Дневник пришельца из светлого будущего

День № 255, год № 5679


Привет всем, скоро я стану пришельцем. Пришельцем из будущего. Ну, на самом деле, изначально я не был никаким пришельцем, я просто жил и живу в будущем. Вернее, во времени, которое для людей, что жили раньше, является будущим. Мне кажется, что я окончательно всех запутал.


Наверное, сначала мне стоит рассказать о том времени, в котором я нахожусь сейчас, и о себе немного. В VI-м тысячелетии н.э. на планете Земля — коммунизм. Наступил он примерно одно тысячелетие назад. Все, о чем писал когда-то Маркс, - сбылось. Ну или почти все. Частная собственность исчезла, классовая борьба — тоже, государств давно нет, а есть только самоуправление. Единственное, в чем немецкий очкарик был, все-таки, не прав, - это путь к коммунизму. В нашей истории никаких «социалистических революций» не было. Да и вообще, в последнее время — никаких революций. Все произошло мирно, органично, естественно. Богатым надоело быть богатыми, бедным — надоело быть бедными. Правителям надоело править, подданным — поддаваться. Финансистам надоело финансировать. Ну и так далее.


Что такое коммунизм? Не на бумаге, а в жизни? Объясняю популярно — это когда люди не дерутся друг с другом из-за куска хлеба. Почему не дерутся — это уже другой вопрос. У нас одни говорят, - потому что все такие культурные стали, что драться противно. Другие — что хлеба много. Наверное, все они правы. Как бы то ни было, у нас раз и навсегда решен вопрос с производством и распределением (как это выглядит технологически — слишком длинный разговор, а мне не хочется его затевать). Все люди работают одинаково — три часа в неделю. А потребляют — сколько хотят, неограниченно. Все, конечно, боялись этой свободы, боялись, что — чего-то кому-то будет не хватать. Но, ко всеобщему удивлению, этого не произошло. Произошло даже другое — когда люди поняли, что у них нет денежных ограничений, они, в конечном итоге, стали потреблять меньше, чем раньше. Потому что раньше они это делали, оказывается, не из-за потребности, а из-за желания выглядеть богатыми. Скажу, что потребление — уменьшается с каждым днем.


Это, кстати, связано и с нашими телами. Они тоже — как и наши души — стали другими. Тела у нас тонкие, и им нужно намного меньше пищи, чем раньше. Мы летаем. Осваиваем, как об этом и мечтали когда-то великие мыслители, Солнечную систему. Половой жизни у нас — я знаю, что для людей прошлого это была самая главная тема — давно нет. Мы не рожаем детей, а создаем их сами, в научных лабораториях. Естественно, мы заранее программируем их биологические и даже психологические качества.


Не знаю, все ли я о нас рассказал. Как это обычно бывает, ко многим вещам так привыкаешь, что они кажутся очевидными, но для людей прошлого это совсем не так. Надо собраться с мыслями...


Да, главный вопрос, который, наверное, возникает у читателя, - чем же тогда люди занимаются при коммунизме? Маркс верил, что, освободившись от пут социального неравенства, человек раскроет все свои возможности. Здесь он тоже немного ошибался. Да, мы, люди VI-го тысячелетия, действительно реализуем себя в полной мере. Вот только внешне это, наверное, не выглядит так, как думал Маркс и другие социалисты. Мы почти не пишем картин, почти не строим величественных зданий, мало совершаем научных открытий. Почему? Мы сперва, когда коммунизм только начинался, тоже ожидали от самих себя чего-то такого великого. Но потом мы поняли, что ничего этого не хотим. Для нас быть собой — значит, делать все, что угодно. В этом и заключается наше величие. 


Кто-то годами провисает в виртуалити (не знаю, как объяснить это людям начала XX-го века, ну, скажем, - зримые иллюзии). Кто-то — путешествует (причем не ограничивается нашей планетой). Кто-то — вообще ничего не делает, тупо сидит дома, на диване. Кто-то общается с друзьями и близкими. Кто-то всю жизнь проводит один. Одним словом, если бы на нас посмотрел Маркс, он бы, наверное, плюнул, и сказал, что мы — ничего не делаем. И это правда. Мы ничего не делаем — кроме обязательных трех часов в неделю, — но каждый делает это глубоко по-своему. Для нас это и есть - «многостороннее развитие человеческой личности». Выяснилось, что человек творил великое — великое искусство, философию и прочее — когда ему было хреново и даже очень хреново. А, как только отпустило, он уже не дерзает. Или, может быть, еще дерзнет? В VII-м или VIII-м тысячелетии? Кто знает? Если это, все-таки, произойдет, это будет уже полностью свободное творчество. То есть полностью настоящее.


Бог с ними, со всеми этими проблемами (бог, кстати говоря, окончательно умер пару тысячелетий назад). Меня они абсолютно не волнуют.


Пора переходить к сути дела. В какой-то момент нашего развития была создана машина времени — уж и не помню, когда. Сначала ею тоже пользовались для развлечения, гоняли туда-сюда бестолку. А потом кто-то особо умный возьми да и скажи — вот, мы живем при коммунизме, мы абсолютно счастливы, а люди, которые жили раньше, - тянули свою лямку. Нехорошо это. Не по-людски. И решили (у нас все решения принимаются единодушно, но не потому, что нам кто-то приказывает, а потому, что у нас так получается) — отправить кого-нибудь в прошлое, в век этак XX-й, и, так сказать, ускорить исторический процесс. Некоторые ученые, правда, стали говорить, что это может очень сильно изменить не только прошлое, но и то настоящее, в котором мы сами живем, и изменить непредсказуемо. Но их почему-то никто не послушал. Слишком сильным был душевный порыв — надо помочь, мол, нашим братьям меньшим по времени.


