Прокрустово ложе, часть 1, часть 2

                ПРОКРУСТОВО ЛОЖЕ
                Часть 1

                1
Весна пришла ранняя и дружная. Снег под жарким солнцем таял быстро, и вешняя вода наполняла землю сочным плодородным пойлом, увлекая за собой с осени вкопанный навоз. Земля уже дышала, готовая к пахоте, и из ее черного рта исходил густой терпкий дух прели. То тут, то там деловито вышагивая по голому полю, копошились птицы, выклевывая червей и личинок. Солнце с каждым днем припекало все сильнее и грозило высушить землю раньше срока. Значит, надо было не упустить время с посевной, и мужики озабоченно качали головами, выволакивая из сараев нехитрый крестьянский скарб для пахоты и похлопывая по крупам своих лошаденок.
Садки считались селом богатым. Земля здесь жирная, врезанная широким черноземным клином с садами, полями, речкой Шуйкой, запруженной плотиной от мельницы, куда сельчане свозят молоть зерно, и где мужики порой балуются рыбной ловлей, охотясь на докучливых сомов и загоняя в бредень щурят, плотвичку и прочую речную мелочь. Шуйка речка небольшая, но весной разливается сильно. Вспучится, вздыбится вся, словно норовистая кобыла, и ну крушить все вокруг себя. Мост, что сельчане через нее выстроили, почитай, каждый год сносит. Деревянный мосток слабенький, а попрочнее построить – денег жалко. Так каждый год и маются по весне, кивая на тех, кто побогаче. Потом подлатают – и опять молчок до следующего года.
Земля родит щедро, если не ленишься, оттого и живут здесь в большинстве ладно. Дома крепкие, пятистенки, семьи большие, работящие. Летом крестьянствуют, зимой тоже без дела не сидят: корзины плетут, холстину ткут, мастерят по дому.
На особом счету валялы. Работа грязная, тяжелая, но прибыльная. К хорошему валяле издалека идут. Ему и летом работы невпроворот. В деревне по нашим зимам без валенок никак. Вот и тянется к иному двору летом ручеек, осенью и зимой – полноводная река заказчиков. Каждый с поклоном, с уважением, потому как валенки от хорошего мастера тоже признак достатка. Иной валяла, что попроще, и цену собьет, уступит, норовит клиента перехватить. Ан нет – узнает заказчик, что не тот мастер, откланяется вежливо, и к тому, который славится,  - тоже фасон держит. Обидно тому и досадно, да что поделать: позлится, позавидует, тем и окончится.
В Садках валял несколько дворов, а лучший из них Буряков Алексей Трофимович. Он всему делу голова. Сам мастер хоть куда и пятеро сыновей при нем, все в деле. Хозяин крепкий, серьезный. Дом держит справно, и жена ему под стать. Дарья,  баба работящая, сильная и характера крутого, мужикам своим спуска не дает, сыновей в строгости держит, но и под мужниной пятой не ходит, хотя и пошла замуж за него по любви. Единственная, кому поблажки от всех, последняя дочка Шурка, махонькая, курносая, смешливая. Ни в мать, ни в отца и внешностью и характером. Последышек этот для всех точно игрушка. Отец в ней души не чает, а братья зорко следят, чтобы никто не обидел, озорница Шурка, задиристая. Мать ежели цыкнет, то больше для порядка, да и то отец заворчит, не тронь, мол, девку, пусть поегозит, пока хомут замужний не надела.
Земли у Буряковых много, на каждого сына надел нарезался. Работы хватает на всех, знай, поворачивайся!  Скотины полон двор, рук не хватает на все дела. Сыновья повырастали, женихаться начали, на девок глядят, зубы скалят. А к валяльному делу интереса нет. Разве что старший Колька, у него и получается ловко и охота есть. Жаден до денег, а валяльня прибыль хорошую дает. Зато к крестьянскому труду ленится, все на братьев кивает. Сам-то Алексей Трофимович хоть и могуч и в силе еще, а уже подумывает отойти от дела по причине возраста. Валялы за пятьдесят уж редко у котла стояли, сыновьям дело передавали, сами доглядывали да подсказывали, пока те до настоящих мастеров не дорастут, а там и вовсе от дел отходили, домом занимались да хозяйством своим.
Пятеро сыновей, а все разные, будто не от одних матери с отцом. Васька, погодок Колькин, неразговорчивый, угрюмый, себе на уме. Колька шебутной, до девок охоч очень, на работу лютый, но если шлея под хвост попадет, то и не заставишь, хоть дубиной бей, жди, когда с него дурь сойдет. Сашка – тихоня, слова грубого не скажет, краснеет, словно девка, а к делу – лодырь. Не пнешь, так и не покатится. Мать за ним так с кнутом и ходит: ткнет носом – сделает, а нет – так будет рядом сидеть, палец о палец не ударит. Ванька и вовсе за дурачка в семье. Все песни поет да балагурит. К валяльному делу было сунулся, да отец обрезал. Все у него выходит сикось-накось, словно руки не из того места растут. Сапог у него выходит скособоченный и растрепанный, будто он не валял его, а тискал. От такого дела Алексей Трофимович его пару раз поленом протянул вдоль хребта да и выгнал прочь: не порти хорошего материала и имени не позорь. Ванька взъерепенился, выучусь, мол, однако отец не уступил. «Не твое это дело, - сказал, как отрезал, - не по твоим кособоким рукам. И времени на тебя зря тратить не буду, и имени своего позорить не дам!». Ванька тогда сильно осерчал. С завистью на Кольку поглядывал, как он ловко сапоги валяет, злился на него. А тот только посмеивается да подзуживает, как масла в огонь подливает. До того дозуделся, шельма, что Ванька в драку полез!
Ну, а Серега, младшенький, тот и вовсе непонятный. Тихенький, хитренький, услужливый, от работы не лындает, но и к работе не рвется, все возле материного подола вертится. То ли мал еще, то ли характер бабий, не разобрать.
Вот и поди пойми их, родных детушек, кто какой есть. А время идет, не сегодня-завтра жениться надумают. К себе ли брать, отделять ли – тоже задача. Всякие думы лезут в голову. Алексей Трофимович иногда ночью проснется, лежит, думает про все, обмозговывает. Вот народили они с Дарьей детей, вырастили, а забот не убавилось, нет душе покоя. Хозяйство справное, деньги водятся, скотины полон двор, а что-то не так. Покуда он в силе да Дарья при нем, все вроде и ладится, а как потом будет, сказать не может. Нет в братьях единого корня, который бы их спаял в целое. Родные, а как чужие друг другу, проглядели они с матерью что-то. А может, уродились такие, словно привой от разных сортов на одном дереве.
Со стороны все благополучно, ладно, справно. А внутри – разлад, все не так, как хочется. И кого виноватить, поди,  разбери. Только и отрады, что Шурка. И то до поры. Замуж выскочит и прости-прощай. Прилепится к мужу и уж того не будет, как теперь. Ее жальче всех. Махонькая, некрасивая, чудная даже. Не поймешь, в кого. Круглолицая, как луна, носик кнопочкой, только глаза живые, искристые да щеки, словно спелые яблоки. 
Соседи Буряковых не жаловали. Не то, чтобы враждовали, а недолюбливали. Хозяйство у них справное, крепкое, на поклон ни к кому не ходят, самостоятельно живут, своим умом. Это будто и хорошо, а не всем нравится. В доме шестеро мужиков, работников хватает, на каждого свой пай прирезан, не то, что у некоторых. Полный дом добра, на все село славятся. А что по мастерству валяльному, то и вовсе Алексею Трофимовичу равных нет. Завидуют ему.
Суров Алексей Трофимович с сыновьями. Зорко смотрит, кто с какой девкой в переглядки играет. Ежели с голытьбой какой, не стесняется, так оходит сына, что тот иной раз присесть не может. Бережет деньгу, копеечку к копеечке катит. То и сыновьям внушает сызмальства, так что ровню не жалует. Сам невесток подбирает, приглядывается. Забалуй у него!
Василий, самый старший, слюбился с одной, долго таился, пока «добрая душа» одна не нашептала отцу, что, мол, к свадьбе готовиться пора. Алексей Трофимович ничего не ответил на то, будто оглох, а дома вложил сыну без лишних разговоров кулаком и цыкнул, чтоб отстал от этой девки.
- Не на то я наживал, - орал, - чтоб все по миру пускать, на голытьбу тратить. На отцовском горбу сидеть хорошо, а пойди сам попробуй, каково это нажить-то! Не в ту сторону смотришь, паря, на голом заду в рай не въедешь. В дом неси, а не из дома! Сопляк еще жениться, в головенке-то ветер гуляет!
Васька обиду затаил, но смолчал. Знал тяжелый отцовский характер и кулак, да и что он без отца. Плетью обуха не перешибешь. Вытер украдкой слезы, отер кровавую соплю и притих. Не в отца характером, слабый. Жалко было девку, что к сердцу припала, но отца ослушаться побоялся. Если случайно где встретит, глянет украдкой виновато и бежать, словно побитый пес. А ему вслед насмешки бабьи, что по сердцу нож, терпит обиду, крепится.
Мать тоже туда же. Зудит, как осенняя муха.
- Ты Васька бабами и девками с рани голову не забивай. Время придет, отец скажет, какую взять. Ему виднее, он жизнь прожил и тебе худа не желает. А ты зелен еще. Окрутит какая шельма, будешь горе горевать потом, да жена не рукавичка, с руки не скинешь. Не спеши малый, погодь чуток, не опоздаешь. Гуляй, пока время, не лезь в хомут раньше срока.
Васька смирный, слушается. В работу с головой залез, чтоб забыться. Так наломается за день, что до постели еле добирается. Брякнется, словно бревно, и нет его. Даже с братьями молчит, лишнего слова не скажет. Иван на что балагур, и то разговорить его не может. Как чужой Васька стал, словно подменили. И невдомек никому, как болит у Васьки душа. Одна Шурка ластится и отцу что-то на ухо шепчет. Никого не боится, знает, что отец ее не тронет и матери не даст, оттого и может сказать все, что хочет.
Отец хмуро на Ваську посматривает после ее шепотка, вздохнет глубоко, но помалкивает и что у него на уме, кто знает. А Шурка опять за свое, не отстает. И Ваське подмигивает озорно, обнадеживает.

Дозуделась муха, не выдержал Алексей Трофимович. Сам за ужином разговор завел. Издалека начал, Васька даже и не понял поначалу, что сейчас о нем речь пойдет.
- Вот что, мать, - начал Алексей Трофимович,- неча, видать, делать. Не заметили мы с тобой, как птенцы наши выросли. – Он сурово глянул на жену и продолжал. – Вот хоть бы Васька. Заженихался, нас не спросил. Сама знаешь, каково это. Ты не серчай, - обратился он к сыну, - что я тебя кулаком попотчевал. Не со зла это, хотел мозги тебе на место поставить, да видать толку нет. Ишь, присох весь. Разобиделся на отца-то, - он досадливо покачал головой, - тупа башка твоя, смотри, после не спохватись. Делай, как знаешь. Надумал жениться – женись. Только слово мое такое: на свой двор не возьму голытьбу, ступай сам к ним примаком, коли хочешь. А зараз отсеемся, лето отработаешь и к осени решай. Только помни, назад уж хода не будет.
За столом все притихли, и даже Дарья, обычно вступавшая в мужний разговор, не промолвила ни слова. Братья таращились то на отца, то на Василия и молча переглядывались друг с другом, а Шурка стреляла глазами и едва сидела на месте.
Василий, уткнувшись в миску с едой, сосредоточенно жевал, ничего не говоря, будто и не слышал и не его это касалось. И только когда отец шумно двинул табуретом, выходя из-за стола, поднял голову и посмотрел ему вслед.
- Уйду я, - сказал он ему в спину, - в город уеду. Примаком не пойду, охоты нет от своего дома в чужой идти, щи лаптем хлебать. Мало надо мной смеялись что ли, хватит уже.
Отец остановился и, не оборачиваясь, спросил:
- Сейчас уйдешь или погодя чуток? – Он слышал, как от неожиданности ахнула Дарья и загудели остальные братья, а Шурка растерянно заохала. – Ноне лишних рук нет, всякому работнику счет.
- Осенью уйду,- ответил Васька, - весну с летом отработаю. Ты не серчай, папанька, невмоготу мне. – Он хотел было еще что-то сказать, но только махнул рукой.
- Ить что надумал, паршивец, - зашкворчала мать, - из-за девки из родного  дома бежать. И что за краля такая, что тебя так присушила? Совсем ты, Васька, дурной стал! Куды пойдешь, что делать там будешь? Ни кола, ни двора…Добро бы, мастеровой какой, а то ведь так, с боку припека…Да и ты хорош,- обратилась  она к мужу,- чаво молчишь?  У малого ум свихнулся, а ты потрафляешь. Старшой сын отцу завсегда первый помощник, а ты… - она горестно покачала головой, - дурень ты дурень!
- Пусть едет, коли решил, - отрезал отец, - скатертью дорога, без него обойдемся.  Вишь, женилка покоя не дает, через то и дурь прет со всех сторон. Пусть поживет на своих лепешках, авось одумается, как на голодное брюхо спать станет ложиться. Ты, мать, не держи его, не уговаривай. Своим умом жить хочет, так пусть попробует, каково. А мы с тобой поглядим, как у него получится. А то может теперича нам у него советов спрашивать надо, - он зло пнул дверь ногой и вышел из избы.
«Вота как получается, - думал он, раскуривая цигарку, -  был я Леха, потом Лексей, теперь уж Лексей Трофимович,  чужие люди с уважением, ан родной сынок-то и не уважил.  Сычем смотрит, тихонько да смирненько, а все по-своему норовит, все в пику родному отцу, да так, что и не ждешь такого. Вона как повернул. Младшим то ли урок, то ли пример на будущее, кто знает. Вота и думай, Лексей Трофимович, твоя в том вина или нет».
Ночью, прикорнув к мужниному плечу, зазудела Дарья. Чувствовала, что он не спит, начала издалека, не зная, как подступиться к главному. В ней боролись два чувства: материнская любовь к сыну и жалость к мужу. За заботами и тяжелой бабьей долей она не заметила, как выросли дети. Ей все казалось, что они еще малы и находятся под ее и мужа пятой. И теперь, когда первый старший сын Василий, тихоня и нелюдим, вдруг пошел против отцовой воли и подал свой голос, ей стало не по себе. Она вдруг в одночасье поняла, что дети выросли, и испугалась этого, внезапно почувствовав груз своих лет, который сразу будто придавил ее своей тяжестью.
- Сеять надоть, Лелюша, - осторожно начала она издалека, - ты уж обдумал, кого куда поставить али как? Вишь ты, как выросли, прямо мужики, и не видали как. Все махонькие, махонькие, ан глядь, и выросли. Ты уж, отец, помягше с ними, теперь уж не порскнешь, как бывало. Не поперек лавки лежат…
- Завела канитель, - сердито буркнул Лексей. – Знамо дело, что выросли, да ума не вынесли. С эдакой-то поры за бабий подол держаться. Не будет от Васьки толку. И другим пример плохой. Дать им слабину, так и все разбегутся, а кто хозяйство держать будет, я что ли с тобой? Для кого копили-наживали? С собой что ли в могилу заберем? Все им хотели жисть сделать получше, чтоб не с голого места начинали, чтобы и нас добрым словом вспомнили, а получается как? – Он закашлялся. – Получается, вроде мы им чуть ли не враги. Малость против шерстки – и уж в гонор! Во как получается…
- Не руби с плеча, Лелюша, - тяжело вздохнула Дарья, - горяч ты очень, слово-то не воробей, потом не поймаешь. Не завернул бы круто, смотришь, и обошлось бы все как-нибудь, само бы  собой рассосалось.
- Не рассосалось, - разозлился Лексей, - не мели чего не знаешь. Коли хвост дугой поднял, так уж и жди чаво. Я сам мужик, знаю, меня не обманешь. Приведет тебе голь брюхатую, корми их. Нас-то, вона, с тобой кто спрашивал, когда сватали? Приглядели родители, сладились, вота  и все. Живем, слава те, сколь лет ладно и ничаво. А ноне смотри, сам себе хозяин, отцово слово ничто. Ишо на отцовых лепешках сидит, а уж хвост задрал. Тако и другие вслед за ним… Нет, мать, нельзя спуску давать, другим не повадно будет. Так-то, - он повернулся на бок и засопел, давая жене понять, что разговор закончен, и возвращаться к нему он больше не будет.
Дарья шмыгнула носом. Вспомнилось ей ее девичество в отцовском доме и шальной соседский парень, с которым ей было так весело и приятно плясать на деревенских вечеринках, заглядывая в его рыжие крапчатые глаза, волнующее прикосновение его рук, и как бы нежданные встречи у речки или плетня, и на глаза навернулись слезы. Ничего промеж них не было, а она помнит его до сих пор. А потом сватовство, скорое, непонятное, и смотрины, где она впервые увидела Лексея – чернявого, смуглого и кудлатого, как цыгана. Екнуло тогда ее сердце, упало, покатилось куда-то и заныло больно, безнадежно. Вот она судьба ее, а не тот улыбчивый конопатый парень, с которым так сладко было ей на вечерках. И не видаться им теперь даже изредка, увезут ее в чужую сторону, там и будет жить с новой родней. Да и ему найдут другую подружку, оженят, вот и конец всему. За нуждой все сотрется, все забудется, поди, и не вспомнит про нее. А она вот не забыла, мужняя жена, шестерых родила, а помнит.
Так и не уснула Дарья до самой зари, все передумала, все перебрала. Так и не поняла, любила ли она мужа или так прожила всю жизнь, по родительскому благословению. Только утром глянула на его кудлатую седеющую голову,  и защемило сердце, нет, все-таки не чужой он ей, хоть и шла против своей воли. Да ему это знать не надо. Не было у них о том разговоров никогда. И у него, может, что было.  А ей про то лучше не знать.
                2
Васька ворочал в поле без продыха, по-прежнему ни с кем не разговаривал, а только бычился, глядя  на всех исподлобья. Даже за едой хранил мрачное молчание, когда братья шкодили между собой и смеялись какой-нибудь невинной проказе. Шурка, не ожидавшая такого поворота от отца, считала себя виноватой  перед братом и обходила теперь его стороной. И даже мать, обычно суровая и неразговорчивая, смотрела на него по-другому, жалостливо и испуганно. Отец и вовсе старался его  не замечать, давая указания младшим сыновьям и предоставив его самому себе.
В Ваське жила обида. Не так он думал начинать самостоятельную жизнь. Слюбившись с Агашкой, девкой бойкой и напористой, под ее увещеванием серьезно стал подумывать о женитьбе, мечтал отделиться от отца, чтобы зажить своим хозяйством, без его пяты и пригляда. Агашка была с худого двора, зато у них всего полно, не думал, что батяня заартачится. Да и она вцепилась, будто репей, охота была пожить посытнее, не все пустые щи хлебать. У Агашки в дому одни бабы, без мужиков дыра на дыре, земли мало, избенка кривая да корова тощая, куда им до них. По-деревенскому голытьба полная.
Маманя ей на ухо зудела: «Смотри, не упусти случай. Васька парень молодой, небалованный, смирнехонький, женой станешь – крути им как хошь, все в твоих руках. С нас-то что взять, а там будешь жить ладно, хоть наешься досыта. А своим хозяйством заживете, так и вовсе счастье. Небось, Лексей Трофимович, сынку-то пособит поначалу, а там и сами развернетесь. Може и нам что перепадет от новой-то родни. Не зевай, девка!».
Агашка не зевала. Со святок затащила Ваську на сеновал и подлезла под него, чтобы уж наверняка. А потом и пошло-поехало. Маманя только ахнула.
- Ой, девка, смотри, теперича крути его скорее, пока пузо на нос не полезло. Да спуску ему не давай, вертись возле боле, чтобы люди видали. Да похитрее дело веди, поласковее будь, не гонорись с ним, но и себя раньше срока не выдавай, не пужай прежде времени. Твое дело до попа его довести, а тама уж он твой весь до гробовой доски.
Агашка дело знала туго. К Ваське ластилась, на ухо ему жарко шептала, торопила. Васька молчал, тупо соображая, как ему сообщить отцу, и боялся и его и Агашки, и еще чего-то, будто предчувствовал предстоящий отцов отказ. Гром грянул неожиданно и грозно, застав Ваську врасплох. И теперь не знал он, как объявить Агашке про то, что отец не только против его сватовства, но и вовсе не хочет их знать. И придется, ежели хотят они быть вместе, уезжать им из родного села на свои лепешки. А как там будет, он и сам не знает. Папаня не шутит, не любит, когда против него идут.
Он еще и не догадывался, какой сюрприз готовит ему Агашка. Она же все искала удобного  случая сообщить ему свою новость. Насторожило ее то, что Васька почти перестал бывать на деревенских вечерках и даже избегал ее. Она своим бабьим чутьем поняла, что стряслось что-то нехорошее, чего она и не ожидала. Но даже не могла предположить, что Васька собрался уехать из родного дома. Время между тем шло, а желанного Васькиного  предложения замужества все не было.  Агащка ощупывала свой тугой живот и по ночам ревела белугой, кляня то себя, то его за собственную глупость.
Она еще утешала себя, что все может перемениться после посевной, когда мужики освободятся от напряженной неотложной работы, но все оставалось по-прежнему. И Агашка решилась. Не говоря матери ни слова, она вечером, незаметно для всех выскользнула из дома и, ничего не соображая, с отчаяния побежала прямо к дому Буряковых.
Было уже темно, и в окнах высокого буряковского дома горел свет. Ворота уже были закрыты на ночь, и она, поднявшись на цыпочки, постучала прямо в освещенное окно. В доме закопошились и, прильнув к стеклу лицом, приставив ладонь ко лбу, в  темень уставилась сама Дарья, Васькина мать. Агашка постучала еще раз.
- Ктой-то? – Услышала она  ее глухой тревожный голос. – Чаво надоть на ночь глядя, стряслось чаво что ли?
- Это я, тетка Дарья, - едва перебирая губами, ответила Агашка. – Христом богом прошу, позови Василия.
Дарья охнула, перекрестилась и замахала рукой, давая понять ей, чтобы она немедленно уходила. Агашка отрицательно замотала головой и опять постучала в окно. Теперь она стучала непрерывно и громко, так, что стекла  жалобно дребезжали под ударами ее пальцев.
В окне показалась кудлатая голова Лексея, его глаза зло щурились на темноту, пытаясь разглядеть виновницу их беспокойства. Агашка чуть-чуть отошла от окна и теперь смотрела на него в упор, не мигая. Непонятная ей самой смелость заставила ее насмерть встать перед его глазами и, нисколько не смущаясь, требовать к себе Василия.
- Ваську, Ваську позовите, - кричала она, стуча себя в грудь, - я к Ваське пришла! Шо хотите делайте, не уйду, пока он не выйдет! – Она все повторяла и повторяла одно и то же, пока, наконец, не лязгнул засов на двери, и ворота тяжело отворились.   
Васька стоял хмурый, в накинутом на исподнюю рубаху отцовом тулупе и тупо смотрел на нее осовелыми глазами. Уставший от работы, плотно поевший и разомлевший от теплой домашней печки, он уже дремал, когда отец тряхнул его за плечо и со всей своей силы сволок  на пол, тыкая корявым черным пальцем в окно.
- Вона, - шипел он ему на ухо, - дождались. Потаскуха твоя уж сама на двор просится. Совсем, стало быть, стыд потеряла. Ишь стучит, сучья дочь, будто мы ей должны чаво. Иди теперича, кот шкодливый, узнай-послушай с чем припожаловала. Хоша бы подарочек в подоле не принесла. Не то…- он замахнулся на него кулаком, но внезапно опустил руку и только сплюнул себе под ноги с досады и отвращения, какие теперь питал к старшему сыну.
Агашка перестала кричать и только всхлипывала и скулила, как побитая собачонка, не зная как подступиться со своим горем к безразлично стоящему перед ней Ваське.  Она почувствовала в нем злую перемену, и его угрюмая молчаливость пугала ее.
- Чаво пришла-то? – Наконец выдавил он из себя. – Без тебя муторно, Агашка. Папаня про нас с тобой прознал, словно с цепи сорвался. Не ко двору ты нам. – Он опустил голову, чтобы не видеть агашкиных испуганных глаз и текущих по щекам слез. – Говорит, ежели хошь с ней быть, иди  к ним примаком, поживи на своих хлебах, а нам де, голытьба не нужна. 
- Да как же к нам? – Отшатнулась Агашка. – Нешто не знают они, каково у нас. Знамо, не вам чета. От людей сраму бы побоялись! – Она отерла глаза и зло зыркнула на Ваську. – И ты хорош, все за материн подол держишься, слово свое сказать боишься! Я вона понесла теперича, куды ж мне деться? Неужто дите не пожалеют, твой ведь?
Васька почувствовал, как его прошибает холодный пот и начинает колотить озноб, даже зубы сами собой  стали выколачивать противную костяную дробь, а в горле запершило противной щекотливой сухостью. «Накаркал папаня, - пронеслось в его голове, - аккурат, как в воду глядел.  Что-то теперь будет, как узнает».
- К вам не пойду, - задумчиво протянул он, - а про тебя папане скажу. Только толку вряд ли будет. Не ко двору ты, - повторил он, - папаня слов на ветер не бросает. Я вот уезжать собрался, айда со мной, если хошь. От дитя отказываться не буду, мой грех. А нет – так твое дело, поступай, как знашь, уговаривать не буду.
- Вота как оно получается, - пригорюнилась Агашка, - а я-то дура, понадеялась в тепле да сытости пожить, хоша чуть голову поднять. Ан нет тебе: в грязи родились, в грязи и живите, на чужой каравай рот не разевай! – Она улыбнулась жалко и обиженно одновременно.
И Ваське вдруг стало нестерпимо жаль ее. Он скинул с себя отцовский тулуп, накрыл им худенькие агашкины плечи и притянул ее к себе. Она по-бабьи уткнулась ему в плечо и снова заревела, вздрагивая всем своим угловатым от постоянного недоедания телом. А он все также молчаливо стал утирать ее слезы своей большой шершавой ладонью, тихонько приговаривая свое неловкое утешение.
- Не горюй, Агашка, встанем на ноги. Руки у меня, вишь, какие, никакой работы не боятся, не пропадем, поди. Ты не бойсь со мной. Хрен бы с ними,- он мотнул головой в сторону отцовского дома, - везде люди живут, и мы проживем. Что жа теперича, не топиться жа бежать! Только вота что, - он приложил палец к губам,- не сболтни кому лишнего и сюда боле не ходи, не зли папаню. Да и дома язык не распускай, чаво мать понапрасну тревожить. Знаю я вас баб, спочнете враз кудахтать одна громче другой, вконец все испортите. Ты обдумай наш разговор, потом скажешь, что решила. И не ходи боле за мной, сам найду, как будет надо.
Он отпихнул ее от себя, снова накинул на себя тулуп и закрыл ворота. Агашка услышала, как лязгнул засов, и захлопнулась дверь в дом. За окнами послышались невнятные голоса, потом все стихло, и свет погас. Она снова  перекрестилась и вздохнула. Теперь в темноте высокий буряковский дом казался ей зловещим и неприкаянным. Она плюнула в темноту и быстрым шагом, почти бегом заспешила домой.
Сестры спали, но мать тут же поднялась ей навстречу, как только скрипнула входная дверь. Высокая и сухопарая, она производила впечатление суровой и даже грубой бабы. Раннее вдовство и лишения состарили ее прежде времени, и она выглядела гораздо старше своих сорока лет. А глубокие и резкие морщины были не следами ее суровости, а признаками постоянной нужды и лишений.
- Куды бегала, девка, - шепотом спросила она, - не к нему ли? – Агашка молча кивнула. – Пошто ночью-то, али дня вам не хватает? – Приставала она к дочери. – Что молчишь-то, окаянная? Говори уж. Обрюхатил он тебя что ли? – Она поднесла руку ко рту и запричитала. – Ой, головонька моя разнесчастная, мало, видно, мне нужды-заботы. Чаво теперича делать-то будешь, как он, твой Васька, берет тебя?
     Агашка закачала головой.
- Не знаю я, маманя, ничаво. Только не ко двору мы им. Не хотят они нас. Не ровня, значит. Ваську в примаки снаряжают, только не пойдет он. – Она поглядела на мать. – Вот те, маманя, и не упусти свово! Не упустила, брюхо нарастила, скоро не укроешь. Так-то вот, маманя.
- Неужто отказался? – Сказала мать упавшим голосом. – Креста на них нет, бога не боятся, родное дите не признает…Думала, хоть тебе доля будет другая, не как моя, а гля, как обернулось. Что же он, паскудник, и батя его тож, живодеры мирские… Я сама к нему…Позору-то что…
- Не моги, маманя, - вдруг резко оборвала ее Агашка, - не велено. Хуже только будет. Васька уезжать надумал, с собой зовет. Сам он в себе не волен, отец там всем заправляет. Обещал рассказать ему все, да толку, говорит, не будет. Не сойдет он со свово. Да и мне не велел приходить к нему, сказал сам придет, как будет надо.
Агашка тихо разделась в темноте и нырнула под материно, еще теплое от ее тела одеяло. Она закрыла глаза и отвернулась к стенке, чтобы мать не видела, как потоком льются на ее подушку горячие соленые слезы. Она не откликнулась даже когда мать подошла к ней с кружкой молока и ломтем хлеба, притворившись спящей. И только когда мать легла рядом с ней и провела по округлившемуся твердому животу рукой, вздрогнула всем телом и совсем отодвинулась к стене, словно боялась ее прикосновения.
- Ты вота что, - услышала она ее голос, - поезжай с ним, коли зовет. Здесь ты спорченная никому не нужна. Не век отцу злиться, може, и помягчает со временем. Да и нам полегче с девками будет.
Она перекрестила дочь и затихла. А Агашка все лежала с закрытыми глазами, пытаясь уснуть, и никак не могла. Перед глазами плыли картинки детства, какие-то смутные воспоминания и их встречи с Василием. Она как-то сразу теперь ощутила себя в ином качестве, не той беззаботной и бойкой игривой девкой, а бабой, неприкаянной, замученной нуждой и недоимками и вечными думами, как свести концы с концами. И о Ваське она думала теперь без той наивной радости, какая была до сих пор, а с горчинкой, с житейской бабьей мудростью, так неожиданно открывшейся перед ней в ее нынешнем положении и так быстро отделившей ее от прошлой девичьей жизни.
                3
Воротясь от Агашки и переступив порог, Васька нос к носу столкнулся с отцом. Он еще не знал, как рассказать ему только что узнанную новость, поэтому смутился и опустил глаза. Он чувствовал пронзительный отцовский взгляд, сверливший его до самого нутра, но молчал, боясь нового  ночного скандала. Мать, почуяв недоброе, пришла ему на помощь, засуетилась и вытолкала прочь в горницу спать.
- Завтра наговоритесь,- услышал Васька за своей спиной ее слова. – Утро вечера мудренее, неча на ночь глядя лаяться, до завтра все равно ничо не сменится.
- Молчи, Дарья, - огрызнулся отец, - не твого ума дело. Защищай сукиного сына, он те еще не то наворочает. Ишь тихоня, недаром люди говорят, что в тихом омуте черти водятся. Как пить дать! Чую, назавтра, мать нам с тобой сурпрыз будет, поглядишь тады. Он громко высморкался и, тяжело ступая, пошел спать.
Дарья задула лампу и прикорнула рядом. Сквозь тяжелый сон слышала она, как ворочался муж и кряхтел, думая свои нелегкие думы, и сердце ее сжималось от боли и тоски. Она жалела обоих: и мужа, и сына. Но не знала и не могла теперь помочь им.
Ранним утром она встала первой. Было хмарно и ветрено. Она зябко поежилась, потрогала остывающую печку и засуетилась обычной утренней суматохой, с какой начинался каждый ее день.  Вскоре послышался кашель Лексея, и он вышел лохматый, с красными от бессонницы глазами, с плотно сжатыми губами, угрюмый и суровый. Весь его вид не предвещал ничего хорошего, и Дарья тайком перекрестилась, ожидая его грозного объяснения со старшим сыном.
Всегда шумные, братья сегодня вели себя тихо, почти не разговаривали и, даже умываясь, не брызгали друг на друга как прежде весело и озорно холодной   колодезной водой. А Шурка пряталась за их спины и только изредка поглядывала на мать, стреляя глазами в сторону Васьки, как будто просила защитить его от отцовского надвигающегося гнева.   
- Ты Шурка иди, - торопливо затараторила мать, не желая, чтобы она слышала разговор отца с Васькой, - рано тебе про такое слушать. – Коровы, вона, не доенные, скотину покорми. Неча здесь толочься зря. Ступай во двор, да и вам здесь неча делать, - обратилась она к младшим.
- Правильно, мать, говоришь, - одобрил Лексей, присаживаясь на лавку за стол. – Иди, сынок, потолкуем, как мужик с мужиком, - обратился он к Василию. – Расскажи нам с матерью, о чем вчера с кралей шептался, чем порадуешь. Девку завидную присмотрел, кожа да кости и рожей не вышла, - начал он язвить, распаляя в себе злобу, - на что позарился-то! Може добра у ней али ума палата? Хвались, сынок, порадуй батька с мамкой.
Васька сосредоточенно молчал, боясь поднять голову и посмотреть отцу в глаза. Едкие отцовы слова окончательно выбили  из его головы все, что он хотел сказать, чтобы хоть как-то смягчить свое и агашкино положение. И то, что он остался наедине с матерью и отцом, не только не облегчило его участи, а, казалось, наоборот придало еще большей жесткости и ярости начавшемуся разговору.
- Садись, в ногах правды нет, - указал отец рукой напротив себя. – И ты, мать, садись. – Он подвинулся на лавке, освобождая место для нее. – Говори все, как есть. Неча придумывать, чаво нет. По глазам вижу, что хорошего не ждать. Кобель дворовый, пра…
Васька все еще стоял перед отцом, переминаясь с ноги на ногу. Мать уселась рядом с ним и тревожно глядела на сына, перебирая концы своего платка. В доме повисла гнетущая тяжелая тишина.
- Сказано, садись, - рявкнул отец, - что столбом стоишь, егозишь, будто до ветра собрался. Вона, мать ни жива, ни мертва, ждет твово известия. Что надумал за ночь? Из башки-то, видно, вышибло. Да и то сказать, мать, тама ничего и не было, окромя дури. Не то не натворил бы делов, так что ли говорю?
Васька, наконец, сел и, не отвечая на вопрос отца, как заведенный, стал повторять одно и то же.
- Уеду я, батя, уеду, - он быстро глянул на отца и мать и опять повторил застрявшую в зубах фразу, - уеду я, уеду от вас.
- Уеду, уеду, - передразнил отец, - что заладил, как попугай бесхвостый? Чаво эта прибегала вчерась? Небось, просто так не прибегла бы. Говори, сучий сын, с чем она до тебя прибегала! То-то колотила в окошко, словно мы ей должны! Без стыда безо всякого, паскуда худая! Нашкодил с ней? Вота, мать, погляди, каковую тебе сноху сыночек сыскал! А вота, видел? – Он сложил кулак в кукиш и поднес его к лицу сына. – Видел? Вота ей! Ни в жисть не возьму, а коли ты с ней, так и ступай куды хошь, хошь к черту самому! Все едино – лишь бы с глаз долой!
- Уеду я, - опять промычал Васька, - и ее возьму с собой. Дите у нас будет, не в петлю же ей лезть. Проживем как-нибудь, небось, не уроды какие, руки есть.
Мать коротко охнула и обмякла, судорожно прикрыв рот рукой, чтобы не раскричаться. По щекам ее заструились слезы, и она закачалась на лавке из стороны в сторону, не зная, что сказать и не в силах вымолвить ни слова. То, о чем она боялась даже думать, теперь было свершившимся фактом, и она растерялась, испугалась и никак не могла взять в толк, как ее тихий смирный сынок смог натворить такую беду, и как она, старая дура, могла прозевать такое прямо у себя под носом.   
- Растопырилась, стало быть, перед тобой дураком, а ты и рад, - прошипел отец, - гля-кось, мать, видать, думал, что такого добра ни у кого окромя нее нет. Позарился, сукин сын, в портах спокою нет, а она тут как тут. Вовремя подстелилась, сучка. Знамо, почему. Из гнилой избенки на крепкий двор захотелось! Почему жа и нет, коли дурак сыскался?! А вота ей! – Он опять сунул сыну кукиш. – Так и передай мой ответ. А что до брюха ее, так это ишо разобраться надо чей. Она, може, и другим не отказывала, дорожка-то проторенная. Тако вот ей и скажи. – Он встал из за стола, широко перекрестился и, снова наклонившись к столу, сказал, глядя Ваське прямо в глаза, как отрезал:
- Уезжай! Тако всем лучше будет! На том и порешим! И ты, мать, не уговаривай меня боле и его не держи. Он у нас теперича мужик самостоятельный. Кончен разговор!
Тяжелые шаги мужа и хлопнувшая дверь вывели Дарью из оцепенения. Она встала на мягких непослушных ногах и зашагала вслед за Лексеем. Спиной она чувствовала взгляд сына, но не обернулась и ничего больше ему не сказала, а только безнадежно махнула рукой, как будто просила у него прощения и за свою беспомощность, и за все, что с ним случилось, и за то, что уже ничего нельзя изменить.
Шурка на дворе цедила только что надоенное молоко. Братья в сарае возились с конями, слышался  металлический лязг утвари, и их тихий говор. Все сегодня было будто придушено, неестественно тихо. И это наводило на Дарью ужас, который всю ее холодил изнутри и заставлял дрожать всем большим  сильным телом.
- Маманя,- встрепенулась Шурка, завидев вышедшую из избы бледную, как полотно, мать, - что, папанька с Васяткой сладились ай нет? Неужто  совсем разругались? - Догадалась она, не дождавшись  материного ответа. – Ой, беда, маманя! Что ж теперича будет? – Она опустила пустой подойник и теперь ждала ответа, поглядывая то в сторону братьев, то в сторону избы, где сидел Василий . - Папаня, вона, у ворот и не глядит ни на кого.
- Уезжать Васятка собрался, - выдавила из себя мать,- уедет он от нас. Они так с отцом решили. Ты, Шурка, к нему боле не лезь и к отцу не приставай. Не ровен час и тебе попадет, не твое это, девонька, дело. И братьям скалиться не давай, не дай бог, что случится, по живой-то ране ох как больно солью сыпать. Они, озорники, ишо того понять не могут по глупости своей. Я им ужо накажу, а ты одерни, если кто забудется из них.
Она зашла в сарай, и до Шурки донесся ее суровый грозный окрик. Шурка метнулась в избу, ей хотелось посмотреть на Василия, пока мать отчитывала младших сыновей. Васька все так же сидел за столом, понуро опустив голову.
- Братка, молочка парного хошь? – Спросила она, просунув голову в дверь. – Ишо никто не пил, ты первый. – Она протиснулась в дверь и замерла перед Васькой, увидев, что он плачет. – Ой, мамочки мои, - пискнула она, - да ты никак ревешь? Гля, здоровенный какой, а навроде дитяти. Маманя всем наказала, чтоб не забижать тебя. Вона, на дворе братьям внушает.
Она уселась рядом с ним и обняла брата за шею. Мокрое васькино лицо с распухшим от слез носом нависло прямо над ней. Шурка тихонько провела своей маленькой сухой ладошкой по его щекам  и защебетала:
- Здоровенный-то ты какой, а я ровно щенок. Девки-то вона какие все, красивые, ядреные, не то что я. И маманя с папаней хоть куда, одна я ни в кого. Останусь в девках вековать, поди, аж таки не плачу. И ты не плачь, братка, выпей молочка. Пусть папаня злится, все едино не плачь! А Агашку не бросай…жалко ее. – И тут же отскочила, заслышав тяжелые грузные шаги отца.
- Молочка, папаня, будешь? – Ставила она на стол кружки, как будто не замечая Василия. – Братьев-то звать?
