земля, вот - вровень с краями, вот – холмик. Человек девяносто пять лет жил – и вдруг за какие-то две минуты сравнялся с землей. И уже земля осыпается с холмика, скатываются мелкие камушки, как слезы…
- Почему вы, Алексей, думаете, что я могу ответить на все эти вопросы?... Даже если я отвечу. Разве это убережет вас от ошибок? Все равно вам придется все постигать самому. Жизнь, любовь, Бога… Вы хотите подобрать один ключ ко всем премудростям… Думаете, я его подобрал? Нет… Вы будете его всю жизнь вытачивать… Да так и не успеете… Жизнь всегда слишком коротка…даже если ты от нее устал… Знаете, давайте выпьем чаю. Мне привезли отличный индийский чай…
Режиссерские Курсы были давно позади. Алексей вернулся в Ленинград, на студию, но иногда навещал вдову Философа. Добывая по частям кинопленку, подснимал недостающие кусочки для будущего дипломного фильма, сдачу которого он затянул уже до предела. Тихий московский двор в хлопьях тополиного снега. Пустой темный кабинет и бесконечные полки с запыленными книгами. Старое кожаное кресло с навечно впечатавшимся в промятую спинку очертанием спины Философа – будто только что сидел, но вот вышел на минутку… Десятиминутный монолог вырос в картину об уходе великого старца.
Это был дебютный фильм молодого режиссера-документалиста Алексея Данилова. Он принес ему несколько призов на международных фестивалях, подогрел интерес критиков. Это был первый успех, с которого началось восхождение воспитанника Ленинградской студии документальных фильмов на кинематографический Олимп.
Но после «Философа» Алексей дал себе слово никогда больше не снимать человека столь огромного масштаба, как Быков. Оказалось, что справиться с таким материалом невероятно трудно. Все время в душе молодого режиссера жила неуверенность, ему казалось, что он услышал, почувствовал, понял совсем не то, что говорил ему мудрый человек. Перед ним впервые стояла непосильная задача – не навредить, не испортить, не упустить главное и не выбросить то, что, кажется, выбросить можно. Или оставить все, что снято, просто потому, что это уже история и не принадлежит ему. Да еще умудриться создать иллюзию художественного произведения. Алексей всерьез испугался такой ответственности. Долгие годы после он досадовал на свою первую работу и мечтал все переснять, перемонтировать. Увы, это было невозможно, бессмысленно.
Он впервые столкнулся с проблемой, которую ему часто придется потом решать – что и о ком снимать? Есть ли в окружающем мире люди, о которых он мог сказать, что действительно до дна понимает их? Если и себя порой было очень непросто понять и принять.
Три года Алексей не мог взяться за следующую картину. За это время развалился Союз. Родной Ленинград стал Санкт-Петербургом. В стране, собравшейся строить капитализм, не было денег ни на что, тем более на кино. У Алексея родился сын, нужно было как-то содержать разросшуюся семью, поэтому он хватался за любую работу. Платили мало и нерегулярно. В какие-то совсем уж черные осенние дни он поехал к родственникам в деревню за картошкой. А вернувшись, на следующий же день написал и подал на студию заявку на свою новую картину. Вымолил у своих учителей несколько коробок пленки в долг и, не дождавшись утверждения, уговорив под личную ответственность свободную съемочную группу, отправился снимать фильм про самую обычную деревенскую семью.
О чем был этот фильм? О пожилых брате и сестре, которые доживали свой век в заброшенной деревне. Изработанная женщина трудилась на огороде и обихаживала скотину. Брат ее – горький пьяница и запойный бездельник – не делал ничего, но любил под хмельком порассуждать об устройстве мира, поболеть душой о его несовершенстве. Не стесняясь понаехавших киношников, он задирался на сестру, привычно грозил убить… Но оба они так давно жили в этих кошмарных обстоятельствах, что вовсе не замечали убогости и ужаса своего существования. Дети их осели в городах. И связь с ними поддерживали лишь редкие письма да приезжавший на лето внук. Какую чернуху можно было склеить из подобного материала!
Алексей сделал потрясающе светлый фильм о крестьянском долготерпении, о прощении, об умении жить дальше даже тогда, когда жить, кажется, невозможно. Радость и полнота бытия в единении с природой, с родной землей, домашней и лесной живностью, друг с другом, с Богом наполняли его картину. В ней были и влажный воздух, и запахи прелой осенней травы, и предзимняя лесная тишина, и сонные крики птиц, и твердая морщинистая кора старого дерева, и теплое дыхание коровы, и печной дым, и слезы, и крики, и мат, и частушки…
Долго потом восторженные критики пытались понять, как удалось режиссеру так приручить своих героев, приучить их не бояться камеры, вести себя перед ней совершенно естественно, так, что у зрителя создавалось полное ощущение личного присутствия там, в этом деревенском доме.
Алексей таинственно улыбался и, скромно потупив глаза, уповал на профессиональные секреты. Его учителя в ответ на чьи-то очередные восторги уверенно, спокойно и беззлобно говорили: «Просто Леша очень внимательно смотрел наше кино!» И в этом была немалая доля правды. Алексей Данилов вырос достойным продолжателем ленинградской школы кинодокументалистики. Тем, кто знает, что это была за школа, больше ничего объяснять не нужно.
Но были и те, кто впервые обвинил молодого режиссера в провокативности, в вынуждении героев к «душевному стриптизу», в неумолимости и высокомерии авторского взгляда, повествовании на грани болевого порога. Обвинения эти будут сопровождать все его последующие работы и создавать бесчисленные мифы вокруг его фигуры. Но это все потом.
Возможно, и поклонникам фильма «Ковалевы», и противникам было бы интересно узнать, что ближайшие родственники режиссера, впервые увидев себя со стороны, на экране, были шокированы. Они-то точно не разделили восторгов большей части публики и критики, посчитав, что Алексей их просто опозорил. По-деревенски прямодушные люди – они бурно высказали обиду и пожелали больше не знаться со своим киношным родственником.
О, сколько творцов, осмелившихся снимать или писать о близком, кровном, реальном, испытали гнев родных или земляков на себе!
Но, не смотря ни на что, для режиссера, которому только-только исполнился тридцать один год, наступил звездный час. Призы различных мировых фестивалей, в том числе и самых престижных, посыпались на него, словно из рога изобилия. За несколько лет триумфального шествия «Ковалевых» по мировым экранам их набралось более тридцати. Эта документальная картина заняла свое достойное место в списке величайших кинематографических достижений, наряду с фильмами Чаплина, Эйзенштейна и Флаэрти. Алексея приглашали работать за рубеж, обещали поддерживать все его новые проекты, знакомства с ним искали многие именитые режиссеры. Он давал бесчисленные интервью, читал лекции в киноинститутах. Заработанных средств хватило на то, чтобы раздать долги и безбедно жить с семьей пару лет, но, главное, Алексей теперь мог смело приступать к съемкам нового фильма, совершенно самостоятельно, независимо от пожеланий и требований Госкино или директора студии. Но…
Следующую картину он снял лишь через два года.
Глава 2
Жизнь – это кино без названия
На днях Алексей Кириллович Данилов получил очередную престижную кинематографическую премию. Это была вторая премия за его последний фильм «Без слов», не считая десятка уже полученных фестивальных призов. Алексей Данилов давно превратился из начинающего режиссера в метра российского документального кино, а из худого длинного парня в солидного мужчину. Летом ему исполнилось сорок два года, он располнел, но тщательно и умело скрывал проявившиеся вдруг недостатки внешности – носил длинные, до плеч волосы, легкую бороду, дорогие, подогнанные по фигуре костюмы.
Алексей должен был бы привыкнуть к фестивальным наградам и премиям, но всякий раз сомневался, волновался и почти по-детски радовался очередной удаче. Кроме известности и престижа это приносило солидные суммы, которые позволяли кормить семью какое-то время, а, главное, спокойно снимать и монтировать свое кино. С некоторого времени он ценил полную независимость. А на последних двух картинах отказался даже от услуг оператора – все делал сам, от начала до конца.
Снимал Алексей трудно. Хотя каждые два-три года старался выпускать в свет новый фильм, но кто бы знал, что это были за два года! Депрессия, страх, сомнения, ощущение, что больше никогда он не сможет создать ничего стоящего, и мысли, мысли, постоянно, круглые сутки, месяцами, даже во сне он словно из гудящего пчелиного роя пытался выхватить ту единственно верную пчелу-идею, которая ужалит его, с которой начнет расти его новый фильм. Лишь бы началось! Но не приходило, и он проводил долгие нудные дни один в своей квартирке-кабинете, расположенной на тишайшей старинной петербургской улочке. Эту квартирку он специально купил и оборудовал под творческую мастерскую, где мог на безотказном компьютере днями и неделями неторопливо монтировать, бесконечно перекраивать новую картину. Но киномуза, эта сумасбродная крылатая дама прилетать никак не хотела, и он тупо лежал на диване, щелкая пультом от телевизора.
Собираясь как на работу, да, в общем-то, и в самом деле – на работу в свой кабинет, он давал ЦУ старшему сыну, целовал в душистую макушку младшего, говорил жене, чтобы не ждали к обеду, садился в свой новый темно-синий «Форд», махал им, наблюдающим в окно, – счастливый, красивый, благополучный. Он и сам каждое утро верил, или, по крайней мере, старался верить, что сегодня у него все получится. Ведь невозможно было предсказать день, когда и при каких обстоятельствах вдруг сложится в голове остов нового фильма, и он сразу поймет, что это оно, то самое! Так, наверное, оперному певцу нужно было взять верно и безупречно чисто первую ноту, чтобы от нее оттолкнулись, потянулись друг за другом следующие прекрасные звуки. Так и в кино - кадр рождал кадр, за частью следовала часть… Нет, он не думал в такие дни о будущем признании, премиях, беседах на телевидении, интервью в газетах. Он наслаждался процессом, взахлеб, наркотически пьянея от вида возникающих на экране компьютера кадриков будущего фильма, впадая в транс, в краткое помешательство. В голове звучали голоса героев, на разный лад, с актерскими интонациями, плач, хохот, стоны, ссоры, взрывы, крики, скрип тормозов, лай собак, завывание ветра, скрежет железной двери… И музыка, музыка, которой еще не существовало в мире нигде, кроме как в его душе. Он забывал о еде, сне. Ставил на автоответчик телефон. Занавешивал плотными гардинами окна. Не появлялся дома неделями. Это был самый настоящий творческий запой. И хорошо, если все обходилось одним эпизодом – то есть зараз отстрелялся, отснял, смонтировал целиком то, что задумал. Тогда он приходит домой, в семью, тихий, худой, с синяками под глазами, но умиротворенный. Молча забирается в горячую ванну и спит в ней часа три. Потом съедает все, что есть в доме, и на сутки ложится в постель. Проснувшись, начинает возиться с младшим, играет с ним, гуляет, нередко вывозит всю семью куда-нибудь. В общем - папа вернулся!
Гораздо хуже, если…
Алексей ненавидел дни, когда фильм неожиданно застревал. Непредсказуемая муза могла отвлечься на дамские бирюльки и позабыть о своем несчастном рабе напрочь! А он корчился, словно от внезапно нахлынувшей боли. Словно самая любимая, самая бесценная женщина бросила его, а он без нее не то что жить, дышать не может. И самое страшное, он не знал, даже не мог угадать момент, когда она вернется. Может, через час, а захочет, так и через полгода. Что ей, бесплотной, до наших ли земных забот и страстей! Жди, терпи, надейся.
«Это непрофессионально!», «Ни дня без строчки!» - давили на психику менее успешные киноколлеги, когда он пробовал поделиться с ними переживаниями. После их советов и вовсе становилось тошно. Они-то не страдали от недостатка материала, снимали кино на злобу дня - инвалидов, бомжей, наркоманов, брошенных детей.
Во время работы над последним фильмом надменная муза кидала его раз пять. И Алексей вдруг панически подумал, что с каждой новой картиной этот разрыв только увеличивается и растет количество провалов в процессе.
«Старею…»
А впереди еще был своеобразный юбилей – десятилетие «Ковалевых». На него насела директор кинотеатра на Невском – они давно сотрудничают, мол, надо устроить ретроспективу. Это была почти обязаловка. С такой влиятельной дамой нельзя ссориться. Организация показа - дело не столько напряжное, сколько затратное и скучное. Алексей слишком хорошо знал, что из ста пришедших, в лучшем случае десять искренне расположены к нему. Из десятка похвал хорошо если одна имеет под собой серьезную профессиональную оценку. Большинство же давно и терпеливо ждет, когда Данилов поскользнется. Когда же, наконец, пятнадцатилетнему триумфальному шествию его фильмов по мировым экранам наступит конец. Ведь спад должен быть у любого художника. Тем более такого расчетливого провокатора, как Данилов.
Полгода назад он снова взбаламутил общественность. «Без слов» называли «роскошной халтурой», мол, режиссер смонтировал материал, снятый из окна собственной квартиры. Полтора часа ремонтных работ. У каждого третьего под окнами творится то же самое. Но только Данилов умудрился слепить из российского разгильдяйства, из двух бед – дураков и дорог – произведение искусства. Точный, безошибочный расчет на заграницу! Там любят видеть нас в дерьме… И это в год трехсотлетия Санкт-Петербурга!
Собираясь на свой творческий вечер, Алексей морщился от этих навязчивых черных мыслей, словно от зубной боли. Но мероприятие нужно было пережить, а, значит, он должен быть бодрым, уверенным, спокойным, безупречно одетым, аккуратно причесанным, в общем – успешным и благостным. Ведь были и те, кто хотел видеть его именно таким.
На юбилейный показ «Ковалевых» пришло много и знакомых, и чужих людей. То и дело к режиссеру подходили коллеги – поздравить, с кем-то он обнимался, благодарил, с кем-то официально здоровался за руку. В фойе перед зрительным залом дирекция кинотеатра с его согласия организовала продажу дисков с юбилейным фильмом, и режиссер по желанию зрителей раздавал автографы: красиво и широко расписывался на обложке.
- Как вас зовут? Леночка… Леночке от автора… в память о встрече… Вы обворожительны, - Алексей протянул стройной юной блондинке диск и, передавая его, как будто бы случайно коснулся руки девушки. Пальцы ее оказались холодными.
- Ах, Алексей Кириллович, я уже несколько лет нахожусь под впечатлением от вашего фильма «Понедельник. Утро». Это неподражаемо! Я была в шоке после премьеры, не спала несколько ночей, у меня мигрень разыгралась, - экзальтированная дама в черном наседала на режиссера.
- Вы хотите сказать, что все предыдущие мои произведения кому-то подражают? – язвительно спросил Данилов.
- Ну что вы! Я совсем не то хотела сказать! Я имела в виду, что у вас свой совершенно особый стиль…
- Давайте, подпишу… Как ваше имя?
- Лилия Казимировна!
«Если бы этого не было на самом деле, решил бы, что это дурно сочиненный эпизод из дешевой книжонки…» - подумал он, подписывая даме диск.
- Алексей Кириллович, там журналисты с «сотки» приехали, - отвлекли режиссера от раздачи автографов. – Надо бы им уделить три минутки.
Добросовестный оператор с телевидения уже продрался сквозь толпу жаждущих подписанного диска и запечатлевал процесс общения живого классика со зрителями. Девушка с микрофоном сунулась было к Данилову с вопросами, но возня около стола мешала нормальной беседе.
- Друзья мои! – поднялся со своего места Алексей и громко, чтобы перекрыть гул, стоящий в фойе, повторил. – Друзья мои! Я прошу всех проходить в зал! Обещаю, что после встречи я подпишу все, что вы захотите! А сейчас я должен дать интервью. – Толпа послушно стала просачиваться в зал, а он повернулся к девушке с микрофоном. – Пойдемте вон туда, за колонны… Я вас знаю. Евгения, кажется? Мне нравятся ваши репортажи…
Пока он отвечал на вопросы журналистки, люди все прибывали и прибывали. То и дело Алексею приходилось кивать кому-то. Он сказал несколько дежурных теплых слов в адрес тех, кто организовал эту творческую встречу. Соврал о том, что уже приступил к съемкам новой картины, тему которой держит пока в тайне. В конце интервью жеманно поцеловал журналистке ручку, совершенно случайно и неприятно отметив, что у нее облезший розовый лак на ногтях.
Прозвенел звонок, Алексей двинулся к залу, но его снова задержала журналистка, на этот раз из газеты. Он отвечал на вопросы уже коротко, отрывисто, нервничая перед предстоящим выступлением, автоматически высматривая кого-то в редеющей толпе, ловя себя на мысли, что очень хотел бы оказаться сейчас в своем кабинете на тихой петербургской улочке…
Ксения Кузнецова пришла одной из последних. Алексей зорким взглядом выхватил ее из толпы – эмоционально размахивая руками, она разговаривала с каким-то тщедушным парнем у входа в зал. Впрочем, парень, может, и нормальный, средний, но Ксения была девушкой дородной, крупной, русской. Ей бы, несомненно, пошла длинная русая коса, но это Данилов домысливал – когда они познакомились, она уже была коротко стриженой, в джинсах и водолазке, обтягивающих ее крупногабаритные прелести. Алексей улыбнулся, припомнив трагикомические обстоятельства, при которых они встретились.
«Зачем она тогда не переждала этот дождь, дурочка!» - с нежностью подумал он, в пол-уха слушая бесконечное щебетание журналистки, кивая невпопад, а сам думал о том, что Ксения могла бы быть очень красива, если бы не была так по-мальчишески резка и несдержанна, если бы немного похудела, если бы была чуть женственней, чуть таинственней, если бы… Еще он подумал, что она очень похожа на своего отца – знаменитого и недавно умершего поэта Сергея Кузнецова. Похожа даже в этих вот манерах, но, неосознанно копируя их, она забывала о своей женской сущности. Из чужих сплетен и домыслов Алексей знал непростую историю их семьи, что Кузнецов оставил жену с малолетней дочерью, что Ксения росла, как трава во поле, рано проявила унаследованный от отца литературный талант. Хотя, что там может пописывать молодая девица, так, какие-нибудь любовные историйки… Отец мало интересовался судьбой дочери, а уж над ее творческими попытками и вовсе откровенно посмеивался. Пик его славы пришелся на семидесятые-восьмидесятые. Как многие российские поэты, он часто заглядывал в бутылку, отчего и семейная жизнь не ладилась, и писалось все хуже. В последние годы Кузнецов печатался скорее по инерции, пил все больше и, в конце концов, три года назад отдал Богу душу.
Алексей извинился, оставил надоедливую журналистку и как бы невзначай прошелся мимо Ксении. Он быстро и цепко рассмотрел ее, примечая все детали: посверкивающую в ухе сережку, линию стрижки по шейке, просвечивающую сквозь вязаный узор джемпера салатовую блузку, чуть забрызганные сзади понизу черные брюки – на улице осенняя слякоть, сапожки под ними на невысоком удобном квадратном каблуке. Все устойчивое, добротное, сильное, молодое. Что с ней рядом делает этот полумертвый бледный студент? Учатся вместе? Живут?...
Ксения вдруг перехватила взгляд Данилова и коротко кивнула ему. Как никак – давние знакомые. Его ответная улыбка и ленивый кивок головой показались ей снисходительными.
«Чеширский кот! – фыркнула она про себя. – Такое ощущение, что постанывает от осознания собственного величия. Стоит, как мраморное изваяние. Белый, гладкий, с благородными прожилками. Ах, Алексей Кириллович, пиджачок-то на спинке помялся! Ах, батюшка, не доглядели…»
Она никак не могла забыть Данилову дурацкой истории их знакомства и всякий раз при виде благостного сытого режиссера погружалась в поток внутреннего ерничанья.
Несколько лет назад ей повезло стать координатором одного из питерских международных кинофестивалей – его президент был близким другом ее отца, и после смерти Сергея Кузнецова взялся опекать осиротевшую девчонку. Работа была сезонная – подготовка фестиваля длилась с февраля по июнь, и с приближением дня открытия заботы по организации нарастали, как снежный ком. Фильмы – документальные, анимационные и игровые короткометражки прилетали в город на Неве со всего мира. Каждый год в отборе участвовали картины из пятидесяти-шестидесяти стран. Вся Европа, Южная и Северная Америка, Австралия… Разве что из Антарктиды не прибывали экспресс-почтой диски и кассеты. Все работы, а их бывало около полутора-двух тысяч, нужно было зарегистрировать, отсмотреть, отобрать конкурсную и специальные программы, связаться с авторами, сверстать и напечатать каталог, программку, организовать выдачу виз и приезд участников, размещение их в гостиницах, доставку кинокопий. Долгое время фестиваль показывал фильмы, снятые исключительно на пленке, и порой в офис привозили по пятнадцать огромных коробок с бобинами одного полнометражного документального фильма. Одна коробка – одна часть, десять минут. А если фильм длится полтора часа? Все это стоило серьезных денег и больших нервных затрат организаторов фестиваля. А основная команда состояла из пяти человек. Президент, он же генеральный директор, добытчик, обиватель всевозможных порогов, в прошлом известный питерский режиссер-документалист, лауреат Госпремии СССР – Виктор Лиговцев. Исполнительный директор Яков Борисович - шумный, упрямый, ленивый, стопроцентный гедонист, добиться от которого четкого и быстрого исполнения чего-либо было довольно сложно. Чем ближе подходил день открытия фестиваля, тем громче орали генеральный и исполнительный директоры. Они запирались в кабинете шефа и самозабвенно драли глотки часы напролет, что-то бесконечно и безрезультатно доказывая друг другу. Казалось бы, давно должны были разбежаться в разные стороны, однако вот уже десять лет с горем пополам делали этот кинофестиваль, и окружающим давно было понятно, что два директора срослись, словно сиамские близнецы.
Были еще три координатора – резкая, крикливая, много курившая Машка, которая с утра до вечера всех строила и впадала в полное отчаяние от самой незначительной неудачи. Тихая трудолюбивая терпеливая Вера, которой приходилось разгребать бесчисленную документацию, приходившую вместе с фильмами, заказывать визы, гостиницы, потому что этой рутиной никто заниматься не хотел. Машка в совершенстве владела английским и французским языками, Вера прекрасно знала английский, а в свободное время еще и учила испанский. Ксения, на крепкую четверку владевшая только русским, с восхищением слушала иностраннословесный щебет девчонок по телефону и краснела от стыда, мечтая когда-нибудь научиться хотя бы бегло читать по-английски. Впрочем, она заняла на фестивале свою нишу – место координатора российских программ. И довольно быстро освоилась. С каждым годом ей доверяли все более ответственные задания и последний год даже допустили к отбору конкурсных фильмов, что было уж совсем почетно.
У Лиговцева был сын, который давно жил с семьей в Италии. Один за другим у того рождались дети, было уже двое мальчишек трех и пяти лет и семилетняя дочь. Но отношения между отцом и сыном как-то не сложились, и бедный седобородый дед, самозабвенно любивший внуков, видел их раз, в лучшем случае, два в год, когда сын приглашал его на неделю в гости. Лиговцев рассказывал о своих внуках, сетуя, что они не хотят разговаривать по-русски и от приезда до приезда забывают дедушку, что подарки, которые он им привозит, родители прячут от ребятишек до Рождества, и глаза его округлялись совершенно детским отчаянием и потерянностью.
Наверное, фестиваль, который зачастую приходилось пестовать, как капризного своенравного ребенка, относительно восполнял Лиговцеву недостаток общения с далекими сыном и внуками. Это киношное детище требовало такой заботы, терпения, физических и душевных сил, что думать о чем-то другом, особенно весной, просто было некогда. Живи внуки рядом, скорее всего, он посвятил бы себя им и был бы потрясающим дедушкой.
Лиговцеву, пережившему пик своей славы еще при советской власти, трудно приходилось в новейших капиталистических условиях. Поэтому фестиваль, который он волок на себе с 1989 года, последнее время хромал на обе ноги. Выделяемых Госкино денег катастрофически не хватало, а спонсоры находиться не спешили. Лиговцев рассылал бесчисленные письма в самые разнообразные учреждения, обивал порог мэрии Санкт-Петербурга, передавал через тайные лазейки письменные просьбы о поддержке Президенту, но все безрезультатно. Каждый год фестивальный разгул заканчивался, и на память о нем оставались лишь пяти-шестизначные цифры долгов: за гостиницу, за банкеты, за кораблик, за доставку-отсыл кинокопий и прочее.
Бросить всю эту затею организаторам не давала только бесконечная любовь к кино и осознание того, что фестиваль кому-то все-таки нужен. Нужен студентам киношкол и просто дебютантам, которые рассылают свои первые работы по кинофорумам в надежде быть отобранными и оцененными. Нужен профессионалам и простым горожанам, которые любят документальное и анимационное кино. Ведь из двух сотен картин, показываемых за фестивальную неделю, на российские телевизионные экраны попадали буквально один-два фильма. Нужен бедным российским режиссерам-документалистам, которые работали, словно в подполье. Их фильмы кочевали с фестиваля на фестиваль, но никогда не шли широким экраном, не демонстрировались по ТВ. В России нет ни одного кинотеатра, где крутили бы документалистику. Только во время кинофестивалей и выпадала возможность авторам показать, а зрителям увидеть, что искусство кино в стране еще существует.
Ну, а если уж быть совсем объективным, то кинофестивали, наверное, делают одержимые люди, готовые работать за идею. А идея фестиваля, над организацией которого трудилась, в том числе, и Ксения, состояла в противостоянии насилию на экране, в пропаганде добра и человечности. В конкурс и для спецпрограмм отбирались фильмы, которые должны были пробуждать в зрителях сострадание, стыд, любовь, заставляли задуматься.
Конечно, впятером провернуть этакую махину работы было совершенно нереально, и ближе к событию фестивальная команда начинала разрастаться – приходили переводчики, художники-оформители, пиарщики, водители и студентки-волонтерки, которые уж и вовсе работали просто за возможность «круто потусоваться». Были они большей частью бестолковы, безответственны, чрезмерно веселы и кокетливы. Вечно озабоченные координаторши, ворчали и раздражались на них за пустую болтовню и невнимательность, но неделя-другая муштры превращала девиц во вполне сносных работниц службы аккредитации или видеотеки.
Вот благодаря таким «теркам-волонтеркам» - как называли они с Машкой и Верой между собой горе-помощниц – и было омрачено знакомство Ксении с культовым питерским режиссером Алексеем Даниловым.
То, что это какая-то особая фигура в документальном кино, Ксения поняла сразу – имя Данилова и названия снятых им картин, постоянно всплывали в разговорах, в обсуждениях и сопровождались раздраженными репликами, усмешками, восторженным закатыванием глаз, влюбленным щебетаньем, хмурой завистью, дружеской улыбкой. Ни один человек, близкий к кино, не оставался равнодушным, если заговаривали об Алексее Данилове. Кто-то рассуждал, что молодому режиссеру повезло с первым фильмом «Философ», такой герой – просто подарок судьбы. Другие шептались, что на «Ковалевых» у него был волшебник-оператор, а без лирического взгляда камеры фильм получился бы полной чернухой. Картина «Понедельник. Утро» вообще вызывала какой-то невероятный всплеск эмоций – мол, Данилов рассчитывал шокировать зрителя и сыграл на низших нотах. Физиологичные роды, смерть, какие-то пьяницы, сумасшедшие, маргиналы, какие-то черные дома, подъезды, судьбы. Будто он один такой получился позолоченный на фоне всех этих несчастных людей. Про «Понедельник…» даже какие-то жуткие вещи говорили: что Алексей денег давал центральной героине – наркоманке, чтобы та не делала аборт, оставила ребенка, якобы, надеялся, что урод родится. Да еще и мать свою умершую, даже неостывшую, снял. Ни один здравомыслящий человек не пошел бы на такое… а для Данилова люди, даже родные – игрушка, материал, на котором он может прославиться и заработать. Примерно за то же ругали и «Неаполитанское танго» - дескать, снял еще и своего умирающего учителя и не поперхнулся. Теперь вот «Без слов», чистейшая халтура. Данилова «кинули» с каким-то мощным проектом голландские продюсеры, и от безделья он решил снять кино из окна!
Ксения на тот момент никак не могла поучаствовать в этих спорах, так как не знала режиссера и не видела ни одной его картины. И вот настал день, когда Лиговцев прибежал в фестивальный офис с горящими глазами и кассетой Betacam в руках:
- «Без слов» включаем в национальный конкурс! Жаль, что на видео, а то бы ему самое место в международном!
Ксения скептически пожала плечами, а Машка, барабанившая по клавиатуре компьютера со скоростью и силой отбойного молотка, косо посмотрела на шефа – Виктор Михайлович, в силу своей эмоциональности, любил преувеличивать. К тому же шеф в свое время тоже работал на ЛСДФ, и тоже опекал юного Данилова, относился к нему, как к сыну, как к ученику. Ученик давно перерос своих учителей, Лиговцев благоговел перед ним и искренне любил.
- Я договорился с телевидением, - продолжал шеф, - они сегодня в четыре пускают первую рекламную нарезку. Отбери там несколько игровых кассет из конкурса, анимацию, может, что-то короткое документальное. И обязательно «Без слов»! – Он положил Betacam на стол Ксении. – Надо все отнести к двенадцати на Чапыгина.
- Ой, у меня такой завал! – воскликнула она. – Отобрать-то я отберу, но идти некогда.
- А девочки отнесут, - тут же ухватился Лиговцев за двух волонтерок, которые в углу заваленной коробками комнаты клеили на кассеты регистрационные номера. – Только дождитесь, пока смонтируют, и все принесите обратно. Данилов вечером придет за кассетой.
- Блин! – шваркнула Машка об стол тяжелой металлической зажигалкой и прокурено захрипела. – Виктор Михалыч! Ну что это такое! Пападопулос пишет, что тоже не может! До фестиваля три недели, а мы без двух членов жюри! Давайте, идите звоните своему итальянцу, некем больше дырки затыкать!
Шеф побежал в кабинет – звонить, уговаривать, обещать. Ксения быстро собрала кассеты и отправила девчонок на телевидение.
Пришла припозднившаяся Вера и сказала, что на улице жуткий ливень. Никто не придал этому значения – дождь в Питере, да еще весной, обычное дело. Машка сразу вывалила на второго координатора известия о проблемах с жюри, к тому же режиссеры-конкурсанты – швед и румын – до сих пор не получили вызовы для визы, хотя им их уже дважды посылали факсом, еще нужно было выяснить, откуда повезут копию голландского документального фильма – со студии или с испанского фестиваля. Координаторы с головой зарылись в работу и не заметили, как пролетело несколько часов. Вернулись с телевидения промокшие с ног до головы волонтерки – полоротые, ушли без зонтов, и…
- Мама моя! – воскликнула Ксения, увидев, в каком виде были конкурсные фильмы, особенно большой Betacam Данилова, которым девицы догадались накрыть остальные кассеты в пакете. Красиво напечатанная на двух языках обложка раскисла и расползлась от воды, прочитать на ней что-то было невозможно. Да и внутрь наверняка тоже попало. В общем, копия была испорчена. – Чего делать-то, Маш?
- Я не знаю! – не глядя на Ксению, безапелляционно ответила главный координатор. – Сама разбирайся. Придет этот сахарный крендель Данилов, будет тут истерики закатывать. Мне только их и не хватало! Твои «терки», ты за них и отдувайся. А вы, козы, - накинулась она на перепуганных волонтерок, - совсем без мозгов?! Не понимаете, что вам доверили? Сами хоть растворитесь, мне по фиг! А кассеты должны быть сухими!...
Но даже увлеченно ругая девок, Машка успевала параллельно читать электронные письма. И она снова шваркнула зажигалкой об стол и заорала шефу, сидящему в соседнем кабинете:
– Виктор Михалы-ы-ыч! Свенсон, гад, не хочет везти копию! Что дела-а-ать?!
- Что, что, - растерянно отозвался тот, - сами доставим…
Воздух наэлектризовался. Ксения мрачно сидела перед компьютером в ожидании визита классика и недовольно косилась то на испорченный Betacam, то на притихших мокрых волонтерок.
Данилов прибыл через два часа. Мягким шагом, с блуждающей полуулыбкой на губах он вошел в комнату, где три координатора напряженно смотрели в экраны компьютеров и дружно барабанили по клавиатурам.
- Здравствуйте, красавицы, - произнес он нежно.
- Здравствуй, Лешечка, - проворковала в ответ Машка и подставила подошедшему к ней режиссеру щеку для поцелуя. – Как жизнь?
Данилов изящно присел на низкий подоконник и неторопливо проговорил:
- А как лучше ответить? «Нормально» или «никак»?
- Ну, у тебя-то должно быть все только отлично! – не уловив иронии, возразила Машка.
- Значит, так и есть, - натянуто улыбнулся Данилов.
- Кофе? Чай? – дежурно предложила она.
- Потанцуем? – продолжал игру гость.
- Все на фестивале, Лешечка. До фестиваля мы все недоступны! – И резко добавила. – Кассета у Ксени.
Тут только Данилов обратил свое царственное внимание на сжавшуюся в углу девушку и расплылся в сладкой улыбке.
- Рад познакомиться.
- Здравствуйте, - выдавила Ксения, взяла со стола Betacam и подошла к режиссеру с видом провинившейся школьницы. – Тут, понимаете… так получилось… дождь, а девочки без зонтов… они бежали. В общем… тут промокло, этикетка вот…
Данилов смотрел на краснеющую девушку и улыбался своей обворожительной улыбкой.
- Что вы там лопочете, Ксения? – ласково спросил он и взял из ее рук кассету.
Едва уловимая тень скользнула по его челу при виде раскисшей наклейки.
- Ну что ж, это поправимо. Машуля, можно я возьму?
Данилов вынул из пачки наклеек, валявшихся на Машкином столе, одну, протянул Ксении и пригласил:
- Присаживайтесь… Берем наклеечку, - весело подсказывал режиссер порядок действий, - наклеиваем… вот так, правильно. Теперь берем фломастер… нет, лучше вот этот, потолще. Пишем. Кавычки открыли… «Без слов»…
Ксения не понимала, что от нее хочет этот человек, простил бы уже и отпустил, ведь извинилась. Наверняка у него это не последняя копия и для режиссера такого ранга стоит она копейки. Ксения мысленно ругала подставившую ее Машку, злилась на занудство Данилова, но подчинялась. К тому же он все время так хитро улыбался и смотрел на нее, что она не могла понять, сердится он или нет.
- Алексей Данилов. Так, прекрасно. Нет, это еще не все, - возразил он, увидев, что Ксения отложила фломастер. – Теперь пишем то же самое по-английски. «Without words». Alexey Danilov… Ксения, вы что, не знаете английского языка?
Она готова была заплакать. А Данилов все улыбался, и ей казалось, что он наслаждается ее унижением. Стиснув зубы, Ксения усиленно оживляла в памяти школьные познания в английском и упрямо писала «Without worlds».
- «World» – означает «мир», а нам надо «word» – «слово». Закрасьте аккуратненько «l»… Вот так. Прекрасно. Получилось даже лучше, чем было.
Ксения облегченно вздохнула, поднялась и протянула кассету автору.
- А теперь можете оставить это себе. На память! – сказал тот по-прежнему ласково, но уже без улыбки и быстро вышел из комнаты, бросив на ходу. – Пока-пока.
Ксении показалось, что ей дали пощечину. Она зашвырнула Betacam на шкаф с папками, и та, никому не нужная, валялась там много-много лет, попадаясь на глаза лишь при уборке и переездах, всякий раз неприятно напоминая о первой встрече с живым классиком.
В тот год Ксении предстояло еще неоднократно видеться с Даниловым на фестивале, ведь фильм был в координируемом ею российском конкурсе. Но она старалась максимально избегать общения с ним. Вдобавок ко всему Данилов, получив золотой приз, не соизволил явиться на вручение. А это торжественность церемонии всегда снижается, если автор не выходит на сцену за призом. Председатель жюри шипел на Ксению за нерасторопность, а она-то знала, что звонила Данилову, что он в Питере и обещал придти, но так и не снизошел…
С той первой встречи прошло уже полгода, а Ксения все носила в своей душе упрямое глухое раздражение на этого самонадеянного, избалованного человека. Потому и ерничала сейчас, и не рада была, что он ее заметил. Так хотела потихоньку проскользнуть в зал, но задержалась вот на входе со знакомым по фестивалю художником.
Алексей бодро взбежал на сцену под аплодисменты зрительного зала. Поклонился, и началось…
Он никак не мог решить для себя – любит он такие моменты или нет. Как нередко бывает с творческими людьми, ему было трудно говорить грамотно и красиво, он экал, мэкал, повторялся, держал долгие паузы. Что можно говорить о фильме – его нужно смотреть. Сегодня не было даже съемочной группы, которую он мог бы представить. Един во всех лицах.
Ксения наблюдала за выступлением Данилова из дальнего угла зрительного зала. Следить за спектаклем одного актера, который он разыгрывал, было довольно забавно. Алексей Кириллович вел разговор робко, словно бы стеснительно, голос его то вспыхивал, то вовсе затихал. Он старался не смотреть в глаза слушателей, все больше в пол или поверх голов. Но при этом едва уловимо светился всей своей фигурой – новеньким черным костюмом, небрежно расстегнутым воротом белой рубашки, уложенными волосами, аккуратной бородой, и не бородой даже, а так, стильной небритостью, холеными руками.
- Меня часто упрекают, что мои документальные фильмы, как игровые. Но я не снимаю игровое кино и не говорю: «Вы должны сделать то-то, сказать то-то». Перед камерой люди ведут себя и говорят так, как считают нужным. Я только пытаюсь ничего не упустить…
- Почему я редко снимаю… Иногда по несколько лет приходится разрабатывать одну и ту же тему. Четыре года я искал героев для «Понедельника…» Было отснято почти сто часов, но в фильм вошла только одна восьмая часть… а то и меньше…
- Документальный фильм рождается за монтажным столом, и я пытаюсь сложить материал как художественную картину. Есть только время и пленка, из которой надо сложить историю, чтобы высказать то, о чем… сомневаешься…
- Не было ни дня, когда бы не пришлось пожалеть, что нет камеры. Постоянно думаешь: «Вот был бы фильм! Вот был бы кадр!» Кадр, о котором можно сказать: «Ну надо же, как придумано в мире! И прекрасно, и ужасно одновременно - удивительно, а тебе повезло, что ты увидел это…»
- В конце концов жизнь – это фильм без названия. Пока она длится, ее нельзя как-то назвать. Иногда она начинается как мелодрама, а заканчивается как трагедия, иногда начинается как героический эпос, а завершается как фарс…
Данилов замолчал, замер на минуту, будто вслушивался, всматривался внутрь себя, в свою прожитую жизнь, потом встряхнулся, вернулся мыслями в зал и весело подвел итог:
- А вообще-то, я говорить не умею, да и бессмысленно рассказывать кино, его надо смотреть… Давайте будем смотреть кино!
Домой Ксения шла как в тумане. «Ковалевы» и Данилов были вещи несовместимые, но она вынуждена была их соединять.
Это случилось лет семь или восемь назад. Она тогда еще плотно жила в своем провинциальном городе, работала секретарем при областном УВД, была озабочена сложной личной жизнью. Кино ее всегда интересовало, но художественное, особо – мультипликация. Она даже пробовала поступать во ВГИК на сценарный факультет, так как уже тогда изредка писала рассказы, а спектакль по ее повести поставили на областном радио. Но от документального кино была очень далека. И если бы кто-то сказал, что ей суждено перебраться жить в Питер и что она будет работать на кинофестивале, она бы решила, что над ней смеются. Устоявшаяся схема жизни в северной провинции не предполагала «души прекрасных порывов», и Ксения привыкла быть белой вороной – в детском саду, в школе, на работе…
Так вот, это было тогда, кажется, летом, она включила телевизор, канал «Культура». Шел какой-то документальный фильм, и первым желанием было – переключить. Но очень смешной эпизод – бабка отбирала у оглушительно лающей собачонки перепуганного ежика – увлек Ксению, и она досмотрела до конца. И была потрясена. И долгое время ходила под впечатлением. И спрашивала всех – не видели ли, не знают ли, что это был за фильм, как называется. Ксения даже представить не могла, что документальное кино может быть ТАКИМ! Словно она шагнула за экран, прямо в жизнь этих людей, в жизнь такую известную, понятную, такую трагическую и комическую одновременно. И как это было красиво и больно…
Но никто не знал, не смотрел.
И вот сегодня, через много-много лет ей открылись, наконец, и название, и имя автора того фильма. Да они еще и знакомы! Все эти годы она внутренне благоговела перед неизвестным режиссером и в самых смелых фантазиях не могла бы предположить встречу с ним… И этим человеком оказался Алексей Данилов?! И она должна была теперь примирить в своей смутившейся душе неприязнь к нему как к человеку, и свою любовь к его картине! Неужели так верно утверждение, что никогда нельзя путать автора и его произведение? Что чаще всего это приносит лишь разочарование! Но вдруг это утверждение все-таки не совсем верно! Что, если она просто ошиблась в оценке Алексея? Просто не знает его? Ведь и в самом деле – не знает!
Глава 3
Открытие
Фильм открытия застрял на таможне. Ну и что такого? – подумает обычный человек. Но для организаторов международного кинофестиваля эта фраза была равна катастрофе.
Замученная бледно-зеленая Вера, отмахиваясь, как от назойливых мух, от обступивших ее коллег, гостей, директоров, кричала в мобильник посыльному:
- Тебе надо пойти прямо к ним в офис… Ты где сейчас стоишь?... Видишь там слева здание двухэтажное? Вот это их офис… все уже решили! Им из Смольного факс послали…ну да, да! Шеф лично с этим мужиком договорился, и он распорядился, чтобы выдали… Ты иди к ним и скажи, что факс пришел. Идешь?.. Ну, удачи… Без фильма не возвращайся!
Фильм Мите выдали, но когда они с шофером ехали обратно, машина плотно застряла в пробке на Московском шоссе. Шоссе просто стояло! Хорошо, что это случилось уже почти у самого метро, и Митя на тележке пер шесть необъятных коробок с пленкой по ступенькам в подземный переход к станции «Московская», потом по эскалаторам вверх-вниз, как минимум раза четыре, по переходам, по Невскому, по Малой Садовой… А счетчик в его голове стучал: час десять до начала сеанса, сорок пять минут осталось, тридцать, двадцать две, одиннадцать… ровно за пять минут до сеанса коробки затащили в будку к Соне. Та, возмущенно крича, что на этом фестивале все время какая-то неразбериха, и она за пленку не отвечает, бухнула первую часть на свой стол, быстро что-то перемотала, что-то отрезала, что-то подклеила.
Когда проекционный аппарат победно затрещал, пунцовый и насквозь мокрый от пота Митя полулежал на полу у двери и счастливо улыбался.
Показ фильма открытия начался в срок.
Первый фестивальный день – это всегда полное сумасшествие. Телефоны раскаляются от звонков, батарейки в мобильниках садятся за пару часов, прибывающие участники и гости требуют постоянного напряженного внимания, многие непременно хотят познакомиться с координаторами, с которыми состояли в переписке последние пару месяцев. И взбаламученным, невыспавшимся Вере и Ксении приходится откладывать сиюминутные дела и радостно улыбаться, и мило беседовать, и предлагать кофе… а в голове в это время щелкают безвозвратно уходящие бесценные минуты, а парень, который должен был встречать с поезда иностранного участника, обрывает телефон, чтобы сообщить, что швед потерялся в Волховстрое – вышел за пивом и отстал. При попытке вызволить полоротого иностранца выясняется, что находится он в милиции, что его обчистили местные жулики, украли все – паспорт, деньги… Упрямый волховстроевский законник утверждает, что не может отпустить иностранца без документов, поэтому пусть организаторы приезжают за ним лично, с бумагой из комитета...
- А-а-а! Ужас! – отчаянно кричит Вера, бросив мобильник на стол, а над ней уже стоит начальник службы встреч и проводов, требуя список приезжающих на два дня. Но не выдержавший напряжения компьютер намертво зависает. Все присутствующие бросаются искать Игоря – специалиста по оргтехнике, телефон у него почему-то «вне зоны».
- У тебя кофе совсем остыл, - в который раз говорит Ксения, стоя за Вериной спиной и пытаясь отправить факс по вечно занятому номеру. В отведенном для координаторов кабинете Дома Кино тесно и двоим, а тут еще все время толпятся люди.
- Да…да… - машинально отвечает Вера и начинает рыться в папках. – Сбегай на четвертый этаж, посмотри, сколько человек на пресс-конференции. И вообще, что там… везде…
А по коридору, чуть прихрамывая, ходит туда-сюда Лиговцев и дает по мобильному телефону интервью какой-то газете:
- …это единственный фестиваль категории «А» на территории России, объединивший три основных жанра – документальное, короткое игровое кино и анимацию. В нынешнем году на отбор было прислано около двух тысяч работ из пятидесяти двух стран мира…
Прибегают люди, искавшие и не нашедшие Игоря.
Ура! Вера оживляет компьютер сама. Жужжит принтер, звонят сразу три телефона, шеф что-то кричит из коридора, кажется, уточняет сколько фильмов в конкурсах.
- Сто двадцать семь! – отрепетировано отвечает Ксения.
И во всем этом бедламе сидя дремлет на кожаном диване исполнительный директор – как и всегда, всю ночь перед открытием он вместе с сыном печатал на ксероксе тысячу программок…
Правильно сделала Машка – ушла в прошлом году с фестиваля, занимается рекламой, деньги хорошие получает…
От невероятного напряга, работы без выходных, нервотрепки и самых непредсказуемых накладок Ксения в фестивальную неделю обязательно заболевала – словно пробегала сорок километров марафона, а на последних двух расслаблялась раньше времени и падала.
Вот и сейчас она с болью глотала теплый чай и трогала припухшие на шее железки. Температуры не было, только слабость. Ладно, завтра начнутся конкурсные показы, и все постепенно войдет в ровную колею. У нее даже будет время увидеть фильмы на большом экране, ведь в телевизоре, при отборе, они смотрятся иначе.
- Мы так ничего и не поели за весь день… - устало проговорила Вера, распрямляя затекшую спину, и осмотрела висящий на плечиках праздничный наряд. – Надеть платье или нет?
- Надень, банкет все-таки…
- Надо идти, а то автобусы уедут.
- Все уже давно внизу.
Вера выключила компьютер. Ксения закрыла окно и стояла в коридоре, побрякивая ключами, ожидая, пока подруга переоденется.
Первый день был позади.
Лиговцев пригласил Данилова в жюри в самый последний момент. Так бывало нередко – если за неделю-две до фестиваля кто-нибудь из иностранных членов по какой-то причине «отваливался», шеф начинал обзванивать именитых друзей и коллег. Алексей согласился сразу. Никакой срочной работы у него не было, а проект, над которым он работал последние полгода, не клеился в буквальном смысле. Он сидел над монтажом днями и ночами, перекраивая и перекраивая материал. А фильму все равно чего-то недоставало. Был красивый видеоряд, славный герой, но глубинная идея, которую пытался донести режиссер до будущего зрителя, никак не проступала. Слишком давняя была затея и, видимо, уже пережила себя. Скорее всего, Алексею мешало то, что он не мог быть до конца объективным – героем нового фильма был его младший сын. Бойкий двухлетний мальчишка под пристальным наблюдением камеры знакомился с… зеркалом. Но – главное - с собой. Это была многолетняя кинематографическая авантюра. Четырнадцать лет назад старшему сыну Данилова Георгию (он назвал его в честь Философа) тоже было чуть больше двух лет. Жили они тогда бедно, мотались по съемным углам, в доме не хватало самой обыкновенной мебели, посуды, самых привычных вещей. И вот кто-то отдал им старый шкаф с большим зеркалом на внешней стороне дверки. Алексей с приятелем втащили шкаф в комнату, поставили в угол и сели перекусить. Маленький Егорка, игравший рядом, вдруг встал и пошел к шкафу, и впервые увидел свое отражение. Он испугался незнакомого мальчишки, отбежал, спрятался в противоположный угол. Но минут через пятнадцать потихоньку подошел снова и стал здороваться с отражением, протягивать ему игрушки, разговаривать по-своему…
Алексей был потрясен увиденным. Он схватил любительскую камеру, в которой, как на грех, оставалось пленки минуты на две. Он снял крохотный кусочек, где Егорка просто стоял и смотрел на себя. Все самое интересное осталось за кадром. Он упустил неповторимое…
Поэтому когда у него через много-много лет родился младший сын, он уже осознанно не позволял ему раньше времени увидеть свое отражение. Он готовился к этому моменту два года. Два года они с женой оберегали Дениску от любых отражений – даже от витрин, от глянцевых поверхностей, от блестящей посуды. Родственники предостерегали Алексея от невиданной затеи, беспокоились за психику ребенка, но профессионал-режиссер оказался сильнее и упрямее любящего отца.
Он заказал специальное огромное небьющееся зеркало в тяжелой раме, оно отражало с наружной стороны и оставалось идеально прозрачным с внутренней. Сквозь него можно было снимать, и Алексей уже в мыслях видел эти мощные кадры – в фильме ребенок будет биться ладошками словно бы прямо в экран, в зрительный зал…
Снял за несколько часов. Не учел, что дети все-таки разные. Дениска вел себя иначе, чем когда-то Егорка. Был смелее, агрессивнее… Никогда еще Алексей не снимал так легко, но в этом-то и был подвох. Отсмотрев материал, он понял, что сделать из него то, что он мечтал, не получится. Снова было упущено что-то неповторимое. А переснять, переиграть встречу ребенка и его отражения было невозможно. Разве что родить еще одного сына…
Потому и бился режиссер над тем, что получилось, мучительно пытаясь вытянуть, приподнять смысл будущего фильма над просто милой историей. Шанс, несомненно, был – композитор писал по заказу музыку, детскую песенку, к которой можно было придумать стихи с подтекстом. К тому же Алексей еще собирался доснимать несколько сцен в любимом им Павловском парке – вполне можно было обыграть отражения в воде прудов – это опрокинутое небо, эти преломленные деревья, эти двойные мосты, ныряющих уток…
После звонка Лиговцева он решил отдохнуть от фильма. Через неделю посмотрит на то, что сделал, свежим взглядом. Может, появится мыслишка…
Приезжающие на фестиваль гости – это особая категория людей. Тем более – иностранцы. Они беспомощны и легкомысленны, как дети. Их могут обворовать в гостинице или на Невском, они могут закрутить роман с русской девушкой (не догадываясь, что это валютная проститутка) или напиться в ресторане с приветливыми незнакомцами (не догадываясь, что это щипачи), они могут заблудиться, заболеть, им может не понравиться гостиничный номер, они могут захотеть экскурсию по Эрмитажу или Петергофу, они могут забыть привезти с собой копию собственного фильма, они могут устроить скандал из-за опечатки в каталоге – перепутана буква в имени, а могут не обратить внимание даже на перевранное в спешке название картины, они редко привозят координаторам и дирекции подарки, а если и привозят, то спиртное или конфеты, но на банкетах старательно поедают бутерброды с икрой и хлещут «russian vodka», они могут быть страшно болтливыми и утомительными, а могут пробродить весь фестиваль в байроновской тоске. Главное, что удовлетворять их потребности или расхлебывать их истории будут все те же организаторы.
Шведа привезли из Волховстроя только на второй день фестиваля. Несмотря на приключение и проведенную в «обезьяннике» ночь, он был бодр, весел и долго показывал Вере цифровые снимки в своем фотоаппарате, восхищенно прищелкивая при этом языком. На фотографиях, помимо волховстроевских красот, были запечатлены развалившиеся бараки, поломанные заборы, ямы и ухабы на дорогах, бродячие собаки, помойки и бомжи. Поделившись всеми радостями, швед прочно уселся на кожаном диване в кабинете координаторов и пробыл там весь день, выпив чашек пятнадцать кофе. Он ужасно мешал и отвлекал дурацкими вопросами Веру, которая настойчиво пыталась отправить его в зрительный зал. Вместе с обоими директорами ей предстоял душераздирающий процесс восстановления паспорта и визы любителя русского пива. Исполнительный директор, самолично доставивший иностранного гостя из Ленинградской области в самый центр Петербурга, теперь поехал в Смольный, чтобы побыстрее решить проблему его пребывания на российской земле.
С русскими гостями было, конечно, несравненно проще. Не избалованные европейским уровнем обслуживания, они были непритязательны к еде и гостиницам, были знакомы друг с другом, потому что кочевали с фестиваля на фестиваль примерно в одной и той же компании и последовательности, и хорошо знали город, так как большая часть приезжала на Питерский кинофорум ежегодно. У них было два серьезных недостатка – мужчины много пили, а женщины с пеной у рта готовы были защищать свои произведения:
- Ксения, почему такая безобразная проекция? Каждый год одно и то же!
- Почему мой фильм передвинули с вечера на утро?! Я пригласила родных и друзей, они же могут только после работы!
- Знаете, я привезла другую копию, вот она. Та, что вам дали на студии – бракованная. А это моя личная копия. Отнесите ее киномеханикам, а то показ через три минуты.
- У меня монозвук! А ваши мастера не переключили со стерео! Вы идите послушайте, какой кошмар!
- Скажите пожалуйста, неужели мой фильм не достоин международного конкурса?
- Все вопросы к отборочной комиссии. И вы же знаете – в международный конкурс берут только пленку, а ваш фильм снят на видео, - как можно мягче возражала Ксения.
Несмотря ни на что, она должна была оставаться гостеприимной хозяйкой. К тому же она понимала, как издерганы все эти режиссеры безденежьем, крохотными бюджетами своих картин, деланием кино «на коленке». Когда-то крепкие стабильные студии разваливались и закрывались, проекты то и дело замирали, заявки рассматривались годами, и за это время возможные герои могли просто умереть. Полученный на каком-нибудь фестивале приз в пару-тройку тысяч долларов давал этим режиссерам возможность выжить и работать дальше.
На тот момент в России было только три режиссера-документалиста, которые могли позволить себе снимать кино с многомиллионным бюджетом. Один из них – Данилов.
Ксения с досадой вспомнила, что он не пришел вчера на пресс-конференцию и председатель жюри теребил ее:
- Where is Mr. Danilov? I want to meet him since long time ago!
- Чего он хочет? – спросила она высокого обаятельного молодого человека Валеру, который в этом году «пас» жюри.
- Спрашивает, почему не пришел Данилов.
- Ты звонил ему?
- Конечно. Не отвечает.
- Господи, хоть бы на открытие явился, - поморщилась Ксения.
Вот не зря она и Вера спорили с шефом насчет кандидатуры Данилова в жюри. Даже поругались. Никогда не знаешь, чего от него ожидать.
На церемонию открытия к пяти часам Алексей Кириллович все же соизволил придти. Как ни в чем не бывало - оживленный, веселый, в роскошном белом льняном костюме он порхал среди коллег, приветливо здоровался, обнимал кого-то. Ксения отметила его присутствие на сцене, успокоилась – все на своих местах – и забыла. Хватало других забот.
- Где фильмы на семь часов?
Перед присевшей отдохнуть в фойе у зрительного зала Ксенией возникла Соня - старейший киномеханик питерского Дома Кино. Широкая, шумная, скандальная, получившая за свое непревзойденное мастерство прозвище «Сонька – золотые ручки», она требовательно тыкала пальцем в раскрашенную разными фломастерами программку – у нее была своя, никому не ведомая, система работы. Перед каждым показом Соня проверяла пришедшие копии на предмет брака, царапин, присутствия титров, субтитров и прочих специфических вещей. Причем все это она делала наощупь, молниеносно прогоняя между большим и указательным пальцами бобину пленки самого огромного размера. Организаторы фестиваля отвечали за качество копий своей головой и в случае порчи или утери должны были выложить крупненькую сумму. К счастью, подобное случалось крайне редко и улаживалось мирным путем. Независимо от своего отношения к человеку, а Ксению она любила, разговаривала Соня криком:
- Если опять принесете фильмы за пять минут, я задержу показ хоть на час, пока все не проверю. Мне наплевать!
- Сейчас выясним, - направилась Ксения к дверям с надписью «Кинопоказ», там хранились все пришедшие на фестиваль копии. Комната оказалась закрыта. Она стала звонить Мите по мобильному и случайно заметила, как пулей выскочили из ресторана встревоженный Валера и его помощница, у которой в руке был пакетик со льдом. Они пробежали через фойе в зрительный зал – там, за залом, располагалась комната отдыха жюри.
Ксения поговорила с Митей. Меньше чем через пятнадцать минут он принес в Сонину будку копии. Конфликт был исчерпан, но тут к Ксении подошел хмурый Валера. Его темный костюм был забрызган с ног до головы.
- Представляешь, у меня сейчас Данилов обварился. Наташка не уследила, он сам себе кипяток наливал и опрокинул чайник. На брюки, руку всю ошпарил.
- Да разве можно! Я своих никогда близко к чайнику не подпускала!
- Да я уж ее поругал…- возбужденно частил Валера. - Брюки горячие, снять бы надо, а там женщины, как снимешь. Ужас!.. На руку лед приложили, а ноги в туалете холодной водой…вот я и сырой весь. Отправили в больницу, сказал сам доедет… не знаю.
- Досталось тебе, наверное… - неуклюже посочувствовала ему Ксения.
- В каком смысле? – не понял тот.
- Ну, Данилов, поди, орал на вас с Наташкой…
- Не-ет! Что ты! Он даже извинялся. Что подвел. Говорит, почти не спал ночью, работал. Потому и рассеянный… Да, - остановился пошедший было Валера, - он просил ему привезти кассеты сегодняшнего вечернего конкурса и завтрашние. Ну чтоб не пропускать. А как станет лучше, он сразу придет…
Ксении вдруг стало очень стыдно. Она нахмурилась, рассердившись сама на себя и подумав, что все-таки зря так взъелась на Данилова. В конце концов, ничего плохого лично ей он не сделал.
Забинтованная рука ныла нудно и отвратительно. Обожженная нога тоже давала о себе знать, но все-таки ей досталось меньше… Грустный и усталый Данилов потерянно валялся на диване в своем кабинете. Как всякий мужчина, он не умел и терпеть не мог болеть. На него сразу нападала ужасающая хандра, мрачные мысли, темные фантомы из прошлого… И как у него выскользнул этот чертов чайник? Зачем он к нему сунулся? Приспичило… Вот и отдохнул на фестивале. Если завтра к обеду станет легче, он снова пойдет в Дом Кино… Хотя… Почему-то среди большого количества людей, казалось бы – единомышленников, ему всегда становилось невыносимо одиноко. Разговоры были одни и те же, рожи одни и те же… Перетекают с фестиваля на фестиваль, из ресторана в ресторан, с семинара на симпозиум, с юбилея на похороны… Мало кто из них серьезно работал. Раз, два и обчелся. Может быть, где-то в провинции и зреют молодые чистые таланты, которые когда-нибудь создадут что-то доброе и вечное. В столицах давно у всех в мозгах бензин вместо серого вещества. Вот и на этом фестивале тех, с кем он мог бы серьезно, вдумчиво поговорить, с кем было не противно выпить, тоже можно сосчитать по пальцам. Но к нему-то лезли все без исключения – рюмочкой чокнуться, автограф получить, сунуть диск, в глазки заглянуть, глупость сказать, пошлость предложить… То и дело он спотыкался о Ларису Вересову, которая совершенно случайно постоянно оказывалась там же, где был он. Вроде бы в этом не было ничего странного: он – знаменитый кинорежиссер, она – известный кинокритик. И его и ее приглашают на одни и те же мероприятия, фестивали… Лариса умна, проницательна, остра на язычок, пишет отличные критические статьи, они дружат уже сто лет, но… она иногда очень его утомляет. Потому что…
Причем тут Лариса? Надо работать. Надо снимать кино, Кино с большой буквы, а не таскаться по фестивалям. Надо делать что-то серьезное, большое, важное. Это что-то его мучает все время. Требует выхода. Но никак не может сформироваться, громко и четко заявить о себе. Он это что-то чувствовал на уровне солнечного сплетения. Иногда от этого становилось очень тепло, иногда знобило. Порой от этого хотелось выть, порой орать от восторга. Алексей иногда думал, что, наверное, женщины так ощущают еще не ставшую им известной беременность. Что-то в них уже есть, уже живет, растет, питается их соками. А они и не знают еще, но уже прислушиваются к изменившимся ощущениям… Или так люди чувствуют угнездившуюся в них смертельную болезнь, о которой тоже до поры до времени не хотят знать… Или это простой невроз…
Уже два года как ему перевалило за сорок, а он только-только начинает понимать, о чем говорил Георгий Семенович. Только теперь он мог вдруг остановиться посреди какого-то дела, какой-то ситуации, в каких-то отношениях, с каким-то человеком, и озаренно понять - вот оно! Так вот про что говорил тогда Быков! Пятнадцать лет должно было пройти, чтобы я это понял. Сколько же еще должно пройти, чтобы достигнуть хотя бы малой части той мудрости, которой был осенен Учитель.