Решили, что нужно сделать так, чтобы один из наших вселился в тело какого-нибудь левого политика XX-го века и — сотворил чудо. Историки долго искали подходящую для «заселения» кандидатуру. И нашли какого-то абсолютно никому не известного русского левака со странным именем — Владимир Ильич Ленин. Знали о нем только узкие специалисты, да и то — не все. Жизнь у этого Ленина была совершенно невзрачной, не запоминающейся — родился в Российской империи в конце XIX-го века, создал РСДРП, боролся с царизмом, эмигрировал, потом вернулся и снова боролся снова с царизмом, издавал газету, написал пару никому на фиг не нужных книг. После Февральской революции, которая свергла монархию и установила демократию на многие столетия, Ленин два раза был депутатом парламента — от все той же скучной РСДРП. Провел один закон по социальной защите рабочих. И — благополучно отправился на тот свет в 1924 году.


Почему выбрали его? Потому что перед Февралем у него были идеи превращения буржуазной революции в пролетарскую, он был одним из самых радикальных коммунистов своего времени (потом, уже после Февраля, он отказался от этих идей, как, впрочем, делал всю свою жизнь, подлаживаясь под новые обстоятельства). А значит — он был самой подходящей кандидатурой. Наш человек, который вселится в тело Ленина, по нашим планам, должен был  превратить эту фигуру из маргинального безвестного левака в краеугольную точку истории, повернуть весь процесс к коммунизму и двинуться к нему ускоренным шагом, так сказать, не по дороге, а напрямик через лес, чтобы сэкономить силы человечества.               


С выбором кандидатуры вселения — все ясно. Осталось только рассказать о том, как так вышло, что вселяться в этого Ленина буду именно я. Вышло это, можно сказать, случайно. Ученые сначала долго спорили, кто должен отправиться в прошлое: одни предлагали — историков, другие — политиков, третьи — психологов, четвертые — менеджеров, наконец, пятые вообще говорили о мясниках. Вобщем, разнобой был полный. Тогда и решили обратиться к нашему Универсальному Компьютеру (он просчитывает половину нашей жизни и смерти), внесли необходимые данные. Компьютер, железка ржавая, указал почему-то на меня. И все сразу с этим согласились, хотя так и не поняли, и я в том числе, какова была логика машины. Ну да бог с ней.


Кто я? Как рассказать об этом людям XX-го столетия? Наверное, в глубинном смысле слова, любой человек, в любом времени, с трудом может ответить на этот вопрос. Мы — ходячие тайны и загадки, неважно, насколько мы это понимаем. А если не философствовать, чего я действительно не люблю, если говорить внешне (а как еще говорить?), то я — самый обычный человек VI-го тысячелетия. Я бесполый мужчина (полов у нас уже нет, как я говорил, но некоторые, не самые главные, половые признаки остались), розовой расы (у нас две расы — розовая и голубая), мне — 1099 лет. Да, я забыл сказать, что в нашем времени продолжительность жизни стала намного больше — мы живем от тысячи до двух тысяч лет (причем этот срок постоянно увеличивается). Образование у меня среднее (оно примерно соответствует уровню профессора в XX-м веке), поэтому, кстати говоря, все и были удивлены выбором Компьютера — во мне явно нет чего-то выдающегося. Я, как и все, работаю три часа в неделю — прихожу на предприятие и осуществляю над ним медиаконтроль. Что это предприятие производит — я не знаю, хотя мой рабочий стаж насчитывает несколько столетий (до этого я работал в другом месте). Но мне и не нужно это знать, потому что я выполняю чисто операциональные задачи. Детей у меня нет, их нет ни у кого, жены или женщины — тоже нет. Скучно ли мне без них? Нет, хотя мне сложно ответить на этот вопрос полноценно по вполне понятным причинам — не с чем сравнивать.


Чем я занимаюсь в основное свободное время? Как правило, ничем. Когда я был молод, мне было всего пятьсот лет, я сочинял стихи и у меня были некоторые творческие амбиции. Потом я забил на это, не знаю, даже, почему. Повзрослев, я понял, что напрягаться не стоит, и все, что я делаю — лежу в своем садике, расположенном в Северной Африке. Иногда, впрочем, довольно редко, ко мне приходят друзья и мы разговариваем с ними. Моя жизнь течет медленно, повторами, она абсолютно бессмысленна и мне это по кайфу. Зовут меня — Мельтипельмек. Вот, наверное, и все.


Сейчас, когда я пишу эти строки, я тоже лежу на софе в своем любимом саду. Солнце светит не ярко, яблоневые деревья покачиваются от легкого ветерка (за долгое время нашего развития мы очень существенно скорректировали климат во всех частях планеты). Я один. Мне кажется, что сам воздух вокруг разговаривает со мной.