Отец глянул на нее исподлобья и кивнул. В нем еще бушевала злость, но Шурка, как бальзам, смягчала его суровое сердце. И он под ее щебет теплел и оттаивал, словно последний весенний лед. И Ваське уже не было так горько после ее слов. Ему просто хотелось побыть одному и пережить все от начала до конца самому, прежде чем он встретится с Агашкой и все ей расскажет.
- Я нынче на дальний выгон пойду, - сказал он вслух отцу, стоявшему у окна и не желавшему с ним разговаривать. – Один пойду, на весь день.
Отец не ответил, и снова  повисла тишина, тягостная для обоих. Васька уже хотел уйти, как  в избу вкатилась Шурка, а следом за ней ватага братьев и мать с кувшином в руках, из которого приятно и сладко пахло парным молоком. Она ловко разлила его по кружкам, а отец щедро отрезал каждому по доброму ломтю хлеба и, перекрестившись, все дружно принялись за еду.
Первым закончил есть Васька и, отерев рот рукой, вышел вон из избы, не проронив больше ни слова. Мать открыла было рот, чтобы отчитать его за такое непочтение, но муж остановил ее.
- На дальний выгон поедет, собери ему мать что пожрать, пусть его…А вы, - он строго посмотрел на сыновей, - кажный по своему делу, и чтоб у  меня не баловать и лясы зря не точить. И к Ваське чтоб ни ногой, узнаю, на себя пеняйте!
Мать засуетилась на кухне, на скорую руку собирая сыну  харч. Налила в бутыль еще теплого молока, и вышла с корзинкой во двор, где Васька уже запрягал лошадь.
- Чтой-то тебе вздумалось одному, - озабоченно спросила она, - нечто так можно? Возьми вона хоть Шурку с собой, все веселее, чем один.
- Один поеду, - отрезал Васька, забирая корзинку себе. – Шурке работы хватит. Мне теперича, маманя, помощи ждать неоткуда. Вот работу закончим – и поминай, как звали! Коли вы так…А Агашку в обиду не дам! Ннно, милая, - гикнул он на лошадь и выкатил со двора. – Так-то, маманя! - Прокричал он ей уже издалека.
Дарья вздохнула. «Отрезанный ломоть Васька,  - подумала она.- Теперя уж не вернешь. Вота как вышло. Отец с сыном сойтись не могут. А я промеж них, как промеж двух огней, выходит, и тута и тама виновата. И все вроде гладко было, так на тебе…»
В избе стоял гвалт. С уходом Васьки все вернулось на прежний лад, спали те неловкость и напряжение, которые возникли из-за него и Агашки. И Дарья была рада, что они с Лексеем устранили ребят от васькиных забот, и они пока не в курсе всех его дрязг. Лексей не подавал вида и казался прежним, и только ее дарьин наметанный взгляд, видел, каково ему держаться перед детьми как ни в чем ни бывало.       
- Жрать готовь ноне посытнее, - скомандовал он жене. – Стряпайтесь с Шуркой, чтобы к вечеру все было. Да не нойте, как по покойнику.
Дарья поняла, что говоря так, он больше всего уговаривал сам себя. Обида, которую нанес ему сын, по-прежнему бушевала в нем, только теперь она была внутри. Но как он ни старался, чтобы она была не заметна для других, от ее глаз не могло скрыться то, что он никак не может успокоиться и смириться с этим.
Она и сама так же не могла справиться с собой. И за всеми ее делами ее постоянно догоняла мысль о Ваське, о том, что будет с другими детьми, когда они все узнают, и что нужно будет сказать людям, когда Васька уедет от них с Агашкой невенчанный, будто выброшенный нашкодивший щенок. Все валилось у Дарьи из рук. Хваткая и спорая, она теперь останавливалась в задумчивости и никак не могла вспомнить, чего хотела. Шурка опасливо глядела на нее, догадываясь, что причиной всему Васька и отец, но боялась говорить об этом. Она знала суровый материн нрав и ждала, когда та сама заговорит о том, что ее тревожит. Однако мать молчала, и Шурка благоразумно делала вид, что ничего не замечает. Ей, махонькой и неказистой, всегда не хватало материнского тепла. И она, как цветок, росший в тени, тянулась  к теплому солнечному лучу,  радовалась  любому  доброму слову, отзывавшемуся в ее сердце нежностью и благодарностью.
  Смирившись со своей неказистостью, она держалась в тени своих подруг и даже не помышляла, как они, заигрывать с парнями. А те и совсем не замечали кругленькую, смешную, похожую на маленькую матрешку девчушку. К тому же суровый нрав ее отца и братьев заставлял их держаться от нее на расстоянии и опасаться  их крутых кулаков.
Шурка ко всем относилась ровно и не выделяла никого. Но знала, что она любимица  отца, а потому ей много позволялось такого, чего не дозволялось ни матери, ни братьям. Маленькая и юркая она умудрялась поспевать везде. Проворно помогала матери по дому, стряпалась, ходила за скотиной и даже могла выполнить не слишком тяжелую мужскую работу. О себе она не думала, полагая, что придется куковать свой век с родителями, нянча племянников, а потому теперь с особым интересом следила за братьями, потихоньку подглядывая за их бесхитростными забавами с девками. То, что случилось с Васькой, смутило ее и еще больше разожгло любопытство. И она жалела его, Агашку, их будущего ребенка, и никак не могла взять в толк, почему отец наотрез отказался принять Агашку в семью, раз уж так получилось.
- Ты тама  с девками ни-ни, - наставляла мать, - мало ли что в дому бывает. Ежели спрашивать начнут, смейся. Не знаю, мол, про что баете, у папани спросите. И к Агашке не липни, неча около нее тереться. А то больше дома сиди, работа найдется.  – Мать вздохнула. – Да не лезь к отцу счас, не до тебя ему. Вишь, каша-то какая заварилась. Не ровен час и ты под горячую руку попадешь, так-то, девка!
Шурка соглашалась, кивала головой, а про себя думала, что все равно спросит  Агашку, разговорит ее, что да как. А чтобы мать не догадалась о ее мыслях, усердно терла, мыла и чистила, всем своим видом стараясь показать, что ей все равно, что там за дела. Шурка была экономна, чистоплотна и запаслива. Мать иногда поражалась, откуда у нее это, и радовалась, что выйдет из нее добрая хозяйка. Ничто Шурка не выбросит зря, всему найдет применение, на базаре или ярмарке копейки лишней не переплатит. А деньги, что отец ей дарил по праздникам, в копилочку-кошку кладет, радуется, что прибывает там.
И рука у Шурки легкая, что огородину посадить, что за скотиной ходить, все ладится.
А хозяйство у Буряковых большое: три коровы с телками, овец двадцать штук, да порося, да кур с цыплятами полный двор, а еще и гусей Дарья завела, чтоб на перину набрать – только успевай поворачивайся. С лошадьми мужики управляются, и им работы хватает. А теперь весна, горячая крестьянская пора. Мужики намаются в поле, - чуть не мертвые приходят. Грязные, усталые. Инда слова сказать сил нет, так земелюшка потянет. За стол сядут – за семерых метут, словно прорва какая, а потом по всей избе хозяйский храп до самого утра. Только спят все, словно убитые, не слышат ничего, так наломаются за день.
До самого утра тихо в доме. Разве что петух на зорьке прокричит, да пес залает, заслышав чей-то шорох, или скотина зашебуршится в хлеву, потревоженная юрким хорьком. И опять тишина.   
                4
Агашка испуганно вскочила с постели, услышав душераздирающий материнский вопль. Васюта орала надрывно и безысходно, будто по покойнику. Агашка, едва накинув на исподнюю рубаху юбку, выбежала во двор. Прямо у ворот лежала мать, уцепившись в худые створки корявыми тощими руками. Поблекшее лицо ее было все в слезах, а жиденькие седые волосы рассыпались тонкими прядями по плечам.
- Гля-кось, что наделали ироды, - закричала она Агашке и показала на измазанные дегтем доски калитки. – Теперича позору на все село. Кто ни пройдет, все пальцем тыкать будут. Мало мне горюшка было с вами, ишо одно прибыло. – Она тяжело поднялась с земли и, скрестив на груди руки, пошла на Агашку. – Стерва драная, - выла она, - вона как тебя отметили. Теперича и сестрам прохода не дадут, а все ты, окаянная… - Она размахнулась и ударила Агашку по щеке. – Небось, твой хахаль с братьями старается. Папаня-то их, поди, рад радехонек.  Отмылил от себя.
Она обессилено опустилась у порога избы и прислонила голову к косяку двери. Губы и руки ее тряслись, как от лихорадки, а в глотке что-то клокотало и хрипело. Агашка ни жива, ни мертва захлопнула калитку и подбежала к матери. Лицо ее полыхало и от материного удара, и от стыда, и от вспыхнувшей в ней лютой злобы, которая разгоралась в ней все сильнее по мере того, как мать продолжала выть и  клясть ее.
- А не вы ли, маманя, научали меня, - осклабилась она, - как жисть себе хорошую  заиметь? Случай не упустить? – Она встала напротив матери и, подперев руки в боки, засмеялась. – Ишо себе с меня надеялись получить, ежели б сошлось все. А теперича, значит, я во всем виноватая…Може, в петлю мне полезть, раз такое дело? Так не дождетесь! – Она переступила порог избы и уже оттуда опять закричала  матери. – Счас до Васьки пойду, скажу, что из дома ушла, пусть что хочет делает, а к вам не вернусь. Собакой на дороге издохну, а назад не ворочусь, так-то, мамаша!
Васюта глядела, как она собирала свой нехитрый скарб в ее шерстяной полушалок, как, зачесав назад волосы, по-бабьи собрала их в пучок, и опять заплакала от жалости к себе и дочери. Проснувшиеся сестры, ничего не понимая, молча смотрели на перепалку матери и Агашки и вытягивали длинные худые шейки, рассматривая, что она кладет в полушалок.
- Не боитесь, девки, - Агашка строго глянула на обеих сестер, - вашего не заберу. Да и брать-то здеся неча, на одну и то не наскребешь. – Она туго увязала узелок и решительно двинулась к двери. – Все, маманя, прощевайте! Сестер берегите, боле уж не научайте их, как меня! А обо мне не беспокойтесь, не пропаду я!
 И будто чего забыв, кинулась к сестрам, прижала их к себе и поцеловала,не сказав больше ни слова. Васюта стояла безмолвная и окаменевшая. Только теперь доходило до ее сознания, что Агашка уходит и уходит насовсем. И это она, ее мать, подтолкнула ее к такому шагу, и еще раньше, она, желая ей добра, благословила на грех с Васькой. А теперь первая испугалась, смалодушничала, ударила ее, вместо того, чтобы защитить, оградить от злых паскудных людей, у которых и на копейку совести нет и до которых ей, Васюте и ее детям, не должно быть никакого дела. А Агашка не сломалась, не спеклась, как она, ее мать, задавленная безысходной нищенской жизнью, и теперь уходит от нее навсегда в новую неизвестную жизнь, бесстрашно и безоглядно, как можно только в молодости.
Агашка, бесстрашно зажав узелок в руках, шагала по порядку. Ей казалось,что все, кто встречался ей навстречу уже  знали о ее беде и догадалаись, что она ушла из дома и смотрят на нее осуждающе и брезгливо. Она все убыстряла и убыстряла шаг, пока не побежала тяжелой неуклюжей рысью, кособочась на один бок, в котором что-то дергалось и стучалось. Она остановилась и теперь уже тихим шагом подошла к плетню чужой избы, прислонилась к нему и тяжело вздохнула. Только теперь поняла она весь ужас своего положения, но и сейчас ни минуты не пожалела, что ушла от матери и сестер и, набычившись в своей непреклонной решимости, снова пошла вперед к дому Буряковых.
Она помнила, что Василий не велел ей приходить к нему, но  упрямо шла напролом, сознавая, что в этот час решается вся ее дальнейшая судьба. Дом Буряковых уже жил своей жизнью: на дворе слышалось мычание коровы и блеяние овец, неспешный мужской разговор и звонкий дарьин голос, зовущий кур поклевать насыпанное ею зерно. Она прислушалась, стараясь различить голос Василия. Но так и не смогла в общем гомоне определить, был ли он на дворе. Тогда она тихонько постучала в уголок крайнего окна и отпрянула за стену, чтобы ее не было видно. Скосив глаза, Агашка увидела сплюснутое прижатое к стеклу личико Шурки и высунулась из своего укрытия, дав ей знак вызвать Ваську. Шурка испуганно замахала на нее руками и исчезла в избе. Спустя несколько секунд в окне показался Василий, он молча кивнул ей и махнул в сторону рукой, приказывая уходить.
Агашка неторопливо поплелась прочь от дома, постоянно оглядываясь назад. Наконец, торопливо выскользнув из ворот, выбежал Васька, взлохмаченный, угрюмый и испуганный.
- Пошто пришла, - сказал он сурово, - сказано же было ждать. Не ровен час папаня увидит, итак успокоиться не может, а ты сызнова начинаешь. И что за народ вы, бабы…
- Не могу я ждать боле, - зашептала Агашка пересохшими от волнения губами, - край мне пришел,Васенька… - Она внимательно посмотрела в его сердитые глаза, словно раздумывая, продолжать ли ей свой разговор. – Нам ночью все ворота измазали дегтем, маманя утром голосила, словно кто помер. Теперича кажный глаза колоть начнет. Сестрам, поди, и выйти не дадут, задразнят девок…Маманя ажник не в себе… Ушла я, Васьенька, от них, совсем ушла. Возьмешь ли, нет ли, пути назад мне нет.
- Кто же это напаскудничал? – Свистящим шепотом спросил Васька. – Говорил же тебе, не вяжись языком с бабами, так нет…Вота тебе и дела…
- Зря ты так, Вася, - Агашка горько покачала головой, - не я это и не бабы, про то никому я кроме мамани не сказывала. Да и ей так, вскользь, ничто. Твоих это дела, боле некому…Папаня, поди, либо братья, либо ишо кто…
Васька недоверчиво и недобро поглядел на нее. В голове у него было смутно и тяжело. Он совсем не был готов к такому повороту событий и теперь не знал,что ему делать. Агашка повисла на нем пудовым камнем, от которого нельзя было освободиться. И он, ворочая своим медленным умом, никак не мог решить,что будет делать. 
Переступив порог избы, он сразу понял, что отец догадался, куда и зачем он ходил. Шурка отчаянно делала ему за спиной отца знаки, чтобы он молчал, и всячески старалась отвлечь отца от надвигавшегося страшного скандала. Она щебетала без умолка обо всем подряд, отвлекая на себя всеобщее внимание, но старания ее были напрасны.               
- Ужо с самого утра сучка твоя прибегла,- начал отец, наступая на Ваську, и в глазах его полыхнула такая ненависть, что Шурка попятилась за мать. – Не пускать стерву на двор, -рявкнул он, - и ко двору не пускать! Неча бегать сюды, нам таковых не надоть! – Он вплотную подошел к сыну и, дыша ему в лицо луковым перегаром, прошипел. – Чтоб духу ее паскудного тута не было! Слышь, духу!
Васька, бледный, как полотно, стоял ни жив, ни мертв. Еще никогда не видел он отца в таком гневе и теперь явно струхнул. Он отпрянул от него на несколько шагов и дрожащим срывающимся голосом закричал, как кричат обиженные беззащитные перед взрослой силой дети.
- Зачем же, папаня, так-то? Зачем? Что с того вам теперича, как она с дома ушла? Пошто ж вы ее так-то? Нешто можно…Куды ж ей теперича деваться? Позору-то сколь…
- О чем это он, Лексей? – Встревожилась мать и посмотрела на мужа. – Не пойму я чтой-то ничаво. Опять что ли что стряслось? – Она испытующе переводила взгляд с одного на другого,силясь уловить причину нового неприятного разговора. – Агашка что ли чаво натворила? Да не молчите вы оба, - она дернула сына за рукав и вперилась глазами в мужа.
- Агашке ворота дегтем вымазали,- выдавил из себя Васька, - ушла Агашка из дома. Говорит, наших рук дело. Теперя, значит, на всех ее позор. Сеструхи тама, мать… Пошто такое сделали?
Мать безмолвно прижала руки к груди и села на лавку. Шурка охнула от неожиданности и залилась ярко-красным румянцем, как будто это была ее вина, и теперь ей было ужасно стыдно за то, что все вышло наружу. Братья сопели в стороне, не вмешиваясь и ожидая, чем закончится дело.
- Гля-кось, мать, - обратился Лексей к Дарье, - видал, как – наших рук дело. Стало быть, народ у нас без глаз, никто ничаво не видит и не слышит. Дураки кругом. А она, значит, безвинная овечка! Во как, мать! – Дарья по-прежнему молчала и только глядела на него тихо и жалобно. – Языком мести да подолом трясти горазда, а чуть что – другие виновати!
- Не болтала она,- вступился Васька, - не в ее это интересах. – На свой кончик кто накапает? Всего и знали-то – мы да она, кому до того дело? – Он перевел взляд на братьев. – Вы што ли, паскудники? – Он сжал кулаки и каждому посмотрел прямо в глаза. – Ишо сопли в ноздрях в такие дела лезть! Ежели узнаю кто – до черна забью, подлеца!
- Что это ты говоришь, Васяня, - крикнула мать, - ведь братья твои, как можно такое! Кому ж такое нужно из них? Да и не знали они, нечто не помнишь, как их спровадили прочь? Охолонись, малой! Шила-то в мешке не утаишь, видно, не мы одни знаем, откель ноги растут.
Васька еще раз внимательно посмотрел на отца и на братьев. Отец стоял грозный и непоколебимый, а братья недоуменно переглядывались друг с другом, удивленно посматривая на него и родителей. И только Шурка сидела красная, не поднимая от пола головы, как будто боялась встретиться с ними глазами.
- Ладно, все едино правды не добиться, - отрезал Васька, - теперича нам одна дорога с Агашкой – подале отсель. Ну, а вы уж тута как-нибудь без нас. Ничаво, справитесь! – И, глядя прямо отцу в глаза, неожиданно твердо сказал. – Век, папаня, помнить буду науку твою, по самый гроб жизни!
Он торопливо шагал за Агашкой, стараясь ни о чем не думать, и отгонял от себя все мысли, какие только могли его смутить в таком положении. Она все еще была впереди и шла, неторопливо переваливаясь с бока на бок. Нагнав ее, он взял у нее узелок и пошел рядом, не решаясь ничего ей сказать. Агашка тоже молчала, она поняла, что он так же, как и она, ушел из дома навсегда, и им надо начинать все сначала, без чьей-либо помощи, на голом месте, полагаясь только на себя и на свои руки. Ей не было боязно. В душе у  нее было пусто и спокойно, как будто все случилось не с ней, а с кем-то посторонним. И даже присутствие Васьки нисколько не радовало ее, а было просто само собой разумеющимся, и то, что он молчал и не лез к ней сейчас с разговорами, тоже устраивало ее, давая ей время все осмыслить и пережить.
- Братенок! – Донесся до них тонкий шуркин голосок. – Братенок! – Она бежала, семеня короткими ножками, запыхавшаяся и красная. – Братенок! – Васька остановился и оглянулся. В руках у Шурки была корзинка, с которой он ездил на дальний выгон. – Вота, - она остановилась, еле переводя дух, - маманя собрала от бати тайком. Возьмите что на быструю руку, и вот, - она вынула из-за пазухи свою копилку, - сколь уж есть. На первый случай хватит, а тама, може, и сами в колею войдете. – Она обняла Ваську и вытерла скатившиеся слезы. – Прощевай, братенок! И ты, Агашка, прощевай, не держи камня за пазухой!
Агашка поцеловала Шурку в мокрую щеку и пошла вперед, больше не оглянувшись ни разу. А Васька еще несколько раз махал Шурке рукой, отсылая ее назад домой.          
В избе после ухода Васьки стояла тишина. Дарья гремела на кухне, собирая мужиков в поле, и тихо плакала, на ходу утирая слезы, чтобы не видел муж. Лексей запрягал лошадей то и дело, безо всякой нужды покрикивая на них. Ванька и Колька возились у телеги, прилаживая к ее задку нехитрые дорожные пожитки. Сашка стоял поодаль, позевывая и ежась от утреннего холодка. Он менее других переживал о случившемся. Его как будто и не касалось, что произошло с Васькой, и он спокойно и безразлично воспринял его уход, нисколько не утруждаясь никакими мыслями о нем.
Сердце Дарьи разрывалось. Послав следом Шурку, она надеялась хоть чем-то смягчить разлуку с сыном. Она украдкой от мужа насовала ему полную корзину всякой снеди и велела Шурке немедля возвращаться назад, пока отец не хватился и  не обнаружил ее отсутствия. Они обе и не подозревали, что за ними внимательно и уже давно наблюдает Сергей,  их младший сын и брат. Встретив у ворот возвращающуюся Шурку он ехидно посмотрел на нее и, хитро сощурившись,  произнес:
- Супротив папани, значит, идете? А ужо он узнает, чаво делать будете? – Он ткнул Шурку пальцем в грудь. – Думаешь, раз он тебя привечает, то, значит, тебе все и с рук сойдет?  Ан, если нет? – Серега заливисто засмеялся.
- Склизкий ты, Серега, словно уж, - ответила Шурка, - без мыла куды хошь влезешь! Смотри, как бы самому битому не быть!
Она прошмыгнула в избу к матери, и вскоре, так же, как и она, суетилась по хозяйству ловко, споро и незаметно.
Отец запряг лошадей и уселся в одну из телег. Во вторую телегу он велел садиться Кольке. Выезжали нынче значительно позже обычного, и оттого Лексей злился еще больше. Теперь, когда они лишились такого работника, как Васька, его обязанности легли на него.
- Я на дальний поеду, - нахмурился он, - доделать надоть, чаво не сделано. – Он никак не хотел вспоминать про Ваську и даже произносить его имя. – А вы уж тама, без меня, сами. Небось, не баловать без меня! Не спущу, ежели что! Ну, с богом!
Ванька тронул лошадей, и телега весело покатилась вперед. Отец провожал их суровым пристальным взглядом. Трое здоровых молодых парней впервые ехали без его присмотра на самостоятельную мужицкую работу. И он, впервые за много лет тоже остался один, не взяв с собой никого из них. 
Дарья не вышла проводить его со двора, как это делала всякий раз, когда он уезжал в поле. И даже Шурка чмокнула его в щеку, не поднимая своих глаз, и не улыбнулась ему беспечно и весело, как она умела. И хотя никто из них не вспоминал Ваську, всем было неловко и тягостно от сегодняшнего события.
Лексей ехал и прислушивался к стуку колес. Телега дрыгала и тряслась на проселочной деревенской дороге. Он отпустил вожжи и только изредка понукал коней, бежавших легкой рысцой по еще влажной весенней земле. И хотя он по-прежнему считал себя правым, на душе у него было тягостно. Он никак не хотел признаться себе, что совершил подлость по отношению к сыну и Агашке, подослав младшего Серегу вымазать ей дегтем ворота. Он люто ненавидел эту девку, за то, что она отобрала у него старшего сына, и ее любовь пересилила его отцовскую заботу о нем до такой степени, что он посмел ослушаться его и пойти своей дорогой. Злоба кипела и клокотала в нем, ища своего выхода. И тогда он решил еще раз показать ей, кто она против него. И долго думал, как сделать месть слаще для него и больнее для этой непокорной девки с ее голодранным семейством.
Серегу он считал самым хитрым и изворотливым в семье. Он давно приметил, как тот умел ловко лавировать, если случалось попасться на какой-нибудь шалости, и всегда выходил сухим из воды, предоставляя отдуваться за содеянное старшим братьям. Ему всегда приходилось донашивать братнины обноски, и он с завистью смотрел на справляемые им обновки не в силах скрыть свои переживания. Завидовал он и Шурке, его любимице, но связываться с ней боялся, опасаясь попасть в немилость сразу ко всем. 
Весь день Лексей приглядывался к нему, прежде чем решил завести свой разговор. Уже дома, после сытного ужина, он отозвал его в сторону и, посулив купить новые хромовые сапоги, велел ночью обмазать агашкины ворота дегтем, наказав никому ни о чем не говорить и держать язык за зубами. На немой серегин вопрос он ответил, что девка она гулящая и их Ваське не пара, а потому надо принять все меры к тому, чтобы отвадить ее от дома и от него навсегда, опозорив на всю округу. Серега усмехнулся, хитро посмотрел на отца и согласился, выторговав у отца за услугу еще целковый. Ночью он перелез через забор, и дворами, чтобы кто случайно не увидел, добрался до агашкиного двора. Он торопливо измазал их калитку и тут же неслышной тенью заскользил обратно. Во дворе его ждал отец. Серега молча кивнул ему и тихо скрылся в избе, где братья спали мертвецким глубоким сном. Он еще слышал, как кряхтел отец, подкатываясь под теплый материнский бок, но вскоре уснул и сам.
На утро он так же молча кивнул отцу, как будто вновь подтверждал, что дело сделано, и теперь только нужно дождаться, когда хозяева проснутся и увидят все своими глазами. Отец набычился и отвернулся. Ему почему-то не хотелось смотреть на хитрое серегино лицо. На душе было муторно.
Теперь он ехал в телеге один и чувствовал, что что-то в его жизни лопнуло, как чересчур раздутый шар, оставив после себя рваные ошметки, не пригодные уже ни на что. Не было в его душе и того злорадства, которое приносит месть врагу, а было какое-то отупление и безразличие ко всему, которые мешали ему встряхнуться и почувствовать свою прежнюю силу хозяина этой жизни.
                5
На селе слухи разносятся быстро. К полудню только и разговоров было, что про васютино горе. Бабы и мужики, разъезжаясь по своим делянкам и расходясь по своим дворам, только и говорили про неожиданную новость. Ребятишки тыкали в ворота пальцами и кричали обидные дразнилки на весь порядок. Васютина избенка немо и беспомощно глядела на всех подслеповатыми окошками и отзывалась тихим старческим стуком на летевшие в нее камни и палки.
Васюта сидела на кровати, обхватив своими жилистыми руками обеих дочерей, прижавшихся к ее коленям. Она уже не плакала и не кричала, и когда слышала обидные слова за окном своей избы, только тихо шептала бескровными губами молитву, как будто так пыталась защитить их от чужого зла. Она устала и уже не чувствовала той жуткой нестерпимой боли и стыда, какие испытала ранним утром. А ее отрешенная душа была спокойна, как будто то, что случилось, касалось не ее и ее детей, а какого-то другого, совершенно не знакомого ей человека. Это состояние, похожее на сон, делало ее безразличной  и далекой. И даже, когда дочери говорили ей что-то, она не слышала их, а все так же продолжала шевелить губами, раскачиваясь взад и вперед. И только когда раздался звон разбитого оконного стекла, она вздрогнула всем телом и посмотрела в окно, откуда неслись громкие обидные насмешки.
- Ничо, ничо, - проговорила она и погладила дочерей по головам, - это ничо, пройдет. Ныне-завтра поболтают и бросят, нешто им до нас только, у кажного свои дела…Агашки теперича нету, Васька с ней – по ком языками шибить? Кончится всё, скоро кончится…Переждать токмо надоть, перетерпеть.
Она поднялась с кровати и нетвердой походкой пошла на двор. У порога оглянулась и неожиданно сердито бросила дочерям:
- Тута обе сидите, неча за мной шнырять! – И громко хлопнула дверью, как будто боялась, что они ослушаются ее. Затем прислонилась к двери спиной и прислушалась. Было тихо. – Ну, вот и все, - прошептала она сама себе и вышла из сеней.
В сараюшке, где они держали свинью, клохтали куры. Васюта сняла со стенного гвоздя давно без дела висящие вожжи и перекинула их через балку, затем, встав на чурбан, затянула петлю и просунула в нее голову. Через раскрытую дверь сарая она увидела блестящее весеннее солнце и тучки, плывущие по синему небу, улыбнулась и широко перекрестилась. Потом продела голову в петлю и оттолкнула ногой чурбан. Худое и длинное тело ее обвисло и дрыгнуло, медленно раскачиваясь над полом.
Все так же клохтали куры, и изредка похрюкивала свинья, и ничто не отозвалось на эту жуткую трагедию, чтобы предупредить живых людей, которые по-прежнему кричали ей свои обидные слова и бросали в дом камни. Она уже не слышала их, отгородясь от своей горькой жизни черной кромешной стеной смерти.
Она не слышала, как пронзительно закричали дочери, когда увидели ее висящую с вывалившимся на грудь синим языком, и как разбежались по округе мальчишки  с новой новостью о ее смерти, как причитали бабы, теперь уже жалея ее, и крестились трясущимися руками мужики, когда снимали ее тело наземь. Она лежала простоволосая, холодная и страшная в своей безвременной никому не нужной насильственной смерти.
Дарья возилась с хлебами, когда до ее слуха донеслось с улицы:
- Тетка Васюта повесилась!  Айда смотреть!
Она высунулась со двора и торопливо переспросила, боясь поверить услышанному:
- Какая Васюта, чаво городишь, малой?
- Да Агашкина мать, которой ворота надысь дегтем замазали, - ответил вихрастый пацан, пробегая дальше мимо. – Вона там уж народу собралось, как ее с петли сымали. Теперича на дворе лежит, синяя…Ты, тетка Дарья, сама сходи глянь.
Дарья широко перекрестилась и сглотнула тугой комок.
- Господи, да как же это? – Испуганно прошелестела она губами. – Шурка, сходи что ли, узнай, как там… Грех-то какой, господи!
Шурка побледнела так, словно ее посыпали мукой. Даже веселые рыжие веснушки, что всегда высыпали на ее лице весной, сделались совсем не заметными, словно растаяли. Она опрометью бросилась к васютиному двору и еще издалека увидела возле него большую толпу народа. Со всех сторон слышались жалобные причитания и всхлипывания. Шурка продралась поближе и увидела покойную Васюту, лежавшую на голой земле с вывернутой на бок шеей, на которой синел кровавый рубец от петли.
- На вожжах повесилась,- услышала Шурка подле себя чьи-то слова, - отмучилась горемычная. Все тянула лямку, да видать, Агашка совсем ее подкосила. Иде ее теперича искать, стерву? Всех побросала и мать и сестер, вота Васюта и не снесла. Девок-то жалко, кому они теперича нужны?
- Да, - поддакнул другой голос, - теперича им крышка, малы ишо…Замуж итить рано, да и кто возьмет опосля всего?
- Без попа хоронить придется, - гудел за спиной еще один голос, - убивцев отдельно хоронят…Вота как получается…
Шурка зажала рот рукой и побежала из толпы прочь. От увиденного ее мутило, а в голове стучали молоточки. Она чувствовала, как кровь приливает к ее щекам горячей удушливой волной и сдавливает ей грудь, мешая дышать. Она никого и ничего не видела вокруг себя кроме той  страшной картины, которой только что была свидетельницей. Вбежав на свой двор, она остановилась и, собравшись с духом, направилась к матери.
Дарья только что вынула из печи горячие хлебы и раскладывала их по столу «отдохнуть», заботливо прикрывая их чистым полотенцем. В доме вкусно пахло свежеиспеченным хлебом и от печи приятно веяло добрым теплом. Увидев запыхавшуюся Шурку, Дарья отставила в сторону лопату, с которой сваливала готовые хлеба, и тихо, одними губами, спросила:
- Ну, что тама, Шурка? Видала чаво? – Она уселась за стол и теперь ждала ответа дочери. В глазах ее таились испуг и ожидание. – Говори, что ли, - повторила она, и голос ее задрожал.
- Маманя, - Шурка судорожно сглотнула слюну,- маманя, страх-то какой! Тетка Васюта лежит на земле вся синяя, народу на дворе тьма, а на горле у нее полоса кровавая. Видать, от удавки ейной. – Она перевела дух. – Бабы воют, жалеют их, а мужики говорят, что теперича без попа хоронить Васюту будут.
- А что девки-то ее? – Спросила Дарья. – Видала ты их? Им-то, поди, счас хужее всех.  Наделала Васюта делов, - она вытерла навернувшиеся слезы,- куды они теперича одни? Сироты, знамо дело, никому не нужны.
- А ежели Агашку с Васяткой завернуть? Так, мол, и так, мать померла, иди теперича к сестрам. Не то пропадут они, горемычные без тебя, - предложила Шурка.
- Ищи ветра в поле, - вздохнула Дарья. – Их теперича днем с огнем не сыщешь. Неужто ты думаешь, что они сидят кого дожидаются? Небось, уж и след простыл. От стыда да от злобы бежали, потому задержки нигде не будет, пока к нужному месту не прибьются. Да и бог с ними, у них своих забот ноне хватит…
- Я, маманя, копилку им свою отдала, - призналась Шурка. – Сгодится, поди, на первое время. Все ж ки братенок, не  чужой! Да и то сказать, только что не выгнали из дома…
Дарья замахала на Шурку руками.
- Ой, девка, - закачала она головой, - ужо будет тебе, как отец узнает. Ты уж ему-то не говори, може, не заметит ничаво. Дай времени пройти, нехай он хоть чуток успокоится. Не то…
- Так копилка моя, - затараторила Шурка, - и деньги мои, папаня сам мне дарил. Значит, что хочу с ними, то и делаю. Какое кому дело?
- А вот узнаешь, какое ему дело! – Пригрозила мать. – Молчи уж лучше, може, пронесет стороной. Ты, Шурка, не лезь на рожон, не зли отца. У него на Ваську счас сердце окаменело. Так и тебе попадет, даром, что любимица.
- Да я-то промолчу, - согласилась Шурка, - да Серега видал, как я за Васяткой бежала. Кабы он чаво не рассказал батяне. Супротив папаниной воли, мол, идете, смотрите, мол, плохо будет. Хитрый он больно, маманя!
Дарья ничего не ответила. Она только погладила Шурку по голове и впервые за долгое время посмотрела на нее внимательно, добрым счастливым взглядом.
                6
Вечером сыновья вернулись усталые. Уже подъезжая к дому, они услышали худую новость про Васюту и теперь сидели тихие и унылые. Даже обычный ужин со свежеиспеченным домашним хлебом не радовал их. Отца еще не было. Вероятно, одному ему было на дальнем выгоне еще тяжелее, чем им, и потому он припаздывал. Братья тихо шушукались между собой, обсуждая это событие, и постоянно приставали к Шурке, чтобы она, как очевидица, рассказала им все в мельчайших подробностях. Шурка отнекивалась, вспоминать все происшедшее и увиденное было неприятно.
- Будто пытка рассказывать,- говорила она и вздыхала, - нешто кто думал про такое? А раз Васька наш с Агашкой, то и нам не сдобровать, и на нас косо глядеть зачнут. – Поди, теперича, докажи чаво. Тетка Васюта, небось, не встанет, не скажет что да про что. А людям-то платок не накинешь на роток.
- Сирот жальче всего, - говорила мать, вытирая слезы,- куды итить, к кому? Рази что батрачить на кого, да и то по малолетству могут не взять.
- Добили тетку Васюту, - подал голос Ванька, - зачем ворота измазали? Може, это и стало последней каплей. Теперя не узнаешь. Агашке бы с Васькой про то узнать, тады, глядишь, и вернулись бы…
- Не вернулись бы, - уверенно возразил Колька, - не такой Васька, чтобы ворочаться. Раз сказал уеду, значит, так и будет. Агашка, должно, вернулась бы, да и то, кабы одна была. А с Васькой…Не, Агашка от Васьки не уйдет, она что хвост у него теперя…А здеся чаво? Позор токмо да нищета одна. Вместе с девками что ли по миру пойдет? Да ишо с дитем новым…
Все замолчали. Повисла тяжелая глухая тишина. Сашка осовелыми глазами глядел на всех, собираясь пойти спать. А Серега уткнулся в свою миску и усердно жевал, не вступая ни в какие разговоры и всем видом своим показывая, что его это не касается.
- Отец придет, так вы с расспросами не надоедайте, - предупредила мать. – Итак, видать, замаялся тама, а тута вы. И языки подожмите, не ровен час попадете ему под горячую руку, тако будет вам всем сразу!
Она тревожно посмотрела за окно. Уже стемнело, а Лексея все не было. На улице слышался вой собак. Он навевал такую тоску, что всем стало не по себе.
- По покойнице воют, - перекрестилась Дарья, - чуют, родимые, душу неотпетую. Маяться ей теперича на том свете, царство ей небесное.
Во дворе послышалось конское ржание и стук тележных колес. Дарья выглянула из избы и увидела Лексея, стоявшего подле  коней с разорванным воротом рубахи и грязных портках. Лицо его было угрюмо и черно то ли от тяжелой работы, то ли от дум, не покидавших его весь день.
- Где же это ты так, отец, угваздался? – Спросила Дарья, оглядывая его со всех сторон.   – Чисто трубочист смоляной.
- Помыться дай! – Потребовал Лексей, не отвечая на  ее вопрос, как будто и не слышал его. – Да пару белья принеси, вишь, наскрозь все в грязи. Да жрать поболе чаво, пузо ажник подвело от голода.
Он окинул всех взглядом и остановился на Шурке. Впервые за все время она не щебетала весело при его появлении, а стояла тихая и молчаливая. Голова ее была опущена, и она боялась даже посмотреть на отца.
- Слей-ка мне, - приказал Лексей и направился во двор, - да не жалейте воды, отмыться мне надоть.
Дарья быстро сунула Шурке в руку ковш и подхватила ведро. На дворе у крыльца она остановилась и незаметно дернула дочь за руку.
- Ты Шуренок лей, не жалей, я счас чугун горячий принесу, ужо вам хватит. – Она посмотрела на Шурку, как будто спрашивала, поняла ли та ее.
Шурка кивнула. Дарья выбежала за чугуном, оставив их на крыльце одних. Лексей молча снял  с себя исподнюю рубаху и, не дожидаясь горячей воды, велел Шурке лить себе на спину. Спина у него была широкая, крепкая и мускулистая. В свои пятьдесят с лишком лет он был еще крепкий в полной силе мужик, с огромными кулаками и сильными перекатывающимися под кожей мускулами. На крепкой короткой шее сидела большая кудлатая черная с проседью голова, и все говорило о том, что он еще здоров и силен.
Дарья поставила рядом с ним ведерный чугун горячей воды и повесила на перила крыльца холстину и пару белья. Она хотела было сменить Шурку, отобрав у нее ковш, но Лексей остановил.
- Пусть она,- сказал он, даже не поглядев на жену, - не пойму я чтой-то чаво в доме у нас, - он подставил кудлатую голову под Шуркин ковш, - тихо, будто покойник в избе. – Лексей зафыркал под приятной горячей струей. – Лей, Шурка шибче, чаво рот раззявила? – Он, наконец, поглядел на дочь и жену. Обе они молчали, неприятно пораженные его догадкой. – Чаво гляделки-то вылупили, - рявкнул он, - лейте давайте! – И, распрямив свою могучую спину, недобро сверкнул белками темных глаз. – Случилося что ли чаво? Говорите!
Шурка бросила ковш и побежала в избу, оставив мать объясняться с отцом один на один. Она боялась на ночь вспоминать Васюту и теперь хотела, чтобы мать сама рассказала ему про все. Братья закончили есть, но все еще сидели за столом, ожидая отца. Они почти всегда ужинали все вместе, но если из-за работы кто-то опаздывал, его не ждали, но потом не расходились, пока опоздавший не занимал своего места.
Серега встретил Шурку с усмешкой. Он давно приметил, что на комоде нет кошки-копилки, в которую Шурка усердно складывала монетки и бумажки, даримые отцом. Он был жаден до денег и, когда никто не видел, тихонько потряхивал кошку, с наслаждением прислушиваясь к звону монет и шуршанию бумажек в ней.
- Ну, как папаня? – Ехидно спросил он и поглядел на комод. Шурка перехватила его взгляд и покраснела. -  Новости ему рассказали с маманей? Ужо ему перед ночью загадки. – Он опять посмотрел на комод.
Расчет его был верен. Его пристальный взгляд привлек внимание и остальных братьев. И один за другим они начали поворачивать голову к комоду. Угол, где сидела бело-серая с ярким красным языком глиняная кошка, зиял сиротливой пустотой. И хотя Серега не сказал ни слова, он практически выдал Шурку с головой, оставшись как всегда в стороне.