Еще при этой жизни человек рождается и умирает несколько раз. Он меняется так же неизбежно, как у ребенка меняются молочные зубы на коренные. Не смертельно, но болезненно. Вот они прорезались, боль позади, а человечек-то уже другой. Для кого-то эти перемены так и остаются только физиологическими – ребенок, взрослый, старик. Но для того, кто растет не только телесно, этих этапов, этих человеков в человеке, значительно больше.
Сегодня ты юноша, и тебе кажется, что умнее тебя никого нет на свете, ты пишешь претенциозные стихи, ведешь дневник, в котором рассуждаешь об устройстве мира. А через десяток лет, при переезде с квартиры на квартиру, ты находишь на антресолях общую тетрадь в синей обложке, открываешь ее и понимаешь, какой ты был болван! Да и не ты это был. Ты настоящий – это вот сейчас, когда ты мужчина, у тебя семья, трехлетний сын, ты всемирно известен. Ты нравишься себе, ты влюблен в эту жизнь, в эту женщину, в этот город… Кто там? Что? Буду ли отмечать юбилей? Какой юбилей? Мне уже сорок? Сорок лет не отмечают. Но это повод для того, чтобы вспомнить о сделанном, устроить юбилейные показы. Ты оглядываешься назад, пересматриваешь прежние фильмы и то в одном, то в другом натыкаешься на такую бредятину! Как я мог так снять?! Так смонтировать?! А здесь? Ну это же просто позор! Ты каким местом думал, когда это делал? Тем, на котором сидел? Не-ет, это все никуда не годится. Я другой, давно уже не тот ход мыслей в моей голове. Или надо все перемонтировать, или просто никому ничего не показывать. Звонишь директору кинотеатра, пробуешь отказаться, но шестеренки уже запущены, афиши напечатаны, реклама дана…
«Мне уже почти сорок три. Когда мне будет пятьдесят три, я оглянусь на себя сегодняшнего и скажу: «Это что это за прыщ на лысине? Охальник и надутый индюк! Шел бы ты, парень, не мешал прозревать…». Шестьдесят пять, семьдесят, даст Бог – восемьдесят. Нескоро я еще познакомлюсь с этим дряхлым стариканом. Каким-то он будет? Не впадет ли в маразм, не будет ли ходить под себя и обременять детей? Доживу ли?
Так, тишина. Мне пока только сорок два. И меня преследует необъяснимая тревога, мне все время чего-то не хватает, или кого-то… Господи, как я хочу покоя…»
Алексей выпил вторую таблетку обезболивающего и уснул.
Известная московская кинокритикесса Лариса Вересова – яркая сексапильная дама, всегда стильно и дорого одетая, носившая очки в легкой изящной оправе, очень образованная, влиятельная и остроумная – никогда не приезжала на фестиваль без своей маленькой, серой, все время загадочно молчащей спутницы. Кажется, та тоже была кинокритиком, киноведом, но коллега и приятельница затмевала ее по всем статьям. Кто, кому и что был должен в этом странном союзе – Ксения не знала и не интересовалась, но видела их на фестивале всегда и везде только вдвоем. Лариса старалась казаться простой и доступной. Каждый год в общении с Верой и Ксенией она переходила на «ты». Не смотря на более чем десятилетнюю разницу в возрасте, они дружились, сплетничали, но длилось это ровно неделю. После никто никому не писал письма, не поздравлял с праздниками. А через год игра в дружбу повторялась. И всех это устраивало. Лариса была профессиональным фестивальщиком и знала, как нужно себя вести. А координаторы на время работы в принципе были позитивно настроены на всех гостей, ну, разве что кроме двух-трех, в разное время попавших в черный список за хамское поведение.
Ксении Лариса нравилась, но, считая ее дамой из бомонда, она как-то стеснялась лишний раз навязываться с общением. Вересова иногда советовалась с ней по поводу того, какие российские картины заслуживают внимания, и большую часть времени просиживала в видеотеке, отбирая отечественные фильмы для иностранных кинофестивалей, в том числе для престижнейшего голландского IDFA (International Documentary Film Festival Amsterdam) , и ее мнение в этом вопросе было решающим. Амстердамский документальный кинофорум по уровню равнялся Каннам. Для любого режиссера попасть на IDFA было мечтой, поскольку туда съезжались продюсеры со всего мира, и если картина нравилась, а уж тем более получала приз, они тут же осаждали лауреата, наперебой засыпая его самыми заманчивыми предложениями.
Когда-то, попав с «Ковалевыми» на IDFA и получив там гран-при, Данилов и пошел вверх, поддерживаемый самыми известными мировыми кинокомпаниями. Впрочем, это ничуть не умаляет таланта автора, скорее наоборот. Жестким условием IDFA была премьера, то есть фильм нигде, ни при каких обстоятельствах не должен быть показан, до того как его увидят на экране зрители и жюри голландского кинофорума. Поэтому раскрученные режиссеры или берегли новую картину до ноября, когда и проходил документальный смотр в Амстердаме, или старались закончить работу к этому сроку. Данилов строго придерживался этого правила, поскольку все его фильмы стопроцентно попадали на IDFA и практически всегда получали ту или иную награду. Ждали его новое произведение и в этом году, и Вересова кокетливо наседала на режиссера, торопя с окончанием работы. Их связывала давняя теплая дружба, как говорила сама Лариса – они познакомились еще тогда, когда Леша Данилов был никому не известным нервически худым неуверенным в себе мальчиком. Но этот образ был настолько незнаком Ксении и так не подходил к нынешнему вальяжному Алексею Кирилловичу, что она принимала слова критикессы за шутку. Так или иначе, но эти трое – Вересова, ее спутница и Данилов – постоянно тусовались вместе. Стоило встретить одного, как тут же поблизости оказывались и двое других. И так – из года в год, из фестиваля в фестиваль. Однако на этот раз Данилов сидел в жюри, и Лариса и ее спутница ходили какие-то потерянные. Если бы Ксения была хоть чуть-чуть наблюдательнее и любопытнее к чужим отношениям, она бы сделала однозначный вывод – знаменитых критикессу и режиссера связывают более тесные, чем дружба, отношения.
- Ну, пойдем поедим, - канючила голодная Ксения, стоя у Веры над душой, - третий раз зовут.
- Ничего, похудеешь, - ответила любящая подруга и снова уткнулась в компьютер.
- Ты достала, все остынет!
- Там опять какая-нибудь вонючая котлета, - сморщилась та, привыкшая питаться правильно.
- Нет, Ольга Феликсовна сказала – сегодня рыба...
В ресторане они сели за стол, зарезервированный для дирекции. За соседними расположились Лариса со спутницей, двое режиссеров-иностранцев, журналистка из крупной питерской газеты и еще какая-то незнакомая молодая пара. В соседнем зале обедало жюри международного и национального конкурсов. Их всегда кормили отдельно и по-другому. Ксения знала это точно, поскольку четыре года «пасла» свое русское жюри, пока не сыскалась хорошая замена.
Девушки попробовали принесенный официантом суп и дружно принялись его подсаливать.
- Вообще-то соли достаточно. Я пробовала. Это вы от стресса, - прокомментировала «кормящая мать» фестиваля Ольга Феликсовна, которая все всегда замечала и не могла промолчать. – Организм соли требует.
Вера картинно закатила глаза.
- Он правда недосоленный, - возразила Ксения.
- Это вам кажется. От нервного напряжения, от усталости, - с улыбкой, но твердо повторила Ольга Феликсовна. – Приятного аппетита.
Это была мать исполнительного директора - крупная фигуристая гордая женщина, довольно красивая даже в свои шестьдесят с хвостиком лет. Из года в год она организовывала фестивальное питание и банкеты, и кандидатура ее не подлежала обсуждению. Ольга Феликсовна была неплохой теткой, но у нее имелись свои четкие представления о жизни и поведении. Она хорошо относилась к координаторам и прочим работникам фестиваля, но если ей что-то не нравилось, немедленно это высказывала. Впрочем, уже через пять минут она могла шутить с этим человеком, как ни в чем не бывало. Вера периодически потихоньку шипела на Феликсовну за то, что она покупает дешевое дрянное вино на оптовых базах и фестиваль позорится на банкетах. Но Ксения ничего в сухом вине не понимала, предпочитая проверенный веками русский сорокаградусный продукт, поэтому в ответ на недовольства подруги лишь пожимала плечами.
- Надо в «Аврору» гарантийное письмо написать и Йохансону факс отправить. Не забыла?
- Да ешь ты спокойно, - ответила Ксения, помешивая суп, который, несмотря на ее опасения, остыть не успел.
- У меня после обеда курьер DHL и швед опять колебать придет. Как бы от него отвязаться? – от постоянного думанья на Верином лбу сложились длинные тоненькие морщинки. – Как в зале? Народ есть?
- Пока мало. Но на семь-то часов набегут…
В ресторан кто-то вошел, Ксения подняла глаза и увидела Данилова – правая рука забинтована, улыбка до ушей. Он остановился у дверей и что-то кому-то договаривал в коридор, то и дело озорно поглядывая на Ксению. Простое человеческое сочувствие дрогнуло в ней при виде белоснежной повязки на его руке, и, совершенно неожиданно для себя, она вдруг громко и жалостливо сказала:
- Бедный Лешечка! Как ты себя чувствуешь?
Сказала это так, будто они самые закадычные друзья, будто всегда были друг с другом на «ты». Сказала и испугалась сама себя. Но отступать было уже некуда. Данилов в ту же секунду оказался около их стола, весело поздоровался и пожелал приятного аппетита.
- Как она? – продолжая разыгрывать из себя «своего в доску», кивнула Ксения на забинтованную руку.
- А, ерунда, - махнул тот больной ладонью. – Все в норме. До свадьбы заживет!
- Если до моей, то точно, - хохотнула Ксения.
Данилов направился в соседний зал ресторана. Она поднесла ко рту ложку с супом. И в этот же момент отошедший было Алексей вдруг резко развернулся, в два шага снова оказался около стола, за которым обедали девчонки, и у всех на глазах одарил Ксению благодарным поцелуем в щеку. Она так и застыла с ложкой у рта. Ольга Феликсовна неодобрительно покачала головой. Лариса хитро и многообещающе прищурила за очками умные глаза. Ее спутница выпила воды. По губам Веры скользнула усмешка. Данилов почти вприпрыжку умчался в обеденный зал, где его радостно поприветствовало ставшее вновь полновесным жюри.
- И что это было? – спросила Ксения, опустив так и не съеденный суп обратно в тарелку.
- Резвится, - спокойно ответила Вера. – Чего покраснела?
- Покраснела?! Кошмар…
Она снова взялась за еду, но вкуса почти не чувствовала. Сердце билось, словно сумасшедшее.
Лариса чинно поднялась со своего места и неспешно вошла к обедающему жюри. В открытые двери Ксения краем глаза видела, как председатель-грек предложил ей место, но она не села, с улыбкой приняла от официанта бокал вина и направилась прямо к Данилову.
- Господа, давайте выпьем за здоровье Алексея. Его руки – достояние российского кинематографа. Я думаю, в Европе эти руки и гениальная голова, – она попробовала погладить его по волосам, но Данилов увернулся от неуместной ласки, - давно были бы застрахованы на несколько миллионов евро.
Выслушавшее переводчика, жюри одобрительно зашумело и сдвинуло бокалы с красным вином.
Ксения потом долго пыталась понять, зачем Лариса говорила так громко и по-русски, ведь тут же, рядом, сидели члены национального жюри – не менее заслуженные, уважаемые российские режиссеры… может быть, им просто чуть меньше повезло, чем Алексею. Ее слова были просто неприличны и унизительны. В том числе и для самого Данилова… Тогда Ксения даже не могла допустить мысли, что в этой сильной красивой умной женщине могла так внезапно и безрассудно взыграть ревность.
Русский язык бесконечно богат. Это не требует доказательств. Но у прекрасного часто есть и обратная темная сторона, так и у русского языка – его ругательства тоже разнообразны и красочны. Существует миф, что самый матерящийся народ – венгры, мол, в страсти украшать свою речь крепкими словечками они обходят даже жителей великой России. Англоговорящие народы со своим затасканным и многовариативным словом на букву «f» вообще плетутся где-то в хвосте. Поэтому перевод фильма, изобилующего всем известным английским ругательством, дело тонкое…
Шеф решил посетить дневной конкурсный показ. Он сел на ряд жюри около Ксении, надел наушник синхронного перевода и приготовился наслаждаться.
Английский фильм «Оса» Ксения запомнила на всю оставшуюся жизнь: одинокая многодетная, но еще очень молодая женщина, потерявшая надежду устроить личную жизнь, зарабатывает на жизнь проституцией. Она таскается со своей малышней, в возрасте от четырех лет до года, по дешевым кафе и ресторанам, по ночным заведениям, и при знакомстве с парнями выдает себя за няню. Дети, грязные и голодные, в основном предоставлены сами себе. Старшая девочка подбирает у какой-то забегаловки недоеденную пиццу и по-матерински заботливо делит ее между младшими братьями. Когда годовалый малыш мусолит заляпанный томатной пастой кусок теста, на его губки садится оса. Еще секунда, она окажется у него в ротике, ужалит и… Но в самый опасный момент к детям возвращается незадачливая мамаша, поругавшаяся с очередным клиентом. Сын спасен. Все семейство, обнявшись, рыдает. Парень – грузчик из ресторана быстрого питания, давно симпатизирующий и сочувствующий несчастной женщине, приносит всем еды и отвозит домой на своей машине. Зрителю очень хочется, чтобы у них что-то получилось. Почти happy end…
Это был действительно хороший, сильный, безупречно сделанный фильм. Кстати, жюри высоко оценило его, особо отметив игру актрисы. Позднее «Оса» даже номинировалась на «Оскар» в категории короткого метра.
Но Ксения запомнила его не только поэтому…
Дело в том, что молодая мамаша разговаривала со своими детьми в основном отборными ругательствами. Вообще-то, переводчики фестиваля были предупреждены о том, что, если в фильме попадается крепкое словцо, его следует смягчать или вовсе упускать. Толмачи из года в год были одни и те же, и правило соблюдалось.
Но на этот раз, по недосмотру начальницы службы переводчиков, диалоговые листы «Осы» достались опальному Максу. Несколько лет назад он уже попался на нарушении негласного правила и был отстранен от работы. И вот…
- Британская ассоциация независимых продюсеров представляет, - прозвучал в наушнике густой твердый бас Макса, - «Оса»… Дэни, заткни ему пасть!... нечего жрать, пусть он закроет свой е… Не получит эта старая горбатая сука от меня ни цента… Драная б…, такая же как ее е… мамаша…
Ксения вжалась в кресло, чувствуя, что волосы на голове зашевелились. Шеф заерзал на своем месте и пару раз напряженно взглянул на нее.
- …быстрее, вы, чтоб вас в рот… ах, е… колесо… Дэни, вези коляску!..
После двух минут фильма, при каждом выкрике переводчика шеф пребольно тыкал Ксению локтем в область печени.
- Вы чего наотбирали? Тут же сплошной мат! Это что же получается? Я со сцены говорю, что мы не показываем крови, насилия, что на нашем фестивале нет места мату. Круглые столы устраиваем по этому поводу. А на деле – люди смотрят отборную чернуху?!
Она готова была провалиться сквозь землю. Влажными от волнения пальцами набрала номер начальницы службы переводчиков, но ей ответили, что «абонент вне зоны действия сети». В следующую минуту Ксения уже выскочила из начавшего гудеть, как осиное гнездо, зрительного зала. Молодежь хихикала. К счастью, тут же, в фойе, и сидела на диванчике Марина, просматривая диалоговые листы и готовясь переводить следующий фильм лично.
- Ты только послушай, чего он несет! – закричала ей Ксения. – Кто-нибудь проверял его перевод?! Это такой ужас! Нас же шеф сожрет!
Побледневшая Марина вскочила с диванчика и пулей полетела в зал, в переводческую кабинку. Ксения зашла следом и услышала в наушнике, как резко оборвался бодрый голос разошедшегося Макса, затем было несколько секунд тишины, пропущенные непереведенные фразы, и вновь его голос – притихший, вялый, разочарованный.
- …ах ты, противная девчонка, что ты дала ему? Идиотка…
Ксения вернулась на свое место. Хмурый шеф встретил ее грозным молчанием.
Он даже не остался смотреть следующий зрелищный документальный фильм про индийские поезда, который точно примирил бы его со случившимся.
- Через пять минут в дирекции… - проговорил он строго и ушел.
Марина дождалась окончания «Осы», забрала у Макса оба варианта диалоговых листов – на английском и русском – и приказала явиться для разговора. Но переводчик «на ковер» не пришел. Попросту сбежал.
Шеф, заметно прихрамывая, как всегда происходило при сильном волнении (несколько лет назад он попал в автомобильную аварию, ногу собирали по частям), ходил по кабинету туда-сюда. Марина сидела на краешке стула и, нервно переминая пальцы на руках, быстро говорила:
- Я его предупреждала. Он обещал… он сказал, что все понимает. Я поверила ему, я ведь помню прошлый раз… Вы же знаете – переводчиков всегда не хватает. Мы же мало платим… они не идут. Я его предупреждала…
Вера пролистывала английский текст. Ксения стояла у окна и в тоске смотрела на каскад мокрых от дождя питерских крыш – в центре города дома невысокие, а они здесь – на шестом этаже… Яков Борисович курил в коридоре, поглядывая на происходящее через открытые двери – дым тянуло в комнату, и Вера досадливо морщилась, возможно, от запаха, возможно, от раздражения на выходку Макса.
- Вы мне только объясните, это можно перевести как-то иначе? – спросил Виктор Михайлович.
- Да конечно можно, - отложила Вера распечатку, - можно сказать «отстань», «отвали», «пошел в баню», наконец… тут многое зависит от фантазии переводчика. Мы же с Ксюхой вместе смотрели, я отлично помню этот фильм. Фильм-то хороший, даже очень…
- Да я не говорю, что плохой! – взвился шеф. – Но надо было как-то отследить этот процесс, отрегулировать…
- Пусть Марина после сеанса поднимется на сцену и извинится за переводчика, - встрял в разговор Яков.
- Ой, не надо вот этого всего! – оборвала его Ксения. – Позорище. Наоборот лишнее внимание привлекать.
- Нет надо! Надо! – выпучил глаза шеф. – Ты, Марина, проморгала. Извиняйся теперь за подчиненного.
- Да я не против… - опустила та взгляд. – Я выйду…
- И этого гаденыша чтоб нашла, и чтоб пришел, - продолжал заводиться Лиговцев.
- И никакого ему гонорара. Еще с него надо штраф взять, - снова вставил свое слово исполнительный директор. – Это он нам за тот раз решил отомстить! Неуловимый мститель. Хе!..
После сеанса Марина поднялась на сцену и извинилась. Кажется, зрители так и не поняли, что произошло. Макса отловили через два дня, отчитали и с позором выгнали. Теперь – навсегда, без возможности реабилитироваться. До конца фестиваля все переводчики ходили подавленные.
На семичасовой сеанс Ксения опоздала, разбиралась на аккредитации с гостями, которых почему-то не оказалось в списке. Поэтому пробиралась к ряду жюри, где – знала – с краю всегда есть свободные места, уже по темному залу, через сидящих на полу студентов. Как назло, на экране шел какой-то уж очень продолжительный ночной эпизод, и в зале было просто ни зги. Она еле нашарила пустое кресло у прохода и поскорее села.
В зале было душно, да еще на сиденье рядом кто-то широко развалился. От его плеча тоже было горячо.
В фильме наконец-то случился белый день. Ксения взглянула на соседа и… натолкнулась на светящиеся в темноте улыбкой глаза Данилова.
- Хорошо, что ты пришла, - прошептал он ей интимно.
Она лишь кивнула в ответ и попыталась смотреть фильм. Но следить за сюжетом было непросто, потому что жаркий Данилов все плотнее прижимался к ней своим плечом, возился рядом, ерзал, громко шмыгал носом и все время порывался что-то ей сказать. Боковым зрением она то и дело отмечала, что смотрит он в основном на нее, а не на экран. Но главное…
Она еще никогда наяву не испытывала такого, чтобы вокруг закачался, заплавился воздух, чтобы он стал раскаленным и осязаемым, чтобы флюиды мужского желания так реально обволокли ее и ласкали, будто теплый июльский ветер. У нее закружилась голова, поплыл куда-то пол, экран, люди вокруг…
Как от него пахло! Не одеколоном, не потом и не табачищем, боже упаси, ничем, по сути. Но КАК от него пахло! Именно так, как не мог пахнуть надменный, противный, раздражающий ее Данилов! Он источал какое-то невыносимо родное, мягкое, уютное тепло, почти неуловимый аромат, от которого у нее вдруг заныло под ложечкой, и она невероятным усилием воли сдержала себя от непреодолимого желания вот прямо сейчас, прямо в этом зале забраться к нему на колени и на глазах у изумленной публики начать его целовать, целовать, целовать!!! Ее как будто опоили чем-то, одурманили. Затылок отяжелел, дыхание стало прерывистым, щеки и губы горели огнем, а ладони сделались ледяными.
В этом кинозале, под этот проблемный документальный фильм между ними происходило что-то невероятное. Что-то сверхъестественное.
С ними?..
С ней!
Ксения заставила себя отодвинуться. Но далеко ли можно двинуться в кресле, привинченном к полу. Надо было уйти, но она не могла…
Так и сидела до конца сеанса, прокручивая в голове свой фильм из цикла «мужчина и женщина»: она у него на коленях – жаркая, распаленная, сумасшедшая, жадно целует его лицо, его глаза, его губы, его руки, и ей наплевать на всех тех, кто уже смотрит не на экран, а следит за разворачивающимся наяву спектаклем…
Вера плакала. Первый раз в жизни Ксения видела, чтобы ее спокойная выносливая подруга так расстроилась. Видимо, усталость и нервное напряжение подкосили и ее.
- Понимаешь, так хочется, чтобы все прошло хорошо, без накладок. Стараешься, думаешь, все концы подобрал. И всегда что-нибудь случается. Все равно каждый год проблемы, каждый год что-то срывается, сыплется… Главное, самый хороший мультик. Лучший! Почему именно он?! – Вера достала бумажный платочек, успокаиваясь, вытирала подтекшую тушь на веках.
На диванчике сидела Соня, притихшая – дело невиданное.
- В паспорте четко написано – первая категория, - начала объяснять она, - я катушку на стол, поехали, смотрю – толстенная царапина через всю ленту! Какая же это первая категория? Первая – это когда новехонькая копия, нетронутая! А тут не больше третьей! Я же знаю! Вижу же!... Так что надо решать – снимаем с показа или нет. И нужно составлять акт вскрытия. Чтобы не было к нам претензий.
- Нельзя его снимать с показа! – снова заплакала Вера. - Такой фильм! Да он приз возьмет, вот увидите.
- Да какой хоть фильм-то, скажите! – спросила, наконец, Ксения.
- «Jam Sassion»!
Она присвистнула: «Jam Sassion» - потрясающая пластилиновая польская анимация, полюбившаяся им всем и сразу! Пожилая пара живет над ночным кафе, где иногда играет джазовый оркестрик. В такие ночи они не могут спать, раздражаются на шум, друг на друга. Они тысячу лет вместе, и чувства их давно уснули. Но однажды стародавняя мелодия заставляет их вспомнить молодость и снова влюбиться. И все в этой работе было безупречно: пластилиновые куклы, вся обстановка квартиры и ночного кафе вылеплены с любовной тщательностью, а какая музыка, какая озвучка! Все живое! Такие фильмы редкость и удача для отборщиков.
- Пойдем, я посмотрю, - предложила Ксения Соне. – Может, все не так страшно.
Они спустились в кинобудку. Соня достала из коробки небольшую катушку с пленкой – всего-то семь минут – и показала паспорт:
- Вот, первая категория. Я ничего не путаю.
Она лихо надела бобину на специальный штырь на своем рабочем столе, закрепила свободный конец пленки на катушке перемотки, включила свет и не очень быстро стала ее крутить.
- Вот, смотри, идет царапина.
Ксения наклонилась и увидела на глянцевой поверхности тонкую, как волос, царапину, будто иголкой провели.
- И так весь фильм.
- Такая тоненькая. Разве ее будет видно?
Соня взвилась:
- На экране это будет черная полоса толщиной с палец! Расстояние-то какое? Увеличение!
- А откуда она могла взяться?
- Ну, - пожала Соня плечами, - похоже, фильм прогнали на очень старом аппарате. Пленка неплотно зажалась, попала соринка. Песчиночки достаточно…
- Но ведь в паспорте написано, что она новая.
- То-то и оно. Поэтому я и говорю – надо составлять акт. А то вкатят нам сумму!
- Да какие к нам-то претензии? Какую прислали! – возмутилась Ксения.
- А-а, не скажи. Может, там испортили и решили за наш счет брак покрыть!
- Чушь какая-то… Ладно, сейчас Вера до них дозвонится. Решим…
- Это ее дело. А я составляю акт…
Через полчаса в Польшу отправили акт и письмо с просьбой разрешить показ. Но ни в этот день, ни в другой, ни до конца фестиваля польская студия так и не отозвалась. Демонстрация несчастного анимационного фильма откладывали до последнего. Потом, посоветовавшись, все-таки приняли общее твердое решение – фильм показывать. И не зря. «Jam Sassion» получил приз за лучшую анимацию. Никакого счета фестивалю выставлено не было.
Как хорошо было бы знать все наперед. Сколько бы нервных клеток сохранилось! А пока заплаканная Вера набирала горестное письмо на польскую студию.
- Кофейку? – спросила ее Ксения.
- Застрелиться, - мрачно ответила подруга.
Что-то происходило между ними. Алексей уже не мог спокойно на нее смотреть. Как только он встречал Ксению, то тут же хотел ее обнимать. Она была такая теплая, такая мягкая, такая родная, такая нужная… Ему хотелось сесть с ней куда-нибудь в тихое место, положить голову ей на колени, и чтобы она гладила его по волосам. А она тусовалась со своими друзьями-подружками и постоянно куда-то исчезала, едва появившись. Он высматривал ее на пресс-конференциях, на круглых столах, искал ее в зале, в фойе, в дирекции, но она будто специально ускользала или садилась так, чтобы он не мог ее видеть: за здоровенного парня, за колонну. Или упорно не хотела смотреть на него. Как его ломало!
«Ну почему ты не смотришь? Ну, девочка моя, я же нравлюсь тебе. Ведь нравлюсь! Нравлюсь, не притворяйся. Поэтому ты и прячешь свои чудесные зеленые глаза! Я заставлю тебя! Смотри на меня! Я требую! Ну, прошу тебя. Ну, пожалуйста…».
Ксения встала и вышла из комнаты, где проходил круглый стол.
Ему сразу стало тоскливо и скучно.
Ксения всюду натыкалась на его взгляд, на его руки. Он ловил ее посреди коридора и, как ребенка, брал обеими ладонями за голову и целовал то в лоб, то в щечку, рисково близко к уголку губ. На мероприятиях выразительно строил ей глазки, дожидался у дверей, чтобы тронуть за руку. Встревал в ее разговоры с друзьями. Мог просто встать в фойе напротив диванчика, где она сидела и беседовала с кем-нибудь, и стоять так, дожидаясь, пока она его заметит.
Ксения давилась смехом от одного его глупого вида и подкалывала:
- Что, Алеша, что дорогой, что любимый?
- Ничего! – счастливо восклицал он и убегал.
В какой-то момент она не выдержала и, заметив его, идущего к ней с распростертыми объятьями, выставила вперед руки и вскрикнула:
- Леша, не трогай меня! Ты меня смущаешь!
Он опустил крылья, завял, прошел мимо. Но потом дождался у входа в зрительный зал и, в упор глядя ей в глаза, спросил:
- Почему ты так сказала?
- Что сказала? – вздохнула Ксения.
- Ты знаешь!
- Что? Не знаю!
- Что я тебя смущаю. Ты ведь не просто так это сказала!
- Господи, Леша, ну что ты меня хватаешь при всех! Они же смотрят, смеются!
- Вот еще! - обиженно надулся он. - Это фестиваль! Здесь все друг друга знают и всем совершенно наплевать, кто кого обнимает!
И, рассерженный, ушел.
Но, конечно, ей все это нравилось, она не хотела себе в этом признаваться, но, приходилось. И ей было страшно. Потому что она понимала, что попадает, да уже попала в какую-то ловушку. Если он просто смеется над ней, развлекается, то зачем это ему? Тут полно длинноногих девиц, мог бы выбрать себе жертву покрасивее.
Еще Лариса сверлит недобрым многопонимающим взглядом. Надо наживать такого врага?! Вера подкалывает, мол, не теряйся. Дурдом...
И все-таки, как он хорош, этот подлец Данилов! Ну как перед таким устоять? Как не увлечься?
Шел пятый день фестиваля. Как и каждый день, Ксения следила за показом конкурсной программы. Когда она, еще при свете, подошла к ряду жюри, Алексей с готовностью откинул сиденье рядом с собой, но она специально села через два кресла от него, пытаясь таким образом продемонстрировать свою независимость. Однако, в темноте, уже на первом фильме он пересел к ней сам:
- Все хочу спросить тебя, кто в этом году отбирал программу?
Ксения сжалась от ужаса – в основном это делала она. Шеф только утверждал в конце отбора.
- А что, все так плохо?
- Наоборот! Практически нет проходных фильмов. В прошлые годы было гораздо слабее.
- Я старалась.
Алексей быстро повернул голову и внимательно посмотрел на нее:
- Молодец…
- Знаешь, мне важно, чтобы была и режиссура крепкая, и сценарий качественный – история интересная, с подтекстом, и актеры чтоб не фальшивили, и картинка красивая. Я искала фильмы, где бы все это сходилось…
Алексей, мягко улыбаясь, согласно кивал в ответ на ее слова.
- Вот к этому фильму, - указала она на экран, - я три раза возвращалась. В нем много слов, французы любят пустую болтовню в кино. А потом Марина мне перевела подробно, о чем они говорят… Это такая литература! Диалоги – фантастика! И тема вечная – отношения отцов и детей. Но это такой фильм, который очень трудно разглядеть с первого раза. Жюри его не оценит. Я знаю…
Звук вдруг запищал карликом, и Ксения рванулась в кинобудку, перепрыгивая в темноте через канатное заграждение с табличкой «жюри», в юбке это было неудобно и вряд ли грациозно. Проекция остановилась, в зале зажегся свет.
- Руки у них из одного места! – уперев кулаки в округлые бока, разорялась Соня на киномехаников, пытавшихся исправить поломку. – Импортная пленка, а они своими корявыми пальцами! Подложи вот сюда бумажку! А здесь скотчем закрепи! Аппарат старый, головка износилась!
- Да иди ты… - послали ее мужики.
- Испортили пленку? – осторожно спросила их Ксения.
- Не, заело просто, - хмуро ответили те.
- Может, следующий фильм дать? Хотя этот так жалко!
- Да щас наладим...
Она вернулась в зал. Показ продолжился.
Они еще много говорили с Алексеем в тот вечер, о кино, о жизни, шутили. Он открылся с неожиданной стороны и очень понравился Ксении – не кривлялся, не жеманничал, как обычно, не говорил пошлости, был такой спокойный, доступный, с ним было так интересно, так уютно, так тепло.
Но на следующий же день Данилова подменили. Он опять большую часть сеанса пялился на нее, точнее, на ее профиль, потому что она заставляла себя не реагировать. У Ксении болела голова, и на нервной почве снова драло горло. Она то и дело машинально потирала пальцами виски, щупала железки. Но Алексей не замечал, и то и дело громко, не стесняясь сидящих рядом людей, повторял в ее адрес реплики героев:
- Улыбнись! – это когда на экране любовник пытался развеселить огорченную подругу.
- У тебя красивые глаза, - соответственно то же звучало в фильме.
- Я буду скучать по тебе…
- У тебя дети есть?
Ксения удивленно посмотрела на Алексея – таких слов в фильме не было.
- Что?
- У тебя дети есть?
- Нет.
- Жаль. У тебя были бы очень красивые дети.
Какое-то время он молчал и смотрел на экран. Там начали целоваться. Ксении уже не нужно было оборачиваться, она и так знала, что он, улыбаясь, пялится на нее.
- Ты знаешь…- проговорил он тихо и серьезно и замолчал.
- Что?
- Нет. Ничего. – Он вздохнул.
«Клоун».
- Послушай… - и опять молчание. И опять долгий взгляд.
- Ну что, Леша? Что?
- Нет. Не скажу…
- Тогда смотри фильм.
Он поерзал в кресле, потом протянул руку к ее руке, крепко сжал и проговорил дрогнувшим голосом:
- Я хочу сказать тебе… Ты… ты очень хорошая…
Ксения проглотила комок и выдавила, натужно посмеиваясь:
- Ну, хоть хорошая, и то слава Богу. – Она не знала, как еще на это отвечать.
Данилов убрал руку, уселся в кресле прямо и больше с разговорами не приставал. Потом вдруг встал, не дождавшись окончания конкурсного блока, и, пошатываясь, ушел.
«Да он пьяный!» – разочарованно догадалась Ксения.
Назавтра, когда они встретились в фойе, он прошел мимо с абсолютно каменным лицом и даже не поздоровался.
«Да ради Бога! - возмутилась про себя Ксения. – Была нужда!»
И надо же ему было устроить это именно в день закрытия! И так нервы на пределе. Что она ему плохого сделала?! Не так сказала? Не так отреагировала? А как еще можно реагировать на его дешевые приемчики, рассчитанные на тупых малолетних девиц! Ей скоро тридцатник стукнет, и она заслуживает хотя бы минимального уважения. Если не как женщина, то как коллега! Хотя, какая она ему коллега. Так, мелюзга с претензиями.
И снова весь день беготня по этажам Дома Кино, протоколы решения жюри, дипломы, рамочки для них, программа фильмов-призеров, улыбки, вопросы, советы… снова весь день они с Верой ничего не ели. Завтра все будет позади и – Ксения уже знает это – вместо ожидаемой радости отдыха придет полное опустошение. Потому что все прошло, потому что разъедутся гости, потому что останется только разгребать, рассылать, доделывать, потому что опять надо искать работу на полгода, потому что она не будет больше сидеть в темном зале плечом к плечу с Алексеем, не будет разговаривать с ним, а он и этот последний день испортил. И она виновата? В чем?
Ксения присела на диванчик к пожилой приятельнице, которая любила кино и исправно каждый год ходила по ее приглашению на фестиваль. Та стала восхищаться увиденными фильмами. Ксения устало улыбалась ей, благодарила за добрые слова, а сама думала про то, что на сцену за призами выйдут опять два-три режиссера. Фестиваль давно не в состоянии оплачивать участникам дорогу до Питера и обратно. Мало кто может себе позволить такое путешествие. Ладно европейцы. А если, например, режиссер из Австралии? Хорошо хоть гостиницу предоставляют, и то на три дня. Поэтому и выходят на сцену за статуэткой представители посольств самых разных стран, благодарят, улыбаются, говорят формальные слова. Но ничто не может заменить радостный пробег обладателя озвученных в микрофон имени и фамилии из зала до сцены, его сияющие глаза, сбивчивую речь…
Кто-то беспардонно уселся рядом с Ксенией на самый край диванчика, и она, не глядя на хама, толкнувшего ее и влезшего в разговор, пододвинулась. Но непрошенный беспокойный сосед раздражал, и она оглянулась. Данилов смотрел на нее очень серьезно, на лице не было и тени его сладкой улыбочки.
- О, Леша, - воскликнула Ксения, почти забывшая обиду, - ты чего не здороваешься, мимо проходишь?
- Разве? – сказал он рассеянно. – Дай лапку…
Ксения протянула Алексею руку, он нежно погладил ее и поцеловал в ладошку.
Воспитанная приятельница, поняв, что разговор закончен, поднялась:
- Я пойду, выпью кофе.
- Да, извините, - смущенно пожала плечами Ксения и внимательно посмотрела на Данилова. – Ты чего такой грустный? Случилось чего-нибудь?
- Нет. Ничего не случилось… Совсем ничего…
- Да я же вижу. Глаза потухшие.
- Да?... Видишь?... Я не грустный. Я просто сегодня романтически настроен, - ласково проговорил он, прямо глядя ей в глаза, выдержал паузу и добавил. – Как ты на это смотришь?
Ксения была готова отдать полжизни за то, чтобы не покраснеть от его слов, но щеки тут же заалели. И она ответила чересчур бойко и насмешливо, выдавая свое волнение:
- Ну, как я на это смотрю? Вот пойдем на банкет, выпьем водки, а там посмотрим. Ты же пойдешь на банкет?
- Конечно.
- Ну вот! Выпьем водки, а там… Романтическое настроение это… это всегда приветствуется…
- Ладно. Увидимся.
И он оставил ее, распаленную недвусмысленным предложением.
И как это ни отвратительно, как ни глупо, она повелась, она увлеклась. Да какое там! Втрескалась по уши за пять дней! По крови уже вовсю несся бешеный гормональный поезд, и сквозь нарастающий стук его колес и позывные свистки паровоза расслышать доводы разума было немыслимо! Она ненавидела себя за то, что ей льстило его внимание. Но оно ей льстило! Она презирала себя за то, что уже представляла себе, как все произойдет. Но ведь представляла! Она корила себя за то, что готова довериться человеку, для которого она всего лишь очередная-проходная. Но она была не просто готова, а хотела этого сама, хотела быть использованной! Какой бред! Опомнись, Ксюха! Ты не получишь ничего, кроме разочарования и слез!
- Ксеня! Ты идешь на банкет? – позвала ее Вера.
- На банкет? ДА! КОНЕЧНО!!!
Алексей действительно хотел пойти, но черт же послал ему этого Бражникова! Сто лет не виделись! Пока шел показ фильмов-призеров, в ожидании банкета они зависали в баре, и Алексей сам не заметил, как набрался до икоты и, конечно, никуда пойти не смог просто физически.
Когда он, расхристанный, в задравшейся рубахе, лежал поперек домашней кровати, задавая в потолок сонные пьяные рулады, в кармане его брюк вдруг переливчато булькнул мобильный телефон. На большом цветном экране высветилась фраза: «Получено 1 сообщение». Если бы мертвецки пьяный Данилов был способен его открыть, то он прочел бы всего два слова: «Москва-Динамо».
Глава 4
На том бы все и закончилось
Весь конец июня Алексея мучили звонками. Опять звали в жюри какого-то фестиваля, на семинар, в телевизионные шоу, просили интервью, творческую встречу…
Он все отказывался, отказывался. И там, наверное, думали, что классик возгордился. А он снова монтировал, кроил и перекраивал свой новый фильм. Он занимался тем, что должен был только себе и небесам. Он работал! И даже не думал размениваться по пустякам.
Если бы они только знали, сколько лет он вынашивал эту вещь! Он должен, наконец, прыгнуть выше собственной головы, чтобы перестали все время возвращаться к его «Ковалевым», которые уже как укор, как бревно в глазу. Дескать, вот она, твоя вершина, тебе и повезло и не повезло, парень, что ты слишком рано взял ее, с первого броска. Чем раньше, тем труднее потом удерживаться на скользком, облизанном ледяными ветрами-завистниками эльбрусовом пике славы. Алексей словно слышал эти постоянные шепотки вокруг своего имени. С каждой новой картиной они все крепчали, все смелели, и уже насмешливый гул чудился ему: «иссяк Данилов»… «вторично, надумано, претенциозно»… «халтура, на что он рассчитывал?...». Но премии, звания эти же шептуны ему и раздавали, коньячок пили и не давились. Они-то прекрасно знали, что самый слабый фильм Данилова всегда будет на три головы выше их «шедевров».
Ему пора было сдавать экзамен середины жизни. Даже если больше ничего, никогда. Пусть это будет еще одна точка невозвращения. Как «Ковалевы» были точкой невозвращения к прошлой жизни. Если ему удастся сделать этот фильм так, как задумано, то после можно будет смело надеть халат и дремать в соломенном кресле под абрикосовыми деревьями у тестя в гостях, радуя старика тем, что в кои веки приехали все вместе!
Но фильм не шел. Кто был в этом виноват? Алексей давно работает сам по себе, и ему приходится в одиночку постигать законы кинематографа. Он и до сих пор их до конца не постиг. Это, действительно, труд всей жизни. Учишься от первого кадра до последнего, от младенческого вдоха до старческого хриплого выдоха. Он с самого начала понимал, что только искренность, сшибающая с ног, полная душевная распахнутость, желание рассказать историю не просто ради красного словца, а для того, чтобы уберечь кого-то от ошибок, чтобы поделиться красотой, чтобы научить чувствовать, видеть, слышать, понимать, думать – а зачем еще снимать?! – открывает двери творческой удаче. Понимал, но по-настоящему получилось это у него только один раз. Да и не у него, не сам ведь…
Он все больше убеждался, что идеи не приходят просто так, из ниоткуда. Ведь за день в человеческой голове созревают и тают без следа миллионы мыслей, так почему же только одна миллионная вдруг становится такой навязчивой, требовательной, разрастается, как злокачественная опухоль, заставляет работать на себя…
«Стоп! Почему - злокачественная?... Конечно, никакая не муза приносит на своих крыльях сюжеты для творчества, это уж так, кокетство… Идеи приходят от гораздо более влиятельных сил… и всегда ли светлых? То, что непоборимых, это точно…Значит, и мысль, если она все-таки материальна, может быть злокачественной или доброкачественной, в зависимости от того, Кто ее внушает… Леха, ты чего?! Что за шизофрения? Термины какие-то медицинские… Эти-то вот мысли кто тебе насылает? Доктор Сидоров из районной поликлиники?... Книги, стотысячные тиражи, фильмы, миллионы зрителей, это все метастазы, которые проникают в головы других людей… месяц-другой и уже эпидемия… Тьфу, что тебя сегодня на болячки тянет? Бред какой-то… И из чего выросла такая цепочка? Из безобидного фильма…»
Ему всегда было странно отслеживать обратный путь мыслей. Чаще всего выходил из мухи слон: заметишь чаинку в чашке, а через десять минут размышлений, глядишь, додумался до Вселенской катастрофы. Интересно, это у всех так?... Искренность… Доверие к миру… это то, чего ему так не хватает сейчас…Сейчас? А может, всегда? Но как можно доверять этой жизни, которая каждую минуту готова подставить подножку, да еще и гомерически хохотать, глядя на тебя, распластанного на земле, в грязи… Злая старуха!
И злая старуха подкинула, и связались воедино мысли о болезнях, о творчестве, о Высших силах… Они собирались поехать к тестю, на юг, отдохнуть, поесть фруктов, поплескаться в море. Дед видел младшего внука только на фотографии, а тому уже два года… И тут маленький вдруг заболел.
Они с женой бегали с ним по частным больницам, по самым дорогим врачам. Притихший малыш ничего не ел, его рвало, он худел, слабел, его и без того прозрачная кожица стала словно мраморной, с сеточкой синеватых прожилок. Держалась температура. Невысокая, но самая плохая, воспалительная. Вроде бы ничего не болело, но иногда, совершенно внезапно, мальчик вскрикивал, плакал, жаловался на животик. Через пару минут приступ проходил.
Врачи не торопились, только выписывали направления на анализы. Эти слишком долгие обследования выматывали Алексею душу. Сын таял на глазах. Обеспокоенный дед звонил, обижался. Приходилось ему врать, что срочная работа, что приедут позже. Но тот своим стариковским сердцем, уже перенесшим один инфаркт, все равно что-то чувствовал и настойчиво спрашивал: «Что случилось? У вас все в порядке?» - «Да ты что, дед! С чего взял? Не придумывай!» - Алексей был в таком напряжении, что его деланно веселый голос предательски подрагивал.
Наконец, произнеся какой-то невыговариваемый диагноз, врач предложил операцию.
Боже! Что там можно в этом тельце резать?! Да ребенок и весь-то размером с две ладони хирурга! У них всегда такие лапищи – волосатые, широкие. И он разрежет скальпелем его круглый розовый животик с пупочком-пуговкой, полезет этими лапищами в его тоненькие нежные кишочки. Там же все так рядом, так плотно! Это должна быть ювелирная работа! Одно неловкое движение, просто дрогнувшие пальцы – и все! Все?!
Хирургом оказалась невысокая стройная очень приятная женщина с тихим синим взглядом. Алексей сразу поверил в нее и чуть расслабился. Пока шла операция, у него внутри было пусто. Словно ему, как и сыну, дали наркоз. Он только медленно думал о том, что жена ни разу не заплакала, это хорошо…или плохо, потому что она все держит в себе.
Жена зарыдала, когда все было позади.
Маленький улыбался устало и светло.
Алексей дал себе слово никогда больше не снимать родных.
Ксения сидела в своей узенькой, как пенал, коммунальной комнатке и тупо смотрела в телевизор. Шел сто раз виденный фильм. В чашке остывал чай. В голове рефреном вспыхивала фраза:
«На том бы все и закончилось…»
Но Ксения не была бы собой, если бы оставила все как есть. Значит, они бы встретились через полгода на какой-нибудь очередной киношной тусовке. Она бы к тому времени уже успокоилась. Данилов совсем забыл о ней. Они бы кивали друг другу, как в добрые старые времена… Или он бы вообще сделал вид, что впервые ее видит.
Как ни была она взбешена его неприходом на фуршет, как ни злилась, разозлиться насовсем у нее так и не получилось. По законам драматургии эта история не могла закончиться сейчас. Должен быть какой-то высший смысл у этого странного общения. Какой-то вывод. Какой-то результат. Для чего были все эти Даниловские пляски с выходом из-за печки? Допустим, он элементарно пофлиртовал, поприкалывался над ней, как над бесхитростной наивной дурочкой. Развлекся. А что получила от этого она? Ночную маету и изжогу от мысли, что отношения с мужчинами ничему ее не учат. Что она все-таки повелась. Повелась! Повелась!! Прекрас-а-асно зная, что как раз этого-то допускать и нельзя. Но раз уж допустила, то теперь не допустит, чтобы все окончилось в стиле «Москва-Динамо».
Тогда, на банкете, со злости Ксения крепко выпила и отправила ему эту смску. Знакомая актриса, которой она по-пьянке сболтнула о причине своего отвратительного настроения, пыталась ее утешать, но выходили нравоучения:
- Ксеня, да ты с ума сошла! Зачем тебе этот павлин, этот гусар? Да, он роскошный, лакомый кусочек. Может быть, может быть! он запал на тебя. Допустим! Но с ним не будет ничего хорошего. Никогда! Он выбрал тебя, как очередную жертву. Ты останешься выжатая, как лимон. Он просто использует тебя и выбросит. Ты же сама это знаешь!.. Это яма! Вот ты сама себя трезво спроси, что ты хочешь от него?
- Теперь я хочу, чтобы он попросил, а я не дала! – совсем нетрезво прорычала Ксения.
- Этого никогда не будет! – с убийственным спокойствием сказала актриса. – Перестань. Вон, на Ларису посмотри. Она же только о нем и говорит. Как бредит! Ты тоже так хочешь? Тебя Бог уберег сегодня. Пусть и дальше бережет… Беги от него, даже от мыслей о нем!... Да я вообще не понимаю, почему должна тебе это объяснять.
А Ксения не могла бы объяснить ни актрисе, ни тактично молчавшей Вере, никому, что это за состояние, когда вокруг тебя шатается и плавится воздух… и только ты знаешь, что все это не просто так.
Разве что потерянная Лариса могла бы ее понять. Она ходила от стола к столу с приклеенной на лице улыбкой и саркастически вопрошала:
- А кто знает, где член жюри господин Данилов? Все жюрит?
Лето уже приближалось к своей середине, но никак не желало одарить жителей Санкт-Петербурга теплом. Три недели, в какой-то почти осенней серой тоске Ксения ходила вокруг мобильного телефона, так и не решаясь набрать номер Данилова. Она даже повод придумала, точнее, два повода: один сокровенный, для себя, другой серьезный, убедительный для него.
Для нее - прошло уже достаточно времени. Она позвонит Алексею по делу, и сразу по его интонациям станет ясно - рад он ее слышать или нет. А там уж как пойдет. Проигрывать в голове возможные варианты разговора и его реакции можно до бесконечности. Хватит, надо действовать.
Для него - ее подруге до ужаса захотелось иметь диски знаменитого режиссера. Разумеется, с автографом. Их ведь нигде не достать… Он должен согласиться. Они где-нибудь встретятся, выпьют кофе, она посмотрит в его глаза и все поймет – будет что-то дальше или нет.
И вот настал день, когда Ксения решительно взяла телефон. Ладонь, как всегда от волнения, вспотела. Данилов вот хватал ее за руки все время, а она стеснялась до смерти. Это же так противно, когда руки потные, да еще у девушки. Героиня, тоже, любовница…
Простое нажатие трех кнопок равнодушной электроники, и вот уже горит на экране его фамилия. Невидимый сигнал несется от антенны к антенне сквозь дома, рекламные щиты, листву деревьев, моросящий дождь, пронизывает идущие по рельсам трамваи, стоящие в пробках автомобили, смешивается с сотнями тысяч чужих разговоров… Вот он прошел сквозь крышу дома в тихом переулке на левом берегу Невы, четвертый этаж, третий... Лежащий на широком подоконнике мобильный телефон принял сигнал и проснулся.
«Все, Ксюха, отступать поздно…»
Алексей нехотя отложил книгу, лениво поднялся с теплого уютного кресла, взял поющий телефон, взглянул на экран – номер был незнакомый. Отвечать – не отвечать?…он зевнул. Дождь все идет… Похоже, не кончится никогда. В квартире холодно, сыро, сумрачно... Кто это решил его достать? Настойчивый какой…
- Да… - тишина. – Алё!
- Здравствуйте, - сказал кто-то где-то.
- Здравствуйте, - ответил он.
- Не помешаю?
- Нет. Кто это? – хмуро спросил Алексей.
- Леша! Не узнал? Это Ксения.
- Это ты-ы-ы?! – Данилов присел на подоконник. – Вот так сюрприз! Ты где?
- Да зашла тут на работу…
- Ты все еще работаешь? Ксе-е-ения…- проговорил он ее имя, словно впервые пробуя его на вкус.
- Так получилось… У меня тут дело к тебе…
- Какое? А где ты взяла мой телефон?
- «Кальве»! – она засмеялась.
- Что? – не понял он.
- В том смысле, что у женщин свои секреты.
- А-а… У тебя красивый голос… Так что ты хотела?
Алексей встал с подоконника, прошелся по комнате, щелкнул выключателем. Стало светло и, как будто, теплее… Что она там говорит про подружку?
- А она красивая?
- Кто?
- Подружка…
- А что, некрасивые не могут смотреть твои фильмы?
- Могут, конечно. Но если красивые, то интереснее, - он сам засмеялся над сказанной глупостью. И Ксения где-то там, у себя, смеялась. Где она живет? Он ее не спросил… Диски… Вон они, стоят на полке, осталось несколько экземпляров. Для Ксении не жалко. А какой-то там подружке… ладно.
- Хорошо, солнышко, – и добавил интимным шепотом: - Я тебя найду. Жди…
- Спасибо. Буду ждать с нетерпением! – воскликнул ее голос в трубке и пропал.
Данилов задумчиво положил телефон обратно на подоконник. Неожиданный звонок. Странная просьба. Слишком убедительный тон…
«Маленький мой…»
Ксения сидела перед компьютером в затихшем, опустевшем фестивальном офисе, рассматривала фотографии закончившегося недельного праздника. Попадались и снимки Данилова – красивый, уверенный, на губах улыбка властителя человеческих душ и женских сердец. Она смотрела в его глаза и решала, хороший у них получился разговор или нет. Сразу он ее никуда не позвал, не подорвался, не полетел навстречу. Паузу выдерживает. Позвонит он теперь через неделю, не раньше. Но так-то лучше.
«Я тебя найду…» - мысленно передразнила она его интимный тон. – Вот никак не может без этих своих штучек! Звонит девушка по делу, а он все к одному гнет… Ага, по делу, - хихикнула она, - кому рассказываешь?»
Да. Да! Да!! У нее был к нему свой вечный женский интерес, но не только. Не только! Ей очень хотелось разгадать формулу успеха – не именно успеха Алексея Данилова, а вообще. Понять, чем отличается обласканный жизнью человек от неудачника. Как он действует, думает, живет… Почему судьба вдруг выбирает из тысяч своих подданных одного-единственного и возносит его к небесам? Все ли так гладко и просто внутри этой, внешне благополучной жизни? Конечно, нет! Вселенское одиночество творческого человека было ей, ой, как знакомо! И резиновая тягучесть однообразных бессмысленных дней, когда ничего не писалось. А таких дней было много, очень много… И постоянная неудовлетворенность. Даже, если все хорошо, даже если взяли рассказ в толстый журнал, даже если написали похвальную рецензию… И тупое нежелание вставать по утрам, разговаривать, идти куда-то. И вечное несовпадение твоих чувств и желаний с эмоциями и мыслями твоего избранника. И бессилие от невозможности поменять ход событий… Через месяц ей будет тридцать. А что имеем? Ни семьи, ни детей, ни нормальной работы, ни почета, ни любви… Сколько? Пять лет? Да, почти пять лет прошло после разрыва последних отношений. И так там все было непросто, так больно, что она всерьез думала – больше никогда, ни с кем. Лучше уж одной. Она слишком долго и мучительно отрывается от любимых людей. И она никак не думала, что так легко вляпается вновь. Но разве можно было не обратить внимание на такого яркого неординарного человека, как Алексей! Особенно на фоне тех, кто вокруг…
Ксения ехала с работы в трамвае и всматривалась в угрюмые плоские лица мужчин. Неопрятные, пахнущие перегаром, табаком, потом, давно нестиранной одеждой, они лезли в двери, расталкивая женщин и детей, плюхались на сиденья и засыпали или втыкали плеер в уши. Им даже в голову не приходило пропустить, уступить, защитить, улыбнуться, сострить, сказать комплимент. Они вызывали в ней смертельную тоску, от которой выть хотелось.
Случалось, что на нее находило романтическое настроение. Она одевалась красиво, подкрашивалась, прихорашивалась и шла гулять по городу, улыбаясь всем и вся. Но через десять-пятнадцать минут тускнела, вяла. Потенциальные кавалеры шли навстречу с пивом наперевес, над ними стояло облако мата, они могли толкнуть плечом, наступить на ногу, закрыть перед носом дверь, отпихнуть от прилавка, попросить: «жэншина-а, дес-с-сяточку…не хвата-ат нам…». С юным поколением все обстояло еще хуже: парни скандалили с девицами прямо посреди улицы, на остановках, в метро, посылая друг друга на равных. И после таких сцен она уже не могла верить в чистого влюбленного юношу, ждущего свою единственную с букетом цветов. Вон он, стоит, этот юноша, держит розы, как веник, нервно посматривает на часы, курит в глубокий затяг. К нему подбегает девушка - стройная, легкая, он выдыхает прямо ей в лицо табачный дым и тут же прилипает к ее губам. А она ничего, улыбается, терпит. А, может, не замечает…Или это она, Ксения, зацепившаяся за свои неудачи, не замечает хорошего?
Если мужчины влюблялись в нее, то мгновенно. И начинался обратный отсчет. У нее в этом тоже была какая-то своя дурацкая философия. Она слишком не доверяла мужчинам, и на то у нее были свои веские причины. Она считала, что нужно проявить сначала свои худшие стороны, все свои закидоны, и если человек стерпит ее всякой, тогда только он будет вознагражден нежностью, верностью и всепрощением. А то как обычно выходит: «она была такая хорошая, такая добрая, такая веселая, а после свадьбы вдруг стала такая невыносимая!» Если близкий человек вытерпит, значит, любит по-настоящему, значит, ему можно довериться, можно с ним расслабиться и спокойно плыть по течению жизни.
И никогда не влюбляться в красавцев. В случае с Даниловым она эту заповедь нарушила впервые…
Еще в юности поставила себе такой ультиматум. Ей тогда казалось, что в невзрачных мужчинах меньше амбиций, меньше мужского шовинизма. Жизненный опыт показал, что она ошибалась. Впрочем, что она, воспитанная женщиной в женском окружении, могла знать и понимать в мужчинах?!
А дети… она сама росла практически без отца и не желала такой же судьбы своему ребенку. Она мечтала родить от своего предыдущего мужчины, но не случилось, а больше желания не возникало.
Да и насчет детей у нее была своя философия. Еще лет в шестнадцать, ужаснувшись вдруг этим миром, она решила жестко и бесповоротно: приводить в этот мир детей – преступление. Пока взрослые сами не повзрослеют, пока не перестанут разрушать, убивать, унижать, ненавидеть, уничтожать, засорять, губить, они не имеют права на детей. Второй отчаявшейся мыслью было, что рожая детей, родители обрекают их на неизбежную смерть. Первая минута жизни – это первый шаг на пути к смерти. Как же можно смотреть на ребенка и понимать, что вот ты его произвел на свет, и теперь когда-нибудь он должен будет умирать?! Если бы ты его не родил, он бы не умирал! Но и не жил…
Со временем эти еще совсем детские максималистские мысли покинули ее, но и теперь она боялась неподъемной ответственности за другую, пусть родную, маленькую жизнь. Сама неустроенна, куда еще… Если бы полюбить, если бы ее по-настоящему полюбили, может быть, исчез бы этот страх. Была бы счастлива.
Ксения разогрела ужин. Быстро поклевала спагетти и салат, проглотила чай и завалилась с книжкой на диван. Глаза автоматически скользили по строкам, но вместо читаемого текста в голове звучал совершенно иной:
«У тебя красивый голос…» Врешь, Лешенька! Она знала, что голос у нее грубоватый, мальчишеский, с легкой картавостью, которая как раз по телефону становится очень заметна. Да и он разговаривает не как звезда Голливуда. Голос у него высокий, ломкий, порой с фальцетными нотками. При его-то росте и сложении. Люди, которые впервые слышат его, даже удивляются такому несоответствию. Этот голос, при всем кажущемся спокойствии и флегматичности Алексея, предательски выдает натуру нервную, эмоциональную, противоречивую. Не все у тебя так благостно, Леша. Воистину, в каждой избушке свои погремушки. А иногда так хочется верить в чужое благополучие, в его устойчивость.
Ведь почему люди все-таки способны радоваться чужому счастью? Почему плачут чистыми светлыми слезами на свадьбах? На юбилеях? Почему так жадно следят за шикарной жизнью звезд? Глянцевые журнальчики листают? Потому что хоть ненадолго это подтверждает, что красивая жизнь и счастье есть. А если все это действительно существует, может быть, и им однажды повезет, ведь они-то достойны этого, как никто…
Данилов удивился звонку. Кажется, все-таки обрадовался. Теперь он ее помаринует недельку и… А если «кинет»? Что она будет делать? Как жить теперь, когда в сердце снова пришла непрошенная весна.