Зачем я пишу дневник, да еще и адресую его людям прошлого? С одной стороны, моя миссия должна быть абсолютно тайной, меня об этом не раз предупреждали в Центре Управления Полетами во Времени. Но, с другой, - все-таки, мне до смерти обидно, что ни один человек из прошлого так и не узнает, кем я был на самом деле. Все тайное, говориться в одной старинной, сейчас уже основательно забытой, книге, станет явным. Или — должно стать явным. Все-таки, у них должен быть хотя бы один шанс узнать всю правду обо мне. В конце концов, мы, люди будущего, тоже не уверены до конца в том, что все пойдет по нашему плану. А значит, мое путешествие будет ценным опытом, может быть, - ошибочным, кто знает. Поэтому я решил так — дневник для людей прошлого вести, но никому из них его не показывать, пока я не выселюсь из тела несчастного Ленина обратно — то есть, для них, это будет смерть Ленина. Уже после этой «смерти» они и обнаружат его\мой дневник на рабочем столе, или еще где-нибудь. А, что касается наших, то мне для них даже и не нужно вести дневник, потому что они будут сканировать все мои мысли и переживания. В нашей эпохе дневник, скорее, скрывает человека, чем открывает его, потому что в дневнике человек пишет то, что он хочет о себе знать, а не то, кем он является на самом деле. Кем он является на самом деле - «знают» только другие люди. Они ему об этом и скажут.


Ну все, завтра я отправляюсь в путь. Что меня ждет в этом странном и страшном XX-м веке? Победа или поражение? Или — не то и не другое? Никто не знает, даже наш Универсальный Компьютер, который знает все. Боюсь ли я, волнуюсь? Нет, нисколько. Наверное, это связано с тем, что в своем времени я привык к тихой спокойной и безопасной жизни и мне просто сложно представить себе что-то другое. Возможно. На улице наступает ночь, я ухожу спать.


14 марта 1917 года, Цюрих


Ровно в десять утра меня посадили в белую капсулу, что находится в Центре Управления Полетами во Времени. Какой-то голос начал обратный отсчет от десяти. Я слегка заволновался, - но это, скорее, было приятное волнение. После «ноля» я сразу почувствовал себя немного странно, словно в невесомости, что ли, только не пространственной, а временной. Я знал, что капсула начала очень быстро вращаться, хотя и не чувствовал вращения, а чувствовал только странность.


Итак, я летел сквозь время. Три с лишним тысячелетия, отделяющих нас от XX-го века, я преодолел за минуту. Эта минута была незабываемой — пожалуй, ради нее одной можно было согласиться на это путешествие, неважно, чем оно закончится. Наверное, я испытывал примерно то же, что испытывали мифические существа из древних религий — ангелы, когда курсировали по небу между богом и людьми. Это был полет, но, если можно так сказать, я летел не вдоль, а поперек этого мира. Словно проваливался в глубину, хотя никакой глубины не было. Черт, я не знаю, как это описать. Вот так — вообще ничего не было, была пустота, и я словно превратился в эту пустоту, стал ею. Одним словом, я провалился в прошлое.


Наконец, в какой-то момент я воскрес в пространстве — это было вечернее небо над Цюрихом, 14 марта 1917 года. Я, конечно, не мог видеть себя со стороны, но знал, что движение человека будущего в такой ситуации — это яркий, но очень кратковременный луч, его все видят, но все же думают, что им показалось, хотя даже глаза людей на мгновение слепнут.


Еще полсекунды — и я вселился в спящего Ильича. Он лежал прямо в костюме на своем убогом диванчике, в своей убогой квартирке на Шпигельгассе, видимо, отдыхал от трудов праведных в ожидании ужина. Его тело страшно затряслось, он вскрикнул, но потом сразу умолк, а тело — обмякло. Душа Ленина отлетела.


Чувство, которое я при этом испытывал, было очень необычным. Жизнь в организме Ленина показалась мне какой-то затхлой, ограниченной, беспросветной. Словно я и вправду был ангелом, который вселился в тело смертного человека, и не просто смертного — а порочного (да ведь так оно и было). Но, ничего не поделаешь, сказал я себе, придется освоиться. Да, придется — чего ни сделаешь ради светлого будущего (которое для меня еще утром было светлым настоящим). 


На шум в кабинете Ленина прибежала его жена, Крупская, полная седая женщина в круглых очках, в очень потрепанном платье черного цвета (я знал, что чета революционеров чуть ли ни голодала). Она уставилась на меня:
- Володя, что случилось?
Я вдруг подумал, что она сейчас своим «женским чутьем» все поймет и раскроет меня. Я испугался. Но, все-таки, собрался с силами, и ответил:
- Да, ничего, Надюша, ничего, - я был в курсе того, как Ленин ее называл, - так, пгосто стгашный сон пгиснился (о грассировании я тоже помнил), - и тут меня понесло, - пгедставляешь, пгосто фантастика какая-то. Мне пгиснилось, что в меня вселился пгишелец из будущего! Ха-ха-ха! - я громко, по-ленински, засмеялся. «Моя жена» улыбнулась. Уф, кажется, пронесло, не заметила.


Крупская, еще что-то спросив и получив ответы, ушла. Вдогонку ей я крикнул, что жду-не-дождусь ужина (на самом деле, есть я не хотел, да еще эту дикарскую пищу). Она заверила, что скоро все будет готово.