- Эва, - простодушно протянул Ванька, - а кошка-то где? – Шурка молчала. – Гулять что ли с котом ушла? – Попытался он пошутить.
- Угу, - с готовностью отозвался Серега,- с котом и с кошкой. Далеко теперича гуляет…
- Разбили что ли? – Не понял Ванька. – Сколь денег-то  в ней было, а Шурка?
- Дурак ты, Ванька, - подал голос более догадливый Сашка, - сказано тебе, далеко ушла, соображай лучше. 
- Васька спер? – Изумился Ванька. – Ну, дела! Итак папаня на него зуб имеет, а теперя и подавно ни в жисть не простит. Ишо счас про Васюту узнает, совсем не в себе будет. Хоронись, Шурка, пока с бати сойдет!
Серега был доволен. Он теперь помалкивал и только слушал, что говорили братья. Шурка с ненавистью посмотрела на него и обрезала.
- Не крал Васька ничаво, не оговаривайте напрасно. Сама отдала, пожалела я его. Со свово двора голяком ушел. Сколь годов горбатился,а не дали ни шиша! Нешто это по-людски?
- А мать-то знает? – Тоже с усмешкой спросил Колька. – Только и надежи, что папаня на тебя дышит. Нам бы головы поотворачивал и не задумался. Ты бы, Шурка, остереглась поперек папаши соваться. Тута уж и мать тебе не защита.
- Знаю,- ответила Шурка, - сама отдала, сама и отвечу. Мое это дело. А маманя знает, токмо молчать велела. Авось, говорит, пронесет нелегкая!
Лексей вошел в избу в чистой сатиновой рубахе,домашних портах и мягких чунях, которые валял каждому члену семьи под зиму. Волосы его были еще мокрые, но уже вились непослушными кольцами по голове. Он перекрестился и сел к столу. Дарья тут же засуетилась, выставляя ему из печи еще теплые густые щи, аппетитно пахнущие мясом и широкую чугунную сковороду картошки с салом. Шурка проворно нырнула в погреб за бурыми помидорами, которые отец любил особо, и огурчиками, что они солили с ним вместе прошлым летом.
- Тако-сь, значит, - сказал Лексей, поудобнее усаживаясь на скамье, - такие, значит, дела. Ну, что смотрите, как сычата, ишь набычились, точно телки бодливые. Мало ли чаво в жизни бывает. Так чаво теперя самим что ли в петлю лезть? – Он окинул всех взглядом и продолжал. – Сама Васюта во всем виновата. На ней грех. Так и неча зря языком молотить. Супротив бога пошла, по своей воле. Не виновати мы. Не сунься она с Агашкой за чужим добром, так и целы были бы обе. И Васька тута бы сидел, - Лексей ударил кулаком по столу так, что щи в миске расплескались и обрызгали его чистую рубаху. Он потер ее корявыми пальцами и с досадой проговорил. – Все ноне не так, через перекосину.
Затем встал и, ничего не говоря, направился к Дарье в кухню, где у нее в шкафу стояла заветная зеленая склянка. Сняв с полки стакан, он налил его до краев и залпом выпил. Потом подумал, налил еще и принес за стол.
- Спать идите все, - гаркнул он и опрокинул второй стакан. – Работать надоть с утра. Всех рано подыму, спуску никому не дам. И ты, мать, - обратился он к Дарье. – Один хочу побыть. Небось, не засижусь.
Лексей обхватил голову руками и замычал какую-то песню. Он сидел и качался ей в такт, то откашливаясь, то утирая пьяные слезы руками, пока не уснул за столом, уткнувшись головой в чистые струганные доски. 
Дарья не стала будить его. На душе у нее было неспокойно, и она все никак не могла уснуть. Ей вспоминались Васька, Агашка и Васюта, и сердце начинало ныть тупой нескончаемой болью. Она чувствовала за собой вину в том, что не остановила сына, а теперь, после смерти Васюты, не смогла достучаться до мужа, которому все, как ей казалось, что не касалось его лично,  было глубоко безразлично. Она не сердилась на него, а жалела и не знала, как помочь его очерствевшему сердцу.
Лексей проснулся первый, еще затемно, потом прошел на кухню и долго пил ледяную колодезную воду. Дарья слышала, как он мылся, гремя во дворе рукомойником, и, наконец, вошел в избу, громко топая босыми ногами по полу.
- Не спишь что ли, мать? - Громко спросил он у Дарьи. – Коли так, вставай, ноне дел невпроворот. Ехать надоть. И вы вставайте, - гаркнул он сыновьям, - неча дрыхнуть, опосля отоспитесь!
Парни вставали нехотя и тяжело. Одна Шурка, как обычно, легко и споро порхала из избы во двор, отворяла двери сараев и гремела подойниками и ведрами. Братья глядели хмуро, вспоминая вчерашний разговор, и вели себя тихо, опасаясь отцовского скорого гнева.
Лексей сидел уже за столом, с которого Дарья только что убрала оставшееся от ужина, и ждал, когда Шурка войдет с крынкой парного молока. Он не отдохнул за ночь, и голова его гудела и была тяжелая, словно чугунная. Он смотрел на сыновей мутным взглядом и с трудом соображал, какую каждому из них дать на день работу.
- Скоро что ли там? – Крикнул он в раскрытую дверь. – Я, чай, хватит корову за сиську дергать, неуж не подоили ишо?
- Иду, папанька, иду, - послышался голос Шурки, и она вкатилась в избу. – Попейте-ка тепленького, може, и полегчает. – Она жалобно поглядела на отца. – Молочка-то всегда хорошо.
Лексей взял из ее рук крынку и начал пить. Пил он широкими и жадными глотками, так что было слышно, как молоко льется по его горлу, и кадык то поднимался, то опускался под вздувшейся кожей. По бороде, заросшей щетиной, лилось несколько белых теплых струек  и капало на рубаху. Но он не замечал этого, пока крынка не стала пустой. Тогда он вытер рукой рот и тяжело перевел дух, как будто только что сделал большую и тяжелую работу.
- Сбирайтесь, - коротко бросил он сыновьям и встал из-за стола. – Ехать пора.
Шурка быстро расставляла кружки, а Дарья резала ломти хлеба и собирала съестное на день. Двор наполнялся звуками, и парни один за другим покидали избу, на ходу одевая свою нехитрую одежонку.
- Кажись, пронесло, - сказала Дарья Шурке, когда они остались одни, и кивнула на комод, где раньше стояла копилка, - не заметил отец. – Може, ишо и обойдется. Инда попозже и злости мене бывает.
- Все едино придется признаваться,- возразила Шурка. – Вона ребята враз догадались, как Серега сказал. А папане и подавно врать нельзя, ишо больше осерчает. А то ишо скажет, пошто молчали…
И не успела Дарья глазом моргнуть, как Шурка выскочила во двор и направилась прямо к отцу. Лексей стоял  с сыновьями и обстоятельно внушал каждому из них его урок на день. Он был все так же серьезен и хмур, и у Дарьи сжалось сердце.
- Папаня! – Крикнула Шурка, подходя к нему вплотную. – Погодь минуточку, сказать чтой-то надоть. – Братья застыли в изумлении от шуркиной смелости, а отец недовольно обернул к ней свое опухшее хмурое лицо.
- Уйди, Шурка, - буркнул он, - не до тебя счас. Дело решаем. Посля с тобой  разговор будет. Не пожар, поди.
Дарья махала ей от порога рукой, а Сергей довольно ухмылялся, соображая, что будет, если Шурка не угомонится.
- Я копилку свою Ваське отдала, - призналась Шурка и застыла, с ужасом ожидая ответа отца.
Лексей посмотрел на нее и отвернулся, ничего не сказав.
- Так моя копилка, - отчаянно крикнула Шурка, - и деньги мои, раз дареные. Вота я их и отдала Ваське. Кому хочу…- с дрожью в голосе добавила она и заплакала.
- Дура! – Грозно крикнул Лексей. – Дура и есть! – Он прыгнул в телегу и так хватил коней кнутом, что те от боли сразу понесли галопом. – Думал, хоть ты в меня, а и ты дура, Шурка! – Донеслось сквозь грохот и топот копыт.
- Все ж ки не тронул, - засмеялся Ванька,- а нам бы с братьями не сдобровать за это. Теперича вся злость его коням досталась, вишь, как хлещет, родимых. За тебя, Шурка! И на дальнем ноне  со злости напашет боле прежнего…
- Ишо что посля скажет,- осторожно намекнул Серега.
- Да уж чаво бы не  сказал, а уж самая злость с него сойдет, - рассудил Колька. – У папаньки самая горячка поперву. Ишь, как подгадала, хитрая, - он ущепнул Шурку за щеку. – Ну, не боись, небось, не тронет.
- Не тронет, - поддакнул Сашка,- он тя любит,а не то не помогло бы ничаво…
Шурка улыбалась. С души словно камень свалился. Она была горда тем, что призналась сама на виду у всех, и теперь ей нечего было бояться и дрожать, ожидая отцовского наказания. И Серега не станет теперь уже ехидно и насмешливо смотреть на нее и терзать своими паскудными намеками. Она помахала рукой отъезжавшим братьям и вернулась в избу.
- Ох, и бедовая ты, Шурка, - проворчала мать, - а нут-ка не обошлось бы все, пошто выскочила, кака муха тя укусила? Обещалась же молчать.
- Обещалась, - подтвердила Шурка. – Да ждать страшно, уж лучше сразу, будь что будет. Оно и гора с плеч.
- Ну, смотри,- вздохнула мать, - сама напросилась.
Больше об этом разговора не было. За домашними хлопотами день проходил быстро. Ни Дарья, ни Шурка  к дому Васюты не ходили, помнили наказ Лексея и  старались об этом не вспоминать. А на досужие расспросы соседей о Василии отвечали, что им ничего не известно самим, а потому сказать нечего.  И замолкали, давая таким образом от ворот поворот.
Что за разговоры шли про них по селу, можно было догадаться по косым взглядам и шушуканьям. Но они жили всегда обособленно и мало прислушивались к чьему бы то ни было мнению, полагая про себя, что жить нужно своим умом, ни на кого не обращая внимания.
 Похороны Васюты назначили на следующий день. Ее не отпевали, но в помощь дочерям собрали денег и выделили мужиков и лошадь, чтобы отвезти на кладбище и похоронить.
Дарья денег не дала, а попросила подождать до вечера, когда вернется хозяин. Она и раньше не смела без его ведома потратить ни копейки. А теперь, после Шурки, и тем более боялась дать хоть что-нибудь.
Вечером Лексей вернулся первым. Кони еле переставляли ноги от усталости, да и сам он еле сидел в телеге и даже осунулся, как показалось Дарье. Он косо глянул на обеих женщин, но промолчал. Мать сразу засуетилась у печи, нарочно громко стуча чугунами и мисками, и услала Шурку в погреб, наказав посидеть там, пока не прояснится дело.Умывшись с дороги, Лексей устало уселся на скамью и коротко скомандовал Дарье.
- Зови, мать Шурку, хочу по душам с ней потолковать. Видала, какой подарочек отцу приготовила? Мало нам Васька беды наделал, так и эта ишо туда же. Мои, вишь, деньги, что хочу, то и ворочу! – Он зло сверкнул глазами. – Из-за нее утром чуток коней не загнал, тако обидно мне стало…Ежели б кто другой…- он ударил кулаком по столу.
- Дык не чужому же, Лелюша, - заступилась мать, - все ж ки какой-никакой, а брат родной. Для себя берегла-копила и то не пожалела, - продолжала она, расставляя по столу харчи. – Жалостливая она, Шурка-то…
- То-то жалости в вас, - обрезал Лексей, - как из дома тащить! Ишо ребятам повадку дай, совсем по миру пойдем! Отец мой горбатился сколь да я, чтоб все это нажить, - он повел рукой вокруг себя, - а им и дела нет. Легко у них все! Зови, говорю, не то сам пойду покличу. Пусть обскажет, как жить собирается при таких делах.
Дарья вышла. Она знала, что теперь лучше молчать, чтобы напрасно не злить мужа. Самый суровый и яростный гнев с него сошел и теперь, хотя и был он зол на Шурку, можно было не опасаться за то, что он изобьет ее до полусмерти, как бывало сек пацанов за провинности.
- Вылазь, Шурка, - позвала она дочь, - иди, папаня требует. Да молчи больше, не возражай, не лезь на рожон, не клич беду на свою голову! Сопля ишо, а туда же…
Шурка зыркнула на мать исподлобья и пошла в избу. Сердце ее колотилось, и она чувствовала, что вот-вот заплачет от обиды, которая душила ее и мешала ей говорить.
Отец по-прежнему сидел за столом, но даже не притронулся к еде. Он повернулся к столу боком и,  глядя прямо Шурке в глаза,  стал разговаривать с ней неожиданно тихим голосом. Это напугало Шурку. Отец всегда был громок и шумлив, и это не предвещало ничего хорошего.
- Значит, Ваське отдала? – С ходу спросил он, не давая ей опомниться. – Жалостливая за батин-то счет! Нешто я тебя этому учил? Папанька продыху не знает, на вас горбатится, чтоб сыти да в достатке были, а вы?...Я в валялке да в поле потом обливаюсь, чтоб тебе копейку подарить, а ты, значит, хозяйка ей! Вона как! И спросить – куды там, мое уже! – Он поднялся во весь свой рост и навис над Шуркой, отчего она стала казаться еще меньше. – А вота вам, детушки, коли так! – Он  поднес к шуркиному лицу кукиш, а потом сложил его в кулак. – Заработайте! Узнайте сперва, как она, денежка, достается! Тады поймете, може, отчего у родителев душа болит, да почему они берегут нажитое. Прахом все пустить, ума не надоть. Вота как…
Шурка стояла и клацкала зубами, тело ее дрожало, как от озноба. Никогда еще отец не разговаривал с ней так сурово, как сейчас. И ей казалось, что земля уходит из под ее ног от таких страшных и обидных, но в то же время справедливых слов.
Она не корила себя, не жалела о сделанном, и если бы все повторилось, она сделала бы то же самое. Но она понимала и отца, его боль и суровость, и ей хотелось оправдать всех – и себя, и Ваську, и Агашку, но самое главное его.
- Папаня, - дрожащим голосом начала она, - не злобься. Никому я плохого не хотела: ни тебе, ни Ваське, ни себе. Токмо лучше хотела всем. И прости на худом слове. Нечто я не вижу, как ты с мамкой стараешься, света белого не видишь. И Васька, как бездомный пес…жалко…с дитем…- она заплакала. – Нескладно все, папаня…
Отец отвернулся от нее, чтобы она не видела больше его лица. В душе его боролись два чувства: жалости и любви и ненависти и злобы. Он больше не сказал ни слова, а только махнул на нее рукой, как будто хотел услать ее подальше. Шурка стояла и хлюпала носом.
- Иди с богом, - проговорила мать за ее спиной,- дай поесть отцу спокойно да в себя  придти. Не то опять заведется, хужее прежнего. – Она толкнула Шурку в спину.
Мельком взглянув на мать, Шурка бросилась вон из избы. Ей теперь хотелось побыть одной, дать волю накопившимся слезам и нареветься вдоволь, чтобы облегчиться от обиды и переживаний минувших дней. В сарае она ткнулась в теплый коровий бок и заревела, как плакала только в раннем детстве сильно, до самой глубины своего маленького существа. Корова косила на нее мутным фиолетовым глазом и лизала ее соленую щеку своим шершавым языком. Постепенно соленые струйки становились все меньше и, наконец, иссякли совсем.
Шурка отерла высохшие глаза и огляделась кругом. На дворе никого не было. Она облегченно вздохнула. Значит, есть еще время привести себя в порядок, чтобы никто из братьев не  увидел ее заплаканного лица и не стал приставать с ненужными  расспросами, бередя еще не зажившую рану. 
Шурка сполоснула горевшее от пережитых волнений лицо и почувствовала, как оно снова становится прежним, без распухшего носа и покрасневших век. Она еще раз глубоко вздохнула, словно выдыхала последние остатки своей обиды и облокотилась на перила крыльца.
Было прохладно. Шурка поежилась от вечернего сырого ветра, но войти в избу не решилась. «Скорее бы братья приехали, - подумала она, передергиваясь от холода. – Уж с ними-то папаня заново разговор заводить не будет». Она прислушалась, на улице было тихо, только то там, то здесь слышались мычание коров или лай собак.
Она тихонько приоткрыла дверь в избу. Теплый домашний дух накрыл ее жаром и запахом еды. Шурка сглотнула слюну и втянула  в себя воздух. Только теперь она почувствовала, что проголодалась и опять прислушалась к звукам, идущим с улицы.
- Да гдей-то ребята застряли? - Услышала она приглушенный материн голос. – Уж пора бы им воротиться. Голодные, поди, как волчата. Да и Шурка не ужинала ишо.
- Характер кажет, - ответил отец, - и в избу не идет, соплюшка. Небось, братьев дожидаться станет. Да и не оголодает подождавши. Пускай помозгует малость, шоб в другой раз такому не быть.
- Позвать что ли? – Спросила мать, гремя пустой посудой. – На дворе-то, вона, уж темно. Не дай бог, простынет девка, сам  потом обтужишься.
Наконец послышался скрип телеги, и на двор въехала пара лошадей. Братья весело повскакивали на землю и принялись тормошить Шурку. Она заливалась счастливым смехом, стараясь не показывать недавнюю обиду. И мать, радостная оттого, что все обошлось, тоже глядела весело и ласково и задорно гремела на кухонке горшками.
Ели жадно и много. Отец скупо расспрашивал про работу и давал новые указания на завтра. Шурка с краю лавки жалась к колькиному боку, как будто искала там защиты. Но отец даже не взглянул в ее сторону и не сказал ей больше ни слова. А просто встал из-за стола и на ходу бросил матери:
- Спать пора, Дарья, устал я чтой-то. Постели-ка мне, мать, пойду я.
- И то,Лелюша, - с готовностью отозвалась она. – Чаво зря маяться, – и, вспомнив, добавила, - вота одно ишо.
- Ну? – Недовольно спросил Лексей.
Дарья нерешительно замялась.
- Чаво ишо? – Переспросил он сурово.
- Васюте, надысь, прибегали насчет денег, - она перевела дух, - собирали…Дык ты ж хозяин, сколь дать-то? – Она замолчала, выжидая, что он скажет.
- Сколь все, столь и мы,- отрезал он. – Дай там…
Дарья облегченно вздохнула. А когда Лексей ушел, и совсем разулыбалась, как будто сделала что-то большое и хорошее для всех. Она тихонько журила сыновей за позднее возвращение и украдкой глядела на Шурку, радуясь, что она так быстро оклемалась от отцовской суровости и не показывала вида братьям.
Про Васюту больше не говорили. И только когда сыновья и Шурка ушли спать, она залезла в заветную цветную коробочку, что лежала в ящике комода, и достала оттуда одну бумажку ей на похороны, разгладила ее и завернула в чистую тряпочку. Потом подумала и добавила еще одну. «Девчонкам, на сиротство», - подумалось ей.   
                7
Васюту хоронили после обеда. День выдался ненастный и хмурый. Моросил дождь мелкий и нудный, похожий на осенний. Телега тащилась по грязи, подскакивая на ухабах, и гроб колотился об ее доски, выстукивая гулкую печальную дробь. За телегой шли дочери с распухшими от слез лицами и поминутно вытирали катившиеся горькие капли. Следом за ними тащились местные плакательщицы, завывая свои причитания. Народу собралось немного. Мужики были в поле, а ненастная погода разогнала и остальных.
Шурка шла сбоку, и ей хорошо было видно всех, кто шел за гробом. Она всматривалась в лица сестер и никак не могла понять, как решилась Васюта бросить этих доходяг одних мыкаться без нее. Девчонки, худые и бледные, шли, держась друг за друга, и едва переставляли ноги. Казалось, еще один шаг и они упадут прямо в грязь, не дойдя до кладбища.
Васюту похоронили отдельно ото всех, спешно покидали комья земли, словно  стеснялись этого, и торопливо начали закапывать, истово крестясь и шепча молитву. Дождь все не прекращался, и вымокшие люди быстро расходились от могилки по домам. Даже обычные в таких случаях шепотки и то не были слышны в жиденькой толпе провожающих.
Шурка улучшила момент и сунула одной из сестер тряпочку с деньгами, данную ей матерью.
- Возьмите на помин души, - скороговоркой протараторила она боязливо, как будто опасалась, что они не возьмут их денег, и тогда новый позор покроет всю их семью.
Ей вдруг стало почему-то стыдно, как будто она совершила что-то непозволительно гадкое, она покраснела и почти бегом отошла прочь. Жалкое распухшее личико девочки напомнило ей вчерашний день и ее слезы, текущие горячими струями по ее щекам. Но теперь ее горе казалось ей таким мелким и незначительным перед тем, что переживали эти две согнутые бедой девчушки, что она готова была и сама расплакаться вслед за ними  от жалости и сострадания к ним.
Она бежала домой, чтобы скорее уйти от этого печального и жуткого зрелища, от которого ей было страшно до боли в висках. Ей казалось, что она задыхается и не может никак вздохнуть глубоко и свободно,  и оттого у нее темнеет в глазах и сохнет в горле. И, только вбежав на свой двор, она почувствовала себя лучше, как будто оторвалась от чего-то такого, что забирало у нее силы.
- Ну, что там, - спросила мать, завидев ее из окна, - схоронили Васюту? – Шурка молча кивнула, не в силах рассказывать увиденное. – Деньги-то взяли? – Шурка утвердительно качнула головой. – Да что ты будто лошадь головой-то качаешь? – Рассердилась мать. – Али что тама стряслось?
У Шурки задергались губы, и она заревела. Она и сама не знала, почему вдруг заплакала. И, бросившись матери на шею, обняла ее крепко и горячо, как будто боялась, что если отпустит ее сейчас, то никогда больше не увидит ее и не услышит ее  голоса. Ее потрясенная душа хотела защитить, оградить всех ее любимых и близких людей от той катастрофы, которую она видела так близко, ужасно и неотвратимо. И ей хотелось, чтобы так не было никогда и  ни с кем. Ее юность бунтовала против смерти, презирала ее и страшилась.
- Эко тебя, девонька, - сказала мать, мягко отстраняя ее от себя, - что же здеся поделаешь…Вы рождаетесь, мы старимся, всем туда дорожка. – Она погладила дочь по голове. – Малая ишо, не доросла до понятия. Жисть одних родит, других забирает. Так и идет по кругу…Не мы первые, не мы последние. Да ты не реви. Ишо рано. Поживем ишо…
Шурка улыбнулась сквозь слезы. Скупая мать на ласку, а все-таки тепло от нее. И пока она с ней, ничего ей, Шурке, не страшно. Потому что есть у нее дом, братья, отец, и не дадут они ее, Шурку, в обиду никому. И она, Шурка, любит их всех преданно и верно, как только может ее маленькое живое сердце, которое так сильно бьется в ее груди и не хочет никого из них потерять.
А у васютиных девчонок никого нет и некому их теперь любить…А Агашка далеко, и ничего не знает.
Теперь она думала про Ваську. О том, как он с Агашкой устроился на новом месте, и кто у них родится. И что ни она, ни отец с матерью и братьями уже не узнают ничего про это. А агашкины сестры пойдут, наверное, батрачить, потому что иначе им не прожить. 
Дарья то и дело поглядывала на нее украдкой и только качала головой. Никогда не видела она дочь такой задумчивой и печальной. И все никак не могла взять в толк, что же так расстроило Шурку, когда так хорошо все окончилось с отцом и теперь пойдет своим чередом, как раньше. Дарья не думала о Ваське. Он вырос и был уже от нее далеко, ее волновали другие заботы, а то, что иногда всплывало в ее душе и начинало беспокоить, она отгоняла от себя, как назойливую муху. Теперь же и вовсе она считала, что Васька сорвал неплохой куш, получив шуркину копилку, в которой, по ее подсчету, должно было лежать немало денег. 
Она вспомнила, как любовно и домовито клала Шурка в заветную копилку даваемые ей деньги, мечтая распечатать ее перед свадьбой, и улыбнулась. Время летело незаметно, и эта махонька заневестилась, исподтишка стреляла глазами на парней и краснела, когда встречалась с ними глазами. Одно плохо – уж больно неприметна и мала была Шурка, и парни никак не принимали ее всерьез.
И однажды, лежа с Лексеем на постели, когда они обсуждали свои обыденные дела за день, она осторожно намекнула мужу об этом, решив узнать, каково его мнение. Лексей только крякнул и сердито засопел.
- Вечно ты, мать, на ночь каркнуть горазда, - прошипел он,- с лица воду не пить. А хозяйка Шурка справная будет, и жена добрая. Не засидит,поди… И, недолго помолчав, добавил. – Не голь какая, приданого-то вон сколь.
С тех пор они больше не заводили про это разговор. Но у Лексея мысль эта засела прочно. Как мужик, он понимал, что Шурка неказиста, и посмотреть там не на что. Но допустить, чтобы она осталась одна, он, как отец, не мог и все высматривал среди парней достойного на будущего своего зятя.
Сыновья его беспокоили гораздо меньше. Знал он, что  мужику живется легче, чем бабе, и он всегда пристроится, ежели захочет к теплому месту, да еще и хапнет чего за какой-нибудь раззявой. А вот девке, особенно такой, как Шурке, мужа найти хлопотно. И найдет,  может сладко не быть. Начнет мужик на сторону поглядывать да похаживать – слез море прольет, а куда ж деться? Хозяйство, дети – все на бабьих плечах. Мужик – шапку в охапку - и орел, а баба, словно курица-наседка, с места сорваться боится, за все нажитое руками и зубами держится, и кому нужна с хвостом? Однако ж, если сам взялся, то уж все по уму, с расчетом, с дальним прицелом, чтоб без осечки!
Васькина острастка на сынов подействовала сильно. Поняли братья, что своевольничать не придется. Суров батя, на свой аршин не намеряешь. Хочешь жизнь начать справно, не перечь, держи его сторону, уважь, когда он чего захочет, а там и он тебе поможет и словом и деньгой. Ну, а ежели уж что не по нему – уступи, не то, вон, как Ваську, взашеи - и со двора. Походи-ка по чужим людям, покланяйся в ножки с дырявым-то карманом! Для всех – только что не собака бездомная, плюнут – не посмотрят!  А с отцом-то всяк герой! Сын самого Бурякова Лексея  Трофимыча, хозяина крепкого и вальщика знатного! То-то!
Сыновья работали на совесть. Знали, что отец не стерпит, если что не так. И рука у него тяжелая. Пахали, не жалея сил. Теперь, когда Васьки не было, работали без отца, но каждый раз держали перед ним отчет и ждали, что со дня на день может он нагрянуть с внезапной проверкой. Глянуть на все что да как, и если где какой просчет обнаружит, то не поздоровится им всем. Впервые отец работал на дальней один и дал им полную волю. Но всякий раз смотрел сурово и пристально, когда слушал вечером их рассказ.
- Смотритя у меня,- говорил он в конце и показывал свой огромный черный кулак, - баловать не позволю! И в случае кажному из вас накладу по полной, так что сести не на что будет!
Но теперь, оставшись один, Лексей уставал так сильно, что его хватало вечером лишь на то, чтобы дать сыновьям острастку. Однако брать кого-то из них себе в помощники он не хотел. Сашка и Серега были жидковаты и на подхвате. Основную работу тянули Колька и Иван. И возьми он кого из них себе, то и совсем ослабнет лямка, не потянут малые. А самому тоже не разорваться. Подкосил Васька, сукин сын, его задумки. Сикось накось все пошло.
Вечером приехал ранее обычного. Дарья, заслышав скрип телеги и ржанье лошадей, только ахнула и спешно кинулась к печи. Весь мокрый и заляпанный грязью, Лексей посмотрел неласково.
- Что, мать, не ждала меня?- Спросил сурово и коротко. – Земля, точно сало, вязнет. Дошшь проклятушший вконец замучил. Льет, ядри его в корень, будто осень на дворе…
- Счас, Лелюша,- заторопилась Дарья,- единым духом водички тебе тепленькой. Може, и ребята поране приедут. Чаво ж им-то мокнуть зря. Небось, сухо будет, доробят дело. – Она глянула на мужа. – Да ты бы к ним заехал, отец. Не ровен час чаво не так сделают, все ж ки первый раз одни, без глазу нельзя…
- Сам знаю, - отрезал Лексей,- не малой, не учи! Завтра погляжу, какую они работу тама сделали. Дураки ишо, хоша и на девок глядят!
- Да и самому чижало, - Дарья погладила мужа по плечу, - вона, ажник почернел весь, как горелая краюха. Взял бы хоша, вон, Шурку. Все бы полегшее тебе. Не век же серчать, веселее будет.
Лексей не ответил. Он и  сам подумывал об этом, но шуркино ослушание уж слишком обидело его и никак не могло примирить с ней. Он слышал, как она гремела на дворе ведрами и кликала кур, посыпая им зерно, но не звал ее, как раньше, полить себе воды. Да и она не бежала ему навстречу, едва завидев его издалека.
- Васюту схоронили? – Спросил он внезапно.
- Схоронили,- тихо ответила Дарья. – Шурка ходила, я, Лелюша, денег дала…Ей-то уж боле не нужно, так хоша девкам чуть поболе, - она замолчала, чтобы понять, как к ее словам отнесется муж, но Лексей не ответил, будто не слышал.- Все ж ки они…- она хотела сказать «не чужие», но вовремя спохватилась и, запнувшись, продолжила, - соседи…- Лексей глянул строго, словно догадался про ее мысли. – Ты же сам, Лелюша…
- Ну-ну,- проговорил Лексей, желая оборвать этот разговор. – Земля ей пухом, грешнице.  Ты, вона, стряпай давай!
Дождь зарядил с новой силой и стекал с крыши шумным потоком. Его теплые крупные капли пузырились по лужам, предвещая хорошую погоду. И Лексей радовался, что зерно ляжет в теплую влажную землю и быстро пойдет в рост, набирая тяжелый тугой колос. А потом под серпом встанет тучными снопами по полю.
- Шурка, - позвал он дочь, - на завтре поедешь со мной на дальнюю, - здеся и без тебя управятся. Неча зря тута топтаться.
- Хоша бы и счас, папаня,- обрадовалась Шурка. – Я уж и сама хотела было напроситься к тебе, да боязно посля всего. Ну-тка, думаю, прогонишь меня. – Она улыбнулась. – А то уж и скушно без вас-то.
Лексей почувствовал, что все зло и досада, которые таились в его душе, постепенно стали удаляться от него, уступая место покою и нежности, которую всегда вызывала в нем Шурка.
- Вот и ладно, - раздался довольный голос Дарьи, - так-то сподручнее и веселее. Нешто одному-то легко? Удумал же, старой бес!
И когда приехали братья, усталые от тяжелой работы и измученные непогодой, первое, что сообщила им Шурка, была новость о ее завтрашней поездке на пахоту с отцом.  Про Васюту она рассказала скупо и неохотно, быстро свернув разговор на другое. Теперь все ее мысли занимал завтрашний день, и она готовилась  к нему, как к празднику. Сердце ее ликовало тем, что все так неожиданно и легко разрешилось. И теперь они с отцом снова, как  и раньше, станут любить друг друга и не будут больше вспоминать ни Ваську, ни Агашку, ни эту злосчастную копилку.
   Ее детская душа быстро уходила от несчастий и переживаний в своем желании жить и быть счастливой. И все теперь казалось ей далеким и не стоящим ее слез, потому что над ней снова сияло солнце, и рядом были все, кого она так любила.
- Что батя, - тихонько на ушко спросил ее Колька, когда она сливала ему воду, - так и не знает про копилку? – Или сошло уж с него? Надысь…
- Тс-с-с! – Шурка приложила палец к губам. – Вчерася до вас ишо задал мне перцу! Сама сказала…Папаня в сердцах был! Дюже шумел! Ноне токмо и отошел.
- Счастливая ты,Шурка, - проговорил Колька, - нам бы так не сошло. Небось, папаня через колено переломил бы, не то поленом огрел. Он на расправу лютый! А тебе так только, пошумел…Я ж говорил, не тронет…
- Все едино страшно, братка, - созналась Шурка. – Я и на глаза ему показаться боялась, сердит был, страсть! А назавтре к вам ехать надумал. Говорит, без глазу нельзя. Вы, говорит, дураки ишо, и требуете глазу. Так што, ежели наробили плохо, ужо будет вам на орехи!
- Знамо дело, - согласился Колька, - у папани не забалуешь. А и то сказать, перво-наперво сам посмотри. Васьки-то нетути, а мы што…
Отец как всегда был немногословен. Упредил сынов о завтрашнем дне и, перекрестившись, ушел к себе.  Шурка все еще ворковала, помогая матери по хозяйству. И никто не заметил, как тихонько, крадучись, прошмыгнул за занавеску к отцу Серега, кошачьей осторожной походкой подошел к его изголовью и, наклоняясь к самому уху, чтобы никто не смог услышать, свистящим шепотком зашуршал, как запечный таракан.
- Слышь-ко, папаня, - раздалось рядом, - меня лучше возьми с собой, не Шурку. – Отец открыл глаза. Рядом с ним стоял Серега. – На кой ляд она тебе? А мы с тобой теперича одной веревочкой повязаны, посля Агашки-то!
Лексей открыл глаза и приподнял голову. Прямо перед ним на коленях стоял Серега. Лица его в полумраке не было видно, но он различил блеск его темных глаз, которые, как показалось Лексею, светились, будто у кошки. Он привстал на локте, и лицо его почти вплотную приблизилось к лицу сына.
- Меня возьми, папаня, - повторил Серега, - я тебе и сподручнее и нужнее буду. С ней-то чаво, а мы уж с тобой ближе ближняго.
- Пшел отсель, - шикнул отец и оттолкнул Серегу от себя,- жук навозный, куды лезешь паршивец сопливый! Отцу указывать! – Он притянул сына за ворот рубахи. – А вота видал, - сунул он ему кулак, - я ишо в доме хозяин,  и не тебе мне  указывать, чаво и куды. Ты что ж думал, я боюсь тебя что ли, теперича? Ан нет, сыночек любезный! Знать ничаво не знаю и знать не хочу. А коли рот свой поганый откроешь, так и сам в дерьме по самые ноздри увязнешь. А я-то, милай мой, и мараться об тебя не буду! Ишь ты, веревочкой…Гнус поганый! И откель ты такой уродился смрадный?
Серега ошалело смотрел на отца. Он и не думал, что все обернется таким образом. Он думал, что после шуркиного поступка отец надолго отдалит ее от себя. Но теперь понял, что промахнулся и не знал, как выкрутиться, чтобы все осталось между ними. Он поднялся с колен, поправил расстегнутый ворот и тихо, но внятно произнес:
- Ничаво, папаня, от свово греха не открестишься, сколь не спихивай…Чужие руки не  свои, а токмо и у тебя они замараны. Так-то вот. – И вышел вон.
Лексей упал на подушки и почувствовал, что липкий пот выступил по всему телу. Он провел рукой по лицу и ощутил на нем ту же влагу, покрывшую его испариной. Сердце его гулко стучало, словно он дела тяжелую и долгую работу. Сон сразу исчез, и теперь Лексей лежал с открытыми глазами, уставленными прямо в потолок. За грудиной неприятно щемило и ныло. «Гнида, - подумал он, - давно ли в замаранных портках бегал по двору, а ноне, смотри, чуть ли не грозит, стервец. Ишь змеей подлез, втихую. Хитрый, гадюка. Энтот ужалит насмерть  - не пожалеет, ежели ему с выгодой!». Но покоя в душе не было. Сказать обо всем Дарье он не решался. А посеянная Серегой тревога разрасталась в нем все сильнее и сильнее. 
Он дождался, когда все улягутся, и только тогда ткнул жену в бок. Она смутно уловила, что с ним творится неладное, и тихонько начала гладить его по груди, словно успокаивала.
- Знаешь, мать, - сказал он ей, - решил я назавтра Серегу брать. Как-никак мужского роду, не то что девка. Пусть впрягается на всю катушку, не все мне жилы рвать. А с нее-то какой прок? – Он помолчал, словно собирался с мыслями. Дарья не возражала. – Небось, не обидится Шурка за это? А то пущай едет с братьями вместе, коли так.
- Делай, как хошь, Лелюша, - ответила она, а сама подумала, что что-то неладное случилось с ним, да только проскочило мимо нее. Не мог он ни с того ни с сего поменять Шурку на Серегу. Никогда не отличал он его ни в чем. Да и решение это его внезапное, словно с испуга. – Не пожалей токмо потом.
- С чаво это? – Насторожился Лексей, приняв ее ответ за намек. «Уж не догадалась ли она о чем?» – Мелькнуло в его голове.
- Да так просто, - торопливо ответила она, заметив его волнение. – С Серегой-то будто вы не особо ладите, не то што с Шуркой. То и сказала я.
Лексей ничего не ответил. Он отвернулся от жены и притворился спящим. Он слышал, как она вздыхала и ворочалась около него, а потом притихла, засопела и, наконец, уснула. Ему же так и не удалось заснуть, и утром он чувствовал себя разбитым и усталым.
- Ты,Шурка, не серчай на меня, - начал он ласково, когда она только что встала, - прикинул я за ночь, так мне уж лучше Серегу на дальнюю взять. Тебе полегче, а и мне с него поболе работы спросить можно. Хотишь -  здеся оставайся, с матерью, а хотишь – с братьями езжай. На выбор. – Лексей погладил ее по голове.
Шурка сразу потухла. Заблестевшие с вечера глаза ее налились слезами и от обиды, и оттого, что отец так внезапно поменял свое решение. Она нахохлилась и стала похожа на взъерошенного воробышка, которому никак не удается урвать свою крошку среди других более сильных и крупных птиц.
- Ну-тка, глупая, - постарался утешить ее отец, - нашла с чего слезы лить! Боишься что ли, что работы на тебя не хватит? Наробишься ишо, наломаешься. Жисть длинная да корявая, на все и рук не хватит!
Серега от неожиданности растерялся. Вчерашний разговор с отцом не сулил ему ничего хорошего. Теперь он довольно улыбался, победоносно поглядывая в сторону сестры и размышляя над новым решением отца, который не любил переигрывать то, что задумал ранее. И нужны были очень веские основания для того, чтобы это произошло. «Спужался, папаня, - сделал вывод Серега, - как не петушись, а вина его. То-то, что и не признается, а и откреститься не сможет. Всяк поймет, на кой мне это ляд. Друго дело – папаня. Тута яснее ясного».
- Ты рот-то не раззяивай, - прикрикнул на него отец, - запрягай коней, не думай тама на пузе прохлождаться. Я те тама покажу, где раки зимуют! – Он зло сверкнул на Серегу глазами. – Чай, не Шурка, не с девкой еду, - передразнил он сына, - погляжу, шо ты за птица в мужики лезть.
Братья загоготали. Отцовский крутой нрав спуску не давал никому кроме Шурки. Потому и не завидовал никто из них Сереге, которого выбрал отец. Да и им сегодня после его посещения могло достаться по полной мерке, если что ему не понравится.
- Хорош гоготать, жеребцы, - осадил отец, - сбирайтесь живо. Мы-то вот уж трогаемся. И ждитя к вечеру, ужо приеду работу примать, не осрамиться бы вам! Ннну-у-у-у, пошла, - гикнул он и махнул рукой.
Шурка тоскливо посмотрела ему вслед. Настроение ее упало, и ей вдруг все стало безразлично и надоедливо, как бывает от долгой привычной и нудной работы.
- Так чаво надумала? – Спросила мать. – Со мной али с братьями в поле? – Шурка глядела вслед удаляющейся телеге. – Неча пялиться зря. Отцу-то виднее, поди. Устал он один, а с тебя помочь, как с комара. Вота он и взял Серегу.
- Серегу…- задумчиво проговорила Шурка. – А чаво ж не кого другого? Получше его есть. – Она повела рукой на братьев. – Вота!