Ксения не заметила, как задремала над книгой. Разбудил ее мобильный. Он лежал где-то и звал хозяйку. Но где? Она соскочила с дивана, поискала его на столе, на окне, в сумке… он оказался в кармане куртки… ну да, подружка звонила, пока она ехала в трамвае… Номер засекречен, что за странная манера у людей.
- Да…
Тишина.
- Алё!
Тишина.
- Алё-о-о!
- Слушай, маленький, не нужны тебе никакие диски. Ты просто хотела что-то мне сказать…
Ксения даже не сразу поняла, что этот тихий спокойный голос принадлежит Данилову.
- Во всяком случае, мне так показалось. Ты так позвонила… Так не звонят по делу. И я подумал, что ты хотела мне что-то сказать.
- Нет, Леша. Я тебе ничего не хотела сказать, - усмехнулась Ксения.
- Ты уверена?
- А что ты хочешь от меня услышать? – засмеялась она уже откровенно.
- Ну-у…я не знаю. Тебе видней.
- Все, что я хотела сказать, я уже сказала!
- Н-н-да? Ну, ты так позвонила. Вдруг. Мне показалось, что ты звонила, чтобы кое-что мне сказать, но побоялась. И вот я звоню тебе сам. Чтобы ты могла сказать.
- Я не понимаю тебя! Что ты хочешь от меня услышать, Леша?! Я позвонила тебе попросить фильмы…
- Не нужны тебе никакие фильмы…
- Нужны, Леша, нужны! У меня есть подружка…- она никогда так не смеялась.
- Ты уже рассказывала про подружку. Это все вранье.
- Я никогда не вру.
- Так не бывает. Все люди врут… Ты зря не хочешь мне этого сказать. Ты же не знаешь, что я отвечу.
- Я не понимаю тебя… Я не понимаю, что ты хочешь от меня услышать.
- Значит, диски… – в его голосе появилась беспомощность. - Значит, ты ничего не хочешь мне сказать?
- Ничего, Леша.
- Точно?
- Точно.
- Окончательно?...
- Абсолютно
- Ну, хорошо. Ты получишь эти фильмы, – проговорил он злобно. И отключился.
Ксения скорчилась на диване от гомерического хохота.
«Вздорная девчонка, - отбросил Алексей телефон, – она же все время надо мной смеется!»
«Какова наглость, люди добрые! – приступ веселья быстро проходил. - Десять часов. Мужик звонит, ожидая, что девица упадет в обморок от счастья, и согласится на все, и развлекательная программа на вечер обеспечена».
«Эта постоянная усмешка в ее глазах. Она же меня ни во что не ставит! – он быстро налил рюмку, огненная жидкость обожгла желудок и мгновенно разлилась по венам. – Ну вот что с ней такой делать? Что с тобой такой делать?! – спрашивал он настенный кухонный шкафчик. – А-а?!»
Романтическая беседа продолжалась…
«Налетел, словно петух! Какая похабщина, Леша! Ну, если все понял, поддержал бы игру! Позвонил бы днем, пригласил на обед или прогуляться, то, се…» - Ксения все чиркала спичкой, пытаясь зажечь газ под чайником, но хрупкие светлые палочки ломались одна за другой.
«Маленький мой, ну откуда в тебе эта холодность, эта грубость? Лед просто, острый колотый лед… ты же вся такая мягкая, уютная, теплая… - алкоголь по-разному действовал на Алексея, сейчас он совсем не взбодрил его, как он того ожидал, а придавил. – Господи, как хочется, чтобы…чтобы все мирно, спокойно…сколько можно этих итальянских страстей? Маленький мой, я от этого так устал…»
«Ты что же, ожидал, что я разрыдаюсь и скажу: «какое счастье, что ты позвонил, милый. Я твоя! Приходи и бери меня!» Не-е-ет, Леша. Не на ту напал!»
«Что-то вы, Алексей Кириллович, расклеились… – ползли в голове ленивые мысли. – Глупостей не надо делать даже от скуки…»
«А может, зря я его так… обломала?… потом сама же жалеть буду… но как же можно, вот так, в кирзовых сапогах… Леша, Леша…»
«А не пошла бы ты к черту?»
Прошла неделя. Обещание «созвонимся» приобретало все более неясные временные очертания. Каждый день Ксения жестоко корила себя и одновременно оправдывала. Сказала бы «скучаю, хочу видеть», убыло бы от нее, что ли? Но он точно так же мог обсмеять ее. Где гарантия, что он не издевается? Она никак не могла забыть ему «Москва-Динамо». Она не могла так рисковать своим душевным равновесием. Лучше уж выглядеть четырежды идиоткой, чем показать ему, что всерьез увлечена… Этот его барственный тон, мол, «сдавайся, девочка!» Он сразу отпугивал ее, заставлял ощетиниваться, защищаться.
«Леша, милый, дорогой Леша, ну зачем ты такой непростой?…не надо со мной так. Как со всеми. Мне не нужен знаменитый Алексей Данилов. Мне нужен родной человек, близкий, понятный…ну, пожалуйста…» - так думала Ксения под перестук колес электрички, уносившей ее подальше от Питера. После дождей и простудного ветра июль набирал обороты, раскалялся с каждым днем. Она отправилась на дачу к Вере.
Вот он пропал теперь, и она чувствует себя виноватой. И драматургия отношений опять зашла в тупик. И она совершенно, пронзительно одна, как последнее осеннее яблоко на облетевшем дереве. Другие давно опали, их собрали, сварили из них вкусные компоты и повидло… А это перегордилось. Вот и виси теперь в морозы, пусть тебя клюют вороны… Морозы! Где ты нашла морозы?! В набитой битком электричке жара и духота, как в сауне. Из раскрытых окон тянет все тем же раскаленным воздухом. Измученные люди, в панамах, майках, с веерами, с газетами, с лимонадом, с пивом, с кошками-собаками, велосипедами-рюкзаками, с детьми-внуками ехали спасаться от пыли и плавящегося асфальта на свои дачи.
Наверстывая упущенное летнее время, когда природа испуганно застыла, обморочно замерла, теперь, под безустанно льющимися с небес, густо-желтыми, словно растительное масло, лучами солнца, все поспешно распускалось, развратно и самозабвенно цвело, пульсировало соками и нектаром, благоухало и расточало, звало и манило, страстно отдавалось и с наслаждением принимало…
Они с Верой будут лежать на берегу большого лесного озера, под высоченными соснами с искривленными ветвями, дурачась, кидаться опавшими прошлогодними шишками, плавать в черной воде, любуясь на белые, словно бы искусно созданные виртуозом-стеклодувом, водяные лилии, по пути от озера домой есть фантастически ароматную землянику, рвать ромашки и шуточно гадать… и Ксения, смеясь, будет рассказывать ей, что гадает на Данилова, и выходит, что он то «ждет свидания», то «плюнет». Но мудрая подруга сквозь ее напускное веселье сразу разглядит смятение и потерянность. Она не станет фыркать и обвинять ее в глупости и наивности, а постарается понять и помочь. Вера, верная Вера… Пять лет назад на ее глазах и, только опираясь на ее хрупкое плечо, смертельно раненная Ксения восставала из любовного пепла.
И сейчас она боялась такого же исхода. Слишком очевиден был конец еще толком не начавшихся отношений с очередным семейным мужчиной…
Душистые июльские вечера не приносили облегчения от дневной жары. Каждый день Ксения с Верой ходили на озеро, но дорога была неблизкой, и вся прохлада темной воды капля за каплей расплескивалась на этом пути.
Верина мама кормила их холодным борщом и окрошкой с домашним квасом, лакомила клубникой. Они приносили ей пестрые полевые букеты, землянику в крохотном кулечке из листа мать-и-мачехи, один раз нашли несколько подберезовиков-колосовиков.
Из-за сырого июня в огороде развелось страшенное количество улиток. Днем они прятались в лопухах, в зарослях малины, под перевернутыми тазами и ведрами, на колодезной крышке. Вечером и уж тем более ночью у них начинался разгуляй! Улитки выползали отовсюду – крупные, как клубничины, чуть больше вишни, с горошину, с булавочную головку. Маленькие особенно умиляли Ксению. Она рассматривала их и восхищалась, как в таком крохотном исполнении безупречно точно выточены их темно-коричневые раковинки с беловатыми полосочками, их липкие, похожие на отваренные маслята, тельца, их рожки, глазки. Милые создания за ночь могли сожрать куст настурций. Утром, выходя к колодцу за водой, Ксения с воплями вытряхивала их из ведер, смахивала с крышки. Жара опять и опять прогоняла улиток искать убежище в тени, но вечером они гурьбой неизменно стояли на дорожке перед дверью и помахивали своими рожками. Это было какое-то веселое сумасшествие!
Правда, соседи-огородники такую точку зрения не разделяли. Они заставляли приехавших на каникулы внуков собирать улиток в детские ведерки, выносить за калитку и давить на дороге. Дети рыдали, но давили. И когда Ксения с Верой шли в магазин, то натыкались на кучки пустых растерзанных раковин. Под лучами солнца недодавленные детскими сандалиями улитки истаивали, а от кучек навевало зловоние.
Через неделю на дачу приехал в отпуск Верин муж и сестра с выводком. В маленьком доме стало тесно, и Ксения засобиралась в город.
Глава 5
Мифотворчество
Маленький эпизод из большого художественного фильма: женщина пасет в поле козу, и вдруг, в один момент, мирное пастбище превращается в поле брани. Налетают, сталкиваются две армии – белая и красная. Кровь, крики, стоны. И женщина по-матерински инстинктивно закрывает животному ладонями глаза, чтобы оно не видело этого мужского безумия. А сама смотрит, смотрит расширившимися от ужаса зрачками, чтобы запомнить, чтобы с кровью, с грудным молоком передать будущим поколениям отвращение к войне. В Великую Отечественную фашисты сгоняли жителей оккупированных деревень и городов смотреть на казни. Многие отворачивались, матери заслоняли детей. Лет двадцать назад дикторы центрального телевидения перед показом сцен катастроф или других ужасных моментов просили увести от телевизора детей и людей впечатлительных. Малыши сами зажмуривались, если в кино показывали страшный момент, и просили маму сказать, когда закончится.
Прошло совсем немного лет, и дети глядят на то, как режет дядя дяде горло, замерев, не моргая, с каким-то садистским интересом. Каждый день мы под вечерний чай смотрим новости о том, как что-то где-то взорвалось, кто-то сгорел, кто-то утонул. Нам показывают оторванные части тел, рваные раны, искаженные страхом и болью лица, перемежая их рекламой пива, духов и дорогущих машин. И никто не предупреждает, не просит с экрана – уйдите, если вы не в силах на это смотреть. Мы привыкли. Мы пьем свой чай и не давимся. Еще немного, и мы пойдем на центральную площадь смотреть на публичную казнь, заплатив за входной билет, так же, как сейчас ходим в кинотеатр. Кажется, когда-то подобное уже происходило…
Кто-то снимает это все и показывает нам, часто даже не задумываясь об авторском взгляде. И это стало нормой. Противостоять тому может только истинное документальное кино, которое, как и всякое искусство, изначально призвано давать происходящим на экране событиям четкую оценку. За этой оценкой стоит автор – режиссер и главное решение он принимает даже не тогда, когда снимает, а когда решается снятое показать другим. А то, как он нам это покажет, в каком ракурсе, с какими мыслями, уже зависит от личности автора. Будет ли трепетать наша душа от увиденного, заплачем ли мы от красоты этого мира или ужаснемся им, зависит от режиссера – живого человека, а ему, как и нам всем, свойственны слабости, он имеет право на ошибку. Вот только ошибки художников иногда очень дорого стоят человечеству. Поэтому и ответственность на их плечи ложится колоссальная.
Хотите проверить себя, узнать, смогли бы вы стать режиссером-документалистом? Ответьте на пять вопросов, только совершенно честно.
1. Несколько старух катят тяжеленный вагон с хлебом (бывает и такое) и просят вас помочь. Но у вас в руках камера. Вы будете это снимать или поможете? В конце концов, через неделю вас не будет рядом, а они опять покатят свой вагон…
2. Абсолютно слепой человек уронил трость и пытается нашарить ее рукой на земле. Делает шаг, другой. Сейчас он упадет с поребрика, разобьет лицо. Но у вас в руках камера. Вы будете это снимать или поддержите старика? Неужели у несчастного инвалида нет родственников? Пусть им будет стыдно…
3. Тонет ребенок. Но у вас в руках камера. Вы будете снимать его гибель или вытащите? Да и что там, вон, к полынье уже кто-то бежит…
4. Человек приговорен к смертной казни за жуткое двойное убийство. Многие годы он ждет в одиночной камере исполнения приговора. Это не маргинал, не пьянчужка, а образованный умный человек. Завтра его казнят. Он держится перед камерой, говорит о том, что многое понял, осознал. И вдруг срывается на истерику, уродливая гримаса вместо лица, животный страх перед смертью. Вы сможете это снимать?
5. Умирает ваша жена, умирает от рака. С каждым днем родное лицо становится все более незнакомым, уже потусторонним. Наступает момент, когда становится понятно, что исход близок. Вы сможете несколько месяцев снимать медленную мучительную агонию любимого человека?
Конечно, это крайние ситуации. И, скорее всего, вы с возмущением ответите, что, однозначно, попытаетесь помочь всем этим людям или хотя бы не отягчать их страдания. Это значит, что вы никогда не сможете стать режиссером-документалистом. Потому что иногда вам придется забыть о человеке в себе и поставить на первое место профессию. Все перечисленные сюжеты реально существуют на кинопленке…
Говорят, солдатами не рождаются. А кинорежиссерами? А писателями? Чем же литература лучше?! Только тем, что можно поменять имена и лиц не видно?!
Вот сидит перед камерой женщина. Она передовик производства, уважаемый человек, она весело рассказывает о своей жизни, о своей семье, о сыне. А режиссер как бы случайно спрашивает, нет ли у нее еще детей. «Нет, - удивленно отвечает женщина. – Один сын». Но что-то едва заметно напрягается в ней. Режиссер повторяет свой вопрос, может быть, раньше, в другой жизни. «Не понимаю, не понимаю, - говорит женщина. – Один сын…» Улыбка застывает на ее губах. Добрый внимательный режиссер вдруг кладет перед ней потрепанные документы – метрики из роддома и вкрадчивым голосом говорит: «А вот здесь написано, что в 1964 году вы оставили в роддоме ребенка...» Женщина бледнеет, потом плачет, говорит о трудностях, винится… Справедливость восторжествовала. А как же христианское всепрощение, человечность где? Далеко ли ушла профессия режиссера от дела тех, кто приводит в исполнение приговор? Только одни расстреливают человека физически, а другие морально. Или в этом случае цинизм режиссерского ремесла уравновешивается ханжеством общества? Мы смотрим и не видим, не хотим видеть грязь и мерзость, нищету и несчастья, ложь и предательство, боль и смерть, мы отмахиваемся на бегу от всего этого, существующего рядом с нами. Мы закрываем глаза на саму жизнь, как напуганные дети, и ждем, когда страшное закончится, не понимая, что этот сеанс бесконечен. Так не лучше ли смотреть во все глаза, чтобы знать и помнить о первоединстве Добра и Зла. Как помнили об этом фронтовые операторы и те, кто, с каждым днем слабея от голода, снимал ленинградскую блокадную хронику. Эти люди оставались верны своей профессии до последнего дыхания. Это они показали нам, что даже на войне каждый умирает в одиночку, это они сохранили для нас лица погибших, это они донесли до нас их застывшую в глазах и на остывающих устах мольбу, вторящую главной Христовой заповеди: «Да любите друг друга».
Есть, есть, конечно, и другое документальное кино. Оно не лезет под кожу, не заставляет вас страдать и задаваться этическими вопросами. Многие режиссеры идут более светлым и, может быть, легким путем, снимают известных людей, актеров, писателей; праздники, парады, лубочную крестьянскую жизнь. Делают свою работу качественно и в срок. И тоже получают призы на фестивалях, Государственные премии. Видимо, «долг перед искусством» у каждого творца свой…
«Я часто думаю, что если бы я был действительно хорошим человеком, я не был бы режиссером. Я был бы воспитателем в детском саду, доктором, священником… Потому что когда человеку по-настоящему хорошо, к нему нельзя идти с камерой. И когда по-настоящему плохо – тоже нельзя. Есть какая-то граница: или ты разрешаешь себе что-то, или не разрешаешь. По-крайней мере, хорошим людям я бы не посоветовал снимать кино. Если человек начинает снимать кино потому, что хочет изменить мир к лучшему, сеять разумное, доброе, вечное — он не в ту дверь постучался. Режиссеры снимают кино не потому, что хотят что-то сказать. Люди должны снимать кино, когда хотят что-то показать. Поэтому я хотел бы в разговоре о документальном кино снять с повестки дня моральную проблематику. Это глупая ересь, когда мы говорим об этом ремесле».
«Люди, когда соглашаются сниматься у тебя, они совершают поступок. Они знают, что это станет общественным достоянием. Моя профессия как раз в том, чтобы убедить их, что вот то, что происходит с ними, может быть имеет отношение к смыслу жизни вообще, может быть, это будет полезно другим людям увидеть… В принципе, они делают невероятное. Потом, когда все заканчивается, они говорят – неужели я мог сказать тебе это? Я даже близким этого не говорю. В какой-то степени наш талант заключается в том, чтобы, не обманывая, убедить человека в том, что стоит иногда открываться миру…»
«Один режиссер пригласил меня как оператора на съемки фильма про катастрофы в Америке. Я прилетел к нему в Нью-Йорк на разговор, и он предложил мне год пожить у него. Мы должны были ждать, пока где-нибудь случится катастрофа или наводнение. А я сказал ему: «Спасибо, я не буду снимать этот фильм. И тебе не советую». Вот представляешь, мы сидим в Нью-Йорке, в шикарной квартире с видом на статую Свободы, и вдруг слышим, что во Флориде — торнадо. Мы летим туда и видим — только два дома разрушено. И думаем: «Черт побери! Почему только два, почему не сто?» Жить с таким чувством я не хочу».
«Мой учитель Петр Радулов как-то рассказал мне историю. Он снимал испытание автомобиля. И гонщик ему сказал: «Вы поставите камеру сюда, я поеду, и на этом вираже вы меня заснимете, будет очень красиво». Поставили камеру, разгоняется автомобиль, и на повороте происходит авария. Все — вся группа — подбегают, открывают дверцу машины. А он сидит, жив-здоров, смотрит на них и спрашивает: «Ну, вы сняли?» — «Нет, мы побежали тебя спасать» — «Идиоты, ваше дело снимать».
«У меня много такого материала, который я не могу показать. Один из тех, кого я снимал, рассказал: «Как-то я жил-жил, у меня все было хорошо, была жена и две подружки, и это тянулось пять лет. И вдруг в одну и ту же неделю все трое сказали мне, что они забеременели». Я даже снял этот сюжет, и к фильму он имел самое прямое отношение, ведь «Понедельник…» о том, что человека еще нет, но за него уже решают, быть или не быть, жить ему или не жить. Но показывать это нельзя.
Другой мой герой говорит мне: «Вот я, например, хочу покончить с собой, но ведь мои родители этого не перенесут». Я снял этот эпизод, но вставить его в картину не могу, потому что они увидят и тоже не перенесут».
«У Леонардо да Винчи в трактате об искусстве есть мысль: во власти художника показать вещи прекрасными или ужасными. Но во власти зрителя увидеть показанное либо ужасным, либо прекрасным. Художнику же оскорбительно слышать, что он, например, очерняет действительность. Художник творит потому, что видит весь объем, гармонию мира. Зачем мне снимать кино, если заранее знать, что предмет съемки ужасен? Или, наоборот, – прекрасен?!»
«Документальное кино, как красивая женщина: хочется начать роман, но неизвестно, каким он будет. Вообще, кино делать – это как любовь. Режиссер – это мужчина, а зритель – это женщина. Хорошо, если лучшие мгновения мы переживем вместе, а обычно так получается, что режиссер получил удовольствие, а зритель уже давно уснул».
«Данилов вступает с реальностью в, так сказать, мужские отношения. Она ему по-настоящему нравится. Он ее тайный любовник. Лишь его пассия знает, что нравится ему. Поэтому камеры его – а он снимает сам – не боится и не стесняется. И подбрасывает ему скромные знаки внимания».
«В каком-то смысле фильм нельзя даже придумать. Его можно вырастить из увиденного. Такова природа кино: ты увидел что-то и решил запечатлеть. Причем нельзя ничего повторить в жизни. Что-то случилось, а ты не снял – извини, поезд ушел. Ты не можешь сказать жизни: давайте, жизнь, еще раз проиграем эту ситуацию! Идеальное документальное кино – кино без дублей».
«Я не думаю, что я такой уж умный. И навряд ли я кому-то скажу своими фильмами что-то новое. По-моему, я довольно средний человек. Может быть, единственное, что я могу, - это не упустить. Как сито, которое задерживает драгоценный камешек. То есть люди, сидящие в той же комнате, не заметят, а я замечу».
«Без слов» я снимал не потому, что роют. А потому что синий асфальт, люди в оранжевых жилетах… приходят и занимают десять квадратных метров какой-то геометрии, начинается движение фигур… В основном они танцуют. Они все делают ногами. Они закатывают асфальт ногами. Это же красиво, как танец. Постепенно реалистическая картинка превращается в сюрреализм, в черный квадрат асфальта. Попутно и случайно удалось показать историю живописи и наш российский менталитет».
«А зритель что, безгрешен? Одно дело то, что ты можешь снять, другое дело то, что согласен увидеть тот, кто снимался, и третье - что согласен увидеть зритель. Например, ты открываешь дверь и видишь, что там люди занимаются любовью. Ты извинишься и закроешь дверь... или просто закроешь дверь. А когда это показывают в кино, ты не отворачиваешься. Почему же ты позволяешь себе смотреть на половой акт на экране и не позволяешь себе смотреть на него в реальной жизни? Что с тобой происходит?»
«У меня всегда есть как бы три фильма - тот, который я показал... тот, который я бы мог показать... и тот, который я не снял... Понимаешь, если я тебя сейчас сниму, тебе это не понравится... Вот я себя видеть не могу, мне кажется, что я толстый неприятный человек. Лет пятнадцать назад на углу Владимирского и Невского сидел сапожник, я к нему часто заходил ботинки почистить. Он мне говорил: "Ты неправильно себя чувствуешь. Ты думаешь, что ты некрасивый, глупый, тебе не нравится твой голос... Все наоборот: ты нормальный парень, немножко идиот, хотя, ничего страшного. Но нельзя же так себя не любить!" Еще этот сапожник мне говорил: "Посмотри, как ты неправильно износил ботинки..." Он по сношенному ботинку мог все рассказать о человеке. А в других областях совершенно темный был человек. Но по туфлям судил, как Бог - о душе, о вселенной, о человечестве...»
«Вопрос о тройном соотношении неснятого ма¬териала к снятому и снятого к вошедшему в картину остается открытым. Данилов рассказывает поразительные вещи о том, что он мог бы снять, но не снял, и о том, что снял, да не отважился включить в фильм. Послушать его, так этические соображения взяли верх над художественными. Но похожие на оправдания рассказы начинают казаться то ли продолжением картины, то ли попыткой нарастить на нее мифологию. Взять хотя бы пронзительную историю об астрологическом близнеце, который появился на свет буквально вслед за ним в том же родильном отделении, а через тридцать пять лет был найден режиссером и якобы сказал ему: "Вот меня мать в роддоме бросила, и живу я в дурдоме, а ты на машине, с девушкой и с кинокамерой. А ведь могло быть наоборот... ты был бы дурачком, а я бы к тебе кино снимать приехал..."»
«Алексей Данилов – самый известный в мире российский документалист. Его фильмы увенчаны многочисленными призами, общим числом более сотни. Что же касается репутации господина Данилова в России, то он постоянно «под подозрением» у коллег и критиков. Дело в том, что главный аргумент его фильмов – ставка на «жизнь как она есть»: угасание великого старца в «Философе», колготня деревенских мужиков в «Ковалевых», мелкий дребезг то банальных, то страшноватых судеб людей, родившихся в один день с режиссером, складывающийся не в «портрет поколения», а в некую «человеческую комедию» в «Понедельнике. Утро». Подтверждая безжалостную бесстрастность отношений с миром, он пошел на то, что, по всеобщему разуменью, за гранью этики-эстетики: заснял агонию своего учителя, режиссера Петра Радулова. После «Неаполитанского танго» большая часть тех, кому не нравится эстетика господина Данилова, получили финальный аргумент в подтверждение своей правоты: да он же вуайер, порнограф смерти, чего о нем говорить. Более терпеливые до сих пор пытаются поймать его за руку, найти подтверждение тому, что реальность не сама поддается ему, а подвергается насилию, то бишь режиссерской манипуляции».
«- То есть ты не можешь показать ничего интимного из жизни твоих героев, при этом интимное из своей жизни ты вставляешь в картину? Ведь тебя упрекают в том, что ты снял свою мать в гробу...
- Раздевать ты можешь только себя. Это был единственный случай, когда я мог... Я же не думал, что буду снимать смерть собственной матери, но так случилось... и я сказал ребятам нажать на кнопку. Ты можешь сказать, что я безнравственный человек, но это профессия…»
«Вот я смотрю в камеру, что-то вижу и от этого становлюсь счастливым. Может быть, самым счастливым на свете. Потому что перед моими глазами, когда я снимал, что-то произошло. И дело не в том, что я это «что-то» придумал, а в том, что я даже придумать такого не мог. Например. Я снимал свой первый фильм, о Быкове. Доктора прописали ему упражнения для легких: раздувать игрушку. И вот, когда я однажды был у него дома, он взял игрушку и начал дуть в нее. А моя камера лежала у него под диваном, заряженная. И я хватаю камеру, начинаю снимать… За полчаса до этого он сказал мне, что скоро умрет. Так что, может быть, это его последнее дыхание. И я просто вижу это дыхание, я снимаю и не верю своим глазам, оно становится все больше и больше… Потом он берет эту игрушку и выдавливает. Конец мая, у него на столе пух тополиный. И этот пух взлетает со стола. Я это видел, прямо в кадре. Последнее дыхание такого человека. Это же нельзя придумать. Рыдаешь от счастья».
«Каждую секунду мы чуть-чуть меняемся. Становимся чуть-чуть старше. Если удастся заметить это «чуть-чуть», получится кино. Ведь кино, собственно говоря, занимается как раз тем, что фиксирует мельчайшие изменения фактуры. С частотой 24 кадра в секунду. Была такая кожа, стала – на одну двадцать четвертую секунды старше. И суть кино как искусства, суть режиссуры как профессии заключается в том, чтобы суметь уловить связь этих микроизменений со смыслом жизни».
«Спустя месяц после событий 11 сентября я приехал в Нью-Йорк. Там у меня неподалеку друг от друга живут двое хороших знакомых. Башни-близнецы были видны прямо из их окон. И я спросил у одного из них: «Что ты делал в этот момент? Где ты был?! – «Я был дома. Смотрел телевизор». Черт знает что! По-моему, это надо написать в рамочке и повесить на какую-нибудь одну большую всемирную стену глупости, чтобы все человечество задумалось. Он мог смотреть в окно. Он мог все это видеть. Но он не смотрел. Он смотрел телевизор. Вот именно это я и называю «поворотным моментом в истории человечества»: когда реальность на экране становится более реальной, чем та, настоящая, «объективная». А второй мой друг, известный режиссер, ответил так: «Я выбежал на крышу и стал снимать. Очень уж красиво…»
«Ковалевы» - это история моей семьи, это мои родственники. Это именно тот случай, когда что-то ты можешь позволить себе сказать. Кто-то считает, что это неэтично. Но я не могу снимать потаенное в постороннем человеке – могу только о себе и своих близких, если они мне доверяют, что-то такое откровенное сказать, не осуждая. Ты можешь распоряжаться только своим сокровенным, только своей жизнью.
Не знаю, может быть, это все грешно… Конечно, грешно. Дилемма заключается в том, что, с одной стороны, ты пытаешься быть абсолютно искренним, с другой – приходится признать, что мы занимаемся неправедным делом. То терзаешься, то оправдываешь сам себя…»
«Искусство рождается в том момент, когда тебе не ясно, что происходит. Когда тебе ясно, что то, что случается – хорошо, то не стоит об этом снимать или писать книги. Вот когда ты не понимаешь, что творится, тогда и возникает предмет для творчества».
«Как гласит питерская легенда, Данилов после «Философа» и Высших режиссерских курсов скитался с семьей по съемным углам, болел и бедствовал. И тогда один известнейший режиссер пришел на прием к тогдашнему мэру города и сказал: «У нас на студии есть один парень, очень талантливый, если не поможете ему – уедет». Так, якобы, у Данилова появилась квартира с видом чуть ли не на Мариинку. Все это – сильное преувеличение. Мариинка далеко, мэр тоже. Да и ходил ли кто-то к нему – неясно. Но факт остается фактом – фигура Данилова провоцирует к мифотворчеству вокруг нее…»
Глава 6
Такой человек
«Искусство рождается в тот момент, когда тебе не ясно, что происходит…» - интересная мысль… Ксении приходилось познавать возлюбленного самостоятельно – ведь он до себя пока не допускал. Не звонил сам, и его телефон отвечал долгими гудками. Но ведь обещал, значит, объявится. Наверное, занят, уехал, работает… Она рыскала по Интернету в поисках информации о нем, читала и смотрела интервью, статьи, рецензии. Вспоминала, сравнивала, анализировала сплетни и слухи, пытаясь распутать всю эту мифологию. И чем больше она открывала для себя Алексея, как оказалось, человека тонко чувствующего, мыслящего, довольно замкнутого, осторожного, внимательного, ответственного, а в чем-то даже опасного, тем притягательнее и таинственней становился его образ. И тем дальше отодвигался на задний план чисто плотский интерес к нему. И она думала: слава Богу, что ничего между ними не произошло месяц назад, на фестивале. Теперь в ней росла уверенность, что они встретились вовсе не затем, чтобы банально переспать и разбежаться. Теперь ей казалось, что жизнь послала ей этого человека для глубоких духовных отношений. Ведь ей так нужен был Отец, Гуру. Так же много лет назад судьба привела Алексея в дом к Быкову. Прямо в руки вложила ему шанс стать особенным человеком, только сумей правильно распорядиться бесценным даром. Ксении даже лет почти столько же, сколько было Алексею тогда. И если считать, что их знакомство началось еще восемь лет назад, с того показа «Ковалевых» по телевизору, то она вполне созрела для встречи со своим Учителем. Они ходили вокруг да около почти два года из этих восьми. И если бы Данилов не вылил на себя тот злополучный чайник, так бы – из-за ее гордости – и не приблизились. А тут она пожалела его, отнеслась, наконец, по-человечески, и глаза открылись. Просто ткнули носом – вот он!
Но тогда зачем все эти его ужимки и прыжки? Все эти пошловатые намеки? Наверное, она как-то не так повела себя, наверное, дала повод. Хотя когда? Где?.. Теперь она постарается быть осторожнее, лишь бы он отозвался, лишь бы вместо этих равнодушных гудков в трубке послышался его мальчишеский голос…
- Да… Але!...
- !!!! Леша, здравствуй…- сердце подпрыгнуло и забилось в горле.
- А-а, здравствуй, маленький. Как ты живешь?
- Я – очень хорошо. А ты?
- Я?... Не знаю… у меня фильм не получается.
- А я звоню тебе уже неделю, и все гудки, гудки… Хотела поздравить тебя с днем рождения.
- Я не люблю свой день рождения. Я его не справляю, прячусь от людей, телефон отключаю.
- Почему?
- Ну-у… я такой человек…
- А вообще-то, ты сам обещал позвонить! – Ксения старалась говорить весело и независимо, но выходило это у нее не важно.
- Я соврал. Я вообще всегда вру. А ты очень молода и неопытна, если не знаешь, что мужчины иногда врут… Кстати, сколько тебе лет?
- Скоро юбилей.
- Двадцать пять?
- Ты мне льстишь!
- Тогда-а-а… Ну, если юбилей, значит, двадцать шесть! – Алексей понимал, что шутка получилась довольно тупая, но Ксения так смеялась. А он на другом краю города слушал ее и думал: «Она так задорно смеется! Когда я последний раз так смеялся?..»
- Ты мне кое-что обещал, помнишь?
- Разве?
- Ну ты что?! А диски?
- Ты опять?! Это уже не смешно! – выкрикнул Алексей с отчаянностью.
- Но они мне, правда, нужны, - озадаченная такой его реакцией, взмолилась Ксения. – Не сердись на меня. Не сердишься?
- Нет… Когда у тебя день рождения?
- Через три дня… - веселый настрой угасал, вместо него приходила непонятная тревога.
- Я позвоню.
- Опять обманешь? Просто, чтоб я была готова.
- Не знаю… Пока…
Ксения улыбалась сама себе идиотской виноватой улыбкой. В голове царил сумбур. Она опять не понимала, хорошо они поговорили или плохо… будет что-то дальше или нет… на душе было ветрено.
Алексей приготовил для Ксении диски в фирменной упаковке, купил бутылку вина и возил все это с собой в машине три дня. Ксения настойчиво стучалась в двери его жизни, и почему бы нет? Давно он никем не увлекался.
Он позвонил Ксении в день ее рождения около обеда, но именинница весело сообщила, что уехала с друзьями на Финский залив, предложила присоединиться. Алексей резко отказался – сценарий вечера рассыпался, и это вызвало в нем досаду. Все-таки день рождения хорошее оправдание для встречи, а теперь нужно придумывать что-то новенькое. Он оставил диски в бардачке машины, а дорогое испанское вино выпил в одиночестве. И совсем некстати вдруг затосковал по Саманте.
Они познакомились почти десять лет назад на IDFA. Немолодая, в общем-то некрасивая, сухая и по-английски внешне холодная женщина-продюсер подошла к нему и сказала, что готова поддержать любой его проект. И он тут же выложил ей свою безумную затею – разыскать в с е х своих абсолютных сверстников, людей, родившихся с ним в один день, и снять фильм о том, как они живут. Саманта удивленно повела бровью, видимо, решая для себя – здоров ли человек, стоящий перед ней. Но потом расспросила подробнее, как он представляет себе воплощение этой затеи. Оказывается, это не были просто слова - у Алексея был четкий план, уже были собраны некоторые сведения и кое-что подснято. Саманта твердо сказала, что будет работать с ним. В ту неделю на IDFA они много гуляли по Амстердаму, разговаривали, спорили, пили кофе, смотрели вместе фильмы и обсуждали увиденное, и Алексей поражался тому, как сходны их мысли, видение мира, взгляды на кино и искусство вообще. Может быть, Саманта и есть та единственная, предназначенная ему женщина, та, которая способна до дна понять его и принять безоговорочно. Они были так близки духовно, что просто не могли не стать близкими телесно. В ночь перед отлетом домой Алексей остался у Саманты в номере… Она провожала его в аэропорт, мудро молчала, изо всех сил улыбалась и смотрела на него влажными чайного цвета глазами. Он тронул эти глаза губами, желая их осушить, а они пролились слезами.
Через полтора месяца Алексей улетел из Питера в Лондон и несколько лет метался между Великобританией и Россией. На чужбине была совместная студия, средства на съемку фильма и любимая женщина. В России оставались семья, маленький сын, старая мать и, главное, те, о ком он снимал фильм, – люди, родившиеся в один из июльских понедельников начала 60-х годов ХХ века... Фильм так и назвали: «Понедельник. Утро». Он с триумфом прошел по многочисленным мировым кинофестивалям, принес режиссеру на родине Государственную премию и окончательно закрепил за ним звание ведущего российского документалиста.
Фильм был закончен, и как только Алексея и Саманту перестала связывать совместная работа, в их личных отношениях наметился раскол. Любящая женщина еще пыталась удерживать дорогого человека, уговорила поработать на другом проекте. Алексей снимал для нее как оператор, делал это добросовестно, даже увлеченно, пока вдруг в один момент не осознал, что потерял самого себя, что у него почти не осталось своих мыслей, что его российское обломовское лежание на диване для совершенствования и роста души дает куда больше, чем бег за чужими идеями.
Саманта провожала его в аэропорт, молчала, не улыбалась, раздражалась на задержку рейса и в гневе своем была невероятно хороша. Она совсем не смотрела на него своими сухими глазами цвета спитого чая. Он обещал вернуться. Она понимала, что он не вернется никогда. Алексей поцеловал ее в плотно сжатые губы и, когда самолет взмыл в небеса, облегченно вздохнул и заказал у стюардессы рюмку коньяка. Если бы все так просто решалось…
Прошло еще несколько лет, прежде чем он смог забыть Саманту, прежде чем жена смогла до конца простить его. Именно после всех этих сердечных треволнений в знак примирения и всепрощения у них родился младший сын. За спиной шептались, что раз у Данилова маленький ребенок, то, видно, он второй раз женился. Но жена была все та же. Все та же девочка, с которой он познакомился на первом курсе, которую знал – страшно подумать – двадцать пять лет! Четверть века. А уж она-то его и подавно изучила насквозь. И любила таким, какой есть, потому что ничто так не сближает людей, как совместно пережитые трудности. А этих трудностей в их жизни было предостаточно. Это теперь она являлась женой успешного кинорежиссера, но ведь когда-то выходила замуж за безвестного робкого студента, и жили они по углам, и ели не каждый день, и даже после первой удачи, после «Философа» в их быту мало что изменилось. Наоборот, испытания посыпались одно за одним: он тогда сильно заболел и совсем не мог работать, нужны были дорогие лекарства, нужно было платить за жилье, что-то есть, да еще маленький ребенок… Тогда она пошла и, втайне от него, продала свое единственное, доставшееся по наследству от прабабушки, очень дорогое, но, главное, очень ценное для нее, для ее памяти, кольцо с сапфиром. Оно было ей велико, и она не носила его из боязни случайно потерять, поэтому он узнал об этом лишь через пару лет, и теперь хранил в своей душе несказанную и не высказанную до конца благодарность, и после того случая его маленькая жена стала ему совсем родной, совсем близкой…
И все-таки иногда ему начинало казаться, что он теряет рядом с ней свою индивидуальность, что ее преданность произрастает исключительно из житейской зависимости от него, что между ними давно нет не только любви, но и взаимного искреннего интереса. Он ушел далеко вперед, а она так и осталась милой студенточкой. И тогда он начинал метаться, искать, торопился узнать, испытать что-то новое, уезжал надолго, писал редко или прятался в кабинете и проваливался в воспоминания.
И тогда к нему возвращалась из прошлого Саманта, тревожила его, как сегодня. А вместе с ней всегда приходило тяжелое давящее томление бессонной ночи…
О, как светило для Ксении в эти августовские дни солнце, как свеж и ароматен был воздух продуваемого ветром с Финского залива Васильевского острова! Все шло прекрасно. Она даже радовалась, что в ее день рождения они не встретились с Алексеем. По правилам любовной игры сорвавшееся свидание должно было подогреть интерес мужчины. И расчет оказался верен! Сегодня он позвонил и задал неожиданный вопрос:
- А ты стихи пишешь?
- Нет. Я прозаик… Хотя, баловалась, конечно, в ранней юности, когда влюблялась.
- Значит, ты пишешь про заек. А мне надо про лисок! – весело проговорил Алексей. – Понимаешь, я сейчас делаю новый фильм. Мой друг написал к нему детскую песенку. И теперь к ней нужен текст. Такой, чтобы он помог зрителям понять мой замысел… Там ребенок первый раз в жизни видит себя в зеркале. Зрелища не лишку, сюжет слабенький, и затея моя пока не прорисовывается. Скажут, вот папа показывает любимого сыночка… да, я опять снимаю родных! Ну, я такой человек… А смысл фильма совсем не в этом. Я бы хотел, чтобы люди что-то поняли о жизни, о любви… даже о Боге. Вот, послушай!
После недолгой паузы и шорохов в трубке послышалась исполняемая на пианино мелодия. Простая и сложная одновременно. Алексей включил песенку два раза, но даже после этого обладавшая прекрасным музыкальным слухом Ксения не смогла ее запомнить.
- Фильм немного этически скользкий. Я это и сам осознаю, – вернулся в телефонный эфир его высокий голос. - И надо, чтобы зритель понял, да, пусть я плохой папа, но, может быть, этот фильм поможет им разобраться в себе…
- Я понимаю, Леша. Ничего тебе не обещаю, но я попробую. Как скоро это нужно? – по-деловому спрашивала Ксения.
- Ну, я уже полгода его делаю… надо вчера, как говорится.
- Видишь ли, я завтра уезжаю…
- Куда? – почему-то испуганно спросил Алексей.
- Да к маме, в деревню. Чтобы написать текст, надо мелодию все время в голове проигрывать, а я ее не запомнила. Ты запиши песенку на диск. Буду ходить с плеером по лесу и сочинять. Только как передать?... Оставь его на вахте Дома кино, я завтра успею заехать забрать…
- Зачем? Я привезу! – возбужденно перебил он ее. – Давай… сейчас сколько? Три? Давай в семь. Где ты живешь?
Ксения назвала адрес.
- Да это совсем рядом!
- А где твой дом? – она старалась говорить спокойно, но это давалось ей с трудом.
- Много будешь знать – скоро состаришься! – весело выкрикнул Алексей. – Все! Иди готовься!
Ксения положила трубку, по-детски взвизгнула от восторга и заметалась по квартире – вымыть голову, черт, ванна, как всегда, занята! Так, спокойно. Еще уйма времени. Что надеть? Что надеть?! А-а, нечего надеть!!!
Она принялась выкидывать на диван вещи из шкафа. Так, вот блузка… нет, слишком обтягивающая. Буду сидеть, будет видно складки на животе… Эта… болтается, как на… да и теплая слишком. На улице жарища! Ага, вот то, что надо! Яркая, легкая. Бусики к ней янтарные. Красотища неописуемая!
Она выбирала наряд и мысленно прихлопывала свой поднимающийся, словно на опаре, плещущий через край восторг, как если бы стряпуха обивала ладонями разгулявшееся, вылезающее из посудины тесто.
«Господи, - присела Ксения на диван с выбранной цветастой, словно клумба, блузкой в руках. – Ну что с тобой? Что за эйфория? Это всего лишь деловое свидание. Д е л о в о е! Возьмите себя в руки, Ксения Сергеевна!»
На перекресток улиц, где они договорились встретиться, она вышла ровно в семь. И тут же поняла, что не знает, какая у Алексея машина. У тротуаров стояли самые разнообразные иномарки. Она всмотрелась в одну, в другую… и пошла вдоль тротуара, набирая номер Алексея. Но тут же спиной почувствовала – он едет, оглянулась и увидела в начале улицы, на которой жила, темно-синий «Форд». Лица водителя было не разглядеть на таком расстоянии, а она точно знала – это едет милый, и дала телефону отбой.
«Форд» подъехал ближе. Что-то в облике Алексея было непривычным, но Ксения осознала перемену, только когда села в машину.
- Что ты наделал?! – вскричала она вместо «здравствуй». – Ты сбрил мою самую любимую часть тела!
- Дальше поедем или сразу расстаемся? – спросил он чуть обиженно, но тут же смягчился. – Странно, что ты меня узнала. Меня сейчас никто не узнает. Я шестнадцать лет не брился. А тут решил – изменю что-нибудь, может, фильм пойдет. Застрял фильм…
«Форд» вырулил на Большой проспект. Алексей нажал кнопочку на магнитоле, и салон автомобиля заволокло туманом нежной, тихой, почти интимной музыки.
- Ну, здравствуй, Ксения! – бархатно произнес он и одарил ее одной из своих обворожительных улыбок.
- Здравствуй, Леша! – ответила она низким голосом ему в тон и тут же по-детски простодушно выложила. – У меня был человек, ему очень шла борода. Без бороды так, ничего особенного, а с ней, м-м-м, красавец.
По губам Алексея скользнула тонкая усмешка.
- Что ты мне еще про себя расскажешь? – промурлыкал он, и вконец смутившаяся Ксения почувствовала, что по ее спине поползли мурашки.
- Куда поедем?
- Не знаю! – излишне бодро ответила она. – Может, кофе выпьем?
Снова она плыла куда-то, слабела от столь близкого присутствия Алексея. А ведь надеялась, ну, самую малость, что тогда, в зрительном зале, это состояние было случайным. Нет, этот мужчина действовал на нее наркотически.
Алексей вел машину легко, играючи, как бы между прочим. Она словно бы ехала сама, а он лишь изредка тихонько подталкивал ее. По тому, как мужчина ведет автомобиль, можно очень многое сказать о его характере. С этим водителем Ксения поехала бы на край света, так с ним было уютно и спокойно.
Она скользнула взглядом по его рукам: закатанные рукава темно-бордовой идеально отглаженной рубашки обнажали их до локтя. Ворот сорочки, по традиции Данилова, был расстегнут довольно низко, и в нем виднелся островок мощной груди с воинственно торчащими волосками. Ксении до изнеможения захотелось нырнуть туда, под рубашку рукой, в эту обжигающую жаром тела тень, к его сердцу. Роскошный мужчина! От Алексея едва ощутимо навевало ароматом дорогого парфюма и еще тем особенным, необъяснимым его запахом… Этот запах доводил ее до полного бессилия.
Ксения с трудом отвела глаза от соблазнительного зрелища открытой мужской груди и заскользила взглядом по мягким, едва заметно посеребренным редкой сединой волосам, по темным длинным ресницам, безупречно чистой гладкой коже лица, по довольно крупному, но правильной формы носу, полным, чуть выпяченным губам, которые выдавали в нем чувственную, даже сладострастную натуру. Было в его лице что-то порочное, было. Но ей так не хотелось признаваться себе в этом… «А бороду он все-таки зря сбрил, вон и крохотная царапинка от пореза на подбородке, разучился бриться, дурачок…» Боже, как хотелось все это ласкать, целовать…
Алексей, конечно, чувствовал ее взгляд, но позволял себя рассматривать, делая вид, что внимательно следит за дорогой.
Ксения отвернулась и, что-то рассказывая, слишком упорно стала смотреть на исчезающий под капотом машины асфальт. Настал черед Алексея любоваться ею. Он посматривал на нее жадно, крупными кусками глотая особо притягательные детали ее внешности. Он взглядом выхватывал то ее по-детски круглое, большеглазое лицо, то ее мягкие губы, длинную шею, то богатую грудь, полные руки и колени и думал, глядя на дорогу, – какое все это молодое, упругое, красивое. И рядом сидит он – старый перец, распустился, отрастил живот, второй подбородок, скоро зубы повалятся и песок посыплется. Ведь она чего-то ждет от него. А чего можно ждать от такого кавалера?
Алексей протянул руку и, скользнув пальцами сзади по шейке, зарылся всей пятерной в ее каштановые волосы на затылке.
«Господи, что же он делает…» - внутренне простонала Ксения, а веселый до этого голос ее предательски дрогнул.
Алексей заметил ее напряжение, нехотя убрал руку и остановил машину у «Идеальной чашки». Они неспешно вышли. Он открыл перед Ксенией дверь. В этом кафе были уютные маленькие столики на двоих. На стене - художественное панно с видом Петропавловки. Улыбчивые девушки за барной стойкой.
- Ты что будешь? – спросил Алексей у Ксении, взял из вазочки на стойке маленькую бесплатную шоколадку и протянул ей. Она отказалась, и тогда он, озорно поглядывая, снял золотистую обертку с шоколадного медальона, подбросил сладкий кружочек вверх и ловко поймал его на язык. – Как хочешь!
Ксения присела за столик в уголке. Алексей принес кофе. Но ее «глясе» оказался слишком сладким, и она отпивала маленькие глотки, щедро разбавляя угощение болтовней. Она села на своего любимого конька: разговор о литературе, о кино, об искусстве…. Но все время замечала, что Алексей как будто бы ее не слушает, смотрит то на руки, то на губы, то воровски зацепляется взглядом за смелое декольте ее новой яркой блузки. И как раз когда она хотела спросить: «Ты не слушаешь меня?», он вставлял реплики в тему, значит, слушал и смотрел одновременно. В какой-то момент он уж совсем прилип взглядом к ее груди, а, оторвавшись, прищурено впился в ее глаза и ввернул:
- А ты красивая.
Ксения даже не прервала ровное течение своего повествования, хотя почувствовала, что лицо снова подло полыхнуло краской. Хорошо, что успела загореть на отдыхе. Не так заметно.
- Я тебя не утомила? – сверкнула она улыбкой.
- Я же слушаю тебя, если ты заметила… Где ты так загорела? – Алексей осторожно провел пальцами по ее руке, лежащей на столике. Укороченный рукав блузки обнажал ее до локтя. На смуглой коже поблескивали бесцветные тонкие волоски. Кожа была чуть прохладная, бархатистая…
- Две недели у друзей была на даче.
- Какая у тебя гладкая кожа…
«Ну чего ты добиваешься? - опять простонала про себя Ксения. – Ну чего ты хочешь? Зачем? Все же так хорошо…»
Он как будто все время пытался поймать ее, загнать в угол этими своими откровенными намеками. И ему доставляло огромное удовольствие наблюдать за ее реакциями. А ее задача была спрятаться от них, как от выстрелов в жестокой игре «кукушка». И вот она металась от свистящих пуль по тесной комнате своего неустойчивого целомудрия, чувствуя, что выбивается из сил…
- Пойдем, прогуляемся, - резко встал Алексей из-за стола.
Они вышли из тихого кафе на шумную улицу. И просто пошли, не обсуждая - куда.
Ксения пару секунд подумала и решила, что может себе позволить взять его под руку. Он не стряхнул, наоборот, чуть прижал к себе ее локоть, как будто нес ответственность за ее безопасность. И они шли по узкому тротуару, и встречные прохожие с восхищением смотрели на двух высоких красивых улыбающихся людей, идущих вместе. Ей так это нравилось! Нравилось!! Шла бы и шла, куда угодно… Это и есть: «на край света»…
- Ой! Мы машину прошли!
- А мы разве не гуляем?
- Кто же пешком гуляет? – засмеялся Алексей.
Ксения снова оказалась в мягком удобном кресле темно-синего «Форда». Снова они ехали куда-то.
- Сто лет не был Васильевском. Покажу тебе любимое место, - доверчиво сказал Алексей и надел темные большие - в пол-лица очки, потому что лучи солнца, клонящегося за крыши домов, к городскому горизонту, вдруг ударили в глаза. Для Ксении он заботливо опустил козырек.
Меньше чем через двадцать минут они приехали на самую окраину острова, за высотные новостройки, откуда открывался вид на залив. Над белесой волнистой поверхностью залива в тончайшей туманной дымке висело оранжевое, в волнистом же ореоле, догорающее закатное солнце.
Видимо, это место полюбилось не только Алексею. На берегу было полно машин. А в одной иномарке, около которой встал их «Форд», откровенно обнималась парочка. Сидела она необычно – не в салоне, а сзади, в широком открытом багажнике, подняв, словно козырек, его дверцу.
- Хорошо устроились, - Алексей посмотрел на парочку с завистью, а потом с робким трогательным желанием взглянул на Ксению. Даже непроницаемые очки не помешали ей ощутить этот взгляд. – Мне кажется, песенка вытянула бы фильм.
Он вытащил из магнитолы диск, вставил другой, и Ксения услышала уже знакомую мелодию.
- Понимаешь, этот мальчик, по сути, одинок. Папа весь в своем кино, мама в заботах, и ему самому приходится познавать мир, открывать его. И это его жизнь, которую плохой папа превращает в предмет… не знаю чего. Попробуй. У тебя должно получиться.
- Почему ты так уверен?
- Не знаю. Мне так кажется. Мне кажется, ты способна это почувствовать.
Алексей отдал диск Ксении. Она убрала его в сумочку и взамен достала дискету.
- Я тут тебе принесла… раз уж у нас обмен любезностями… Тут повесть, пьеса и несколько рассказов…
- Интересно, интересно, - оживился Алексей. – Сегодня же почитаю. А о чем ты вообще пишешь?
- Обо всем… сам увидишь, - пыталась говорить Ксения, но ей так мешали его очень модные и, наверное, дорогие очки в пол-лица. Ей казалось, что он прячет за ними усмешку, и она не выдержала. - Сними, пожалуйста, очки. Мне нужны твои глаза. Я не могу разговаривать со стрекозой.
Алексей очень медленно снял очки. В глазах его не было ни искорки от убежавшей усмешки. Он смотрел серьезно и немного раздраженно. Казалось, сейчас пошлет далеко-далеко, но вместо этого ласково проговорил:
- Открой бардачок. Там подарок для тебя.
Ксения выполнила просьбу. В бардачке лежали фонарик, отвертка, какая-то брошюра.
- А что из этого подарок? – спросила она ехидно.
- Там лежат диски, которые ты просила.
- Их нет!
- Где же? – взглянул Алексей в бардачок и воскликнул растерянно и виновато. - Наверное, сын выложил! – Но тут же тон его снова сменился на обворожительный. – Видно, судьба нам с тобой еще встретиться… - И он завел мотор машины.
Они еще долго катались по улицам, и Алексей опять пытался ее атаковать.
- Что ты будешь вспоминать после этой нашей встречи? – спросил он елейным голосом, наверное, думая, что это звучит очень трогательно.
- Не знаю, - смутилась она, - впрочем, есть кое-что… Можно я оставлю это при себе?
- А я буду вспоминать твою гладкую загорелую кожу…
«Боже, как романтично… Он считает, что я должна от этого упасть лапками кверху?»
Она начала уставать от его манеры ухаживания и, чтобы немного охладить Алексея, рубанула:
- Не хотела говорить, но скажу. Я тебе как-то не доверяла прежде. А нынче на фестивале изменила к тебе отношение на сто восемьдесят градусов.
- Почему? – кокетливо спросил он. – Люди наоборот говорят, что я вызываю у них доверие.
- Про тебя говорят очень много неприятных вещей, даже гадостей…
- Ну-ка, ну-ка! Это интересно! – воскликнул Алексей, резко отвернул машину к тротуару и вдавил педаль тормоза в пол. – Что именно про меня говорят?
- Я обязана это повторять?
- Говори уж, раз начала! – потребовал он и тут же добавил сладко. – Мы же друзья? Ты должна мне это рассказать!
- Да ну, Леш, я теперь знаю, что все это лишь сплетни…
- Говори быстро! Я же не прошу называть имен. Что говорят?
- Говорят, что ты… гусар, павлин… - тихо произнесла Ксения.
- Гусар?! Это как?
- …что ты избалованный, капризный, высокомерный, истеричный…
- Истеричный?! – Алексей взял очки и стал нервно кусать дужку.
- …люди для тебя… ну-у, ты ни во что их не ставишь… они как подопытный материал, - Ксения подняла на него взгляд и испугалась произошедшей с сидящим рядом человеком перемены. Он был бледен, лицо вытянулось и осунулось, глаза сузились и потемнели. Куда только делась недавняя благостная маска, вся его мягкость, спокойствие. Наконец-то он сделался самим собой, перестал ерзать перед ней, перестал показывать все эти ужимки и прыжки.
- Знаешь, это все ерунда. Вот я пообщалась с тобой и поняла, что ты вовсе не такой… Ты расстроился?
- Нет обрадовался! – рявкнул Алексей и кинул очки на приборную доску.
- Почему ты так реагируешь? Мне вот совершенно наплевать, что про меня говорят. Я бы просто посмеялась и сказала, что все ослы. Главное самому знать, какой ты есть. Ты же знаешь, что ты хороший? И вообще, тебе важно м о е отношение к тебе? Или чье-то?
- Мне важно МОЕ отношение ко мне! – истерично и высокомерно огрызнулся собеседник.
- Если бы я знала, что ты так на это отреагируешь, я бы никогда тебе этого не сказала, - пытаясь исправить непоправимое, говорила Ксения. - Если бы я могла взять свои слова обратно, я бы взяла.
- Да уж, дорогая, слово не воробей, - Алексей нервно постукивал пальцами по рулю.
Вся радость Ксении улетучилась, вечер был испорчен напрочь. В горле закипали слезы. Она, отвернувшись, смотрела в окно, на стоящий неподалеку памятник адмиралу Крузенштерну, на гуляющих по набережной людей, на огромный белоснежный морской лайнер, приткнувшийся у противоположного берега Невы. Он был выше всех домов, прорисованных неровной линией на фоне прозрачного неба.
- Ну, прости меня, пожалуйста… Я теперь десять лет буду об этом помнить… Прости.
- Ладно. Мы же друзья, – справился с собой Алексей. Он тронул машину с места, что-то начал уже говорить.
Но Ксения все еще была расстроена.
- Ну что ты? Ксюха? – осторожно и нежно потрепал он ее по волосам. Лучше бы этого не делал. Или не делал сейчас… Когда она в таком настроении…
- Скажи мне тоже какую-нибудь гадость! Чтобы мы были квиты!
Алексей подумал, улыбнулся и проворковал:
- Ты очень аппетитно выглядишь… так бы и съел тебя…
- Это гадость?! – засмеялась Ксения.
Он тоже рассмеялся:
- Ну-у-у, это сальность… Знаешь… Это в завершение нашей маленькой ссоры. Урок тебе… - по-отечески заговорил Алексей. - Однажды я снимал, и был уже вечер, и шофер психовал – домой хотел. А я упрашивал его подождать еще пятнадцать минут. Говорю: «Вот сейчас солнышко за эту тучку зайдет, я сниму и поедем». Всего пятнадцать минут. А этот водила и говорит: «Да пошел ты со своим солнышком! Жрать охота!...» Знаешь, я после этих его слов три месяца камеру в руки не мог взять… Наверное, так нельзя реагировать, но я такой человек. Поняла?
Алексей пристально посмотрел на нее. Хотя он снова был спокоен, оттенок глубокого огорчения все еще сохранялся в его карих глазах.
- Поняла… - тихо ответила Ксения.
«Форд» подъехал к арке, ведущей во двор ее дома. Ксения весело глянула на Алексея и выпалила смело:
- Целоваться будем?
- Конечно будем! – с готовностью ответил кавалер. – Давай руку.
- Руку?! – озадаченно вскинула Ксения брови.
- Да, руку, - загадочно улыбаясь, подтвердил тот.
Она протянула ему левую ладонь. Он мягко взял ее в свою и поднес тыльной стороной к приоткрытым губам.
Это был настоящий поцелуй. Долгий, влажный… Ксения даже ощутила легкое прикосновение языка… Алексей отстранился и еще несколько секунд смотрел на оставшийся, чуть заметно поблескивающий на коже след от поцелуя. Словно оценивал и старался запомнить ощущения. Потом поднял на Ксению призывный взгляд. Она не осталась в долгу. Быстро наклонилась к его лицу, губам…
Ей показалось, что она поцеловала мраморную статую. Во всяком случае, лицо Алексея осталось бесстрастным, как у изваяния, твердые губы даже не дрогнули, только в глазах вдруг сверкнула такая злоба, почти ненависть, что она отшатнулась. Или… или это был страх?
- Пока! – с беззаботной улыбкой бросила Ксения, быстро выскочила из машины и бойко пошагала в арку, слыша за спиной удаляющийся звук отъехавшего автомобиля.