Я какое-то время посидел на диване, не в силах, после путешествия во времени и вселения, с него подняться. Потом встал, прошелся по кабинету. На рабочем столе Ленина в абсолютном порядке лежали газеты и книги. Я прекрасно знал, какие — местные швейцарские издания, книги по философии. Щелкнул языком от скуки.


На стене висело зеркало, я подошел и посмотрелся в него. Да, внешний вид доставшегося мне тела тоже не вдохновлял. Сорокасемилетний мужчина, правда, довольно стройный, низкого роста, с большой почти лысой головой и раскосыми глазами, с маленькой черной бородкой. При желании и возможностях, такой субъект мог выглядеть вполне приятно, но его истинный вид сводился к простой формуле — стареющий человек.


Я с некоторым презрением отвернулся от зеркала и подошел к окну — в свете электрических фонарей по Шпигельгассе сновали богатенькие искатели развлечений и приключений. И вдруг я подумал о том, что Ленин-то, настоящий Ленин — умер. А я, в суматохе, даже как-то не осознал этого. И ведь умер он — из-за меня. Я его убил. Но — ни грамма чувства вины я не испытывал, не то что — слезинку пролил. Мне его было не жалко — ничтожный человек ничтожного времени.


Все они здесь такие.               


15 марта 1917 года, Цюрих


Сегодня я гулял с «женой» по набережной — вот что у них здесь, в XX-м веке, действительно хорошо — это весна. Да, а у нас в VI-м тысячелетии — никаких сезонов уже давно нет, одна сплошная поздняя весна\раннее лето. Но — как это радостно, встречать настоящую выстраданную природой и людьми весну, что приходит после не менее настоящей зимы.


Крупская, кажется, ни о чем не догадывается, а, если и догадывается, то как она может своим узким рациональным умом допустить то, что произошло с ее Лениным? Все ведь на месте — тело, привычки, мысли. Не подкопаешься.


Народу в городе много. Мы встречались с друзьями, немецкими социалистами (такими же неудачниками, как и мой Ленин), пили кофе и, конечно, читали газеты. Друзья тоже ничего не заметили.


Я знал, что главной новостью сегодня будет — Февральская революция. Для всех она стала неожиданностью. И все, в том числе и Ленин, - в нашей истории — приветствовали ее. Я сделал вид, что, как и остальные, поражен «неожиданным событием», охал и ахал. Это — последнее, что в нашей традиционной истории я менять не буду. После этого события — пойдет точка бифуркации, а именно, я начну призывать к переходу от буржуазной революции к социалистической. Этого не было, здесь начнется новое ответвление времени, в сторону — напрямик к коммунизму. 


Эх, скорей бы... Вообще, я живу в этом времени всего один день, но уже всем нутром чувствую, что оно просто не имеет права на существование. В своем времени, в VI-м тысячелетии, я никогда не интересовался политикой, идеологией, да у нас там их почти что и нет, вымерли или вымирают. А здесь, в чужой среде, - я сразу стал фанатиком коммунизма. Я даже не ожидал от себя такого. Там, где я родился, коммунизм уже был, и был везде, и стремиться к нему смысла не было. А здесь — только это стремление и имеет смысл.


Я смотрел на людей и думал — господи, ну разве это люди? Маленькие, вшивые, вонючие, грызущиеся из-за денег, мрущие, как мухи, в самом расцвете лет, не имеющие сил подняться над собой, над своей ничтожной и тусклой жизнью, хотя бы на миллиметр.


Весь их мир, вся их противная животная муравьиная жизнь должны быть разрушены до основания. А затем, - с моей помощью, они построят новый мир. В нем ничтожные люди станут, наконец, великими.


Я это знаю — и, кроме меня, об этом не знает никто.


Да, вот еще что забыл, - ближе к обеду к нам в кафе зашла Инесса Арманд, красивая (относительно других) большевичка, с узковатым строгим лицом и с этакими «завитушками» на голове (довольно милыми). Я знаю, что она — любовница Ленина. Смотрела она на меня соответственно — с некоторой ласковой улыбкой в глазах, на которую я, собрав все свои исчезающие эмоции, отвечал тем же (представляю, как убого и пошло это выглядело со стороны). Вообще, Арманд — это проблема, потому что, извините за подробности, половой член Ленина после смерти его души не работает, а я, в силу физиологии человека будущего, тоже не могу здесь ничего предложить. Да, такая вот история... Инженеры из Управления Полетами во Времени явно не просчитали этот момент. Если здесь что-то не придумать, Арманд может заподозрить неладное (Крупская — вряд ли заподозрит, поскольку ее отношения с Лениным уже давно чисто товарищеские). И тогда — угроза провала. Не знаю, может, я преувеличиваю опасность. Что можно сделать? Сказать, что я утратил мужскую силу? Или — попытаться все-таки реанимировать орган Ленина? Вот, черт, неужели из-за такой мелочи все планы рухнут? Ладно, не буду паниковать.


3 апреля 1917 года, Петроград


Ух, сейчас три часа ночи, я смертельно устал, еле-еле заставил себя открыть дневник.


Сегодня приехали в Петроград из Швейцарии. Я сразу взял быка за рога — не откладывая в долгий ящик, выступил прямо на Финляндском вокзале, поднявшись на броневик. Битые полчаса призывал многотысячную толпу матросов и солдат к новой — социальной — революции. Они, поначалу, улыбались мне, потому что у меня имя — я Ленин, большевик, политический эмигрант. Но, после того, как до них, наконец, дошел смысл моей речи, они, не долго думая, стали возмущенно перебивать меня, кричали, чтобы я убирался обратно в Швейцарию. Вобщем, это было жестко. Я, естественно, не сдавал оборотов.