- Не твово ума рассуждение, - отрезала мать, - ты сама-то что?
- Еду, - коротко ответила Шурка и с обидой посмотрела на мать. – «Погреми-ка тута с горшками одна, - подумалось ей. – А я уж с братьями. Може, это ишо и лучше».
День загорался радостный. После вчерашнего дождя земля дышала глубоко и сильно, и запах ее стлался особенно пряно, словно она выдыхала все, что впитала в себя за долгую зиму и что растревожила в ней вчерашняя вешняя гроза. Птицы галдели и щебетали, слетаясь на свежую пашню поклевать жирных ленивых червей и жучков, выползающих на лучистое солнечное тепло. И ходили важно, неспешно, нисколько не боясь  взмокших пахарей и  фыркающих лошадей.
Черная жирная земля отваливалась темным зевом, готовая принять в себя пробужденное к жизни семя, прорастить его в себе и вылить над собой тучной золотой нивой, гуляющей широкими поющими волнами под теплым ласковым летним ветерком. И пахарь, роняя в землю свой соленый пот, радовался ее ненасытности и жажде, с которой она вбирала в себя его труд, обещая воздать сторицей.
Лексей пахал молча и только изредка поглядывал на сына. Он старался не замечать его, как будто и в самом деле был один. Внутри его клокотало чувство, не похожее ни на какие известные ему ранее. Он и сам не мог понять, что с ним происходит. Знал только одно, что причиной всему  Серега, который бередит и мутит его дурную голову во все стороны.
- Ты вота что, - сказал он ему, когда они сели передохнуть, - на пугалку меня не бери, соплив ишо батю пугать. А повадки свои щучьи бросай. То, что было,то прошло и с водой утекло, и неча теперя поминать зря. Васьки нетути, Васюту не воротишь. А раз такое случилося, значит, на роду такое у них было. Нашей вины тута никакой…Мы за себя стояли, свое берегли…Не лезли бы, тако и не было б ничаво…- Лексей перевел дух и грозно спросил. – Понял ты теперича ай нет?
- Как не понять, - ухмыльнулся Серега, - я, чай, не дурак у тя,  папаня. Небось, не Ванька! Токо раз уж вышла така штука, нам с тобой уж пополам ее делить, это уж никуды не деться, как не вертися. Потому, папаня, и ты меня не жаль дюже. С твово посыла сделал все, тако тебе и крест больше. А мамане с братьями я не скажу, не Шурка. Ты вона ей все скостил, а на нас-то, поди, все кулаки пообтесал бы. – Он опять ухмыльнулся. – Знамо дело, девка, а все ж ки обидно. А я так и вовсе из последнего, - теперь скулы Сереги заходили ходуном, - будто пасынок, токмо што объедки не подбираю…- глаза его блестели зло и весело, - так-то,папаня!
Лексею стало жарко. Он почувствовал, как наливается кровью голова, и начинают стучать в висках злые больные удары. Он, хозяин всего этого, породивший на свет пятерых сыновей, чувствовал, как уходит из его рук то, что всю свою жизнь считал он незыблемым  - власть над их душами и умами. Незаметно, исподволь утекает она, чтобы потом оставить его один на один с самим собой, со своей жизнью и совестью, для отчета за все, что сделано по чести или подленько, исподтишка или с оглядкой на людей.
- Сапоги куплю, раз обещал, - прохрипел он пересохшим горлом,- а ты ни-ни у меня! Скажешь, за работу, мол, отец наградил. И разговору этого, шоб боле не было. А Шурку не тронь – зашибу! Не тебе чета, - даром что кнопка неказиста. Да не понять тебе, шкурнику!
Больше до самого вечера они не проронили ни слова.
                8
- Не горюй, Шурка,- утешал сестру Иван, - с нами не пропадешь! Ишо и веселее будет. Папаня-то с утра не больно в духе, тако Сереге не позавидуешь. Гля, кабы ему тама папаниного гостинца не перепало! А мы тя не обидим и работой не утолчем, не боись, сеструха!
Шурка повеселела. Братья смотрели по-доброму и, кажется, даже были довольны, что она едет с ними. Она быстро забыла про отца и брата и с удовольствием уселась на телегу подле Кольки, который правил лошадьми. Среди всех братьев его она любила больше всех за красоту, приятный певучий голос и озорство, беззлобное и шкодливое. Колька был черняв, черноглаз и крепок телом. Ванька же жидковат, темнорус, кудряв и крив на один глаз, который еще в детстве испортила ему Шурка, ткнув в него ножницами, когда они играли дома. С тех пор и пошла у Ваньки привычка прищуриваться, чтобы изъян его не так был заметен окружающим, а главное девкам, до которых Ванька был большой охотник. В отличие от старшего брата Ванька был болтлив и любил прихвастнуть, и это сильно раздражало отца, не любившего пустых разговоров и всегдашних ванькиных прибауток. Да и руки у Ваньки явно росли не из того места. Все у него выходило как-то не так и не эдак и, несмотря на все его старания, проку от него было мало.
Сашка – всегдашний молчун и тихоня был увальнем, говорил мало, любил хорошо поесть и поспать и чаще был на подхвате, безропотно подчиняясь указаниям отца или братьев. Реагировал он на все неспешно, отчего злил отца своей нерасторопностью и непонятливостью и частенько попадал ему под горячую руку. Колька только подсмеивался над ними, когда слышал, как распаленный отец изрыгал на них ругательства или потчевал кулаком и поленом.
Серега же был истинной змеиной породы и всегда выходил сухим из воды, если случалась какая проказа. Был он среди них самым младшим, но и самым хитрым, а потому и перепадало ему от родителей гораздо меньше других. Зато братья, несправедливо выпоротые отцом, частенько воздавали ему сами, втихую потчуя его тумаками с твердым наказом молчать во избежание худшей расправы. Серега же умудрялся, никому ничего не говоря, дать делу огласку, и тогда порты приходилось снимать уже братьям к великой серегиной радости. Недолюбливал он и махонькую Шурку, постоянно ревнуя ее к отцу и матери, и считал, что если бы не она, то вся их щедрая любовь вылилась бы на него  младшенького Серегу. И не ходил бы он тогда в братниных обносках, а щеголял бы, как Шурка, в обновках, был бы всеобщим баловнем и копил бы себе денежки в копилочку, что так бездумно отдала Шурка Василию.
Теперь старший брат был отрезанным ломтем, и им самим приходилось выполнять всю основную работу самостоятельно и впервые, что и не давало отцу покоя и заставляло его строжить их всякий раз, как они возвращались домой. Это не пугало их, но заставляло работать лучше и стараться доказать отцу, что и они не лыком шиты, а могут вполне работать как настоящие взрослые мужики.
Братья радовались отсутствию Сереги. Без него им было вольготнее и проще, а присутствие Шурки придавало им в своих глазах значимости  и служило гарантией ее заступничества от отцовского гнева. Кроме того, легкий шуркин характер бодрил их и даже задорил своей искренностью и непринужденностью.
Работалось весело и споро. Даже усталость, казалось, отступила под напором молодости и силы. Слышались  шутки, смех, и время летело совершенно незаметно.
- Гля-кось, - проговорил Колька, смахивая со лба крупные капли пота,- дело-то к вечеру. Должно, папаня вот-вот нагрянет. – Он придирчиво осмотрел вспаханное поле. – Нут-ка, Шурка, какова работа? Угодим ли папане?
- Не то! – Утвердительно кивнула Шурка. – Хорошо сробили, чисто. Небось, ворчать будет, так скажем, покажи свою. И мы посмотрим, каково вы с Серегой напахали, - она засмеялась, и вслед за ней загоготали братья.
- Как же, ждитя, - вскинулся Ванька, - папаня завсегда себя в грязь лицом не ударит. Счас скажет, что-нибудь не так, а вот я, мол…
- Ну, так что с того, - возразила Шурка, - ему ж лестно себя показать, понимать надоть. Захвали вас, так и совсем от рук отобьетесь, не заругает, так и то похвала. Вота.
- Не зря тя батя любит, - лукаво сощурился Колька, - ишь заступница какая. Не сдает батька! И пошто ты, Шурка, девкой родилась? Была бы парнем, так не сидела бы с маманей у ее подола, с нами бы повсюду…
- А мне и в девках хорошо,- засмеялась она. – Вона вас сколь, а я одна. Потому папаня и любит, а коли б по-другому, так еще надвое сказать.
Колька замотал головой. Ему нравилась находчивость сестры и то, что она не лезла за словом в карман, а всегда к месту и метко могла ответить любому. Он ласково посмотрел на сестру еще раз и скомандовал:
- Шабаш! Приедет, не приедет папаня, а потихоньку собираться надоть. Ежели после нас прибудет, все едино ввечеру скажет, что да как. – А то вона Шурка-то уж совсем замаялась с непривычки.
- Погодим чуток,- остановила его сестра. – Приедет папаня, раз обещал. Ужо дождемся, чтоб не серчал. Все ж ки уважение к нему. А то приедет на голо поле, так и зайдется на вас.
Все сгрудились возле телеги. Усталые лошади понуро бродили рядом, тыкаясь в еще сырую и скудную землю мордами. Потные рубахи быстро охлаждали разгоряченные пахотой тела, и ребята ежились от свежего вечернего ветерка.
- Кажись, едут, - сказал Ванька и прищурил единственный глаз. – Вона уж колымажутся.
- Едут, - подтвердил Колька и приставил руку ко лбу козырьком. – Слава богу, недолго ждали, а то уж и холодно стало. Не май месяц все ж ки. Ты, Ванька, помалкивай боле, - строго сказал он, - не лезь наперед, не хвались. Не то хватит батя через край за твой треп, сымай тады порты!
Ванька засопел и отвернулся. Телега приближалась. Шурка быстро накинула на себя старенький материн шушунок и бросилась навстречу. Она бежала смешно, подпрыгивая на неровной дороге, и издалека казалась маленькой круглой колобашкой, которая катится по дороге, теряясь в ее колдобинах.
- Папаня, - издалека закричала она и замахала ему платком, сорванным с головы. – Папаня! – Она задохнулась от быстрого бега и остановилась перевести дух.
Отец подстегнул лошадей и поехал быстрее. Наконец, они поравнялись. Шурка, румяная и довольная, бросилась отцу на шею, словно не видела его долгое время. Она даже не посмотрела на сидящего рядом Серегу и все целовала отца в колючую жесткую щеку.      
- Заждалися мы тебя, папаня, - заворковала она и села рядом с ним в телегу, - робята хорошо робили. Теперича твово слова ждут. – Она прижалась к его плечу. – Ну, а вы то как, папаня? – Она оглянулась на Серегу и встретила его колючий взгляд. – Чаво ишо? – Сурово спросила она, почувствовав его неприязнь, и отвернулась. – Глядит, словно волк, - пробормотала она, чтобы отец не услышал.
Лексей сидел хмурый и недовольный. Ему и самому было тягостно с Серегой весь день, и  их разговор не выходил у него из головы. «Вот ведь говень какой!» - Вертелось у него в голове. И сам себе задавал вопрос, откуда и как получился такой у него сын, где он с Дарьей просмотрел его, или он сам сделал его таким, дав и себе лишнюю волю?
Черной тенью легли по его лицу горькие мысли. И даже Шурка всегдашним своим щебетаньем не смогла развеять их.
- Чаво мы, - нехотя ответил он, - мы то ж робили. Наломались ажник хребет болит. Кони-то, вона, еле ноги волочат. Земелька изо всех силушку тянет. Ничаво, Шурка, на ей не родит без пота да труда.
- А энтот-то как,- Шурка кивнула на Серегу,- дюжий деляга али как? – Серега ухмыльнулся. – Не зря меня на него поменял?
- Куды ему деться, - уклончиво ответил отец. – При мне не забалуешь! Робил цельный день. Поди, в другой раз не захочет!
Серега не ответил. Он решил отмолчаться, чтобы не дать Шурке рассказать о чем-нибудь братьям.   Да и отцу совсем не с руки посвящать ее в их передряги. Разговор не клеился. Шурка чувствовала, что между отцом и Серегой что-то произошло, о чем он не хочет говорить, и притихла. Дальше ехали  в полом молчании.
Остановились на краю поля. Отец, молча спрыгнул с телеги, передав вожжи Шурке, и пошел по пахоте, деловито оглядывая борозды и ощупывая комья земли. Колька хотел было пойти вместе с ним, но он остановил его, жестом приказав остаться. Весь его вид говорил о том, что он устал и сильно не в духе. И когда отец отошел достаточно далеко, Колька подошел к Сереге.
- Поцапались с папаней что ли? – Спросил он и пристально поглядел ему в глаза. – Чаво натворил-то, слизень травяной?
- Устал он дюже, - Серега навзничь откинулся в телеге, - и я тож. Цельный день, как проклятые! Шурке, вона, мне спасибо бы сказать, а она скалится! Тама и дюжим мужикам наломаться вдосталь!
- Хорош брехать-то, - сплюнул Колька, - небось, отец один тужился за двоих, а ты боле языком. Знаю я тебя, Серега! Ты не больно жилу рвать станешь!
- У папани не забалуешь! – Возразила Шурка. – Я, чай, он ему роздыху не давал. Може, и не самую чижелую работу, а, поди, напарился!
- Нашему Серене возля маманиного подола сподручно, - заржал Ванька. – Тама самое ево место. Токмо ты, Шурка, всю евоную карту перебила. Сереня сызмальства к горшкам неровно дышит. Где харч заляжет, там и Серегу окажет. Особый нюх у него до этого дела!
 Увидев, что отец возвращается, все примолкли. Лексей шел по-прежнему смурной и было непонятно, доволен ли он работой или нет. Все ждали его слова. Но он прошел мимо, сел на телегу и тронул лошадей. Братья обалдело переглянулись между собой, а Серега ехидно подмигнул им из-за батиной спины.
- Запрягай, чаво же! – Крикнул Колька и взял под уздцы одну из лошадей. – Чумной какой-то папаня, и не поймешь его.
- Посля Васьки это, - вставил Ванька. – Будто с мозгой чтой-то…
- Ты гляди, шоб он с твоей мозгой чаво не  сделал,- проговорил Колька, - впрягай, вона, лучше.
Отец уже был довольно далеко, когда они тронулись за ним. Колька подстегнул отдохнувших лошадей и те быстро нагнали отцову телегу. Несколько минут все молчали. Наконец, Колька не выдержал.
- Дык чаво, батя, - начал он, - плохо наробили што ли? – Он толкнул локтем Шурку. – Вона Шурка говорит, что на совесть пахали. Старалися, одним словом.
- Коли б плохо, - раздалось с отцовой телеги,- я б не мимо тебя прошел, а поленом тя попотчевал. Для первого раза сгодится, а уж на второй раз строже спрошу. – Небось, ржали весь день, то-то за Шурку спрятаться норовишь.
- Ржали не ржали, а дело сделали, - обиделся Колька. – Вы-то с Серегой, видать, тоже мастера. Вона как смотришь, батя, словно туча осенняя. С чаво бы так?
- Не твово ума дело, сюды соваться,- оборвал его отец и хлестнул лошадей, чтобы оторваться вперед. – Соплив ишо с отца-то спрашивать!
Колька насупился. Шурка дернула его за рукав рубахи и приложила палец к губам. Ванька тоже недовольно заворочался в телеге и сердито сдвинул брови.
- Чаво страдаете? – Подал голос Сашка. Он как всегда пребывал в своем постоянном состоянии непрошибаемости. – Смолчал папаня, значит, в порядке дело. А не то было б нам всем на орехи. – Он широко зевнул. – Жрать охота дюже, вота беда. А то папаня…На кой хрен нам знать, чаво у них тама с Серегой? Свою задницу береги, да не лезь, куды не надо.
- Умен ты, Сашка, прямо через край! – Разозлился Колька. – Все те хрен по деревне! Ты да Серега…
- Ну, петухи! – Крикнула Шурка. – Враз драться вам! Чаво сцепились? Не в духе папаня. Погодьте чуток. Посля все скажет. А счас не лезьте, дайте сердцу отойти. Може, что и стряслось, а смолчи. Под горячую-то руку и нам попасть может. – Она поправила  на голове платок и продолжала. – Приедем, а дома теперича маманя настряпала всего. Сядем за стол рядком, поедим вота злость с вас всех и сойдет. Тады и разговор пойдет другой. Маманя сроду говорит, мужики голодные, точно волки злюшшие. – И она засмеялась.
- На сытое пузо какая ж злость? – Подхватил Ванька. – Посля одно дело – на печь залечь. Пущай тады папаня трындит, сколь хочет. Все едино в одно ухо влетит – в другое вылетит! – Он сощурил кривой глаз.
- И влететь не поспеет, - заржал Колька, - потому как ты, Ванька, враз такого свистуна выдашь, что вихря по всей избе пойдет, токмо держись! – И в телеге раздался дружный взрыв смеха.
                9
Дни бежали своим чередом. Приближалась пасха. Буряковы, как и все, готовились к ее встрече. Они не были слишком набожными людьми и не постились, как другие, но обычаи знали и в церковь ходили исправно. Тяжелый крестьянский труд требовал большой физической силы, и Лексей не считал за грех хорошо и сытно поесть и никогда ни  в чем себе не отказывал. Дарья ни в чем ему не перечила, и хотя была другого мнения, полностью подчинялась воле мужа, тайком отмаливая у бога ему и себе прощение. Они не мучили детей молитвами и не ограничивали их в скоромных блюдах, а кормили просто, сытно и жирно. За их столом всегда были и молоко, и творог, и сало с яйцами, и мясо, и даже сделанное из сметаны, томленое в печи домашнее масло.
Ребята росли крепкими, здоровыми и сильными. С восьми лет Лексей отдавал их в церковно-приходскую школу, где за два года они учились писать, считать и знать Закон божий. Особое внимание Лексей уделял счету, полагая, что это основополагающая жизненная наука, дающая ключ к правильному ведению хозяйства и расчету денег. Поэтому всякий раз лично устраивал детям экзамен по арифметике, заставляя их считать в уме по всем четырем действиям. Если экзамен проходил успешно, Лексей хвалил и дарил рубль, а если нет, то хмурился, злился и отвешивал увесистую затрещину, выговаривая виновному на всю избу.
- Дубина, - орал он, - пень стоеросовый! И в кого уродился, бестолочь такая? Рази ж это голова? – Он брал за ухо и оттопыривал его в сторону. – Кочан трухлявый, а не голова! И как жить сбираешься с пустым котлом? – Затем клал на лавку, спускал с виноватого штаны и смачно всыпал по голым половинам. – Не энтим местом думать надоть, а мозгой шавелить, пупырь раззявный!
Такой урок запоминался надолго. И отцовская тяжелая рука еще долго оставляла свои следы на нерадивом ученике. Лучше всех в счете был Колька. Считал он быстро, с какой-то особенной ловкостью, как будто это доставляло ему удовольствие, и без ошибок. Он словно играл, усмехаясь над отцовскими задачками, и откровенно гоготал, когда Ванька или Сашка не могли справиться с поставленным отцом вопросом.          
   Братья обижались, но обида длилась недолго. Не было в колькиных насмешках ядовитости и язвительности, и потому все прощалось быстро. Зато когда все проходило гладко, Лексей довольно потирал руки, садился в угол под иконы и торжественно приказывал Дарье:
- Неси-ка, мать, нам чаво получше. Ноне мы заслужили свое!
И, опрокинув в себя стакан-другой, малость подождав, запевал какую-нибудь песню, заставляя сыновей подпевать, или вставал во весь рост, вытягивал руки по швам и торжественно начинал декламировать «Бородино» от начала до конца.
- Скажи-ка, дядя, ведь недаром…
Откуда он знал эти стихи, он не говорил, но читал их всегда с большим чувством и со слезой. И это было высшим проявлением его хорошего настроения и одобрения. Затем замолкал и еще долго сидел, улыбаясь своим мыслям. 
К Пасхе готовились основательно. Мыли и чистили все кругом. Обновлялись  рушники и салфеточки, оконные шторочки и дерюжки на полу. Все в доме приходило в движение.
Из сундуков вынимали самые лучшие наряды и покупали обновки. Дарья была щеголиха. На праздник любила вырядиться, накинуть цветастую шаль, купленную в подарок мужем, и выйти к бабам на посиделки похвалиться. Не дай бог, у кого увидит похожую на ее кофтенку или юбку! Тут же молча уйдет восвояси хмурая и недовольная и долго шарит по сундукам, отыскивая другой наряд, которого ни у кого кроме нее нет. И уж больше никто не увидит ее в том, что есть у других. Ни на кого не хотела быть похожей Дарья!
Лексей понимающе усмехался, но не препятствовал. Ему и самому нравилось, когда жена в кругу баб выделялась своей статью и нарядностью. Была она у него не то чтобы красавица, а и не последняя. Среди прочих чернявых да русых одна была беленькая и сероглазая, и на его смугляво-кучерявом фоне казалась особенно чистенькой и свежей. Дарья справляла себе обновки регулярно. Лексей не скупился. Дарья была баба справная, работящая, на хозяйство годная и потому, как он считал, вполне заслуженно имела право на щегольство.
Да и сам он по праздникам был не против пройтись по всему порядку в новых со скрипом хромовых сапогах и нарядной рубахе с пиджаком, чинно раскланиваясь с соседями, что победнее.
К Пасхе Дарья красила  луком множество яиц, чтобы потом освятить их и раздавать бедным, и ставила в лохани тесто для куличей. Весь чистый четверг с самого раннего утра дымилась ее печь, в которой пеклись сдобные пышные куличи. Сдобы Дарья клала много, и по всему двору разливался сладкий вкусный запах пасхального теста, превращавшегося в печи в высокие статные куличи, которые она потом посыпала орехами и толченым сахаром.
Из хорошо отжатого творога делали они с Шуркой Пасху и клали ее в чистую деревянную форму с крестом, ставя под пресс, чтобы вытекла оставшаяся влага. А потом благоговейно вынимали и несли в церковь святить вместе с яйцами  и куличами.
В ночь на Пасху говели до звезды, а потом начинался настоящий пир. На стол ставилось все самое лучшее и ели до изнеможения, а утром отяжелевшие и осовевшие от вчерашнего шли в церковь. Лексей покупал самые дорогие свечи, и все стояли всю службу, после которой шли домой, христосуясь со всеми знакомыми и родней.
Для молодых ребят и девок этот праздник имел особое значение. Присмотрев какую-нибудь кралю, парень мог спокойно похристосоваться с ней, не боясь гнева родителей. И девки рдели от удовольствия и стреляли озорными глазами по своим зазнобам, замирая от щемящего и непонятного чувства.
Иные проказники специально караулили приглянувшихся девок и христосовались по нескольку раз, смущая их своей дерзостью. Однако жалоб не поступало, и родители терпели. И вся пасхальная неделя звенела праздничными колоколами и пахла особенным запахом весны и скоромных яств.
Кончалась неделя Красной горкой, на которую играли свадьбы. И тогда по всему селу звонко гнали тройки, украшенные лентами и цветами, заливались гармошки и пелись песни и срамные частушки под пляс подгулявших гостей и прохожих.
В церковь Буряковы ходили всем семейством. Лексей шел впереди всех, а следом неторопливо и важно шла Дарья, окруженная детьми. Себе Лексей покупал свечу что ни на есть дорогую, Дарье и детям попроще. Вставали поближе к алтарю, чтобы отовсюду были видны их нарядные обновы, и стояли строго и чинно, истово крестясь на иконы.
Обновы Лексей Трофимович покупал сам, заказывая заранее в лавке, что кому надо, и потом обстоятельно отсчитывал лавочнику деньги, искоса поглядывая на раззявившихся покупателей. Обычно Дарья подсказывала ему, что надо купить и сколько, а иногда покупала и сама, испросив на это разрешение мужа.
Дома ходили просто, донашивая все до последней возможности, берегли каждую тряпицу и обувку, бегая летом босиком или в старых дырявых валенках, от которых по сути оставались лишь голенища. Любой вещи, каждому гвоздику находил Лексей свое применение, берег, зря не бросаясь ничем, и к тому же приучал детей. Он не был жлобом или скупердяем, но тяжелый труд знал цену рабочей копейки, и потому он не любил бросать денег на ветер, а был, как говорится, скопидомом.
Раздавал подарки Лексей Трофимрвич всегда сам, как он выражался, по заслугам. И в этот раз хорошо обломилось лавочнику от Буряковых, заказов от них было больше всех.
В пасхальное утро он созывал всех в залу и начинал раздавать «гостинцы». По старшинству начиналось с Дарьи.
- Ну, - говорил он и разворачивал сверток с полушалком или отрезом, - нат-ка тебе, Дарьюшка!
 Дарья принимала подарок и тут же показывала его всем. Если это был новый платок, шла в нем в церковь, чтобы соседки сразу увидели ее обновку, а если это был отрез, несла к портнихе шить  и в скором времени опять появлялась в новом платье на зависть тамошних кумушек.
Сыновьям по старшинству доставалось то, что советовала жена: рубахи, картузы, сладости. А вот Шурке всегда цветастые платки, ленты, узорчатые ситцы на юбки и кофты и прочая девичья радость в виде бус, сережек и колечек. Дарил им Лексей Трофимович и дорогие подарки, из которых шились шелковые и шерстяные вещи и панбархатные и бархатные платья. Надевались они в особенно торжественных случаях, и тогда в ушах и на пальцах женщин появлялись золотые украшения в виде колец и сережек-калачей.
Сыновья донашивали за отцом и друг за другом, поэтому покупка обновки для них была событием. Особенно это касалось Сереги, которому постоянно доставались братнины обноски. На этот раз на удивление всем отец протянул ему новенькие блестящие и пахнущие кожей хромовые сапоги.
- Носи, - сказал он, не глядя на сына.
Серега торжествующе обвел всех взглядом и намеренно не спеша начал примеривать их. Ванька жадно сглотнул слюну и вопросительно поглядел на Сашку и Кольку. Те переглянулись и недоуменно пожали плечами.
- С чаво это ему такая милость? – Не выдержал Ванька. – Небось ишо и старые сгодились бы. – Он отвесил Сереге затрещину.
- Завидно вам, - огрызнулся Серега, - заслужил я, значит, у папани, вота… - Он посмотрел на отца, словно ждал от него поддержки, но тот молчал. – Робил я ноне хорошо, вота и купили.
- Как же, переломился прямо, - ехидно заметил Колька. – С нами-то не больно ты тута пуп рвал, рази ж с папаней надорвался… - он тоже посмотрел на отца выжидающе.
Лексей Трофимович, наконец, обвел всех грозным взглядом и остановился на улыбающемся лице младшего сына, гордо выхаживающего перед всеми в новеньких скрипящих сапогах с напуском.
- Цыцте, - сердито прикрикнул он, - заварили склоку, будто бабы у колодца, я купил, значит, надоть так и все! Рассуждениев ваших это не касается! – И обращаясь к Сереге, добавил с язвительной насмешкой. – Носить тебе не переносить, Сереня, энти сапоги!
Шурка усмехнулась, а мать только махнула рукой и все любовалась добротным товаром на ногах сына. Серега цвел и пах. Это были первые новые сапоги в его  жизни, которые купили именно ему, и то, что братья с такой завистью смотрели сейчас на него, его радовало и льстило его самолюбию.   
- Посля посмотрим с чаво батяня тебе расщедрился, - тихонько прошептал ему на ухо Колька, - чую, неспроста он тебе так-то пожелал.
- Ладно, - досадливо отмахнулся Серега, - чаво пристал…
В церковь шли, раскланиваясь по обе стороны. По окрестностям плыл праздничный колокольный звон, и народу со всех сторон понаехало и нашло много. Нарядные девки и бабы то и дело переговаривались с давно не виденными товарками, христосовались, скалили зубы и лузгали семечки. Мужики степенно снимали свои картузы и раскланивались друг с другом, троекратно целуясь и крестясь на храм. Все было торжественно и благоговейно.
Даже погода в это апрельское утро больше напоминала лето, щедро одаривала своим теплом и ярким, словно умытым ради Христова дня, солнцем.
- Доброго здоровьичка, Лексей Трофимович, - раздался рядом голос высокого кряжистого мужика, - Христос воскресе! – Он троекратно облобызал Лексея. – Со всем семейством к праздничку, с почтеннейшей супругой? – Он похристосовался и с Дарьей. – Давненько не видались мы с тобой, почитай, с самой осени.
- Христос воскресе! – Ответил Лексей. – Да, почитай, так. А и ты, вижу, со всеми припожаловал, - он кивнул в сторону стоящих поодаль. – И сынок, и дочки тута с половиною, - он приподнял картуз и поклонился. – Гля-кось девки-то у тя какие ядреные, уж невесты. Небось, женихов приехал высматривать?
- А то как же! – Засмеялся мужик. – Пятерых девок с шеи спихнуть задача нелегкая! Сынок-от у меня один помощник, эти так, вертихвостки, не то, что у тебя! – Мужик стрельнул глазами по братьям. – Любо-дорого глядеть на робят твоих, в отца да в матушку пошли!  - Он приподнял картуз. – Ну, бывай, Лексей Трофимович, свидимся ишо!
- Бывай! – Ответил Лексей и направился к церкви.
- Ктой-то, папаня? – Затараторила Шурка. – Ишь девок-то у него. А как на братьев-то уставились, прямо так глазами и ели! Вишь, понравились. А меня-то даже и не заметили, будто и не было, - в голосе ее послышалась обида.
- Мельник это, Иван Анисимович, - за отца ответила мать, - отец к нему зерно молоть ездит. Справный хозяин, ко всем завсегда с почтением.
- Справный, - засопел Лексей,- баб-то, вон, полный двор. Куды деть -  загвоздка! Вота и пялится. Девки-то уж на выданье все, задача ему. А девки ничаво, есть за что подержаться, - засмеялся он и посмотрел на сыновей. – Не глянулась кому какая?
- Ничаво, - первым отозвался на отцову шутку Колька, - погулять можно. – И подмигнул братьям.
- Озорники, - строго сказала мать, - да и ты, отец, что за разговор такой завел! Нешто тута насмешки делают? Дело-то сурьезное.
- Меня-то и вовсе не заметили, - опять вставила Шурка. – С такими-то девками меня и не видать!
- Ничо, - ободрил отец, - кому надоть – заметит, и твое время придет! А пока не горюй, Шурка, гуляй в девках, хомут на шею ишо найдешь!
Они подошли к храму, дружно перекрестились и вошли внутрь. Пахло ладаном и свечами. Народу все прибывало и прибывало. Они протиснулись к алтарю и смирно встали в ряд. Лексей Трофимович сам ставил свечи Спасу, Божией Матери, Николе Угоднику и Всем Святым, крестился перед каждым образом и клал поклон, затем тихо подошел и встал около жены.
Братья исподтишка рассматривали стоящих в церки девок и примечали из них самых нарядных и красивых. Встречаясь с ними глазами, девки смущались, краснели и отводили взгляд в сторону. А иные, что побойчее, и сами поглядывали на парней с озорством и лукавством. 
- Видал? – Зашептал Ванька на ухо Кольке при выходе из церкви. – Сколь девок-то, одна другой лучше. А Васька-дурак за агашкин подол уцепился, нашел за кого держаться! Вона, глаза разбегаются!
- Дурень ты! – Рассердился Никола й. – Ишь выпучился, глаз-то, гля, выскочит счас! Те папаня девок пропишет, как скалиться станешь!
- А ты не глядел? – Засопел Ванька. – Думашь, я не видал, как ты мельницких девок разглядывал? Ажник слюна с клыков закапала! Небось, к какой из них к боку б привалился! – Он заливисто заржал.
- И-э-эх, жеребцы! – Прикрикнул отец. – Ужо и хвосты задрали, рано ишо! Неча баловать зря, сопля ишо не просохла! Каков пример братьям младшим?
- Строг ты, папаня! – Заступилась Шурка. – Пошутили они. Да и то сказать, когда ж им погулять, ежели не счас?
- Один, вон, погулял уже, - обрезал отец, впервые упоминая про Василия, - нам на горбец взвалил дела и дай бог ноги! На все плюнул, за подол уцепившись. Боле такого не будет! Без мово глазу к девкам не пущу!
- Это как же, батя, - взъерепенился Колька, - сам штоль с нам ходить будешь?
- А хоть бы и сам! – Ответил отец. – Что ж с того? Зато дури вашей не будет! Ежели девка хорошая да не голытьба, шут с вами, гуляйте! А ежели, как у Васьки, то вота, - он выставил кукиш, - ждитя, когда сам найду!
                10
Всю праздничную неделю до самой Красной горки веселилось село Садки. Нарядные бабы и мужики ходили гордые, довольные и хмельные. Перед самой горячей летней порой давалась всем передышка от тяжелого и непрерывного крестьянского труда.
Николай частенько вспоминал про себя мельниковских дочек, особенно одну, которую он заприметил, когда разглядывал их. Была она по всему старшая, сероглазая, темнорусая и особенно ладная. Все на ней сидело будто влитое, и сама она поглядывала на Николая с любопытством и открытостью, смело и задиристо. Слова отца запали Кольке в душу, но он решил во что бы то ни стало разузнать про нее у него или  окольными путями. Напрямую спрашивать он не решался, боялся, что отец догадается и приструнит его. А узнать у кого-то еще не представлялось пока никакой возможности.
Про Ваську почти не вспоминали. Последний разговор с отцом показал, что это не приносит ничего хорошего, и все предпочитали держать язык за зубами. Даже Шурка, порой вздыхая, думала только про себя, как хорошо было бы справить сейчас Ваське свадьбу, и какой большой пир был бы сейчас у них, ежели бы не отцова каприза и строгость. Но сказать об этом вслух она и не помышляла, боясь еще раз рассердить отца и навлечь его гнев не только на себя, но и на других. Она видела, с каким любопытством смотрели братья на незнакомых девок, и ей становилось до слез обидно, что она такая неприметная и маленькая и совсем не вызывает у парней интереса.  Она невольно сравнивала себя с ними и все больше приходила к выводу, что ей придется куковать в одиночку или доживать рядом с престарелыми родителями и нянчить многочисленных своих племянников и племянниц от старших братьев.
- Слышь, Шурка, - как-то раз подмигнул ей Колька и отозвал ее в сторону. – Подмогни, сеструха, - он перешел на шепот, - спроси у папани про девок, что видели на Пасху у церкви.
- Про мельниковских что ли? – Засмеялась она, догадавшись про колькину затею, - приглянулась что ли какая? Ну, братенок, отвечай, чаво засмущался? – Спросила она, увидев, как стушевался Колька.
- Кабы не глянулась, не просил бы, - ответил он и покраснел, - только ты уж, смотри, папане и братьям ни-ни! Засмеют поди, а папаня и того хуже, скочевряжит чего, так и все дело спортит.
- Знамо дело, что смолчу, - уверила Шурка, - не сумлевайся, братенок! А к папане как-никак подлезу, небось чего расскажет.
- Поосторожнее токмо, - попросил Колька, - папаня то ить не дурак, враз почует, откуда ветер дует. Тады не сдобровать нам.
- Не бойсь,- успокоила Шурка, - не сразу, а спрошу папаню.
Колька глубоко вздохнул, словно после тяжелой работы, которая вымотала все его силы, и почувствовал, что рубашка на его теле мокрая, а сам он полыхает, как от жара.
- Охолонись, братенок, малость, - Шурка толкнула его в плечо, - ишь горячий какой, словно кипяток, на двор сходи, обвейся!
На улице вовсю сияло солнце, и веял теплый радостный ветерок. Кольке стало легче. Теперь нужно было только подождать, чтобы все узнать и не торопить события.
Жизнь шла своим чередом. За буднями забывались старые обиды и некоторые неприятные события. И когда Колька уже перестал ждать, закружившись в веренице забот, Шурка лукаво и насмешливо шепнула ему на ухо.
- Ужо вечером, братенок, жди во дворе. Скажу чтой-то насчет крали твоей.
Колька вспыхнул. Жаром обдало все его тело. Он почувствовал, что внутри у него все зазвенело и затряслось от волнующей неожиданности, и он, стараясь подавить в себе это волнение, чтобы не заметила Шурка, притворно не торопясь спросил.
- Чаво ишо, какой-такой крали?
- Ладно скрываться-то, - улыбнулась Шурка, - вона скраснел весь, будто гребень петушиный! Нешто забыл, о чем просил меня? Узнала я у папани про зазнобу твою. Приходи ужо…
Ее кругленькое проворное тело скользнуло мимо него и удалилось, шурша пестрой цветастой юбкой, а он все никак не мог придти в себя от ее новости и слышал, как гулко и часто колотится в его груди растревоженное сердце. Все мысли теперь кружились возле Шурки и ее новости, руки словно ослабли и отказывались служить ему четко и споро, как он привык, и он никак не мог понять, что такое случилось теперь с ним и что нужно делать, чтобы никто не заметил его такого непонятного состояния.
Но все были заняты,  и никому не было до него дела, а ему все чудилось, что он теперь у всех на виду, и все смотрят и смеются над ним, потому что давно и обо всем знают. Он напустил на себя суровость и, ни с кем не говоря, возился на дворе с лошадьми, пока отец не кликнул его в дом.
- Кончай, Колька, коней оглаживать,- строго прикрикнул он, - чаво ты их гладишь, точно девку шшупаешь?
Колька вздрогнул. «Ну вота, - пронеслось в его голове, - счас папаня вложит по первое число. Видать, Шурка проболталась. Девка, и что с нее спросить? Папаню-то не проведешь, он скрозь землю видит».
- Шевелися, - подстегнул отец. – Спишь ты что ли? Пособи-ка мне в валяльне котел наладить. Ить не покличешь, не догадаются, стервецы, отцу помочь. Хочь пуп сорви! – Он сунул Кольке тумаком. – Бугай вырос, а ума не вынес!
Колька покорно поспешил за ним. Отец явно не собирался заводить интересный разговор. А когда в валяльне увидел новый здоровенный котел, который нужно было поставить на место прежнего перегоревшего, и совсем забыл про свое опасение.
Выворотив из печи  прежний, они сволокли его на двор и бросили прямо у сенцев, а новый, еще более объемный, подкатили к валяльне и вместе приладили на старое место. Теперь его надо было наполнить водой и подготовить к работе.
- Вота, - сказал отец, - теперича, Колька, есть где разгуляться. Заждалася работенка, пора и честь знать. Нут-ка вместе-то мы с тобой сколь наворочаем! – Глаза у Лексея загорелись от удовольствия.
- А то! – Колька радостно закивал. – Теперича, папаня, деньга пойдет! Теперича и вдвоем способно робить. Аккурат, к осени заказчик хлынет, а у нас уж все готовенько, пожалуйте, денежки!
Отец засмеялся. Ему было приятно услышать, что сын мыслит с ним одинаково и тоже готов работать долго и много. А Колька меж тем думал о том, что потом попросит у отца деньжат  и, может быть, погуляет с кралечкой с гостинцами, до которых девки завсегда были очень охочи.
- Воды ишо натаскать надоть, - приказал Лексей, - котел чтоб и бочка ишо. Братьев покличь да ступай. Неча лодыря-то давить!
Загремели ведра, и сильные загорелые с прошлого лета ноги быстро погнали на колодец за водой. Лили и плескались шумно, обдавая друг друга холодным брызгами, озорничали, шутливо наскакивая, словно молодые петушки.
- Будя, будя, - урезонивал их отец. – Силу девать некуды, выросли жеребцы, ишь как брыкаются! Робили бы так всегда!
- А нешто мы не робим? – Откликнулся Ванька, щуря свой кривой глаз. – Не греши, папаня! Вона Сереге ажник сапоги  справил за труды праведные! – Он мотнул  головой в сторону брата. – Чаво ж теперича?
- Язык твой, Ванька, помело! – Сплюнул Лексей. – Не будет с тебя толку. Пузырь квасной, пра…
Он досадливо сплюнул еще раз и пошел прочь.
- Расстроил папаню, - подал голос Серега. – Неймется тебе, Ванька, разозлишь батяню, задаст он те…
- Не по Сеньке шапка, - запетушился Иван. – Папаня тя сроду не отличал, а тута на тебе! Пошто сапоги-то он тебе купил, признайся, Сереня!