Глава 7
Спроси совета у Небес
Гром прогремел среди ясного неба. В самом прямом смысле этих слов. Ксения посмотрела вверх – над далекими кронами сосен растекалась безупречная голубизна. И только порыв ветра, набросившийся вдруг на их пушистые ветви, подтвердил ее опасения. Приближалась гроза. Собака вопросительно посмотрела хозяйке в глаза – домой? Но возвращаться было глупо. Может быть, тучу утянет к реке, а если дождь все-таки начнется, они все равно вымокнут по дороге домой. А до цели прогулки – молодого тонкоствольного соснового бора – было рукой подать. Вон он, плывет зеленым облаком среди редких оставленных на вырубке деревьев. Ветер снова грубовато потрепал их кроны и улетел. И в лесу вдруг стало до жути тихо. Только брякали под сапогами вымытые до белизны дождями, высохшие обломки сосновых ветвей. Лесорубы прибрали вырубку плохо. Обрубленные ветки собрали, сложили в огромные кучи, но не сожгли. На преющем дереве густо разрослись малинники. А обломками забились ямы и лужи на дороге. Лето в этих краях выдалось жарким, вода из луж испарилась, обломки пересохли. Потому и брякали сейчас, потревоженные шагами идущего человека, и звук этот навевал мрачное сравнение со стуком пустых, полегчавших от давности костей. Ксения шла по костям росших когда-то здесь деревьев…
Гром ударил сильнее. Туча приволокла и раскинула свое пухлое тело над бором. Сделалось темно, влажно. А через пару минут на лицо Ксении упали теплые капли. Она развязала стянутые на поясе рукава курки-ветровки, надела ее и, приметив крупную бордовую ягоду, остановилась у малинника. Ела переспелую пьяную малину и думала: как прекрасно было бы идти сейчас по лесу вместе с Алексеем, угощать его с ладони этими крупными душистыми ягодами. Он брал бы мягкую малину теплыми губами и получался бы такой необычный, такой нежный, такой ароматный поцелуй. И они смеялись бы, радовались бы друг другу и этому дню… Ксения не замечала, что капли падают на ее лицо все чаще, все тяжелее, что умная собака забралась в молодой ельник, подальше от дождя. Хлынул ливень. Очень теплый, словно июль стоял, а не доживал свой срок август. Пришлось и Ксении пристроиться рядом с верной рыжей подружкой.
Грозовой ливень обычно короток, лишь пыль прибьет. А тут разошелся не на шутку, и скоро даже густые ветви елей не спасали от льющейся с небес воды. Она стекала с волос, капала с носа, с рукавов куртки, в сапогах зачавкало. Ксения решила, что терять нечего, смело выбралась из ельника под дождь и бодро пошагала на бор. Собака печально посмотрела ей вслед, нехотя вышла из укрытия и, поджав хвост, поплелась за хозяйкой.
Но упорство Ксении было вознаграждено. Молодой бор плодоносил щедро. Она срезала крепконогие с темными бархатными шляпками белые грибы, а собака мешала – приваливалась промокшим боком к теплым рукам и с мольбой смотрела в глаза: «Пойдем!» Ксения шуточно отпихивала псину, но у следующего гриба все повторялось. Небольшая корзина скоро заполнилась, и грибники отправились домой с чистой совестью. Дождь затихал, туча уползала за реку. Они еще не дошли до деревни, когда на небе с новой силой засияло умытое солнце.
Деревня, где жили мама с отчимом, была невелика – десяток домов, половина из которых опустела, потому что хозяева оставили их, обретя местечко в ином мире… Когда-то из этой деревни уехал в Ленинград дед Ксении, так что мама появилась на свет в городе на Неве. Она выучилась на журналиста, по распределению уехала в провинциальный город, там и родила Ксению. После развода с Кузнецовым она долго жила с дочерью вдвоем, и второй раз вышла замуж уже в зрелом возрасте. Муж оказался человеком деревенским, и, легкая на подъем, неистребимо романтическая мама, перебралась из города в родовую деревню. Круг замкнулся.
Они прожили в любви, делах и заботах, коих множество у тех, кто решился вернуться к земле, пятнадцать лет. Держали коз, кур. Мама еще умудрялась иногда заниматься журналистикой, но последнее время ее серьезные очерки о простых людях, о крестьянах печатать перестали. Пресса желтела и глянцевела со скоростью света. Поэтому жили тем, что выращивали сами да на две невеликих пенсии.
Весной отчим заболел. В районной больнице долго ничего не могли определить, потом догадались направить его в областную, но было уже поздно. Когда Ксения приехала в деревню, на него было страшно смотреть – кожа да кости, беспрестанный, вырывающий душу кашель. Отчим умирал. Мать – тоже выхудавшая, с потемневшим углубленным в себя взглядом, еще как-то улыбалась, шутила, обрадовавшись прибывшей помощнице, затеяла ремонт в зимней избе. Отчим лежал в летнем домике, который строил, покуда хватало сил… И Ксения со своим любовным томлением была так тут неуместна, так чужа... Нужно было печалиться, скорбеть, а она носила внутри себя, где-то под сердцем, в районе солнечного сплетения, что-то необъяснимое, что-то шелковистое, что-то розовое, как фламинго, нежное-нежное, прозрачное, легкое, светлое, что-то на грани яви и сна. Там, под сердцем, столько лет была зияющая холодящая пустота. Как будто она была все время простужена. Там, где, предположительно, живет в человеке душа, теперь плескалось маленькое розовое озерцо талой воды. И от этого ощущения так было хорошо, так…. Этого не объяснить, это надо чувствовать…
- Мама, я так влюбилась, ты не представляешь…
Мудрая мама тихо улыбалась в ответ.
- И очень хорошо. Живым – живое.
- Как ты будешь жить одна? Здесь? Я с ума схожу, как представлю...
- Ну, пока я еще не одна… - опустила она глаза.
- Прости… Я брякаю, не думая. С ним тоже брякнула. Перед отъездом… Вчера вот письмо отправила, наваляла там всего, теперь жалею… Ну почему я совсем не умею обращаться с мужчинами? Не знаю, как себя с ними вести… Да и вообще, с людьми. Вот недавно одна дама сказала, что я грубая и высокомерная. А это все от стеснения, от неуверенности. Я в какой-то ступор впадаю, очень хочу выглядеть умной, и в результате… круглая дура… Ну как? Как? Научи… у тебя же все это было… Что мне делать?
Мама, еще удерживая на губах улыбку, смотрела в кухонное окно, на закатывающееся за лес солнце, но взгляд ее постепенно уходил внутрь:
- Моя бабушка… я же каждый год ездила к ним сюда, на каникулы. Она мне однажды рассказала удивительный духовный стих. Там длинно, а мою память дырявую ты знаешь… но суть в том, что какая-то женщина ждет в гости Бога, и вот она целый день все прибирает, намывает, готовится встретить Господа… а к ней то старушка приходит за подаянием, то сиротка голодная и оборванная плачет под окном, потом усталый путник просится на ночлег. И женщина все отсылает, отсылает их за помощью к соседям, к другим людям, мол, рада бы, да некогда – жду Великого Гостя. И вот она сидит поздним вечером нарядная в своей чистой избушке, а Бог все не идет, и она скорбно решает, что он зашел к кому-то другому, не удостоил ее чести… Ночью женщина видит сон… вспомню сейчас…подожди… «явился Господь предо мною…» Да! «Любовью светилися очи, Когда он со мной говорил: «Я днем, я и в сумерках ночи, Три раза к тебе приходил. Три раз ты меня отсылала У ближних приюта искать…» «О Боже! – в слезах я сказала, - Тебя не могла я узнать!»… Бог, конечно, простил неразумную женщину… но ничего уже нельзя было вернуть, изменить, хоть беги за этими нищими, хоть отдай им все. – Мама помолчала, снова вглядываясь в себя. – Мне кажется, со всеми людьми надо… наверное, надо стараться жить по этой притче. Никого не отталкивая, не презирая… Я еще школьница была, когда услышала этот стих, и я, конечно, тогда его не совсем поняла… И даже взрослая… нам ведь так часто кажется, что мы делаем что-то очень важное, мы так заняты, так рвемся к вершинам, и кажется, что в этом смысл жизни… поэтому нам хочется выглядеть умными, какими-то особенными… но Богу, ему не нужны ни наша слава, ни наши достижения… может быть, ты один раз переведешь бабушку через улицу, да просто – выслушаешь кого-то, остановишься в суете и выслушаешь, не отмахнешься, не отправишь к другим за советом и вниманием… и одним этим маленьким, незаметным, но искренним поступком отмолишь все свои грехи… Высокопарно звучит, да? И может быть, не совсем о том, что ты спросила… Но я стараюсь жить именно так, и какое спасибо за это бабушке… Вот всю жизнь она здесь, в этой маленькой деревне прожила, как сама говорила: «Раз в кузницу, да раз на мельницу» выезжала. А все о жизни знала и понимала…
В глазах Ксении давно стояли слезы, она смотрела сквозь них в окно, и контур черного леса, горящий по краю алым огнем, дрожал, расплывался. Солнце ушло на покой. Завтра нужно ехать в райцентр за обезболивающими свечами для отчима…
- Если бы, если бы мы все жили так… - прошептала она одними губами.
Чайка все время взмывала на одну и ту же высоту. И камнем падала на взволнованную прибоем воду залива. И всякий раз промахивалась. Это было невозможно, хищные птицы практически никогда не промахиваются.
«Какая-то контуженная чайка», - подумал Алексей, следя за ее отчаянными попытками в окуляр камеры. Белокрылая птица то появлялась в кадре, то падала за нижний его край. И тогда все пространство кадра занимала серая хмарь. Небо над заливом набухло дождем, который никак не мог пролиться.
Алексей перевел взгляд камеры на такую же серую, чуть вспененную у кромки каменистого берега воду. Теперь чайка стала исчезать в верхнем крае кадра. В какую-то секунду в ее оранжевых лапах блеснуло серебро, и больше птица в кадр не влетала. Алексей оторвался от камеры, осмотрел небесный простор и увидел ее, улетающую с пойманной, наконец, добычей к ближайшей скале. Серый камень был усеян белыми, ужасно гомонящими птицами. Они по очереди взлетали, кружили над скалой, падали на воду и возвращались обратно с серебристыми рыбками в оранжевых лапах. Найти среди них его чайку было теперь невозможно.
Алексей выключил камеру и побрел вдоль берега, изредка лениво подбирая понравившийся гладкий скользкий камешек и кидая его в воду. Съемки на сегодня сорвались, день пропадал, и он решил потратить его на лирическую прогулку. Такой же точно кадр с чайкой он мог снять и на Финском заливе, и никто бы не увидел разницы. Такое же по-питерски серое небо, отливающая сталью вода… Европейские морские города похожи, словно родные братья. Особенно осенью. Особенно для Алексея, который, порой, просыпался утром и далеко не сразу понимал, где он, в какой стране, под каким небом, на каком языке нужно разговаривать с горничной или лежащей рядом девушкой…
Сюда его пригласил старинный приятель-режиссер, пригласил в качестве оператора. Проект был небольшой, работы недели на две, и Алексей согласился не раздумывая. Смена обстановки как раз кстати, да и деньги посулили неплохие. Идея будущего фильма была банальной, но милой. Исчезающий старый город, его жители, противостоящие нагло напирающей, вызывающей современной архитектуре, молодым шустрым предприимчивым бизнесменам - поклонникам быстрого строительства из бетона и стекла. На самом деле эта проблема давно стала общей, всемирной. Улицы, целые кварталы старых застроек с их неповторимой атмосферой, с их бытом, с их стариками, дворами, бродячими собаками должны были уступить место новой жизни. И ее, эту новую энергичную жизнь, не интересовали чужие воспоминания, замшелые ценности давно прожитых дней.
Съемочная группа уже отсняла улицы старого города, дома, несомненно, имеющие архитектурную ценность, но по какой-то причине не включенные в реестр охраняемых, сняла старый порт, записала три десятка интервью со стариками. На сегодня оставался разговор с местным строительным магнатом. И все уже было готово, но в последний момент позвонила секретарша господина Бертра и отменила встречу. Ее шефа срочно вызвали в мэрию.
Алексей подхватил совсем плоский, отливающий розовым камешек, и попробовал запустить его «блинчиками». Но по беспокойной воде «блинчик» прыгнул только пару раз и исчез в волне.
В эти две недели Алексей старался не думать о своей картине. Что-то кардинально изменить в ней было уже невозможно. В общем-то, она была готова. Это он, вечно сомневающийся и придирчивый к своей работе, все выискивал недостатки, недомолвки. Оставить бы «Зазеркалье» в покое, но песенка… Вместо того, чтобы сочинять текст, сумасшедшая девчонка писала ему пространные письма о деревне, о лесе, о ягодах и грибах, в конце вздыхая: «У меня пока ничего не получается». Было бы глупо надеяться на одну Ксению, и он давно, еще до того, как попросил ее, дал такое же задание знакомой московской поэтессе. Последняя прислала два варианта, но они, профессионально написанные, были как-то не совсем о том... Вчера Ксения огорошила его сумбурной и напористой эпистолой (если так можно сказать об электронном письме) по поводу их дальнейших отношений. Пошло называя его «зайчиком» и «медвежонком», она намекнула на какую-то свою прежнюю горестную любовную историю и предложила не мучить друг друга понапрасну. А точнее написала так:
«Поверишь ли, нет ли, но у меня больше пяти лет не было ни с кем вообще никаких отношений. Я очень выборочна в плане людей, с которыми общаюсь, которых допускаю до себя. Ты интереснейший, обаятельнейший человек, мне с тобой легко. В конце концов, ты просто роскошный мужик! Мне вдруг захотелось заполнить вакуум именно тобой, меня к тебе потянуло. Что в этом плохого? Хочешь ли этого ты, и интересно, и нужно ли тебе это, решать вам, мужчина!
Так что хорошо, что есть этот месяц, чтобы мы оба поняли, чего нам хочется. Что мы можем дать друг другу. В любом случае, мое уважение к тебе бесконечно и останется со мной на всю жизнь, даже если не будет ничего большего!»
«Заполнить вакуум», каково сказано! Писательница, одно слово. Вот никогда не подумал бы, что с Ксенией могут начаться проблемы выяснения отношений. Казалось бы, достаточно зрелая, оч-ч-чень неглупая девица, тонко чувствующий человек… После того, как он прочел ее сочинения, он убедился в этом окончательно. Был даже удивлен – ожидал девчоночьих любовных соплей, а на деле читал крепкую, написанную твердой мужской рукой прозу. И темы были не девичьи: о парне, дезертировавшем с чеченской войны (пусть и наивно местами, и не правдоподобно, но чувства человеческие подлинные, страшные, понятные всем). А рассказы о детстве – классический жанр, заезженная тема, но ведь внесла что-то свое, живое… Чудный рассказ о природе, с какой любовью она описывает этот лес, эти листики, травинки… Но более всего его потрясла пьеса. Об отношениях Сергея Кузнецова с дочерью он только слышал что-то, какие-то чужие сплетни, разговорчики. Лиговцев, когда Ксения только появилась на фестивале, с присущей ему восторженностью рассказывал о ней. Но все это был взгляд со стороны. А она описала все это изнутри. Какими слезами были политы эти страницы, можно было только догадываться, ее искренность, беззащитная обнаженность сбивали с ног. Ему казалось, он стал что-то понимать об этой девчонке, вдруг почувствовал ее совсем близкой, родной. Она нравилась ему все больше и больше, и теперь разбудила в нем неподдельный человеческий интерес, а не только мужское желание. И вот – вывезла такое. Что и почему он должен решать? Спать с ней или не спать? Вот прям сейчас, сию секунду решить?! Первый раз она вызвала в нем такое раздраженное недоумение.
Он добрел до маленькой бухты, где, заглушив мотор, покачивался на волнах рыбацкий баркас. Спросил троих загорелых мускулистых мужиков, далеко ли он ушел. Один из них, узкий и высокий, как мачта, присвистнул и сказал, что до города больше пяти километров. Алексей показал рыбакам купюру в пятьдесят евро и попросил подбросить до порта. Мужики о чем-то с усмешкой посовещались, подвели баркас к берегу и помогли ему взобраться в него.
Через четверть часа Алексей высадился на твердую землю, около заброшенного причала, среди двухэтажных чистеньких домиков. Баркас тут же затарахтел мотором и умчался обратно в залив. На причале удили рыбу двое худосочных мальчуганов и с любопытством поглядывали на бородатого дядьку с видеокамерой. Алексей спросил их, где его высадили и, выслушав ответ, иронично усмехнулся – предприимчивые рыбаки его обманули, высадили в каком-то пригороде. Он спросил про дорогу, и мальчишки махнули рукой за дома, туда, откуда доносился невнятный шум. Это мчались по шоссе к городу машины. С трудом остановив одну из них, заплатив еще двадцать пять евро, Алексей добрался-таки до гостиницы. Совершенно измотанный, он сразу свалился в кровать и проспал до утра.
Первый сон Ксении Сергеевны.
Они шли узкой горной тропкой. Шестнадцатилетний парень – сын чабана, и подпасок, лет восьми. Они тащили на базар мешок шерсти, его нес на плечах старший. Мешок был объемный, неудобный, хотя и довольно легкий. Им предстояло миновать по мосту беспокойную горную речку и там, на той стороне, будет солнечный город и шумный базар. Если они успеют к открытию, то смогут продать шерсть по выгодной цене…
Мост оказался разбит. С той, городской стороны. Его снесло каменным обвалом, и сейчас кучка горцев шумно обсуждала случившееся, стоя на сохранившейся половине моста и поглядывая на несущуюся далеко внизу пенистую воду. Мальчишки подошли к ним, и сердце старшего сжалось от внезапной беды. Что теперь делать? Идти в обход по горам, до следующей переправы? Но тогда они потеряют время, попадут на базар к вечеру, и их шерсть совсем обесценится. Можно попробовать перейти речку вброд, но сделать это не так-то просто. Речка эта необычная. Нужно сперва поймать и съесть юркую серебристую рыбу, которая плавает в ее холодной бурной воде. Тогда можно не только посуху миновать опасную реку, но научиться понимать язык зверей и тайные мысли людей. Это такой заманчивый путь, и сын чабана подошел к самой воде, протянул руки за рыбой… Горцы напряженно и грозно следили за его действиями. И – вот чудо! – рыба, юркая хитрая рыба, которую еще никому не удавалось поймать, сама прыгнула ему в открытые ладони. Вот она, влажная, тяжелая, отливающая серебром, в его руках, сейчас он съест ее и станет посвященным, но горцы закричали насмешливо и напуганно с моста: «Собачья еда! Собачья еда! Будешь проклят, если съешь ее!»
Сын чабана с печалью посмотрел на рыбу и… бросил ее обратно в воду. Что остается? Он снова поднялся на мост, подошел к разрушенному краю, посмотрел вниз. До берега с острыми серыми камнями далеко. Конечно, можно рискнуть и прыгнуть, ведь у них с подпаском так мало времени. Рынок уже, наверное, открылся, и шерсть каждую минуту теряет в цене. Но они могут разбиться. Ладно он – здоровый крепкий парень, но этот безвинный ребенок, который зачем-то увязался за ним… И тут счастливая мысль осенила сына чабана. Мешок! Конечно! Он же полон шерсти! Он мягкий, нужно лишь правильно им распорядиться! Да! Он прыгнет, подвернет под себя мягкий мешок с шерстью, а подпаска уронит сверху на свое тело…
Прыжок. Сердце зашлось на мгновенье… Смягченный удар о камни. Сверху упал подпасок. Сын чабана успел подумать, что они целы, и сознание покинуло его...
Солнечный город. Пыльные улицы. Глинобитные стены. Женщины в чадрах. Ослики тянут повозки со свежими овощами и зеленью… Где-то в этом городе шумит восточный базар, и два пацана с мешком шерсти, наверное, успели добраться до него как раз ко времени…
В Питере стояла волшебная золотая осень. Сухая, звонкая, улыбчивая. Сияли листвой цвета солнца клены и каштаны, березы щедро сыпали на тротуары, под ноги прохожих, позолоченные монеты, блестела стальной чешуей невская вода, и воздух, если втянуть его медленно, через неплотно сомкнутые зубы, отдавал ароматной яблочной кислинкой. Это был вкус и цвет счастья. Озерцо талой воды, там, внутри, где-то в районе солнечного сплетения, превратилось в маленькую пушистую кошечку. Она тихо мурлыкала, ласкала, убаюкивала. Ксения улыбалась поселившемуся внутри теплому комочку, все время, даже на людях, даже когда шла по улице. Улыбалась губами, глазами, и проходящие мимо мужчины восхищенно оглядывались на нее, невероятно похорошевшую, похудевшую. Они оглядывались, даже если шли под руку со своими строгими дамами, с детьми…
- Какая ты красивая! Большая и красивая! – подвыпивший усатый кавалер, с такими же взвеселенными другом и подругой, попытался обнять ее прямо посреди тротуара.
Она увернулась со смехом.
- Какай ты хорошья! Какай ты красивья! Как тебья зовут? – без стеснения приставал на автобусной остановке чернокожий житель северной столицы. – Я бы хотель любить тебья. Скажи, как тебья зовут?
Ксения давилась от смеха. Прыскали в ладошки стоящие рядом девчонки-школьницы. Загибались от хохота курившие в ожидании автобуса парни. Напрягали слух любопытные старушенции.
Впервые она по-настоящему верила в то, что красива, что желанна, что достойна любви, как и все вокруг. Но эти комплименты не шли ни в какое сравнение с тем, что написал ей Алексей. Написал давно, в тот день, когда она уезжала к маме. Она не взяла с собой мобильный – в то лето в их деревню еще не пришла сотовая связь. Надо же, она ехала в поезде и не знала, что в ее маленькой опустевшей комнате звонит и звонит телефон. Что Алексей хочет сказать ей: «Не спал до утра. Все прочитал. Как хорошо! Ты необыкновенная!» Что, вернувшись, она увидит эти слова, сохранившиеся в уснувшем телефоне, и будет на разные лады повторять: «Ты необыкновенная!», стараясь почувствовать то же, что чувствовал любимый человек, когда писал эти чудесные фразы… Значит, он понял, что она не такая, как все! Значит, она смогла задеть его за живое! Значит, она ему все-таки не безразлична!
«Ты необыкновенная…» - нежно мурлыкала кошечка внутри, и Ксения по-кошачьи жмурилась от удовольствия и ласкового сентябрьского солнышка. Где же ты, милый? В какой стране? В каком городе? Почему не откликаешься и день, и два, и три? Почему не знаешь, что я вернулась и жду нашей встречи. Жду и оттягиваю ее, желая подольше сохранить это мурлыкающее предвкушение, эту млечную нежность…
- Здравствуй, маленький! Ты приехала?!
Как ему удается говорить одновременно грустно и радостно? Она рассказывает ему про поездку, спрашивает, где был он, что с фильмом. А он то перебивает ее, вставляя смешную глупую фразочку, и они смеются, то вдруг по-мальчишески озорно восклицает: «Ну, здравствуй, Ксеня, здравствуй!», словно не верит, что она действительно снова рядом, и они в третий, в четвертый раз здороваются. Он рад! Как он рад!
- А что там у тебя за грохот? – она, прислушиваясь.
- Ты будешь смеяться, но у меня под окном опять что-то роют! – он, весело.
- Ты получил тексты? – бодро.
- Да… Не обижайся. Немножко не то, - осторожно, тактично.
- Я же говорила, что не сумею… - с самоиронией.
- Мне надо посидеть, подумать, - скромно.
- Мы увидимся? Давай вместе поработаем, я попробую поправить… - по-деловому.
- Не знаю… - тихо, вяло.
- Я привезла тебе гостинец. Ты любишь грибы? – чуть растерянно, но к концу бодрее.
- Люблю… Я не знаю. У меня настроение какое-то… Я перезвоню.
Кошечка внутри перестала мурлыкать и тревожно заводила ушами. Лежи, милая, он просто устал. Он просто такой человек. Если любишь – люби всяким. Надо переждать этот день, перетерпеть, и завтра все снова будет хорошо. Ведь никто не говорил, что будет легко. Кошечка успокоилась, легла, свернулась клубком и снова убаюкивающе замурлыкала.
Алексей точно знал день, когда Ксения вернулась в Питер. Она звонила ему, и он печально смотрел на светящийся экран взывающего к нему мобильника, где было написано ее имя, и не отвечал. От нее приходили нежные вопросительные смски – «солнце мое, где ты?» Он читал и перечитывал их, но ничего не писал в ответ. Он испугался. Испугался того, что при мыслях о ней ему становилось тревожно, что мысли эти стали приходить слишком часто. От ее звонков начинало ускоренно биться сердце, а по затылку бежали мурашки. Он, взрослый мужик, становился каким-то незащищенным, будто раздетым, потому что ей невозможно, бесполезно было врать, бессмысленно пытаться заранее режиссировать ситуации, с ней нельзя было ничего предугадать. Он не понимал, как этой девчонке удавалось то, что никак не удавалось ему: такая непосредственность, такая прямота. Эти стороны ее характера и пугали, и очаровывали его. Почему с ней ему вдруг захотелось быть слабым? Зачем он рассказывал ей о своих проблемах, болячках, неудачах? С ней было так трудно удерживать привычный образ успешного, независимого, уверенного в себе человека. Этот образ так легко принимали и проглатывали окружающие, им можно было соврать, не стыдясь, перед ними можно было играть, не опасаясь быть разоблаченным, всем было удобно и даже уютно в этом спектакле. Ксения куражилась над ним, когда ему казалось, что он отыграл свою роль безупречно, выстреливала в лоб насмешливо и точно, выбивала табуретку из-под ног. И он болтался в петле собственной беспомощности и обидчивости, в ужасе хватая ртом воздух из заготовленных заранее фраз и поз. Образ рассыпался, как карточный домик. Его же оружие поворачивалось против него. Еще несколько месяцев назад он точно знал, что хочет от нее, что ожидает от него она. И был так спокоен, так уверен в том, что эта интрижка оставит лишь ванильное послевкусие, как от съеденного прохладного пломбирного лакомства. На деле десерт оказался не только острым и солоноватым на вкус, но и непредсказуемым в своем содержании. То и дело в нем попадались осколки от ореховых скорлупок, которые нерадивый кондитер не побеспокоился выбрать. Клиент рисковал обломать на них зубы. Зачем? Не проще ли отставить вазочку в сторону и занести этот ресторан в черный список?
Но как она трогательно смущается при нем! Как заливается румянцем от пошлостей, которые он несет. Дурень! Как пробивает ее током от его прикосновений, он чувствует это, он знает, потому что и сам томится при ней, и ждет, и боится ее ласки. А последнее время по вечерам ему так настойчиво, так головокружительно вспоминается ее запах. И пальцы до сих пор помнят бархат ее кожи, шелковистость ее волос, и губы все еще хранят в уголке сладкий след ее отчаянно смелого поцелуя… Нырнуть бы им обоим, как в омут, с головой в это любовное приключение, не оглядываясь ни на что, ни на кого, не беспокоясь об окончании, забыв всех, кто был до и не вспоминая о том, что кто-то придет после. Нет. С ней не будет легко и беззаботно. С ней… А с ним? Ксении с ним будет как? «Ну, давай, Леха, только честно. И сам от себя иногда не знаешь, чего ожидать. Сегодня нужна, завтра нет. А ведь человек-то живой. Будет мучиться, спрашивать «почему?», а ты будешь вечно виноватым. Всегда будешь виноватым! И мы это уже проходили, не единожды… Зачем ты вообще за нее глазом зацепился? Ведь у нее на лбу написано, что она не для легких сиюминутных отношений! Теперь вот надо выпутываться… Надо уходить. А то ведь еще немного, съем и не поперхнусь. Зачем вот позвонил сегодня? Зачем?! Всю решимость как ветром сдуло. Давай по новой… Мне не нужен этот роман, мне не нужна эта проблемная девочка. Работай, лучше, Алеха-мастер! Чего в Амстердам повезешь, гений мирового кинематографа!»
Алексей плеснул в рюмочку. Выпил. Стало тепло и спокойно. Он налил еще. Отрезал дольку лимона. Опрокинул горькую огненную жидкость в рот и тут же охладил ее цитрусовой свежестью. Третью рюмочку взял на рабочее место, к компьютеру. Туда же перекочевало и блюдечко с нарезанным лимоном.
Алексей прогнал фильм от начала до конца. Потом еще раз. И решил попробовать сделать второй, более короткий вариант. Для этого нужно выкинуть, не жалея, два солидных куска. Каждый минут по семь…
Через час позвонила жена. Он сказал, что останется ночевать в кабинете, улыбнулся, услышав, как звонко кричит в трубке младший: «Па-па, па-па-па!». Вышло почти в унисон с его же криком в фильме, как раз попался в монтаже такой эпизод… Жизнь, кино, как все тесно переплетено, все перетекает друг в друга, все сливается, становится единым процессом существования… незаметно и упорно.
Алексей просидел за работой до рассвета, пока вконец не занемели спина и правая рука, управляющая «мышью». Он поднялся, потянулся, размял ладонями шею, повертел головой. Подошел к окну. Там зарождался новый, такой же солнечный и чистый день, как те, что стояли и всю предыдущую неделю. Огороженная турникетами аварийной службы горводоканала, знаменитая на весь мир яма робко выпускала сквозь треснувший асфальт струйки пара. Нет слов…
И вдруг, как вспышка, в памяти возник образ понурой, алеющей стыдом Ксении с той злополучной кассетой в руках:
«Тут, понимаете… так получилось… дождь, а девочки без зонтов… они бежали. В общем… тут промокло, этикетка вот…»
Она так ему нравилась в тот момент. Так хотелось обнять ее и сказать: «Да шут с ней, с кассетой этой! Пойдем куда-нибудь… куда? Не знаю! Просто пойдем…»
Алексей быстро сел за компьютер, зашел в электронную почту, нашел последнее письмо от Ксении и кликнул «ответить».
Через пять минут он выключил компьютер, устало зевнул, взглянул на часы, которые показывали половину восьмого, и рухнул на диван.
Ксения забежала в фестивальный офис за парочкой дисков и заодно решила заглянуть в почту. В «мыле» висело письмо от Алексея. На открыточке с осенним орнаментом были начертаны несколько трогательных фраз: «Грибы это хорошо. Грибы мне нравятся… И ты мне нравишься… Но я очень люблю другую женщину…»
Слезы просто брызнули из глаз Ксении на клавиатуру компьютера. Ее приподняли на руках к небу: «ты мне нравишься…» и тут же со всего размаху грохнули оземь: «…я очень люблю другую женщину…». От такой боли и сердце могло разорваться.
Зашмыргивая в себя слезы вперемешку с соплями, глядя на расплывающиеся перед глазами буквы, она набрала: «Что ж, зато честно, и на том спасибо… Но вот я тут сижу и плачу………………………………………………………….».
Через пару минут ей на телефон (будто ждал сидел, гад!) пришла смс: «Не горюй, солнышко! Радуйся. Было бы хуже. Я – ужас».
Какая самокритичность, какое самоуничижение, какая святость, какой стоицизм! Да вы ли это, господин Данилов?! И женщина эта, которую вы «очень любите», уж не жена ли ваша?! Браво! Аплодисменты публики! И слезы раскаяния от юной соблазнительницы… Взбешенная кошка впилась всеми восемнадцатью когтями в нутро и рвала его нещадно. Но слабое маленькое существо сдалось быстро. Испуганная и раненая кошчонка забилась в самый дальний угол души и принялась зализывать раны. Зачем было ее трогать?! Зачем столько времени подогревать, распалять, очаровывать, приручать? Зачем забираться так глубоко, в самую душу? И выжидать момент, чтобы нанести удар, чтобы добить!... У этого человека нет сердца, ведь тебя предупреждали! Не реви теперь. Знала, на что идешь! А раз приняла правила игры, не жалуйся теперь. Или уходи с поля. Навсегда. Насовсем.
Но уже послезавтра Данилов испугался своей решимости:
- Поедем, выпьем кофе, - печально проговорил в трубке его голос. – Я буду через десять минут.
- Я не успею. Через двадцать…
- Через десять.
- Через двадцать пять, - насмешливо потребовала она.
- Хорошо. Через пятнадцать, - бросил он и отключился.
Пока Ксения шла от двери подъезда к его машине, Алексей раздосадовано смотрел на нее: она была хороша и независима. Он виновато и напряженно заглянул ей в глаза. Нет, она не собиралась выяснять отношения, рыдать, бить его кулачками в грудь, отвешивать пощечины. Да и с чего бы? Что между ними было? Полунамеки, полуигра, полуфантазия.
Он дружески улыбнулся ей и протянул давно обещанные диски:
- Лучше поздно, чем никогда. Правда?
- Правда! – приняла она подарок с вежливой улыбкой. – Спасибо. А это тебе – гостинец. Тебе же нравятся грибы, - сказала Ксения с прозрачным и злым намеком на недавние обстоятельства.
Алексей тихо поблагодарил и сел в автомобиль. Скоро темно-синий «Форд» слился с общим потоком машин, несущихся в центр города.
Прошло всего несколько минут, всего несколько глубоких вдохов воздуха, наполненного теплом сидящего рядом мужчины, и Ксения поняла, что уже почти простила его, что готова уткнуться ему в грудь и разрыдаться, по-детски спрашивая «почему?!» Вот, он даже бороду снова отпустил, чтобы ей нравиться! Алексей посматривал на нее чуть встревоженно и виновато.
- Мне очень понравились твои произведения. – Он заговорил тихо, ровно. – Все понравилось. Но особенно пьеса. Мне даже кажется, тебе удалось создать какой-то новый жанр. Да? Жанр документальной пьесы… жизнь так, как она есть.
- Ничего нового, - возразила Ксения. – Полно произведений, основанных на переписке…
- Нет. Дело даже не в этом. Понимаешь, у тебя чувства какие-то документальные. Как будто ты их проживаешь только-только в тот момент, когда я читаю... Как будто я становлюсь тобой, как будто рядом стою и все твои движения, слова повторяю… нет, не могу объяснить. Я даже плакал там, в том месте, когда… - его голос совсем потух. – Ладно… Только знаешь, ты не обижайся, - он осторожно коснулся ее руки, - это никто не поставит. По крайней мере, в ближайшие пятьдесят лет. Потому что твой отец – классик, икона, а ты пока…ты не обижайся только, ты пока никто. Для них. Ты можешь, конечно, изменить все имена, перенести место действия в Америку, поменять поэта на актера или на ученого. Но ты не должна этого делать ни в коем случае…
- Мне именно это и предлагали сделать, очень уважаемые люди из очень серьезного театра. И я отказалась…
- И я тебе завидую! Да! Именно потому, что ты не должна никому и ничего. И делай только так, как велит тебе сердце. Всегда. Никогда никого не слушай… - Алексей помолчал, а потом заговорил веселее. - Я вот совершенно не умею выражать свои мысли письменно. Это для меня такая проблема. Я не могу сценарий к своему собственному фильму написать… Болван! Моя же идея, и я не могу написать… да что сценарий, письмо иногда и то не получается…
- Да уж! Ты мне в деревню какие-то телеграммы слал, - уколола его Ксения и после короткого раздумья продолжила. – Я пишу странно... Редко. Бывает, по году, по два вообще к письменному столу не подхожу. Зато потом сажусь и отписываю большой черновик дней за десять. Не ем, не сплю, работаю, как больная.
Алексей вдруг с такой отчаянной радостью посмотрел на нее.
- И это не лень! – выпустив руль и эмоционально потрясая в воздухе руками, вскричал он. - Меня ругают, что это неправильно. А если это мой способ работы? То как?
- Какая же лень? – удивилась Ксения. – Я ведь все это время думаю, круглосуточно мысль работает, даже во сне. Просто я не люблю черкать. Люблю, чтобы все сначала в голове сложилось, чтобы сразу начисто писать, чтобы знать, что и как в начале и в конце…
- Дай лапу, друг! – он схватил ее ладошку и от восторга очень сильно сжал. – Как хорошо! Как хорошо, что ты мне это сказала, друг мой! Значит, я не один такой! Значит, все правильно!
Ксения смотрела на него, как на человека в приступе безумия.
- А меня задолбали… прости… ты ленишься, ты не хочешь! На самом деле то, что они вымучивают из себя месяцами, зарабатывая геморрой… прости… мы с тобой с наслаждением делаем за неделю! Ты с меня такой камень сняла! Спасибо тебе!
- Да не за что, - усмехнулась она и досадливо поморщилась на некстати подброшенную памятью мыслишку о позавчерашней выходке Алексея. Так не хотелось сейчас разрушать внезапно вернувшееся ощущение родства с ним… А ведь они действительно во многом похожи! И как она хотела знать о нем все. Плохое и хорошее. Самое простое и самое сложное одновременно. Она так хотела рассмотреть в нем просто человека. За его скрытностью, высокомерием, позерством, звездной личиной, блестящей оберткой. Снимать все эти наносные слои, как шелуху с луковицы – один, второй, третий, обнаруживая под каждым из них новое, настоящее, человеческое: слабость, неуверенность, страх, желание любви, тепла, мучительное познавание жизни и себя в ней, поиск веры, опоры, защиты… Все то, что искала в этом мире она. Все то, что ищет каждый человек, независимо от своего положения в земной иерархии. И, кажется, ей это чуть-чуть удалось. Вот он сидит рядом, совсем другой – не пошлит, не кривляется, не ерзает, и она любит, любит, любит его такого! Она в эти минуты знает его таким, каким, может быть, его не знают многие, все те, кто распускает мифологический туман вокруг его фигуры. Мифотворчеством очень любят заниматься те, кому просто лень думать, вникать, стараться понять. Куда как проще и выгоднее прилепить ярлык и, свалив все на необычного, не похожего на них человека, красиво оправдывать свое нежелание духовно трудиться.
Они как те злые горцы из ее странного сна – спросила совета, вот Небеса и ответили! – видят в ее руках волшебную серебряную рыбу и от зависти, от страха кричат: «Собачья еда! Будешь проклят, если съешь ее!» Да, да! Будешь несчастна, пропадешь, если свяжешься с Даниловым! И она малодушно готова отпустить, бросить редкую рыбу обратно в воду из боязни быть осмеянной, опозоренной… Конечно, куда как общественно приличнее переть огромный, но на деле-то – легкий мешок своих проблем, своего прошлого горького опыта, дальше, как все, да еще и стараться повыгоднее продать, выменять на медную монету жалости, на фальшивую банкноту сочувствия.
У нее в руках волшебная рыба, которую еще никому не удавалось поймать, у нее есть любовь, странная, никому не понятная, трудная, рисковая, возможно, обреченная на провал, на боль, на печаль. Но она живет внутри уже три месяца, она растопила своим дыханием ледники, на свой страх и риск свила гнездышко в ее, казалось, навеки напуганной душе! И она, Ксения, снова может жить! Жить по-настоящему, полноценно, жить женщиной! И не бояться больше ничего! Это ее любовь, только ее. И поэтому совсем не важно, кого любит он… Пусть любит, кого хочет. Она постарается простить его и понять, пусть это так трудно, она постарается. Лишь бы ей дали любить самой, лишь бы ей дали дышать…
Алексей привез Ксению в маленькую уютную французскую кондитерскую. Всего пять столиков. Большие, словно вокзальные часы на стене – довольно странные для столь компактного помещения. Немыслимой красоты и аппетитности пирожные за стеклом аккуратного, с закругленными краями прилавка. Восхитительный запах свежей выпечки и кофе. Девушки в белых кружевных передниках и чепцах заулыбались Алексею как старому знакомому.
- Выбирай, - весело предложил он Ксении. – Посмотри, какое здесь все вкусное. Я обожаю сладкое!
Но она в ответ лишь капризно сморщила нос. Не станешь ведь объяснять ему, что кусок в горло не лезет.
- Лена! Два «капучино», - крикнул Алексей пухленькой черноглазой девушке. – Только молока поменьше.
- А мне побольше! – добавила Ксения и села за свободный столик, как раз под часами. Скинула с плеч куртку, поправила волосы. Взглянула на Алексея, который терпеливо стоял у стеклянной витрины в ожидании заказа, и впервые заметила, что он слегка сутулится. Или ей так показалось, из-за приглушенного света и низких потолков кондитерской. Небольшая очередь из трех человек оттесняла его к стене. Чья-то маленькая девочка, протиснувшись к стеклянному прилавку, тянулась к верхней полочке пальчиком – показывала, какое пирожное ей хочется. Им было невдомек, что они толкают всемирно знаменитого режиссера. Ксении вдруг очень захотелось подойти незаметно сзади и обнять Алексея. И она встала, и подошла, и, едва касаясь, провела, погладила рукой по его спине. Он дернулся от ее прикосновения, словно его пробило током, и спросил с радостной готовностью:
- Что? Ты что-то хочешь?! Вот это, со свежей вишней, очень вкусное. И вот то мне нравится, с орешками!
Ксения улыбнулась ему, еще раз окинула взглядом соблазнительную коллекцию сладких угощений и снова отказалась.
- Нет. Ничего. Я просто так.
Они взяли кофе. Сели за столик. Алексей достал какие-то листочки. Ксения увидела на них распечатку текстов к песенке.
- Вот эта фраза мне нравится: «твой выполняю каприз, думаешь, выдадут приз?» - он посмеялся, но как-то натянуто. И повторил задумчиво. – «…думаешь, выдадут приз…»
- Леша, это все плохо. Я сама знаю. Не мучайся...
Он поднял на Ксению глаза. Она замолчала, мелкими глотками пила кофе и слишком внимательно глядела в окно. Между ними густым облаком висело напряжение.
Алексей смотрел и смотрел на нее, словно бы фотографируя, фокусируя взгляд на какой-то одной детали: вот сейчас он вдруг заметил эту родинку на мочке уха, очень темную, почти черную, безупречно круглую, словно чернил капнули… Потом, когда она вновь заговорила, рассматривал ее губы, несколько минут смотрел на них, как художник, которому нужно их изобразить: какой у них абрис, плотно ли они сомкнуты или чуть приоткрыты, смеются ли, обнажая крупные крепкие плотно поставленные зубы, или двигаются в разговоре, при этом чуть искривляясь к левой части лица…
- …а я такая дура была, ну представь – двадцать лет! Ума нет! Дверь в его кабинет ногой открывала. Это к начальнику-то УВД! На глазах у всего личного состава. Катастрофа просто! А он все терпел, говорил: «Сядь, Ксенечка, успокойся…». Первый и последний раз в жизни видела, чтобы у человека глаза светились при виде меня. А я все чего-то выступала, все чего-то гордилась, дверь ногой… труба рулю…
Ксения опустила взгляд, грустно улыбаясь своим воспоминаниям, стала водить пальцем по краю чашки. Туда-сюда, туда-сюда. Алексей внимательно следил за ее руками. Руки большие, с полноватыми пальцами, с удлиненными ногтями, на которых простенький самодельный маникюр. Ладошки у нее горячие и почти всегда чуть влажные. Это от волнения. Она знает эту свою особенность и не любит, когда он пожимает или целует ей руки… А он знает, что она волнуется при нем… Ксения снова что-то говорила, а он смотрел, как она берет чашку: за ручку или за саму, как водит пальцем по краю, очерчивая полумесяц, а по внешней стенке чашки в это время стекает кофейная капелька… вот она достигает салфетки, постеленной на блюдце, и на белоснежной поверхности начинает медленно расплываться коричневое пятнышко, оно растет, ширится, сначала очень быстро, потом медленнее, медленнее, и останавливается, достигнув своего максимума… Как в кино, суперкрупные планы…
Что он хотел разглядеть в ней? Он и сам не знал. Ему просто очень нравилось ее рассматривать. Может быть, он любовался ею, даже сам не до конца понимая это.
- Ты точно, как моя мать! – сказал Алексей резко и хмуро. – Она тоже такая же прямолинейная была. Скажет, как пригвоздит… Ты писала про это? Про те твои отношения?
- Нет… Хотя, да. Да! – усмехнулась Ксения, припоминая.
- Говорила мне моя мама! – весело погрозил он ей указательным пальцем. - Не спи с писателями. Все пропишут!
- Умная, однако, мама…
- Да уж… Хочешь еще кофе?
Алексей снова отошел к сладкой витрине. Снова Ксения смотрела на его спину, неловкие, чуть скованные движения, его опять толкали не очень-то вежливые посетители кофейни.
«Вот оно! – внутренне восклицала Ксения. - Вот что неосознанно и, может быть, болезненно притягивает его ко мне. Неужели я напоминаю ему мать? Просто карма какая-то. Все мои мужчины ищут во мне маму. А я не хочу быть мамочкой! Не хочу! Надоело!...»
Алексей принес кофе и, когда ставил чашку на столик, она вдруг заскользила по блюдечку, кофе плеснулся через край… Ксения видела, как смутился ее кавалер, может быть, даже разозлился на себя за оплошность, но ничем не помогла ему, не попыталась разрядить ситуацию шуткой…
- Вот ты говоришь, что никогда не врешь, - присев обратно за столик, перебил Алексей течение ее мыслей. – Но это же невозможно! Бывают такие ситуации, когда правдой можно убить человека. Вот у меня сын заболел, младший, делали операцию. И мы врали деду. Как можно было ему не врать? У него бы сердце не выдержало. Только инфаркт перенес… Что это? Ложь во спасение? Но ведь это все равно ложь!
- Ты берешь патовую ситуацию.
- Но ведь врать нельзя никогда, ни при каких обстоятельствах! Поэтому я вру всегда. Твоя профессия – профессия писателя – это же профессия враля! Даже если ты описываешь абсолютно документальную историю, ты ее приукрашиваешь, а, значит, врешь!
- Это художественный вымысел. Это другое!
- Да то же самое! Ложь имеет такое же право на существование, как и правда. Это две равновеликие силы.
«Почему его так волнует этот вопрос? - задумалась вдруг Ксения. – Может быть, было время, когда он пытался быть честным и открытым? И чем более резкую и больную правду он говорил, тем меньше ему верили, тем чаще смеялись над ним. И тогда он решил врать, или делать вид, что врет, или просто рассказывать, а слушатели уже пусть сами решают – врет он или нет. Ведь на самом деле человек никогда не лжет просто так, чаще всего его вынуждают делать это его же близкие, его любимые…»
Вот она, например, ни разу не поймала его на вранье. Ну, по крайней мере, на каком-то глобальном. Так, мелкие простительные шалости. Получалось, что ей он не врал? Или врал всегда и везде, и одно и то же, чтобы не путаться, и эта ложь, эта выдуманная жизнь уже давно стала реальной. Значит, опять он не врал! Ведь все настоящее! Это немного похоже на шутовство, на юродство. Вот я предупредил, что все время вру, притворяюсь, усыпил вашу бдительность и теперь могу говорить все подряд! А что – взятки гладки. Если какая-то претензия, подвох, недопонимание – а что, я же врал! Удобная защитная позиция. Это как: «Да ладно вам, я же пьяный был, дурак!»
- Вот у тебя все есть, ты уже всего добился, - неосторожно начала Ксения.
Алексей колко взглянул на нее и опустил глаза.
- Ну, почти… Но ведь жизнь длинная. Чего ты еще ждешь от нее? Чего хочешь? Как обычный человек.
- Я жду мудрости, - тихо заговорил он, вертя в руке кофейную ложечку. – Вот доживу до пятидесяти, и я сразу начну мудреть. А к концу жизни перемонтирую все свои фильмы. – Он поднял повеселевший взгляд. – А вообще, я хочу долго жить. Лет до девяноста. Я хочу побыть дедушкой. Из меня получится очень хороший дедушка, я думаю…
- М-м, я так далеко не замахиваюсь. Лет до шестидесяти дотянуть, и то хорошо бы…
- До шестидесяти? – вскинул Алексей брови. – Но это значит, что ты уже прожила половину жизни.
- Ну да, прожила. Поэтому надо торопиться, делать что-то полезное.
- Вот и пошли. Делать что-нибудь полезное, - внезапно поднялся Алексей из-за столика.
- Ты меня гонишь? – вызывающе спросила Ксения.
- Нет. Просто у меня назначена встреча. И я уже почти опоздал…
Они вышли из кондитерской на шумную душную улицу.
Ксения курила только в самых стрессовых ситуациях, на фестивале, например, в аврале. Но пачка сигарет иногда болталась у нее в сумке, была и на этот раз, и она медленно достала ее, прикурила. Специально тянула время. Алексею это не нравилось, она знала и поэтому курила намеренно долго. Чтобы досадить ему. Чтобы знал, как ей плохо! А он все это время терпеливо стоял возле машины и тоскливо смотрел на нее, на ее пальцы, сжимающие сигарету, на облачка сизого дыма, который она выдыхала… Жевательную резинку достала, кинула белую подушечку в рот, зачем курить, если даже самой противно?
И вдруг Ксения поняла, что красиво завершить выходку не удастся – нигде поблизости не было урны. Бумажки, фантики от конфет, окурки были натыканы в щели узорных столбиков освещения. К одному из них тут же подошли бабушка с внучкой, и девочка затолкала в еще не занятое место обертку от мороженого.
- Вот ведь невоспитанные люди, - картинно возмутилась Ксения, когда парочка отошла на приличное расстояние. – Бросить нельзя, так они по углам рассовывают! Я так не могу…
- Просто ты трусиха! – многозначительно улыбнулся ей в ответ Алексей.
«Еще какая», - печально подумала неудачливая курильщица, бросила потухший окурок на тротуар и села в машину.
Алексей отвез Ксению до метро. Всю недолгую дорогу они молчали, почти не смотрели друг на друга. Попрощались тихо и словно устало. Как старые, давно сроднившиеся любовники, у которых уже все было – и страсть, и ссоры, и измены, и прощения. И вот пришла пора расставаться... И никто уже не задает сакраментальный вопрос: «Когда мы теперь увидимся?»
Глава 8
Этот город неприкаянных людей…
«Никогда! Никогда больше не буду заниматься журналистикой! Бр-р-р…» - думала Ксения, понуро шагая следом за размахивающей руками, полусумасшедшей теткой, одетой в рваную болоньевую куртку. Спускались ранние октябрьские сумерки, настырно накрапывал дождь. Тетку было жалко – полгода назад в ее квартире на первом этаже провалился пол, и до сих пор она скиталась по родным-знакомым, пытаясь добиться хоть какой-то справедливости. Пока ходила по инстанциям, в покинутом жилище высадили окно, растащили более-менее ценные вещи, а теперь еще и поселились бомжи. Оставшиеся в аварийном доме жильцы били тревогу – в любой момент могли рухнуть перекрытия второго этажа, а непрошенные гости по пьяному делу и вовсе спалить ветхое здание. Тетка писала письма в жилконтору, в прокуратуру, в районную и городскую администрации. Под письмами стояло несколько десятков подписей, но они совсем не трогали сердца и умы чиновного люда, живущего, по-видимому, в элитных новостройках. Как раз со строительства в непосредственной близости такого элитного жилого комплекса и начались все беды жильцов дома по ул.Витебской, дома 1911 года рождения.
- Вы только представьте, что мне предложили – коммуналка из одиннадцати комнат, без удобств! – кричала бедная женщина, разучившаяся за последние полгода разговаривать по-человечески. - Это у них называется маневренный фонд! Комнатка десять метров! Только согласись, только переедь – никогда не выберешься! Никогда! Сдохнешь в этой коммуналке. Я ведь сюда, в эту квартиру из такой же коммуналки... Сорок три года мучалась. Надеялась, хоть остаток жизни пожить в тишине, в уюте. Все пропало! Все!
Они вошли в низкую квадратную арку желтого двухэтажного дома и оказались в крохотном дворе, где едва смогли бы разместиться три-четыре легковые машины. С трех сторон, буквой «п» его окаймляли старые малоэтажные дома. Четвертой стеной – стеной неприступной, уходящей в далекие-предалекие серые небеса, стоял новехонький девятиэтажный богатырь. Казалось, что он взирал на сжавшиеся у его ног домишки и копошащихся людишек со злой презрительной усмешкой и только ждал момента, чтобы одним движением смести их с лица питерской земли.
- Вот, смотрите! Эта трещина появилась, когда начали строить этого монстра! – тетка хлопала ладонью по грязно-желтой облупившейся стене понурой аварийной двухэтажки. – Комиссия определила, что она сквозная, идет через весь дом, от фундамента до крыши. И что они сделали? А?
- Что они сделали? – спросила Ксения, стараясь изобразить заинтересованность.
- Они поставили подпорки! Под балки второго этажа они поставили подпорки из бруса! Мои соседи ложатся спать и не знают, проснутся ли утром.
Тетка пробежала вдоль дома к зияющему черной дырой низкому окну:
- Моя квартира!.. Эй, вы! Где вы тут? - закричала она, перегнувшись через подоконник внутрь. – Шатаются где-то по помойкам. К ночи приползут. Мои шкафчики, мой столик… подушки мои, - горестно перечисляла она. – А вот провод, видите? Это они времянку кинули. Меня ведь сразу отключили и от света, и от воды, и от тепла. В феврале-то! А они придумали. Со светом пьют, сволочи. Но ведь это все до поры, до времени. Полыхнет, как спичка… идите сюда, можно через окно сфотографировать. Вон они себе кровати устроили…
Ксения осторожно пробралась по обломкам и осколкам к окну. Из квартиры ужасающе несло гнилью и канализацией:
- Очень темно. Не получатся фотографии.
- Вспышка же есть! Полу-учится!
Спорить было себе дороже, и новоиспеченная журналистка несколько раз щелкнула дешевенькой «мыльницей»: перекошенные стены и провалившиеся в подвальный ад половицы, загаженную кухню с висящими над провалом белыми настенными шкафчиками, двухэтажные нары, сооруженные рукастыми бомжами.
Хотелось поскорее уйти отсюда, но тетку увидела из окна соседка и вышла к ним. Ксения сочувственно слушала несчастных женщин, уповающих на ее помощь. Потому и обратились в редакцию районной газеты, куда она две недели назад устроилась. Найти работу на полгода не так-то просто, а жить на что-то надо, вот и хваталась Ксения за любую. И нельзя было сказать этим женщинам, что и сама молодая журналистка живет в шумной полуаварийной коммуналке, что нервный плешивый потный редактор наорал сегодня утром на нее ни за что, еще и пригрозил оштрафовать. А какие штрафы, если и зарплаты пока в глаза не видала. Нельзя было им об этом рассказывать, потому что они еще верили по старой советской привычке в силу печатного слова, в человеческое неравнодушие…
За две недели работы Ксения написала пяток статеек – про юбилей Петроградского узла почтовой связи, про работу с жалобами и письмами территориального отдела администрации Приморского района, про аварию на теплотрассе, про труд дворников, про детский клуб, созданный при некоем муниципальном образовании… Тоска зеленая, болотная. Но надо, никуда не денешься. Газеты, выпускаемые редакцией, в которую ее угораздило попасть, писали в основном о коммунально-бытовых проблемах разных районов Санкт-Петербурга. Единственным светлым пятном среди редакционных заданий был очерк под рубрикой «Портрет улицы». Ксения совершила прогулку по Коломяжскому проспекту, который брал свое начало у печально знаменитой Черной речки. Добросовестно описав «современный момент» - новостройки, супермаркеты, автозаправки, здание «Зала конгрессов Свидетелей Иеговы», к концу очерка она все-таки отдала поклон вечности
«Я намеренно оттягивала этот момент и сперва провела вас по всему маршруту, чтобы затем вернуться к его началу. Здесь нужно постоять тихонько и постараться отключиться от земной суеты, припомнить бренность всего сущего, задуматься о своем жизненном пути. Ведь если не минует смерть ТАКИХ людей, то что уж нам остается.
За спиной грохочут грузовые машины, гудит и лязгает по рельсам электричка, но это где-то там, словно за стеклом. Я стою среди черных голых стволов деревьев. Отчего так тихо здесь и хочется остановиться, словно само время застыло с того самого мига, краткого и непоправимого мига выстрела, когда:
«Погиб поэт! – невольник чести –
Пал оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой».
Я стою на месте дуэли Пушкина с Дантесом. Дорожки, скамеечки, гранитные плиты. На одной из них уже приведенный мною отрывок стихотворения М.Ю.Лермонтова, на другой надпись: «Здесь на Черной речке 27 января (8 февраля 1837 года) великий русский поэт А.С.Пушкин был смертельно ранен на дуэли». Посередине всего - девятиметровый обелиск из красного неполированного гранита с бронзовым барельефом Пушкина. Памятник установлен 8 февраля 1937 года спустя сто лет со дня гибели поэта. На цоколе памятника - даты жизни…
Мне уже не слышны машины. Не стало ни домов, ни железнодорожного переезда, да и самого Коломяжского проспекта еще нет. Есть только черный лес на Черной речке. Есть люди в черных пальто и цилиндрах. Чуть в стороне - черная карета с черными же лошадьми. Все словно в детской глупой страшилке.
О примирении не может быть и речи... Выстрел... Вороны с резким карканьем взвились с деревьев, закружили над ними. На белом снегу чернеет тело Пушкина. Он еще жив, но рана его смертельна…
Почти два века потомки гениального поэта будут докапываться до причин этой дуэли: и ревность, и оскорбление, и сознательные поиски смерти, и модное ныне «заказное убийство», завуалированное под дуэль. Можно сказать только одно: смерть Пушкина положила начало грустной и страшной традиции – поэты в России не живут долго. Перечислять имена многих и многих ушедших не имеет смысла. Они всем известны…
Резко каркает ворона. Вот уж вечная и живучая птица! Передо мною памятник, дорожки, посыпанные гравием.
Я оборачиваюсь: бесконечный поток машин, супермаркеты, высотки. На дворе XXI век.
Торможу маршрутное такси, и оно мчит меня по питерским улицам. Дома, мосты, набережные, проспекты… Все-таки какой он разный, Санкт-Петербург, открываешь его снова и снова, читаешь, словно бесконечную книгу, которая не надоедает и не разочаровывает».
И в этих последних строках не было ни капли кокетства. Несмотря на коммунально-бытовые приключения и эстетические потрясения, постигшие Ксению при переезде в северную столицу, она любила Питер по-прежнему самозабвенно и бесконечно. Так же, как и четыре года назад, когда…
Прямо на полу толпились опорожненные бутылки из-под пива, среди них стояла коробка с растерзанным тортом. В первозданном виде на нем красивыми кремовыми буквами было выведено слово «Ленинград». Грохотала музыка, и Ксения с подругами прыгала до потолка в уже не своей, в уже проданной квартире. Повод для всего этого разврата был серьезный – ее провожали на ПМЖ в Питер. В Питер! Представьте себе! Это же город на Неве! Северная Венеция! Это море возможностей для карьерного роста и устройства личной жизни! Провинциальные-то мужики и в сравнение с питерскими мачо не идут! В общем, подруги ей завидовали. Кто-то искренне и радостно, а кто-то, может, и не совсем. Ксения тоже себе отчасти завидовала. Но только отчасти… Она не хотела омрачать веру подружек в светлое завтра своими сомнениями и тревогами. Их мечта, затерявшаяся где-то среди туманно-гранитных берегов Невы, должна была остаться там навсегда. А Ксения резко меняла ход своей жизни. Она уже решилась на это. А они решатся ли когда-то? И не сочтут ли, протрезвев утром, ее сумасшедшей, или просто самоуверенной нахалкой, посчитавшей вдруг, что ее ждут в Питере с распростертыми объятиями.
Нет, Ксения не была нахалкой, и тем более самоуверенной. Она очень даже неуверенной была. И от этого долго ворочалась в бессоннице на нижней полке плацкартного вагона. Поезд отсчитывал километры перестуком колес, и рельсы позади него сгорали, не оставляя возможности для обратного пути. Это, конечно, был только ее полночный кошмар: Ксения образно «сжигала мосты».
Что-то мрачно совсем. Она ехала не в чужой для нее город. Там были родственники, друзья. Она любила этот город, она была им очарована. Иначе не решилась бы вернуться туда, откуда почти тридцать лет назад уехала ее мать. Но…
Но одно дело приезжать в Питер для прогулок, для отдыха, для восторгов. Совсем другое – жить в нем. Не растеряет ли она своей любви? Не растратит ли на бытовые мелочи? Не раздавит ли ее огромный город, не перемелет ли?..
Ксения уснула лишь к утру, и ей приснилась маленькая уютная комнатка с очень светлым окном. Даже номер квартиры ей запомнился – 22. (Потом он перевернется и превратится в 55, но это гораздо позже).