Ничего, ничего, стадо баранов, вы еще попрыгаете и согласитесь со мной. Сама реальность попрыгает и согласиться. А вслед за ней — и вы. Не зря ведь меня забросило в это временное (XX-й век) и пространственное (Россия) захолустье. Не хотите вылезать из своей грязной лужи, из своего болота? Ни за что не хотите? Я вас все равно вытащу. За шкирку. 


Да, насчет пространственного захолустья — Россия, по сравнению с Европой, оставляет весьма жалкое впечатление. Весь революционный Петроград засыпан семечками и плевками матросни. И вот с этими людьми мне придется творить революцию...


Ну и ладно, если Россия такая диковатая, то и рушить ее будет не жалко.


Главное сейчас — поднять всех на дыбы.


5 апреля 1917 года, Петроград


Поднять всех на дыбы? Я сейчас даже своих большевиков сагитировать не могу. Выложил им апрельские тезисы — носы воротят, прежде всего — Зиновьев, Каменев, Сталин. Говорят: «какая еще социальная революция?! Зачем забегать вперед? Мы поддерживаем Временное правительство!» А Сталин этот, гнида либеральная, еще смеется: «Вас, Владимир Ильич, словно подменили!»   


Ну что я им могу сказать? Что меня и вправду подменили и что для меня лично, Мельтипельмека, коммунизм — не отдаленная цель, а реальность, в которой я живу, вернее, жил? 


Долго мне придется их уговаривать...


7 ноября 1917 года, Петроград
               

Вот и всё. Сейчас ночь, я лежу в какой-то комнате в Смольном, на стульях, и отдыхаю. Рядом дремлет товарищ Троцкий.


Сегодня мы совершили революцию, переворот. Трындец. Всем трындец — Временному правительству, России и всему миру, по которому из этой холодной страны теперь будут распространяться горячие волны социализма.


Я смог перебороть всех, переубедить всех — партию, солдатов и матросов. Я смог сделать так, что они сами пришли ко мне и заговорили о необходимости взять власть в свои руки, потому что по-другому — было уже нельзя. Кстати, больше всего мне помог в этом Троцкий — вот человечище. Я иногда даже думаю, что он тоже — пришелец из будущего, и меня так и подмывает спросить его об этом. Но — я держусь, чтобы не вышло провала.          


Все, времени нет, мне надо идти на заседание Совета Народных Комиссаров, пробивать первые декреты — о мире, о земле.   


Что сегодня еще произошло важного? А — я же совсем забыл. В моих отношениях с Инессой — прогресс. Все это время после вселения в тело вождя, у нас с ней ничего не было. И она, чем дальше, тем больше, поглядывала на меня как голодная лань, готовая съесть меня. И вот сегодня, в этот великий день, когда все мы немного сошли с ума от победы, и я в том числе, мы с «любовницей» просто заперлись в одной из комнат Смольного и сделали это. У меня почему-то было хорошее предчувствие, что все получится и эта проблема, таким образом, будет решена. Так оно и случилось. Я стоял сзади и двигался в ее теле, она стонала. Потом она еще взяла мой член себе в рот. Кажется, Арманд осталась довольна — радость революционерки в ней наложилась на радость женщины, наверное, это для нее полное счастье, день, ради которого она будет тянуть лямку жизни еще долго.


А для меня? Не знаю... Я испытывал странное чувство — мне было хорошо, но немного, а, в основном, - смешно. Я даже чуть ни засмеялся, когда она кончила, но, как и в случае с Троцким, сдержал себя. Всегда-то я должен себя сдерживать...   


Итак, революция свершилась. А это значит, что правда моего будущего победила правду их прошлого. Она перевесила. И еще — это значит, что такой простой, обычный, человек, как я, может управлять временем.


Разве это не чудо? Разве не об этом мы все мечтаем?


7 декабря 1917 года, Петроград


Сейчас прочитал эту предыдущую запись и поразился — как я, как все мы, мог быть таким наивным? Нет, конечно, я верю, что я все сделал правильно, но тогда, в день великой революции, я и не подозревал, в какую кашу ввязываюсь, с каким сопротивлением среды мне придется бороться.


В последнее время у меня такое ощущение, что я — Ахиллес из апории Зенона, иду, но почти не продвигаюсь вперед. Всё и вся вокруг как будто против меня и против того, что я затеял. Соратники — беспомощны и неорганизованны (в том числе, между прочим, и Троцкий), а еще — бесконечные интриганы. Я не понимаю, мы здесь коммунизм вообще строим, а они — дорвались до кормушки и давай делить! Да скоро делить будет уже нечего, товарищи, все будет общим и в равном доступе! Нет, они этого не понимают. В коммунизм, на самом деле, не верят. 


Население — тупое и какой-то беспросветно дикое. Черт, делать социалистическую революцию в России было страшной ошибкой. Куда они -  ученые из моего будущего — смотрели, я не знаю. Куда я смотрел — тоже не знаю. А главное, что исправить уже ничего нельзя. Придется работать с этим материалом.