-  А ты у него спроси, - с вызовом ответил Серега, - он те рожу-то раскрасит. Враз второй глаз будет!
- Склизень сопливый! – Крикнул Ванька и полез драться. – Я те ноги-то повыдергиваю, куды тады сапоги наденешь? – Он двинул Сереге кулаком и сбил его с ног.
- Папаня, - заорал Серега, - папаня!
Колька и Шурка молча смотрели в стороне. И хотя Серега был самый младший, никто из них не хотел придти ему на помощь. Каждый считал, что ему давно пора дать хорошего тумака, и потому мысленно одобряли ванькин поступок.
- Вота я вам! – Выскочил Лексей, размахивая метлой. – Сцепилися, дурни, ума-то нетути! И вы ишо, - обратился он к старшим сыновьям, - стоите, пеньки стоеросовые! И-э-э-эх,    окаянные! – Он в сердцах выругался.
Дарья и Шурка выскочили на крик из дома и испуганно глядели на Лексея и братьев. Отец бросил метлу в сторону и метнул в Дарью злой взгляд.
 - Вота, полюбуйся на них, каковы сыночки выросли, - он замахнулся на них рукой,- брат на брата с кулаком лезет, того и гляди нас с тобой мутузить зачнут! Не по их сделано, отцу учет ведут!
- Не в том дело, батяня,- вступился Колька, - небось, и сам знашь, что не так.
- Цыц! – Взвизгнул Лексей. – Чаво мне знать? Какие-такие дела мне знать? – Он приблизил свое лицо к колькиному и зашипел. – Може, я украл чаво али горбатился мало? Видать, все вы одни.
- Не то  ты говоришь, папаня, - упрямо повторил Колька, - Сереня у нас сроду не перехрянет, а тута вдруг на те…
  - Лелюша, - елейным тоном запела Дарья, - нут-кось их! Дурьи бошки, ей-богу, чаво с них взять? Брось, Лелюша…нешто к лицу тебе с ними-то лаяться, охолонь, золотой!
Лексей глянул на сыновей последни й раз и еще раз плюнул в сердцах, затем отвернулся и пошел к Дарье. Шурка из-за материного плеча подмигнула Кольке и дала знак ждать. Как только братья нехотя разбрелись по углам, она тихонько окликнула его и подошла, заговорщически улыбаясь.
- Чаво узнала-то? – Спросил Колька, все еще хмурый и злой. – Небось, трепанула папане, теперича будет приставать что да как…
- Коли так думать будешь, сроду тебе помогать не стану, - обиделась Шурка. –Нешто я не понимаю, вона Васька-то… враз от дому отказали, и где он теперя. Ищи – свищи, братенок! Не, я сторожко с папаней говорила. Девки эти, сестры, ваших, почитай, лет. На выданьи. Промеж каждой из них года, може, два-три. Старшая Клавдея, потом Машка, потом те, что помельче…
- Да про тех мне не надоть, - оборвал ее Колька. – Кто энти девки?
- Энти, братенок, - засмеялась Шурка,- девки бедовые. Клашке-то уж будто бы присмотрели когой-то, да она артачится. Папаня говорит, с гонором девка. Уперлась, говорит, и ни в какую. Ни брат, ни отец уговорить не могут. Старый, мол, и точка! Уж Иван Силыч, батяня ее, как ни хвалил, как ни сулил ей всего, - ни в какую!Тако и боятся,что сватов зашлют, а она им от ворот поворот даст. Дюже, говорят, мужик богатый, а она морду воротит!  А Машке-то ишо не сыскали, посля сестры хотят. – Она засмеялась. – А тебе, братенок, кака боле нравится?
Колька густо покраснел. Он не хотел сейчас говорить об этом ни с кем, даже с Шуркой, но и обидеть ее он не мог.
- Ищо пока сам не знаю, - соврал он, стараясь не выдавать своего истинного интереса. – Девки видные. Кабы погулять малость, тогда тама разобрался бы. А так… нешто с ходу решишь.
- Погулять бы, - протянула Шурка. – Да как же это? Нешто из села в село набегаешься, папаня враз углядит. То-то шуму будет, смотри, Колька! Да и у нее батяня и брат, видать, не промахи. Сколь девок-то, укарауль-ка их! Небось, ночи не спят, не чают, как и выдать всех. У мельника, поди, треску дома – уши затыкай! – Шурка звонко рассмеялась.
- Ну, то мое дело, - заявил Колька, - не я первый, не я последний. Ты только батяне не говори, он теперича после Васьки лютый на это. Кабы сгоряча дров не наломал. А я уж как-нибудь…
Шурка кивнула и приложила палец к губам. Она была довольна собой и в то же время любопытна  развитием дальнейших событий, которые волновали ее и обещали ей еще большее сближение с братом. Она, не имевшая никакого опыта общения с парнями, с огромным интересом наблюдала за Колькой, стараясь разглядеть, какой стороной он начнет поворачиваться к своей зазнобе и как станет ухаживать за ней, чтобы привлечь ее внимание. И что будет делать она, когда поймет, что нравится Кольке, как станет отвечать ему или дразнить, или шкодить над ним, или мало ли чего, что делают девки с парнями в такое время. Шурке хотелось посмотреть и подучиться, а потом, тайком  от всех представлять, что все это происходит с ней самой и еще с кем-то необыкновенным, кто непременно разглядит ее, несмотря на всю ее незаметность и некрасивость.   
Теперь они часто уединялись с Колькой и шушукались, заговорщически переглядываясь. Мать недоуменно смотрела в их сторону и не могла понять, в чем дело.  Шурка отмалчивалась, а Лексей только отмахивался рукой, словно сгонял надоевшую муху.
- Что с того, - говорил он, - девок-то боле у нас нет, вот она и отличает Кольку боле всех. Лучше уж с ним, чем с бабами да девками слюни пущать возля плетней.
И в самом деле, у Шурки особенных подруг не было. Домашние заботы отнимали много времени, а вечерние гулянки с девками оставляли ее незаметной и постепенно отдаляли от себя, как ребенка путающегося под ногами и только мешающего им. Зажиточность Буряковых у многих вызывала зависть, а потому Шурку недолюбливали еще и за это. Парни же, если и были не против приударить за богатой невестой, знали крутой нрав ее отца и братьев и боялись познакомиться с тяжелыми буряковскими кулаками. Да и завлекательного кроме толстого отцова кошелька у Шурки ничего не было. Так постепенно она отдалялась от своих сверстниц все больше и больше.
Ребята вступали в жениховскую пору, и Дарье с Лексеем прибавлялось хлопот и тревог. Сам в молодости озорник и гуляка Лексей прекрасно понимал, что творится в их душах в эту пору и держал ухо в остро, постоянно укоряя себя старшим сыном. Он потихоньку стал присматриваться к подросшим соседским девкам, прикидывая, какая из них может заморочить сыновьям голову, и где надобно будет, в случае необходимости, подстелить соломки. Особенно приглядывался он к крепким, как у него, дворам, подсчитывал, что сможет получить за девкой в приданое, потихонечку присматривался к ней и делал свои выводы, стоит или не стоит взять ее на заметку, как будущую сноху.
Теперь с установлением нового котла Лексей вдвоем с Николаем собирался заработать за лето как  следует. Дарья почти полностью отошла от домашнего хозяйства и занималась снованием валенок, а основная нагрузка по хозяйству легла на Шурку и Серегу, как самых младших и слабых в семье.
Лексей с самого утра становился за котел, а чуть позже подходил и Колька, еще сонный и не привыкший к такому тяжелому и вонючему труду. Он уже мастерски валял сапоги, как говорил отец, но еще не полностью изучил все хитрости этого непростого и важного ремесла, а отец все еще медлил с окончательным посвящением сына в тонкости его дела, которому он отдал всю жизнь. В глубине души Лексей боялся даже себе признаться, что он просто ревнует дело к сыну, потому и тянет с окончательной передачей и никак не хочет дать ему самостоятельности. Опасался Лексей и того, что сноровистый Колька быстро приберет все к своим рукам и тогда, безусловно, выйдет из-под его контроля, почуяв, что может и сам зашибать хорощую деньгу. А тогда уж Лексей ему никакой не указ, и власть над ним у него кончится. Понимал Лексей и то, что это все равно должно случиться, чувствовал, что годы дают  себя знать, и пока он в силе, нужно спешить научить сына, но все-таки тянул время и боялся этого одновременно.
Колька же после случая с Василием намотал себе на ус, что надо быть осторожным и с отцом и с девками, молчать и терпеть, пока тот не передаст дела в его руки, а там, как следует встав на ноги, можно будет и показать отросшие зубки и, если надо, отставить отца в сторону, навсегда дать ему понять, что теперь время его ушло безвозвратно.  Колька не ленился, упрямо шел к своей цели, постоянно приглядываясь к отцу и не стесняясь его выспрашивать. То, что младшие братья не прочь составить ему конкуренцию он понимал неплохо, но видел, что лучше всего дело получается именно у него, и им до него далеко. Это не успокаивало его, но придавало уверенности в том, что он бьет без промаха, а потому работал он усердно и много, не считаясь ни с какими своими трудами. Даже то, что заработанные вместе деньги пока учитывал только отец и распоряжался ими всецело, не злило и не раздражало Кольку, он ждал своего часа.
Лексей был скуп на похвалу и даже намерено придирался к сыну, чтобы дать ему понять, что не он еще мастер и рано задирать нос. Но Колька, сопя, уже наступал ему на пятки и дышал в затылок, ловко и прытко орудуя за котлом. Насаживая валенки, они оба глядели друг на друга, словно два быка, старый и молодой, готовые померяться силой  за первенство, и молча стучали колодками о топчан, разбрызгивая вокруг себя капли пота и стекающую с валенок  вонючую воду. Оттирали, набычившись, берегли силы, и только изредка стреляли друг в друга горящими глазами. В такие минуты казалось, что они вот-вот начнут драку, с таким остервенением они оба работали, не желая уступать ни в чем.
Дарья наблюдала все это с холодком в груди. Она чувствовала, что между ними уже идет борьба, и что Лексею с каждым разом все тяжелее и тяжелее, а сын не видит этого и не хочет ему уступить, прет с все нарастающей молодой силой и уже вот-вот совсем загонит отца в угол, а тогда…
- Вымахал, сынок, - как-то сказала она Кольке, улучшив момент, когда их никто не слышал, - пожалел бы батю. Нешто не вишь, из последних сил мотает, а те все невдомек, запалишь, смотри, сорвется. Будя жилу тянуть, и те то не впрок пойдет. Не спеши, Колька, не тужься дюже, все едино твоя возьмет, попозже токмо чуток. А счас уступи ему, Христа ради.
Колька непонятно покачал головой. Он разогрелся, вошел в азарт, почуял свою силу, а мать просила его тормознуть и прикинуться побежденным именно теперь, когда он шел к своей цели так уверенно и ходко. Его самолюбие бунтовало изо всех сил, но он знал, что мать просто так просить не будет и, значит, придется уступить.
Вечером перед сном Дарья пела Лексею на ухо.
- И шо затеял ты, дурья башка, с малым наперегонки дуться! Тебе ли старому хрену в такое дело вязаться? Добро бы кто  чужой, а то своя кровь. Гля-кось, запалил парня как! Голова-то с сединой да с дырой, ишь удумал чаво!
- Цыц, ты, баба! – Отвечал довольный Лексей, считая, что жена заступается за сына, думая, что он слабее его. – Чаво с ним случится? Чай, я не враг ему! Робить учу, как надоть, чтоб посля батьки ему на пятки не наступали. Вота, а ты «запалил».   
  Он перевернулся на бок и не видел, как Дарья тайком крестит его и крестится сама, и заснул, оглашая дом заливистым грозным храпом. А утром, словно в насмешку, начал шпынять Кольку на глазах у всех, так и не поняв дарьиной хитрости, что спешила ему на помощь. 
 - Ужо пуп-то не развязался, ноне идти? А то, гля-кось, сынок, споткнешься, подымать не буду! Самому пора на ногах крепко держаться! То-то! – И гоготал своей неуклюжей топорной шутке.
Колька терпел. В голове у него крутилось другое. Он никак не мог придумать, как ему повидаться с Клавдеей. Отлучка в чужое село занимала много времени и не могла пройти не замеченной, а ссориться с отцом в такую пору Кольке не хотелось. Подсказку ему дала Шурка. Заметив, что брат стал суровее обычного, она своим женским чутьем сразу поняла, в чем тут дело, и снова пришла ему на помощь.
- Слышь, братенок, - как бы невзначай начала она,- а, поди, зазноба твоя в церкву по воскресным дням ходит, так ты бы сходил, чем сохнуть. Ишо раз рассмотришь, что да как. Може ишо и разонравится, как поближе увидишь. А то видал один раз – и уж понравилась! Скорехонько больно!
Кольку будто тряхнуло. Он вспомнил, что девки всегда ходили по воскресеньям к заутрене и решил, что непременно воспользуется шуркиным советом. Теперь он сбавил обороты, чтобы не перечить отцу и не вызывать на себя его гнев, а притих и обмяк, словно нашкодивший щенок, которого наказали за проступок.
В субботний банный день он особенно тщательно помылся и пригладил свой черный вьющийся чуб, долго смотрелся в зеркало и потребовал у матери новую рубаху. Надев ее, он опять повертелся у зеркала и, наконец, вырядившись в пиджак и новые плисовые штаны, обул  сапоги, начищенные до блеска и скрипевшие, будто давно не смазанные двери.   
- С чавой-то вдруг? – Недоуменно спросила мать. – Рядишься, точно к девке собираешься. – Колька вспыхнул пунцовым цветом и испугался, что отец сейчас начнет свой допрос, догадавшись, в чем тут дело. – Ишь петухом каким выхаживает, нать-ка вам, девки, какой я!
- Что жа я в церковь в валяльной робе что ли пойду? – Недовольно пробурчал Колька, всем своим видом показывая, что он благообразен и почтителен к предстоящему посещению. – Это ведь вроде как на праздник идешь, так чтобы уж от людей не стыдно, все ж ки и мы не последние в Садках.
Неожиданно на последние слова Кольки отец отреагировал резко положительно и прикрикнул на Дарью весьма сурово.
- Ить шо городит, - с досадой сказал он, обращаясь к жене, - ты уж, Дарья, молчи, коли дура. Ну, какие у него девки? Соплив ишо да и не до того ему, вишь работа какая. А туды сходить, чтобы себя не потерять – знай, мол, наших! Буряковы не голь перекатная, смотри – какие, любо-дорого глядеть, точно, что не последние!
Дарья скрестила руки на груди и дернула плечом.
- Нешто в церкви девок нету? Тама их тьма тьмушшая, словно на ярманке товара, выбирай – не хочу!
- Тьфу! – Плюнул Алексей. – Поп свое, а черт свое! Ну, что ты к парню привязалась? Нехай идет себе, не женится же он тама, поглядит-поглядит, да и назад. От нас не убудет, - он гордо вскинул голову и пригладил густую шапку кудрявых черных с проседью волос. – Пущай девки пялятся, а ты варежку-то не разевай, знай, посмеивайся. Их, девок-то, много…- и он хитро подмигнул сыну.
- Охальник, пра, - рассердилась Дарья, - и что городит, петух бесхвостый! И-э-э-эх! Мало тебе… - она хотела сказать «Васьки», но вовремя спохватилась и закрыла рот рукой, потом отвернулась и вышла вон.
- Баб струнить надоть, - услышала она вслед слова мужа и облегченно вздохнула, поняв, что муж не догадался, что она хотела сказать. – Своим умом живи, под бабий каблук не лезь, - учил он сына, - только тады и будешь хозяин. А коли ей под каблук попадешь, то и каюк! Так-то, сынок!
                11
Шурка увязалась за Николаем. Братья в церковь ходили неохотно, мать и отец тоже, и из всех он один был самым набожным. Он шел с бьющимся сердцем и отвечал на шуркины вопросы невпопад. В голове его мысли кружились смутным хороводом, и он предчувствовал, что Клавка придет сегодня непременно, а потому все больше ускорял шаг, так что Шурка едва поспевала за ним, семеня за ним своими крохотными шажками.
- Ужо, братенок, потише, - попросила она, задыхаясь, - будто летишь ты. Неуж так повидать ее охота, аж подметки рвешь на ходу! Разошелся словно конь застоявшийся.
Колька оглянулся. Шурка розовощекая, со сбившимся на затылок платком, глядела на него хитрым сверкающим взглядом. Она запыхалась от быстрой хотьбы и едва переводила дух. Ему стало смешно и жалко ее. Смешно, потому что она теперь совсем походила на маленькую цветную матрешку, которых всегда было полно на всех ярмарках, а жалко, потому что было видно, что она выбивается из сил, стараясь поспеть за ним. Он почувствовал к ней прилив необыкновенной нежности и даже удивился этому, потому что никогда раньше не замечал за собой ничего подобного. Теперь он тихо гладил ее по голове и впервые заметил, какие чудесные яркие веснушки цветут у нее на румяных, точно яблоки, щеках.
- Ну, братенок, пошли теперича, - сказала Шурка, немного отдышавшись. – Чаво глядишь так, будто не видал никогда? Чудной ты какой-то.
Колька взял ее за руку, как ребенка, и повел за собой. Ему было приятно держать ее теплую маленькую руку в своей здоровенной черной от валки ладони и чувствовать, как она трепещет и дрожит своими маленькими кукольными пальчиками. Для него впервые раскрывалось что-то другое, таинственное и непонятное, чего он не знал раньше и не замечал. А теперь вдруг увидел, словно прозрел, и в душе его все затрепетало от предчувствия чего-то необыкновенного, желанного, волнительного, и это манило его к себе и пугало одновременно.
К храму стекалось множество народа. Еще издалека Колька стал всматриваться в прихожан, все надеялся высмотреть Клавдею или кого из ее сестер, но так никого и не увидел. Он крепче сжал Шуркину руку и вошел в церковь. Когда купили свечи, он осторожно начал пробираться сквозь молящихся, тайком разглядывая окружающих девчат. И когда увидел знакомых мельниковых дочек, дернулся и вспыхнул горячим огнем, опалившем все его лицо жаром.
«Вот она», - застучало у него  в голове. Он сразу забыл про Шурку и про то, что идет служба и только смотрел на Клавку неотрывным взглядом, желая, чтобы она заметила его и ответила ему. Но она стояла среди сестер строгая, холодная и спокойно молилась, даже не поглядев в его сторону. Колька ощутил горькую обиду и досаду на нее. Он подошел к сестрам почти вплотную и теперь стоял немного сзади Клавдеи и все так же неотрывно смотрел ей в затылок. Он рассматривал ее всю неторопливо, по-хозяйски, так, словно покупал дорогой товар на многие годы вперед, а потому боялся, чтобы не упустить какого изъяна,  не оплошать по глупости, отчего потом придется корить себя самого.
Клавдея была высокая в теле девка. Темно-русые волосы ее были туго заплетены в косу, свисавшую из-под цветастого платка. Розовая в мелкий горошек кофта плотно облегала высокую грудь, а темно-зеленая юбка сидела на ней складно и доходила почти до щиколоток, открывая ноги, обутые в полусапожки на шнурках.
Колька чуть подвинулся вбок, чтобы получше разглядеть ее лицо. Он увидел бело-розовые пухлые щеки и губы, повторяющие слова молитвы, глаза ее были прикрыты, словно она никого не хотела видеть. Рядом с ней стояла остроносая Машка, вертлявая и смешливая. Она первая увидела Кольку и тронула сестру за руку. Клавдея подняла глаза, и на него устремился строгий пристальный взгляд серых глаз. Она кивнула ему и отвернулась. Колька подмигнул  сестре, и она что-то зашептала Клавдее на ухо. Та опять посмотрела на Кольку, уже дольше и с явным любопытством, и вдруг улыбнулась, сверкнула рядом белых крепких зубов, и опять отвернулась, исподтишка поглядывая в его сторону.
Шурка наблюдала всю эту сцену и тихонько прыскала в кулачок. Лицо Кольки расплылось от удвольствия и было теперь похоже на румяный масличный блин. Она впервые  видела брата таким довольным и обескураженным одновременно. То, что Клавдея ему нравится, было написано на его лице, и он не скрывал этого, а даже, наоборот, старался всеми силами показать этой девке, что это так.
После службы он пошел за сестрами следом, совершенно забыв про Шурку, и, едва выйдя из храма, тут же подошел к ним.
- Здоровы будете, - как можно веселее начал он. – А я смотрю, Ивана Силыча дочки стоят. От папани привет ему. – Колька почувствовал, что по спине у него потек пот. – Вота мы с сестренкой тоже пришли. Поди-ка, Шурка,сюды, - подозвал он сестру. – Дочки Иван Силыча, а это Шурка наша. Ну, а я, стало быть, Николай.
Девки переглянулись и захихикали.
- Будто не знаем мы. Папаша уж сколь раз сказывал про вашу-то семью. Почитай, все уши прожужжал. Знатный, говорит, вальщик папаня ваш, - оттараторила Машка. – Мы с Клашкой ишо тогда вас заприметили, уж больно папаша вас хвалил.
Клавдея дернула ее за рукав.
- Молчи уж, сорока, - сказала она, налегая на «о». – Трещишь, сама не знашь что. Николаю-то, вон, и слова не даешь сказать.
Колька почувствовал, что рубашка стала совсем мокрой, и он, не зная, что ей ответить, смущенно посмотрел на Шурку.
- Сюда-то часто ль ходите? - Поинтересовалась она, выручая стушевавшегося Кольку. – Небось, все сидите у папаши в доме.
- Да нет, - возразила Машка, - папаша отпускает. И сюда ходим кажное воскресение и по праздникам, и на гулянки к соседям, особливо в престол. И так, ежели надо кому будет, - она поглядела на сестру и на Кольку и засмеялась громко и заразительно.            
- Ну, вот и ладно, - толкнула в бок брата Шурка, - теперича ясно, как с вами свидеться. Вота, Колюня, мотай на ус! – Она увидела, как брат залился густой малиновой краской и выразительно показал ей кулак из-за спины. – Я к тому, что в наш-то престольный, на Покров, можно их бы и пригласить, - попыталась она  выкрутиться, - али сам к ним придешь. У вас-то престол на Петровки что ли?
- На Петров день, - поддакнула Машка, смеясь, - а шо так долго ждать, можно и почашше, ежели захотеть. Чаво же маяться?
- Да чисто трещотка ты, Машка, - опять рассердилась Клавдея,- городишь незнамо что. Глянь, вона, ажник Колька весь словно рак вареный. Пойдем уж. Дома трещать будешь. Не то тута уж всем надоела!
Она дернула Машку за рукав и потянула за собой.
- Счастливо оставаться, - обернулась Клавдея на Кольку и Шурку, - може, свидимся.
- Должны, - подал голос Колька, - на той неделе приходите опять, - он немного помолчал и добавил, - ждать буду.
Клавдея больше не сказала ни слова, и он так и не понял, согласилась ли она или нет. Зато Шурка сияла. Она считала, что это ее именно заслуга в том, что все получилось так ладно и складно и что теперь у брата будут регулярные свиданки с Клавдеей, а она станет их непременной соучастницей.
- Словно по маслу все случилось, - довольная шептала она брату. – Вишь, через неделю опять свидитесь, а потом, може, и на гулянки пойдете. Кому охота придет, дома не усидит. Тако и папаня не укараулит, - она прыснула.
- Буробишь, - отмахнулся Николай, - чуть со стыда не помер, как ты меня продала. Уши до сих пор огнем горят, будто папаня отодрал, и щеки тоже. Языки у вас, девок, помело чистое. Горю весь!
- Ничо, братенок! Не ты первый, не ты последний. Зато все ясно стало. А то ты заладил, словно заика, слова сказать не можешь. Тако прозевашь все и не увидишь. Клавдея  девка видная, не засидит, поди. Не раззяивай рот-то широко, ворона!
- Смотрико, воробей чирикастый, - шикнул Колька. – Ишо сама от горшка два вершка, а уж учит меня! Дома-то хоча помалкивай.
- А ты не грохочи, братенок, не то все папане расскажу,- шутливо пригрозила Шурка, - что тогда делать будешь?
- Вожжами выпорю, - серьезно сказал Колька и посмотрел на нее строго и с прищуром. – Молчи лучше. Не то…
- Шуток не понимашь, - обиделась Шурка, - совсем рехнулся парень. То-то озлился. Кипяток крутой и только! Того и гляди зашкворчишь!
- Ну, это уж как выйдет, а я предупредил тебя, девка. Потом чтобы не жалеть. Слово мое сама знашь, какое!
Уж знаю, - вздохнула Шурка. – Ну, тя к лешему! Ты гля, как насупонился, пупырь чисто, лопнешь!
Колька рассмеялся.
- В другой раз тоже со мной пойдешь. Пока привыкнут. Да и папане с маманей так-то спокойнее. А уж потом сам как-нибудь.
Дома Шурка рассыпалась горохом, трещала без умолку. Говорила, что встретили мельниковых дочерей и раскланялись с ними. Как много было в церкви народа, и что Колька был наряднее и красивее всех, а она все рассматривала, какие на девках платья и платки. И что ей тоже хочется обновок к Петрову дню, чтобы девки увидали их на ней, и чтобы они были непременно самые лучшие.
Лексей только усмехался и кряхтел, слушая дочь, а Дарья качала головой и приговаривала:
- Избаловал тебя, отец, Шурка! Глаза твои ненасытные! Нешто мало у тебя? Гля, сколь всего, а тебе все мало. Ты, отец, не слушай ее. Девка, что курица. Курицу не накормишь, девку не нарядишь. Отцу-то,вона как деньга достается чижало, глянь на руки ево, корявые да черные! Шали у меня, плутовка!
Лексей молчал, но глаза его искрились хитринкой и заговорщически подмигивали Шурке, словно говорили: «Ничо, пущай мать ворчит, а мы свое дело туго знаем! Ужо будут тебе обновки к Петрову дню!».
Колька был серьезен. Всем своим видом он хотел показать, что все было обыденно, как всегда, и только Шурка, как всякая девка, охоча и завидуща до платьев и других женских безделушек, какие любят напяливать на себя бабы и девки. Упомянутые Шуркой мельниковы дочери не вызвали у отца никакого интереса, зато мать навострила уши и отреагировала немедленно.
- Ходют, значит, - сказала она задумчиво. – Видать, Иван Анисимович на показ их посылает. Девок пятеро, замается с ними. Небось, скажет, пущай поглядят, авось, кому и припадут.
- А что жа, - с готовностью отозвалась Шурка, - они девки видные, и папаша ихний не последний в селе. Не засидятся, приданое-то, поди, немалое дадут.
- Иван Анрисимович мужик прижимистый, - проговорила Дарья, - лишней копейки не истратит. Должно, деньга есть. Токмо пятеро не одна али две, понимать надоть.
Шурка поджала губы, а Колька сделал ей знак рукой больше ничего не говорить. Мать еще немного повздыхала, но продолжать разговор не стала и загремела в кухне горшками. Она не любила готовить, потому что считала эту работу напрасной в силу того, что за это, как она говорила, денег не платят. Вся домашняя работа делалась ею без души, по необходимости, а потому часто небрежно и наспех.  Если бы не большая любовь  хорошо поесть со стороны Лексея, ей бы вполне хватило кружки молока и ломтя хлеба. Но ему она готовила каждый день, наливала покруче и наваристее и обязательно первому, иначе Лексей молча отодвигал миску и выходил из-за стола, оказав этим несносную обиду в свой адрес и долго еще сопел и не садился за стол.
Шурка же, наоборот, была домашняя, любила повозиться на кухне, чистила и мыла с удовольствием и была большой мастерицей по части вязания и штопки, что чрезвычайно было на руку Дарье при ее большой семье, состоящей из  шестерых мужиков. И стряпала Шурка гораздо лучше матери, неизвестно, как и от кого переняв это искусство, а, может быть, получив его в наследство по крови  от какой-нибудь бабки или прабабки, умелой в этом деле. Поэтому Дарья частенько ставила Шурку к печи вместо себя, целиком занимаясь снованием валенок, которое было работой денежной, а, значит, уважаемой и ненапрасной. Чистюля Шурка не возражала, старалась, как могла. И когда отец, нахваливая ее стряпню, просил добавки, она рдела от счастья и удовольствия. Ничто не пропадало у нее зря. Будучи от природы экономной и рачительной, она умела все употребить в дело, что радовало отца и порой изумляло мать, не умеющую быть такой дотошной и скрупулезной, как дочь.         
 Воскресение в неделе было днем особенным, вроде праздника. На стол ставили что получше, нежели в обыденный день, и  обязательно штоф водки. Расставив на столе закуски и налив каждому по полной миске горячих щей или супа, Дарья несла мужу стакан, и он до краев наливал его водкой. Потом осторожно брал его за край и одним махом опрокидывал в рот, пока он не опорожнялся. Затем брал ломоть хлеба, огурец или сало и смачно закусывал, энергично двигая челюстями, после чего все начинали есть. Иногда он кивал Дарье, и тогда она несла лафитник, который он тоже наливал полностью, а затем ждал, когда она первая выпьет его до дна, после чего пил уже сам. Сыновей он не баловал до поры до времени, считал, что им еще рано, а Шурка и подавно никак не могла понять, как родители могут пить такую отраву, как водка.
 Попробовала она ее случайно, когда отец, будучи под хмельком, решил над ней подшутить и дал ей отхлебнуть из своего стакана. Маленькая Шурка сделала большой глоток и чуть не задохнулась от пролившейся огнем по ее горлу горячей и горькой воды. Она долго откашливалась и вытирала катившиеся слезы, а потом запищала на весь дом, словно ее побили и обидели. С тех пор она всякий раз морщилась и отворачивалась, когда отец наливал себе полный стакан, и фыркала, как кошка, когда он ставил его на стол пустым.
Лексея это забавляло, и он каждый  раз подтрунивал над ней, выговаривая, что когда она выйдет замуж, то и сама будет «пригубливать» глоточек за компанию с мужем. На что Шурка смущалась, краснела и отрицательно крутила головой.
- Вота, папаня, как ты, - с укоризной говорила она, - меня-то никто и не видит вовсе, а ты  все про свое. Непонятно, в кого я уродилася у вас. Робята, вона, какие. Один лучше другого, а я то махонька, так до старости в щенках и прохожу.
- А вота увидишь, - упрямо говорил отец. – Посля будешь папаню поминать. А что мала, так то не беда. Оглоблей-то быть куда как хуже! К оглобле-то не всякий парень сунется, ну, разве что на племя, а к тебе любой подойдет, к махонькой-то.
Шурка утешалась. Отец старался ее принарядить, ни в чем ей не отказывал и покупал обновки чаще, чем другим.  Но парни по-прежнему ее не замечали, и в ее душе обида с каждым годом росла все больше и больше.
Братья, приглядевшись к ней, тоже не понимали, почему среди девок она оставалась такой незаметной. Им Шурка не казалась чудноватой, а ее шустрость и миниатюрность вызывала у них, рослых и сильных, умиление и нежность. К своему ремеслу отец ее не допускал и строго запретил Дарье учить ее сновать. Поэтому Шурка полностью переключилась на домашнее хозяйство, с каждым годом прибирая к своим рукам все больше домашних забот и освобождая мать для снования валенок. Дарье то было на руку и она не возражала. А Лексей радовался и втайне гордился дочерью, совершенно не замечая ее женских недостатков.
И то, что Шурка тайком от него сговорилась с Николаем и целиком была на его стороне и даже помогала ему, не приходило Лексею в голову. Он был совершенно спокоен.   
Сереня между тем заметил, что между старшим братом и сестрой установились слишком уж близкие отношения. Они частенько шушукались и переглядывались, что не ускользнуло от его внимания. Серега решил помолчать до поры до времени, пока ему не станет ясно, в чем здесь дело, и продолжал внимательно наблюдать. Но как только он подходил ближе, чтобы расслышать хоть что-нибудь, они замолкали и расходились в разные стороны, невинно опуская глаза и стараясь его не замечать. Это еще больше злило и распаляло Серегу, но сделать он ничего не мог, а потому затаил на обоих большую обиду.
С тех пор, как отец купил ему сапоги, а братья с недоброжелательностью восприняли этот подарок, между ними пролегла пропасть, переходящая в глухое раздражение и неприязнь. Отец старательно его избегал и всячески показывал ему свое пренебрежение. Это не ускользнуло от внимания окружающих и вызвало у Дарьи непонимание и недоумение, а у остальных – подозрение и любопытство. И хотя никто уже больше не поминал об этом, молчание говорило само за себя. Только одна Дарья как-то посмела заикнуться об этом мужу, но встретила его колючий взгляд и сердитый окрик, обдавший ее клокочущей желчью.
- Жалей сучонка, - прошкворчал он, - энтот навроде пиявки, прицепится, словно крюк в мясо вонзится. Иде набрался, шельма, не знаю. Ажник внутри печет от него!
Дарья ошарашено молчала, так и не поняв, что Лексей хотел этим сказать. Но после этого разговора тоже примолкла и уже не решалась что-либо спросить.
В другой раз Серега непременно бы обратил отцово внимание на брата и сестру, но теперь боялся даже намекнуть, поскольку мог быть бит с обеих сторон, и он стал подзуживать Ваньку, которого считал большим простаком и растяпой, надеясь, что он и Сашка озвучат отцу его наблюдения.
- Чавой-то Шурка-то с Колькой не разлей вода, - как бы между прочим обронил он Ивану, - куды ни глянь – всюду вдвоем и все в перегляд да с шепотком? Гля, Ванька, будто жених с невестой, ей-бо. Посля того разу у них…
- Какого разу? – Скривил Ванька глаз. – Робят они вместе, шутют…
- Не, - возразил Серега, - не шутют. Тута,брат, другие дела. Чтой-то тама у них посля церкви стряслось, я враз заметил, как они оба зашептались. Не зря, видать, маманя предупреждала. Ишь, притихли оба, говорю те, нечисто тута.
- Ну, ты смотри, - Ванька запрокинул голову и прищурился, - зря-то не болтай! Больно видишь ты много, Сереня, покоя тебе нетути. А ну, как Колька те бошку на бок свернет, чо тады делать будешь? У мамани заступа просить или папаню позовешь?
- Дурак ты, Ванька, и есть дурак, - проговорил Серега, -  один глаз у тя ни хрена не видит и другой не лучше! Только и горазд ты песни орать да болтать неразумно. То-то папаня тя к свому делу не пущает, дурака-то. Тебе скосу-то ничо не видать!
Такую обиду Ванька стерпеть не  мог. Он всеми силами скрывал свой недостаток и болезненно переживал, когда об этом говорили, считая себя ничем не хуже других братьев. Виной его кривого глаза была Шурка, которая будучи совсем малой, играла с ним и ткнула ему в глаз ножницами. С того времени он окривел, но не питал к сестре ни враждебности ни мести.  Всякое же упоминание или намек на это раздражали и злили его неимоверно, и он готов был сразу же кинуться в драку, даже если это заведомо могло обернуться против него.
Ванька отвесил Сереге хорошего тумака и тот заголосил на весь двор. Поджавшись, словно у него болел живот, он кинулся от него в сторону, уклоняясь от разъяренного брата, намеревавшегося проучить его, как следует.
На крик выбежала Дарья, за ней все остальные.
- Чаво делите? – Крикнула она. – Вота я вам! – Она схватила кочергу и замахнулась на них. – Вона делов сколь, а они драться! Вота отец вам пропишет!
Лексей стоял насупившись. Выскочившая Шурка подозрительно смотрела на Серегу, а Колька молча растащил братьев по разным сторонам и отошел, ожидая, что скажет отец.
- Ну, - грозно начал Лексей, - с чаво лбы друг другу бьете?
Оба молчали. Серега размазывал по лицу слезы и сопли, а Ванька туго сжимал кулаки с явным намерением продолжить драку.
- Ну? – Повторил Лексей.
- Бе-е-шаный, - протянул Серега, - сказать ничо нельзя! Ажник кобель цепной, вона как вдарил, - он повернулся к отцу распухающей щекой, - должно, зуба нет…
- Зуба нет, - ехидно передразнил его отец, - за что жа те Ванька вдарил так? Неуж просто так, Сереня?
-  А за косого, - нехотя признался Серега.
- А пошто он тя обозвал так? – Приступился Лексей к Ваньке. – С чаво дело зачалось?
- Нашему Серене до всего дело есть, - все еще трясясь от злости, проговорил Ванька. – Он, папаня, у нас навроде шила в одном месте. Вишь, завидки ево берут. Теперича к Кольке с Шуркой, они ево к себе не берут, вота он и злится, все ему, вишь, кажется.
- И не кажется вовсе, - крикнул Серега, - шушукаются они всюду, ране тако не было.  Ни с чаво и прыщ не вскочить. Ежели б ничаво не было, не таились бы тако!
Шурка испуганно посмотрела на Николая и на отца. Лексей знаком подозвал Кольку к себе и повел его в избу. Потом обернулся и приказал Дарье быть на месте.
- Тута побудьте все, - сказал он. – Я с Колькой сам потолкую.
- У, гнида, - укоризненно покачала Шурка головой. – И все те надоть! Ужо добудешь ты себе, Сереня, помяни мое слово!
Серега тер распухшую щеку и не отвечал. Он ждал отцова выхода. Теперь, без сомнения, все должно было выйти наружу. И то, что Шурка обозвала его так при всех, говорило, что им было что скрывать, и дело там секретное.
Колька не выходил довольно долго. А когда вышел, стало понятно, что разговор был не из приятных. Колька смотрел хмуро и прошел мимо всех, ничего не сказав. Шурка было бросилась за ним вслед, но он остановил ее.
- Погодь, Шуренок, не зли отца. Я сам за все отвечу.
Затем вдруг круто развернулся, подошел к Сереге и со всего размаху вдарил его по распухшему лицу так, что тот свалился с ног. Потом так же молча поднял его с земли и вдарил еще и еще раз, пока изо рта Сереги не потекла тонкая струйка крови.
Все произошло так неожиданно и быстро, что никто ничего не успел понять. И только когда Серега выплюнул зуб и отер стекавшую кровь, мать громко заголосила и стала звать отца.
- Лексей, Лексей! – Кричала она. – Поглянь, что тута творится!
- А что? – Спокойно ответил вышедший отец.- Морды бьют друг другу. Выпросил, Сереня? Ну, дык тебе то ишо токмо аванс, ишо тебе будет.
На все расспросы Дарьи и Шурки Лексей и Колька отмалчивались, не говоря о чем у них был разговор.  И в доме повисла тяжелая гнетущая тишина. Не то, чтобы все не разговаривали друг с другом, нет, разговоры шли, но скупые и необходимые, не те, что были раньше, душевные и открытые. Каждый был сам по себе, как будто разбилась целая посудина, и мелкие осколки никак было не собрать уже в единое целое.
Особенно остро переживала все Шурка. Она еще пыталась как-то собрать все вместе, но это не получалось, и она в отчаянии бросила свои попытки, решив не тратить напрасных усилий.
Несколько воскресений прошли впустую. Колька даже не заикался о том, чтобы пойти в церковь, и Шурка затаилась. Отец по-прежнему отличал ее ото всех и ни разу не спросил ее ни о чем. Валялка работала напряженно. Заказы несли то и дело, и отцу и Кольке доставалось по-черному. Все остальные еле управлялись по хозяйству и в поле, так что Лексей и Колька иногда вынуждены были делать перерыв и помогать младшим.
Дарья, видя такое положение, предложила Лексею взять  на подмогу васютиных девок. На что он ответил резким отказом, в очередной раз разозлившись так, что Дарья была не рада своей подсказке. Воспоминания о Ваське заклокотали в нем с новой силой. Теперь его злило то, что он так и не покорился его воле, не пришел с повинной головой, прося о помощи, а жил самостоятельно и не давал о себе знать.