Сон был не случайным – Ксению ожидали поиски и покупка жилья. Первый серьезный шаг к оседлой питерской жизни. И арифметика была проста – из двухкомнатной отдельной квартиры при всех расчетах выходила комнатка в коммуналке.
Скудные средства не позволяли ей нанять агента, поэтому поисками комнаты она занялась самостоятельно. Приобретя в киоске бюллетень недвижимости, Ксения на какое-то время почувствовала себя Штирлицем, получившим шифровку из Центра: столбики с цифрами и буквами требовали профессионального подхода. Если вы никогда не сталкивались с подобным изданием, то вот вам задание на засыпку, отгадайте, что значат сочетания букв: СФ, СФК, СТ, БВ, ВК, СУ, СС, Пр.пр., ХС, ВП и т.д. Единственно понятными ей сразу стали мелконькие циферки в предпоследнем столбце. Это была цена… Перед ней было самое настоящее меню дорогого ресторана, и если поначалу она еще прикидывала, в каком районе ей бы больше понравилось жить, подсчитывала квадратные метры от «16 и старше», то тут она сразу поняла, что «наша не пляшет». Квадратные метры упали хотя бы до двенадцати, район просто не рассматривался.
О, дорогие мои питерцы, терпеливцы мои! Весь дальнейший рассказ – это не насмешка и не издевка над вашей жизнью, это гимн вашей самозабвенной отреченности, вашей выносливости, вашей вере в лучшее! Этот рассказ для приезжих, для тех, кто видит только парадный Санкт-Петербург, отреставрированные к юбилею фасады Невского, позолоту Петергофских фонтанов, ослепительно блестящие на солнце купола Соборов, шпиль Петропавловки, разведенные мосты, белые ночи…
«…Весь этот день я ходил по городу и искал себе квартиру… Еще с осени хотел переехать, а дотянул до весны. В целый день я ничего не мог найти порядочного…хоть одну комнату, но непременно большую, разумеется вместе с тем и как можно дешевую. Я заметил, что в тесной квартире даже и мыслям тесно. Я же, когда обдумывал свои будущие повести, всегда любил ходить взад и вперед по комнате…» - надо же, у героя романа Достоевского «Униженные и оскорбленные» были те же проблемы, что и у Ксении!
Первой для осмотра в ее списке была комната на улице Г-ой. «Ого! – воскликнули приятели. – Куда замахнулась! В самый центр. Дерзай!».
Но дерзновение ее сразу было утихомирено. Агент-продавец решил за один скрип показать эту комнату всем желающим, а желающих набралось ни много, ни мало человек двадцать. Короткий инструктаж состоялся около дверей подъезда: дом 1875 года постройки (какого???!!!), капитальный ремонт делался после войны (Империалистической?), в квартиру заходим по очереди, на лестнице не толпимся (еще бы, вдруг обвалится!).
Претенденты на комнату рассредоточились на лестнице с первого по четвертый этаж. Было сумрачно, так как все стекла на площадках оказались перебиты, и их заменяла фанера, кое-где потихоньку завывал ветер, забрасывая горстки снега в разверстые рамы. Стойко и тошнотворно тянуло сыростью из подвала. В ожидании своей очереди люди перешептывались. Те, кто были ближе к квартире, передавали по цепочке, что заставляют снимать обувь и дают тапочки, как в музее.
Ксении тапочек не предложили. Провели узким темным коридором, распахнули дверь. Комната была квадратная, очень маленькая на первый взгляд, совершенно пустая, только в углу стоял ржавый разобранный велосипед. А еще на потолке зияла огромная дыра от обвалившейся штукатурки, бесстыдно обнажившая перекрестья дранки (тут еще и грибок какой-нибудь, устанешь замазывать…).
Теперь хотите знать, что такое ВК в вышеприведенной шифровке? Все предельно просто - ванна в кухне. Так вот она и стоит себе скромно в уголке (хорошо еще не по середине!), а вокруг столы, шкафчики, плита газовая, чайники-кастрюльки. Хотя, подождите, а это, вообще, как? Один чай пьет, а другой в это время неистово натирает мыльной мочалкой различные части тела, насвистывая при этом «Марш энтузиастов». Феноменально…
Пункт второй в списке комнат - проспект К-ва. Ксению привлекли немалые квадратные метры, обещанные в бюллетене. Она долго мерзла на ветру, стоя под номером дома в ожидании агента. Десять минут, пятнадцать, двадцать, он опоздал на полчаса. Они поднялись по лестнице, пропахшей мочой всех живущих здесь существ. Вошли в абсолютно темный коридор. Долго пытались нашарить на стене выключатель. Комната оказалась светлой, чистой и действительно большой. Ксения уже прикидывала, что на ремонт потратится несильно, когда агент провел ее в кухню. Закопченные стены, перекошенная плита, три стола впритык, ржавая раковина с медным подтекающим краником и непередаваемый запах. Еще у кухни был маленький закуток, и тут агент рассыпался в любезностях, описывая ей, как замечательно встанет здесь кабина для душа. Теперь Ксения знала, что означает буквосочетание БВ – без ванны. Медный краник в кухне с холодной водой – это все двадцать четыре удовольствия. Она растерянно улыбалась и кивала, мучительно стараясь припомнить, какой век на дворе. Агент еще радостно рассказывал ей, что жильцов в квартире немного, только у одной соседки челюстно-лицевая травма, сперва можно испугаться, но со временем все привыкают!
Ксения почти сбежала из этой квартиры. А дальше…
У нее могли бы быть милейшие соседи, с которыми она познакомилась в квартире на улице К-ой. Но кроме них ничего привлекательного в том доме не оказалось. Разбитые в хлам парадные, разобранные в связи со сменой труб полы, крохотный двор-колодец с окнами в стену соседнего дома. Это означало, что в ее жилище никогда не было бы лучика солнца, и без того редкого в Питере. И сама улица, на которой стоял этот дом, была голой, каменной, тоскливой, словно безжизненной.
С каждой осмотренной комнатой Ксения мрачнела все больше, словно пыль этих дряхлых домов оседала у нее в душе.
Если бы она знала, какой противоречивый соблазн ждет ее дальше. Комната в двухкомнатной квартире! Одна соседка! Все удобства! Раздельный! 16 кв.м! Постойте, а в чем подвох? «Желаю удачи!» - с саркастической ноткой в голосе сказала ей агентша на прощание, и Ксения поехала смотреть комнату. Да, все было именно так, как сказано выше. Замечательно удобная квартира, не требующая ремонта комната, привлекательная цена. Да! Да! Да! Я уже согласна, только познакомьте меня с соседкой…
Всю ночь Ксения думала, для чего жизнь в те дни вдруг стала посылать ей больных и уродливых людей в качестве возможных соседей? Что она должна понять и принять? И куда ей засунуть свой дурацкий эстетизм?..
Она чувствовала, что начинает уставать.
А впереди еще было много неожиданного и шокирующего. Затопленные, загаженные, вонючие подъезды, гордо именующиеся парадными. Двенадцать жильцов на три комнаты с восьмиметровой кухней, где еще умудрялся размещаться душ. Пьющие или впавшие в маразм соседи. Покосившиеся полы, а, значит, и фундаменты домов. Лифты размером 50Х50. Вход в квартиру через кухню. Совмещенные санузлы. Разбитые раковины и унитазы, сидячие ванны. Заросли тенет в коридорах и углах. Пауки, тараканы, кошки… И хозяева, хозяева, хозяева этой нищенской недвижимости, просительно и с надеждой заглядывающие ей в глаза: купи, помоги выбраться отсюда. Ты – молодая, сильная, еще все наладишь.
Эта круговерть домов, арок, дворов, квартир, комнат, кухонь носила Ксению по Питеру, и она окончательно теряла ощущение времени и пространства, порой уже ожидая увидеть двуколку вместо «Мерседеса», газовые фонари вместо электрических, жандармов вместо милиционеров, щеголей в цилиндрах, дам в шляпках, дворников в белых фартуках, прачек, трубочистов, лотошников, шарманщиков, чахоточных студентов, нищих в рваных лаптях. Раскольниковых, Мармеладовых, Ихменевых, Свидригайловых, Смердяковых. Это был Петербург Достоевского. Это был какой угодно век, но только не ХХI-й!
И лишь рекламные плакаты кричали на каждом углу яркими буквами: «Время жить в Петербурге!».
Жить… Жить! Но не существовать, не проживать годы, не переживать бытовые неудобства, в ожидании «вот приедет барин, барин нас расселит».
Воистину, теперь Ксения могла с особенным пониманием сказать – нет такого другого города на всей земле.
А потом, когда уже и комната была куплена, и не где-нибудь, а на Ваське, как любовно именовали сами жители свой Васильевский остров, и жизнь входила в ровную колею, ехала она как-то по фестивальным делам из Москвы в Петербург. Суматошный, нервный, во многом пустой день, проведенный в столице, вымотал ее. Оказавшись в вагонном купе, Ксения со вздохом облегчения опустилась на полку, обессилено привалилась к стене и прикрыла глаза. Через мгновение она открыла их и удивленно всмотрелась в лица попутчиков. Все пребывали в одинаковом состоянии, близком к трансу. С минуту они смотрели друг на друга, потом дружно рассмеялись и также дружно в один голос произнесли: «Какой все-таки злой город!». Вскоре выяснилось, что все ее попутчики коренные питерцы. В Москве у каждого были свои дела.
«Мне в столицу часто приходится мотаться, командировки, - пожаловался симпатичный, хорошо одетый мужчина средних лет. – Так представляете, приеду и только на перрон выйду – уже устал!». Все согласно покивали ему. А у Ксении появился повод для ночных раздумий. Она забралась на верхнюю полку купе и погрузилась в свои мысли о том, что…
Сравнивать Москву и Санкт-Петербург уже даже не модно. Искать различия между москвичами и питерцами – дело неблагодарное и обидное. Однако всякий раз, когда слышишь, с какой напыщенностью средства массовой информации называют Питер второй или культурной столицей России, так и подмывает заняться сравнительным анализом.
То, что уровень жизни в Санкт-Петербурге значительно ниже московского, легко видится даже после недолгой прогулки по улицам города. И дело отнюдь не в соотношении количества иномарок и отечественных автомобилей на дорогах, не в процентной доле шикарных офисов или дорогих магазинов на фоне рассыпающегося «жилого фонда». В первую очередь взгляд Ксении задерживался на питерских стариках. Ей давно не приходилось видеть так бедно и жалко одетых бабушек и дедушек, бредущих по своим делам. И вместе с тем, с каким достоинством несли они свою нищую старость. В Москве - переулки, подземные переходы, станции метро заполонены попрошайками. Уже давно робкая просьба о «копеечке на хлебушек» превратилась в примитивный и наглый вид бизнеса. Среди питерских же стариков было значительно больше тех, кто, выйдя на улицу за финансовой помощью, пытался облечь этот позорный для себя факт в хотя бы минимальные рамки приличия: вынести на продажу связанные своими руками носки и рукавицы, какие-то ненужные, но еще приличные вещи. Совершенно незабываемая пара старушек долгое время пела в подземном переходе у Гостиного двора. И как они пели! Даже в уличные урны в поисках пустых пивных бутылок питерские старики заглядывали как-то осторожно, с чувством неловкости, что ли. Казалось бы, в тяжелых условиях выживания человек должен быть более озлоблен и агрессивен к ближнему, по-животному отстаивая свой кусок. Ан нет! На то он и человек. Тем более - человек русский. Еще один парадокс нашего характера заключается как раз в том, что в самые трудные дни мы все-таки умеем сплачиваться, все еще умеем слышать просьбу о помощи, все еще чувствуем чужую боль и способны разделить радость.
То был год 300-летия Санкт-Петербурга. И не обращая внимания на чьи-то ворчливые замечания, что эта дата лишь очередной красивый повод для отмывания денег, что, как всегда, Питер «причесывается» только для отвода глаз иностранцев, что стоит пройти празднествам, и все ремонтные работы тут же остановятся – город сиял, и не только золотом куполов и шпилей, но и улыбками людей. Еще бы, не каждому поколению выпадает шанс встретить такой круглый день рождения родного города! Он еще так молод, хоть и пережил за три столетия столько, сколько иной город не увидел и за тысячелетнюю историю! И много можно спорить о том, прав ли был Петр I, когда ценой сотен тысяч жизней возводил на болотах град сей. Град этот есть и будет. Он восхищает и влечет. Он шокирует и удивляет. Он светел и мудр. Он – незабываем. Петербург, Петроград, Ленинград, Санкт-Петербург… Сколько бы ни было у него имен, каждый знает и любит этот город по-своему. А если ты не чувствуешь себя дома, ступив на Невские берега, что ж, ты никогда не станешь ему своим. Значит, небо над Питером всегда будет для тебя низким и хмурым. Нева холодной и мрачной. Климат – непригодным для жизни. Это особый город. И люди, живущие в нем, люди особой души: гордой, независимой и сильной…
Как эта несчастная нищая тетка с Витебской улицы. В конце беседы она пообещала обратиться за справедливостью в Страсбургский суд и не отпустила Ксению домой, пока не привела к друзьям, у которых временно обитала, и не накормила тем, что было, последним. Кусок застревал в горле у журналистки районной газетенки, потому что она знала – ничего не изменит ее статья. Тетка, в конце концов, попадет в неврологическое отделение психиатрической больницы и хорошо, если только в неврологическое. И хорошо, если не навсегда. Это только пустой гибкий бамбук способен вынести любые ветра…
Глава 9
Забыть все
Ксения медленно шла из Адмиралтейского района на свой Васильевский остров, в надежде проветрить тяжелый запах разоренного жилища, которым, казалось, пропиталась вся ее одежда, до белья, волосы, кожа, и думала, что ей еще долго предстоит учиться у этих людей живучести, горделивой осанке, чтобы стать в доску своей. И она усмехалась, вспоминая недавний звонок подруги из оставленного северного провинциального города, та восхищенно выдыхала в трубку: «Господи! Для меня Васильевский остров это как Канары!» Пусть подруги думают, что у нее все прекрасно, она не станет их разочаровывать. Не станет жаловаться, что иногда, особенно поздней осенью и ранней зимой, здесь бывает невыносимо. Тогда даже на коренных ленинградцев вместе с потемневшим, мрачным, набрякшим сыростью небом, наваливается смертная тоска, ежегодная предновогодняя депрессия. Что любимая фестивальная работа на самом деле не приносит ни особого дохода, ни великой славы. Что питерские мачо предпочитают любить своих питерских синьорин. Что завтра она принесет в редакцию районных газетенок статью о стойкой женщине и, может быть, потерпит еще месяцок, напишет еще десяток статей о проржавевших трубах теплотрассы, а потом не выдержит и положит на стол редактора заявление об уходе. И будет как-то тянуться до февраля, до того времени, как начнут приходить в адрес питерского кинофестиваля конверты с дисками, с иностранными обратными адресами. Впереди будет следующий фестиваль, и внутри что-то сладко заноет от предвкушения необычных событий, как каждый год. И не важно, что предвкушение это обманчиво, что все будет как всегда и в конце ждет только зверская усталость. Почти такая, как сейчас…
Наглый ветер теребил и лохматил волосы на голове, зазывно свистел в уши, бросал в лицо мелкие дождевые капли. Под ногами дрожал и грохотал временный мост, возведенный рядом с мостом лейтенанта Шмидта на период ремонта. От этой металлической дрожи и гула становилось не по себе, а в мыслях вспыхивало тревожное удивление - как это хрупкое ненадежное на вид сооружение сносит ежедневный многотонный поток машин? Как не рухнет сейчас в черную, маслянистую, похожую на нефть невскую воду, в которой плавятся огни набережных.
Ксения оглянулась – справа, над крышами темных, отдыхающих после рабочего дня казенных зданий, подсвеченный вечерней иллюминацией, высился Исаакиевский собор. Мощный, тяжеловесный, вечный. Дальше – легкое праздничное Адмиралтейство. Сиял кружевными огоньками Дворцовый мост. Она перевела взгляд налево – там чернели гигантские уродливые ворота Адмиралтейских верфей. Чуть подальше уснувшими жирафами толпились в порту подъемные краны. Вытянувшиеся по набережной в строгий ряд, оголившиеся липы, словно в мольбе о пощаде, тянули руки-ветви в темные, без единой звездочки небеса. Как темно. Как скуден, жалок желтый свет фонарей. Как мала и одинока она, Ксения, сейчас на этом грохочущем, лязгающем холодном мосту. Это по земным меркам она чересчур крупная девица, а если взглянуть из Космоса, из этого бесконечного черного провала, где нет сейчас ни единого живого огонька, то она - песчинка. Такая же, как все в этом городе, в этом мире. И как спастись от этой темноты, от этого беспощадного ветра, от этих ледяных капель? Ну полюбите меня! Кто-нибудь! Нелепую, промокшую, хмурую, недоверчивую, уставшую от недлинной, но такой непростой жизни… Полюбите кто-нибудь и бедную полусумасшедшую женщину, не по своей воле ставшую бомжем, услышьте ее, помогите ей. Пожалейте, пригрейте этого пса, зачем-то спящего в грязи и копоти на тротуаре у подножия моста. Может быть, тогда на небо снова выйдет Луна, может быть, тогда ей не страшно будет взглянуть на нас своим и без того печальным оком.
Ксения достала из сумки мобильный телефон и написала всего одно слово: «Соскучилась». Поразмыслила над ним несколько минут – все-таки три недели продержалась, но припомнила, что всегда «лучше жалеть о сделанном, чем о несделанном», и отправила.
«Ну вот…» - пришел ответ. Ответ озадачил.
«Что «ну вот»? Достаю, да?»
«Хочешь совет?»
Ксения в ответ разозлилась:
«Знаю я твой совет: займись делом!»
«Нет. Могу дать совет, чтобы не отпугивала мужиков».
Сердце неприятно скакнуло и как будто застряло в горле:
«Что уж я, такая страшная?»
«Глупая».
«Если умный, так научи...»
«Сейчас занят. Позвоню, как освобожусь».
Ксения пришла домой в самом мизантропическом настроении. Ветром распахнуло форточку, в комнату надуло холод. Закрыла поскорее, натуго заперла все створки. Ужинать не хотелось. Статью она решила написать утром. Быстро разделась и юркнула под плед. Но ее колотило, и не столько от холода, сколько от черных мыслей, лезущих из темных углов ее маленькой тесной комнаты, из самых мрачных глубин ее души. Топали по коридору, брякали на кухне кастрюлями и орали друг на друга за тонкой стеной соседи по коммуналке. Достали! Рвал, словно желая истрепать в клочья, железные крыши и карнизы ветер. Точно, днем передавали штормовое предупреждение… Хлестал в стекла дождь. Такой же тяжелый и бесконечный, как злые слезы Ксении, которые разъедали глаза, словно кислота. Слезы давно не приносили ей облегчения. Потому что она почти разучилась плакать. Пять лет назад разучилась. После того, как плакала и плакала по умершей любви, не переставая, три месяца подряд. Наверное, тогда и кончился запас ее добрых женских слез, приносящих облегчение душе. Остались только тяжелые, как ртуть, какие-то концентрированные, ядовитые. Они разъедали не только веки, но и сердце, стирая все светлое и лучшее, что еще жило в нем. И тогда из темной части души, из-под застарелой ряски обид, из болотной гнилостной жижи страха, из вязкого ила ненависти, словно восставшие зомби, выбирались зловонные удушливые воспоминания… Они хохотали над ней, обзывали, издевались, тащили по острым камням, по холодной траве, в темный вонючий подвал, на пустынную стройку, кидали на голые не струганные доски, на земляной пол, стаскивали с нее новенькие, купленные мамой джинсы, хапали ее повсюду, жадно, отвратительными липкими пальцами, угрожали обломком кирпича, блескучим лезвием топора... и хохотали, хохотали, цокали языками, смачно обсуждали свои мерзкие ощущения, хватали ее за руки, тянули куда-то, к себе, в себя, и она, почти на грани обморока, чувствовала своими ледяными ладошками что-то очень горячее, что-то очень твердое, что-то очень большое, страшное!
Ксения стонала, выла в подушку, кусала ее. Морок начал было рассеиваться, но не рассеялся до конца, потому что вылезшие из подсознания призраки не желали убираться обратно. Они носились по темной комнате, под высоким потолком, пикируя на нее, словно стервятники, обдавая смрадным дыханием и невыносимым холодом, от которого коченели, немели руки и ноги, дрожала каждая жилочка маленького девчоночьего тела. И они хватали ее, совершенно беззащитную, и тащили назад, вниз, вниз, в какую-то бездонную яму, в чистилище. Они снова хохотали над ней, толкали ее, презрительно оглядывали с ног до головы, словно искали изъян, клеймо. Они пялились широко открытыми, такими невинными глазами, но сквозь эту детскую невинность уже сквозило жестокое пренебрежение, почти уничтожающая ненависть. А другие призраки ломились в запертую дверь, подслушивали, подглядывали в замочную скважину на то, как главный призрак-стервятник возвышается над ней и клокочет, клокочет о том, что она достойна смерти… И она видит в своих детских заледеневших пальцах большой ржавый гвоздь, и бьет им себя в грудь, в самое сердце, разрывая, раздирая его. Пусть будет больше крови, стервятники любят свежую кровь, пусть будет, может быть, тогда они простят ее, может быть, тогда отпустят, может быть… может быть… Но нет ни крови, ни «скорой помощи», ни жалости, ни прощения. Есть только горящие острым любопытством глаза, есть только презрение, отвращение, насмешки, тычки… Все плывет, все скользит мимо, все кружится, и кружится голова, холодеет позвоночник…тошнота подкатывает к горлу…потому что сердце бьется не в груди, где ему положено быть, а прямо в горле, открытое, живое, сошедшее с ума, не верящее в то, что это не просто ночной кошмар, не просто буря за окном, что все это происходит, происходило на самом деле! Нет, это чей-то ужасный, недобрый рассказ. Нельзя сочинять такие страшилки, нельзя… это патология, это болезнь, это беда…
Ксения выползла из-под пледа, который все равно не согревал, трясущимися руками нащупала в темноте, на столе, кувшинчик с водой. Пила, пила, пила воду большими глотками, такими большими, что болью отзывалась гортань. Словно сердце и впрямь застряло там, будто мешало пить воду. Надо успокоиться, надо уснуть, тогда скорее придет утро, тогда скорее уберутся на место эти твари, тогда снова уляжется на дно души зловонный ил ненависти, тогда опять задернется, зарастет ряской страх…
Но подушка, как камень в изголовии, но тело измято, измучено, призраки-воспоминания опять надругались над ним, над его памятью, над любовью, верой, над надеждой, что все забудется, что все ужасное уйдет в небытие. Они отняли у нее и эту искорку, этот огонек, который она хранила в своих закоченевших ладонях, который несла вперед, которым освещала путь все последние месяцы. И оставили с ней только всепоглощающее, беспросветное, как абсолютная тьма, чувство вины, эту черную дыру, в которую с бешеной скоростью улетает ее нежность, ее женственность, ее чувственность, ее желания, ее жажда любви… Только уродливое, только гадкое, только грязное и грубое остается в ней, только ненависть, только омерзение, и вина, вина, вина, которая разрастается в черепной коробке, будто распухает мозг, до звона в ушах, до беспрестанного крика: «ты дрянь! ты должна сдохнуть! ты во всем виновата! только ты! ты дрянь, дрянь!» Ничего хорошего уже не будет, ничего хорошего уже не выйдет. Она опять останется виноватой. Виноватой даже в том, чего еще не совершила. И опять будет страх, он ходит рука об руку с виной. И опять она будет бояться новых отношений, чувств, желаний. Зачем они приходят, если все всегда заканчивается одинаково. Они обвиняют, она рвет себе сердце ржавым гвоздем вечной вины. Она не такая, она неправильная, она заклейменная. Пусть уходят! Уйдите! Не трогайте! Это же все живое, так больно. Не прикасайтесь! Вы все равно не излечите мои язв. Я плохая! Я больная! Я прокаженная! Прокаженных всегда боятся. Они разносят болезни, они разносят неудачи, несчастья. Я вас отпугиваю? Ха-ха! Ну и хорошо! Хорошо!!! Уходите! Все уходите! Я надену на свой посох колокольчик. Пусть он звенит. Вы будете слышать его звон и будете бояться. Будете обходить меня стороной. Нет среди вас храбреца, нет самоотверженного лекаря, который смело вложит персты в мои язвы, который исцелит их. Нет среди вас настоящего Мужчины. Потому что нет в вас настоящей Любви. Потому что только огромной многотерпеливой Любовью можно излечить мою проказу!.. Звенит колокольчик! Звенит! Громко! Уходите! Уходите все!!!
Хромое утро приковыляло в город со своими старыми пожитками – ветром, дождем, низкими тучами.
Ксения автоматически умывалась, чистила зубы и боялась взглянуть на себя в зеркало, висящее над раковиной, на свое бледное осунувшееся лицо, на распухшие глаза, губы. Она слишком хорошо знала этот образ. Нет, он не часто являлся ей. Но она увидела его лишь раз и запомнила навсегда.
Через силу влив в себя чашку теплого чая, Ксения села за статью. Голову после бессонной ночи словно заковало в стальной обруч с шипами, но мысль работала четко, быстро. Она просмотрела ксерокопии документов, которые отдала ей героиня будущей статьи, подчеркнула карандашом особо важные строки и застучала пальцами по клавиатуре ноутбука.
«Ежедневно с телеэкрана нам радостными голосами сообщают о строящихся элитных жилых комплексах, один другого краше, один другого престижнее.
Для миллионов россиян это несбыточная мечта, раздражающий фактор, унижающая роскошь чужой жизни. Этим людям не нужна роскошь, они просто хотят пожить по-человечески. Тем, кто еще полон нездорового оптимизма и веры в справедливость, я хочу поведать историю Нинель Николаевны Тарутиной. Историю абсурдную, но от этого не менее реальную…
В доме № 16 по улице Витебской героиня моего рассказа прожила больше десяти лет. Когда переезжала сюда из комнаты в коммуналке, была просто счастлива. Постепенно обживалась, обзаводилась хозяйством. Сокращенная еще в перестроечные времена с должности инженера, Нинель Николаевна окончила двухгодичные курсы преподавателей современных бальных танцев и стала работать по школам, дворцам культуры, клубам. Зарплата у всех преподавателей – одни слезы, поэтому подрабатывала по вечерам уборщицей. Из этих невеликих средств она умудрялась еще выкраивать деньги на то, чтобы шить своим подопечным бальные костюмы…»
Ксения настолько погрузилась в работу, что даже вздрогнула от звонка мобильного телефона. Взяла его в руку, и надорванное за ночь сердце неприятно кольнуло. Засекреченный номер. Девяносто девять с половиной процентов, что это звонит господин Данилов. Она ответила на звонок, ответила грубо, потому что уже ни о чем не хотела с ним говорить.
- А что с голосом, Ксеня? – благостно настроенный режиссер никак не ожидал такой реакции.
- А что? Я должна от радости до потолка прыгать? – рубила она.
- Ну, хотя бы не хамить… У тебя плохое настроение?
- Ну, извини, что у меня плохое настроение, - съязвила Ксения.
- Ты хочешь узнать, что я хочу тебе сказать или нет? – удивленно и немного встревожившись спросил Алексей.
- А что ты можешь мне нового сказать?! Что я плохая?!
- Да не плохая ты!
- Но тебе же все не нравится! Вам всем всегда все не нравится!
- Извини, что я позвонил, - он бросил трубку.
У Ксении в горле снова закипели слезы, но уже не злые, а абсолютно бессильные. Она тут же набрала его номер и смертельно устало сказала:
- Леша, ну что за капризы?
- Это у меня капризы?! – взвился он. – Ты посмотри! Ты посмотри, что происходит! Это у тебя постоянные капризы! Ты все время чем-то недовольна, ты все время мне грубишь, тебе невозможно ничем угодить. Я все время чувствую себя виноватым! Люди должны получать удовольствие от общения друг с другом! А мы с тобой только ругаемся! У нас с тобой еще только все начинается. У нас еще даже ничего не началось! Мы еще даже ни разу не целовались. А уже ругаемся! – Ксения была сбита с ног этой отчаянной тирадой, она пыталась что-то лепетать в свое оправдание, но Алексей не слышал. - Все время, из-за всего ругаемся! Как будто муж и жена, которые прожили вместе тысячу лет, надоели друг другу до смерти и не знают, как друг от друга избавиться! Как можно так строить отношения? Невозможно! Маленький мой, давай будем учиться! Я прошу тебя, давай будем учиться общаться! Ты же тонкий, умный человек, как ты этого не понимаешь?!
- Но у меня же есть на это причины, - проговорила Ксения тихим охрипшим голосом, когда он на мгновение умолк, чтобы перевести дух.
- Я готов выслушать все твои причины. Я готов помочь тебе, если смогу…
- Да. Помоги мне, пожалуйста… - по ее лицу текли слезы, они сползали по щекам в рот, и Ксения чувствовала их почти непереносимую горечь
- Вот что, - очень серьезно заговорил Алексей. – Я сейчас правда очень занят, но как только закончу фильм, мы выедем куда-нибудь на три дня, и я тебе все про тебя расскажу! Не знаю, когда это случится, но мы выедем, и я тебе объясню, какая ты есть. Только сначала я тебя выпорю! Я готов выслушать все твои причины! Но сначала я тебя выпорю! Все. Я вообще-то в машине, еду по делам… Целую тебя. Пока.
Ксения плакала и плакала. К ней медленно, очень медленно, как вода после отлива, возвращалась украденная ночными призраками надежда на то, что она все-таки может изменить свою жизнь. Что есть, все-таки есть на этой земле человек, который готов ей в этом помочь…
С этого дня они стали друг с другом очень осторожны и предупредительны. Алексей звонил иногда ей по вечерам сам, а иногда Ксения посылала ему короткое смс: «Соскучилась. Позвони, если можешь». Он перезванивал, порой шутя на бегу: «Подожди, ботинки завяжу! Выскочил из дома, как…», и они разговаривали по часу, по два, обо всем на свете, подробно, внимательно. Как-то они просто смеялись минут сорок, радуясь голосам друг друга и спрашивая: «Почему ты смеешься?» «Просто рад/рада тебя слышать!». Алексей мог ни с того, ни с сего позвонить и спросить:
- Ты где?
- Дома.
- Да? Ну ладно.
И положить трубку.
«А где я должна быть?» - возникал у Ксении резонный вопрос.
Если ему не спалось или не работалось, он мог набрать ее номер посреди ночи, послушать сонное недовольное: «Да! Алло!» и положить трубку. Он всегда звонил с засекреченного номера, но она знала, что это он. Во-первых, больше некому было валять дурака, Ксения на двести процентов была уверена, что у нее нет тайных воздыхателей, во-вторых, он однажды сам себя выдал: днем позвонил из дома, молчал, но не учел, что рядом лопочет маленький, и она, услышав в трубке детский писк, догадалась, что звонит Алексей.
Только один раз он, издерганный работой, сорвался, сказал что-то грубое, но тут же прислал трогательное, извиняющееся смс: «Спасибо тебе, дорогой мой человечек. Спасибо, что терпишь меня!» Да сколько угодно она была готова его терпеть, лишь бы услышать такие слова, лишь бы все у него, у них получилось.
Ксения иногда думала, что, если бы не было телефона и Интернета, не было бы и этих странных, каких-то невзрослых отношений. А однажды и Вера грустно, со скрытой тревогой за подругу, пошутила, что, мол, «ваш роман так и остается телефонным».
За полтора месяца они с Алексеем не встретились ни разу. Ксения и не стремилась к встрече сейчас, тайно храня, как драгоценный камень, за семью печатями, его обещание подарить ей три дня. Она знала и понимала, что пока он не вернется после премьеры из Амстердама, ему не до серьезных разговоров. Пока он бился над фильмом, не зная, как еще его можно улучшить, отшлифовать. А вот когда он приедет домой с победой, счастливый, расслабленный, вот тогда, может быть, и ей достанется частичка его света, его тепла...
В те дни Ксении часто приходилось отгонять от себя томительные фантазии о «трех счастливых днях», в ней опять, с новой силой, боролись дух и плоть. Ах, как непросто, почти невозможно молодой одинокой женщине не мечтать о ласке и внимании любимого мужчины! Да и мужчина не монах! А тут еще ее неуемное воображение. Она даже думала, удивляясь сама себе, что среди ее чувств совсем нет места ревности, что Алексей так хорош, так достоин любви, что она готова делить его с другими. С совершенно спокойным сердцем она принимала мысль о том, что, поговорив с ней, он кладет трубку, а ему тут же звонит другая, и с той, другой, он ведет такие же беседы. Лариса, например… К ней у Ксении было уже почти родственное, какое-то сестринское отношение, молчаливое сочувствие… Она уже давно признала право Алексея на любовь к «другой женщине». И ей даже казалось, что есть в нем какая-то затаенная боль. Он словно бы проверял силу своего обаяния на сильных, властных, красивых, умных женщинах. Они так легко велись на него. И его брала злая досада на них всех за ту, единственную, которую он никак не мог завоевать! Конечно, были еще многие женщины в его жизни, о которых она не имела представления, но допускала, да нет! твердо знала, что они были, есть и будут. И она даже не рассчитывала занять среди них ведущие позиции. Она и хотела, чтобы между ней и Алексеем все произошло, и боялась этого, с трезвой горечью понимая, что уже утром, следующим за желанной ночью, все между ними закончится. Она будет не только ему неинтересна, но и неприятна… может, даже отвратительна… И за одну эту ночь со смертельным исходом она отдаст часы и дни их общения? Не-е-ет… Борись с собой, Ксюха, прижми к ногтю свою темпераментную натуру. Пусть молчит и не рыпается. Хотя, стоп. Нет, не могла она представить себе физиологический акт с ним. Так бывает при общении с интересным непростым человеком – вдруг ловишь себя на мысли, что его образу чужды человеческие надобности и слабости. А ведь он тоже ест, спит, сморкается, может быть, храпит, ногти грызет, чавкает за обедом, у него тоже случается расстройство желудка или сенная лихорадка. Вот и с образом Алексея Ксения не могла связать всю эту механику и физиологию любовного процесса. Ей просто хотелось побыть с ним, под его защитой, полежать на его плече, на его широкой горячей груди, по-детски трогательно уткнуться в его подмышку и дуреть от родного уютного запаха крепкого мужского тела. Она бы перебирала шелковистые волоски в его бороде, целовала его руки, и все было бы чисто, смущенно, волнующе, словно в первый раз… и все это было так нереально в жизни. И так доступно в ее фантазиях…
Она представляла, что он привезет ее в какой-нибудь домик на берегу тихой речки. Там будет и лес, и чистый первый снег, искрящийся на солнце. Они станут гулять среди уснувших елей и сосен, разговаривая о чем-то отвлеченном, не касаясь пока главной темы, будут шутить, смеяться. Потом вернутся домой, затопят печь и, пока дом наполняется теплом, им придется согреваться чаем из термоса. Она приготовит что-нибудь вкусненькое… или нет, он не даст ей, решит похвастаться своими кулинарными способностями. Да, он же не ест мяса! Значит, на их столе не будет запретных продуктов. Они выпьют вина, совсем чуть-чуть. Может быть, она даже откажется, потому что лучше выпьет потом, когда все расскажет. Он осторожно тронет ее за руку, и она, старавшаяся до этого сохранять дистанцию, вдруг опустится на пол у его ног, положит голову ему на колени, возьмет его ладонь и припадет к ней губами, ведь ей так нравится целовать любимые мужские руки… Он попытается поднять ее с холодного пола, но она попросит оставить все, как есть, и не перебивать ее. Даже если она будет говорить что-то очень неприятное, даже если с ней будет происходить что-то странное, не перебивать, не останавливать ее. И он узнает все про ее детскую беду. Только сначала она скажет: «Знаешь, почему плохо, когда нет папы? Потому что ты знаешь, что тебя некому защитить. Потому что никто не скажет: «Ты у меня самая красивая, самая умная, самая хорошая!» Мама? Она, конечно, защитит, всегда встанет на твою сторону. Но однажды ты, еще совсем маленькая, шестилетняя, видишь ее утром заплаканной, и вдруг остро, по-взрослому понимаешь, что не можешь надеяться на ее защиту, потому что она такая же слабая, потому что она тоже девочка… И с этого дня ты начинаешь рассчитывать только на свои силы…»
И она расскажет, как росла без отца, была сорванцом, гоняла по двору с мальчишками, в хоккей, футбол, играла «в войнушку». Ей нравились мальчишки: сильные, веселые, честные! А потом все рухнуло… Первый раз, конечно, было интересно, запретно и жутко. Что она тогда понимала! Только то, что поступает плохо. Что мама будет ругать. Но потом, когда кроме ее «друзей», в их двор стали приходить чужие мальчишки, она испугалась, она почувствовала приближение беды, она стала сопротивляться… тогда в ход пошли угрозы, кулаки… а однажды они затащили ее на стройку, на девятый этаж и орали, что выкинут из окна, если она не разденется. Была зима, было холодно среди обледеневших красных кирпичей, она плакала, кричала, и тогда старший, заводила, принес откуда-то топор… Это тянулось очень долго, очень… Почему она никому не жаловалась? Они говорили, что убьют. Она верила. Но после топора не могла больше. Рассказала подружке-однокласснице, а та – учительнице… Она до сих пор помнит, как из класса выгнали всех мальчишек, но им было интересно, и они толпились у запертых дверей кабинета, шумели. Остались одни девчонки, ее выставила перед ними «первая учительница» и в красках рассказала, чем она занимается в свои восемь лет… Тогда ей очень хотелось иметь в руках большой гвоздь, почему-то именно гвоздь! И разорвать им себе грудь, до сердца, чтобы было очень много крови и «скорая»… Ее опозорили, оплевали, обвинили во всем, и она не помнит, как ходила потом в эту школу, где ее все презирали. Пока мама не перевела ее в другую… Этих месяцев нет в ее памяти. На этом отрезке память ее просто пожалела. А тех парней никто даже не искал, никто их не наказывал… Она так ненавидела все мужское отродье. Крупная, сильная, лупила парней в школе, защищая девочек, а иногда даже думала, что если у нее родится когда-нибудь мальчик, она его убьет, задушит… это в девять, в десять лет, Господи! Она уже все понимала, она понимала, что так становятся маньяками... она молилась, как умела, как могла. Ей очень хотелось забыть все, навсегда. Но пришла пора влюбляться! Для всех людей любовь – счастье, а для нее любовь равна вине и страху, потому что за любовью всегда следует наказание и позор. Для нее это была самая большая беда, ведь она влюблялась… во врагов, в самых ненавистных существ на земле! И она корчилась от любви и ненависти одновременно. Она всегда так зависела от объекта своего поклонения, она прикипала мгновенно и намертво, замирала в восторге перед ним, потому что с ней рядом никогда не было мужчины, который бы защитил ее, который бы сказал, что она ни в чем не виновата! Ее любимые казались ей сильными, мудрыми, они должны были помочь, но… всем нужно было только ее тело, а не ее проблемы и беды… тогда она начинала ненавидеть их, бояться… подсознание с охотой подкидывало детские обиды, и она снова хотела уничтожать мужчин, мстить за себя, даже не осознавая этого до конца… но время проходило, принося успокоение, до нового – удивительного, мудрого и сильного… Пока. Пока не ушел один, другой, третий. Пока она не потеряла самого дорогого из всех человека. Пока не поняла, что ходит по замкнутому кругу. Что слышит от своих мужчин одни и те же обвинения, что она сама отталкивает их, даже очень любя, даже очень желая быть рядом… Она поняла, что любовь и ненависть не могут идти рука об руку. И лучше она останется навсегда одна, чтобы в ее жизни не было ни той, ни другой. Чтобы никого не мучить и не мучиться самой. Но для этого надо не иметь сердца. Потому что его, сердце, никогда не удержат сухие доводы разума.
«И вот я полюбила тебя. И снова все так неправильно, все так трудно… Твоя семья, твоя жизнь… мне опять нет места рядом с любимым человеком. Зачем тогда приходит эта ненавистная любовь? Зачем так терзает меня, делает своей рабой? Твоей рабой… И я гоню тебя. Гоню из страха, из малодушия, из слабости. Люблю и гоню. Потому что… не трогайте там, вы все равно не сможете этого понять, как это больно, как мерзко, как страшно, когда ненавидишь себя, когда хочешь убить в себе женщину!.. Почему именно ты должен… ты согласился мне помочь? Разве ты сможешь научить меня больше не бояться чувств? Не бояться мужчин? Помнишь, ты сказал, что я трусиха? Ты даже сам тогда не знал, как ты близок к истине! Я люблю тебя и боюсь… Почему я… да нет! сама жизнь выбрала тебя мне в спасители? И сможешь ли ты меня спасти? Ведь сколько уже было до тебя… Для этого надо слишком сильно, слишком терпеливо меня любить. А я уже знаю, что ты меня не любишь…»
Он, не проронивший ни слова, ни разу не перебивший, бережно поднимет ее с пола, и она почувствует, как затекло, как занемело все тело. Он обнимет, прижмет ее разгоряченную голову к своей груди. И они будут долго молчать. А потом он осторожно отстранится, пристально посмотрит ей в потемневшие глаза, потому что ее душа еще не до конца вернется оттуда, из ада воспоминаний, и скажет очень тихо, один, прощая за всех: «Ты ни в чем не виновата…» И повторит: «Запомни, ты ни в чем не виновата!»
И придет ночь, и между ними не будет ничего, кроме объятий. Она будет лежать рядом с ним, свернувшись клубком. Маленькая девочка, которая впервые за много-много лет уснет светло и беззаботно под защитой сильного верного Мужчины. Между ними ничего не будет, кроме стука сердец, кроме тепла тел, кроме переплетения рук, пальцев… Потому что ничего не может быть между отцом и дочерью.
Глава 10
Падение Икара
Алексей улетел в Амстердам в середине ноября. За два дня до этого он звонил ей, веселый, на подъеме, смеялся, что опять всем недоволен, что будет до последнего, на ходу, под сигналы подъехавшего такси, еще пытаться что-то доделать в картине, отрезать, пришить… Всегда он так, и в аэропорту уже знакомы с его закидонами, поэтому дают ему «зеленый коридор». «Так что полетел!» «Удачи тебе, Леша! Я буду держать за тебя кулаки…»
Но еще раньше ей позвонила Вера и сказала:
- Шеф отравляет меня на IDFA.
- Круто! – восхитилась Ксения.
- Ну да, круто. Только у меня загранпаспорт, как назло, кончается, и мы бегаем все в пене по комитетам, чтобы мне его быстро продлили. И с гостиницей там запара. Они же только участникам предоставляют. Вот и сижу в инете, подбираю, чтобы недорого и недалеко от киноцентра…
- Это все фигня! Ты же не была в Амстердаме?
- Не, там не была.
- Это как в «Вокзале для двоих», помнишь? «…подруга в Алжир улетает, жену по телевизору показывают. Для меня это как жизнь на Луне. А тут весь день с подносом!» Когда же я куда-нибудь поеду?
- Не парься. Отправим и тебя, - покровительственно проговорила Вера.
- А ты хитренькая, увидишь Лешин фильм раньше меня, - подколола ее Ксения.
- Ну, это для вас, Ксения Сергеевна, событие. А мы, как-то так вышло, не ярые поклонники господина Данилова и его творчества, - язвила любящая подруга. – Особенно после того, что он творит с вами.
- Да ну перестань, Вер, - Ксения смущалась и краснела даже наедине с собой. – Он классный.
- Вам виднее… Ладно! Буду тебе смски слать о том, каких мы там призов нахватаем.
Вот так Ксения осталась в Питере сразу без друга и подруги на целую неделю. Ожидание усугублялось еще и бездельем – из редакции газетенок она все-таки ушла, а новую работу пока не искала. Выбеганных в должности внештатного журналиста средств хватало до Нового года. Голова была наполнена нежными мыслями о любимом человеке, в солнечном сплетении опять плескалось сладкое млечное томление. Ксения почти в режиме non-stop гоняла в ноутбуке дорогие сердцу диски с Лешиными фильмами. И чем больше она их смотрела, тем больше открывала для себя слоев, пластов, значений, деталей. И лопались, как мыльные пузыри, недобрые и завистливые выдумки, густо кружащие вокруг имени режиссера и его творчества.
За окном фильма «Без слов» не просто бесконечно копали яму, там шел дождь, падал снег, плавал в медленном жарком воздухе тополиный пух, бесились в солнечных лучах пылинки, сверкали брызги, обреченно висела в небе над ночными очертаниями питерских крыш скорбная Луна. Она пристально, молча смотрела за экран, в глаза тому странному, не видимому зрителю человеку, который почему-то не спит в столь поздний час, который, как и она, бледен и одинок сейчас. И сливался, плавился на мокром асфальте свет Луны и фонарей, рождая палитру самых невероятных цветов и оттенков. И лишь на секунду, еле уловимо, мелькало нечаянным отражением в темном стекле лицо этого человека. Слишком бесплотное, слишком коротко, чтобы поверить в его существование.
Так же коротко и скупо мелькали перед глазами Ксении лица героев «Понедельника…» Только эти люди, наоборот, были слишком облечены в плоть, слишком приземлены, и она ничего не успевала о них понять. В этом фильме люди ходили, ели, спали, пили, размножались, работали, ехали, умирали, писали стихи, курили, любили, воспитывали, жалели, ругались, шутили, звонили по телефону, отказывались, соглашались, не понимали, не умели, не хотели, боялись, смеялись, болели, рубили, сторожили, чинили, молчали, стеснялись, плакали… Если бы Ксения не знала с самого начала предысторию создания этой документальной картины, то долгое экранное время думала бы, что это фильм просто про каких-то людей, бессюжетно, нелогично, невнятно соединенных вместе. Но даже зная предысторию про «абсолютных ровесников», она тщетно пыталась угадать среди застолий, среди уличного людского потока, среди праздничной полупьяной толпы ТЕ САМЫЕ лица. При первых просмотрах Ксения была не согласна с такой позицией режиссера, но постепенно открывая многослойность фильмов Алексея, она все больше убеждалась, что его картины перестают быть только документальными. В них есть то, что не показывается на экране, то, что всегда нужно домысливать, анализировать. Это такие иносказательные головоломки, рассчитанные на избранного и очень вдумчивого зрителя. Если отодвинуть внешнюю сторону «Понедельника», перестать видеть в нем документ эпохи и города, то замысел режиссера сразу приподнимался, так же, как камера «взлетала» над городом, над его ржавыми крышами, черными провалами дворов-колодцев, над суетой крохотных машинок и песчинок-людей. Режиссер подсказывал: посмотрите на все это глазами Творца… Как жалок человек и как его хочется любить… Когда Ксения смотрела «Понедельник…» самый первый раз, она очень боялась сцены с умершей матерью. Столько вокруг этого короткого эпизода было накручено, столько возмущений. А на деле: скудный свет едва определял лежащее в постели тело какой-то пожилой женщины, не было видно ни ее лица, ни лиц тех, кто склонился над умершей. Даже невозможно было угадать кто так тоненько, так горько плачет в этой сумрачной комнате… Алексей мог бы никому не говорить о том, что это его мать, и никто бы и не догадался. Но он был честен – с собой и с другими.
Ксения смотрела «Философа» и, казалось, чувствовала, как трепетал Алексей перед этим сверхчеловеком, как не смел при монтаже прикоснуться ножницами к бесценной пленке, сохранившей облик и голос Быкова. И очень верно, что начинающий режиссер интуитивно ли, по счастливой ли неопытности оставил монолог Философа нетронутым. И смерть Быкова, подробное, долгое прощание с великим старцем, составляющее почти половину часового фильма, Ксения прочитывала как часть его Бытия, как Успение святого. И таким пронзительным, таким тоскливым становился к концу картины непонятный навязчивый звук – это руки Философа дрожали, когда он пил чай и держал чашку с блюдцем. Мелкий дробный стук фарфора – такой живой, такой бытовой звук после смерти героя вдруг занимал все пространство, отдавался эхом в углах опустевшего кабинета, дома, мира… И еще кто-то снова плакал все время, тихо, зажато, горько.
Плакала Мария Петровна Ковалева по своей погубленной жизни, по рано схороненным мужьям, и, как приговор себе самой выносила: «Это мне за то, что в молодости отказала парню, Гришеньке! Родители не велели, а я побоялася перечить. Вот вся жизнь и перековырялася…» Плакала и работала, плакала и смеялась, плакала и пела. И тяжелыми каплями с крыши плакал вместе с ней дождь, так, как будто это были слезы того, невидимого человека.
И, словно следуя из фильма в фильм, из судьбы в судьбу, этот невидимый плачущий человек появился и в «Неаполитанском танго». Там на экране сильная женщина оплакивала медленный и мучительный уход любимого мужа, и этот кто-то вторил ей так же тихо и горько. Она говорила о вере, о надежде, живущей вместе с человеком до последней секунды, о том, что она не должна раскисать, что Петр не должен видеть ее слез. И она расчесывала густые длинные волосы, надевала строгое платье, она бежала на богатый итальянский рынок, торговалась с продавцами, она быстро, по-деловому мыла полы в стоматологической поликлинике и спешила, спешила домой, обратно, к своему любимому. И там целовала его в провалы глаз, разговаривала ласково, шутливо, между делом ставила уколы, массировала тонкие бледные кисти рук, бесчувственные ступни, варила бульон, звонила по мычащей просьбе мужа знакомым, желая всем только здоровья, здоровья. Как страшно было видеть все это и понимать, что исход близок и предопределен. Ведь все, и она сама, знали это. И только от непомерной усталости, от минутного отчаяния она позволила себе слезы перед камерой, перед очень близким человеком. И когда этот человек за экраном заплакал вместе с ней, она воскликнула: «Не надо, Леша! Не надо, нельзя! Мы не должны, ради Петра…»
Леша, милый Леша, ты умеешь плакать над красотой и жестокостью этого мира! Как невероятно! Как хорошо! Ты – необыкновенный!
И Ксения часами бродила по набережной лейтенанта Шмидта, засыпанной свежим, еще не успевшим прокоптиться снегом, и думала, думала об Алексее. Вот здесь он остановил машину, когда она выложила ему сплетни о нем. Бедный, как он тогда облез. Дура, тысячу раз дура! Даже перед памятником многоуважаемому адмиралу Крузенштерну стыдно. До сих пор… Уже не стояли у набережной белоснежные семиэтажные морские лайнеры, не торговали матрешками, цветастыми платками, балалайками и прочими «советскими» сувенирами пронырливые лотошники. Не грохотали музыкой, не светились разноцветными огоньками плавучие ресторанчики. На волнующейся невской воде качались сонные флегматичные чайки, и какой-то пацаненок все пытался докинуть до них комьями земли.
Ксения перебежала по зебре на другую сторону набережной. Машины здесь носились, как угорелые, еле переждешь, пока пропустят. Прошла по пустынной четырнадцатой линии до Большого проспекта, и дальше, дальше, решив совершить «круг почета» до метро и обратно. На пешеходной шестой линии многолюдно, суетно. В метро в эти вечерние часы не протолкнуться. На Среднем тоже озабоченный, хмурый людской поток. Транспортная пробка от девятой до Съездовской. Машины, автобусы, трамваи забили до отказа узкие улицы. Чистый белый снег, которым она любовалась на своей набережной, здесь давно превратился в грязное мокрое месиво, он только портит обувь и вызывает раздражение. Магазины, витрины, музыка, грохот, скрип тормозов, гудки, крики, ругань, смех. Как густо замешана жизнь на этом крохотном клочке небольшого питерского острова. Чем дальше она будет уходить от метро, тем реже станут попадаться спешащие люди, резвые машины. А пока она бредет в общем потоке мимо маленького уютного кафе «Идеальная чашка». Зазывный свет горит внутри. Петропавловка застыла на стене. Девочки за стойкой все так же вежливы и предупредительны. Столики на двоих. Вот за этим, где сейчас расположилась юная парочка, сидели и они с Алексеем. И ее кофе был невыносимо сладким! И потом они пошли вот по этой стороне Среднего, и она, осмелев, взяла его под руку. И было так хорошо! И он засмеялся, сказав, что пешком не гуляют!... Вот идет она хмурым питерским вечером, среди озабоченной толпы, и улыбается. Одна из всех. И наплевать ей на все жизненные трудности, на отсутствие денег, работы, на соседей по коммуналке, которые опять утром скандалили… Они просто несчастные люди, которых никто никогда не любил. Они не знают, как это можно – идти по холодной серой улице, меся ногами грязный снег, с мятой десяткой в кармане, и улыбаться, улыбаться, и нести в груди теплый ласковый комочек нежности. Она любит, и поэтому мир прекрасен! И может быть, может быть, ее тоже любят. Ну совсем, совсем чуть-чуть…
Алексей сидел в темном зрительном зале, на самом нижнем ряду, с краю, поближе к дверям. Сидел, уперев локти в колени и опустив разгоряченный лоб на сложенные друг в дружку холодные ладони. Его маленький герой кричал и бился ручонками в огромный экран, словно в стекло, словно просил выпустить… Все не так, все не то. Почему он увидел это только здесь, в этом премьерном зале? Так всегда – невозможно взглянуть на свое произведение со стороны, пока оно не отделится от тебя. Но как только оно уходит в самостоятельную жизнь, все видишь, недостатки просто бьют в глаза! Слишком статичная камера… Слишком долго она статична, словно не знает, что ей делать, куда смотреть… Плохо! Надо было по-другому снимать. Надо было снимать сразу несколькими камерами, с нескольких точек. Но как? Тогда и оператор отражался бы в зеркале… Соорудить ширму? Скрытую камеру использовать?.. Надо, надо было решиться на это, чтобы видеть все происходящее и сверху, как бы глазами взрослого, и глазами ребенка. Немного бы другой ракурс… И вообще надо было не такое зеркало! Не такое! Надо было без рамы, во всю стену! Чтобы герой шагал в другой мир, в зазеркалье. И чтобы зритель иногда сам путал отражение и реальность. Побоялся, что сын испугается многих камер, чужих людей… и так почти не дышали… да нет, все правильно, это такой интимный, такой таинственный момент… не смог бы снять по-другому. И повторить уже ничего, никогда нельзя. Еще это контрастное пятно – сынуля оторвал темные обои, и обнажилась белая стена. Белое пятно на темных обоях! Почти посредине кадра, над светлой головкой ребенка! Ведь видел его! Не подумал, что так будет тянуть на себя одеяло. Надо было заклеить. Не заклеил, показалось, что это придаст натуральности. Ведь корявые детские рисуночки, эти каляки-маляки фломастерные на тех же обоях, легли в общий антураж превосходно! И сам вот влез в кадр, крокодил! Видеть тебя не могу! Толстый, противный… но как еще можно было вывести малыша на главную точку? Никак не приходило к нему узнавание. Для него – в зеркале жил чужой мальчик! Надо было их соединить в его бедной головушке. И только когда маленький герой увидел в том же зеркале брата, папу, только тогда понял что-то об отражении, о себе… Чудеса не происходят сами... Всегда нужно их тщательно подготовить. Просчитать. А как просчитать, срежиссировать реакцию ребенка? А ведь ты видел уже на стадии материала, что все пошло не так! Ведь видел, признайся, не ври сам себе! Потому что пятнадцать лет назад ты видел другое кино! С таким же маленьким, но другим героем! Нет, жизнь нельзя повторить, этим она и прекрасна, и ужасна…
Алексей услышал негустые аплодисменты и быстро, пока не успел зажечься свет, выскользнул из зала. Занял столик в баре, заказал коньяк, выпил... Кажется, в этом конкурсном блоке еще один фильм, кажется, длинный. Тогда у него есть время, чтобы придти в себя. А потом набегут в бар за стаканчиком горячительного многочисленные киноколлеги. Он взял еще порцию коньяка и выпил ее уже не залпом, как первую, а глотками. Тепло стекало по горлу в желудок, почти нестерпимо обжигая его. Ладно, все равно сделал. Пусть не лучше, чем у других, но однозначно не хуже. Это все нервы. Нервы ни к черту. Концовка получилась, это главное. И внутри есть крохотные фишки, которые смогут заметить только самые внимательные зрители. Как бежит по мосту мальчик, а его тень отстает от него… Такой обманчиво примитивненький фильм получился, чтобы расслабить в начале и оглушить в конце. Рано, Леха, расквасился. Выпей-ка еще…
Через полчаса бар стал наполняться людьми. Пришел длинный большой Ляшенко, по болезненной привычке близоруко щурился на окружающих. Алексей позвал его за свой столик. Выпили за премьеру. Ляшенко тоже привез фильм: последнюю серию большого документального сериала. Лет пятнадцать он его снимает, с одними и теми же героями. Как они растут, меняются. Превращаются из подростков во взрослых людей. Из советских школьников в менеджеров и бизнесменов. Из мальчишек и девчонок – в мужей и жен, в отцов и матерей… Благодатная тема. Да-а... Интересно было бы лет через двадцать снова разыскать своих абсолютных ровесников, снова снять про них фильм. Кого-то уже не будет. Что-то изменится в жизни живых. Станут взрослыми родившиеся перед камерой дети… Нет. Не потянуть такое еще раз… Ляшенко крепкий режиссер, настоящий профессионал – выносливый и терпеливый. Вот только зрение совсем его подводит…
Пришла и села за их столик громкая, по-глупому восторженная немолодая Кристина, координатор чешского документального фестиваля, сразу рассыпалась похвалами в адрес обоих режиссеров, а потом безостановочно теребила Данилова:
- Какой мальчик! Какой мальчик! Такой трогательный фильм, Алексей! Это какая-то волшебная детская страна. Как будто сейчас из-за легкой прозрачной занавески выйдет добрая Фея и коснется солнечной головки плачущего мальчика, и он превратится в Маленького Принца. Это такой легкий, такой светлый фильм! У тебя было много мрачного, трудного раньше, меня это пугало. Но сегодня я с тобой полностью примирилась, - Кристина доверительно коснулась руки Алексея. – Принеси мне завтра диск, я увезу его с собой. Мы в этом году в феврале. Ты уже в конкурсе!
Алексей на все согласно кивал. Ляшенко щурился. Никогда невозможно было понять, что ему нравится, а что – нет. Скажет потом, когда останутся одни. А пока их компания все расширялась. Пришел Владимир Илларьевич Корнеев – «последний могиканин» Ленинградской киношколы. Он все еще работает, еще ездит по фестивалям. Ляшенко и Вересова его опекают. Устроили через Союз эту поездку, как подарок к семидесятипятилетнему юбилею. Вот и Лариса, легка на помине, а с ней худенькая, строгая Вера – координатор питерского фестиваля.
Вересова пробралась-таки к нему под бок, на двухместный диванчик, где он до этого широко сидел один. Улыбался ей, строил глазки. Все, как всегда. Вера скромно присела на стул. Владимиру Илларьевичу принесли от соседнего стола удобное кресло. В другом сидел Ляшенко. Кто что будет пить? Они-то с Ляшенко уже пьют коньяк. Лариса захотела того же, что у него. Вера заказала сухого красного вина. Кристина сама взяла сок. Корнеев от спиртного отказался, попросил чаю. Алексей стряхнул с себя Ларису, отошел к барной стойке. Взял уже целую бутылку коньяка, надоест скакать за порциями. Вежливая Вера – единственная – помогла принести напитки за стол. Там уже появился еще один человек – приятель-поляк Штефан Каминьский. Обнялись, поздравили друг друга. Сели. Выпили. Веселый Штефан шутил, много и быстро говорил.