Ну, что делать, работаю. Работаем. Где-то — поагитируем, где-то — пригрозим, где-то — шлепнем. Все это, понятное дело, работает, но — высока ли будет эффективность? У меня большие сомнения по этому поводу. Сдается мне, что этот народ вообще ничего не пронимает. Он будет сидеть смирно, терпеть тебя, раз уж ты ему навязался, но — всегда будет готов свалить твою власть при первой же возможности. И ничего ты тут не сделаешь.


А еще напасть — политические враги. Внутри. Извне. Их много, с каждым днем все больше. Откуда они только повылезали, мать их! Белогвардейцы, монархисты, кадеты, свои же эсеры, свои же меньшевики, свои же анархисты! О господи. Несть им числа.


Вобщем, все хреново и никакого просвета не наблюдается. Работы — архимного, а вот надежды на ее зримый результат — никакой.


Сегодня товарищ Дзержинский предложил на заседании Совнаркома учредить чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией. Мы все, в том числе и я, голосовали обеими руками. А что еще делать с врагами революции? Есть ли у меня по этому поводу — а я уже представляю себе необходимый масштаб террора, - какие-либо угрызения совести? Нет. Никаких. Потому что, если бы они были, я бы вообще не прилетел сюда, в XX-й век.


Я даю этим жалким тварям глубочайший смысл их собственного существования. А, если они будут сопротивляться, то просто расстанутся со своей бессмысленной жизнью. Ведь это, в конце концов, нелогично — жизнь есть, а смысла нет. Так сказать, существование без сущности. Кому оно на фиг нужно, а, в первую очередь, кому оно нужно из его носителей? Да никому. Оно только вредно. Только увеличивает в этом абсурдном мире количество абсурда. ВЧК будет уничтожать тех, кто духовно уже умер. Она будет бороться со всем, что нелогично.         


Один у меня свет в окошке — Инесса. Точнее, секс с Инессой. Я к нему как-то привязался. Сама эта женщина, конечно, дура дурой (как, впрочем, и все бабы), но — придешь к ней в кабинет, вырвавшись из этого ада Совнаркома, ляжешь на диванчик, закатишь глазки и попросишь сделать минет. И все — больше ничего не надо. Можно жить, дышать дальше.               


13 марта 1918 года, Москва


Совнарком переехал в Москву. Немцы и белые наступают со всех сторон — с юга, севера, запада и востока. 


Похоже, мы не удержимся. Троцкий, который теперь — военный нарком, носится по всем фронтам, и уверяет нас, что не все еще потеряно. Но мы-то здесь понимаем, что конец близко.


А, может, оно и к лучшему? Ну их всех к черту, этих людей XX-го века. Какие-то они все безбашенные и дикие, не понимают ничего. Придут белые и расстреляют меня, думая, что они этим сотворили мне зло. А я — хоп, и в свое уютненькое гнездышко в VI-м тысячелетии, в Северной Африке, к моему садику и деревьям. Как-то они там без меня? А вот интересно, пока я здесь, там, в моем времени, время течет или нет? Вот загадка, я даже и не думал об этом. Ну да ладно, надеюсь, что, даже если и течет, ничего сильно не измениться.


Советское население начинает голодать. Мы, конечно, делаем все, что можем, но для нас главное — путь к социализму.


Сейчас ко мне придет Арманд. Ну — подписать бумаги, естественно.


22 октября 1918 года, Москва 


В августе в меня стреляла эсерка по фамилии Каплан. Больно было — невыносимо. Пока лежал в больнице — проклял все на свете. Вот, блин, думаю, и задание мне досталось — быть Лениным. Не могли, что ли, попроще что-нибудь придумать?


Выздоровел я очень быстро. Раны были явно смертельными, но я уже сегодня, через пару месяцев после операции, выступал на митинге. Никто из моего окружения — и вообще из советских людей — ничего не заподозрил, так, поговаривали только шепотом о чуде. А чудо очень простое — организм Мельтипельмека, в отличие от организма Ленина, очень крепок, свалить его не просто. Если бы не я, Ленина бы точно убили. Впрочем, если бы не я, он бы не был во главе Советского государства и в него никто бы и не стрелял.   


Вот так. А я лежал в больнице и жалел, что еще жив. Я-то думал, падая, весь в крови, на мостовую, что — все, конец. Скоро домой. Но, видно, сама судьба распорядилась иначе — видно, не все, что мне отведено сделать, я сделал. Правда, не знаю уже, хорошо это или плохо, потому что мне уже давно надоело заклинать бездну. А, может, она хочет остаться собой, бездной?


Что-то я о судьбе заговорил. Не к добру это. Люди на меня влияют. Очеловечиваюсь я с каждым днем.       


26 сентября 1920 года, Москва


На днях мне сообщили, что Инесса умерла — в Беслане, от холеры.


Как только я узнал об этом, я ушел прямо с заседания Совнаркома (правда, кто-то стал вести его вместо меня) и весь следующий день сидел дома. Такого со мной никогда не было. Я всегда работал — днем, ночью, иногда даже не моясь и не бреясь.


Она умерла. Я не могу в это поверить. Я так привык к ней, к ее ласкам, к ее присутствию, к ее любви, наконец, что... что... Мне чертовски не хватает ее. Блин, я никак не думал, отправляясь в прошлое, что стану таким сентиментальным, таким, что не смогу жить без какого-то человека, да еще и без женщины.