Его последний разговор с Колькой окончательно открыл ему глаза на то, что сыновья выросли и выходят из-под его опеки. И хотя он был совсем не против встреч сына с Клавдеей, его непослушание и обман вывели его из себя и послужили главной причиной их раздора. Лексею никак не хотелось уступать своего первенства и признавать за сыновьями право решать самим свою судьбу. А потому Кольке было строго-настрого наказано больше ее не видеть и одному никуда не отлучаться.
- Зелен ишо без отца такое дело решать, - заявил он Кольке. – Хоша Иван Силыч мужик справный, а мово слова не было. Ваську-шкодника прозевал, тако с вас других сполна спрошу. А ослушаешься, - не постесняюсь и поленом протянуть! И Шурку не тронь, неча девку с пути сбивать. Я ей сам пару найду, когда срок придет.
Дарье же строго наказал смотреть за ней и никуда от себя не отпускать. На ее обескураженный вопрос, в чем тут дело, он ответил уклончиво и коротко.
- Девка не парень, мать, сама понимашь, тута лишнего глазу не бывает. Так что смотри, с тебя первой спрошу, ежели шчто.
А сам задумал непременно встретиться с Иваном Силычем и обо всем обстоятельно потолковать, прежде чем принять окончательное решение. Встречу он решил не откладывать и в ближайший выходной обязательно посетить соседнее село вместе с Николаем.
                12
Лето выдалось теплое и дождливое. Все кругом радовало глаз своей пышностью и плодовитостью. После дождя щедрое солнце как будто подталкивало все к росту, согревало землю и заставляло ее отдавать свою тучность всему, что на ней росло.
Пшеница и рожь наливали свой полновесный тяжелый колос, качаясь под ветром нескончаемым хлебным морем и обдавая людей щекотливым запахом молодого зерна. Огородина буйствовала, словно из-под земли ее толкала неведомая могучая сила, наливая вершки и корешки добрым своим соком. И все предвещало в этом году неслыханный богатый урожай.
Скотина, изголодавшаяся зимой на сене и отрубях, жадно щипала молодую сочную травку и неторопливо шагала по лугам, переливаясь гладкими лоснящимися от сытости боками. Телята и ягнята, принесенные ею весной, уже резво бегали, бодая друг друга пробивающимися пеньковатыми рожками, и оглашали тишину своим нежным мычанием и блеянием.
Буряковы работали от восхода до захода, не разгибая спины. Лексей торопился с заказами, которые все несли и несли к осени. По воскресным дням он с утра раздавал готовые валенки, принимая от заказчиков деньги, и отдавал их Дарье, скрупулезно подсчитывая заработанное. Ему льстили похвалы заказчиков, и он с удовольствием смотрел, как разгораются глаза сыновей при виде денег, разжигал в них азарт к заработку и жажду заработать свою кровную копейку.
- Вота, - вертел он перед их носами пачкой денег, - грязна работенка, да денежна. Коли с умом, с эдаким ремеслом не пропадешь, где хошь с деньгой будешь. А с ими-то и уважение тебе, и почет, и прочия удовольствия. – Лексей торжествующе обходил сыновей. – Гляди-кось, сколь нароблено! Так-то, сынки милые, башка да рученьки – и вота тебе, Лексей Трофимович! А чрез меня  и вы в почете.
Он довольно потирал руки и глядел на всех победителем.
- Кормилец ты наш,  Лелюша, - подхалимничала  Дарья. Она знала слабость своего мужа, и всякий раз, когда он получал с заказчиков деньги, была с ним особенно ласкова. – Отдохнул бы чуток, без продыху робишь, инда всех денег не заробишь.
- Молчи, мать, - беззлобно отвечал Лексей, и в его голосе слышались самодовольные нотки, - нельзя деньгу упускать, коли она сама в руки плывет. Только дурак на печи лежит, когда деньга валит, ноне с трудами не считаться, посля отдыхать станем, как схлынет. 
Он протягивал Дарье деньги и смотрел, как она убирает их в заветный ящик, чтобы потом, когда дети уснут, подсчитать их вместе с Лексеем.
Колька наметанным глазом с ходу подсчитывал прибыль, но не показывал даже вида, что его волнует, сколько они с отцом заработали. Ванька же и Серега горели глазами, словно угольями, и только Сашка, нерасторопный толстый увалень не проявлял никакого к этому интереса.
- Вишь, кулек надутый, - не раз ворчал отец, - ничем его не прошибешь. Поспать да пожрать – вота и вся забота. За смертью токмо посылать, тако лет сто жить будешь, а то и поболе. Не дождется курносая…
И опять качал головой, глядя на широкое простоватое сашкино  лицо с круглыми глуповатыми глазами, смотрящими на него с непробиваемым спокойствием.
Сашку это нисколько не трогало. Он молча выслушивал отцово нарекание и пропускал его мимо ушей, как будто его это и не касалось. Лексей сердито сплевывал, безнадежно махал на него рукой и отходил в сторону, ворча в сашкин адрес ядреные ругательства.
Задумка Лексея Трофимовича поехать в соседнее село Заводье никак не удавалась. Работа занимала слишком много времени, и ему не хотелось упускать своего. Но и отказаться от задуманного он не мог. В голове у него непрестанно свербила мысль о Николае. Он по себе знал, что рано или поздно, сын непременно найдет  другой способ обмануть его, а потому решил сам как  следует посмотреть на Клавдею и поговорить с Иваном Анисимович о его взглядах на это дело. Николаю едва минуло восемнадцать лет, и отец считал, что жениться ему еще рано, а Клавдея была девка на выданье и беречь ее не было никакого резона, тем более, что следом одна за другой шли еще четыре сестры.
- Вота что,мать, - как-то сказал он Дарье, когда сыновья работали в поле, - съезжу-ка я в нынешнее воскресенье в Заводье. Поговорить мне тама надоть о делах наших. Ты уж тута сама разок управься, авось не оплошаешь без меня.
- Чаво надумал-то, Лелюша? – Осторожно спросила она, зная, что без особой нужды муж никогда бы не оставил дела.
- Не твово ума, баба, - внезапно вспылил Лексей. – Тута твое дело и все! Ить липнет, словно банный лист к причинному месту!
- Да езжай, ради Христа, - смиренно произнесла Дарья, - развейся чуток, управлюсь я.
- То-то, не бабское дело лезть, куды не надоть!
Лексей долго думал, ехать ли ему одному или взять с собой Кольку и, наконец, решил, что поедет вместе с ним. В субботу вечером, уже после бани, когда все сидели за столом, он внезапно сообщил свое решение, словно вдарил Николая обухом по голове. От неожиданности тот растерялся, покраснел и не мог скрыть своего волнения. От удушливой волны, накатившей на горло, он еле выдавил из себя на отцов вопрос утвердительный ответ. А потом вдруг закашлялся и вышел из-за стола, не доев своей миски.
- Уж не натворил ли Колька чаво? – С волнением спросила Дарья, догадываясь теперь, почему Лексей собрался ехать. – Ишь двошить на дворе, поперхнулся ажник.
- Типун те на язык, - огрызнулся Лексей, - и одного разу нам хватить. Вона бегають мимо дома, пялятся будто мы должны чаво, - намекнул он на васютиных девчонок. – Другого разу не допущу. Слыхали?
Он обвел глазами притихших сыновей и вылез из-за стола.
- Папаня, меня бы взял, - заныла Шурка. – А то все дом, да огород, да поле, хоша бы разок прокатиться. Уж сколь здеся сижу…
- Ну, шут с вами, оба езжайте,- благодушно разрешил отец, целуя дочь в ровный прямой пробор. – Куды ж мы без тебя, кнопка единая!
- Ось я, папаня, - расплылась Шурка и повисла у отца на шее.
- Вота и ладно,  и сбирайтеся вместе, - пропела довольная Дарья, - а то и впрямь закисли тута.
- А нас-то как? – Заикнулся Ванька. – Тож охота…
- «А нас», - передразнил Лексей, - тута сидите, у мамкиного подола. Тож охота… Охота не работа, обойдетеся как-нибудь.
Ванька недовольно скривил глаз и стал похож на задранного петуха, а Серега поджал губы и засопел, показывая Ивану полную с ним солидарность и стараясь вызвать у него к себе такое же чувство. Он все еще не ладил с братьями, а потому боялся упустить удобный случай для примирения с ними.
- Как же, возьмет он, - ворчал Серега, - выходя из избы. – Тута со двора лишний раз не выйдешь, а ты хотишь, шоб туды взял. Это,брат, неспроста он туды едет. Это у него чавой-то там есть.
- Чавой-то? – Опять скривился Ванька. – Яснее говори, а то все возля да около.
- Да мало ли, - уклонился Серега, - не один, вишь, едет. Може, сноху глядеть? – Он тихонько засмеялся. – Анисимыча-то девки тама все.
- Ить дотошный ты, Серега, до чаво! – Ухмыльнулся Иван. – Должно б тебе кобелем родиться с твоим нюхом, ан вдруг попал!
- Попал не попал, а дело такое, - схитрил Серега, - говорю неспроста. Ты меня, Ванька, слухай, я те много могу рассказать. Вота вы меня шпыняете все, а я, може, такое знаю, что и сказать боюся.
- Ну и не говори, - оборвал Ванька, - чаво тады трепешься. Закрой рот на крючок – и молчок!
Он засмеялся своей шутке.
- Пущай едуть, мы тута без папани тож гульнем, - мечтательно протянул он. – Мамане одной за нами не углядеть. Сашку оставнем с ней, а сами к девкам в вечеру… Э-э-эх! Визгу будет – от них не убудет!
Теперь они гоготали оба. Уже не было обидно, что их не берут, а даже наоборот, они были рады, что и отец и Николай уезжают, и им будет предоставлена свобода действий, какой они не преминут воспользоваться полной мерой.
- Гогочете, гуси? – Окрикнул отец. – Смотрите у меня, шоб завтра со двора ни-ни! Ежели мать что скажет, портки с вас поскидаю и ужо держитесь!
- Да уж не малые, драть-то нас, - задухарился Ванька, - небось, недалеко от Кольки ушли. А ты все, папаня,  с порток начинаешь.
- Гля-кось, мать, - изумился Лексей, - у нашего косенького голосок прорезался. Рано ишо тебе кукарекать, хвост не отрос, - он обернулся к подошедшей Дарье, - ты, мать, им без меня спуску не давай. Гогочут тута…
Дарья деловито подбоченилась и в тон мужу прокричала громким резким голосом свою команду, наступая на парней своим большим дородным телом.
- Воды натаскайте, - она пригрозила пальцем, - бочки стоят пустые да дрова пилитя, все по сту раз говорить. Неча сказать, мужиков полон дом, а куча дров до сих пор не колота. Накололи шоб завтра!
Лексей согласно кивнул головой. Справная Дарья у него хозяйка. А коли бы другая, разве управилась бы она с такой оравой мужиков? Видал, командир какой, не хуже унтера! Такой что Ванька да Серега, она с кем и покруче справится. Ну, не с ним, конечно. Он-то никакой бабе не по зубам.
Лексей лихо зачесал рассыпающийся сноп кучерявых седеющих волос и браво зашагал за женой. Теперь мысли его были далеко. Он уже обдумывал предстоящий разговор с Анисимычем, совершенно отдалившись от домашних привычных забот, которые  доверительно переложил на плечи жены.
Утро залило Садки розовым светом. Небо было ясное и синее, как будто его только что вымыли. Не было ни облачка, ни ветерка. Воздух пронизывало теплое солнечное сияние, мерцавшее в лучах мелкими колкими искорками. Все предвещало дневную жару. Куры, тяжело переваливаясь на своих лапках, живо клевали брошенный Дарьей корм и шли в тень, зарываясь в пушистую прохладную пыль. Парило.
- Должно, гроза будет, - сказал Лексей, запрягая пару в телегу. – Воздух чижелый. Ты, Колька шустрее тама. Быстрее доедем, так и дела обмозгуем ране, може, до дождя и обернемся.
Колька, одетый, как и в свой первый раз при поездке в церковь, только кивнул. Он и радовался и не радовался это поездке. Отец был горяч и мог совершенно невпопад ляпнуть что-нибудь эдакое, что могло испортить все дело, а потому приходилось терпеть и молчать, чтобы не подтолкнуть его к необдуманному поступку.
Лексей Трофимович так же, как сын, одевался в этот день тщательно. Он надел свою новую пару, которую надевал только по большим праздникам, достал новый еще ни разу не надеванный картуз и глянцевые черные сапоги, еще не разношенные и жавшие ему ноги. Он несколько раз прошелся по избе, кряхтя и сгибая ноги в коленях, а потом решительно зашагал на двор и взгромоздился на передок телеги. Колька постелил в телегу чистую дерюжку и осторожно прилег на нее, чтобы не помять своего нарядного костюма.
Дольше всех пришлось ждать Шурку. Она с самого утра вертелась перед зеркалом и примеряла самые нарядные платки. Мать ради такого случая дала ей надеть тяжелую бархатную юбку в разные полосы и шелковую зеленую кофту, а на ноги маленькие, точно игрушечные, красные башмачки на изящных каблучках. Шурка чувствовала себя на небесах и вертелась перед братьями, то и дело поддразнивая их.
- Ох, и дурень отец, что берет тебя, - вздохнула Дарья. – Чисто юла вьется, места тебе нет, - ворчала она на дочь. – Сидела бы ужо дома, дык нет, увязалась же. И тама будешь так-то? Срамница, ей-бо!
- Ишо насижусь дома, - возразила Шурка. – Что жа с того, что еду? Папане от того убытку никакого, а мне тож охота поглядеть. И наряда такого дома не носить, токмо в гостях и показать. Дюже ладно на мне все правда, робяты?
Братья, перебивая друг друга, одобрительно загалдели. И впрямь на ее маленькой складной фигурке все сидело так, словно это была нарядная куколка с румяными яблочными щечками и крошечным задорным носиком.
- Иди уж, - шлепнула ее мать. – Заждалися тебя. Ох, девка…   
- Ну, милыя, - слегка тронул вожжами лошадей Лексей, - поехали. Ты, мать, ввечеру нас жди, а може, ишо и ране приедем. Это ить как пойдет. – И уже выехав за ворота, вдруг остановил лошадей и торопливо спрыгнул с телеги. – Слышь-ка, Дарья, - крикнул он жене, - ты вота что, ты принеси-ка мне сюды те сапоги, что я давеча красил. Должно готовы они. Свезу Анисимычу в подарок, его, поди, номер. А нет, тако и назад привезу.
Дарья с удивлением посмотрела на мужа, но ослушаться не решилась. Она скрылась в сарае, где Лексей хранил готовый товар, и через несколько минут принесла ему черные огромные сапоги, засунутые друг в друга голенищами внутрь.
- Эти что ли, Лелюша? – Спросила она, отдавая ему валенки. – Хороши ли будут Иван Ансимычу? Ты бы сперва точно узнал.
- Хороши не то, - уверенно произнес Лексей, - я ему в позапрошлом году точно такие валял, помню ишо. Доволен будет, гля-кося товар-то какой, - чистый фетр! Небось даром-то и за говно передерутся, а тута, смотри, товар -  любо дорого глядеть! Ты, Дарья, дай какую тряпицу завернуть, не так же совать мне их ему.
Дарья опрометью бросилась в дом, на ходу соображая, что не жалко отдать под сапоги, и, вспомнив про свою старую начавшую сечься от ветхости шаль, нашла ее в комоде и вынесла мужу.
- Вота, Лелюша, в самый раз, - сказала она и завернула в шаль валенки. – Видал, цветы-розы каки! Ну, езжайте с богом, все полегче до жары.
Лексей скорехонько добежал до телеги, которая стояла поодаль, поджидая его, и сел впереди. Лошади тронули рысцой, и за телегой завился рыжий клуб пыли, медленно оседавший на сухой заезженной дороге. Тележные колеса громыхали и дребезжали, колыхаясь по деревенским колдобинам, и трясли своих седоков, подскакивая на ухабах.
- Ты вота што, - наставлял Лексей сына,- ты у Анисимыча помалкивай сиди, не встревай в наш разговор, а ежели скажем, шоб ушел, так без промедления чтобы. Норов тама свой не кажи, не  срами меня. 
- Небось, не дурак, - хмуро ответил Колька.
- Ну, а коли не дурак, то и разговору боле нет, - отрезал отец и замолчал.
Шурка, привалившись к братниному плечу, ехала, свесив с телеги ноги. Ее брали редко,  и каждая поездка была для нее открытием мира. Она внимательно смотрела на мелькавшие мимо пейзажи и тихонько смеялась чему-то своему, совершенно не понятному отцу и брату.
- Что заливашься-то? – Спрашивал Николай и смотрел туда же, куда и она, не видя ничего особенного.- Чудная ты, Шурка.
- А просто так, - отвечала она, - хорошо мне. А то все печь да горшки, да коровьи хвосты, и кажный день так. Скушно. А ноне вроде праздника. Видал, как маманя обрядила меня? Дюже всем показалось. Теперича перед девками тамошними не стыдно пройтися. Гля-кося юбка кака!
Лексей Трофимович несколько раз оглянулся на дочь, усмехнулся, но ничего не сказал. И только когда стали подъезжать к селу, снова обернулся и строго выговорил Шурке и Николаю еще раз.
- Не баловать тута, вперед меня не лезть. А ты, Шурка, юбкой своей не маши зря, не суйся к здешним девкам. И вперед не думай, раз тряпку нову надела, так и лучше всех. Завсегда кто наряднее найдется, не гордися дюже. Не в том дело, нас, Буряковых, итак знают, не тряпьем славимся! Хоша и не пасуй ни перед кем, не последняя!
Шурка поджала губы, а Колька только усмехнулся.
Ему показалось, что сестра даже обиделась на отца, но прошло всего несколько минут, а Шурка вновь сияла своей белозубой улыбкой, и щеки расплывались в разные стороны, оставляя от глаз одни блестящие озорные щелочки.
Привязав лошадей и телегу недалеко от церкви, Лексей Трофимович вместе с Николаем и Шуркой вошел в храм. Служба уже шла. Перекрестившись, он зорко огляделся по сторонам, надеясь увидеть того, к кому приехал. Церковь была полна народу, и ему не сразу удалось разглядеть среди густой толпы знакомую фигуру. Иван Анисимович тоже заметил его и приветливо кивнул. Возле него стояло все его семейство с дородной супругой и детьми. По-видимому,  он что-то сказал им, и они все разом оглянулись в сторону Буряковых, издалека приветствуя их кивками.
Клавдея задержала свой взгляд дольше всех и успела обменяться с Николаем им одним понятным знаком. Она как будто спрашивала его, что же так долго он отсутствовал, и не случилось ли чего. А он отвечал ей, что приехал с отцом, и он есть тому настоящая печальная причина.
Машка прыснула и зашепталась с матерью и другими сестрами. И тогда отец сердито шикнул на них, и они отвернулись и уже не глядели в сторону Буряковых, а стояли тихо и смирно до конца службы.
- С чем пожаловал, Лексей Трофимыч? – Осведомился Иван Анисимович, подходя к нему неторопливой солидной походкой.
- Дело есть, Анисимыч, - ответил Лексей, - к тебе пожаловал. Не прогонишь, поди.
- Милости просим, завсегда ради такому гостю, - степенно ответил Иван. – По пустому не приедешь. Эй, бабы, ну-ко, живо! Дорогим гостям – почет!
Усадив девок и жену на телегу, он передал вожжи сыну, а сам подошел к Лексею. И пока вел с ним недолгий свой разговор все сверлил Кольку колючим пристальным взглядом, словно прощупывая его изнутри. Потом перевел его на Шурку и неожиданно засмеялся.
- Махонька кака, - сказал он, глядя на нее. – Не в тебя, Трофимыч, да и не в Дарью. Мои-то супротив нее здоровы будут. Эк тебя угораздило так!  Козявочка…
- Ничо, - ответил Лексей, - мала, да проворна. Иной здоровине не уступит. Дарья иной раз токмо руками разводит. Страсть как ловка!
Ехали прямо за телегой мельника.  Разговор не клеился, боялись сказать что-нибудь не то и тем обидеть хозяев. Лексей был угрюм и озабочен, он обдумывал предстоящий разговор и все глядел на впереди сидящих  ивановых девок, особенно на старшую. Делал себе пометки в памяти и прицеливался, с какого края начать разговор, чтобы не оказаться в дураках и не принять на себя каких-либо обязательств.
Иван Анисимович тоже ломал голову о приезде Лексея. Колька ему понравился. Он отметил про себя его могучую стать и решил, что было бы весьма неплохо, если бы он стал его зятем. Он знал Лексея давно и понял, что приехал он неспроста, а с какой-то целью, и теперь давал жене указания встретить гостей как можно лучше и не жалеть разносолов и водки.
Клавдея сидела тихая. Внутри у нее дергалось и трепетало, но она изо всех сил старалась не показать вида, хотя яркий румянец и чуть подрагивающие руки выдавали ее волнение. Машка незаметно дернула ее за руку, ей хотелось подбодрить сестру, которая, не смотря на свою бедовость, сейчас робела и сидела нахохлившись, и смотрела куда-то невидящим взглядом.
Ее волнение передалось и матери. Она беспокойно ерзала на телеге, но боялась посмотреть назад, чтобы не разгневать мужа. От беспокойства и неизвестности ей стало жарко, и она то и дело отирала влажный лоб и лицо кружевным платком и осторожно вздыхала, чтобы не показать своего волнения остальным детям и мужу.
Дом мельника Коврова был видный. Добротная пятистенка смотрела на улицу четырьмя окнами в резных наличниках, крыльцо было высокое и просторное, а сбоку к дому была пристроена просторная терраса, переходящая со двора в домашние клети, где у него находилась скотина. За широкими воротами стояли несколько сараев, в которых мельник хранил зерно и инвентарь, нужный для крестьянских работ и для мукомольни. На самых задворках у него стояла небольшая банька с парилкой и душистыми дубовыми и березовыми вениками. Во всем здесь чувствовалась хорошая хозяйская рука и глаз, всюду было чисто, прибрано и уютно.
Войдя в дом, Лексей широко перекрестился на иконы, висевшие в красном углу. Его примеру последовали и Николай с Шуркой.
- Ну, мать, давай тута с девками хозяивай, - распорядился Иван Ансимович, - а мы пока с Трофимычем покалякаем ни о чем. – Да поворачивайтесь побыстрея, чай, не с руки гостей долго разговорами морить.
Жена мельника Авдотья, женщина тучная и белотелая, словно сдобный каравай, ловко засуетилась в чулане и, пошептавшись с дочерьми, быстрехонько начала накрывать на стол.
Шурка и Николай тихонько присели в углу на лавку и с любопытством рассматривали убранство дома.  Большой прямоугольный стол который накрывали хозяева,  был накрыт льняной скатертью с бахромой, за ним стояли шесть табуреток и скамья, покрытая цветной полосатой дерюгой. В правом переднем углу у самого окна примостился огромный тяжелый комод под кружевной накидкой, уставленный всякими безделушками и огромным зеркалом, прислоненным к стене. Рядом с комодом стоял здоровенный сундук, где так же, как и у них лежали одежды мельника и его семейства. В другом углу, недалеко от входа стояла русская печь, а от нее отходила еще одна комнатенка, которая и была кухней. Недалеко от нее стояла высокая хозяйская кровать с пышными перинами и подушками, накрытыми кружевными покрывалами. За нею виднелась еще одна дверь, которая вела в другую комнату, где, видимо, спали девки. А с кухни три ступеньки вели еще в одно помещение, которое было горницей.
Мельниковы девки то и дело бегали мимо Николая и Шурки и украдкой поглядывали на них, пересмеиваясь и шушукаясь между собой. Их брат, здоровенный чернявый парень, с широким скуластым лицом, похожий на мать, одергивал их и тоже внимательно глядел на гостей. Николаю были неприятны ужимки хозяйских дочерей, и он сидел, насупившись, и всякий раз опускал глаза, когда встречался взглядом с какой-нибудь из девок. Шурка же наоборот таращилась на всех, совершенно не стесняясь. Она рассматривала мельниковых девок так, словно хотела запомнить каждую из них до последней мелочи.
Девки все были как на подбор рослые, проворные и бойкие. Все были одеты чисто и нарядно, но  в то же время победнее, чем Шурка, а потому с особым интересом разглядывали ее бархатную юбку и все, что на ней было. Шурка, заметив это, поворачивалась на лавке то одним боком, то другим, чтобы показать себя со всех сторон, а сама тайком приглядывалась к их рослому брату, норовила поймать его взгляд и определить, понравилась ли она ему или нет. Впервые ей особенно хотелось кому-то понравиться, и она чувствовала, как начинает колотиться ее сердце, как только этот рослый парень скользил по ней своим взглядом.
- Шли бы вы отсель, - наконец не выдержал Иван Анисимович, когда стол был уже накрыт, - неча вам тута делать. Не бабье дело в мущинские разговоры встревать да слушать. Особливо девкам, - он мотнул головой в сторону дочерей и уже более серьезно обратился к жене, - слышь, Авдотья, что сказано.
Мельничиха выпятила свой живот и по одной стала выпихивать дочерей из залы, а когда пришла очередь Шурки в нерешительности остановилась, спрашивая решения Лексея.
- Чаво встала, Дуняха, - закряхтел Лексей, - и эту гони туда же. Да и робят тоже, то их не касаемо. Нам с Анисимычем с глазу на глаз переговорить надоть.
Услыхав это, Шурка легко поднялась со своего места и потянула брата за рукав. Николай обернулся на отца, посмотрел ему прямо в глаза, словно просил о чем-то, и нехотя вышел вон вместе с сестрой. Следом за ними последним вышел и сын Ивана Анисимовича, сопровождаемый дородной мельничихой.
Усадив гостей на широкую скамью, стоявшую во дворе, девки сгрудились рядом,  с усмешками выпихивая Клавдею вперед.
- А вота я вам семечков вынесу, - приятным тонким голосом, совсем не подходившим к ее тучности, проверещала мельничиха.  – Что вам тама со стариками делать? У вас дело молодое, и разговоры свои. Вота вы здеся и посидите, пока батьки меж собой наговорятся. А и ты, Степан, не стой, как кол. Твое дело теперича девок равлекать, пора у тя такая. Сыграл бы им на гармони что ли.
Степан переминался с ноги на ногу и смущенно молчал. Когда мать вынесла блюдо с жареными семечками и протянула ему гармонь, он покраснел, откашлялся и сел в середину между Николаем и Шуркой.
Залузгали семечки, и весь двор  сразу наполнился их вкусным и аппетитным жареным ароматом. Авдотья поправила цветастый передник и присела с краю скамьи. Материнским глазом она косила на Николая и Шурку, и делала дочерям ободряющие знаки. Не ускользнуло от ее внимания и то, как стушевалась и оробела старшая дочь Клавдея, всегда уверенная в себе, шумная и бедовая. Теперь она стояла впереди сестер и никак не решалась присесть на другой край скамьи, где сидел Николай.         
   Степан взял несколько аккордов и вопросительно посмотрел на мать. Авдотья стряхнула с передника шелуху и затянула незнакомую доселе Буряковым песню.
- «Карие глазки, куда вы скрылись…» - пела она, и дочери сначала нестройно, а потом все дружнее стали ей подпевать, сопровождаемые братниной гармонью.
Кольке стало не по себе. Ему показалось, что Авдотья специально завела эту песню, намекая на его долгое отсутствие, в то время, как он сам всей душой стремился встретиться с Клавдеей. К тому же у него были именно карие глаза, и ему думалось, что Авдотье все уже известно про него, и она видит его насквозь. И то, что Клавдея сидела рядом, и ее голос был слышнее других, повергало его в невиданное доселе смущение и трепет. В горле у него было сухо, и он с отвращением оттолкнул шуркину руку, протягивающую ему горстку семечек.
А Шурка, польщенная, что Степан сел рядом с ней, уже не стесняясь, разглядывала его со всех сторон. Теперь она казалась еще меньше около этого здоровяка, и он раздвигал меха гармони осторожно, стараясь не задеть ее своими длинными большими руками. Она слушала незнакомую ей песню и пыталась неумело подпевать своим тихим мелодичным голоском. А когда Степан заиграл плясовую, она не сдержалась и первой вошла в круг, выписывая перед ним замысловатые крендельки и дроби. Ее махонькие ножки, обутые в красные ботинки так легко отплясывали нужный ритм, что Степан, забыв про все, тоже начал выдавать на гармони такие коленца, что захватывало дух.
Постепенно одна за другой втянулись и сестры. И даже Авдотья, сидя на скамье, заколыхалась всем своим могучим телом в такт плясовой. Мельниковы девки оказались певучие и охочие до частушек. Под перепляс они сыпались из них, как из решета, и Кольке опять почудилось, что они поют про него  и Клавдею, раззадоривая и насмешничая над ними.
                - Мой миленок, как теленок,
                За мной по двору ходил.
                А вчерась его папаня
                Толстым дрыном угостил, -               
пела Машка прямо перед его носом, а та, что поменьше, которую звали Верка, и того хуже.
                - Мой миленок провалился,
                Не видать его нигде.
                Видно, спать он завалился
                В огородной борозде.
                Мне маманя говорила:
                «С ротозеем не гуляй,
                Со двора его громилу
                Кочергою отправляй!».
Колька посмотрел на Шурку. Она сидела как ни в чем ни бывало и даже не замечала насмешек. Ей было просто весело и хорошо, она улыбалась и рдела, как маков цвет. В этом девичьем хороводе она чувствовала себя уверенно и нисколько не воспринимала эту припевки, как насмешку или намек на их отношения с Клавдеей, а и сама не прочь была пошкодничать вместе с ними.
                - А я маленька росту,
                А миленок мой с версту.
                Захочу поцеловать,
                Кран придется вызывать!   
И Степан наяривал, нисколько не принимая это на свой счет, а только улыбался и качал головой, глядя на махонькую задорную Шурку, которая, как юла, вилась перед его глазами. Впервые Николай видел Шурку такой: не просто домашней любимицей и озорницей, а веселой бедовой девкой, способной зацепить парня, ничуть не боясь чужих глаз и насмешек. Да и все они – и мельничиха, и ее  дочери теперь не были такими уж чужими и холодными, как при первой встрече, а постепенно становились ближе и теплее. С Клавдеи тоже спала неловкость первых минут, и она, хотя и гораздо скромнее, но все же не так робко вела себя теперь перед гостями, исподтишка кося глазом на Николая. И постепенно он успокаивался, включался в общее веселье и даже забыл про отца и его разговор, о котором так беспокоился еще некоторое время назад.
                13
Оставшись наедине с Иваном Анисимовичем, Лексей долго примерялся с чего начать. Мельник не торопил его, как будто ждал и знал, зачем он приехал. Он по-хозяйски разлил в стаканы водку и придвинул к гостю закуски.
- И-э-э-х, хороша! – Крякнул с удовольствием Лексей. – Давненько мы с тобой, Анисимыч не сиживали. Встренемся-разойдемся, а уж глядь, и дети выросли, и сами пополам седые, тако вот жисть и проходит.
Ковров кивнул, но ничего не сказал. Он намеренно не поддерживал разговор, чтобы Лексей быстрее приступил к своей теме. Его кряжистая приземистая фигура была точно вытесана из толстого суковатого дерева, а круглое пористое лицо с нависшими черными бровями порой казалось сердитым и даже грозным из-за сидящих глубоко маленьких неопределенного цвета глаз, напоминавших крохотные въедливые буравчики.
- Каки новости здеся? – Продолжал подступаться Лексей. – Мы тама сидим, словно в глухомани. Пока что дойдет, уж устареет много. А ты тута с людьми завсегда в курсе что да иде. Мельницкое дело завсегда в почете, к тебе, Анисимыч, со всех сторон  с поклоном.
- Каки новости, кабы счас осень, тады конечно. А так тихо пока, не пора ишо, Лексеич. Вота жду скоро. Да ты и сам-то хитрец, нешто к тебе со всех сторон люди не идуть. Я, чай, валенки твои на сколь верст знамениты!
- Эх, старый я пень, - всплеснул руками Лексей. – Да я ж тебе подарок привез, уж не знаю, угодил ли, нет ли, а токмо прими не серчай.
 Он проворно вылез из-за стола и выбежал к телеге, в которой ярким пятном лежали завернутые в шаль валенки. Тихонько прошмыгнул мимо толпящейся молодежи, прислушиваясь к их разговорам и кося осторожным глазом, и также незаметно вернулся назад.
- Вота, держи, - сказал он, протягивая Коврову сверток. – Носи, ради Христа на здоровье. Ну, а ежели что не так, не взыщи. Мы-то со всем нашим почтением.
Анисимыч развернул шаль и придирчиво поглядел на валенки. Помял их, огладил голенища, отвернул край и, наконец, надел на ноги.
- В самую пору сапоги, - засиял он, - ну, Трофимыч, угодил ты мне. А я уж подумывать начал про новые, летось-то, что валял ты мне, уж сносились наполовину. Теперича герой я! Хороши, неча  сказать. Недаром к тебе, Лексей, издалека едут, в долгу я перед тобой теперя.
Буряков выпятил грудь от гордости и сам налил себе и мельнику еще по одному стакану. Суровое лицо мельника теперь смягчилось и приобрело даже радушное выражение, которое способствовало началу задуманного им разговора.
- Ты вота щто, - начал он, когда Анисимыч вновь уселся за стол, сняв валенки и поставив их в угол, - какой твой расклад насчет семейства твово? Небось, слыхал про старшого мово, про Ваську? Так вота, не хочу,чтобы ишо раз так-то…Сынов-то пятеро, а глаз токмо два. На баб кака надежа? А они, черти, теперича за девками вприпрыжку норовят, токмо и жди чаво…
- Не пойму я, к чему это ты Трофимыч,- насупился Ковров, - на сватовство вроде не похоже, а тако что за хрен - непонятно.
- То-то и ты, значит, не знашь ничаво, - вздохнул Лексей. – Снюхались наши-то, Клавдея твоя да мой дурачок Колька. Бегать зачал вроде как в церкву, чтобы тама с нею… а уж как дале и не знаю, боюся теперя посля Васьки.
Ковров нахмурился и пристально посмотрел на Лексея. Ему и в голову не приходила мысль о том, что он приехал именно из-за этого.  Недавний слух про его старшего сына не особенно интересовал его, как и все, что не касалось его лично, но теперь он туго соображал, к чему же клонит Буряков. Николай понравился ему, но был еще жидковат для женитьбы, а Клавдея, погодка Кольки, уже вовсю невестилась, и Ковров был совсем не прочь сбыть ее с рук.
- Ну,так и что с того? – Сурово спросил он  Лексея. – Мало ли робят с девками гуляют -  и ничаво.  На печи что ли мне их держать, небось не убудет. Моя баба даром что толста, а спуску им не дает, содержит в строгости, за это будь спокоен. Ну, а найду кого, тады уж как положено, тады враз отгуляются.
- Вота и ладно, Анисимыч! Ты, значит, тута гляди, а уж я за своим тама с Дарьей. Молодой ишо, горячий. Со мной ноне в ряд встал в валялке, тако загнал меня, лихоманка, еле сдюжил. Ну-к, думаю, счас сам встанет на ноги, и прощай, папаня, сам себе хозяин! Тако.
- Нешто он уже и сам могет сапоги валять? – Спросил мельник горя глазами. –Гля-кось, проворный какой! Уж не его ли работа, - он кивнул в угол с валенками, - хороши. Такому я девку с руками отдам. С ним с голым задом ходить не будет, да и я не пустой ее отдам.
Лексей навострил уши. Теперь уже ему было интересно послушать, что же скажет Анисимыч за своей дочерью. Но мельник, как будто опомнившись, снова замолчал и опять налил в стаканы водки. Оба уже сильно хмельные глядели друг на друга с бычьим упрямством, словно испытывали друг друга и боялись в чем-то прогадать.
 - А и хитрый же ты, Анисимыч, - проговорил Лексей, - ну, чистая жила! Слова из тебя не вытянешь, ишь надулся…
Они чокнулись стаканами, и Ковров, медленно пережевывая и придвинув свое лицо к разгоряченному лицу Бурякова, шепотом произнес:
- Обижены не будуть…не допушшу…а вота что да как -  не твово ума дело. Про то сватам скажу. Аты кто?..Ты ить, Трофимыч, тоже не лыком шит, палец-то те в рот не клади…то-то.
- Прижимист ты, Анисимыч, - Лексей тряхнул головой, - оно, конечно, пятеро девок спихнуть -  голова заболит, кажной чтой-то дать, и сам без порток будешь, разорение одно. Ишо и зятьев найти хороших, чтобы по миру не пойтить, да сыну хучь чаво оставить посля себя. Вона, видал, как девок веселит!
Со двора слышались песни и смех. Ковров чуть приподнялся с табуретки и прислушался. Его пьяные осовелые глаза довольно блеснули.
- А не боися, и Степке будет, - сказал он, опять наклонившись к Лексею. – Ты, Трофимыч, свои считай. А Клавдея – девка видная, не засидит. – И уже совсем шепотом прибавил. – Не обижу, говорю…все дам…и денег тоже…- И приложил палец к губам. – А счас все, Трофимыч.
Лексей понял, что больше он ничего не скажет, а только , и следует прекратить этот разговор, пока не случилось пьяного скандала. Он зачерпнул полную пригоршню капусты и отправил себе в рот, делая вид, что с аппетитом закусывает.
- Авдотья, - крикнул Ковров, принимая со стола пустой штоф, - идее тама у нас ишо…- он пьяно закачался и уцепился Лексею в плечо. – Авдотья!
Авдотья приколыхалась, запыхавшаяся и красная. Ловко убрав со стола пустой штоф, она поставила еще один полный, но Лексей отпихнул его от себя.
- Будя ноне, - строго сказал он, - ехать надоть ишо, делов завтра много, с пьяной-то головы куды. Так шо хозяева дорогие, спасибо за угощение. А про наш-то разговор ты помни, Анисимыч, я ведь слов на ветер тоже не бросаю. Вишь, как весело у них, гулянка прямо.
Авдотью распирало любопытство о чем шел разговор, но она, зная, что муж потом все ей расскажет, пока помалкивала, усердно потчуя Лексея.
- Самовар готов, Лексей Трофимыч. Може, теперича и всех позвать, чаю попить благодать одна. У меня и варенья всякого есть и пряников надысь на ярманке купили. А ты что молчишь, Иван Анисимыч?
- Зови, - благосклонно разрешил он. – Ишо раз посмотрим на семя твое, - подмигнул он Лексею, - и мое поглядишь поближе. Може, ежли и не счас, то посля что выйдет.
Авдотья расплылась от удовольствия. Быстро кликнув молодых, она взгромоздила на стол здоровенный ведерный самовар, украшенный по кругу медалями. Самовар горел жаром и был похож на свою толстую румяную пыхтящую хозяйку, которая суетилась возле стола, торопливо расставляя чашки и блюдца.
- Вота от плохой жисти какая, - Иван хлопнул жену по толстому крутому заду, - со мной, брат, не пропадешь! И девки одна к одной, - мотнул он  головой в сторону входящих дочерей.- Тута, Трофимович, не в кого соплей быть. И Степан мой тож в меня весь, помру, буде кому дело править.
Девки рядком уселись вокруг стола, а Колька и Шурка застенчиво ждали, когда их усадят. Авдотья, увидев просчет дочерей, быстро уладила все  дело, ловко усадив Кольку рядом с Клавдеей, а Шурку со Степаном. Сама же, усевшись возле самовара, степенно наливала по старшинству чай, каждому до самого края и обязательно с приговоркой: «На здоровье, и чтобы жисть была полна».
Молодые шумно переговаривались, совершенно не стесняясь сидящих тут же родителей, и Лексею было непривычно видеть, как его Шурка и Николай быстро освоились в этой доселе им не знакомой семье. В присутствии отца Колька почувствовал себя уверенно и, теперь сидя рядом с Клавдеей, даже пытался ухаживать за ней под одобрительный взгляд Авдотьи. Клавдея дарила его быстрым игривым выстрелом глаз и принимала ухаживания благосклонно, ничуть не смущаясь беззлобным смешкам сестер.
А Шурка , сидя напротив отца, вовсе не замечала его, вся обращенная на нового знакомого Степана.   