- Почему ты не хочешь преподавать? Давно пора заводить учеников! – приставал он к Алексею. – Я уже второй набор выпускаю. Славные ребята. Они все видят иначе. Их бывает трудно понять, но с ними так интересно! Много девушек идет в режиссуру. Такая неженская профессия, а они идут. Мне их жаль. Но они иногда сильнее мальчишек. Посмотри, даже Игорь, - он кивнул на Ляшенко, - такой занятой человек, набрал в прошлом году курс. Но он в Москве. У вас же есть в Петербурге киношкола?
- Институт есть, - негромко, без улыбки ответил ему Алексей, - я тоже занятой человек. А не иду преподавать как раз потому, что девушки… они в меня все поголовно влюбляются. Какая уж тут учеба.
Штефан заржал, подмигнул и панибратски хлопнул его по плечу. Лариса кокетливо хмыкнула. Вера взглянула исподлобья. Ляшенко заморгал глазами, зажмурился, как будто их резало. Кристина громко переспрашивала: «Что? Что он сказал? Я не поняла». Владимир Илларьевич строго посмотрел на Алексея и отставил пустую чашку из-под чая. Незаметно подошла официантка, унесла грязную посуду.
- Девочки любят красивых успешных мужчин, - красивым густым голосом произнесла Вересова. – Так уж мы устроены! Давайте выпьем за это!
Она попробовала осторожно взять Алексея под руку, но он отстранился. Выпили.
- Мне кажется, Штефан прав, Леша, - глухо заговорил Корнеев, - настал твой черед передавать свой опыт молодым режиссерам. Когда-то мы всей студией опекали тебя. Я ничего не хочу сказать плохого, ни в коем случае не умаляю твоего труда, твоего творческого пути. Ты прекрасный абсолютно самостоятельный режиссер. Но, помнишь, мы все тебе помогали, когда ты начинал – кто-то дарил тебе пленку, кто-то бесплатно снимал для тебя… Сейчас другое время. Мы, слава Богу, живем теперь иначе. Твоим ученикам уже не нужна будет материальная поддержка. Но в творчестве они тыкаются, как слепые котята. Кто их научит? Игорь, Штефан – они делают благородное дело…
Глаза Алексея недобро сузились:
- А помните, Владимир Илларьевич, мне было лет семнадцать, зима была… мне совершенно некуда было деться… вы тогда очень помогли мне – дали ключ от дачи. Я два часа ехал в холодной электричке. Шел до дачи в темноте. А когда пришел, оказалось, что замок невозможно открыть…
Владимир Илларьевич растерянно смотрел на Алексея. Все за столом напряглись. Но он словно не замечал этого:
- На следующий день я вернул вам ключ, сказал, что замок сломан. А вы засмеялись, назвали меня «чучелом» и велели в следующий раз пописать на ключ. Замок просто замерз… Но следующего раза не было…
- А какое отношение? – еще глуше заговорил Корнеев. – Как это сопоставить – наш разговор об учениках и эту неприятную историю… извини, я не помню, конечно, но извини… через столько лет.
- Какое отношение? – сказал Алексей тихо и зло. – А потому что вы все думаете, что мне все очень легко дается…
- Я не говорил этого… совсем наоборот… - пытался реабилитироваться бедный старик.
Вера медленно бледнела и от неловкости не знала, куда прятать глаза. Ляшенко хмурил лоб и моргал все чаще. Штефан глупо улыбался. Кристина закурила. Алексей не кричал, нет, он говорил очень тихо и спокойно, но от этого спокойствия всем было не по себе.
- Вы, наверное, все думаете, что я только пальцами щелкну, и все само собой получается! По щучьему велению… Это вам дают деньги в Госкино. Я в Госкино давно не хожу. Я закладываю свое жилье, свою машину. Я всегда рискую! У меня каждый раз язва желудка открывается! Но вам это неинтересно… Вот мы с вами знакомы сто лет. Мы, вроде бы, друзья, приятели. А давайте честно – ведь вы только того и ждете, чтобы я упал. Чтобы освободил вам место…
- Перегибаешь, Алеша, - пробасил Ляшенко. – Никто на твое место не метит. Каждому хватает забот на своем. Кончай бузить. Давай лучше выпьем. Извинись перед Владимиром Илларьевичем. Никто ни в чем не виноват.
- Извините, - сказал Алексей, не глядя на Корнеева. Чокнулся коньячком с Ляшенко.
Кристина пошла кого-то искать, на прощанье напомнив, чтобы Алексей принес завтра диск. Он кивнул ей, уже миролюбиво, уже стесняясь своей выходки, жалея старого несчастного Корнеева. «Не надо больше пить. Нельзя…»
Булькнул мобильный в кармане. Он достал его и даже не понял сперва текст смс. Перечитал два раза, пока строки не сложились в японское танка:
«Все это время
Так любовь сильна!
На летнюю траву она похожа;
О, сколько ни коси, ни убирай,
Растет опять и покрывает поле!»
Посмотрел отправителя. Ну, конечно, как не догадался, это Ксения атакует его. Даже в Амстердаме! Эстетка какая нашлась…
- Кто там? – сунулась в телефон Лариса. – Девочки пишут любовные послания?
- И как ты догадалась, умная моя? – скривился Алексей в деланной улыбке, убирая от ее любопытного взгляда телефон.
- Сердце чувствует твое коварство, милый друг! – пропела она.
Еще долго сидели. Еще зачем-то пили… Снова булькнул телефон, но Алексей не стал доставать его. Корнеев засобирался в гостиницу. Он проводил его немного, долго извинялся, обнимал. Старик по-отечески хлопал его по спине. Алексей вернулся на диванчик, развалился, сместив надоедливую Ларису на самый край. Но она все терпела, улыбалась, вязалась.
- Чего ты злой такой сегодня, Лешенька?
Алексей осмотрел сидящих за столом, словно увидел их впервые. Раскрасневшийся, вечно хмурый Ляшенко басил о чем-то с поляком. Курила невесть когда вернувшаяся Кристина, с ней пришла какая-то незнакомая девушка. Кажется, немка-дебютантка. Во всяком случае, так он понял из разговора. Алексей сладко заулыбался ей, поцеловал ручку. Молчаливая Вера давно допила свое вино. Он предложил ей еще бокал, но получил вежливый отказ.
- Я родился в июле… вы все знаете, - заговорил Алексей, не обращаясь ни к кому конкретно. – Все видели «Понедельник. Утро»… ты говоришь, Кристина, что я снимаю мрачное кино. Это все жизнь… это документальное кино, понимаешь? У кино всегда есть неразрывная связь с судьбой.
Чешка вежливо улыбнулась в ответ.
- В июле много полевых цветов... Они всякие – желтые, белые, синие, фиолетовые тоже…красные… лепесточки такие, нежненькие. Пахнет все… я родился в июле. Вы все знаете…
- Напился…- возвела Лариса глаза к небу и тяжко вздохнула.
Ляшенко укоризненно посмотрел на Данилова и продолжил более интересный разговор с поляком.
- Мать рожала меня в городе. А отец был за городом… в деревне, там… у своих. Я родился, и они поехали в город на мотоцикле. Они напились от радости… очень пьяные ехали…
За столом снова повисло напряжение. Все замолчали, глядели на Алексея, а он смотрел сквозь них и рассказывал с садистским спокойствием какую-то неправдоподобно жуткую историю:
- …очень пьяные оба были, и отец, и его брат, без шлемов, на мотоцикле. Они нарвали в поле этих цветов – белых, желтых, синих… и красных тоже… И везли букет моей матери, за меня… И на повороте разбились. Слишком быстро ехали, да еще и пьяные. Брат сразу насмерть. А отца собирали по частям… он потом долго болел… Матери некуда было пойти после роддома… со мной. Потому что дед, отец моего отца, он сказал, чтобы меня ему не показывали… что это из-за меня погиб его сын, а другой – инвалид…
- Леша, я тебя умоляю! – вскричала Лариса. – Посмотри, ты напугал женщин. Кристина, Марта, Вера, не слушайте его. Он любит сочинять всякие страшилки. Пойдем, я уведу тебя в гостиницу…
Алексей дал поднять себя с диванчика, усмехаясь чему-то, еще договаривал на ходу:
- Я не сочиняю. Это документальное кино… Это все жизнь, такая, что и придумать нельзя…
Лариса увела его за собой, как послушного телка. Кристина покачала головой и, разведя руками, резюмировала:
- Одно слово – гений, со всеми полагающимися недостатками…
Компания окончательно развалилась. Мужчины ушли в зрительный зал на ночные просмотры. Кристина и Марта отправились в свой отель. А Вера нехотя поплелась в свой – поиски пристанища на время фестиваля через Интернет привели ее к анекдотическому результату. Она, сама не подозревая того, поселилась в маленькую частную гостиницу для… геев. Амстердам – город свободных нравов. Там принято уважать права всех и на все. Там даже есть такие специальные гостиницы. На сайтах они помечены каким-то значком, о котором Вера не подозревала. Заполнила заявку, получила подтверждение, перевела на указанный счет часть суммы авансом. А когда приехала в Амстердам и поняла, во что вляпалась, изменить что-либо было уже невозможно. Ухоженные, пахнущие духами, вежливые мужчины с затаенным любопытством и непониманием взирали на высокую стройную девушку, затесавшуюся в их ряды. Возможно, подозревая в ней трансвестита. Впрочем, у этой гостиницы были свои неоспоримые плюсы – в ней было очень тихо, чисто и уютно. И можно было не опасаться никаких посягательств на свою честь…
Старый, дребезжащий всеми своими суставами автобус высадил Алексея среди леса и, обдав на прощание облаком пыли, увез оставшихся пассажиров дальше. Алексей надел на плечи тяжелый рюкзак, сошел с дороги на заросшую тропинку и зашагал в сумрачной тени дремлющих старух-елей. Только хруст шишек под его ногами да случайно спугнутая птица нарушали их ленивый покой.
Тропинку оплело корнями, они выпирали из земли, бугрились, словно мозоли на ладонях натрудившегося за жизнь старика. До родной деревни идти неблизко. Когда кончится лес, нужно будет пересечь заброшенное, давно не паханое поле, заросшее ромашками, колокольчиками и разной сорной травой. Потом пройти вдоль обрывистого глинистого берега реки до огромной высохшей березы, миновать заросший ракитой овраг, и тогда только он увидит десяток серых домов, рассыпанных на берегу.
Алексей шагал широко, пружинисто и мысленно перечитывал последнее письмо матери:
«Здравствуй, желанный сынок, письмо я твое получила, большое спасибо. Сыночек, я чернику тебе посылаю, посылаю вот тут прополюс, настоянный с маслом, натирай переносицу, чтобы не закладывался у тебя нос. Держи в тепле ноги, прогревай пятки все время. Нет-нет, да возьми горчичную ванну и сделай.
Сынушко, жалей себя, любимой ты мой, желанной сынок, ласковое мое дитя! Я теперь век прожила, хоть и помру, так наплевать. Береги семью, живите дружно. Гале большой привет, здоровья ей желаю. Егорку жалей, приласкай когда, береги...
А жись-то моя, ты знаешь, я в письме писать не буду…»
- Где?! Где эта тварь?! – пьяный отец в расстегнутом полушубке ввалился в избу вместе с морозным паром. – А-а-а, что, сука?! Зарублю сейчас! Убью! – он замахнулся на мать недопитой бутылкой.
Мать склонилась над столом, на котором раскатывала тесто для пирогов, сразу из молодой женщины сделавшись горбатой старухой:
- Явился, - проговорила она очень тихо, - только и пожила два дня спокойно.
- Что?! – взвился отец и одним движением руки смахнул со стола на пол противень с бледными овальными пирожками. – Убью, тварь!
- Только убей, скотина! Только убей! – прямо посмотрела мать в его стеклянные глаза. Лицо ее, испачканное мукой, казалось мертвенно бледным.
Спящий на русской печи девятилетний Лешка резко проснулся от крика и грохота.
- Конечно! Конечно! И это будет справедливо! - Отец куражливо уселся на лавку и, громко стукнув об столешницу, поставил бутылку посреди стола.
- Что справедливо? Что справедливо? Нахал!
Мать трясущимися руками собирала с полу пирожки.
Лешка лежал, замерев и дрожа каждой жилкой своего худого длинного тела, и думал, что у матери, наверное, опять непроизвольно подергивается верхняя губа. Тетка Капа говорит, что это нервный тик.
- Ты неси деньги на стол, - мать покидала испорченные пирожки в пойло скотине. – Неси деньги на хлеб. Пропьешь, а потом явишься, за горло меня берешь? Нахал.
- Это спорный вопрос!... Лешка-а-а!
Мальчишка сжался в комок и голосу не подал.
- Лешка-а-а! Сатаненок! – и снова переключился на мать. – У меня денег миллиарды!
- Где?! – криво усмехнулась она. - Последние портки, и те рваные!
- Не физически.
- Надо уйти с глаз долой, пока живая. – Мать говорила быстро, как всегда от напряжения, и при этом машинально управлялась с домашней работой: убирала со стола, мыла пол. - А-то у него ума хватит. И парня хоть человеком вырастить.
- Не уйдешь! Дом не бросишь! Картошку пожалеешь!
- Жри сам картошку, а мы уйдем! А-то топор он точит на меня, нахалюга. Только и дразнит каждый день: «Молись Богу!», «Проси у Бога прощения!».
- Проси у Бога прощения! – отец поднялся с лавки и навис над склонившейся к ведру матерью, как небесная кара. - Только у Бога проси прощения!
- За что? За что мне прощения просить?
Отец пнул ведро, и грязная вода разлилась по только что подтертому полу. Мать бросила тряпку в лужу, бессильно опустилась на лавку и заплакала:
- Господи-и! Да неужели заступы за меня не бу-у-уде-е-ет? Я становлюсь в шесть утра и как муха топчусь…
Вода расползалась по кухне, затекала под дрова, сложенные на полу у русской печи.
- А что такое? – пьяно захохотал отец, топая по луже валенками. – А что такое? Я не понимаю! Для чего? Для чего ты встаешь в шесть утра? Ради своего самолюбия?
- А за что ты меня зарубишь? И снесешь в торфяную яму?
Лешка очень осторожно соскользнул по печной приступочке на пол. Хорошо, что лесенка с коридора, а не с кухни, где снова скандалили родители. Схватил в охапку пальтишко и шапку, пихнул босые ноги в валенки.
- Маня, Марья Петровна, - заговорил вдруг отец очень ласково, - дорогая моя, единственная, любимая моя жена… настолько ты погана…
Лешка выскочил на мост, стремглав слетел с крыльца и, на бегу натягивая одежонку, понесся куда-то по морозу, сам не зная куда. Только бы подальше от семейного скандала, только бы не слышать, как куражится над матерью отец. Только бы не видеть, как он ее бьет, как утирает мать белым платком кровь с лица, и на платке остаются пятна, словно от давленой клюквы. Как сосредоточенно, до последнего крохотного осколочка собирает она с полу перебитую расходившимся отцом посуду…
Мать быстро и ловко подмыла тугое розовое коровье вымя и, ласково приговаривая, уверено начала дергать за соски.
- Уж ты моя красавица, кормилица… Звездочка моя ясная… любимая моя коровушка… ласкуша моя…
Рослый теленок забрел через открытую дверь в хлев и потянул морду к подойнику.
- Уди-и! – любовно пихнула его мать локтем в лобастую морду. – Василек! Уди-и!.. Молёчка захотель, мой ма-а-аленькой! – нежно коверкая слова, говорила мать теленку. – Сейчас дам, сейчас дам тебе молёчка-а-а…
Звездочка флегматично жевала свежескошенную траву, которую хозяйка всегда приносила ей перед дойкой, иногда лениво поматывала головой, отгоняя жирных приставучих мух.
Зимой траву заменяло душистое лесное сено. Лешка любил рыться в нем, отыскивая засохшие прямо на веточках ягоды земляники. Он совал темно-бордовую, почти черную ягодку в рот и думал, что если корову кормить одной сушеной земляникой, то молоко, наверное, было бы розового цвета и пахло летом, напоминая о солнце, жаре, птичьем пересвисте, лесной прохладе, высоком синем небе, о реке, что течет под обрывом, о еже, которого нашли они как-то на опушке…
Обезумевшая от добычи Жулька тыкалась в ежиные колючки, до крови исколола себе губы и нос, визгливо лаяла на пыхтящий и тукающий острый комок. Мать закутала ежика в платок и понесла над головой. Но собака прыгнула и выбила из ее рук добычу и закрутилась вокруг юлой. Мать снова попыталась отобрать у собаки ежа, опять завернула его в платок, совала Жульке карамельку в фантике. Но коротколапая собачонка все прыгала и прыгала, ежик все падал и падал…
К осени теленок вырос в настоящего молодого быка, но был все такой же крутолобый, с влажными сливовыми глазами, ручной, ласковый, все ходил за коровой. Напару они повадились валить хлипкие прясла старого забора и пробираться в усад, где еще была не выкопана картошка, лопухами висели крупные свекольные листья, барыней сидела капуста.
Мать гоняла их, хлопая по толстой бархатистой шкуре охапкой картофельной ботвы. Лихо управляясь с тяжелым топором, чинила забор, поднимала, подпирала кольями давно подгнившие столбушки.
- А не ругай меня, мамаша,
Что я хлеба много е-е-эм, - напевала она, подкапывая густой, совсем не по-осеннему зеленый картофельный куст, отряхивала его и проворно выбирала из земли желтые ровные клубни.
- Дайте белую котомочку
Я вам не надое-е-эм…
Лешка уносил полные ведра к открытому подвалу, склонившись в очень низкой двери, нырял в темноту, в запахи плесени, свежей земли и кислой капусты. Высыпал картошку прямо в широкий, как сцена в сельском клубе, засек, разравнивал картофельные кучи, чтобы проветривались. Сентябрь выдался сухой, картошки было много и вся чистая, крупная.
- Посиди со мною рядом
Ягодиночка моя-а-а, - доносился с поля материн напев.
- Чтобы сердце не болело
У тебя и у меня-а-а…
Пьяный отец сегодня смирно сидел в избе перед окном, курил и наблюдал, как они работают.
Мать разогнула затекшую спину, воткнула лопату в рыхлую землю и пошла к столбу, на котором стояла банка с болтанкой. Чуть отряхнув руки, она взяла банку и припала к ней пересохшими губами, жадно глотала подкрашенную смородиновым вареньем воду. Напилась, огляделась. Небо серое, низкое, но это не дождевые тучи, даст Бог, управятся с картошкой до затяжной сырости.
- Не ругайся, дорого-о-ой… - пропела она и умолкла.
Сегодня отец был тихий, а вчера ни с того, ни с сего кинул в мать миску со щами, потому что они показались ему холодными…
- Куда?! Куда?!! – мать прямо голой рукой рванула большой пучок крапивы от забора и побежала в другой конец усада, туда, где Василек напирал широкой грудиной на прясло.
Пока мать бежала по перекопанному полю, забор упал, бык вальяжно взошел на гряды, направился к свекольной ботве. Хозяйка лупила его крапивой, пихала в упругий бок. Но все без толку. Спихнешь его, такую махину. На усад медленно зашла Звездочка. Мать кинулась к ней, шлепнула два раза, потом опять ринулась к Васильку, да и плюнула, бросила истрепанную траву, встала между ними руки в боки…
- Ну что ты за человек? Что ты за человек? – беспомощно вопрошала мать спокойно сидящего за столом хмельного отца.
Тот сегодня был в философском настроении. Покачивался над остывающим стаканом чая. Не знаешь, что и хуже: его ор и драки или его пространственные занудные рассуждения о жизни, которые он заставлял слушать всю семью. Попробуй не сядь и не послушай – обида, скандал.
- Парню в школу не в чем ходить! А ты все пропил! – Мать рубила в корыте вареную картошку для пойла и утирала то и дело набегающие бессильные слезы.
- Я характеристику себе давать не буду. Не-ет. Не-ет… Нет уни-ирсального че-ека, чтобы идеально чистый. Я не могу характеристику себе, что ты хороший или плохой, не могу. И никто не вправе… даже не вправе никто. Не знаю… Для кого-то я буду и хороший, а для кого-то я враг… Жуленька, Жуля, - позвал он собачонку, и она прискакала, радостно повизгивая, виляя хвостом, принялась взахлеб лизать его обросшее щетиной лицо. Отец пьяно похихикал, отпихнул ее. – Поэтому рассужжэния о человеке я запрещаю. Обсужжэние человека поверхностно я запрещаю. – Он неуверенно сунул руку в карман рваных брюк, достал мятую пачку «Примы», вынул наполовину высыпавшуюся папиросу, закрутил ее с пустого конца и долго прикуривал, все промахиваясь огоньком спички мимо. – Или как рассуждают… Уж я-то ладно, я-то жила плохо, пусть они хорошо. Вот уж нет, у их другое будет, обстановка… другое общесво они построят. Я сама конфетку не съем, а ему дам. Нет! – треснул отец ладонью по столешнице. – Ты сама съешь!.. Вы живите, я ради вас… Я разбиваю эту теорию, я в корне не согласен. Знаешь что. Тебе дана одна единственная жись. Тебя больше нету, во втором варианте нету. А? Так неужэль ты ради кого-то? Охо-хо-о-ой! Ну для чего ты тогда родился? Для чего? Ты в одном экземпляре в мире. Вот, я борюсь за личность! А не общие масштабы.
Мать в обе руки подхватила тяжеленные ведра с пойлом для скотины, толкнула ногой дверь и вышла из избы. Но отец продолжал вещать. Благо Лешка сидел тут же за столом и тупо пытался делать уроки.
- Ведь вот недаром ставится вопрос о смертной казни. Понимаешь, сынок, в чем дело? Я отменяю ее, смертную казнь. От-ме-ня-ю!... Если ты такой супротивный, я слушаю, пожалуйста, объясни…
Не дождавшись от сына ответа, он продолжал:
- Вот все ссылаются на государство. Я разбиваю эту политику. Государство, Лешка, это ты, я. У меня мама есть, папа, вот ты конкретно назови – что есть государство? Ты, да мы, да я с тобой? Охо-хо-о-о-ой! А знаешь, что-о…я бы, например, запретил в государстве производить игрушки детские. Девочка сшила бы куклу, я ей тряпочек отдам. А если готовое, она истреплет. А если бы ты сам скон…сконсруировал? Вот это уже потенции-а-а-ал большо-о-о-ой! Я бы запретил в Союзе выпуск детских игрушек. Заводы, предприятия закрыл. Ширпотреб выпускают!.. На данной стадии цивилизации мы не осознаем то, что мы сами себя губим… Я бы хотел, если мысль послать всем людям, сказать: «Не троньте человека! Пусть развивается естественным путем…»
Мороз забирался к голому Лешкиному телу под изношенное пальто. Когда убегал из дому, не прихватил рукавицы и теперь тщетно пытался согреть окоченевшие руки в дырявых карманах. Парень брел куда-то по пояс в снегу, в кромешной темноте, через ветер, через снежную крупу, бьющую в лицо тысячей иголок. Внезапно оступился, кубарем покатился в гулкую неизвестность. Перепуганное сердце горячим комом забилось в горле, светлые вспышки в мозгу… Снег набился в глаза, в рот, под воротник, в рукава, в валенки. Успокоившись, понял, что упал с речного берега. Как теперь выбираться? Глаза как будто привыкли к темноте, или это ветер разогнал тучи, вычистил небо, обнажив многочисленные капли звезд, загнутый, как крутые коровьи рога месяц.
Лешка устал и замерз. Дома не успел поесть.Только мать поставила перед ним миску с картошкой, как явился отец, и началось… А есть так хочется. Хоть бы хлеба. Сразу бы стало теплее… Надо выбираться обратно на берег. Где-то тут овраг… Сил нет. Посидеть немножко.Если сесть в сугроб, зарыться в него, спрятаться от ветра, можно немного согреться. Он так и сделал. Как будто стало теплее. Вспомнилось вдруг, как нынче летом они с другом караулили на заимке лосей… Лешке стало жарко от приятных воспоминаний, даже почудился комариный писк. Откуда? Зимой-то… Посижу тут до утра, посплю…
Очнулся он на печи от дикой боли и сразу закричал. Обмороженные руки и ноги отходили в тепле, и это было невыносимо больно! Мать хлопотала вокруг, обматывала ноги тряпками, смоченными в теплой воде. Резко пахло каким-то лекарством…
Отец наконец-то успокоился, сидел на табуретке, опершись локтем о стол, и буйная его головушка то и дело склонялась на молодецкую грудь.
Мать растапливала печку, посматривала на засыпающего мужа, и еле сдерживала смех.
Вот отец качнулся, но усидел. Другой раз, - снова усидел. Третий… Мешком вальнулся с табуретки на пол между столом и печкой, и дом тут же огласился его храпом.
Мать засмеялась в голос и вдруг пошла-пошла по избе, словно заслышав наигрыш гармошки. Скинув с ног опорки, босиком отбивая такт по крашеным половицам:
- Неужели тебе, рыбинка,
Не холодно зимой?
Неужели тебе, миленький,
Не весело со мной?
Лицо ее было строгим, худым, взгляд в себя, из-под платка выбилась прядь серых волос.
- Мой муж арбуз,
А я яблонька.
Когда мужа дома нет,
У меня ярманка!
Так болело ее сердце, так кричала душа от исковерканной жизни, что выдержать это было невозможно! Пекло изнутри болью, и она кричала от этой огненной боли:
- У милого моего
Волосы волнистые,
Я его не заменю
На горы золотистые!
По ее щекам уже давно текли слезы, она кружилась и кружилась по избе, словно боясь остановиться, словно пока она вот так будет выкрикивать наперекор беде эти частушки, она только и будет жива. А как только остановится, так рухнет подрубленной лесиной и больше не встанет:
- Разделка была,
Переделка была,
Семь раз родила,
А все девка была!!
Пока Лешка был совсем маленький, он только пугался пьяного отца, ревел и просил маму спрятать его. Потом, когда стал немного соображать, все думал, почему мать не уйдет от отца, даже упрашивал ее…мать только плакала.
Соседи о чем-то шушукались, смотрели на него косо, неохотно пускали в дом, когда он убегал от скандала и просился переждать. За всю его сознательную жизнь дед навестил их только два раза. Приезжал из села. И оба раза мать спешно прятала маленького Лешку где-нибудь, просила посидеть в хлеву, пойти к приятелю. Он никак не понимал такого отношения и жутко обижался.
И вот все разъяснилось, нашлись доброхоты, рассказали тринадцатилетнему парню, да так, что он лежал сейчас за банями, распластанный, уткнувшись лицом в жесткую траву, выл в голос и бил кулаками землю.
Отец после аварии перенес десяток операций, и пить стал из-за этого, и мать бить…
А мать его жалела, потому и терпела. Русская женщина…
Дед так никогда и не простил Лешку: «Гаденыш, если бы он не родился, мой сын был бы жив! Уберите с глаз, зашибу!»
Сейчас Алексей ехал в родовую деревню, где не был много лет, потому что дед умирал…
Мать повисла на сыне, и у него от ее слез мгновенно намокла рубашка на груди.
- О-о-ой. Какой ты! Городско-ой! Сынушко мой желанный!
В доме тяжело пахло чем-то прокисшим. От постаревшей матери пахло так же, как и прежде: хлевом и дымом. Он отвык от этих запахов в городе.
С утра подогретый отец тоже пустил пьяную слезу, начал что-то рассуждать о невозможности человеческой жизни в отрыве от земли. Но Алексей его не слушал. Быстро выложил на кухонный стол гостинцы, осторожно заглянул в комнатку, где лежал дед, высохший и коричневый, как болотная сухостоина. Алексей постоял несколько минут в дверях, но подойти к нему так и не решился.
Мать хлопотала с обедом, с баней.
Вечером, намытые, они втроем сидели за столом, чаевничали. Мать расспрашивала о делах, о городской жизни, о внуке. Он отвечал. Но в общем-то разговаривать было не о чем. Отец самостоятельно убрался спать, что очень удивило Алексея. А мать, радостно заглянув сыну в глаза, сообщила:
- Он меня теперь не бьет! Так, пошумит немного. Я уж и внимания не обращаю…
Алексей попросил устелить ему на веранде.
Долго не спал, выходил на ночную улицу.
Мать услышала, что он никак не угомонится:
- Ты чего, Лешенька? Попить, может, хочешь?
- Нет, ничего, сейчас лягу.
Она вышла к нему на крыльцо в тонкой ночной сорочке. Но скоро замерзла, ночь выдалась прохладная.
Алексей молча обнял ее, прижал к себе. И подумал - как будто ниже ростом стала?
- Ты к деду-то подойти завтра… Не носи камня за пазухой. А то за жизнь таких камней, знаешь, сколь наберется. К старости не унесешь…
Алексей промолчал.
- Он не хотел к нам ехать. Да как совсем не смогать стал, мы и увезли его, уже лежачего. Ох, что ж это за болесть такая – рак… Мается человек, смотреть же нельзя!
Где-то в деревне встрепенулась спросонья собака, гавкнула пару раз и затихла.
- Врач уколы-то не набегается ставить. Дала нам свечек, пока в сознании был, дак помогало, а сейчас - не знаю, в беспамятстве, так не спросишь…
- Ты бы шла спать, мама, замерзла совсем.
- Подойди к нему, обещаешь?
- Хорошо… Завтра…
- Ну вот и ладно… - Мать ушла.
Алексей улегся, но так до утра глаз и не сомкнул. Сморило уже на заре.
Открыл глаза, словно от толчка. Мать сидела на стуле около его раскладушки и смотрела на спящего сына.
- Красивый ты у меня. Отец-то такой же вот был, когда женились… Умер дед. На заре уж… Я тебя пошла будить. А ты лежишь, такой… Так и сижу часа два… Теперь легче будет. Всем нам… Теперь все будет хорошо, Лешенька…
Она так и не сказала ему, что он был копией погибшего в день его рождения дядьки…
Алексей проснулся с дикой головной болью, сердце билось, словно у полевки. Долго стоял под душем. Чуть теплые струи воды стекали по лицу, по телу, кружили вокруг ног и бурно уносились в сточное отверстие. Вместе с ними туда же утекало и тяжкое похмелье… И очень хотелось, чтобы туда же смыло и все воспоминания. Так мучителен был сегодняшний пьяный полусон, полубред, в котором так причудливо, так неожиданно сплелись кино и действительность. В этом сне были реальная мать, реальный отец, он, маленький, а потом тридцатилетний, тоже был настоящий, и корова, и теленок, и собачонка – животные из его детства. Все это было на самом деле. И скандалы, и побеги из дома… и умирающий дед… Но в сегодняшнем сне они все тесно и слишком правдоподобно вплелись в сценарий «Ковалевых». И он знал, до кома в горле, до выворачивающего на изнанку крика знал, зачем сегодня пришли к нему умершие мать и отец. Он знал это и раньше, но как было возможно в этом себе признаться? Такое простое и такое невыносимое признание! Неужели художник должен обязательно страдать? Почему не может все быть просто красиво, просто мило, загадочно, интересно? Но вот опять этот сон подсказывал ему то, что он не мог себе сказать: только то, что ты делаешь из самого сердца, только то, что полито твоими слезами, твоей собственной кровью, только то, что оставило рубцы на твоей душе, только это будет истинно. Поэтому и не можешь ты до сих пор перешагнуть «Ковалевых», не можешь прыгнуть выше них. Все остальное – что от ума, это все тоже хорошо, все высокопрофессионально, комар носа не подточит. Тебя даже наградят за это, и не раз. Но люди плачут тогда, когда ты выплакал перед ними свою душу.
Может быть, это удалось ему еще раз, когда делал «Неаполитанское танго», когда снимал своего умирающего учителя Петра Радулова. Там уже почти не оставалось человека, на подушке лежал обтянутый серой кожей череп, и огромные глаза, как провалы в бездну. В них можно было заглянуть и все понять о смерти… Только Неля, неутомимая, неунывающая Неля бегала, суетилась, бодрилась, варила ему какую-то курочку, какие-то бульончики… И вот так она бегала, бегала, говорила, говорила и вдруг упала на стул на террасе, упали ее резвые ловкие руки, ее сильные быстрые ноги, лицо упало на тонкие музыкальные пальцы, и все вокруг наполнил стон… Потом, очень быстро, она распрямилась, откинулась на спинку стула и снова говорила, говорила. И все метались по стенам, по ее лицу тени от виноградных листьев, терзаемых ветром с моря. И Алексей снимал ее бесконечный монолог, снимал, пока она снова не заплакала, пока он сам не заплакал, и не мог больше снимать, и отвел камеру… Это был порыв, интуиция. Но именно из этого необдуманного движения камеры получилось что-то настоящее. Метались по стене тени, и ничего больше не нужно было говорить. Всем и так было видно, как мучается живая душа этой жизнелюбивой женщины, как душа его умирающего учителя трепещет на последнем дыхании. Все мы, как листья, нас унесет осенним ветром, и через несколько лет никто не вспомнит, какими мы были…
Алексей уже знал, что «Зазеркалье» ничего не получит на нынешнем IDFA, можно было даже не ходить на закрытие. И это было справедливо. «Да, Леша, справедливо, впрочем, сейчас только утро, и еще ничего неизвестно. Живи пока надеждой…»
Он привел себя в порядок, высушил и причесал волосы, чуть поправил маникюрными ножничками бороду, надел белую рубашку, свой лучший костюм. Надо нести принятый однажды образ. Пусть все думают, что у него все в порядке. Взглянул в мобильный – пара пропущенных звонков, одно смс:
«Лишь вечер настает,
Пылаю я сильней,
Чем светлячок.
Но пламени тебе, наверное, не видно,
И оттого ты равнодушен…»
Ксения была неугомонна.
Алексей отправился в киноцентр пешком, чтобы окончательно развеять похмелье и мрачные мысли.
Этот день поздней осени в голландской столице выдался очень холодным, но ясным. Для Алексея так было даже лучше – ледяной порывистый ветер обжигал лицо, бодрил и отрезвлял. В солнечную погоду Амстердам походил на праздничную открытку – яркий, красочный, шумливый. Разноцветные, словно игрушечные дома отражались в бесчисленных каналах, и город словно проживал сразу две жизни – на твердой земле и в зыбкой воде. Какие-то птички, тоненько попискивая, порхали с дерева на дерево, наглые кошки гуляли по улицам сами по себе, нетерпеливые собачки тянули за поводок хозяев… И так много разных звуков слышалось вокруг: трели велосипедов, бряканье трамваев, гудки машин, многоязычная разноголосица – сюда постоянно приезжают иностранцы, такое чувство, что их больше половины населения города. И сейчас, несмотря на холод, улицы оказались полны людей. Столько улыбчивых, приветливых, молодых лиц попадалось Алексею навстречу, что можно было подумать, будто он в городе всеобщего благоденствия.
Как хорошо было бы просто идти по Амстердаму, без цели, ни о чем не думая, проветривая измученную голову, улыбаясь женщинам, радуясь ясному прозрачному дню, солнцу, беззаботности. Но никак, никак у него не получалось расслабиться…
На фестивале этот последний день прошел в разговорах, обсуждениях с продюсерами будущих проектов, в очередных выпиваниях, в приставаниях Ларисы, восторгах Кристины, под умным взглядом Веры и ужасной неловкости перед Владимиром Илларьевичем.
На церемонии закрытия Алексей пытался сесть подальше от них всех. Хотел собраться, сосредоточиться. Оторвался от компании, пробрался на единственное пустое местечко в шестом ряду. Сел, успокоился, насколько мог. Но тут снова булькнул мобильник.
«Проходит время,
А заветного свидания все нет!
Однако же лукавым обещаниям твоим
Пока еще я верю,
Знай!»
«Достала! Она всю книжку японской классической поэзии мне перепишет?!» Алексей отключил телефон. Раздались аплодисменты. На сцену вышел ведущий, за ним президент фестиваля, члены жюри. Говорили много, долго. Слишком долго для умирающих от нетерпения участников конкурса.
Как и принято, начали с дипломов. Всего пять, и среди дипломантов фамилии Данилов не прозвучало. «Может быть, все не так плохо, Леха!» Мимо пролетели и специальные призы, и приз зрительских симпатий. Остальные делились на номинации: обязательно и отдельно оценивались дебюты. Маленькая немка Марта, подпрыгивая от восторга, пробежала на сцену за своей наградой, захлебываясь, благодарила всех подряд. Серебро за лучший короткометражный досталось узкому лохматому парню. «Датчанин, кажется. Какое-то андеграундное кино он снял, про своих приятелей-музыкантов…» Красивая высокая американка получила приз за лучший фильм на тему защиты прав человека. «Про ветерана вьетнамской войны у нее картина. Любят они эту тему… Вот! Внимание! Номинация на лучший фильм от тридцати до шестидесяти минут! Спокойно, Леха, спокойно… Так, три фильма включили в номинацию. Мартин Кравец «Дорога на Голгофу», Израиль, пусть, нормальное кино. Ага! Штефан со своей «Игрой в поддавки»… «Зазеркалье» Алексей Данилов. Россия! Yes! Господи, помоги. Хотя бы серебро!»
«Серебряный волк» достался Кравецу… «Все. Ваша не пляшет. Можно лететь домой прямо сейчас. Но самолет завтра. Значит, надо пойти на банкетную тусовку, постараться расслабиться и получить удовольствие…»
Гран-при сорвал голландец. «Все правильно, смешно бы на Амстердамском фестивале и не получить главный приз. Вполне справедливо и заслуженно. Половину мирового документального кино спонсирует эта, в общем-то, невеликая и не самая богатая страна. Все, Леша, все. Пошли пить…».
Глава 11
А был ли мальчик?
- …я уже не знаю, куда от тебя деваться! Я все время чувствую себя виноватым, – фальцетом кричал в трубке Лешин голос. – Ты все время нападаешь на меня! Ты даже в эсэмэсках своих агрессивна. Вот в прошлый раз - у меня сидели люди! Я действительно не мог разговаривать! Но ты обиделась! Ты сказала: «Ну-у, ла-а-адно-о-о!» Типа, я тебе это припомню!
- Леша! – взывала к его разуму Ксения. – Это было не так! Совсем не так! Я очень переживала, что позвонила не вовремя! Если хочешь знать, я по несколько дней хожу около телефона, не решаясь набрать твой номер, чтобы, не дай Бог, не помешать, не отвлечь. Ты подозреваешь меня в чем-то, что ко мне не относится! Я же вся на ладони! Я как открытая книга – бери, читай.
- Ты все время только про себя! Ты меня не спрашиваешь: «Как дела?»
- Смешно, но именно с этой фразы начался наш сегодняшний разговор!
- Нет! Ты не так спрашиваешь. Ты просто спрашиваешь, но тебе не интересно.
- Хочешь, спрошу сейчас еще раз?
- Спроси, - в голосе промелькнули умиротворяющие нотки.
- Лешечка, как твои дела!
- Пока не родила!
- Зайчик мой, ну послушай себя! Что ты несешь?
И так продолжалось уже три недели. С того момента, как раздавленный великий режиссер вернулся из Амстердама. Человека просто подменили. На фестиваль улетал милый, веселый, бодрый, очаровательный, целеустремленный, просто душка Леша. В Нидерландах его полностью «перезагрузили» и выдали обратно колючего, раздраженного, нервного, вспыхивающего, словно порох, от любого неловко сказанного в его адрес слова, и беспробудно пьющего Данилова. Ксения позвонила ему вечером в день прилета и поняла, что с человеком стряслась настоящая беда. Все можно было понять, представить весьма мучительные терзания от пережитой неудачи, но чтобы разумный взрослый человек вдруг завалился в такую депрессию, чтобы его так корчило и ломало… Окажись Ксения на месте Алексея, пожалуй, и она выдавала бы разнообразные неожиданные кренделя, изводила бы родных-любимых кислым видом и истерическими выпадами. И видеть бы никого не хотела неделями. Нужно переболеть. Все даже очень понятно. Но… Сейчас хотелось чем-то помочь любимому человеку, пусть даже во вред себе.
Ксения довольно трезво оценивала свой характер, осознавала все его многочисленные недостатки, но в те дни узнала от Алексея о себе много нового.
- Что ты мне звонишь каждый вечер? Что тебе от меня надо? Я уже готов телефон в окно выкинуть! Ты звонишь, и тебе не важно – хочу я разговаривать или нет! Может, я никого не хочу видеть! И слышать тоже. Может, у меня несчастье! Может, у меня кошка умерла!.. Да! Конечно! У меня на самом деле несчастье, у меня фильм не получился! А вам всем наплевать, что со мной происходит!.. Зачем ты мне звонишь в плохом настроении? Не звони мне больше никогда в плохом настроении!
- Прости, Леша, но, по-моему, это у тебя плохое настроение…
- Да! Да! У меня плохое настроение! А с чего оно должно быть хорошим? Вы думаете, Данилову все очень легко дается! Такой везунчик! А у меня опять язва желудка открылась!
- Тебе надо барсучьего сала поглотать. Хочешь, достану у знакомых охотников?
Голос в трубке начинал трепетно подрагивать:
- Нет. Не надо никого убивать. Пусть живут маленькие пушистые зверушки… Я пью абсент. Знаешь, что это такое? Восемьдесят пять градусов. Он прижигает… - пауза, и пластинку заедало. - Так вот, тебе надо научиться общаться с людьми. Вот ты написала мне тогда в своем письме, что тебе нравятся взрослые мужчины. Но взрослые мужчины – они заняты, понимаешь? Они работают, у них могут быть свои дела, у них есть семья, дети. Ты же просто требуешь внимания – сейчас, сию секунду. Пишешь мне эти свои: «И долго ты меня будешь игнорировать?» Долго! Я занят, понимаешь? У меня несчастье! Я переживаю свое несчастье! Это тоже труд, это тоже работа… часть моей работы…
Ну на кого он еще мог так бессильно орать! Она слушала его получасовые вопли, сидя с телефоном на диване, корчила в зеркало на створке шкафа рожицы, соответствующие накалу текста в телефонной трубке, которую приходилось прикрывать ладонью, чтобы неприкаянный киногений, не дай Бог, не услышал ее нервических, защитных смешков. Посреди тирады Леша мог вдруг остановиться и вполне мирно сказать: «Подожди, мне нужно вымыть чашку…» И она слышала, как он кладет на стол трубку, как встает, слышала шум льющейся воды, звяк чашки. Потом Леша возвращался и спрашивал: «Ты еще тут? Слушай дальше…» И она продолжала выслушивать совсем нелирические рассказы о своих недостатках, а также о его проблемах и мучениях. Это было одновременно смешно, жалко, беспомощно и почти не обидно. Все, что он говорил, можно было с полной отдачей переадресовать ему. Просто поставить перед ним зеркало, и пусть вещает про эгоизм, хамство, самолюбование, неумение общаться с людьми, отсутствие такта, нетерпимость и гордыню. Если отбросить субъективную оценку, и она действительно такова, как он считает, то они достойные соперники. Непонятно только, зачем и кому нужно было это соперничество. Можно было положить трубку, можно было не звонить больше никогда, но «только мелочь одна здесь важна очень сильно, ты приехать должна к окончанию фильма» - как поет Митяев. К «концу фильма», точнее, телефонного моноспектакля Леша «приезжал». Он брал долгую паузу, потом начинал тихонько похихикивать – видимо, над собой, а затем ласково и трогательно спрашивал тонким, качающимся от выпитого, как пьянчужка, голосом: «Как ты живешь, маленький?..» С этого момента разговор приобретал легкую вменяемость.
- Извини меня. Мне плохо. Очень плохо… - тоскуя и мучаясь, говорил великий режиссер.
- Леша, тебе надо перестать пить. Зачем ты гробишь себя? У тебя и так больной желудок. Надо взять себя в руки, заняться чем-то… новым проектом заняться… поехать куда-то…
- Не-ет, - умирающе отвечал он, и Ксения слышала тихое бульканье, это в рюмку наливалась очередная порция спиртного. – Не-ет, все, я больше ничего не хочу… Для чего, маленький? Я теперь буду только пить и спать…
- И долго ли?
- Да. Долго… очень… Пока не пройдет.
- Так – оно никогда не пройдет.
- Ну и пусть…
Не сразу, но Ксения все-таки догадалась поинтересоваться, что же такое Леша пьет, что за абсент такой. И ее ждало неожиданное, кое-что разъясняющее открытие. Всемирная кладезь человеческих глупостей и мудростей – Интернет сообщал:
«Абсент (фр. absinthe – полынь) – крепкий алкогольный напиток, содержащий обычно около 70% (а иногда выше, 75 или даже 85%) алкоголя. Важнейший компонент абсента – экстракт горькой полыни (лат. Artemisia absinthium), в эфирных маслах которой содержится большое количество туйона. Именно туйон – главный элемент, благодаря которому абсент славится своим эффектом. Другие компоненты абсента: римская полынь, анис, фенхель, аир, мята, мелисса, лакрица, дягиль и некоторые другие травы.
Эффект от употребления:
Состояние настоящего абсентного опьянения не похоже на алкогольное. Эффект от абсента может быть самый различный. Это может быть приятное спокойное расслабление, бодрость, эйфория, неожиданный и беспричинный смех. Абсент может заставить людей совершать непонятные и нелепые поступки, которые оставляют яркие воспоминания. Но поступки не всегда безобидные, некоторые люди описывают ощущения, возникшие после употребления абсента, как состояние необъяснимой агрессии. Как и в употреблении большинства алкогольных напитков, многое зависит от личности пьющего, его настроения, воспитания, морали и обстановки, в которой пьется абсент.
Иногда при употреблении абсента возникают галлюцинации, которые обычно связывают с содержанием в нем туйона. В своей книге «Абсент» Фил Бейкер рассказывает о случаях галлюциногенного эффекта от приема абсента, вообще не содержащего туйон, что говорит скорее о важности второстепенных факторов, таких как соблюдение ритуалов приготовления абсента, атмосфера и переносимость ингредиентов напитка организмом пьющего, чем о каких-то магических свойства «зеленой феи».
Предполагается, что специфические психотомиметические эффекты абсента сопряжены с воздействием туйона как неспецифического блокатора некоторых рецепторов, препятствующего деятельности тормозящих систем организма. Он не только ослабляет некоторые стороны алкогольного опьянения, но и вызывает общее возбуждение, что может в некоторых случаях способствовать галлюцинациям.
Так или иначе, сообщения о состояниях измененной реальности всегда сопровождают абсент».
Ну что ж, кажется, Леша вернулся к своей старинной и верной возлюбленной – Зеленой Фее. Она его понимала, как никто, ее изумрудными глазами он видел сейчас окружающий мир, и ее ласково-коварное влияние на него не имело разумных пределов. Остальным воздыхательницам, как законным, так и незаконным, оставалось только набираться терпения и утешать себя надеждой о скором волшебном превращении Черного Тролля обратно в Белого Короля.
Все это здорово. Но Ксения была живым человеком, у нее тоже имелись не слишком крепкие нервы, периодически портилось настроение и болела голова. Поэтому иногда она не выдерживала его вампирические атаки.
Как-то вечером от Алексея пришло смс: «Включи телевизор. Россию». Ксения щелкнула пультом. Показывали документальный фильм про отца, который она уже видела. Ответила «Спасибо!» Потом позвонила:
- Я его уже видела.
- Да? – по голосу она почувствовала, что разочарованию Алексея нет предела. – Тогда это все не имеет значения. – Ему опять не удалось поразить ее, порадовать, удивить, проявить заботу. Она всегда его обламывала!
- Но я с удовольствием посмотрела еще раз. Хороший фильм!
- Раз ты видела, значит, все не имеет смысла, - заладил он.
«Зануда», - показала она язык трубке.
- Вот я опять почему-то виноват перед тобой. У тебя все время какой-то камень за пазухой. Тебе надо научиться общаться с людьми, понимаешь?
- Может быть, мне надо научиться общаться с тобой?! – сорвалась Ксения. – Почему-то это я все время чувствую себя виноватой!
- Все правильно! Так и должно быть! Человек чувствует себя виноватым, когда он не прав… – заело пластинку.
«О, Господи! – закатила Ксения глаза перед зеркалом. – Какой интересный, какой непредсказуемый человек! Кого-то мне все это напоминает, Леша? Точно! Вечно пьяный деревенский философ из «Ковалевых»! Уж не родственник ли он вам?! Недалеко уехали...»
Это был какой-то бред! Впрочем, совершенно добровольный. Брось, обидься, оставь его в покое, исчезни из его жизни – нет, тянуло, казалось, пройдет этот жуткий период Лешиной депрессии, и все наладится. Потому и терпела. Любила, жалела…
- Кого?! – возмущалась Вера, и на ее гладком бледном лбу складывались тонюсенькие морщинки. – Уж кто меньше всего нуждается в жалости, так это Данилов!
- Ты знаешь, это как-то завораживает, - уверяла ее совершенно шарахнутая Ксения. – Вот сидит в своем кабинете пьяный, несчастный, лохматый всемирно известный режиссер, в какой-нибудь старой, протертой на локтях рубахе. И никто его таким не видит, не знает. Может быть, я единственный свидетель его терзаний…
- Вы оба больные! Он садист, ты – мазохистка. Идеальная парочка!
- Вера, я тебя так люблю…
- Я тебя тоже…
Когда Вера рассказала ей про неприятное представление, которое Леша устроил в баре амстердамского киноцентра, про то, как он обидел Корнеева, она миролюбиво согласилась с ней, что это была всего лишь пьяная выходка, что он опять распускает вокруг себя мифологический туман. Но наедине с собой Ксения долго обдумывала рассказанную им страшилку. Она-то знала, что это правда, потому-то он и сказал тогда ей, что не любит свой день рождения, что прячется от людей. А она-то, дурочка, решила, что он просто кокетничает. Потому он так упорно не хочет говорить о своем детстве, о родителях… Многое встало на место в голове у Ксении после того, как она узнала эту жуткую историю, многое стало понятно в его трудном, издерганном, непостоянном характере. Даже то, что происходило с ним сейчас, тоже, отчасти, оправдывалось той историей. Когда ребенка все вокруг ненавидят и обвиняют, кто из него может вырасти? Но он как-то справился со своей бедой, стал человеком, да еще и далеко не самым последним. Значит, Бог его ведет, бережет…
Она уже потихоньку начинала привыкать к постоянным и совершенно неожиданным переменам в настроении Алексея. Такой человек. Это его двуличие даже напомнило ей давний спектакль «Ревизор», который несколько лет назад шел в их провинциальном ТЮЗе. В той постановке образ Бобчинского-Добчинского был решен режиссером весьма оригинально: этих двух персонажей играл один актер, его костюм был геометрически ровно разделен на две половины – черную и белую. Если актер шел по сцене справа налево, он был в белом сюртуке, с семенящей походкой, с мягкой улыбкой, с тихим голосом, благорасположенным ко всем, это был Бобчинский, но стоило фигуре направиться слева направо, как образ ее кардинально менялся: черный фрак, жесткий шаг, саркастическая ухмылка, рубленные просчитанные фразы, это был Добчинский.
Но спектакль хотя бы имел логическое окончание. А тут был Гоголь, что называется – «во всю голову»! Все было дано человеку – красота, ум, невероятное обаяние, несомненный талант, успех у женщин, слава, достаток, общение с такими персонами, с какими простые люди даже во сне не встретятся. Он имел семью, детей, объездил почти весь мир, мог позволить себе не ходить на какую-нибудь идиотскую службу с восьми до пяти, давно позабыл, что такое общественный транспорт в час пик. Почти небожитель! На десятерых бы хватило всех этих божьих милостей. И этот человек так себя загонял, сам себя загонял в ловушку собственных болезненных эмоций, недоверия к людям и к миру. Он смел быть несчастным! Да почему же?!
- Леша, ну посмотри, у тебя же все классно! Ну не получил ты приз сейчас, что ты в угол забиваешься? Прекрати пить, работай. Снимешь кино в сто раз лучше! Ты же можешь! И все у тебя будет! И призов нахватаешь еще…
- Призы, деньги, слава... – очень тихо и очень серьезно проговорил в трубке его голос. (Надо же, неужели сегодня трезвый!) - Они ничего не меняют в моей жизни… Это все ерунда, это все прах… Мне нужна любовь. Очень нужна. Без нее все не имеет смысла… - Алексей взял долгую, трудную паузу и очень спокойно, очень выдержанно добил Ксению. – Мне нужна женщина, которая простит мне все, даже то, чего я еще не совершил. Ты не эта женщина. Вот в чем дело. Успех, деньги… Мне нужна любовь. Только любовь.
Она понимала его. Прекрасно понимала. Только любовь и творчество раскрашивают жизнь во все цвета радуги. И вот им обоим нужно было одно и то же. И они не могли друг другу этого дать. Как будто вокруг смертельный голод, а у каждого из них в кармане по краюхе хлеба. И вот они жалуются друг другу, просят накормить, говорят, что обессилели, что умирают. И ни один не догадается просто достать из кармана эту черную краюху и протянуть ее другому…
Она слушала его с какой-то обреченностью и думала:
«Как странно, как нелепо, что ты говоришь это именно мне. Вот моя любовь. Возьми ее. Дай мне свою… но вместо этого мы все больше закрываемся друг от друга, все больше страха между нами, все сильнее мы запутываемся в игре, все глубже вязнем в недоверии. Скоро уже не сможем выбраться никогда…Леша, Леша…»
Если бы они могли общаться на равных! Или, хотя бы, как очень близкие друзья, просто как два интересных друг другу человека. Если бы забыли, что один из них мужчина, а другая – женщина. Если бы оставили всю эту борьбу полов. Если бы их общение не вызывало побочного эффекта в виде физической тяги. Как бы было хорошо! Почему она с такой уверенностью говорит «мы, у нас, нам»? Это все происходит только с ней. К нему это не относится, послушать только, что он говорит! Как она могла опять возвести этакую гору фантазий?! За себя и за него трудилась, не давая покоя голове и сердцу. Чего и удивляться, что они к тридцати годам уже не выдерживают нагрузок!
Застряла любовь… Три счастливых дня, обещанных любимым, превратились в три злобные головы дракона, который улетел в тридевятое царство, не пообещав вернуться.
«Проходит время.
Обещания твои - лукавы и обманны,
Как первый снег, что поле голое укрыл.
Над ним кружит, тоскуя,
Птица…»
«Надо что-то изменить в себе. Причем очень резко, вызывающе. Он сбил бороду, потому что у него «застрял» фильм, а я побрею голову, потому что у меня «застряла» любовь. И пусть ему это не помогло, и пусть мне это не поможет. Но хотя бы на какое-то время это заставит меня не вязаться к нему! Не смогу же я предстать перед ним с лысой, как коленка, головой. Значит, не буду искать встречи и внимания! Не буду больше ни о чем мечтать! Никогда! Нельзя же любить лысую уродину!»
Ксения устроилась в комнате перед зеркалом, которому строила рожицы во время разговоров с Лешей. Было ощущение, что она собралась уродовать себя у него на глазах. И ножницами состригла в таз волосы по всей голове. Получилось похоже на тифозную больную: там похватано, тут торчит. «Ну и взгляд… Наверное, такой взгляд бывает у девушек, которые собрались топиться от несчастной любви…»
Она заперлась в коммунальной ванной. Протерла забрызганное крохотными белыми крупинками зубной пасты зеркало. «Заняла» у соседа полную ладошку пены для бритья и долго, неумело водила безопасным станком по ставшей почему-то очень маленькой черепушке. Оказалось, что под волосами, на коже головы, жили неизвестные ей четыре родинки и две бородавочки. Одну она срезала по неосторожности, и крохотный нарост разразился совершенно неостановимыми кровавыми слезами. «Смешное самоубийство могло бы получиться. Девушка побрилась налысо, порезалась и умерла от потери крови… Зайдут в ванную, найдут меня, лежащую в луже крови, на неровном цементном полу, около стиральной машины, среди ведер и половых тряпок. Какой бред! Как будто вены вскрыла, а не бородавку! Хорош! Вон как необычно выглядишь. Прямая дорога в скинхеды».
Сразу огромными и еще более темными стали глаза, зачернели брови. Дело сделано. До нового фестиваля, за полгода, волосы успеют отрасти. Пока походит в платочке. Ей идет. Главное, улыбаться! Всегда улыбаться!
Через три дня голова стала замшевой, и по ней очень приятно было проводить рукой. А через неделю Ксения впервые после проделанной над собой экзекуции выбралась на тусовку – в «Родине» проходил ежегодный студенческий кинофестиваль. Она решила сходить на закрытие, повязав на голову легкую, поблескивающую вплетенными в черную ткань золотыми ниточками, косынку.
Невский сиял предновогодним убранством, вспыхивал и переливался радужными огоньками. В воздухе, над проезжей частью, висели люминесцентные снежинки, пульсировали цветными струями электрофонтаны, игриво подмигивали прохожим высоченные искусственные елки, под их холодными пластмассовыми ветвями улыбались застывшие в напряженных позах Деды Морозы и Снегурочки. Надо же, она совсем забыла, не хотела думать, что скоро Новый год. Слишком непразднично все было в ее жизни и в жизни ее близких.
В «Родине» Ксения сразу же нос к носу встретилась с Лиговцевым и Ольгой Феликсовной. Шеф по-отечески сопровождал на фестивале своих студентов – в позапрошлом году набрал мастерскую по режиссуре. «Кормящая мать» по его протекции обеспечивала банкеты для студенческого кинофестиваля.
- Случилось чего-то? – испуганно посмотрел Лиговцев на черный платок на ксениной голове.
- Нет! Все в порядке. Просто там, под ней… ничего нет, - улыбалась Ксения.
Шеф пощупал ее голову под косынкой. Отросшие волоски кололись сквозь тонкую ткань.
- С ума сошла, - сказал он с тревогой, подразумевающей его уверенность в поставленном диагнозе.
- Это ты зачем? – спросила проницательная Ольга Феликсовна, оглядывая ее с ног до головы. – И похудела вся. Ну-ка повернись…брюки пора ушивать. Хорошо, конечно, но все это не просто так!
- Да все отлично! – пожала Ксения плечами. – Надо же хоть иногда менять имидж. Новый год – новый образ.
- Ладно, - махнула рукой Ольга Феликсовна, поняв, что своенравная девица не собирается открывать карты. – Приходи после показа наверх. Банкет в ресторане Дома Кино. Поешь хоть…
Ксения пробралась известным ей ходом на балкон огромного кинозала «Родины», облокотилась на широкие перила и не столько смотрела на экран, сколько на головы сидящих внизу будущих режиссеров, операторов, сценаристов, актеров, продюсеров. Юные и выпукло честолюбивые студенты кинематографических ВУЗов немного пугали и напрягали ее. Все-таки очень отличается киношный люд от писательского. Она прекрасно помнила контингент Литературного института, который окончила несколько лет назад, и могла сравнивать. Начинающие прозаики, драматурги и поэты, особенно последние, ходили по этажам института, как тени, погруженные в свой собственный, не всегда здоровый мир, с блуждающими очами, иногда с бормотанием, вечно голодные, небрежно одетые. Они могли вдруг остановить однокашника на бегу странным, не относящимся к ситуации вопросом. Любили вдруг процитировать какого-нибудь классика, а рядом – себя. Много и неразборчиво пили, водили в общежитие московских писателей, подцепленных в ЦДЛ, кто просто для компании, а кто и для прочих утех. Могли шептать или кричать в угарном дыму о своей гениальности, читать стихи, могли подраться, пройти голыми по коридору, могли валяться в невменяемом состоянии у лифта, могли переломать мебель в комнате и даже выброситься в окно. Но все это было как-то скромно, как-то в пределах своего биополя, в каком-то коконе. Писатель – обреченно одинокое существо. Ему не нужен никто и почти ничто для служения искусству. Бумага и карандаш. Компьютер – это тоже роскошь, вовсе не обязательная в писательском быту. Что бы ни происходило, если поперло, если пришла пора рожать, родишь хоть в поле, хоть в лесу, как бедный, сошедший к концу жизни с ума Гаршин: он работал железнодорожным смотрителем и в промежутках писал свои рассказы на коленях, сидя неподалеку от железнодорожного полотна на березовом пенечке. Писатель написал, спрятал в стол – потомки решат, плохо это или хорошо, главное – опростался, освободился, главное – произведение живет, дышит. Поэтому писатели по природе своей аутичны, они отшельники, катакомбные монахи. За исключением сильно признанных, которые вынуждены нести не всегда легкое и приятное бремя общественности.