      
Весь тот день я сидел на стуле, смотрел в пол, не ел, не пил и — плакал. Я плакал! Потому что у меня из головы не шли ее образ, ее запах, ее слова поддержки в трудные минуты. А Крупская, которая все знала, - сидела рядом со мной и гладила меня по голове, она сочувствовала. И мне от этого — было приятно. Господи, как же я влип в этот мир ничтожных людей! И сам стал ничтожным — униженным и оскорбленным. Главное, что я смирился с этим ничтожеством и даже наслаждался им. Это — самое страшное! Умом я это все понимаю, но сделать с собой ничего не могу. Люди и жизнь — как наркотик и я уже подсел на него.


Пока Арманд была жива — у меня еще были шансы оторваться. Я был более или менее свободен, не связан. Но, как только она умерла, тяжелый не вытаскиваемый якорь опустился на дно и застрял в нем. Навсегда.


Ладно. Что уж теперь? Может быть, все-таки, я смогу внутренне освободиться от Инесс? Тем более, что теперь ее нет рядом. С глаз долой — из сердца вон, как говорят здешние люди.


Да, вот еще деталь моего падения — вечером того злополучного дня я выпил водки. Крупская была в шоке. А я — в алкогольном кайфе, чего ни со мной, ни с Лениным никогда не случалось. Это было невозможно и неизбежно одновременно. Все, не буду комментировать.   


14 декабря 1922 года, Москва


Снова — после очень большого перерыва (времени, как всегда, нет) — возвращаюсь к своему дневнику. Потому что хочу записать кое-что важное. В последнее время я все больше думаю о том, что мне пора возвращаться в свое будущее. Миссию я выполнил.


Доволен ли я тем, что сделал? Не знаю, у меня противоречивое чувство. С одной стороны, внешне, все, вроде, хорошо и даже удачно. Белых и интервентов мы победили, внешнюю политику — наладили. Внутри — вместо примитивного военного коммунизма, которым я хотел завести Россию сразу в мое собственное будущее, начали новую экономическую политику. Буквально на днях вот создадим СССР. Все устаканилось, даже — развивается и углубляется.


Но, с другой стороны, что-то в моей душе зудит, постоянно зудит, а что — не пойму. Мы всё делаем правильно, и идем в правильном направлении — но почему мне кажется, что государство и общество наше убогое и нелепое, жестокое, - хуже даже, чем оно было при последнем царе? Не знаю.


Что-то не то. Но что — мне не понятно. Иногда, в бредовом состоянии, мне кажется, что после смерти Инесс мы не идем к коммунизму, а стоим на месте. Словно с ней отлетела душа нашего движения. Не знаю, бред это, конечно, но именно он мне почему-то мерещится.


И вот, я решил — надо наводить контакты с моим временем. Сверять часы. Может, я что-то не то делаю? Ведь инженеры из Управления Полетами во Времени — они, конечно, все слышат и видят, что со мной происходит, но они не могут подать мне никакого сигнала. Люди из VI-го тысячелетия еще только учатся преодолевать занавес времени.   


Единственное, что можно сделать — это отправиться мне обратно буквально на минуту, и снова назад. Для этого нужно соорудить мобильную машину времени. Я это уже сделал.


Итак, завтра я на время вернусь домой. Господи, как же давно я не был дома. Как я соскучился по своему времени! Нет, ничего меня здесь не удержит — ни тоска по Инессе, ни водка, ни энтузиазм соцстроительства. Идите вы все в жопу, товарищи, я — сделал, что мог, но вряд ли это было то, что нужно делать.


Ничего. Ошибка — тоже опыт. Уверен, что ученые моего времени извлекут из него уроки. И, кто знает, - семь раз подумают прежде, чем снова пойти на что-нибудь подобное.


15 декабря 1922 года, Москва         
   

Я вернулся.


Нет, наверное, мне показалось.


Нет, наверное, я все увидел неправильно.


А как это можно - увидеть неправильно?


Как?


У меня сейчас трясутся руки, но я попытаюсь записать то, что видел.


Сам перелет прошел отлично — путь до VI-го тысячелетия занял столько же времени, сколько и сюда. И ощущения были те же. Я предвкушал переход от этой космической радости к радости ностальгической.


Но, оказавшись в своем времени, я...


Не могу писать.


Я — не увидел никого и ничего.


Голая планета Земля.


Материки, почти полностью ушедшие под воду.


Ни людей, ни вообще ничего живого.


Даже следов их я не заметил, хотя искал, летая в воздухе.


Ни коммунизма.


Естественно, как может быть коммунизм без людей?


Иногда меня захватывало мрачное чувство одиночества планеты, и моего одиночества.


В этом была даже какая-то своеобразная красота — парение над бесконечными водными пустынями.


Но я понимал, что это была красота смерти.


Всеобщей смерти.


С почти остановившимся сердцем я вернулся назад, в Ленина.      


Сейчас за окном — глубокая ночь (я выбрал это время, чтобы моего путешествия не заметили). Я до сих не могу прийти в себя. Я пишу эти строки, но думаю только об одном — почему так произошло? Что случилось с моим будущим?


И единственное объяснение, которое я нахожу, - это то, о чем говорили некоторые ученые в VI-м тысячелетии (которого уже, в прежнем виде, нет) и которых никто, в том числе и я, не послушал. Они доказывали, что изменение прошлого изменит и будущее, то есть — наше настоящее. Это, конечно, было логично, но все думали, что, раз это изменение будет направлено к более совершенному типу общества, к нашему, то — ничего сильно не измениться. Что здесь такого-то? Может, даже лучше станет.