Впервые ощутил Лексей что-то непонятное ему, похожее на ревность, по отношению к собственным детям. Особенно коснулось это Шурки. Ему всегда казалось, что он будет единственным и ни с кем не сравнимым для дочери другом и отцом. И теперь, видя, как она ловит взгляд Степана и как она смотрит на него, он сознавал, что дочь вовсе не принадлежит ему, а уже выросла, как и ее братья, и стремится так же, как они, вылететь из-под его родительского крыла в новую самостоятельную жизнь.
Ему было больно и обидно и внутри что-то клокотало и хотело вырваться наружу, закричать и стукнуть по столу кулаком, но он сдерживал этого черного, злого и самолюбивого самого себя, который с такой силой травил его душу и сердце.
- Пора нам, - глухим и непохожим на свой голосом сказал Лексей , - ехать ишо надоть, а вона за окном ужо серо совсем. Кабы в грозу не угодить. Вымокнем все да в грязи приедем, одежину жаль да и вообче…
- И правда, - откликнулась Авдотья. – Глянь, Анисимыч, и впрямь гроза сбирается. Аккурат, в дороге вас застанет. Може, вам отсидеться тута, а уж потом и ехать. Куды спешишь-то, Лексей Трофимыч?
- Дела, Авдотья, дела, - упрямо заявил Лексей. – Домой надоть, тама Дарья одна, ей сподмогнуть чуток, да и в гостях засиживаться допоздна токмо надоедать. Гостю тоже надоть срок знать. Так что спасибочко за хлеб-соль. Будетя в наших краях, милости просим. Встренем – не обидетесь.
Он поднялся из-за стола и сурово поглядел на Кольку и Шурку. Николай тут же вышел из-за стола, слегка кивнул Клавдее и поблагодарил хозяев, а Шурка с укором посмотрела на отца, как будто просила его остаться, но Лексей еще суровее посмотрел на нее и сказал, как отрезал.
- Все, Шурка, все, прощайся с кавалером своим и домой. Рано ишо тебе подолом мести, не по себе сук рубить хощь. Возля материного подола посиди пока, а тамо увидим. – Он выразительно глянул на разинувшего рот Степана и добавил. – Не в обиду будь сказано хозяевам, а глазу за ними много надоть. Вона моя Шурка, малая совсем, а отца не стеснятся!
Шурка залилась пунцовой краской и потупила глаза. Ей было непонятно, за что отец при всех так унизил ее, ей было просто стыдно, и она боялась теперь даже посмотреть на Степана, а словно дикая кошка, выпрыгнула из-за стола и стрелой помчалась из избы.
- Экой ты, Трофимыч, - укоризненно покачала головой Авдотья. – Чаво жа тута плохого? Нешто не всегда так-то промеж девок да робят? А вспомни, каков сам молодой был? Озорник небось? – Она добродушно рассмеялась. – А тута, на тебе,вона как девку в краску ввел, да и мово Степку…
Но Лексей уже не слушал ее. Он трижды поцеловался с мельником и, похлопав его по плечу, еще раз пригласил к себе. Затем круто повернулся и вышел на шатающихся ногах во двор, где стояла его телега.
Пока Колька возился с лошадьми, Ковровы вышли проститься с ними. Клавдея бросила на него прощальный взгляд и спряталась за Машку, которая, не обращая ни на кого внимания, продолжала по-прежнему зубоскалить на весь двор.
- В другой раз уж без папани приезжайте, - тарабанила она, - воли боле будет. Тады, глядишь, и гулянка веселея будет. А то папаня у вас больно грозный, вона глядит как, точно  вон та туча на небе.
Гроза собиралась с силой. Уже все ниже провисали темные почти до самой черноты тучи, прогибающиеся к самой земле под набухшей в них тяжелой водой, и далеко у самого горизонта сливались с кромкой такой же черной земли. Ветер налетал порывами и крепчал с каждой минутой, все ниже наклоняя ветви деревьев и шумя листвой, словно предупреждал о надвигающемся ненастье.
- Переждал бы, Трофимыч, - опять предложил мельник. – Вишь творится -то что...
- Небось не сахарные, не растаем, - отрывисто ответил Лексей, и в голосе его послышалась явная злоба.
- Ну, с богом, - услышал он за спиной и хлестнул лошадей.
Телега резво покатилась по пыльной дороге, грохоча колесами. Сзади него притихшие сидели Николай и Шурка. Никто не хотел разговаривать, а Лексей все стегал и стегал лошадей, словно они были в чем-то перед ним виноваты. Они неслись во всю свою лощадиную прыть и, казалось, телега не выдержит и развалится сейчас прямо посреди дороги. Но отец как будто и не замечал этого, а все гнал и гнал вперед.
Теперь за селом на открытом пространстве ветер ревел и гудел, завихряясь по земле и пригибая траву к самому низу, взбивая над ней клубы пыли, смешанные с оторванными листьями и ветками. Где-то вдалеке уже гремели первые отзвуки раскатистого грома и доносились всполохи молний. И кругом, до самого горизонта, медленно и густо опускалась черная маслянистая темнота.
На мгновение ветер стих, и внезапно огненной змеей небо прорезала яркая белая молния, расколовшая небо на несколько черно-фиолетовых кусков, а потом вновь пыльным ураганом взвился ветер и, наконец, грянул оглушительный гром. Лошади заржали и вздыбились, испуганно прядая ушами и кося темными добрыми глазами. Гром вдарил еще раз, и на землю хлынули теплые ливневые  потоки. Словно серой стеной закрыла все перед собой вода, в мгновение вымочив путников до нитки. Порывы ветра мешали ее с поднятой от земли пылью, мелкими камешками и щепками и лепили морды лошадей и лица людей этим мокрым грязным месивом.
Еще одна молния сверкнула у них над головами, раскорячившись по всему небу изломанными линиями, и снова грянул гром, отдаваясь эхом по всему полю, и ливень усилился еще больше, как будто нарочно хотел напугать путников и выпачкать их нарядную одежду в бушующей грязи.
Глинистая дорога размокла и чавкала под  копытами лошадей, испуганных от боли ударов разгневанного хозяина и грозовой стихии, и телегу то и дело заносило вбок, норовя опрокинуть в грязь.
Лексей, весь мокрый и злой, с текущими по лицу струями воды, немилосердно хлестал свою пару. На сытых гладких крупах лошадей вспухали кровавые рубцы от его ударов, но ему не было жалко их. Он, словно очумелый, не глядя ни на сына, ни на дочь, гнал их вперед, не разбирая дороги. В голове его замутненная пьяной обидой крутилась необъяснимая злость, от которой он никак не мог отделаться. И она раздирала его на части и заставляла вымещать себя на несчастных ни в чем не повинных животных.
- Ты бы полегче, папаня,- не выдержал Николай, - кобыла ж жеребая, скинет. Гонишь, будто чумовой. Дорога-то склизкая и до беды недолго.
Шурка доселе молчавшая и только тихонько крестившаяся всякий раз, как гремел гром и вспыхивала молния, тоже поддержала брата. Сняв сбившийся платок, она приглаживала мокрые свои волосы и тихонько писклявым своим голоском причитала из-за братниной спины.
- Гля-кось, рубцы-то каки! Мамоньки мои, папаня, за что жа ты их так-то? Из-за чаво серчать так? Нешто кто не так что сделал? – Она плакала и была рада, что под дождем было не разобрать этого, и можно было выплакаться вволю.
Душа ее, мягкая и нежная, воспринимала эти раны так, словно стегали ее саму, но остановить отцову руку она была не в силах, а только скулила по-щенячьи, жалобно и тоскливо.
Наконец, телегу тряхнуло, и она, скособочившись на левый задний край, осела к земле. Колесо ее, откатившись недалеко, упало в жидкую вязкую грязь, и телега остановилась.
Николай торопливо скинул сапоги и, задрав штанины, спрыгнул в теплую размокшую глину. Он поднял откатившееся колесо, подошел к краю телеги и присвистнул. Лексей бросил вожжи Шурке и тоже разулся и шлепнулся своими большими разлапистыми ногами в теплую жижу.
- Эх, мать твою ядрену, - выругался он, - накаркал ты, Колька! Вишь, ось-то как переломило, должно, трещина была.
Лошади тяжело дышали, и во рту их взбилась  белая мыльная пена. Они перебирали зубами мундштуки и все так же испуганно косились на людей, каждый раз вздрагивая, когда кто-то из них поднимал руку или подходил близко.
- Скинет кобыла, - не глядя на отца, сказал Колька. – Загнал ты ее, батя…
Отец ничего не ответил, а подставив свою широкую спину под телегу, велел править ось и ладить колесо. Ливень продолжал хлестать с неослабевающей силой. Казалось, ему не будет конца. И молнии, разрывающие черное исковерканное небо, будили все новые грозные раскаты грома, которые прокатывались над их головами застилающими уши волнами.   
- Батюшки светы, - крестилась Шурка, видя, как вместе с ней крестятся отец и Николай, - напасть-то кака!  Говорили же добрые люди, переждать надоть, так нет, вота и сиди теперича посреди поля. И колесо отвалилось и сами, как куры мокрые. Маманя обомрет увидит.
Лексей хмуро молчал. Хмель постепенно выходил из его головы, и он, помогая сыну, отчаянно проклинал себя за дурь, которую по пьяной глупости показал детям и семейству Ковровых. Ему теперь было стыдно и досадно за то, что они стояли в грязи с загнанными лошадьми, мокрые и грязные, по его, лексеевой вине, которую ничем нельзя было оправдать и объяснить, кроме как его глупым самолюбием и эгоизмом. Но в этом он боялся признаться даже самому себе.
Кое-как медленным ползущим шагом доехали они до дома. Дождь все еще хлестал с неослабевающей силой, как будто хотел наказать всех, кто осмелился ему воспротивиться и не быть дома под надежной теплой крышей. Промокшие, в обвислых одеждах, уже совершенно не похожих на праздничные наряды, путники возвращались к своему дому. С их лиц, волос и одеяний ручьями стекала вода, и весь их вид был жалок и смешон одновременно.
Разбитая телега, едва доскрипев до ворот, тут же, как будто потеряв терпение, вновь завалилась на бок, окончательно подломив ось, и была похожа на корабль, потерпевший крушение в бурю. Лошади, измученные и избитые, понуро стояли в оглоблях и покорно ждали, когда их распрягут и отведут в сарай в стойло, где можно будет спокойно отдышаться и поесть хрусткого вкусного овса. Их крупы отливали темными рубцами, и они пугливо косили своими взглядами на Лексея, крутившегося возле поломанной телеги.
- Батюшки! – Воскликнула Дарья, увидев подъехавших мужа и детей. – Да куды ж вы в такую непогоду поехали? Переждали бы тама, небось не угорели бы и позже приехали ничаво не случилося бы. – Она в ужасе смотрела на промокших грязных детей  и мужа и только качала головой, поглаживая перепуганных вздрагивающих лошадей по их избитым рубцованным крупам. –Что это, отец? – Недоуменно спросила она Лексея, показывая на телегу и лошадей. – Чаво стряслось-то?
- Ничаво! – Гаркнул он и, ступая своими грязными ножищами, молча пошел прямо в избу, оставляя за собой мокрые жирные ошметки прилипшей земли.
Дарья вопросительно посмотрела на Кольку, а потом на Шурку, но они только пожали плечами, как будто хотели сказать, что и сами не знают, какая муха укусила отца. Дарья прикрыла рот платком и тихонько пошла за ним в избу. Теперь она уже не спрашивала его ни о чем, а тихо доставала из комода сухую одежду и клала ее рядком.  Лексей быстро переоделся в сухое и тут же потребовал самовар. Его все еще раздирала непонятная злоба, и он не знал, как укротить ее.
- Ты, мать, поспешай с самоваром, - тоном, не терпящим никаких возражений, приказал он. – Вишь, промокли до нитки, не остынуть бы.
- Дык тепло, - робко возразила Дарья, - обойдется. Кабы осень али весна, тады беда, а так ничаво, просохнете да и все.
- Вота и дура, - грубо оборвал ее Лексей, - делай, что сказано. Молотишь языком, баба, а дела нет. – Он оглянулся вокруг себя. – Иде робята? – Спросил он, заметив отсутствие младших сыновей.
- Дык тута где-то… - соврала Дарья, суетясь возле самовара. – Все бегали кругом,придут счас…
Она видела, что муж сильно не в духе, не могла понять почему и оттого боялась еще сильнее, не зная, как выгородить себя и троих парней, которые убежали, не спросясь ее, незнамо куда, и за которыми она не углядела, несмотря на его наказ.
Николай и Шурка тоже уже в сухой одежде сели возле отца в ожидании горячего  чая и прекрасно понимали, что мать врет, что ребята убежали на гулянку, а отец снова взорвется сейчас новым гневом и, вероятно, с еще большей силой.
- Тако, значит, - низким грозным голосом начал он, - в разнос все идет. Выросли все, значит. Мать не указ, отец тоже. Вота, радуйте родителев, - он повернулся к Кольке и Шурке, - эти тама хвосты поворачивают, а тута цыплаки с под курицы сбежали! А ты, мать,и не знашь куды! – Он ударил кулаком по столу. – Вота и жди другого Ваську теперича! Не один, так другой, - он сделал паузу, а потом посмотрел на Шурку, - али другая чаво отмочут, а мы с тобой хлебай-расхлебывай! Чаво им отец-то  и мать – пусто место, они своим умом живут, вота энтим местом, - он похлопал себя по заду, - тако вот…
Дарья ошалело смотрела на него, абсолютно не понимая, что же так могло разозлить его. Недоумение Кольки и Шурки опрокидывало все ее предположения, но она чувствовала ,что причина где-то здесь, близко и искать ее надо именно в Николае или Шурке. Но даже тогда она еще не понимала, что это была обыкновенная отцовская ревность, которая часто встречается у любящих отцов, когда они вдруг неожиданно для себя понимают, что дочери уже выросли и у них появляются свои интересы и другие мужчины, на которых они начинают обращать внимание или даже влюбляются, отодвигая отцов на второй план. И Лексей переживал именно эту боль, первый раз, поэтому особенно остро и пронзительно болезненно, хотя не понимал этого и никогда бы не признался в этом.
Шурка, его маленькая шаловливая непоседа, которая занимала в его сердце самое заметное место, вызвала в нем такую бурю негодования и противодействия по отношению к Степану, что он не в силах был сдержать свой гнев, и злость перехлестнула его через края.  Он и сам не подозревал, что с ним может случиться такое. И даже, когда говорил с ней о будущем замужестве, это казалось ему слишком далеким и несбыточным, а тут подступило совсем близко, без его спроса и одобрения и даже не нуждалось в этом. А его Шурка, всегда обожавшая его и виснувшая на нем, словно репей, вдруг неожиданно сразу забыла про него и даже не стеснялась его присутствия, как только ей понравился этот мельниковский здоровяк. Сказать обо всем, что творилось в его душе, Дарье он стеснялся, а потому злость его бушевала, выходя в отрывочных фразах, вырывавшихся из него помимо его воли.
Горящий пыхтящий самовар был водружен на стол, и Дарья с Шуркой засуетились в своих закромах, отыскивая самое вкусное варенье. Лексей сам налил себе свой толстый пузатый бокал и с чувством зачерпнул ложкой смородину. Чай был горячим, и он налил его в блюдце, а затем по-купечески взяв его всей пятерней, поднес к вытянутым в трубочку губам и смачно отхлебнул. После выпивки и ковровских разносолов страшно хотелось пить, а проливной дождь с грозой и подавно способствовали такому  чаепитию. Выпив шесть полных бокалов и съев полбанки варенья, Лексей, наконец, облегченно вздохнул, как будто вместе с чаем вымыл из себя и ту досаду обиду и злобу, которые глодали его изнутри и бередили его мутным черным гневом.
- Хлещет однако, - медленно сказал он и поглядел в окно. – Вота и ждали бы до самого вечера, а дошшь-то, видать, в ночь зарядил. И носит же чертей в такую погодку, - сказал он и кивнул в сторону двери, явно намекая на сыновей, - ужо придут, пропишу им ученье.
Лексей встал. Приятное тепло расслабило его тело, и он почувствовал мягкую, легкую усталость, которая всегда бывала у него после хорошей баньки. Ему захотелось прилечь, и он, обернув свое уже не злое лицо, бросил Дарье через плечо.
- Прилягу я, мать, устал чтой-то. До робят посплю чуток, а как придут, - буди, ужо я им задам, чертякам!
Дарья проводила его молчаливым взглядом, и как только он скрылся за дверями горницы, тут же начала приставать к детям с расспросами.
- Чавой-то с отцом-то, неуж перессорился с Иван Анисимычем? Инда туча приехал, коней загнал старой, вона бил как, телегу сломали…Стряслось-то што?
Колька пожал плечами.
- Сами не поймем, с чаво он. Сперва-то все чин чинарем шло. Сапоги хозяину пондравились, сама Авдотья, хозяйка евоная, с нами песни пела, когда они с ним шептались. И потом за столом все вроде ничаво, а посля, как вожжа под хвост попала…Ни с чаво взбесился…Хозяева уговаривали не ехать, да куды тама…Нешто папаню удержишь, коли так…
- Папаня за столом взбеленился, - поспешила добавить Шурка, - показалось ему, что шуры-муры у нас, а того и не было вовсе, так озорство одно, - она густо покраснела, вспомнив Степана. – Уж и глянуть что ли ни на кого нельзя, прямо взъярился весь. Ни с чаво, ей-бо!
Дарья усмехнулась. Она своим бабьим чутьем поняла, что та, не отданная никому его любовь, вся была сосредоточена на Шурке, и с ожесточенной силой сопротивлялась теперь всякому, кто смел посягнуть на нее, не испросив его отцова расположения, разрешения и одобрения. И то, что Шурка так густо залилась румянцем, сказало ей, что дочь выросла, заневестилась и уже смотрит  на парней не по-детски наивно и безразлично, а с  женским  пробудившимся интересом, который бывает у каждой в ее возрасте.  А Лексей, ее отец, не хочет понимать этого, потому что видит в ней по-прежнему милого его сердцу ребенка и не хочет ее взросления, боится за нее, бережет, и с присущим мужским эгоизмом смотрит на нее, как на принадлежащую ему вещь.
Дарья еще раз внимательно посмотрела на маленькую и неказистую Шурку и подумала, что, видимо, впервые кто-то так понравился ее дочери, что она забыла про отца и даже позволила себе оказать ему какое-то внимание. И сейчас сердечко ее екает и стучит, вспоминая его, а он, может быть, и не помнит уже про нее, такую незаметную и случайную в его жизни.
- Ничо, - скала она и вздохнула, - отойдет. Ты, Шурка, на отца не серчай, он те добра желает, любит сильно, вота ему и обидно, что тебе ктой-то еще пондравился. Ты мне лучше расскажи, как у них тама, што Авдотья…
Шурка застрекотала во всю прыть, на ходу захлебываясь словами. И потому, с какой тщательностью она описывала и расхваливала Степана, Дарья поняла,  что он понравился ей сильно и даже запал в душу.  Глазенки ее загорелись яркими огоньками, и все личико ее словно осветилось каким-то внутренним светом, отраженным на ее по-детски еще пухлых румяных щеках. И вся она была какая-то порывистая, устремленная и незнакомая ей.       
Колька, слушая ее наивный открытый рассказ неопытной детской души, только усмехался, понимая, что шуркины надежды напрасны, и им не суждено сбыться, потому что Степан парень видный, и девки висят на нем гроздьями, а на таких, как она, он и внимания не обращает. И все это нужно забыть и выбросить из головы, и чем скорее, тем лучше.
                14
Тем временем младшие сыновья Лексея не теряли времени зря. После отъезда отца они тут же принялись усердно пилить и колоть дрова, чтобы таким образом умаслить мать и потом незаметно от нее тихонько удрать на посиделки, где как всегда было шумно, весело и вольготно. Там нередко более старшим парням удавалось пошкодничать с девками, которые так же, как и они, не прочь были позабавиться с парнями вдали от родительских глаз. 
Еще давно, совсем мальчишками они любили подглядывать за ними из укромного места, а потом вспоминать и смеяться или дразниться, рискуя получить увесистую оплеуху. Теперь же смех этот перерос в любопытство и желание самим попробовать запретный плод, который манил и возбуждал их все сильнее и сильнее. Дневки, как будто чувствовали это, и сами задирали ребят, раззадоривая их заковыристыми частушками и насмешками.
Тяжелая деревенская жизнь отнимала много сил не только у взрослых, но и у детей, детство которых начиналось на дворе с вечными крестьянскими проблемами и заботами, которыми щедро делились с ними старшие, считая, что приучать к труду нужно с малолетства, а потому каждому назначался свой урок, и спрашивалось за все сполна, как и у других. Наработавшись за день в поле или со скотиной, молодым казалось, что сил на гулянку уже нет, но как только по деревне раздавался заливистый голос гармони, усталость проходила, словно ее и не было. Гармонист был всегда на деревне первым парнем, и девки липли к нему, как на мед. Остальные же были несколько попроще и обойдены их вниманием, но все-таки каждый имел свое преимущество и на вечеринках старался показать себя с наилучшей стороны.
Ванька с его вечными шутками-прибаутками вызывал у девок смех и не принимался ими всерьез. Зато смазливый Серега, несмотря на свой еще относительно молодой возраст, уже пользовался у них успехом, и они то и дело задирали его своими ехидными подковырками. Сашка же, будучи увальнем, всегда оставался в стороне, как будто все происходящее его вовсе не интересовало.
Сгрудившись вокруг гармониста, молодняк начинал веселиться, распевая во всю глотку частушки, песни и давал такого плясака, что горела земля под ногами. Куда только девалась эта сонная усталость, только недавно сковывавшая стопудовой тяжестью ноги и спину! Все забывалось в тот же миг, как только слышались первые звуки гармошки. И иногда до глубокой ночи, а то и до первых петухов плясала  бесшабашная молодость, не зная устали и сна.
Домой приходили тихохонько, крадучись, чтобы не разбудить домашних, второпях шарили по столу или на загнетке: не осталось ли чего от ужина, и, жевали, засыпая с краюхой хлеба в руке. А на утро, едва продрав глаза, принимались за обыденную работу без жалоб и скидок на вчерашнее, чтобы родители не знали и не догадались, в котором часу они пришли с гулянки. И работали, как проклятые, надеясь, что вечером им опять удастся вырваться на веселую задорную вечеринку.
Несмотря на всю суровость матери, братья не боялись ее так, как отца, и знали, что при ней гораздо легче куда-нибудь сбежать, если сделать всю работу, как она велит. Поэтому старались они на совесть, и Дарья смягчилась,  когда они, красные и потные, сели за стол обедать и попросились сходить к соседям на посиделки. Она отпустила их ненадолго, но как бывает в таких случаях, все затянулось допоздна.
Вырвавшись на волю, братья забыли и про мать, и про грозного отца и во всю молодую прыть предались своим веселым забавам. Начавшийся дождь не только не разогнал их по домам, а наоборот, разбив на небольшие группки, заставил спрятаться по чердакам и сеновалам, где им было еще укромнее и уютнее, чем на улице. Здесь заковыристые переглядки и пересмешки часто заканчивались неловкими поцелуями или громким визгом хохочущих девок, пихающихся с ребятами, для храбрости выпившими доброго винца.
Ванька, как петух, гонялся то за одной девкой, то за другой, стараясь изловить их и, зажав в своих объятьях, нацеловаться вдоволь. Но они только смеялись и дразнили его, ловко выскальзывая из его рук и перебегая к другим парням. Ванька злился, краснел и петушился, уже готовый кинуться в драку, но только  еще больше смешил этим девок и парней и окончательно стушевывался, обиженно мигая кривым глазом, и отходил в сторону, пока какая-нибудь задира не начинала снова тормошить его на потеху остальным.
Серега же посматривал кругом лукавым глазом, сразу примечая, что почем и где чем можно поживиться. И, высмотрев себе девку, не терял времени зря, тихонько отводил ее подальше от всех и осторожно подступался к ней, ласково оглаживая то по плечу, то по спине, постепенно снижаясь к груди и ниже. А когда она начинала повизгивать или кричать, молниеносно отскакивал от нее и принимал самый невинный ангельский вид, говорящий о том, что он здесь не причем.
Сашка смотрел на все растопыренным взглядом, равнодушно и безразлично. Он не был охоч до женского пола и хранил по отношению к нему ледяное спокойствие, которое злило и раздражало девок. Он наравне с другими братьями считался у них завидным женихом и к нему присматривались с таким же интересом, как и к ним. Но его холодность сыграла с ним плохую шутку, потому что девкам это не нравилось, и они тут же окрестили его между собой недотепой, с сожалением оставляя все свои попытки расшевелить его.
Братья на гулянки ходили редко, поэтому каждый их приход был для девок вроде праздника. Каждой хотелось им понравиться и продолжить гулять на будущее. Выйти за такого замуж считалось выгодной и завидной партией, и девки пялились на братьев во все глаза. Даже Ванька, над которым они  так потешались, тоже имел свою цену, хотя и проигрывал братьям по всем статьям.
Впервые после смерти своей матери пришли на гулянку и васютины девки. Они  сильно отличались от других озорных, смелых и разухабистых товарок, которые были здесь уже завсегдатаи и знали толк в таких посиделках. Смотрели они пугливо и робко, словно боялись чего-то и казались полными дикарками по сравнению с остальными бывалым девахами. Они тихо жались друг к другу, присматриваясь к остальным, и не принимали никакого участия ни в плясках, ни в пении частушек. Разряженные девки посматривали на них свысока, окидывали презрительным взглядом и фыркали в кулачок, перешептываясь друг с другом и явно не считая их достойными соперницами.
Серега сразу смекнул, что по неопытности над ними можно вдоволь посмеяться и в случае чего заступаться за них будет некому, а потому смело приступил к делу. Позубоскалив с другими, он незаметно для них оказался рядом с ними и вкрадчиво начал с ними разговор.
- Первый раз, поди, пришли? – Спросил он и взялся за конец головного платка старшей сестры. – Небось, дома все горевали. А тута весело. Так-то сидеть, и с ума сойдешь. Боитеся чаво?
- Чаво бяться? – Робко возразила старшая сестра. – Тута все свои, не обидят. Времени нетути. Посля мамани делов сколь осталось, не до гулянок… Огород садили, скотинка кака – все теперича нам… Без мамани да без Агашки куда как плохо…Вота и сидим дома. И то сказать, вона девки каки нарядные, не то что мы…
Она опустила глаза и взяла младшую сестру за руку. Было видно, что она робеет и не знает, как  себя вести с этим уверенным и нахальным парнем. А он между тем как будто и не замечал, что ей неприятно его прикосновение и что она стесняется этого, стоя под пристальными взглядами своих одногодок.
- Нут-кось, Серега, - подковырнула одна из них, - не теряйся, здеся свободно, ругаться никто не будеть. Тама ишо Агашка дорожку проторила, тебе и сам бог велел. По братнину следу завсегда легче итить!
Вокруг загоготали. Ободренная девка, маслянисто поглядывая на Серегу, поправила свою нарядную помятую юбку и подмигнула ему, ужимисто поведя плечом.
- Ты не гляди, что Машка костлява больно, нарастеть мясо-то, небось, папаня прокормить, коли что. Зато ни тешши, ни тестя – красота и приданого мышь в амбаре! – Она рассмеялась и облизала толстые красные губы. – И ты, Маня, шшастья свово не пропусти, авось, пожалеет тя, сироту, Лексей Трифоныч. Може тады хлебушка вдоволь поишь! – Она опять засмеялась.
Машка, вся съежившись в комочек, прижала сестру к себе и глядела на всех, как загнанный зверек. Только теперь поняла она, кто к ней подошел, и теперь вся полыхала злым и ненавидящим огнем к этому смазливому, сальному и самодовольному парню. Она вспомнила последние дни своей матери и Агашку, которая принесла в их дом такое горе, измазанные дегтем ворота их двора и Ваську, обрюхатившего ее сестру. И неосознанно, непроизвольно, словно по наитию, неожиданно для себя и других плюнула ему в лицо, тут же испуганно загородившись от него руками.
На секунду Серега растерялся, но услышав за спиной ехидные смешки девок и парней, размахнулся и со всей силой ударил Машку кулаком. Она упала и заскулила тоненьким голоском, отползая от него в угол. Серега несколько раз успел пнуть ее сапогом, пока младшая сестра Машки Анютка не заревела на весь чердак.
Все произошло так быстро, что Ванька и Сашка даже не поняли, что произошло. И только когда увидели струящуюся по лицу Машки кровь и яростно бьющего ее Серегу, подскочили и оттащили его прочь. Анютка сидела возле сестры, вытирала с ее лица кровь и голосила, заливаясь слезами.
- Взбесился, - укоризненно покачал Ванька головой, и кривой глаз его задергался. – Ужо папаня тебе вложит! Мало что ли тебе девок для озорства, чаво этих трогать? – Он жалостливо посмотрел на Машку. – И-э-эх, Сереня!..
Серега все еще озверело смотрела на сестер, тряся сжатыми кулаками. Никогда еще не испытывал он такого стыда и позора, как от этой худенькой и забитой девки, на которую не стоило бы даже и внимания обращать. Та легкость, на какую он рассчитывал в надежде позабавиться, рухнула в единый миг именно тогда, когда он менее всего ожидал этого. И теперь к чувству ярости и злости примешалось и чувство мести, крутившее его изнутри и жаждущее выхода.
- Ничо, - скрипнул Серега зубами, - ишо посмотрим, как с тобой быть. Поди сыщи такого дурака, как наш Васька, чтоб пошел с тобой. И глядеть-то не на что, а выказюливает, овца драная! – Он сплюнул себе под ноги.
Вечеринка была безнадежно испорчена. Уже никому не хотелось ни петь, ни плясать. На улице хлестал проливной дождь, и делать было нечего. Но домой идти не хотелось.  Девки и парни пугливо перешептывались между собой, связываться с Буряковыми никто не решался, и все ждали, чем закончится дело.
Васютины девки несмело поднялись и попятились к выходу, оглядываясь через плечо на Серегу. Он стоял к ним спиной, но чувствовал, как они сверлят его спину своими пугливыми глазами и ждал, когда они уйдут. Он видел из чердачного окна, как они взялись за руки и поскользили по грязной дороге, моментально вымокшие под стеной дождевого потока. И только когда они скрылись из вида, обернулся ко всем и произнес глухим сдавленным голосом грязное ругательство, касавшееся и их, и Агашки, и всех девок в целом.
- Сучонки дешевые, сами подолами мятете, а потом виноватых ищите. Прикинутся жалостливыми, чертово отродье, а у самих одно на уме…Правильно папаня говорит…- он запнулся и замолчал.
- Домой пойдем, - глухо проговорил Ванька, - неча здеся делать теперича. Все едино спорчено все. Сбирайся, Санек, до дома, - он подтолкнул брата вперед. – Идешь что ли? – Обратился он и к Сереге.
- Не пойду, - упрямо ответил он. – Ты вота што, Ванька, сходи где водки достань или вина хоть. Нехорошо мне, боюсь чего. – Он расстегнул ворот рубахи и провел по груди рукой.
Братья с удивлением смотрели на него. Ванька недоуменно пожал плечами и попытался возразить ему. Но Серега остановил брата. Он смотрел на него с тупым упрямством и казался сейчас намного старше своих лет, как будто среди них троих он и был старшим, а потому непререкаемым и непреклонным.
- Водки достань, - повторил он и посмотрел Ивану прямо в глаза. – Знашь, поди, где…Скажи, так пусть дадут, я потом рассчитаюсь. Да не боись, достану я, - ответил он на немой вопрос брата.
- Хлешшет как, одежка-то вся враз промокнет, - поморщился Ванька, - папаня с маманей пропишут  за энто. Ежели тебе приспичило, сам иди, небось, сапоги новые, не промокнут,- съехидничал он.
Серега скривил рот и начал стягивать с себя одежду. Девки тут же захихикали, исподтишка бросая на него любопытные взгляды. Но он сразу цыкнул на них и, спрятавшись за спины братьев, разделся до исподнего.
- Очумел ты, - выдохнул Сашка, обернувшись на него. – Перепужаешь всех, как явишься с дождя эдаким да в мокром. Не дури, Серега!
- Не держи его, Сашка, - прыснул Иван, - пущай идет. Ты, Серега, на девок вали. Скажи, девки раздели до гола, вота еле ноги унес. Теперича, скажи, стыдно к папане в таком виде явиться. Токмо по пьянке, скажи, и могу воротиться, так что выручайте в таком разе! – Он загоготал своей шутке.
- А дома те папаня ишо вложит, - подхватил Сашка, - поленом по хребту, для вправления мозгов. Вота с тя вся злость и выйдет. А то иша – «нехорошо мне»…
Серегу передернуло. Он с прищуром глянул на братьев и молча начал одеваться. Вокруг послышались смешки. Серега понял, что это смеются над ним, и злоба снова заклокотала в нем с прежней силой. «Ничо, - думал он про себя, - я стерплю. Потом посмотрим, чья возьмет. Я свое дело туго знаю, плетью обуха не перешибешь. Пущай смеются, а время придет, я посмеюсь».
- Ну, вота, - одобрительно сказал Сашка, оглядев одетого Серегу. – А то водки ему захотелось, по эдакой погоде и собаку не пущают на двор, не токмо сами…
Гроза бушевала пуще прежнего. Молодежь сгрудилась возле чердачного окна и смотрела, как на земле пузырятся лужи, и с крыши льют потоки воды, перехлестывая через края подставленных бочек. Идти до дома было порядочно, и если бы братья надумали сейчас идти, то непременно  промокли бы до нитки.
Вспомнив про отца, им подумалось, что, наверное, и он пережидает где-нибудь сейчас эту непогоду, а, значит, спешить не надо и лучше погодить, пока дождь хоть немного утихнет. Но как назло гроза не утихала, а даже, наоборот, набирала новую силу. Уже многие, беспокойно посматривая на улицу, начинали разуваться и готовиться стремительно кинуться в эту бушующую стихию.
Грозовой сумрак начал сгущаться подступающей темнотой вечера, а непогода все не унималась. Ванька беспокойно крутил головой, то и дел, щуря косой глаз. Парни, что жили неподалеку, уже все поуходили по домам, шлепая босыми ногами по теплым лужам. И только те, что жили так же, как они далеко, все еще толкались у окна, ожидая окончания грозы.
- Должно, в ночь зарядила, - задумчиво произнес чей-то голос. – Теперя жди не жди, а итить надоть. Не то здеся ночевать придется. Ишь стемнело как, ровно ночь за окном. По тутошней грязи и сам такой же станешь, ужо будет дома…
- И нам не сдобровать, - вздохнул Сашка. – Чует мое сердце, что папаня дома давно. Вота злится, верно. И мамане попадет через нас. Чаво скажем-то?
Ванька нахмурился и пожал плечами.
- Что есть, то и скажем, - проговорил он. – Чаво ишо?
Сашка уставился на Серегу.  Изобретательность и изощренность брата всегда помогали ему избегать тяжелой отцовой руки, теперь оставалось надеяться именно на него. Но, как будто поняв это, Сергей сделал вид, что он ничего не может противопоставить словам старшего брата и надеяться на него не стоит.
- Слышь, Сереня, - заискивающе начал Сашка, - сбрехни чаво-нибудь, неохота  под батянин кулак подставляться, небось, и тебе перепадет, еже ли что…
Серега довольно ухмыльнулся, и глаза его заблестели.    
- Ишь, как ты лазарем запел, - съехидничал он, - а ране-то, как меня поливал? Вота и крутись теперя сам. А кому что папаня вложит, ишо посмотрим..
- Да не гнись ты перед ним, Сашка, - отмахнулся Иван, - нешто не видишь. Серене токмо до себя дело. Вота ежели бы ты для него за водкой ране сбегал, може тады он тебя и выручил. А теперя шиш! Он храбрец по ничьим девкам бегать да шшупать, чтоб никто по шеям не дал, а с батяней он равняться не станет и свою шкуру за тебя подставлять не будет!
Серега судорожно сглотнул слюну. Он снова почувствовал приступ удушливой злобы, но драться не решился.
Вечеринка не удалась, ненастье не унималось, и было уже совсем темно. Хотелось пить и есть. Удобно прикорнув возле дощатой стены, Ванька потихоньку начал сопеть, склонив голову на плечо Сашки. Монотонный звук дождя убаюкивал и незаметно погружал в глубокий крепкий сон, и вскоре братья уже мирно спали друг около друга. Серега тоже начал подремывать, когда неожиданно до его слуха донесся непонятный шорох, похожий на громкий шепот, приглушаемый шумом дождя. Он осторожно привстал со своего места и прислушался.
- Братенки, - наконец разобрал он знакомый голос.
Шурка, вся мокрая и босая, стояла возле избы и звала их. Платье и платок на ней были мокрые и липли к телу, и она казалась еще мельче и тоньше, словно это был и вправду совсем еще маленький ребенок,  невесть как пробравшийся сюда в этот дождь.
- Ты как сюды? – Высунулся Серега. – Папаня приехал?
- Знамо, что приехал, - ответила Шурка. – Дюже не в духе, про вас спрашивал. Маманя и ответить не знает что. А вы, окаянные, здеся!
- Откуда прознала про нас? – Удивился Серега. – Неуж, добежал кто?
- Васютина Анютка прибегала. Сказывала, вы тута. Сказывала, ты Машку пришиб сильно, до крови. Вота маманя и послала за вами, покуда папаня спит. Он вас ждал все, велел будить, как придете. А теперя боится…Пошто Машку-то бил?
Серега отпрянул от окна. Неожиданное известие напугало и обозлило его. Все, что он приготовился сказать отцу в свое оправдание, рухнуло в один миг. Анюткина жалоба расстроила все его планы, и теперь он не знал, как ему выкрутиться и привлечь братьев на свою сторону.  Он отчаянно затряс их за плечи. Сашка и Иван, спросонья ничего не понимая, уставились на него, досадуя, что он разбудил их.
- Вставайтя уже, - теребил Серега, - Шурка пришла, вона ждет под дождем. Итить надоть, маманя зовет. Говорит, батя дюже сердитый. А ишо Анютка прибегла, жалилась. Дескать, пришиб Машку дюже. Так уж вы скажите, сама, мол, виновата… То да се, а уж дале – моя забота.
Услыхав, что здесь Шурка, братья моментально вскочили на ноги и кинулись к окошку. Сестра, обернутая в свой платок, стояла как завернутый кулек, с которого потоком стекала вода. Она зябко ежилась, и ее силуэт едва был различим в сумраке ночи. Скинув с себя все, что было можно, они отважно попрыгали наземь под дождь и, перебирая босыми ногами, зашлепали по чавкающей грязи, прижав к себе свернутую в тугой комок одежду и сапоги.
Шурка едва поспевала за ними. На ходу рассказав им все подробности, она глубоко вздохнула и прибавила от себя.
- Ужо, будет вам от папани, чую, и за вечеринку и за васютину Машку. Нехорошо, братенки, ой, нехорошо!
                15
Как ни старалась Дарья угомонить пришедших сыновей и предотвратить надвигавшийся скандал, ей это не удалось. Сыновья вернулись мокрые, грязные и злые. Они тотчас принялись греметь на кухне, хватая под руки все, что попало, и торопливо запихивая себе в рот. Насидевшись под проливным дождем на чердаке, голодные и томимые жаждой, они сразу же забыли, что отец ждет их с суровым наказанием, и первым делом принялись сразу есть и пить.
Разбуженный суетой и громкими криками сыновей, Лексей скоро поднялся с постели и вышел к ним в залу всклоченный, хмурый и сонный. Он зорко глянул по сторонам и сразу же заметил, что парни суетливо прячут от него глаза и мнутся, не решаясь сказать, что произошло. Дарья сиротливо украдкой бросила на него быстрый взгляд и отвела глаза в сторону. Лексей бухнулся на скамью и затребовал себе квасу. В груди и горле пекло и першило от выпитого накануне и теперь ему хотелось залить бушующий в груди огонь. Он с жадностью набросился на принесенный из погреба Шуркой кувшин и почти зараз опорожнил его, чувственно крякнул на всю избу и приятно отрыгнул, поставив пустой кувшин на стол.