Творческие роды кинематографиста зависят от всего – от хорошего или плохого сценария, от продюсерских капризов и нерезинового бюджета картины, от старого или нового оборудования, от выкрутасов актрисы и медлительности оператора, от трезвости осветителя и честности директора. Потом они зависят от героя фильма, от редактора, от зрителей, от фестивального жюри. Кинематографист – персона медийная, он всегда на виду, он всегда среди многих и многих людей, он обязательно должен предъявить миру то, что сделал, чтобы оправдать потраченные средства. Поэтому главнейшим качеством кинорежиссера является даже не его одаренность, орлиная острота взгляда, умение управлять процессом, а нечеловеческая выносливость, упрямство и полная непоколебимая уверенность в том, что он в данный момент снимает именно то, что только и надо снимать. И никакие «препоны и рогатки» не способны сдвинуть его с намеченного пути. «Как я сказал – так и будет!» - вот внутренний девиз каждого режиссера. Иначе – не будет ничего.
Поэтому студенты кинематографических ВУЗов и кинодеятели вообще, в основном, чем-то похожи – они напористы, темпераментны, горделивы, эгоистичны, подвижны, резки, нетерпеливы, разговаривают чаще по делу, легко и незаметно для окружающих вовлекают их в свои прожекты, тяжело переживают неудачи, иногда даже неприкрыто завидуют сотоварищам. Но все это, конечно, и общечеловеческие качества, только на кинофестивалях они почему-то выпирают особенно. По крайне мере ей, как координатору одного из них, так виделось.
Ксения посмотрела программу призеров, отметив в голове пару фильмов, которые достойно выглядели бы в будущем конкурсе дебютов на их фестивале. Спустилась с балкона, нашла Лиговцева, обсудила с ним эту идею – шеф согласился и предложил взять еще пять работ. Заспорили, слегка поссорились – рабочий процесс пошел! – и отправились на банкет.
Густой и громкий рой студенческого бомонда уже облепил длинный аппетитный стол. Чуть в стороне от него могучей кучкой угощались мэтры - руководители питерского киноинститута и организаторы фестиваля. Лиговцев сразу слился с ними, а Ксения набрала в тарелку закусок и подсела к столику, уставленному бокалами с шампанским. Большая часть из них уже была осушена, оставшиеся слабо струились микроскопическими пузырьками. Из шумного голодного сборища молодых кинематографистов Ксения почти никого не знала и чувствовала себя на чужом празднике не очень уютно. Поэтому, чтобы расслабиться, выпила один бокал шампанского, превратившегося уже в полусладкое винцо, другой, третий. Поймала на себе внимательный взгляд Ольги Феликсовны. Выпила четвертый и пятый, усугубила свое состояние выкуренной сигаретой. Народ постепенно рассеивался. Ольга Феликсовна, зорко оглядывая разоренный стол, прошлась по светлому банкетному залу, подсела к Ксении и, скрывая любопытство, слегка язвительно произнесла:
- Когда у женщины не остается других радостей, кроме еды, она начинает набирать вес. Какие это печали ты пытаешься заесть и запить таким количеством шампанского?
- Но я же не толстею. Во всяком случае, пока… - ответила ей в тон захмелевшая Ксения. – Как-то даже совсем наоборот.
- Не увлекайся, не заметишь, как опять наберешь. Сколько я ни пыталась худеть – все возвращается… Ах, надо сказать на кухне, чтобы собрали остатки. Пусть заберут в институт. Будут завтра похмеляться, съедят… - И она отправилась по своим делам, колыхая широкими бедрами.
- Приятного аппетита… - буркнула ей вслед Ксения, быстро вылила в себя седьмой бокал и вышла из ресторана. Чужой фестиваль, чужой праздник не принес ей никакого удовлетворения и утешения.
Ну зачем она так напилась, зачем снова набрала давно выученный наизусть номер! Захотелось человеческого тепла, понимания, нежности, любви, наконец! В этот темный, пустой, одинокий вечер. В этой маленькой, узкой комнатушке. Под этот монотонный бряк терзаемого ветром карниза.
- Привет, Леша… Как у тебя дела?
- Это опять ты! Ты ничего не хочешь понимать! Я думал, ты умный, тонкий человек. Нет! Ты не тонкий человек! Ты тогда сказала одну только фразу, и мне все стало с тобой ясно! Ты тогда мне рассказывала про того твоего милиционера... Я понял, как ему было с тобой тяжело! Так же, как и мне с тобой тяжело. По одной твоей фразе понял! Ты сказала: «Труба рулю!» Боже! И ты любила этого человека! И ты так про него говоришь!
- Да ты же ничего не понял! – отчаянно закричала в трубку Ксения. Лицо вспыхнуло, словно ей дали пощечину. - Мне так трудно про него говорить! Я от стеснения, от неловкости…
- Не-ет! Я все понял! «Труба рулю!»
- Ну, конечно! Главное ведь выводы сделать – дура и все! А ты выслушал мою историю? Прошел ее со мной от начала до конца? Переболел? Умер вместе со мной и воскрес?! Не-ет, главное ведь сделать вывод! Не важно, что с человеком происходит, почему он так поступил. Может, он боится чего-то смертельно! Зачем?! Зачем напрягаться?! Вникать! Куда проще сделать вывод и забыть! А-то ведь надо душевные силы подключать, стараться понять, простить… полюбить, может, даже! Вот еще! И все сейчас так. Никогда еще на земле не было такой душевной лени!
- А ты не сваливай на всех! Ты с себя начни!
- Хватит на меня орать, - чеканя каждое слово, прервала его Ксения, - ты все время на меня орешь! Всегда! Always!
- Ты учишь английский, маленький? – не уловив ее ярости, медово спросил Данилов.
- Учу! – рявкнула она и бросила трубку. Считая, что навсегда...
Глава 12
Ворота в иной мир
Отчим умер на Рождество. Ксения ехала на вокзал и молила Бога, чтобы в эти праздничные дни в кассе нашелся для нее билет. И он нашелся.
В холодном плацкартном вагоне она сразу забралась на свою верхнюю полку и отвернулась лицом к перегородке. Не для того, чтобы спать, а для того, чтобы о многом подумать. Но среди прочих приготовленных ей в те дни судьбой испытаний было и испытание соседством.
В вагон набилось полно разновозрастных ребятишек. То ли на соревнования они приезжали в Питер, то ли на экскурсию. И теперь направлялись обратно… Были при них и сопровождающие – два мужика, которые к вечеру насосались пива и напрочь позабыли следить за подопечными. Мальчишки шумели, бегали по вагону, много и часто курили в тамбуре. На боковушке, примыкающей к купе, где на второй полке устроилась Ксения, ехали два пацана из этой группы – один крепкий, темноволосый, шустрый, лет одиннадцати. Другой – тонкий, длинный, прозрачный, вокруг глаз темные круги, слабые руки, тощие кривые ноги, лет на семь он выглядел. И вот они весь вечер ели эти мерзкие чипсы, эти жуткие сухарики и запивали их кока-колой из двухлитровой бутылки, прямо из горла. Еще все смеялись, когда лезла из горлышка пена…
А на соседних плацкартных полках, совсем рядом с сумрачной, напряженной до состояния лучной тетивы Ксенией, ехал еще и незадачливый уральский папаша с двумя великовозрастными кобылицами. Девицам, как поняла Ксения, было шестнадцать и четырнадцать лет, но, хорошо кормленные, телесно развитые, попастые и грудастые, они выглядели двадцатилетними налитыми молодками. И вот эти молодки с четырех часов дня – с момента отправления поезда и до одиннадцати часов вечера, когда Ксения не выдержала и наорала на них, не переставая, скакали с нижней полки на гнущуюся под их тяжестью верхнюю и обратно, звонили новыми мобильничками, самозабвенно ржали, общались исключительно на повышенных тонах, без стеснения называя одна другую «гадиной», «козой» и «проституткой». Такие же «любящие» сестры жили и в Ксениной коммуналке. И она надеялась хотя бы в поезде не слышать их родственных разборок. Не удалось. Сидящий на нижней полке папаша все время что-то жевал, пил пиво, сморкался, шелестел газетами и даже не пытался угомонить дочерей. Он просто их не замечал. Видимо, он и по жизни не очень-то занимался их воспитанием, ограничившись физиологической причастностью к их существованию. Видимо, ему доверили дочерей на время каникул и только ввиду поездки к родственникам в Питер. Папаша добил Ксению окончательно, когда, ничтоже сумняшеся, при ней, спустившейся попить чаю, при своих ржущих кобылицах, при мальчишках, снял брюки, оставшись в растянутых застиранных плавках. Ксению едва не стошнило от увиденного, она поспешно отвела в сторону глаза. Мужик неторопливо надел треники и завалился спать, а девки продолжали скакать по полкам, по нему, сопящему и храпящему.
Ксения заставляла себя не обращать на них внимания, но внутри все вскипало и вскипало негодование, пока пар со свистом не вырвался наружу:
- Хватит скакать и орать! Вы где находитесь? Дома на диване или в общественном месте?! Должно же быть какое-то уважение к окружающим! Люди едут кто куда, у каждого своя дорога и свои причины! И, может быть, кому-то совсем не до веселья! У меня, например, похороны…
И, как всегда, после волны праведного гнева к ней пришел стыд, за то, что сорвалась, за то, что надо больше всех… Но папаша проснулся на мгновенье и шикнул на девок. В вагоне погас свет, и они угомонились, уснули. А Ксения так и не сомкнула глаз, лежала, слушала перестук колес, думала о жизни и периодически ловила старшую девицу, устроившуюся наверху. Та развалилась всей своей богатой плотью на узкой плацкартной полке. Матрас под ней съехал вбок, одеяло наполовину свесилось. И сама она при поворотах, при торможении нависала сдобным телом над провалом между полками, и тогда Ксения осторожно подталкивала ее колено, плечо обратно. Девица сонно вздыхала, подбиралась, переворачивалась на безопасный бок…
Ксении хотелось плакать от всего происходящего, от ждущей дома беды, но слез не было. Что происходит с нами? Что происходит с людьми? Почему мы не видим, не слышим никого вокруг? Заткнули уши плеерами, а души ватой равнодушия…
Глубокой ночью поезд остановился в родном северном городе. Ксения выглянула в окно – знакомый светло-зеленый вокзал улыбнулся ей огнями окон и фонарей. Она проезжает мимо. Уже который раз путь ее не заканчивается в этой точке России… Решила воспользоваться стоянкой и выпить взятый в дорогу сок, слезать не стала, ловко дотянулась до сумки, стоящей на третьей полки, вынула бутылочку, открыла и замерла испуганно – в темноте что-то лилось на пол вагона, неужели лопнула хлипкая посудинка? Быстро спрыгнула вниз, всмотрелась и поняла, что стряслось. Хилого мальчишку с нижней боковушки безудержно рвало в проход. На полу уже образовалась лужа, а его все выворачивало и выворачивало. Не понимая со сна, что с ним происходит, он дрожал, смотрел мутными испуганными глазами. А вагон крепко-крепко спал, храпел на разные голоса. Глухая ночь. Четыре тридцать утра. Первой реакцией Ксении было отвращение, и она сердито спросила мальчишку:
- Ты с кем едешь?
- Там, Сергей Иванович… - еле выдохнул пацан.
- А наверху кто? – спросила она, кивнув на спящего крепкого парня.
- Брат…
- Это потому что вы всю дорогу чипсы ели, да еще этой отравой запивали. Разве можно? - журила его Ксения, уже понимая, что разруливать ситуацию все равно придется ей.
- Да… - шептал мальчишка, и голова его обессиленно валилась набок. – Мне нельзя. У меня желудок…и печень…
Ксения перешагнула лужу на полу и быстро дошла до проводницы. Та стояла в холодном заиндевелом тамбуре, ожидая отправления поезда.
- Там мальчика вырвало. Убрать бы надо…
- Вашего ребенка вырвало – вы и убирайте! – огрызнулась проводница.
- Это не мой ребенок, - отрубила Ксения. – Разберитесь…
И ушла, разозленная, в нерабочий тамбур, охладиться после неприятностей и переждать, пока в ее купе приберутся. Она вернулась на место минут через двадцать, когда поезд уже отъехал далеко от города, и увидела, как несчастный мальчишка, в темноте, в полуобмороке, размазывает по проходу крохотной, похожей на носовой платок тряпочкой, свою рвоту. Он делал это с обреченностью и покорностью раба, почему-то очень осторожно окуная руки в ведро с водой. Воды было мало, Ксения не сразу поняла, почему он боится прополоскать тряпочку, но потом прикоснулась к жестяной бадье, и волосы встали у нее дыбом на голове. В ведре был живой кипяток… И он окунал в него свои тонкие прозрачные пальцы, и размазывал, размазывал. Хотелось взять это ведро, пойти и вылить кипяток на голову проводнице. Но это ничего бы не изменило.
- Пойдем, - взяла она ведро и понесла его в туалет. Мальчишка покорно поплелся за ней.
В туалете она разбавила воду холодянкой, отыскала за батареей тряпку побольше и стала учить пацана:
- Прополощи тряпочку как следует. А вообще, если вырвало, то водой не вымыть. Надо сначала бумагой, газетой убрать, вытереть, а потом уже влажной тряпкой протереть. – Пацан внимательно слушал, посматривая на нее своими глазищами в темных кругах, и сосредоточенно полоскал тряпку. – На, забери рулон бумаги, расстели ее там по полу… мало только… иди пока, я сейчас у проводницы газет спрошу.
И она снова пошла к проводнице, чтобы услышать, что газет у нее нет. Сорвалась, высказала сволочной бабе, все что думает, в запале пошла в соседний вагон, просила у других проводников какой-нибудь бумаги. Кажется, они приняли ее за сумасшедшую, но газет дали.
Вместе с мальчишкой они расстелили их по проходу, дружно сходили вымыть руки и легли досыпать.
Когда Ксения утром выходила на своей станции, размичканные газеты лежали в проходе. Проводница так и не удосужилась прибрать, да хотя бы взглянуть на место происшествия. Мальчишка спал, его бледно-зеленое худое лицо утонуло в большой подушке…
Что с нами происходит? Мужчине зажало дверями автобуса руки, и машина поехала, а он бежал по улице следом и кричал, и все молчали, и смотрели с тупым любопытством – долго ли продержится… Двухлетнего мальчика в толчее оттеснили от молодой матери, запинали под троллейбус. Женщина кричала, пыталась вытащить ребенка, но крутолобые мужики перли в салон, чтобы поскорее занять место. Выхватила в последний момент, из-под колес… В поезде мужчине стало плохо с сердцем, он вдруг охнул, завалился на бок, а соседки по купе, которых он только что угощал чаем и кофе, внимательно смотрели, как он падает, и ждали развязки…Так овцы стоят в стороне и смотрят на доедаемую волками подругу – даже не переставая пережевывать жвачку… Не нас и ладно.
Она не могла. Она даже уговаривала себя иногда: «Молчи! Не суйся! Разберутся без тебя! Опять будешь выглядеть дурой, выскочкой…» Но не могла, кричала водителю автобуса, чтобы остановился, помогала расталкивать рвущееся в троллейбус стадо, подхватывала падающего мужчину, бежала к проводнице… потому что вот еще секунда, и все станет непоправимо. Это же только миг – он еще есть в руках, еще жизнь пульсирует, а через секунду ее может не стать. И все будут стоять, смотреть, качать головами, п е р е ж и в а т ь, как они переживают свои собственные отрезки существования… А она думала – кто, если не я?
Нет, не святая, конечно, Боже упаси возомнить. Это все с чужими людьми. С чужими легко быть добрым, самоотверженным. «Злые люди сентиментальны» - грустно пошутила как-то ее давняя подруга. Неужели она злой человек? Почему же так часто не хватает ее отзывчивости, ее ума и сердца, чтобы жить в мире с близкими и любимыми?
Сейчас они укладывали с матерью и пожилым соседом длинное, высохшее, костистое тело отчима в гроб, и она с ужасом думала, что гроб слишком короткий, узкий, что закоченевшее тело не поместится в него. И слезы текли, текли по ее лицу, потому что жизнь у человека, который жил в этом теле, была очень трудной, в чем-то неправильной, потому что отношения между ними были сложные, потому что ничего-ничего нельзя было уже прожить заново. Отчим был первым покойником в ее жизни, к которому она прикоснулась. Были, конечно, и раньше похороны – хоронили знакомых, дальних родственников. Но это было в городах, где всем занимаются специальные ритуальные службы. В деревне все было слишком по-земному, слишком подробно, слишком физиологично – и жизнь, и смерть. Пока Ксения ехала, то думала, что легко возьмет на себя заботы о поминках, что постарается освободить мать от всевозможных мелочей, но ни за что не сможет помочь обиходить покойника. А, приехав, переступив порог нетопленного летнего домика, увидев лежащего на столе, уже обмытого и одетого отчима, вдруг поняла, что ей все-таки придется к нему прикоснуться. «Я не смогу!» – вскрикнула она на просьбу матери. «Больше некому…» - ответила мать… И они, пригласив соседа, втроем подняли холодное тяжелое тело и долго, и неумело укладывали его в гроб, и она кричала сквозь слезы: «Руки! Посмотри, как они высоко! Крышка не закроется!» Она просто не понимала в тот момент, что крышка не плоская, все-таки гроб не кастрюля, что все делалось по размеру. Может быть, может быть, то, что она смогла переломить себя, побороть свой страх, это хоть чуть-чуть примирило их после его смерти, оплатило какой-то долг… И зачем только она все последнее время носила черную косынку? Будто торопила его смерть, смерть, которая словно бы открыла ворота в иной мир. И одна за другой пошли в эти ворота души родных, близких, любимых людей. Через полтора месяца после смерти отчима в Питере умрет от сердечного приступа мамин брат. Утром он сходит в магазин, напечет блинов, а вечером лежа, смотря телевизор, вдруг захрипит, и через минуту его не станет… Мать, не проронившая на похоронах мужа ни слезинки, вдруг зарыдает страшно, с подвывом, прижавшись всем телом, лицом к шершавой, серой стене крематория. А дед, когда гроб с остывшим телом еще недавно живого родного существа, медленно станет опускаться вниз, как в преисподнюю, вдруг выкрикнет тонюсеньким старческим голосом: «Прощай, сын!» Весной не станет дедовой родной сестры, она, самая старшая из всей семьи, из всех шести детей, давно слепая, долго звала смерть, а уходили все молодые, дети уходили. И сам дед умрет тоже весной, через четыре года, и перед смертью все будет сокрушаться, что лежит, что надо работать, земля ждет его трудолюбивых рук… Через год после отчима, в январе же, тяжело и непримиренно умрет от рака близкая мамина подруга, фактически, вторая Ксенина мать. Они вместе воспитывали ее с самого рождения. И все смеялись в ответ на неумный вопрос окружающих: «А где у девочки папа?» «Папы нет, зато две мамы!» Давно уже никто вместе не смеялся, отношения качались, рвались, расползались, трещали по швам. К концу они примут самый драматический вид. Все, что тридцать лет казалось незыблемым, исчезнет, испарится в один день, как только человека засыплют землей. Облегченно задвинув подальше Ксению с матерью, кровные родственники погрязнут в дележке имущества. Тридцать лет люди улыбались друг другу, дарили подарки, хлоп – и все лопнет, как мыльный пузырь. Будто и не было целой жизни…
«Это похоже на круги по воде, только в обратную сторону, внутрь. Вот они сходятся, сходятся, исчезают, очень медленно, один, другой, третий. Это уходят сначала просто знакомые, потом дальние родственники, потом троюродные, двоюродные, бабушки, дедушки, потом отец, мать и однажды, однажды подойдет твоя очередь…» Так сказал когда-то Ксении любимый человек, тот самый, глаза которого светились при виде ее, тот самый, расставшись с которым она едва-едва не умерла, на расстоянии ногтя мизинца, половины этого ногтя была от смерти. Выжила. Видимо, до нее круги на воде судьбы еще не дошли. А давно ставший чужим, но все-таки дорогой человек, продолжит череду смертей, и через несколько лет тоже уйдет в открывшиеся ворота. Он покинет этот мир в начале января, как и все ее самые близкие люди, окончательно утвердив свое так и не признанное кармическое родство датой смерти.
Но все эти уходы были впереди. И счастлив человек тем, что Всевышний оберегает его от знания будущего.
В просторном, уже натопленном летнем домике, который отчим так и не успел достроить, собрались на поминки простые земные люди – работяги, крестьяне. Приковыляли две деревенские старухи и сосед, помогавший справлять скорбные дела. Пришли из ближнего села несколько мужиков, уважавших покойника. Приехали на машине из райцентра родственники. Поминали ушедшего человека добрым словом, зажато выпивали, стеснительно закусывали, потихоньку, согласно говорили о том, в каком красивом сухом месте будет он лежать, под светлыми соснами, в песочке. Хорошее кладбище, тихое, нетесное – кивали головами старухи, а сами, внутри себя, наверное, неторопко думали о том, что скоро и им придется перебираться под сосенки… Они, едва пригубив водки, сжевав по кружку колбасы, раскланявшись, парочкой, первые побрели по своим одиноким избушкам. Одну дома ждала кошка, другую – старая коза. В сумерках уехали обратно в райцентр родственники, осталась только погостить пару дней мамина старая тетушка. Телефонными звонками вызвали домой своих засидевшихся мужиков беспокойные жены. И в домике, за длинным столом, на котором так и стояла почти нетронутой поминальная еда, остались усталая вдова, печальная тетушка, задумчивая Ксения и единственный задержавшийся дольше всех мужик – Василий.
- Вы не прогоняйте меня, - говорил он тихо и вполне разумно, хотя выпито было немало, - не хочу домой идти. Поговорить хочу, все вот тут болит, разрывает… - показывал он на грудь под клетчатой рубашкой.
Бывший когда-то рыжим кудрявым бодрым молодцем, к своим пятидесяти он почти облысел, ссутулился, в светло-голубых глазах его застыл какой-то немой недоуменный вопрос. Василий крутил в корявых изуродованных земляной работой руках свою вылезшую кроличью шапку. Он уже раз пять, пытаясь соблюдать вежливость, собирался уходить, надевал свой утепленный армейский бушлат, шапку, но снова садился на табуретку около стола, раздевался и говорил, говорил. Теперь уж и раздеться забыл. И выпить не стремился, его ополовиненная стопка так и стояла на столе. Он иногда смотрел на нее, нет, даже сквозь нее, наверное, видя через замутненную прозрачность граненого стекла, свои обретшие вдруг образные очертания мысли. Пару лет назад Василия избрали председателем местного колхоза, точнее какого-то там ООО… Да как угодно назови, никакие аббревиатуры, переписанные наново Уставы не способны были изменить ситуацию, остановить бешено летящее в тартарары сельское хозяйство. А ему, мужику душевному, ответственному, упорному, казалось, еще два года назад казалось – можно, можно все исправить, встать с колен, только надо работать, много и сильно работать… И он работал, и бился рыбой об лед, и стучался в закрытые двери, и обивал пороги, и вопил в пустыне, и тормошил спящий, пьющий деревенский народ. Он думал, ему помогут, за ним пойдут, а на деле…
- …еще одну корову вчера на бойню отвез. Думали, у нее двойня, мучилась все, никак не могла разродиться. Ну и решили, что все равно помрет, так лучше пусть телята останутся. А ее на мясо. Прокесарили, а там, у нее теленок с двумя головами, урод! Главное, у одного… одна морда нормальная, уши там, рот, глаза, а у второй вместо челюсти, как сгусток какой-то кровавый. В жизни такого не видал… Можно я тут покурю? – спросил Василий, доставая из кармана бушлата мятую пачку дешевых папирос. – Больше пятнадцати лет ведь не курил. То есть я курить-то рано начал, как пошел, так и закурил! – улыбнулся. – А в тридцать пять думаю, все, хватит, и бросил. Главное, легко бросил…
- Зачем же опять-то закурил? – с тихой укоризной спросила мать.
- А как стресс-то еще снимать? – ответил Василий. - Я ведь к выпивке-то не особо. Не умею это дело… Главное, такие телята крепкие рождаются! Коровы тощие, еле на ногах стоят, а рожают хороших телят! Потом, когда выносим, так два мужика еле тащат…
- Куда выносите? – переспросила Ксения, оставив в покое грязную посуду, которую начала было прибирать.
- Дак куда, дохнут дак…уносим из телятника. Они пока под мамкой, пока молоко сосут – хорошие такие стоят. Ну, смотришь, окреп теленок, отсаживаешь от матки, переводишь в телятник. А он там кирдык через неделю…
- Просто так не может хороший теленок пропасть, - недоверчиво перебила его тетушка, - рано отсаживаете, или болесть какая-то имеется.
- Как же рано-то? – спокойно возразил председатель, выпуская из ноздрей едкий сизый дым. –Нормально отсаживаем. Я одного возил в ветеринарку, на экспертизу. Поставили «вяломышечность». Я не больно понимаю, чего это, ну, у них сердце, как тряпочка, вялое сердце, как оно работать-то будет? Вот и мрут… Прошлой зимой одиннадцать телят потеряли из-за этого. Я так своим крестьянским умом понимаю, это у них недоразвитие из-за плохого питания материнского. Коровы, пока тяжелые ходят, чего едят-то? Грубый корм, клетчатку, там ни витамина, ни каротина, солома да комбикорма. А комбикорм какой закупаем? Самый дешевый. Денег-то нет! А что в этот комбикорм намешано, если у коров вся печень сожжена? Они у нас падают от недокормицы, пичкаешь всем, что под руку попало… Эх, были бы деньги, разве бы так скот кормили? Нынче вот опять неурожай. Трава и та не наросла из-за засухи. Все зерно, сколько намолотили, за ноябрь-декабрь скотине и скормили! Вот еще только-только год начался, а мы уже побираемся. Уже скот режем. А и мяса-то на коровах нет! Нормальная корова должна весить сто восемьдесят, двести, двести двадцать килограммов. А я вчера – просто повезло, по случаю, продал двух коров. Мужик подвернулся из мясоперерабатывающего цеха. Так это повезло! Доставили коров, а он: «Ты чего мне дров привез?!» Худые, как из концлагеря. Две коровы еле-еле двести пятнадцать килограмма вытянули. Одна сто шестнадцать, а другая… - Василий махнул рукой и замял пальцами давно потухший окурок, перегоревший табак пылью посыпался ему на брюки, но он не замечал, все смотрел куда-то в себя, в свою тоску. – Вот они, стельные, валятся, а им ведь еще рожать!.. Конечно, если корова падает, мы ее пытаемся поднимать усиленной кормежкой, лечим там, уколы, прививки, это все, конечно, есть. Если за неделю не встанет – на бойню. А мясо-то плохое, пахнет лекарствами… кому оно надо? Да и незаконно это. Не имеем мы право скот продавать…
- Это еще почему? – удивились одновременно растревоженные тяжкой исповедью председателя Ксения и ее мать.
- С налоговой сразу проблемы возникают. Вот стоит сто пятьдесят коров, мы уже семь на бойню угнали, а их все сто пятьдесят… потому что коров заменяем нетелью. Чтобы поголовье поддержать. Иначе сразу налоговая – плати, получил доход, плати налог. Если реализовываешь – не имеет значения что: мясо, овощи, технику – пиши заявку, что, по какой цене, и они отщипывают. Имущество-то давно все арестованное, все в долгах. Прокурорская проверка вот приезжала – почему не платим заработную плату? А чем ее платить? Вот продали молоко, купили солярки. За литр солярки надо фактически отдать три литра молока. А доход, если можно оставшиеся гроши доходом назвать, весь уходит на закупку этих поганых кормов! Поэтому налоги платить не с чего. А не платишь – арестовывают имущество! Замкнутый круг! А где деньги взять? Это никого не интересует. Бери «фомку». Иди грабь банк... – Василий резко повел в воздухе рукой, будто отмахнулся от своих мыслей. - За электроэнергию нас теперь приучили день в день, копеечка в копеечку платить. Потому что, если не заплатишь, на следующий же день приезжает бригада молодцев, отключают ферму, правление опечатывают. Заплатите – будете со светом. Вот и бегаешь: тут займешь, этому отдашь, у того перехватишь, с тем рассчитаешься, и так всю жизнь с протянутой рукой.
- Так, может, бросить?! Уйти?! Пожить для себя, – заговорила мать. – Зачем же ты на второй срок согласился?
Василий усмехнулся, взгляд его на мгновение посветлел:
- Ты понимаешь, это же своего рода наркотик. Два года жизни отдал, ведь жалко. Пластаешься, пластаешься… Вот первый год, когда я председательствовал, так дружно за дело взялись, артелью, в посевную ни одного пьяного в тракторе не было, также и сенокос. В тот год травы хорошие наросли! Заготовили кормов достаточно, и сено, и силос, так и коровы стояли, и молоко было. Так и настроение у людей совершенно было другое! И у меня, соответственно. И работать дальше хотелось. А год на год не приходится. Вот нынче. Сначала июнь все захолодил, засушил, а в июле резкая жара, и все сгорело. Специалисты сразу разбежались – агроном уволился, зоотехник на все лето в отпуск ушла. Люди за свое хозяйство схватились, своей скотине заготавливать бросились. А общее – гори синим пламенем. Вот тут на годовом собрании, когда меня переизбирали, один больно сильно выступал. А сам ни дня не работал! Народ взвинченный, спичку брось – взорвется. Вот он и завел всех. И получил я по голове от своих же односельчан. И перевес у меня был всего в четыре голоса. Девятнадцать против двадцати трех… - Он помолчал, вздохнул, повертел в руке недопитую стопку и снова заговорил. – Трещат на каждом углу – будем сельское хозяйство поднимать! Родное государство. Мать его… Дают субсидии, как божью милость, а у самих уже все наперед просчитано – сколько мы должны за это молока, мяса, овощей, сколько налогов отстегнем… А засуху, неурожай – это они не считают, не прогнозируют… Тут весной областная администрация инициативу такую затеяла. Найти инвестора. Привезли к нам какого-то голландца. Девушка при нем, переводчица, в сапожках светленьких, на каблучках приехала! Да в самую-то грязь, в самую-то распутицу я и повел их по полям. А поля-то наши, сами знаете – камень на камне, особенно весной, как родятся из земли, кузовами вывозим! А они все прут каждый год. Пахать – беда одна, только лемеха на плугах летят, устанешь покупать. – Василий снова отчаянно махнул рукой. – Так вот, этот голландец бодрый такой был сначала. Говорит, на вашей песчаной почве хорошо корнеплоды родятся, морковь, свекла, брюква… а как на поле-то вышел, как увяз да как россыпи эти драгоценные узрел, так за голову схватился: «Как у вас вообще что-то на этих камнях растет!» Все охал, ахал да и сбежал. И ни слуху, ни духу. Так что никто в нашу нищую землю вкладываться не хочет. Мы только жизнь свою да пот зарываем… Бросить все… А куда я уйду, в пятьдесят-то? Свой бизнес организовывать? Все эти пилорамы через год-два лопнут. Это тоже все ненадежно… На трактор снова? Всей технике по двадцать-двадцать пять лет, комбайны, поди, еще при Брежневе покупали! Один грузовик на весь колхоз, что называется – и в пир, и в мир. Сначала на нем навоз на поля вывезем, потом помоем и в него же зерно сыплем, потом он дрова везет, коров на бойню. Сегодня вот и батьку вашего на погост свезли… Ладно. Простите меня. Это теленок меня вчера… как-то вот подорвал. Не часто такое увидишь. Да сегодня еще и похороны. Живешь, живешь, бьешься, бьешься, будто птица в клетке. А потом отнесут под сосенки. И зачем жил? Не знаю… - Василий поднялся. - Простите. Держитесь… Если дров там надо или чего, не стесняйся, Тоня, обращайся, худо тебе теперь будет без хозяина… пойду, - он нахлобучил перемятую шапку на голову, - а то там моя, наверно, уж рвет и мечет…
Он вышел на крыльцо, по крестьянской привычке плотно закрыв за собой дверь, жадно закурил и ходко пошагал домой. В незанавешенное окно было видно его одинокую темную фигуру, удаляющуюся по освещенной морозным лунным светом дороге. Высоченные ели, склонившие свои тяжелые лапы под снежной одеждой, молча и недвижимо сторожили январскую ночь. Небо отмерило этим деревьев век куда длиннее человеческого, а потому им не нужно было торопиться жить. Это люди внизу все суетились, все бежали куда-то, все спорили, все делили чего-то, всегда спешили и никогда ничего не успевали. Столетние ели с ленивой усмешкой наблюдали за ними, они слишком хорошо знали, что можно стать мудрыми, даже никуда не двигаясь с места…
Алексей открыл глаза и сразу почувствовал – что-то вокруг изменилось. Нет, не внешне. Комната все та же, и большой рабочий стол, и спящий компьютер на нем, и книжный стеллаж вдоль стены, и диван под боком, и старое потертое кресло перед телевизором, и старинная люстра под высоким потолком, и тяжелые темные гардины на окнах – все было привычное, знакомое до мельчайших давно не замечаемых подробностей. Но стал другим воздух этой комнаты, то есть он только сейчас, проснувшись, и именно в это утро вдруг заметил, как душно, как тесно и темно ему здесь. Почему же раньше, еще вчера он стремился оставаться в этой норе, ему было в ней покойно и самодостаточно. Прошла ночь – и все изменилось. Открыть занавески! Распахнуть окно! Пусть морозный зимний воздух заполнит всю комнату, пусть вытеснит, прогонит из нее тоскливую хмарь, пусть дневной свет проникнет в каждый, самый дальний запыленный уголок и заставит выбраться из него засидевшихся, приютившихся там хандру и бессилие. Пусть убираются к черту!
Откинув одеяло, Алексей вскочил с дивана, в два широких шага пересек комнату, не заметив и уронив на ходу ногой не на место поставленный стул, резким сильным движением раздвинул плотные шторы и зажмурился. Ослепительное февральское солнце хлынуло в комнату неудержимым потоком и затопило ее, затекло во все потайные углы, в трещины потолочной штукатурки, в паркетные щели, окатило лучами стол, корешки книг, рассыпалось искрами по золотым и серебряным статуэткам застывшим между томами на полке. Света было столько, что им, казалось, можно было захлебнуться. Алексей дернул правую створку окна, она поддалась не сразу, а когда открыл еще и уличную, с ее внешней стороны на его голые ноги посыпался слежавшийся снег. От него было холодно и щекотно. Вдохнул несколько раз полной грудью, не боясь наглотаться зимнего воздуха, не опасаясь заработать обострение хронического бронхита. Теперь он совершенно здоров!
Внизу, под окном, проехала машина, потом прошел пожилой мужчина, следом за ним пропорхнула, звонко хохотнув, девичья парочка. Где-то совсем близко, наверное, на старом тополе, что рос на другой стороне улицы, пробуя голос, тренькнула синица, раз, другой. Она замолкла на мгновенье, а затем смело, уверенно запела людям о том, что где-то, еще далеко, но уже ощутимо, уже непредотвратимо прокладывает свой путь в этот город весна.
Алексей обернулся, окинул критическим взглядом запыленный кабинет, оделся, заметив, что на ноге образовался солидный синяк, видно, сильно шарахнулся об стул, надо же, даже не почувствовал! и решительно направился на маленькую кухоньку. Там он набрал в ведро теплой воды, порвал на тряпки старое полотенце и принялся тереть, отмывать, вытирать, скоблить, драить свою застоявшуюся за зиму берлогу. Закончил, когда солнце закатилось за крыши домов. Все-таки зимний день, даже в конце февраля, короток. Помылся, как мог, под струей воды в раковине на кухне – в его рабочей квартире не было ни ванны, ни душа, переоделся в чистую одежду и ушел из кабинета, оставляя его прибранным и в любой момент готовым к работе, прихватив у дверей брякнувший пустыми бутылками мусорный мешок. Дома его терпеливо ждала жена, сыновья, через неделю его хотели видеть на кинофестивале в Греции, еще через неделю он должен был лететь на съемки в Японию. Как раз в середине марта там зацветает сакура, и мало что в мире может сравниться с этим сказочным зрелищем…
Глава 13
Пермский период
Деревья тоже иногда лгут сами себе, и у них есть период, когда они торопятся жить. Весной, в апреле, они просыпаются, и тогда из пропитанной талой влагой земли, по их жадным оголодавшим корням, в настывший, истосковавшийся по теплу ствол, к перепутанным жестокими зимними ветрами ветвям устремляются жизненные соки. И дерево распрямляет свои скрипучие плечи, расплетает ветвистые косы, в истоме распахивает нежные почки и покрывается восхитительными зелеными веснушками. Все быстрее, быстрее бежит древесный сок, бегут по асфальту запоздалые грязные ручьи, бежит по водосточным трубам первый весенний ливень, бегут трещины через посиневший, намокший лед рек и каналов, бегут, перегоняя друг друга, по высокому прозрачному небу редкие легкие облака, бегут по своим делам оживившиеся горожане, через перекресток, за отходящим автобусом, за сорванной озорным апрельским ветром кепкой, бежит за девчонкой в розовой курточке бойкий пацаненок, брякает ее школьным рюкзаком по спине, и все это – и черную мокрую землю, и деревья, и камни набережных, и крыши домов, и купола соборов, и торопливых людей целует, целует своими лучами любвеобильное солнце.
Ксения спешила на работу, щурилась от яркого солнечного света, внутри все так и подпрыгивало, так и резвилось, поэтому, наверное, хотелось бежать вприпрыжку. И кто выдумал глупость о том, что в Питере никогда не бывает солнца? Наверное, тот, кто приезжает сюда только поздней осенью или ранней зимой. Она пересекла всегда многолюдный, забитый машинами перекресток Невского и Набережной канала Грибоедова и на нужной ей стороне, совсем недалеко от фестивального офиса, увидела прихрамывающую, обвешанную авоськами с разнокалиберными конвертами фигурку шефа. Быстро пробежала под аркой левого крыла Казанского собора, догнала Лиговцева, сняла с него пару сеток, он чмокнул ее в щеку.
- Вы чего-то сегодня сильно хромаете, Виктор Михайлович!
- Да нога, обострилась, видно, - поморщился шеф, - весной всегда так, ладно, привык уже.
- Столько конвертов опять несете! Я фильмы регистрировать не успеваю.
- Это я еще не смог все унести, Яков заедет, заберет. Но я тебе девочку нашел хорошую в помощницы. Тем более что тебя неделю, да больше даже с дорогой-то, не будет, а у нас аврал.
- А куда я денусь? – удивленно спросила Ксения, открывая перед шефом дверь в подъезд.
- Я тебя в Пермь хочу вместо себя отправить, - объяснял Лиговцев, заходя в темную прохладу старого каменного дома, голос его гулко отдавался под арочными сводами. Шеф погремел ключами, отпер дверь в офис, они вошли, зажгли свет. – Я там все сто раз видел, а потом у меня как раз встреча с нашей губернаторшей назначена. А тебе будет полезно. Сиди, смотри кино, выбирай для нашей конкурсной программы.
- Ух ты, Виктор Михайлович! – восхищенно выдохнула Ксения, сваливая на рабочий стол авоськи с конвертами. – Наконец-то я взгляну, как на других фестивалях все устроено.
- Посмотри, посмотри, - умиротворенно говорил шеф, - президента фестиваля – Колю Сердцева ты знаешь, он к нам приезжал не раз, кажется, и в жюри у тебя был?
- Да, когда я первый год работала. Только я тогда была так напугана, что плохо помню и людей, и события. – Ксения принялась отстригать ножницами края разномастных конвертов с иностранными обратными адресами. Корея, Австралия, Испания, Аргентина, США, Франция, Греция, Швеция, Германия, опять Испания, Франция снова, Япония. – Смотрите, Виктор Михайлович, из Японии чего-то прислали! Мультик!.. А когда ехать-то?
- Я думаю, тридцатого. Второго ночью будешь на месте. Как раз к открытию.
- Так это же послезавтра! – воскликнула Ксения, растерянно посмотрев на роющегося в каких-то бумагах шефа.
- Послезавтра, да. Я Коле уже позвонил, что ты приедешь… Сейчас Яков придет, даст денег, купишь билет и сразу пермским девчатам позвонишь, скажешь, когда встречать, вагон какой… Там, кстати, Леши Данилова новый фильм в программе...
Сердечко в груди Ксении екнуло.
- Я еще не видел, - продолжал говорить Лиговцев, не подозревающий о девическом смятении, - но мы берем его в национальный конкурс.
- Он же на IDFA провалился… - осторожно проговорила та.
- Ну и что! – сразу вспыхнул шефиня, трудно переносящий возражения по отбору фильмов. – Там у них свои критерии, у нас свои! Это все-таки Данилов, а не кто-то. Чего бы он ни снял, плохого он просто по определению снять не может.
- Да почему же? – вспыхнула в свою очередь Ксения, продолжая автоматически вскрывать конверты.
- Да потому что он – особая фигура в документальном кино! Все. Это даже не обсуждается!
- О чем спор? – строго спросила вошедшая в комнату Вера.
- Я говорю, что берем новый фильм Данилова в конкурс, - попробовал найти у нее защиты Лиговцев.
- Слабенький фильмец-то, - тихо возразила главный координатор, садясь на рабочее место и включая компьютер. – На IDFA ему вообще ничего не дали.
- Да что вы заладили – IDFA, IDFA! – пылил шеф. – Нам до них тянуться не дотянуться!
- Да ладно. Увидим…- попыталась потушить ссору Ксения.
- Не увидим. А я сказал! - догорал шеф. – Чего вы вообще против Данилова имеете?
- Я? Против Леши? – нежно улыбнулась Ксения. – Против Леши я ничего не имею, он же просто душка.
- Absolutely , - развела руками Вера.
- В конце концов, если вы профессионалы, то вы должны забывать о личных претензиях. Это к искусству не имеет никакого отношения, - затухал Лиговцев.
- Ладно, Виктор Михайлович, оставим это пока, - спокойно, но настойчиво переводила его мысли на работу Вера, - вот испанцы написали, что «Коррида» сейчас поедет на фестиваль в Польшу, потом, оттуда, в Германию. А они с нами чуть-чуть пересекаются. Они предлагают другую копию, с каким-то браком незначительным, соглашаться?
- Ну-ка, чего там, прочитай еще раз, - подсел Лиговцев к главному координатору…
Рабочий процесс входил в привычное деловое русло.
На столе Ксении росли стопки из дисков и кассет, ширилась на полу гора вскрытых конвертов. На пальцах, вокруг ногтей, рождались новые заусенцы, а на подушечках появлялись микропорезики. Но все эти мелкие неприятности были ничтожны рядом с глобальным осознанием того, что на жесткой грубой бумаге конвертов, на ее руках - пыль всей планеты, крохотные частички чужой, такой далекой и необычной жизни.
Она не видела его с сентября! Больше полугода. Были только телефонные разговоры да смски. Да еще эти нелепые ссоры… Последний раз они разговаривали в феврале, в день похорон ее дяди. Не выдержала, позвонила в отчаянии. Он выслушал ее спокойно, говорил что-то ровно, бесстрастно. Сказал общепринятое: «Держись…» Она была бесконечно благодарна ему даже за такое сочувствие. Она уже ничего не ждала от него, душила любые желания, фантазии. Думала, что увидит его в июне, на их фестивале, и того достаточно. Во всяком случае, на своем мероприятии всегда есть деловое оправдание для общения… Но тут! Ведь он возьмет и подумает, что она специально выпросилась у Лиговцева в Пермь, чтобы его подоставать! Пойди, докажи, что это не так… Хотя, что уж он, совсем… И как вынести эту недельную пытку его близостью и невозможностью прикоснуться, обнять. Как суметь выстоять? Как остаться бесстрастной, не наломать дров?! Вера смеется: «Господи, хоть бы у вас уже все случилось, тебе не понравилось, и ты успокоилась!» Успокоишься тут! До того вся извелась, что заболел желудок, и всю дорогу, уже сутки тошнит. Даже воды попить трудно. Под глазами синяки, красавица! И уснуть бы, уснуть. Чтобы хоть немножко восстановить силы.
Ксения наглоталась но-шпы, но колики в желудке не прекращались. В таком измочаленном состоянии и явилась в Пермь. У вагона, в ясной ночи, ее встречала милейшая юная девушка Наташа. Она искренне улыбалась, обнажая прекрасные зубы, нежнейшим голосом спрашивала: «Как доехали?», проводила ее до машины, где уже сидела на заднем сидении худенькая светловолосая женщина, видимо, ее встретили раньше, с московского поезда. Ксения с радостью узнала в ней Ирину Губаревич – режиссера с Украины, она приезжала к ним в прошлом году. Ну что же, будет на чужом фестивале кто-то хорошо знакомый, так всегда легче. Они приветливо поздоровались, обменялись несколькими фразами. Наташа села на сиденье рядом с водителем, и они поехали по ночной Перми. Город вовсе не спал. На улицах было полно машин, гуляющей молодежи, ночные клубы и магазинчики манили огнями. В приоткрытое водительское окно прорывался в автомобильный салон душистый, уже майский ветер.
- У нас, к сожалению, участники и гости в разных гостиницах живут, - посетовала девушка, - но все они недалеко от киноцентра. Открытие завтра… то есть уже сегодня, в четыре. Машина будет в три. Но это только в день открытия. А дальше утром и в обед за вами будут заезжать автобусы. В номере, на столе, вы найдете каталоги и программу фестиваля, там же пакеты с небольшими сувенирами. Отдыхайте, - улыбнулась девушка выходящей из машины Ксении. Ее гостиница оказалась первой на пути следования.
Тихий, пустынный коридор. Маленький, но очень уютный номер. Теплый душ, душистый шампунь. На тумбочку – косметика, кремы, лучшие духи. Надо привести себя в порядок. Надо выглядеть.
Ксения увидела на столе каталог, пролистала, нашла «Зазеркалье»… Значит, участники живут в другой гостинице? Это очень хорошо, Леша, очень… Снова заныл желудок. Вряд ли она сможет что-то есть и тем более пить на открытии. А, как это все не важно… Главное выстоять.
Но жизнь оказалась гораздо мудрее, чем ожидала Ксения. На открытие Алексей не приехал. Сдерживая легкое разочарование, она спросила у милой Наташи, когда ожидать Сысоева и Данилова. Анатолий Иванович Сысоев, славный, добрый, умный дядька, с которым они слегка дружили с первого ее фестиваля, когда он вместе с Сердцевым был у нее в национальном жюри, в этом вопросе попал в пару к Данилову только для отвода глаз. Нет, нет, Ксения счастлива будет с ним пообщаться! Но сейчас ее интересовало другое. Узнав, что Сысоев уже где-то тут, а Данилов приедет завтра, она радостно расслабилась. На банкете они с Ириной держались друг друга, непринужденно болтали, потом к ним присоединилась уже приехавшая Лариса Вересова со своей верной спутницей – Юлией, Ксения, наконец, узнала, как ее зовут. К ним то и дело подходили иностранные режиссеры: и красивые улыбчивые женщины, и какие-то пацанистые, вертлявые ребята. Много было и хорошо знакомых ей русских режиссеров. Анатолий Иванович, увидев Ксению, подошел, поприветствовал женщин, а ей галантно поцеловал руку. Все весело зашумели, заставили выпить с ними. Ксения все-таки глотнула вина и очень пожалела об этом. Промучилась до конца мероприятия, пока не подошли автобусы до гостиницы. И она с радостью вернулась в свой номер, чтобы, наконец, как следует отдохнуть. Выпила купленные днем таблетки от желудка и быстро уснула.
Второй сон Ксении Сергеевны.
Она спустилась в подвальное помещение магазинчика и сразу заметила его, такой яркий, солнечный. Но вдруг он не подойдет ей, этот чудесный желтый брючный костюм! Пусть даже из секонд-хенда. Он же совсем новенький и такой красивый! «Вот тут, на правой брючине маленький брак, - показала продавщица аккуратно заштопанный тонкий порез, - а в остальном, костюм прекрасный и будет вам в самый раз!» Ксения зашла с желанной вещью в примерочную. Ну надо же, сидит, как влитой! И она купила его. И вышла с ним из магазина. И вдруг… Костюм заскочил в отъезжающий трамвай, взялся пустым рукавом за поручень. Ксения бежала за трамваем, почему-то в домашних шлепанцах, и эти шлепанцы все время спадали с ее ног, она останавливалась, пихала ногу в тапку и снова бежала за уезжающим трамваем, крича: «Отдайте! Это мой костюм! Я его заслужила!» И на какой-то остановке ей выбросили костюм. Она обняла его, как самое желанное существо. Но тут налетел ветер, разразилась буря, настоящее землетрясение. Сыпались желтые дома, разверзался черный асфальт, с корнями вырывало деревья… Выжил ли кто-то в этом Армагеддоне?
А потом, когда буря стихла, над бескрайней пустыней, уходящей далеко за горизонт, засияло холодное солнце. Кое-где среди желтого песка еще сохранились после ливня лужицы чистой голубой воды. Голое, словно костлявое дерево росло посреди пустыни, а рядом с ним совершенно неуместно стоял старинный узорчатый платяной шкаф. Его распахнутые дверцы поскрипывали, когда к ним прикасался ветер. И там, в фанерной пустоте, висел желтый костюм. Совершенно один, никому не нужный…
Непереносимая тошнота комом стояла в горле. Никакие таблетки не помогали. Ксения вышла на крыльцо киноцентра, чтобы выкурить сигарету, надеясь, что табачный дым хоть немного снимет ее. Не успела сделать и пары затяжек, как увидела, что из подъехавшей «Волги» вышли милая девушка Наташа и бодрый, улыбающийся Алексей. Они резво, весело переговариваясь, направились к крыльцу.
- Леша, - позвала Ксения, когда они оказались совсем близко. Она была так рада ему!
Алексей быстро отделился от девушки, вспорхнул на крыльцо, ловко обогнув колонну, все с той же открытой улыбкой подбежал к Ксении, коснулся губами ее щеки:
- Привет, - но тут же, заметив сигарету в ее опущенной руке, скривился. – Ты все куришь?
- Да плохо чувствую себя…- попыталась оправдаться она, но Алексей уже покинул ее, уже умчался вслед за своей спутницей. Ксения видела, как он, будто бы невзначай, положил руку на хрупкую талию Наташи. В душе скребнулась кошка, но Ксения шикнула на нее. Она уже все решила. Она решила, что пойдет до конца, все поймет про этого человека в эти дни, на этом фестивале, или никогда.
Ксения вернулась в зрительный зал, где еще горел свет. Постояла у дверей, окидывая внимательным взором просторное, высокое помещение. Почти все места были заняты. Взгляд цеплялся за знакомые лица. Ирина сидела где-то посередине, Сысоев на переднем ряду, с краю, у прохода - Сердцев, рядом с ним Юлия, без Ларисы. Странно… По обеим сторонам от кресел далеко вверх уходили покрытые серым ковролином ступеньки. Лестницы упирались в самый последний ряд, и в конце ближней, левой, на самой верхотуре, в уголку сидел Алексей. Ступеньки вели прямо к его ногам. Рядом с ним оставалось свободное место. Ксения поколебалась лишь секунду и быстро взбежала по лестнице, на ходу, боковым зрением, отметив, что у стены, заложив руки за спину, ступенек за семь до последнего ряда, стоит Лариса. Ксения почувствовала ее цепкий, колючий взгляд, но не притормозила ни на мгновенье. Улыбаясь, села рядом с Алексеем, по-свойски просунула руку под его локоть, лежащий на ручке кресла. Он не отторгнул ее, но остался совершенно безучастен, словно бы никого и не появилось рядом. Свет погас. Засветился экран. Ксения доверчиво положила подбородок на плечо Алексея и прошептала:
- Соскучилась по тебе просто смертельно…
- Н-да? – взглянул он на нее как-то искоса и свысока и уставился в экран.
Но Ксения проглотила пренебрежение, даже не поперхнувшись, руку не убрала, гладила потихоньку пальцами замшевый рукав его жакета, с улыбкой поглядывая на слабо освещенный, неподвижный строгий профиль. Она касалась плечом крепкого плеча Алексея, прислушивалась к его дыханию и с радостью отмечала, что столь близкое соседство с этим мужчиной уже действует на нее не так опьяняюще, как раньше. А еще она видела, кожей чувствовала, как смотрит на них все так же стоящая у стены Лариса.
- Ты чего такой мрачный? – прикидываясь наивной дурочкой, ласково спросила Ксения.
- Кино смотрю… - процедил сквозь зубы Алексей.
Она проглотила и это и продолжала свою нежную атаку:
- Неужели ты нисколько мне не рад? А я вот рада тебе, очень!
- Ксения! – раздраженно поморщился он.
И в этот момент произошло невероятное: не выдержавшая пытки Лариса вдруг быстро поднялась к ним и села на ступеньку у самых ног Данилова, и откинулась чуть назад, прижавшись всем телом к его ногам, положив голову ему на колени.
Ксения оцепенела, у нее даже желудок мгновенно перестал болеть. Алексей весь напрягся, словно перед прыжком. Очень медленно она убрала руку из-под его локтя, чуть отстранилась, от греха подальше, и с тревогой стала следить за происходящим. Лариса едва заметно терлась щекой о колено Алексея. Он хмурился и морщился, словно от зубной боли. Ксения ожидала, что Леша все обернет в шутку, встанет, уступит женщине место, но он стал зло отбрыкиваться и шипеть:
- Лара, тебе что, сесть больше некуда? Вон места есть. Иди отсюда!
Но Лариса только сильнее прижималась к пинающим ее ногам и шутливо – чего ей это стоило! – говорила:
- Можно мне немного посидеть в ногах у гения? Ну, пожалуйста, хотя бы десять минуточек. Лешенька, ты должен быть снисходителен к простым смертным…
- Лара! – все больше раздражался гений. – Иди! Сядь на свободное место! Отстань!
- Ну еще минуточку… - упорно откидывалась назад потерявшая всякое достоинство женщина.
«Боже! Как она может так унижаться! - в ужасе думала Ксения. – Вот, Ксюха, посмотри, посмотри на это! Тебе полезно. Тоже хочешь так валяться у него в ногах? Тогда продолжай… продолжай его добиваться, к тому и придешь!... А он, как он может ее пинать?! Женщину пинать! Любящую, верную женщину!» - Ей вдруг сделалось так жутко, будто с ней рядом сидел не человек, а черт. Изящный черт. – «Как хорошо! Как хорошо, что Господь привел меня увидеть это. Какое откровение! Господи, благодарю тебя…»
К счастью, первый фильм в блоке был коротким. Через двадцать минут в зале зажегся свет. Лариса молниеносно встала, пересела на свободное место. Алексей тут же вскочил со своего, быстро сбежал по лестнице и больше на этом сеансе в зал не вернулся.
Если вы все еще мечтаете о рае на земле, если думаете, что только вам живется непросто, а там, у других, особенно тех, кто за границей, все прекрасно, посетите какой-нибудь кинофестиваль – их сейчас много проводится по всей России, и обязательно посмотрите программу документальных фильмов. Вы с головой окунетесь в чужую жизнь, в чужой быт, со всеми его подробностями, в чужие мысли и мечты, в чужие труды, заботы и редкие праздники. Скорее всего, через неделю вам станет ясно – все люди на этой планете, независимо от цвета кожи и вероисповедания, живут одними и теми же, близкими и понятными каждому человеку печалями и немногими радостями. Потому что для любого из нас нет ничего страшнее потери близких, утраты надежды, потому что люди кричат и плачут от боли одинаково на всех континентах, и смеются тоже одинаково, и хотят есть, и иметь крышу над головой, и любить, и растить детей. И умереть в двадцать три года от рака в богатой благополучной Швейцарии так же возможно, как прожить большую счастливую жизнь в тесноте и согласии с огромным семейством на тростниковом плоту где-нибудь в таиландских болотах.
После многолетней работы на кинофестивале Ксению уже не посещали иллюзорные мысли о земном рае, и пословица «хорошо там, где нас нет» обрела особое значение. И с каждым новым увиденным фильмом, с каждой новой судьбой в ней укреплялось чувство общности со всеми живущими на этой планете, но, как известно, «многие знания умножают скорби», и ей иногда очень хотелось не смотреть, не слышать, не понимать, не впускать в душу чужих людей. А они, порой уже и неживые в реальности, двигались на экране, говорили, улыбались, плакали. Они жили какой-то второй таинственной киножизнью.
Эти восемь арабских вдов после смерти мужей остались с детьми на руках и без средств к существованию. Они могли кое-как влачиться на пособие, могли пойти плакаться к родным, сесть им на шею, могли покорно ждать, пока их подберет другой муж – в этом случае им пришлось бы не только предать свою память, но и своих сыновей и дочерей. По жестокому нелепому обычаю дети от первого брака не принимаются в новую семью, их передают на воспитание родственникам умершего мужа. Но гордые, сильные, вовсе не забитые восточные женщины, решили стать независимыми – они организовали предприятие по производству солений высокого качества. И так дружно, с таким усердием взялись эти женщины за разделку овощей, так споро и ловко укладывали в банки огурчики, помидоры, патиссоны, луковки, морковь, зелень, всевозможные пряности, так бодро развозили готовую продукцию по магазинам, что оставалось только радоваться их успеху. За работой они вспоминали своих мужей, свою любовь, свое утраченное счастье, а кто-то – и семенные сложности, и побои, и унижения. Но они все время улыбались, шутили, иногда даже скабрезно, иногда даже допуская крепкое словцо. Их дела шли в гору, и зритель так расслаблялся, так погружался в эти овощные подробности, что уже чувствовал аромат маринада, острый вкус хрустящего огурчика, и вдруг… лица женщин стали озабоченными, взгляды потускнели, в их голосах зазвучала тревога. И режиссер, и зрители оставляют этих женщин, с которыми сроднились за час экранного времени, в трудную минуту – их дело разрушили конкуренция и хваткие перекупщики, в их чисто женское предприятие – что, оказывается, невиданная наглость для этой арабской страны, вмешались мужчины.
Красивая, энергичная женщина-режиссер потом рассказывала, что события, показанные в ее фильме, происходили больше года назад. Эти женщины так и не смогли восстановить производство своих солений, они разобщились и стали выживать каждая сама по себе. Скорее всего, их судьбы сложились печально. И оттого Ксении еще горше было вспоминать их счастливые улыбающиеся лица, их резвые трудолюбивые руки, их отчаянную веру в возможность изменить свою жизнь.
А герои этого фильма даже не стремились изменить свою. Они просто работали. В нечеловеческих условиях, терпеливо и тупо. И благодарили Бога за то, что могут за свой адский труд получить горсть монет, миску похлебки. Четыре страны, три цвета кожи, жилистые руки, дрожь в ногах от непомерной тяжести.