Да, «стало»...


Вот почему у меня так зудело в душе, а все вокруг казалось каким-то не таким, неправильным. Просто в это же время, видимо, медленно исчезала та великая цивилизация, откуда я родом, - коммунизм. Она таяла как шагреневая кожа.


Но почему она таяла? Может быть... может быть, это как-то связано с тем, что делал я? А что я такого делал? Шел к цели, ни на что ни оглядываясь.


Неужели шагреневая кожа коммунизма таяла из-за тех жертв, которые мы приносили? Быть может, каждый убитый человек отдавался еще одним необратимым изменением там, в VI-м тысячелетии? Нет, я не верю. Не верю. Неужели — это? Всего лишь человек? Но ведь жертвы были неизбежны. Нет, этого не может быть.


Тогда — что?


Не знаю.


На самом деле, еще больше меня беспокоит совсем другая мысль. Ведь мой коммунизм реально был (реально будет, если отталкиваться от XX-го века). Я в нем родился, жил в нем. Это была объективная реальность. Как вообще она могла исчезнуть? Коммунизм был истиной. И — перестал быть истиной. Ну хорошо, даже если допустить, что это произошло из-за того, что мы слишком увлеклись террором. Как это может изменить истину? 


Что же это тогда такое — истина?


Я всегда думал, что очень хорошо это знаю.


А здесь выходит, что она напрямую зависит от ничтожных бессмысленных людишек, клопов на теле революции, которых мы передавили. Кто о них пожалел? Да никто. Но вот — истина их пожалела и отплатила мне сполна.


Истина словно говорит мне — ты так уверен, что впереди будет коммунизм, ведь, в отличие от всех других большевиков, ты знаешь это? А вот на тебе, получай. Бывшее станет небывшим.


Что же, выходит, из-за человека сама реальность может измениться?   
      

И — какой-нибудь трусливый белогвардеец, замученный ВЧК вместе с другими, - и есть эта самая капризная истина? Вот ее лик — замученный, слепой, слабый, беспомощный. Я прошел мимо этого лика. Я раздавил его сапогом. 


А страна? Что теперь делать ей? Кто поверит, что она зарождалась как движение к реальному коммунизму будущего, теперь же этот реальный коммунизм — не более чем иллюзия? Я думал, что управляю временем — слепец! - а оказывается, время словно укусило себя за хвост и движется по кругу. Никакого развития, никакой линии. Только пьянящий взлет и похмельный упадок. Это и ожидает СССР. И остановить его уже невозможно.


Ну и, наконец, - я сам. Кто теперь я? Мельтипельмек или Ленин? Бывший Мельтипельмек и бывший Ленин? Черт его разберет. Я обломок будущего, которого уже нет. А значит — и меня нет. Почему, интересно, я тоже не исчез? Наверное, тело Ленина меня задержало.    


Ночь. Темно. Тихо — только иногда негромко переговаривается за окном кремлевская охрана. Через три часа я должен проснуться и идти на работу. Я должен говорить всем, что я верю в наступление коммунизма, хотя теперь уже точно знаю, что это не так. То есть я, будучи мертвым, должен делать вид, что жив.


Да...


А что, если мне, все-таки, попытаться найти того самого Человека, которого я не учел в своих расчетах?               
      

Или — попробовать самому когда-нибудь стать таким Человеком?


Что, если люди, окружающие меня, - «жена», товарищи по партии, советский народ, который, как-никак, но доверяет мне, — это все, что у меня есть и другого больше не будет? Объективная реальность меняется. Истина строит ловушки. Но вот их взгляды, их слова, обращенные ко мне, их жизнь со мной, - это никуда точно не денется, пока мы, естественно, не умрем. Мы не знаем мира, в котором находимся. Этот мир, эта Вселенная — огромная черная бездна, над которой мы висим. И все, что мы точно знаем, - что мы висим, что мы нужны друг другу. Что мы — бесконечно одиноки над этой бездной. Что мы готовы делать все, что угодно, лишь бы забыть об этом, готовы свернуть горы ради коммунизма, в который никто из нас не верит. Но это и неважно. Главное, что мы вместе, рядом, согреваем друг друга среди вселенского холода.


Все, что мы знаем, все, что мы имеем — глаза другого человека, с любовью и ожиданием смотрящие на нас.       


Как, все-таки, жалко, что у нас с Крупской нет детей. Истины приходят и уходят, а дети остаются.


Может, еще не поздно попробовать?


Да, смешно это все. Пойду спать. Дико хочется спать.


Мне кажется, что я уже совсем не Мельтипельмек, а самый настоящий Ленин — ничтожный человечишко среди многих других ничтожных человечешек.


И все, на что я теперь способен, — это ошибаться вместе со всеми.   









(На следующий день, 16 декабря 1922 года, состояние здоровья В.И. Ленина резко ухудшилось. Иногда в бреду он произносил фразу: «Мельти... пельми... Мельти... пельми...», но ее никто не понимал. После смерти В.И. Ленина в январе 1924 года его похоронили в мавзолее. Там пришелец из исчезнувшего будущего лежит до сих пор.)   









24 — 27 сентября 2011 года,
Колтуши