Грязь, дым и вонь огромного мясного рынка, кажется, ощутимые даже в зрительном зале. Сюда пригоняли своих тощих коз и быков такие же тощие длинные чернокожие мужчины и старались продать все: мясо, шкуры, кости, головы, рога, копыта, внутренности. Кругом лужи крови, смрадные костры. Сливались в общий гул предсмертные крики животных и вопли торговцев. Липкими пальцами они пересчитывали свой нищенский доход, тут же ели что-то… И чистому, сытому зрителю, наверное, казалось, что не может быть ничего хуже. Но из этого ада он попадал в другой – теперь ему мерещился запах серы, и не случайно. Здесь, на плечах дремлющего вулкана, эти мужчины, больше похожие на подростков, добывали серу. Изо дня в день они приходили сюда опасной горной тропой, кололи ломиками окаменевшие желтые пласты, укладывали куски в корзины и несли на своих узких костистых плечах километр за километром. Гнулась и поскрипывала от тяжести толстая палка, на которой подвешены корзины, голые ноги в сношенных сандалиях привычно выбирали – куда безопаснее ступить. Ксения смотрела и спрашивала себя: сколько бы дней выдержала она? Эти люди так проживали свои короткие, отравленные парами серы жизни. А в это время на другом краю земли к пустынному морскому берегу, к последнему причалу подплывал огромный, отслуживший свой век нефтяной танкер. На этом берегу было уже много таких же ржавых уродливых мертвых колоссов. Это место – кладбище кораблей. Люди, словно муравьи, облепили их холодные пустые гулкие тела и медленно, упорно резали сваркой металлические конструкции. Ползла алая огненная нить по ржавой обшивке, сыпались искры, с адским грохотом падали вниз с многометровой высоты вырезанные куски железа. Смуглые молчаливые мужчины приходили сюда на работу каждый день, год за годом, потому что этот металлолом можно продать и купить хлеба детям. «Чем так жить, лучше умереть! – сжавшись в мягком кресле, думала Ксения и успокаивала себя. – Это все далеко! Это Нигерия, Индонезия, Пакистан. Там войны, голод. У нас все не так. Не может быть так…» И словно в ответ на ее слабость и малодушие режиссер приготовил следующий эпизод: российский горняцкий поселок, когда-то он был богатым и процветающим. Но теперь устаревшие выработанные шахты забросили, а вместе с ними – и живущие здесь семьи шахтеров. Чтобы как-то прокормиться, оставшиеся без работы мужики собирались группами и шли в черные адские пасти забоев. На коленях, полулежа, вручную, как в позапрошлом веке, долбили уголь, насыпали в мешки, волокли их на свет Божий на себе и каждый день рисковали не вернуться домой. И по их почерневшим бесстрастным лицам легко можно было догадаться, что они иногда и сами мечтают об этом. «Неужели все и останется так беспросветно?» – ужасалась Ксения. Но вдруг возникли на экране счастливые лица, жених и невеста, они любят друг друга, они вместе и поэтому верят в лучшее, верят в светлое будущее своих еще не родившихся детей. И взлетал в небо жидкий свадебный салют, и молодожены, и их гости, и зрители, сидящие в темном зале пермского киноцентра, смотрели на искусственные звездочки, расцветающие в черном бездонном пространстве, и в эти секунды всем так наивно хотелось верить, что огоньки надежды не погаснут никогда.
Рядом с мощным тяжеловесным кинополотном австрийца эта киноавантюра двух молодых чехов выглядела просто хулиганской выходкой. Стоя посреди огромного голого поля и самоуверенно улыбаясь с экрана, они сообщили зрителям, что через несколько месяцев выстроят на этом месте гипермаркет-фантом под названием «Чешская мечта». Его строительство будет сопровождаться широкой рекламной кампанией – плакаты на улицах, статьи в газетах, ролики по телевидению. Но зазывные тексты будут звучать непривычно и, главное, правдиво: не приходите, не покупайте, не тратьте деньги, не торопитесь, не верьте, не давайте себя обмануть, не смотрите, не слушайте, вы не получите подарков и скидок не будет. И дальше зритель в подробностях наблюдал, как, собрав группу молодых художников и пиарщиков, долго и трудно создавали режиссеры логотип несуществующего гипермаркета, выдумывали слоганы, как запестрел столичный город яркой антирекламой, как возводился в чистом поле огромный алюминиевый каркас, как на сильном, словно бы сопротивляющемся недоброй людской затее ветру, обтягивался он гигантским, разрисованным псевдодверями и окнами полотнищем… Настал день истины. Утомленные затянувшейся авантюрой режиссеры уже без улыбок, с тревогой в голосе, на фоне собравшейся к открытию человеческой толпы, поделились со зрителями опасениями за собственную жизнь. Но отступать было некуда, и ударил гонг, и несколько сотен людей с рюкзаками, с авоськами, с сумками на тележках, с корзинками бросились через поле к «Чешской мечте». Впереди – мужчины, молодые женщины, подростки. Сзади – пенсионеры, инвалиды, один даже на коляске… И кто-то, в надежде на дешевые покупки и подарки добежавший до разрисованного фасада первым, уже застывал в недоумении, уже хмурился, уже ругался, злился, уже смеялся, а кто-то, как эта несчастная старушка с палочкой, ковылял последним и непонимающе смотрел на подбежавших девушек из съемочной группы. Все-таки сжалились режиссеры над инвалидами и стариками, остановили их в самом начале пути. А сильные, молодые все бежали, все перли к своей мечте, не обращая внимания на разочарованных, идущих обратно людей, не прислушиваясь к их советам не ходить, не верить, не торопиться, не обманываться… Все смешалось в этом поле. Через несколько минут разгневанная толпа потекла к двум поникшим, съежившимся у турникета авантюристам, и Ксения по-настоящему испугалась за отчаянных парней. Но до рукоприкладства не дошло. Много было шуму, возмущений, криков, обвинений, оскорблений. И вдруг какой-то круглый лысоватый мужичок, что безудержно хохотал над затеей всю обратную дорогу, громко сказал: «Да сами мы дураки! Нам же говорили: не приходите, а мы пришли! Бараны!» И сразу умолкла толпа, потупила взор и очень медленно стала рассеиваться.
В воскресенье всех желающих из числа гостей и участников фестиваля, а таких набралось полный «Икарус», повезли далеко за город, в музей деревянного зодчества. Ксения уже бывала в таких музеях, и у себя на родине, и в других местах, но здесь – под открытым небом, на сказочно красивом, густо зазеленевшем холме, по которому пышной гривой взбирались к небу гордые ели, раскинулся целый бревенчатый городок. Десяток широких почерневших изб, между которыми протянулись дощатые тротуары, просторные дворы, где хватало места и для хлева, и для сеновала, и для амбара. Бани, мельница, деревянная, словно кружевная, церковка в окружении кокетливо задравших свои зеленые юбчонки молоденьких елочек. И внутри изб все было по-настоящему – голые, отмытые добела бревенчатые стены, широкие лавки вдоль них, крепкий ладный стол, за которым свободно могла отобедать семья из десяти-двенадцати человек, некрашеные половицы, покрытые яркими домоткаными половиками – узор на них был иным, чем на тех, что плели в родной для Ксении губернии. И на скатертях, на рушниках, вышитых чьими-то терпеливыми руками, застыли вроде бы такие же, да не такие петухи, коровы, домики, солнышки, елочки… Каждый народ шифровал что-то свое в этих нитяных знаках. Люлька на очепе, воткнутом под широкую надежную матицу. Огромная, как пароход, русская печь, на шестке чугунки, кринки, рыльники. Устье высокое, широкое. В такой-то печи, и вправду, можно вымыться, выпариться и, выбираясь на свет божий, не свернуть плечо о свод. В деревенском доме ее матери печь невеликая, с низким узким устьем, куда и чугунок задвинуть надо умеючи… А около печи, на положенном месте, приютились ухваты, хлебная лопата, метла, охапка березовых дров. На лавочке у окна небрежно брошено какое-то шитье, кажется, платьице доченьке шила хозяйка, да отложила, вышла на двор. А у двери, на толстоногой табуретке хозяин оставил сапожное шило и клубочек суровых ниток, тут же, рядом, на полу, не подшитый еще валенок. Отвлекся на что-то, но вот сейчас вернется и завершит начатое дело.
Напрочь забывшие о своих земных корнях, избалованные городской цивилизацией люди искусства тесно толпились посреди избы, молчаливо и как будто с какой-то неловкостью глазели на чужую неведомую жизнь. И все казалось, что сейчас войдут в дом по-простому, в натуральные ткани одетые хозяева, и придется извиняться перед ними за вторжение.
Ксения физически ощущала, что вокруг них – иной век, другой воздух, и было даже немного не по себе, потому что вот выйдешь сейчас на волю, а там ни автобуса, ни стилизованного под старину, но все-таки современного домика дирекции заповедника. Вдруг там только лес, только река, только вечные солнце и земля.
И потом, чуть позже, она поняла, почему появилось это ощущение. Они с Ириной оторвались от общей экскурсии и пошли по узкой тропочке на самую вершину холма – мимо легкой воздушной церковки, к влекущему в свою влажную темноту, пышному ельнику. Думали просто прогуляться по весеннему лесочку, но тот внезапно кончился, и их взгляду открылось непередаваемое, неописуемое, сражающее наповал зрелище. Можно было, не задумываясь, остаться на этом холме навсегда, превратиться в каменного идола, чтобы смотреть и смотреть неморгающими глазами на древнюю Каму. Широкая, мощная, суровая река с вековечным достоинством несла свои воды среди высоченных обрывистых белесых берегов. Берега поросли ровными, совершенно одинаковыми полуголыми серыми елями. И эти отвесные известняковые скалы, и эти деревья, и эта вода, ледяная даже на вид, все это было здесь, на этом самом месте, под этим небом миллионы и миллионы лет назад. Перед лицом Ксении стояла сама Вечность, и они смотрели друг другу в глаза, и под этим бездонным взглядом ее человеческая жизнь в несколько секунд свернулась, скрутилась сухой берестинкой, вспыхнула от поднесенной спички и превратилась в прах…
Потом, когда вернулись к автобусу, экскурсовод, с которым она поделилась своим потрясением, подтвердила ее ощущения. Именно в этом месте ученые изучали древние известняковые отложения, и нижние слои этих берегов те самые, из пермского периода развития нашей планеты. Потому он и получил такое название, по месту раскопок и археологических изысканий…
- А кто-нибудь видел сегодня Данилова? – прискакала к автобусу Лариса, сопровождаемая Юлией. – Почему он с нами не поехал?
Кто-то ответил ей, что Алексей, мол, уже бывал тут много раз и потому не поехал. Но Лариса никак не могла успокоиться, что-то восклицала по поводу его лени и нежелания доставить женщинам удовольствие. На нее уже посматривали с усмешкой.
Автобус ехал обратно по хорошей ровной дороге, среди бесконечного, обвитого зеленым туманом березняка, и так же бесконечно, километр за километром, у подножия белоствольных деревьев, тянулся ковер из нежнейших розоватых подснежников. Никогда в жизни Ксения не видела столько весенних первоцветов. И она была счастлива в эти минуты, безупречно, абсолютно счастлива.
И так не хотелось, чтобы кончался этот волшебный теплый майский день, и они с Ириной еще долго гуляли по набережной. Кама здесь была уже другая: притихшая, смиренная на вид. Она вынуждена была сдерживать свой дикий норов в закованных в бетон берегах.
Ксения натерла ногу новыми, неразумно купленными специально для поездки туфлями. Пришлось вернуться в гостиницу, чтобы она могла переодеть более удобную мягкую обувь.
У лифта они встретили Ларису с Юлией, и все вместе поехали наверх, поскольку жили на одном этаже.
В тесноте лифта Лариса сквозь дымчатые стекла очков снизу вверх посмотрела на высокую Ксению и с плохо скрываемой язвительностью вопросила:
- Ксения, а Леша разве не с вами?
- Со мной? А почему он должен быть со мной? – с насмешливой улыбкой повела та бровью.
- Вот так всегда. Женщины его ждут, надеются, а он где-то, с кем-то… Уж такая наша с вами доля!
Юлия неловко заулыбалась. Ирина смотрела на Лару с брезгливой жалостью.
- Может быть, это ваша доля, но не моя! – усмехнулась Ксения.
И эта восхитительная женщина вдруг посмотрела на нее таким выгоревшим от многолетнего страдания, таким обреченным взглядом, что ей стало не по себе.
- Эх, Ксения, мы с вами сестры по счастью и несчастью одновременно… Приехали.
Ксения онемела.
Двери лифта открылись. Все вышли, и Ирина вдруг трезво и жестко сказала:
- Лариса, а если попробовать забыть его? Просто взять и бросить.
- Не-ет, я так не могу. Мы друзья, - отвела та взгляд в сторону и чуть виновато наклонила голову на плечо. – Мы помогаем друг другу. Когда надо – словом, а иногда и деньгами… Мы звоним друг другу по ночам, разговариваем часами. Я в Москве, он в Питере. Он иногда, когда у него что-то не получается, так кричит на меня! – мечтательно подняла Лара взгляд к потолку. – Но я не обижаюсь, кто его выслушает, кроме меня?…
- «Она мой друг…» - «Уже?», - негромко, но чтобы ее расслышали, процитировала Ксения.
- Что значит «уже»? – встрепенулась Лариса.
Ксении следовало бы промолчать, но она не смогла:
- Помните, у Чехова в «Дяде Ване»? Разговор Астрова с Войницким о том, что женщина сначала любовница, потом друг.
Ирина осторожно пихнула ее локтем в бок.
- Не-ет, - печально улыбнулась Лариса. – На этот раз вам придется поверить мне, а не литературному классику. Бывает и по-другому. При всей своей внешней развязности, Леша очень целомудренный.
И с абсолютно прямой спиной, с гордо поднятой головой Лариса пошла от них по коридору. Юлия посеменила за ней, как верный паж, Ирина негромко прокомментировала:
- Да-а, Лариса контужена Даниловым на всю жизнь.
- Я не понимаю! Она же такая классная тетка! Умная и такая вся… не знаю… аппетитная! За ней табуны мужиков должны ходить!
- А потому что она встретила его в самый роковой для женщины период. В тридцать лет, если женщина все еще одна и все еще умеет влюбляться, она вцепляется в объект поклонения покрепче всякого клеща. Это любовь на всю жизнь. И хорошо, если она заканчивается свадьбой, тихой семейной жизнью, а если нет…
У Ксении внутри все сжалось, прямо до слез. Данилов питался этой женщиной, а она отдавала ему себя всю так, как могла, как он ей позволял. Свою молодость, свою красоту, свою любовь, свой ум, свою верность. И эти редкие короткие встречи, эти разговоры по телефону, эти его вопли, его капризы, его желания, его повеления, его равнодушие, его творчество, его пьянство, его безделье, его неудачи были, по сути, ее семейной жизнью. Лариса всего лишь одна из многочисленных жертв, принесенных на алтарь его успеха. И Ксения по щелчку пальцев, практически добровольно встала в очередь, ожидать, когда подойдет ее черед взобраться на этот алтарь и сгореть на костре в жертвенном экстазе, вознося хвалу богу-Данилову.
Все то лучшее, что дал Алексею Господь: ум, чувственность, эмоциональность, проницательность, талант, нечеловеческое обаяние – все это он использовал во зло, тешил свои болезненные амбиции! Но ведь это не принесло ему счастья! Тогда зачем? Почему не наоборот?!
И она не могла на него злиться, не могла его ненавидеть. Она чувствовала, она знала, что с ним просто какая-то беда. С его душой.
- Но мне не совсем понятен один момент, - настороженно посмотрела на нее Ирина, - какое отношение к Данилову имеешь ты?
И Ксения, не умевшая врать и выкручиваться, вынуждена была все ей рассказать. И на эти дни у нее появился неожиданный соратник в противостоянии отрицательному – теперь это было очевидно – обаянию ее недавнего героя. Стоило Данилову появиться рядом с Ксенией, как тут же поблизости возникала и Ирина, она ласково брала подопечную под руку и уводила, якобы по делам. Если он приглашал ее присесть рядом в зрительном зале, по-хозяйски похлопывая ладонью по свободному сидению, за его головой тут же взметался красноречивый кулачок Ирины: «не смей!» Ксения не могла сдержать смех, и Алексей, наверное, думал, что она насмехается над ним. «У меня здесь тоже есть свободное место…» - независимо отвечала она с другого ряда и видела, как он злится. Около нее все время вились какие-то мужчины – с Сысоевым они вместе обедали, с Сердцевым обсуждали общефестивальные дела, у других она спрашивала диски с понравившимися фильмами для отбора, с кем-то откровенно кокетничала. Алексей, словно специально, садился на обеде за соседний стол и на стул, стоящий прямо за спиной Ксении. Как она ни старалась, совсем не чувствовать его близкое присутствие не получалось. А он еще мог обернуться, спросить что-нибудь типа: «Ты когда уезжаешь?» И она тут же начинала таять, как пломбир в жаркой комнате. Но видела строгий взгляд Ирины и снова собиралась, трезвела, гордо и независимо вскидывала голову.
Лариса Вересова пасла Алексея беспрерывно, они уже хихикали вместе, он строил ей глазки, как будто и не было той отвратительной сцены. И Ксения догадалась, что это норма для их отношений. Сегодня попинал, завтра пообнимал. И все ладно. И все это длится уже больше десяти лет! Ей Алексей перестал улыбаться совсем, ходил поодаль, смотрел исподтишка, настороженно, пристально, часто. Но стоило ей обернуться на его взгляд, как он тут же отводил глаза. Все это ее ужасно забавляло! Как-то она, опоздав на сеанс, забежала в уже темный зал, наощупь поднялась по ступенькам, села на крайнее место и не сразу, но заметила на этом же ряду, кресел через пять от себя Данилова. Подумала с досадой: «Какое попадалово! Ведь скажет, что я специально именно тут села!» Алексей, до этого полулежавший в кресле, сразу подобрался, сел прямо, взглянул в ее сторону раз, другой, третий, потом встал, как-то чересчур медленно, неуверенно прошел до нее. Ксения подобрала ноги, чтобы пропустить его, но он остановился, покачиваясь, около, пьяно посопел и вдруг взъерошил всей пятерней волосы над ее лбом: «Ну что ты все время сердишься на меня, маленький?..» Она настолько не ожидала от него подобного жеста, что даже испугалась и, нервно хохотнув, ответила: «Я совсем не злюсь на тебя, Леша, что ты…» Он нехотя убрал ладонь с ее головы и, держась за стенку, стал спускаться вниз. «Опять пьет», - опечаленно подумала Ксения. Леша долго, с трудом выходил из зала, запустив в раскрытые двери долгий длинный луч света. Больше она его в этот день не видела.
Зато увидела «Зазеркалье» и после фильма боялась попадаться Алексею на глаза, боялась, что он спросит ее мнение, а она не сможет соврать. Человек, снявший «Зазеркалье», никогда не смог бы снять «Ковалевых». Между ними была непреодолимая пропасть… Но, похоже, Леша и сам не хотел ни с кем говорить о своей последней работе. Тем более после того, как его «прокатили» и на пермском кинофестивале. Даже диплома не дали, наверное, понимая, что это будет еще более унизительно для режиссера такого ранга.
Ксения спустилась к автобусу с уже собранной дорожной сумкой. Поезд ночью, и на вокзал она поедет прямо с банкета, не заезжая в гостиницу. Она и еще несколько человек довольно долго сидели в «ПАЗике» в ожидании задерживающихся Ларисы и Юлии. Московские критикессы прибежали в автобус при полном параде, Лара долго извинялась за опоздание.
Уже знакомый путь до киноцентра показался Ксении совсем коротким, так всегда бывает под конец, а в первый день, вроде бы, ехали, ехали и приехать не могли. За неделю город разоделся в зеленые летние наряды. А когда прибыла в Пермь, всего семь дней назад, сквозь редкие мелкие листочки еще можно было увидеть солнце. Теперь под деревьями лежали широкие тени. В Питере, наверное, уже все цветет…
На крыльце киноцентра стояли кучками знакомые люди. Радостные, они разговаривали, смеялись. Кто-то заходил в стеклянные двери, кто-то выходил из них. Зорким глазом Ксения высмотрела Алексея, который с деланной скромностью стоял чуть в стороне от общего собрания.
Сумки разрешили оставить в автобусе. Она первой вышла на волю, перекинув кожаную куртку через руку, направилась к киноцентру. Увидев ее, Алексей стал медленно спускаться по ступенькам навстречу, в шикарном белом костюме, просто как какой-нибудь Карел Готт на концерте «Песня-80», микрофон бы еще в руку. Опять эта улыбка властителя сердец, взгляд в упор. Промурлыкал:
- Ну, и где ты была все эти дни?
- Я?! – возмутилась Ксения. - Ты знаешь, где-то тут!
На эту сцену, замерев, с любопытством, смотрели все. И ей пришлось поучаствовать в импровизированной театральной сценке, разыгранной великим режиссером.
- Так и не поговорили, и не погуляли… - проговорил он печально.
- А кто же виноват? – насмешливо спросила Ксения. – Ну, пригласил бы кофе попить.
- Значит, я виноват?
- Ну не я же! Мужчина должен проявлять инициативу!
- Ну надо же! Я не знал!
- Или я виновата уже в том, что просто родилась? – хитро сощурившись, подколола его Ксения.
- Господи, бедная, как же тебе тяжело живется на этом свете! – картинно возвел Алексей глаза к небу. – Скажи, почему, как только мы встречаемся с тобой, мы сразу ругаемся?
- А мы поругались?
- Конечно! – произнес он капризно и так же медленно и артистично стал подниматься по ступенькам обратно.
Ксению подхватила под локоть подоспевшая Ирина и увлекла в здание. Там, в ресторане, уже были накрыты столы, негромко играл джаз, посреди торжественного зала невинно журчала вода в маленьком фонтанчике…
Глава 14
Рука на сердце
Чернокожий малыш смотрел с фотографии огромными, влажными, как черная смородина после дождя, глазищами. Приемная мать малыша – очаровательная белая американка с восторгом рассказывала о своем сынишке собравшимся вокруг нее русским женщинам.
- He is only three years old, but he is able to read.
- What wonderful eyes! – воскликнула Ксения.
- Yes, I am so happy! – улыбнулась американка. - Do you all have children?
Вопрос смутил. Лариса, Юлия, Ксения – все промолчали, и молчание это было слишком красноречивым. Восторг красивой американки, ее счастливый взгляд поселил в этих гордых и независимых женщинах смутное сомнение и тревогу: может быть, они все-таки чем-то обделены в этой жизни?.. Только Ирина светло улыбнулась и с материнской гордостью сказала:
- Yes, I have a daughter.
Американка взглянула на нее с теплым пониманием. Ирина достала из сумочки паспорт, в нем, под прозрачной обложкой, хранилась цветная фотография ее маленькой дочери.
- How old is she?
- Five.
- She looks very much like you.
Мимо щебечущей женской группы вальяжно прошелся Данилов, искоса посмотрел. Но никто не обратил на него никакого внимания. Слишком заняты были фотографиями и своей болтовней.
Ксения, конечно, заметила его променады, как до этого видела его, барственно развалившегося на стуле, в компании двух длинноногих блондинистых журналисточек. Одна из них так восхищенно пожирала его глазами, так ластилась к нему. Алексей, сладко улыбаясь, с котовьей ленцой намурлыкивал ей что-то на ушко, а из его глаз на нее просто сочился мед! Его традиционная белая рубашка была расстегнута чуть ли не до пупа, рукава закатаны, рюмочка с водкой в холеных длинных пальцах, в руке на изящном отлете. Он по очереди нежно брал льнущих к нему девушек под локоток и прогуливал вдоль стола, поддерживая за гибкий стан, угощал виноградиком, мандаринкой. Девушки звонко смеялись в ответ на его щекотные шептания на ушко. Ксении хотелось плюнуть вслед прохаживающейся парочке. Но журналисточки одномоментно испарились. И Алексей заскучал. В одиночестве посидел на стуле, закинув ногу на ногу. Все вокруг общались парами, кучками, группками. Даже старый приятель Штефан Каминьский, попавший сюда со своей «Игрой…», все время общался с кем-то другим. Правда, к Алексею иногда подходили с рюмочкой, чокались, выпивали. Он улыбался, если спрашивали – отвечал что-то. Потом несколько раз взглянул на веселую женскую компанию – там была и Лариса, и Ксения. Обе его воздыхательницы подозрительно долго не обращали на него внимания. И он прошелся раз, другой мимо них. На третий Лариса все-таки зацепила его за рукав рубашки, усадила рядом с американкой, сама села с другой стороны, прижалась пышной грудью к его плечу.
Ксения видела, как при его появлении по лицу Ирины пробежала легкая тень. И она сочла это за знак. Сразу встала и пошла к Анатолию Ивановичу, который сидел с другой стороны большого стола. Ксения поздравила его с победой – Сысоев получил серебро за полный метр, приглашала на свой фестиваль. Они выпили по чуть-чуть. Хорошо воспитанный Анатолий Иванович интересовался здоровьем Лиговцева, финансовым состоянием питерского фестиваля, немного рассказал о герое своего нового фильма, сдержанно пожаловался на трудности, скромно поведал о том, что на днях ему исполнится шестьдесят пять лет. Ксения искренне поздравила его, предложила выпить за юбилей, пусть и заранее. И они чокнулись рюмочками, и выпили, и только тогда она поняла – эти пятьдесят грамм уже были лишними. Быстро сжевала бутерброд с красной рыбой и, сославшись на то, что в ресторанном зале душно, покинула Анатолия Ивановича. В фойе натолкнулась на милую Наташу, остановила ее:
- Я хочу вам сказать, что вы очень приятная девушка. Мне отлично известно, сколько на фестивале бывает проблем, трудностей, даже неприятностей. И как вы устаете. И, тем не менее, у вас остаются силы быть внимательной ко всем, улыбчивой и… вы все делаете на самом высоком уровне. Так держать!
Наташа покраснела, спрятала смущенную улыбку:
- Спасибо! От вас мне особенно приятно услышать похвалу, от координатора такого фестиваля! Из самого Питера!
Ксения и сама смутилась не меньше. Почему люди всегда думают: «У нас тут это так, ерунда, а вот там, у них – это да-а!»
Она вышла на крыльцо киноцентра и… попала в западню. Хоть разворачивайся и уходи, но как-то глупо… На крыльце стояла Лариса. Внизу, уже на земле, около нижней ступеньки – Алексей, в руке –недопитая рюмочка.
- А вот и Ксения! - воскликнули оба в один голос.
- Кажется, я вам помешала? - спросила та, пытаясь понять, чем был вызван такой возглас. Разговор шел о ней?!
- Ты не можешь помешать, Ксеня, - ласково проговорил Алексей и очень медленно просканировал ее взглядом снизу до верху, от носков новых коричневых туфель до все еще короткой непослушно торчащей челки.
Лариса перехватила его взгляд и, с плохо сдерживаемым сарказмом, спросила:
- Как вы думаете, Ксения, почему Алеша нас избегает?
- Мне так не кажется, - ответила она, якобы не понимая иронии вопроса. – Мы вполне нормально общаемся…
- Никогда нельзя до конца понять этого человека, - продолжала самозабвенно иронизировать Лара. – Посмотрите, Ксения, он - победителен и застенчив одновременно, смысл говоримого им часто маскируется паузами, как его взгляд - длинными ресницами…
- Милые, прекрасные женщины, - лукаво заговорил Алексей, - вам бы обеим по хорошему верному мужику! А я, пожалуй, пойду, - и он действительно сделал шаг к крыльцу. Но Лариса остановила его, сказав царственным тоном:
- Что значит – пойду? Женщины о нем разговаривают, а он пойдет. Стой и слушай!
- Вы меня расстреливаете, а я должен стоять спокойно?
- «При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна», – скользко скаламбурила Ксения.
Алексей строго посмотрел на нее. Ларису несло дальше:
- Ксения, а вам известны слабые места этого мужчины? Может быть, поделитесь знаниями.
- Можно я оставлю это при себе…
- Так у вас уже есть общая тайна! – сверкнула Лара стеклами очков. – Алеша, ты ничего мне не говорил! Вы знаете, Ксения, он такой скрытный!
Ситуация становилась все более идиотической. Ксения чувствовала, что ревнивая Лариса виртуозно вовлекает ее в неприятную игру. Нужно было красиво исчезнуть, и на ее счастье, на крыльцо вышли Ирина и еще двое знакомых по фестивалю мужчин – их уже ждала машина, чтобы отвезти на вокзал.
- Все, я поехала, - поцеловала Ирина Ксению в щеку и, мгновенно оценив мизансцену, осторожно взяла ее под руку и увлекла с крыльца. - Ты остаешься?
- У меня еще два часа до поезда…
- А то поехали с нами, - настаивала Ирина, - прогуляешься…
- Не-ет. Чего на вокзале ошиваться…
- Ну смотри, - строго взглянула она Ксении в глаза и, обернувшись, бросила. – Всего доброго, коллеги!
Ирина села в «Волгу», помахала рукой за стеклом, и машина умчалась. Ксения пошла обратно – на крыльце уже никого не было. А в зале громче играла музыка, царил полумрак, людей стало заметно меньше. Кто-то уже ушел в гостиницу, кто-то, как Ирина, уехал на вокзал, в аэропорт. Из знакомых здесь оставались только Анатолий Иванович, Лариса с Юлией и, конечно, Леша. Ксения и сама не заметила, как выпила с кем-то еще рюмочку, еще… Ресторанный зал словно сузился, стал теснее, цветные огни влажно дрожали перед глазами, то тут, то там в полумраке мелькала белой рубашкой фигура Алексея. Он все чаще, все призывнее смотрел в ее сторону. И она все смелее улыбалась ему, и уже не первый раз оказывалась слишком близко, и уже кружилась голова, может быть, от выпитого, может быть, от его голоса…
Алексей разговаривал с поляком. «Кажется, его зовут Штефан», - проползла в голове Ксении вялая мысль.
- Who is this woman? – спросил поляк.
- She is not woman. She is writer , - ответил Алексей и посмотрел на Ксению, как удав на кролика.
Смысл сказанного дошел до нее гораздо позже, и она стояла рядом, глупо улыбаясь. Словно из-под земли выросли Лариса с Юлией. Все несли какую-то околесицу, все пили что-то, смеялись, а Алексей с Ксенией стояли в этой развеселившейся компании друг против друга, и он смотрел на нее в упор, и по губам его блуждала то ли улыбка, то ли усмешка. Ксения поймала его за пуговицу на рубашке и сказала:
- Пойдем-ка, поговорить надо…
- Пойдем! – сразу же согласился Алексей и позволил себя увести под возгласы Ларисы:
- Интересно, куда это? О чем это вы собираетесь говорить?!
Они встали у длинного разоренного стола, точнее, чуть присели на его край. Алексей, улыбаясь, ждал. Ксения молчала, и сквозь мысленный бред в ее голове вспыхивало слабое опасение: «Почему он так странно улыбается?…»
- Ну, что же ты молчишь? – спросил он снисходительно. – Я слушаю тебя…
От его тона Ксения как будто отрезвела.
«А ведь он ждет совершенно конкретных слов! - пронеслась мысль. - Ждет, что я начну говорить о любви…»
- Трудно прямо вот так взять и сказать… - произнесла она.
- Не бойся. Это только кажется, что трудно. Надо только начать… Ну же!
Ксения взглянула на него. Алексей даже не смотрел на нее, он стоял в наполеоновской позе и сиял самодовольным профилем, покорительной улыбкой и уверенностью в своей победе.
«Леша, Леша… сказать: «Я люблю тебя…», и ты нежно возьмешь меня за руки, печально, влажно взглянешь мне в глаза и, с хорошо сыгранной горечью в голосе станешь говорить о том, что тебе очень жаль, но ты не можешь разделить мои чувства… ты благодарен мне за них… что я славная… Ведь именно эти фразы ты заготовил, не так ли?...»
- Я не знаю, как это объяснить, но я бы хотела, чтобы мы не были чужими. Понимаешь?
Алексей перестал улыбаться и прислушался.
- Если бы я хотела просто переспать с тобой, это давно бы уже произошло.
- Ты в этом так уверена? – вставил он капризным тоном кисейной барышни.
- Но мне нужно не это! Совсем не это! Это слишком просто и скучно. Мне это все уже не интересно. Я бы хотела, чтобы у нас были отношения… ну-у, такие, как… ты для меня, как отец, как старший брат…
На высоком гладком лбу Алексея сложились глубокие морщины, он смотрел на Ксению, как на сумасшедшую – с недоумением и опаской.
- Знаешь, я хочу, чтобы ты это знал. Тогда, еще на фестивале, я села с тобой рядом, в том зрительном зале, и почувствовала тебя как совершенно родного человека. Такое тепло от тебя шло, такой уют… Если ты никогда не переживал ничего подобного, то тебе этого не объяснить… Понимаешь, мне кажется, мы могли бы дать друг другу гораздо больше, чем просто… чем эти обычные отношения между мужчиной и женщиной…
- Значит, как брата? – раздраженно перебил ее Алексей. – Тогда слушай, если как брата! Как отца слушай! Мы с тобой уже давно не чужие, очень давно, но я все время чувствую себя виноватым. Ты так умудряешься строить наши отношения, что я все время чувствую себя дерьмом! – голос его засрывался на фальцет. – Тебе надо научиться разговаривать с людьми. Общаться научиться. Я не успел приехать, как ты сразу меня унизила.
- Да я же была первой, кто тебя здесь встретил! – воскликнула оглушенная его очередной отповедью Ксения.
- И что ты сказала?
- Я… я сказала, что плохо себя чувствую…
- Нет, не это, потом!
- Когда?! Я не понимаю…
- Ты сказала, что ты смертельно соскучилась. Смертельно, понимаешь? То есть получается, что я виноват, что я заставил тебя смертельно страдать. Никому не захочется чувствовать себя виноватым! А ты все время все делаешь так, чтобы я…
- Disaster… - отчаянно проговорила Ксения, уронив лицо на руки. – Этот человек ничего не хочет слышать…
- Катастрофа! Конечно, катастрофа! Два человека целый год не могут договориться. Вместо того чтобы наслаждаться общением, мы все время скандалим… Я тебя просто боюсь! Понимаешь? Ты все время нападаешь на меня. Ты да Лара! Вы обе все время пытаетесь меня в какой-то угол загнать. Я уже не знаю, куда от вас обеих деваться! – Алексей вдруг замолчал, посмотрел на склоненную голову Ксении и заговорил тихо, страдальчески. – Почему ты никогда просто не подойдешь, просто не скажешь: «Леша, как я рада тебя видеть!», просто не обнимешь меня? Почему ты из каждой нашей встречи устраиваешь сцену?
Ксения поднялась со стола, шагнула к Алексею, просунула руки ему подмышки и крепко обняла, и положила голову на плечо, уткнулась в его мягкие чистые волосы. Как давно, Боже, как давно она хотела это сделать!
- Ну наконец-то! – воскликнул он, но не обнял ее в ответ, его руки так и остались висеть плетьми.
А у Ксении пол стал уходить из-под ног, и тело, и мысли сразу сделались слабыми, безвольными, и ничего ей не хотелось больше, кроме как найти сейчас его губы и поцелуем заставить, наконец, замолчать…
«Что за дурдом…» - подумала она, но, оказалось, что не только подумала, но и произнесла, и Алексей вдруг резко оттолкнул ее и со смехом, как пакостный мальчишка, отбежал к стоящим недалеко и с любопытством взирающим на происходящее трем иностранцам. И спрятался за них. Не понимая, что происходит, Ксения по инерции еще пошла за ним, но он начал прыгать вокруг смеющихся, переговаривающихся по-английски ребят.
- Да что я, девочка, что ли, бегать за тобой в трех березках, - хмуро проговорила Ксения и понуро пошла прочь. Бред и позорище… Неужели все это видели?
Но, к счастью, люди были заняты собой, своими разговорами, по крайней мере, делали вид.
- Ксюша, автобус подошел, - остановил ее Анатолий Иванович. – Мы ждем вас на улице.
- Да, сейчас. Только с Сердцевым попрощаюсь, поблагодарю…
И она нашла президента пермского фестиваля, поговорила с ним минуту, приняла от него небольшой подарок для Лиговцева и двинулась к выходу, и, как нарочно, проходя мимо фонтанчика, наткнулась там на Данилова. Заметно покачиваясь от выпитого, он, словно невинный котенок, играл со струйкой воды.
- Пока, – примирительно протянула Ксения ему ладонь.
- У меня рука мокрая.
- Ну, что ж сделаешь, - усмехнулась она.
- Ну вот, опять! - возвел глаза к небу, точнее, зеркальному потолку Данилов. - Ты дура!!
Нетрезвая кровь ударила ей в голову. Она шагнула к нему:
- Что опять?! Что я опять не так сказала?
- У тебя что-то с головой не в порядке! Потому что ты ничего не понимаешь!!! Идиотка!!! Видеть тебя не могу!!! Уйди от меня, дрянь!!! Дура!!!
Безобразно пьяный, в задравшейся рубахе, с бешено блестящими глазами, потеряв все свое барственное достоинство, посреди праздничного зала, у мирно и ласково журчащего фонтанчика, бесновался совершенно незнакомый ей человек. Но это был тот самый… самый настоящий Алексей Данилов:
- Целый год ты мне жизнь отравляешь!!! Мне ничего от тебя уже давно не надо!!! Ты сумасшедшая!!!
- Леша! Леша! Господь с тобой! Успокойся, Алеша!
- Что?!!! Я уже сорок три года Алеша!!! Уйди от меня!!!!
- Леша! Милый… Дорогой мой... Успокойся… Услышь меня!...
- Ты всю жизнь будешь одна!!! Тебя ни один мужик не вытерпит!!! Кретинка!!! Пошла вон!!!
Она протянула руку к его перекошенному лицу и осторожно провела по щеке:
- Алеша, ты болен. Мне жаль тебя…
- Не прикасайся ко мне!!!
Но она уже была далеко. Очень далеко…
Ксения бежала через фойе киноцентра и очень старалась не зарыдать. Но слишком велико было напряжение этих дней, да что там – всего оставленного позади года, и оно, это напряжение, хлынуло неостановимым потоком слез.
Она выбежала на уже темное крыльцо, оглянулась беспомощно. Какие-то две женщины. Сысоев терпеливо ждал ее. Она бросилась к нему:
- Анатолий Иванович! Можно я обниму вас! Как папу!
- Что случилось, Ксюшенька? – испуганно заговорил он, прижимая ее вздрагивающее тело к себе. – Что случилось?
- Я думала… - всхлипывала она, - я целый год думала, что у меня есть родной человек. А его нет… его и не было никогда…
- Пойдемте, Ксюша, успокойтесь… пойдемте, я помогу вам сесть в автобус…
Он бережно довел ее до раскрытых дверей автобуса, помог войти, проводил на сиденье, разыскал ее сумку, принес, поставил рядом и тактично оставил одну. Но сел неподалеку, чтобы помочь в любой момент…
Автобус ехал по ночному городу на вокзал, и хорошо, что в салоне было темно, потому что слезы могли течь свободно, их можно было не стесняться, и на вокзальном перроне так жидко светили фонари, что тоже можно было плакать и плакать…
Они сели в поезд. Анатолий Иванович донес до ее купе сумку, извинился и ушел в свое.
Попутчица улыбнулась Ксении.
- Фестиваль у нас был. Закончился вот… - развела та руками.
Женщина согласно закивала, мол, все понимаю.
Ксения вытащила из сумки джинсы и футболку, сходила в туалет, переоделась, умыла лицо, стерла с глаз остатки потекшей туши. Хороша… Поезд дернулся, заскрипел и пошел набирать скорость. Когда она вернулась в купе, попутчица уже лежала на нижней полке, накрывшись с головой одеялом.
Минут через десять заглянул Анатолий Иванович, шепотом поинтересовался, как дела. Она улыбнулась: «Все в порядке», вышла к нему в коридор, тихо прикрыла дверь в купе и, облокотившись на перила, глядя, как мелькают за окном тусклые фонари станций, стала рассказывать доброму, терпеливому человеку о своей жизни. Она говорила об отце, об их трудных и таких коротких отношениях, о матери, об отчиме, о том, что ничего невозможно исправить, о том, что получилось, а что нет, о том, что хотела бы успеть сделать, о том, что устала быть одна, о том, что чего-то недопонимает, а, скорее всего, просто не умеет жить… Анатолий Иванович стоял, слегка опершись на стену, слушал ее тихо, серьезно, почти не перебивая, и она сама не заметила, как положила правую ладонь ему на грудь, а он тихо прижал ее кисть сверху своей широкой надежной мужской рукой.
- …я теперь думаю, что на свете нет плохих людей. Есть люди несчастные, недолюбленные, есть те, кто не понимают истинной ценности и цели жизни, не верят в Провидение, в Божий промысел… Есть те, кого обуревает гордыня, других – страх, третьих – обида на судьбу. Кого-то крепко держат земные соблазны, прелести… кто-то боится смерти, кто-то нищеты, кто-то зависимости… есть люди больные – кто физически, кто душевно. Не в смысле психики, совсем нет, а люди с больной, уродливой душой… они такими родились, они жили так… мало кому удается подняться над собой… это подвиг, и, если человек все-таки делает за свою жизнь хотя бы шаг вперед, это уже очень-очень много… Конечно, есть просто конченные садисты, убийцы. Но это все равно общая беда. И кто, кому, когда, для каких отношений, для каких уроков, для каких испытаний будет послан… нам знать не дано. Но только ни один человек на земле не встречается с другим просто так. От скуки. Богу скучать некогда… Мы все дети, маленькие, часто жестокие… Я недавно читала роман Михаила Попова «Народный театр», там два героя разговаривают о детстве. И один, уже пожилой, со сладкой грустью вспоминает свое детство, а другой, еще молодой, категоричный, вдруг высказывает страшную мысль… я боюсь не вспомнить точно, но смысл в том, что нет более ужасного периода в жизни человека, чем детство… он говорит, что в детстве человек ближе к животному, он находится в некоем животном беспамятстве. Маленького человека мучают дикие, иррациональные страхи, он бесконечно совершает подлости, причиняет близким боль и неприятности. Этот герой совершенно серьезно считает, что такого эгоизма, такой жестокости, такой неблагодарности, такого тупого подчинения любому самому бесчеловечному приказу не бывает никогда больше… Вот мне и кажется, что среди нас очень много таких, так и не повзрослевших детей. И нам всем дано единственное средство для того, чтобы все-таки повзрослеть, – любовь. Но даже любить мы не умеем… Принимать любовь не умеем… Слышали, наверное, как иногда говорят: «Вот, она такая стерва, а он ее любит» или «Он такой подонок, а она надышаться на него не может». Да потому что только любовью можно спасти этих людей, этих недолюбленных детей. И те, любящие, они это понимают, они знают это интуитивно, душой знают. И любят самоотверженно, божественно любят… Но таких, по-настоящему взрослых людей, на все человечество – единицы… Это – святые. Я не святая, я такая же маленькая, эгоистичная, напуганная девчонка…
- А мне кажется, Ксюша, - осторожно заговорил Анатолий Иванович, - что вы сегодня резко повзрослели…
- Вы так думаете? - вскинула она растерянный взгляд.
- Вам теперь нужно только научиться быть чуточку сдержаннее. Эмоции, импульсивность – это все хорошо в юности. А вы – зрелая и очень красивая женщина.
- Надо же, никогда не думала о себе так…
- И совершенно напрасно.
- Посмотрите! – воскликнула Ксения. – Моя рука лежит прямо у вас на сердце! Вы как будто напрямую сердцем слушаете меня! Как восхитительно! Спасибо вам… Спасибо. Вы не представляете, что вы сегодня для меня сделали.
Анатолий Иванович по-отечески улыбнулся и мягко прижал ее ладонь к своей груди, и Ксении почудилось, что она чувствует сквозь плотную ткань пиджака, через одежду ровное, спокойное, уверенное биение большого и мудрого сердца этого человека.
Впереди еще оставался долгий путь. Утром и Сысоев, и попутчица выйдут, и Ксения, поистине оберегаемая самим Небесами, еще сутки будет ехать совершенно одна в целом купе. Она сможет без стеснения плакать и плакать, радостно и с благодарностью понимая, что слезы ее светлы, чисты, легки, что душа ее размягчается и освобождается от невыносимого, многолетнего гнета вины и страха…
Моторы самолета гудели ровно и басовито, как большие деловые шмели. Алексей сделал глоток приторно сладкого сока из пластикового стаканчика и снова откинулся на спинку кресла, опрокинул чуть назад тяжелую голову, прикрыл глаза. Казалось, что моторы гудят прямо в мозгу. Думать было трудно, лучше всего сейчас уснуть и проснуться уже на земле, в Питере. Нет, летать он совсем не боится. Наверное, четверть жизни провел в самолетах. Уже давно привык и философски относился к возможности однажды не приземлиться. Просто не хотелось думать о вчерашнем эпизоде. От этой мысли что-то внутри у него вздрагивало, как в детстве после проделки и заслуженного наказания, как всхлипы после бурных ребячьих слез. Он никак не мог припомнить, кто еще оставался в ресторане на тот момент? «Да и черт с ними, поговорят и забудут. Плохо только, что эта ссора была слишком похожа на разборку любовников. Опять станут сочинять добрые сказки о моем донжуанстве. Ладно, все, наплевать! В конце концов, я мужчина, мне простительно, а вот Ксении должно быть паршиво. Чего я там ей орал? Не помню. Не хочу помнить… Сама виновата. Потрясающий талант у девчонки – выводить меня из себя. Как хорошо, что у нас с ней ничего не было. Слава Богу, что не дошло до постели. Она бы вообще меня со свету сжила. Есть ведь такой отвратительный женский типаж. Мстительницы. Сами жить не умеют, только мучаются, и другим покоя не дают… Нет. Все к лучшему. В общем-то, все остались чисты и ничем друг другу не обязаны… Все к лучшему. Ничего не было…»
Алексей почувствовал, что на него кто-то смотрит. Приоткрыл глаза и, не отрывая голову от спинки кресла, лениво повернул ее направо. На соседнем ряду у круглого оконца сидела элегантная молодая женщина. Он приметил ее еще в аэропорту, на посадке, они стояли через человека. Высокая, с очень хорошей изящной фигуркой, у нее были прекрасная, почти балетная осанка и классические, как у древнегреческой статуи пугливой нимфы черты лица. Пожалуй, актриса или танцовщица. Только духи ее не понравились Алексею – слишком густые, слишком навязчивые, не для этой легкой милой женщины, такими духами пусть орошают себя молодящиеся старушенции. Впрочем, с похмелья он вообще тяжело воспринимал любые запахи, сам в такие утра не мог пользоваться никаким парфюмом.
Женщина оглянулась, едва заметно улыбнулась. Алексей, словно в знак согласия, прикрыл глаза. А когда через пару секунд открыл, красавица уже смотрела в иллюминатор. Но во всей ее фигуре, в ее позе, слишком пристальном взгляде туда, где смотреть было не на что, – за иллюминатором только бескрайняя пухлая вата облаков, сквозила заинтересованность. «Наверняка у нее даже пульс зачастил…» - подумал Алексей. – «И что вы только все от меня хотите? Если бы я отвечал взаимностью каждой заинтересовавшейся мною женщине, я бы с утра до вечера только вами и занимался. Какое уж тут кино! Был бы обвешан подружками с ног до головы. И каждая, каждая! хотела бы быть единственной. Вот была бы битва!» Алексей даже заулыбался своим смелым мыслям. Каждая мечтает быть единственной – красивая, страшная, глупая, очень умная, расчетливая, наивная, напористая, скромная, образованная и пишущая с ошибками, пышная и плоская, как доска, страстная, чувственная и холодная, как рыбина, городская, деревенская, не имеет значения. Все хотят безраздельно владеть любимым мужчиной. И он когда-то, а ведь не так и давно! искал свою единственную. Когда снимал «Понедельник. Утро», взбрела вдруг в голову мысль о том, что, может быть, женщина, рожденная с ним в один год, день и час – астрологическая сестра, только и способна понять его до дна, принять, как свое зеркальное отражение, как свое воплощение в мужском теле. Полсотни девочек родилось в Ленинграде тем июльским днем. Сорок одну из них он разыскал. Им всем было по тридцать шесть. А в их глазах, кроме усталости, замотанности, обиды на судьбу, недоумения, страха, недоверия, обреченности не было ничего! Ничего живого, трепещущего, рвущегося, ищущего, зовущего. Если бы он встретил такой взгляд, он бы сразу понял – вот она. Моя единственная! И замерло бы сердце, и дыхание остановилось. Я и Я. Вот оно – мое женское воплощение. Я такой. Точнее – такая. Может быть, не слишком красива, может быть, конопата, может быть, полновата, маловата ростом, работаю бухгалтером, не умею пить и носить высокий каблук, видела Эйфелеву башню только на открытке или в телевизоре, последний раз брала в руки книгу прошлой зимой, у меня двое сорванцов и беспутный муж, но я так хочу вырваться! Я знаю, что можно, нужно жить как-то иначе! Я хочу встречать с тобой рассвет на железной крыше старого питерского дома, хочу мчаться под весенним ливнем к тебе на свидание, я хочу обнять тебя и молчать, молчать, потому что ничего не нужно нам говорить друг другу, потому что мы и так все-все друг о друге знаем, потому что мы – две идеально равные половинки. Тебя и меня создал Господь, и мы счастливцы, потому что встретились, потому что нашлись. Давай начнем жизнь сначала, ведь нам всего-то по тридцать шесть!
Но эти женщины, очень медленно, постепенно изживая свое недоверие к странному, наверное, не совсем нормальному человеку с кинокамерой, начинали жаловаться на судьбу, спрашивали совета, ждали помощи, завидовали, плакали, занимали денег, приглашали выпить, даже переспать, но ни одна не смогла разглядеть в нем родственную мужскую душу. Они, в лучшем случае, воспринимали его как Старшего Брата. И он слушал, слушал их бесконечные исповеди, смотрел и смотрел на их слезы, и сперва жалел, старался понять, помочь. Пока не устал, как-то сразу, вдруг, в один день. Потому что понял – они могут жить только так, как живут, они жалуются, но ничего не предпринимают, не стремятся что-то изменить. Им удобно находиться в состоянии жертвы. Приятно сидеть, жалеть себя и ждать помощи от кого угодно – от него, от государства, от доброго барина, от справедливого Бога. Так пусть живут так и дальше. А он будет двигаться вперед, и искать, искать, покуда хватит сил и веры…
И вот прошли годы, и уже давно за сорок, и столько пронеслось за это время мимо женских лиц, характеров, судеб. И ни с одной не было той легкости, той безоблачности, той открытости, того единения и душевного родства, о которых он так мечтал. Наверное, уже и не будет. А тогда зачем еще и еще раз начинать все заново, когда в начале знаешь, чем может закончиться очередная романтическая история…
Поэтому пусть улыбается ему эта красивая элегантная женщина, он не пойдет за ней. Потому что единственное, чего ему сейчас действительно хочется, – это оказаться в своей тихой квартирке-кабинете. Забраться в нее, спрятаться от всех своих и чужих проблем и забот, от ссор, от выяснений отношений, от прошлых и будущих грехов и проступков, как в детстве прятался от скандалящих родителей в большой старинный платяной шкаф. Там, в душной безопасной темноте, среди приторно пахнущих нафталином пальто и шуб, он засыпал сладко-сладко, и однажды ему приснились добрые веселые любящие его мать, отец, дед, дядька, еще какие-то родственники. Они все сидели в большой светлой избе, за длинным-длинным столом, покрытым чистой белой скатертью, и он прибегал к ним, заспанный, со смятыми ото сна волосенками, и они улыбались ему, и брали на руки, и целовали, и щекотали усами, и передавали друг другу – с одних крепких надежных рук на другие. И никогда в жизни, наяву, он не был так счастлив, никогда не чувствовал себя таким защищенным…
Через неделю Алексей улетел в Амстердам на переговоры с голландскими продюсерами. Он задумал гигантский проект, съемки которого должны были проходить в разных частях планеты. Безумно дорогостоящее предприятие. Но голландцы оценили задумку по достоинству и взяли на себя сорок процентов расходов, остальное по частям уже начали перечислять бельгийцы, немцы, англичане и испанцы.
В конце июня «Зазеркалье» получило на питерском фестивале золото как лучший короткометражный фильм российской конкурсной программы. Кудрявый мечтательный кентавренок с венком в тонких ручонках занял свое место на книжном стеллаже среди других статуэток. Еще на двух мировых фестивалях последняя картина Алексея Данилова получила приз зрительских симпатий. Все неприятности, связанные с этим фильмом, отходили на задний план рядом с большой интересной и напряженной работой, которая ждала знаменитого режиссера впереди. Он чувствовал в себе силу и творческое нетерпение, схожее с мелкой мышечной дрожью резвых ног молодого коня, застоявшегося в стойле, жадно принюхивающегося к весеннему влажному воздуху. Еще немного, и его выпустят на волю, на простор, и он покажет всю свою прыть, всю свою стать, весь свой азарт и талант, и, уж поверьте, оправдает вложенные средства. И с гордо поднятой головой, ухоженный, красивый, благополучный он проследует в голове общего парада. И пусть любуются, пусть завидуют, пусть шепчутся, пусть смотрят во все глаза…
На последнем фестивале Ксения чувствовала себя усталой и опустошенной. Что-то подсказывало ей – надо двигаться дальше. Куда – пока непонятно. Фестиваль для нее перестал быть праздником, работа начала казаться все более рутинной, бессмысленной. Ведь она, по сути, обслуживала чужое творчество, чужой успех. Здесь она уже ничего нового открыть для себя не могла, и мысли ее все чаще стали устремляться в иное русло – к уединенным размышлениям. Так хотелось тишины и покоя. Нужно было до конца разобраться в пережитом, чтобы не тащить проблемный «мешок с шерстью» в солнечный город будущего. Она чувствовала, что начинается какой-то совершенно иной этап в ее жизни. Он еще только в зачатке, едва брезжит, но уже не позволяет жить, как раньше, не дает стоять на месте.
Алексей приходил на фестиваль, но они даже не здоровались, обходили друг друга на безопасном расстоянии. Он смотрел в ее сторону мрачно и напряженно. Ксении было и смешно, и грустно видеть, как он старательно избегает ее. Простое человеческое «здравствуй», брошенное походя, примирило бы ее с собой, помогло бы не бояться вынужденных официальных встреч с ним. Так или иначе, они все еще в одной тусовке, почему бы не соблюдать политес? Или он всерьез держит ее за сумасшедшую? Смешно…
В конце концов, ничего между ними не было. Никто никому ничем не обязан. И по большому счету – никто ни в чем не виноват. Так сложилось. А, значит, все к лучшему… Хотя многое осталось ей непонятно в их странных, не совсем здоровых отношениях. Зачем ее чувства дали такой труднообъяснимый зигзаг: от неприязни к человеку до его обожания и дальше – к горькому недоумению. Насколько все произошедшее было красиво, а насколько ужасно? Трагедия это была или фарс? Лет десять назад это могла быть стопроцентная трагедия – она не вынесла бы подобного потрясения и унижения. А сейчас – сейчас иногда даже посмеивалась, вспоминая отдельные эпизоды их общения. Могла ли эта история иметь другое развитие и более радостный финал? Или такое завершение их отношений и есть тот самый счастливый вариант? Одно несомненно – за прожитий год она здорово изменилась, а он? Его хоть что-то как-то затронуло? Неизвестно. Непонятно… А там, где что-то непонятно, где хочется разобраться – рождается искусство. Уж она-то знала это наверняка…
2010-2011
* при написании произведения использованы цитаты из интервью и фильмов российских и зарубежных кинематографистов
Иллюстрация: "Любитель Абсента" Эдуард Мане
© Copyright: Анастасия Астафьева, 2011
Свидетельство о публикации №211092900094
Свидетельство о публикации №211092900094
Рецензии
Анастасия, я не уверен, нужен ли Вам мой отзыв, будет ли Вам от него какая-то польза. Тем более, что другие читатели, возможно, видят совсем не то, что я, а что-то своё. Но мало ли... Я в третий раз читаю Ваш роман, в нем много интересного и он, разумеется, написан хорошим языком. Меня только сбивает с толку одно обстоятельство: я до конца второй главы читаю, воображая, что знаю, кто тут главный герой, т.е., о ком история по-преимуществу... И вдруг эстафетная палочка переходит от Алексея к Ксении - оказывается, это её история! И мне нужно быстренько перестроиться.
И притом, но это уже второе моё замечание, - Ксения, в отличие от Алексея, живая, она и интереснее, и достовернее главного героя первой главы. Я вовсе не считаю, что женщине не дано понять и описать внутренний мир мужчины, я только хочу сказать, что Алексей у Вас при всех его интересах и талантах изображён снаружи, а Ксения - изнутри. Правда, представление о внутреннем мире Алексея можно получить, просто взглянув на портрет "любителя абсента", о чём и догадываешься ближе к финалу )). Вот - я пожаловался на два обстоятельства (иллюстрация не считается), которые мешали мне нормально воспринимать текст, и если бы не они, я бы сказал, что роман мне понравился.
С уважением,
Борис Хаимский 25.01.2014 02:26 • Заявить о нарушении
И притом, но это уже второе моё замечание, - Ксения, в отличие от Алексея, живая, она и интереснее, и достовернее главного героя первой главы. Я вовсе не считаю, что женщине не дано понять и описать внутренний мир мужчины, я только хочу сказать, что Алексей у Вас при всех его интересах и талантах изображён снаружи, а Ксения - изнутри. Правда, представление о внутреннем мире Алексея можно получить, просто взглянув на портрет "любителя абсента", о чём и догадываешься ближе к финалу )). Вот - я пожаловался на два обстоятельства (иллюстрация не считается), которые мешали мне нормально воспринимать текст, и если бы не они, я бы сказал, что роман мне понравился.
С уважением,
Борис Хаимский 25.01.2014 02:26 • Заявить о нарушении
Спасибо и здорово, что Вы его в третий раз прочитали! Автор и не мечтал о такой "верности" тексту!
Я пыталась переплести героев, чтобы их единение, порой, происходило так, что один подумал, а другой это же сказал и наоборот, что-то с одним происходит, а другой это же представляет, мечтает об этом же. Это очень сложно, хотя некоторые читатели это очень даже заметили и оценили.
Что касается, например, первой главы, то она вообще (сознательно) отстоит от всего текста - герой тут абсолютно мифичен, герои начинают взаимодействовать в реальности только первый раз встретившись, и миф начинает обрастать костями и кожей... ой, ну, трудно всё это объяснять...
Одна моя читательница увидела-таки главную мысль автора: "Это роман о природе творчества". Для меня он именно об этом, и два творческих человека, каждый на своём месте текста, вступает в игру. Мне хотелось бы, чтобы эту книгу легко можно было разделить на две самостоятельных. Поэтому и главных героя у произведения два, совершенно равноправных, это, по-моему, очевидно, даже если один из них мне и не слишком удался.
Спасибо!!!
Анастасия Астафьева 25.01.2014 12:54 Заявить о нарушении
Я пыталась переплести героев, чтобы их единение, порой, происходило так, что один подумал, а другой это же сказал и наоборот, что-то с одним происходит, а другой это же представляет, мечтает об этом же. Это очень сложно, хотя некоторые читатели это очень даже заметили и оценили.
Что касается, например, первой главы, то она вообще (сознательно) отстоит от всего текста - герой тут абсолютно мифичен, герои начинают взаимодействовать в реальности только первый раз встретившись, и миф начинает обрастать костями и кожей... ой, ну, трудно всё это объяснять...
Одна моя читательница увидела-таки главную мысль автора: "Это роман о природе творчества". Для меня он именно об этом, и два творческих человека, каждый на своём месте текста, вступает в игру. Мне хотелось бы, чтобы эту книгу легко можно было разделить на две самостоятельных. Поэтому и главных героя у произведения два, совершенно равноправных, это, по-моему, очевидно, даже если один из них мне и не слишком удался.
Спасибо!!!
Анастасия Астафьева 25.01.2014 12:54 Заявить о нарушении
Анастасия, похоже, я что-то пропустил, придётся ещё раз перечитать Вашу книгу)). Это не трудно - роман интересный и хорошо читается. Спасибо Вам за обстоятельный ответ.
С уважением,
Борис Хаимский 25.01.2014 22:57 Заявить о нарушении
С уважением,
Борис Хаимский 25.01.2014 22:57 Заявить о нарушении