Теперь он внимательно воззрился на сыновей и на Шурку, стоящую поодаль и пугливо прячущую свои глаза от его колючего испытующего взора.
- Ну, - сказал он наконец и тяжело поднялся из-за стола. – Чаво стряслося? Вижу, по вашим глазам, что стряслось. Ты, мать, не слухалась меня, прошляпила дураков, а они, видать, натворили делов. Вона, глазами как стреляют: зырк – и в сторону. В исподнем-то как сподручно шастать, спасибо ночь укрыла, не то на все село смеху было б! И то сказать, уважили сынки батька, без порток по селу бежали, вота мне слава-то! Гордись Лексей Трофимов Буряков, каковы сынки выросли, - отрада душе!
-Дык вымокли, папаня,- робко начал Ванька, - а как бежали, никто не видал. Вота Шурка скажет, пусто кругом было, только дошшь и хлестал. Потому и бежали голытьбой, шоб одежку, значит, не спортить, сапоги тож. Небось по голове не погладил бы, когда замочили все. Тако мы и сделали, как лучше…
- «Как лучше…» - передразнил Лексей. – А кто вам на вечерку ходить разрешил, я что ли или,  може, мать раздобрилась? Сказано же было, дома сидеть. А раз отец за порог, так и всяк за свое? От завидков, видать, брюхо свело?
- Мы, папаня, задание свое сделали, - подал голос Сашка. – Чаво же было не погулять? Что мы хуже других, что ли? Через дошшь все вышло, а то бы ты и не в жисть не догадался.
- Иде уж мне, - рассвирепел отец, - нешто с вами сравняться? Мы-то уж с матерью сирые да убогие, теперича вас слушать будем. Под вашу дуду жить станем, одно сумление – куды заведете с вашим-то умом! А ну, бабы, Дарья, Шурка, сказывайте, чаво здеся без меня было!
Шурка испуганно заморгала глазами и вопросительно посмотрела на мать. Братья сразу притихли в ожидании ее рассказа, а Серега тихонько юркнул за спину Николая, выглядывая из- под его плеча и торопливо крестясь. Дарья вздохнула, голос ее дрожал, она всем своим существом ощущала теперь свою вину. Ведь это она не укараулила сыновей, а то, что случилось с васютиными девками, не могло не вызвать нового озлобления мужа и его сурового порицания, а то и рукоприкладства.
- Ну, - опять повторил Лексей, уже более сурово.- Молчите? Говори, Дарья, как на духу, что здеся?
Дарья поправила на голове платок, отряхнула невидимые крошки с передника и, боясь поднять от пола глаза, хриплым дрожащим голосом заговорила.
- Виновата я, Лелюша, кругом, токмо не думала я, что все так кончится. Ежели И в мыслях не держала такого, прости за ради Христа!
Ничего не понявший Лексей наморщил лоб и по-прежнему грозно глядел то на жену, то на сыновей. Потом перевел глаза на Шурку и приказным тоном велел говорить ей.
- Что мать мямлит с испугу - не понять, а ты чередом говори. Али, може, вы скажете, чаво натворили?
Он поочередно переводил взгляд с одного сына на другого, но они по-прежнему молчали, и это еще больше злило отца.
- Говори ты, Шурка, - приказал он, - токмо смотри  не ври. Не мальцы уже, чтоб за бабью юбку прятаться! Сумели нашкодить – пущай сумеют и ответить!
Шурка неуверенно вышла из своего уголка и, робко бросая глаза на братьев, тихим виноватым голосом начала рассказ.   
- Анютка васютина прибегала, папаня, жалилась, что наши Машку ихнюю избили до крови. Говорила сильно. Машка будто синяя вся стала от побоев. Дюже плакала…Сказывала Серега бил…приставал будто…Машка-то кожа да кости, много ли ей надоть? Они теперича и выйти боятся, вота и жалились…
Шурка замолчала, скосив глаза в серегину сторону. Он, словно таракан, еще ниже спрятался за колькину спину и уже не выглядывал из-под его плеча, а норовил стать еще незаметнее, будто его и не было совсем. Лексей тяжелой медвежьей походкой приблизился к старшему сыну и легонько одной рукой отшвырнул его в сторону, как котенка, встав лицом к лицу с побледневшим Серегой. Затем взял его рукой за ворот рубахи и с силой рванул на себя. На пол горохом покатились оторванные пуговицы, и в доме было так тихо, что было слышно, как они катились по полу, пока не остановились. Серега сжался в комок, и губы его тряслись. Он хотел что-то сказать, но только беззвучно шевелил губами и прерывисто дышал, не в силах произнести ни слова.
- За что, сукин кот? – Прошипел Лексей, держа его за трещащую под его рукой рубаху. – За что? Може, ты с ней породниться хошь, так давай, сынок, бери с Васьки пример! Скатертью дорога! Или побаловать захотелось, девок тебе мало, тута охота? Дерьма тебе ихнего мало, заесило зело? Ишо с того позора не отошли, по глазам бьют, а тута на тебе, ишо! – Он задыхался от ярости. – Спасибо, сынок, утешил! Вота вырастил я вас под бабьи подолы глядеть! А она, видать, тебе отказ дала, то-то досада! Ну, ты и герой! С бабами воевать! А вота со мной попробуй! – И Лексей вдарил Серегу кулаком по лицу.
Серега отлетел несколько шагов и обмяк кулем на полу. Из его носа и рассеченной губы текла кровь. Он попытался встать, но подошедший отец ударил его еще раз с такой силой, что Серега сплюнул несколько зубов, и по всему его лицу заплыла сизая опухоль, закрывшая его левый глаз. Больше он уже не пытался подняться, а молча валялся на полу, вытирая слюни и кровь, и не отрывал глаза от чугунного отцова кулака. Ни мать, ни Шурка, ни братья не издали ни одного спасительного для него слова, все стояли в тишине, как будто их здесь не было.
Дарья прикрыла рот уголком платка и стояла, не шевелясь. Шурка тихо плакала, утирая слезы своей маленькой ладошкой, а сыновья сидели, не шевелясь, и только разглядывали кровавое серегино лицо.
- Пошто к девке приставал, гнида, - опять спросил Лексей и снова уселся на лавку. – Он все еще не отошел от  драки, а потому еле сдерживал себя.
- Созоровал чуть, - еле шевеля разбитыми губами, пробормотал Серега. – Небось, не убыло б с нее. Другие, вона, токмо ржуть, словно лошади, а то и сами лезут, а энта…Агашка-то, видать, побойчее была…Да я и не сделал ей ничаво, - повысил он голос, - а она мне при всех плюнула в морду, нешто такое стерпишь?
- Вона как! – Рявкнул отец. – Дождались, голь в морду плюет! А неча к ней под подол лезть. Ржут другие, так и шшупай других, кому охота. Ну, ты ж у нас, Сереня, парень изворотливый, везде поспеешь, вота и тут поспел. Неуж брата не вспомнил? Не впрок тебе его урок, зашиб девку. А ежели что с ней дурное случится? Ну, что тады делать будешь? Тады не открестишься, люди все видали! Женю тады, подлеца и иди к ней в голую хату батрачить, ничаво не дам, так и знай!
- Отлежится, небось, - неуверенно возразил Серега. – Бабы да девки живучие. Да я и легонько ее…
- Легонько. – подал голос Ванька. – Пинками бил, еле отташшили! Лютый ты, Серега, когда тебе не по нутру что придется! Этих девок ветер колышит с голодухи, а ты…Правильно тя, папаня учит! Гад ты, Сереня!
Ванькино всегда чуть придурковатое лицо, сейчас было гневным и грозным. Его кривой глаз задергался и смотрел на брата зловеще и ненавистно, словно и он, вслед за отцом, намеревался побить его.
- Пожалел волк кобылу, - прошипел Серега, с ненавистью отвечая на  выпад брата, - тебе кривому, должно, самому завидки берут. Пожалей ее, може, она тебе расположение выдаст, ты ить у нас жалостливый дурак, глядишь, тебе шо и обломится. А то так-то и девки никакой не достанется, дурному да кривому! – Он ехидно усмехнулся.
Ванька скрипнул зубами, но сдержался. Дарья увидела, как он затрясся и уже готов был кинуться на обидчика с кулаками, если бы тот сказал еще хоть одно слово. Но Серега благоразумно замолчал, считая, что достаточно больно и обидно отомстил Ивану. И она только махнула рукой, давая понять Ваньке, чтобы тот молчал и отошел от Сергея прочь.
- К девкам энтим ни ногой! - Рявкнул Лексей и вдарил по столу кулаком. – И никто чтоб из дома без мово согласия, на цепь кобелей! А ты, Шурка, к ним сходи завтра, расспросил, что да как…Ежели что, денег дадим, токмо чтоб за зубами язык держали…Да по-своему, по-бабьи, присоветуй, чтоб съезжали они отсель куда-нибудь от греха…Папаня, мол, припоможет чуть на первых порах…Да прельстись получше. Они девки простые, бесхитростные, к им подход найти можно, молодые ишо, зеленые. Ну, и ты, мать, подучи ее, как да что… А с энтими кобелями я теперича сам разбираться стану, с кажным, чтоб боле не повадно было…
Лексей угрюмо опустил голову и пошагал прочь из избы. Шурка хотела было побежать за ним, но мать остановила ее. Она знала, что сейчас его лучше не трогать, и Шурке с ее егозливостью и любопытством нужно остаться здесь, пока братья и она сама не войдут в прежнюю колею, а с отца не сойдет ярость и гнев.
 Душа ее разрывалась. Она всякий раз, когда в доме случались размолвки, чувствовала себя одинокой и виноватой, а потому всегда становилась тихой, безмолвной и незаметной, как будто пряталась  от навалившегося зла, пока оно не растворялось само собой. Ее нелегкий и даже суровый характер в это время смягчался под давлением мужнего еще более колючего и сильного характера, она покорно уступала ему и даже шла у него на поводу, желая поскорее ослабить его гнев и привести в прежнее расположение духа. Но как только Лексей забывал про обиду или неприятность с чьей-либо стороны, она вновь брала свое, и все возвращалось на круги своя.
Подросшие сыновья не вызывали в ней такой ревности, какую у мужа вызывала Шурка. Она боле спокойно относилась к их забавам и шалостям, чем он, и их жениханье воспринимала, как должное и необходимое в их возрасте. Но Лексей с его рьяным желанием главенствовать везде и во всем думал наоборот, и потому она ему не противилась, а  только слепо повиновалась, ничем не препятствуя его нраву. После случая с Василием и Агашкой она поняла, что он еще круче затянет свою петлю, и пока они будут в его поле зрения, свободы от него не будет.
Понимала она  и то, что подросшие дети уже давно вышли из младенческого послушания и тоже начинают вставать на ноги и требовать своего, в то время, как силы мужа убывают год от года, а их возрастают. И вопреки его желаниям они все равно, несмотря ни на какие запреты и наказания, будут поступать по-своему. И чем дальше, тем больше. Уж такова жизнь и ее законы. Но сказать ему об этом или даже намекнуть, она не только не смела, но даже и не могла подумать.
Очнулась от своих мыслей она, когда Серега загремел рукомойником. Он осторожно смывал с лица кровь и щерился в осколок зеркала, висевший над умывальником. Двух передних зубов не было, и теперь он не мог так широко и белозубо улыбаться девкам, как раньше. Глаз заплыл совсем и синел, как крашеное яйцо, вспухая над щекой. Разорванный ворот без пуговиц болтался клочками и был залит его кровью. Он, молча, стянул с себя рубаху и стоял теперь обнаженный по пояс, ладный и сильный. Дарья мельком глянула на него и спешно стала рыться в комоде, ища ему чистую рубашку, потом также безмолвно подала ему ее и отошла в сторону.
Николай, Иван и Сашка стояли тут же и тоже молчали, наблюдая, как Серега рассматривает себя со всех сторон. А Шурка с испугом в глазах робко выглядывала из-за их спин, изредка всхлипывая в свой маленький, словно игрушечный кулачок.
- Любуетесь? – С трудом раскрывая распухшие губы, процедил Серега. – Глядите, как родной папаня нас любит! Мотайте на ус! Будто бы сам безгрешный! – Он ехидно хмыкнул. – А вота сказать вам, каков папаня-то наш?
Дарья торопливо  и легко хлестнула его мокрым полотенцем. Она почуяла, что сын может сказать сейчас что-то такое, о чем нужно молчать и предупреждала его своим шлепком. Но он сделал вид, что не понял ее и продолжал с еще большим озлоблением, с каждым словом выговаривая все жестче и жестче то, о чем до сих пор так долго молчал.
- Папаня-то наш убивец! – Прошипел он. – Васютина смерть на нем, и Агашка с Васькой тоже на его совести. Папаня наш дюже хозяин крепкий, воли никому не даст. Коли что не по нем, так со двора, а то, може, и в петлю…- он жутко засмеялся.
- Что ты, что ты, окстись, - испуганно запричитала Дарья, - про отца такое, спятил, видно? Со зла чего не намелешь? Так смолчи пока, дай сердцу отойти, потом жалеть станешь, Сережка! Нешто тебе отец такое простит, оговор такой!
Братья, огорошенные словами Сереги, стояли окаменевшие и бледные, а Шурка вскрикнув, осела на пол и закрыла себе рот двумя ладошками, чтобы на закричать на весь дом.
- Оговор? – Злобно переспросил Серега. – Нету тута никакого оговора. Одна правда токмо. Ворота-то дегтем  им я по наущению папани вымазал, за то он мне сапоги и купил и молчать велел. Вы-то меня шпыняли ими, а я терпел, я все терпел…Посля того случая папаня от меня шарахаться начал, забоялся. Как же, не он ведь… я…Токмо все едино он…Он и Ваську не пожалел и меня, и вас не пожалеет, как что не по нем будет. Вота, думайте теперича, какой папаня наш…
Дарья тихо опустилась на скамью и закачала головой. Она и раньше смутно догадывалась, что здесь нечисто, но боялась даже самой себе признаться в этом. А теперь, когда Серега так дерзко и беспощадно открыл все, она почувствовала, что в ней что-то оборвалось, и тело ее обмякло и не принадлежит ей.
- Молчи, Христа ради, - еле прошептала она, - и вы молчите…Все будем молчать. Виноваты мы…Грех-то какой! Как же это вы…Лексей-то в злобе чумной совсем, чаво наделали…И ты, Сереня, рука б твоя отнялась тады…- она заплакала.
Следом за ней в полный голос заревела Шурка. Ее нежная еще детская душа не могла не выплакать такого горя. Ей было жаль всех и даже отца и Серегу. И то, что она узнала сейчас, надрывало в ней самые светлые и радостные струны ее души, которые так весело и звонко пели в ее тоненьком хрустальном голоске. Рыдания ее были глухие и хриплые, и вся она в миг превратилась в маленькую сгорбленную старушонку со сморщенным красным личиком, беспомощно барахтающуюся на полу.
- Гнида ты, Сереня, - тихо, но четко произнес Ванька, подступая к нему. – Оба раза гнида! Я враз понял, что папаня те не просто так сапоги купил. Вона, как дело было. Токмо папаня тож просчитался, ты и его враз пролал, как он тя против шерсти погладил. Папаня все ж ки не такая шкура, как ты!
- Уходи от греха, - оскалился Николай, - не то,Серега, за себя не поручусь! Съезжай к чертовой матери отсель!
Дарья отчаянно замахала на них руками и оглянулась. Со двора не доносилось ни звука. Она засеменила к выходу и украдкой выглянула узнать, где Лексей. Двор был пуст, и она решила, что он в сарае копошится с лошадьми, и вернулась в избу.
- Молчите все! – Повелительно сказала она. – Чтоб отцу ни-ни! И ты, Сереня, завтра же куда-нибудь с глаз долой, хоша на время…пока сойдет со всех, а тама видно уж будет, чаво делать.
Она хотела сказать еще что-то, но внезапно в избу вошел Лексей. Он был удивительно спокоен и хладнокровен, что ни в коей мере ему не было свойственно. И потому, как он неторопливо прошел к сыновьям и остановился прямо напротив Сергея, всем стало ясно, что он все слышал и теперь должен дать свой окончательный ответ. Единственный открытый глаз сына смотрел на Лексея с ненавистью и опаской. Серега трусил, но с места не сошел, а только снова сжался в комок и ждал нового удара. Отец смерил его едким взглядом и в звенящей тишине избы четко и металлически отчеканились его слова.
- Спасибо тебе, сынок, - Лексей в пояс поклонился Сереге, - что так долго язык за зубами держал. Я думал, скорее он у тебя развяжется. Инда сколь терпел, бедняга…Я, сынок, давно тебя раскусил, не за просто так тебя попросил. Ты, Сереня, завидущ больно, а  слабый. Духу в тебе  - один пшик! Тако вроде хитрый, а слабый…Братья-то по сравнению с тобой, куда как крепче! Тебе, сынок, с нянькой жить, сам-то ты быстро завалишься. Так что бабу ты себе присматривай крепкую, шоб тебе под ее подолом тепло было, не то, Сереня, каюк тебе!
Лексей развернулся от него и теперь смотрел на жену и других детей. Завидев зареванную, валявшуюся на полу Шурку, он осторожно и нежно,  сколько позволяла его душа, приподнял ее и усадил на лавку, а потом обратился к Дарье и всем остальным.
- Вота что, детоньки, и ты, Дарья, - голос его звучал устало и в нем не было обычной гневливости и нетерпимости, - гнать его не надоть, пока в силу не войдет, инда навовсе пропадет, и  не троньте его никто, не велю, - Лексей повысил голос, - потому вины с себя не снимаю, мой грех. Не думал я Васюту на тот свет спроваживать, в мыслях тово не держал. Ваську отвадить хотел да вас, дураков, от глупостев ваших. Ан вона как вышло…- Он замолчал и потер лоб рукой. – Из-за вас же, чертей, старался. Чижало добро наживалось, шоб его по миру за так пускать, на голытьбу всякую! Да вам не понять того до поры-времени…Покуда за батяниной спиной, так и хвост дугой. А как на свои лепешки сядете, да дитенков заведете, вота когда меня вспомните…А с меня кто другой спросит за все…
И ты, Дарья, смотри, - обратился он к жене, - своих ученьев тута не веди. Я пока всему голова, потому и мой ответ. А коли что не так, так счас говорите, потом уж я разговоров вести не буду. – Он обвел всех строгим взглядом. – Ну, так тому и быть, коли молчите.
Спокойный и неспешный разговор его показался всем не только страшным и жутким, но и прозвучал приговором окончательным и бесповоротным. Его удивительное спокойствие, не свойственное его горячей натуре, было непривычно, а потому непонятно и страшно. Обычный буйный гнев его проходил быстро и выливался потоками брани и рукоприкладства. Чего же нужно было ждать теперь, не понимал никто, а потому в душе каждого затаилась смутная сосущая тревога.
И после ухода отца никто ни с кем не перемолвился ни словом. Дарья загремела на кухне чугунками. Шурка, торопливо высморкавшись в передник, заплескалась у ведра на дворе, подставив распухшее зареванное лицо под ласковый ветерок. А братья, не сговариваясь, один за другим потянулись по своим делам.
- А ты, вона,в сенцах ложись, не ровен час кто увидит, - скомандовала Дарья Сереге. – Небось, какой с тебя ноне работник! Да и отцу лишний раз на глаза не попадайся, не терзай ты ему душу, окаянный!..
И под ее тяжелым взглядом он покорно побрел на лежанку, что стояла в сенцах, на которой пахло овчиной, сеном и кислой домашней снедью, что хранилась неподалеку в чулане.
                16
Ваньке запало в душу все, что произошло за последнее время. Ему было неимоверно жаль несчастную Машку, и он решил тайком, невзирая на отцовский запрет, навестить ее. Он не говорил про свою задумку никому, а только тихо выжидал удобного случая.
Даже Шурке, которую мать сама отправила к васютиным девчонкам проведать их и спросить не надо ли чего, он не сказал ни слова. Машка не выходила у него из головы, и он сам не мог понять почему. Эта худая и даже костлявая девка, ничем не примечательная внешне, вдруг поселилась в его душе и не выходила у него из ума. Тревожила его сердце и постоянно напоминала о себе, что бы он ни делал. Непонятное это состояние удивляло его и не давало ему покоя. Он ловил себя на мысли, что Машка не выходит у него из головы, а причины для этого нет, кроме жалости, которую он по мягкости своего сердца испытывал всегда ко всем несчастным и обиженным. Он тихонько от матери и других припрятывал для нее вкусные куски, чтобы позже явиться к ней не с пустыми руками, и все терпеливо ждал своего часа.
Шурка, посетившая сестер, пришла веселая. Бойко рассказала, что Машка пошла на поправку и была очень довольна, когда узнала, как отец наказал Серегу, а уж когда Шурка передала им немного деньжат и вовсе воспряла духом и, кажется, уже не имеет ни на кого зла. Ванька слушал про все внимательно, но старался не показывать вида, что имеет здесь какой-то интерес. И только когда Шурка сказала, что девки собираются вскоре покинуть родной дом и уехать, как-то странно закряхтел и заерзал на лавке, невольно оказав свое беспокойство.
Это известие заставило его ускорить события. Днем избежать отцовского ока или материнского глаза ему не удавалось. Детей держали под неусыпным наблюдением, но к вечеру уставшие отец и мать часто садились возле дома и вели свои неспешные разговоры. В эти тихие вечерние часы и решил Ванька посетить Машку, урвав свое недолгое время.
Он для порядка покрутился около родителей, перекинулся словцом с братьями и, пошутив с Шуркой, незаметно исчез со двора, огородами направившись к избе Васюты. Было еще светло, но уже смеркалось. Он осторожно вынул из-за пазухи приготовленные гостинцы и постучал сестрам в окно. Оно почти сразу распахнулось, и из дома высунулась бледная худенькая мордочка Анютки, немного испуганная и любопытная.
- Чаво тебе? – Скороговоркой затараторила она. – Надысь итак ваша Шурка приходила. Машка ничаво, поправляется. Я, вона, ей примочки ставлю, теперя яичков напекла, чтоб здоровее была. Она, вишь, худа больно, ей исть надоть поболе…
- На ка вота, - протянул Ванька пакет со снедью, - корми сестру-то…Пущай быстрее поправляется. Да ты, ежели что, шепни мне чуток, може, я что и придумаю, -  предложил он. – А так не торопи ее, пущай полежит, небось, от работы и кони дохнут…
Анютка благодарно приняла от него гостинцы и уже хотела закрывать окно, как услышала голос сестры.
- Кто тама? – Звонким, но слабым голосом спросила Машка. – Чаво ж не зайдет в дом? Ты, Анютка, в дом позови, чаво ж под окном топтаться?
Анютка проворно спрыгнула с подоконника и побежала открывать дверь. Ванька поправил свой кучерявый чуб, быстро оправил рубаху и с волнением в сердце ступил через порог.
Бедная подслеповатая хатенка уныло скрипнула прогнившими половицами, и он почувствовал, как они прогибаются под тяжестью его тела. В углу на топчане на старом тулупе лежала Машка, укрытая старым вытертым одеялом. Лицо ее иссине-бледное еще больше отливало белизной из-за темных кругов под глазами и синих разводов от побоев серегиных сапог. Она медленно приподняла голову и испуганно поглядела на Ивана. В глазах ее стоял немой вопрос, как будто она хотела спросить, зачем и для чего он пришел в это время к ним, и не случилось ли еще какой беды, раз он припожаловал так неожиданно и поздно.
- Не боись, - откашливаясь и робко ее оглядывая, произнес Ванька. – Проведать пришел. Ты лежи, Машка, не спеши…вона, как тебя всю Серега…сволочь он! За то папаня его причесал, знашь, как! Хужее тебя счас, ей-бо! – Он улыбнулся. – Пущай знает, как девок забижать! А ты ничаво, не боись, оклемаешься, дай срок…- Ванька смущенно замолчал, не зная, что говорить еще. Потом, словно вспомнив что-то, торопливо и, заглатывая слова, забарабанил. – Ты, вота, ты не того…не уезжай никуда…чаво удумала-то…это от болезни твоей…пройдет. Ты здеся и Анютка…куда ж из родного дома?..В чужих людях несладко будет…а тута все ж сама хозяйка…
Машка улыбнулась. Ей было смешно смотреть, как этот парень смущается и мямлит перед ней и даже робеет, переминаясь с ноги на ногу. Но и необыкновенное чувство благодарности, теплоты и еще чего-то, непонятного переполняло ее сердце, и она смотрела на этого смешного косящего  парня с нежностью и грустью. Еще ни один из парней не интересовался ею так, как этот робеющий парень, и ей было приятно, что и она может кому-то понравиться и вызвать к себе интерес.
- Ну, дык я пойду, - наконец, промямлил Иван, все еще топочась на месте, - не то маманя с папаней заругают, без спросу я…не велено нам…Токмо Шурку и пустили, а я уж самоволкой, крадучись…
- Иди, Ваня. – тихо проговорила Машка, впервые называя его по имени и оттого краснея, - не ровен час хватятся…попадет тебе за меня. Поспешай к себе, я то ничаво, встану скоро…- она замолчала и тяжело вздохнула. – Скоро, иди…
Иван почувствовал, как горячая удушливая волна заполняет все его тело и подкатывает к самому горлу. Он торопливо развернулся и почти бегом направился на улицу, и только там, расстегнув ворот рубахи, вздохнул полной грудью. Сердце его колотилось, словно бешенное, и он никак не мог унять его стука и боялся, что это слышно кругом, и он сейчас выдаст себя с головой.
Но дома все было по-прежнему. Отец и мать также сидели на лавке и шушукались про свое домашнее, а братья и Шурка, занятые своими делами и разговорами так и не заметили его недолгого отсутствия. Он юркнул в сарай и уже оттуда, как будто находился там все время, крикнул сестру.
- Эй, Шурка, подь сюды, чаво тама гомонишься?
Шурка удивленно поспешила к нему и недовольно заверещала на весь двор.
- Чаво кричать-то? Стряслось что ли чаво? – Она обвела непонимающим взглядом сарай и Ивана. – Звал-то чаво?
- Дык забыл, чаво, - заржал Ванька, - ты долго торопилась!
- Вот же черт кривой, - досадливо обронила Шурка, - вечно ты со своими прикрутками, Ванька. И не надоест глупому! Ежели сам ничаво не делашь, так другим не мешай, не то папане живо скажу.
- Уж и скажешь! – Ванька входил в роль. – А вота я папане тоже скажу…скажу, Шурка робить не дает – песни поет, чаво тады?
- А ну тя к лешему, - засмеялась она. – Звон ты, Ванька, ей-бо! Ох, и  достанется какой эдакий балабол!
- А, можа, она самая счастливая будет, - опять заржал Иван, - почем тебе знать? Я свою жану бить не стану, я ее любить буду, вота! – Серьезно прибавил он. – А ты балабол…
- Ох и смотри, братенок, - Шурка махнула на него рукой, - чавой-то не то ты запел! Кабы лиха не случилось! Папаню забыл? Вона, Сереня, до сих пор еле ходит-сидит…
…через зубы свистит, - опять за свое принялся Ванька, - а ему так сподручнее плевать по сторонам, по вас и по нам…- он опять заржал, - иди уж, надоть будет кликну.
Шурка засеменила к себе, а Иван довольно прищурился: никто ничего не заметил, и теперь можно было не опасаться, что кто-нибудь скажет, что его долго не было. Он еще некоторое время пробыл в сарае, повозился у лемеха, осмотрел конскую сбрую и, наконец, вышел к братьям.
Вечер был теплый и ясный. Небо, усеянное яркими точками далеких звезд, неподвижно висело над головами, временами прикрываясь бегущими по небосклону прозрачными дымчатыми облачками. Ветер, нежный и слабый, легонько покачивал верхушки деревьев и шелестел листвой, навевая тихий глубокий сон. В густой и от вечерней тьмы синей траве весело стрекотали цикады, наполняя окрестности мелодичным звуком, похожим на маленький игрушечный оркестр. То здесь, то там взлетали и порхали ночные мотыльки, летя на яркий свет свечи или керосиновой лампы. И в воздухе стоял терпкий пряный аромат летних трав и цветов, смешанный с запахом парного молока и меда. Все дышало спокойствием и умиротворением. И даже отец и мать сидели особенно тихо, прислонившись друг к другу и слушали эту удивительную вечернюю музыку, опасаясь лишним словцом прервать ее красоту и гармонию.
Вдалеке слышались голоса и молодой смех, и под звуки разливистой гармошки пели песни, старательно выводя голоса и подголоски. Ночь неторопливо опускала свой бархатный лиловый занавес, покрывая вокруг себя все густой таинственной тенью. И дома тихо проваливались в ее черноте, как в невидимую бездну, чтобы вновь появиться при первых лучах солнца. И мягкое влажное дыхание скотины возвещало, что пора ложиться спать, потому что к утру нужно будет много сил для нового дня, несущего с собой еще неведомые заботы и тревоги, а может быть, счастье и радость.
Но вечер был так хорош, что о завтрашнем дне не хотелось думать, и душа просила этой сладкой тихой музыки и очарования ночи. И никто не разговаривал, боясь разрушить эту необъяснимую магию  природы, а отдавался ей без остатка и прорастал в нее, проникая всем своим существом необъяснимо, непонятно и естественно.         
Первую ночь Иван не спал и ворочался с бока на бок. Он слышал, как тяжело и редко храпит во сне отец, как дружно сопят братья, как шебуршится в хлеву скотина и кричит петух, будоража встревоженных кур, как где-то далеко, перед рассветом стихает гомон молодых голосов подгулявших девчонок и ребят, и все никак не мог заснуть. В его мыслях неотступно стояла Машка, бледная, побитая и жалкая с ее милой доброй улыбкой, и он лежал, тоже улыбаясь ей, невидимой, но такой близкой, что у него щемило сердце. Никому не мог он сказать и объяснить, что с ним случилось. И прежде говорливый и суетной, он вдруг сделался молчаливым, задумчивым и степенным. Перемена в нем была столь разительна, что не могла не броситься в глаза, и мать, озабоченно глядя на него, несколько раз уже спросила, не заболел ли он.
Егоза Шурка тоже исподволь наблюдала за братом и даже подступалась к нему со своей привычной игривостью, но он упорно молчал и ничего не желал говорить. И только Серега, с его обычной наблюдательностью и хитростью, изолированный от общения с другими, как всегда сумел ввернуть свое неожиданное, но верное предположение.
- Чаво, Ванька рот на замок закрыл? Неспроста ты таиться зачал. А и либо чаво натворил, либо задумал чаво. Вы бы, маманя,  папане сказанули на ушко, пока беды не вышло, а то как што, мне по рылу, а Ванька-то тихой ходит и ничаво. Не просто это так…
Николай зло сверкнул на него глазами. После случая с Машкой и дракой с отцом, он возненавидел брата лютой ненавистью. Он не понимал, зачем отец сделал такую подлость с васютиной Агашкой, но то, что Серега продал отца с потрохами при первой же стычке, заставило его посмотреть на него совсем другими глазами. Он и раньше недолюбливал Сергея, зная его скользкость  и  змеиную изворотливость, но сейчас отчетливо понял, что брат поступил бы так абсолютно со всеми, кто бы это ни был. И оттого в душе его произошло нечто такое, что перевернуло все его нутро наизнанку, высветило в нем все его темные и светлые стороны, которые таились там, в глубине, и повернули его к Сереге самым его черным и жестким краем.
- Поддувало свое закрой, - грубо прикрикнул он, - о себе бы позаботился лучше. Ишо морда от давечного не прошла, а уже на другой кулак нарываешься. Все ты, Сереня, примечаешь, чаво не надоть, будто есит у тебя в причинном месте. Смотри, мы-то ведь тоже не лыком шиты, а папаня теперича за тебя не заступится, за суку продажную, так что берегись, Сереня…
- А ты не стращай, видали мы, - огрызнулся Сергей, - на ворах-то шапка зараз горит, тако, вота, и на вас. Видать, жопа-то ужо полыхает, вишь, как распалился! А то папаня…у папани теперича той уж власти нетути…просрал свое время…да и Агашка ему чести не прибавила…вота как!
Он ухмыльнулся и отошел в сторону, кося на братьев здоровым глазом. Николай с раздутыми ноздрями и сжатыми кулаками готов был ринуться в драку, он не оправдывал отца и не жалел его, но и понимал, что если бы был на месте брата ни за что не продал бы отца, даже если бы он совершил настоящее убийство. И теперь ненависть к нему возрастала все больше и больше, перебраживая в душе в нечто такое, что он не мог описать.
О его свиданиях с Клавдеей теперь не могло быть и речи. Отец сурово следил за каждым, и нечего было даже думать, что мать или Шурка смогут его умолить дать им свидеться. Жизнь текла размеренно и монотонно, сменяя день на ночь. Так прошло несколько недель.
Постепенно время охлаждало пыл и залечивало раны, заставляя забывать некоторые обиды и прощать то, что казалось невозможным простить. Нельзя было сказать, что все пошло по-прежнему тихо и гладко, но боль от обид притупилась, жизнь сталкивала их накоротке,  и вольно или невольно все встало на свои места, с той только разницей, что, как говорится, разбитую тарелку, как не склеивай,  целой уже не сделать.
К Ильину дню накосили много сена, застоговали и радовались богатому урожайному году. На сеновале сладко пахло разнотравьем, и братья с удовольствием спали там, отделив Сереге дальний угол. Скотина ходила гладкая и сытая, с хорошим приплодом, вольно растущим на пышных лугах, значит,к осени и зиме мяса будет много и поститься им не придется.
Николай с отцом едва успевали выполнять заказы, работая от зари до зари. А Дарья, как справная хозяйка, деловито и четко подсчитывала рубли, раскладывая их на кучки, предназначенные для хранения и траты. По вечерам они с Лексеем вели неспешные беседы по хозяйственным делам, и она подробно докладывала ему, что и когда она задумала купить и сколько намерена потратить. Лексей слушал и одобрительно кивал, изредка вставляя свое веское слово. Дарья, подобно ему, вела хозяйство с умом и не тратилась зря, но, как и всякая женщина,  любила принарядиться, а потому не отказывала себе в маленьких женских слабостях и удовольствиях.
По большим праздникам все бабы и мужики ходили нарядные и чистые. По деревням и селам звенели гулянки, и девки с бабами одна перед другой выхвалялись обновками и лузгали семечки, принимая от ухажеров конфетки в обертках и печатные пряники, купленные для зазноб на прошедшей ярмарке.
Частенько на такие гулянки приходили ребята и девки из соседних деревень и сел показать себя и посмотреть на других. Для храбрости принимали на грудь вина или водки и куражились, если понравившаяся девка не шла с ними, доводя дело иногда до кровавых драк, в которых участвовали все здешние парни, дубинами провожавшие чужаков по своим домам. Доставалось и им. И на утро, протрезвевшие после вчерашнего, выслушивали они родительские наставления пополам с крепким словцом и добрым угощением в виде полена, кулака или вожжей за разорванные рубахи и распухшие лица с кровавыми подтеками и синяками.  Но всякий раз, несмотря на поучительные уроки, все повторялось заново. 
Садки звенели весельем. Хороший год прибавлял крестьянину радости и внушал уверенность в завтрашнем дне, оттого и праздник встречался особенно по-доброму, легко и весело.
Дом Буряковых, высокий и статный, стоял на селе, словно кряжистый пень, крепко вросший в землю своим фундаментом, будто корнями, чтобы всякому сразу было видно, что стоит он на своей земле прочно и надолго, как положено настоящим знатным хозяевам.
Николай и Иван каждый о своей думали о предстоящем празднике, надеясь на скорое свидание. И чем ближе была дата, тем сильнее ощущали они волнение, в мыслях представляя себе эту долгожданную и желанную встречу и то, что они скажут своим зазнобам в  оправдание за долгое отсутствие и молчание.
Иван, как и в первый раз, насобирал Машке гостинцев, не забыв тайком от матери припрятать их в заветном месте на сеновале. А Николай долго считал втихаря выигранные в карты монетки, которые потратил Клавдее на платок. Играть он начал давно, еще будучи совсем мальчишкой. Немногие деревенские игры не очень увлекали его, а хорошие способности в арифметике сразу дали нужный эффект при игре в карты, где нужна была отличная память, умение быстро и четко просчитать варианты и масть игроков, чтобы вовремя скинуть или взять карту.
Играть его научили проезжавшие мимо цыгане, стоявшие в Садках табором позади села целый месяц. Их  кочевая жизнь, полная приключений, был окутана тайнами и чем-то таким, что тянуло к себе необычайно. И он, минуя все запреты, бегал к ним каждый вечер, слушая протяжные, за душу берущие песни и рассказы бывалых цыган, повидавших на своем веку и бесконечных дорогах  множество разных людей, судеб и диковинных мест, о которых Колька  никогда и не слыхивал.
Там среди гвалта и незнакомой речи, в кругу смуглых отчаянных цыганят он и пристрастился к карточной игре, легко переняв от них некоторые секреты, которые так помогали ему потом выигрывать у своих соперников. Удивительно, но он не чувствовал себя среди них чужаком. Цыгане не гнали его прочь, как другие, и даже оставляли на ночь и кормили, тем, что ели сами, словно он был из их табора. А потом пели свои удивительные песни, бравшие  его за душу и выворачивавшие ее наружу, и он плакал, не понимая, отчего заливается его душа слезами, которые льются помимо его воли.  И он готов был слушать их бесконечно и подпевал сам, стараясь слиться с их голосами и не испортить эту невозможную щемящую красоту.
Потом, когда табор снялся и ушел так же неожиданно, как и появился, он еще долго ощущал в себе потерянность и пустоту, и чувство чего-то недосказанного, что незримо ускользнуло вместе с ними. Эта заноза осталась в его памяти надолго и, когда он начинал играть в карты, перед его глазами всегда всплывали костры под темным низким небом и тягучие грустные цыганские песни, которые эхом звучали в его томящейся душе.
Ни мать, ни отец не одобряли его увлечения. Но когда он выигрывал, отец довольно покряхтывал и даже нахваливал сына, хотя мать по-прежнему продолжала ворчать и даже ругаться, совершенно не одобряя этого. Просить же денег у отца хотя бы на что-то Николай не решался, зная, что тот все равно не даст, и это только возбудит в нем и в матери нездоровое любопытство и испортит все его хорошие  намерения.   
Лексей по-прежнему самостийно правил деньгами и не подпускал к этому сына, хотя и работал с ним на равных и пополам. Но об этом Николай не смел даже и заикнуться. С той самой поры, как отец избил Серегу, он и не помышлял о встрече с Клавдеей, хотя постоянно держал ее в голове и так же, как Иван готовился к встрече. Лелеяла надежду и Шурка, тихо про себя думая о предстоящем своем свидании со Степаном. Ильин день праздновали шумно и широко, а потому и знали, что будет на этом празднике много гостей со всех сторон.
Лексей и Дарья думали об этом, помнили свою молодость и понимали, что дети не усидят дома, когда вокруг будет столько веселья, и, скрепя сердце, разрешили праздновать и им.
- Ты, Лелюша, не серчай так-то, - увещевала его Дарья, - в жисти все бывает, так не на всю же жисть на родных дитев серчать. Каково дома-то сидеть, когда друзья-подруги на гулянках пляшут? Робята молодые, им ли дома сидеть в таку пору, да ты и себя-то вспомни, мы-то ведь с тобой тоже молодые были…- она тихонько вздыхала и начинала опять, - по молодости, по глупости все…дык уйдет, как своей семьей заживут. Охолонь, Лелюша!
Лексей слушал, усмехался, а потом досадливо отмахивался от нее рукой, словно прогонял надоедливую осеннюю муху.
- Да будя тебе стонать, ровно пономарь, завела. Пущай идут  надоть раз, мы-то не хуже других. Небось, то впрок пошло, теперича не будут в дураках сидеть.
В Ильин день Садки гудели с самого утра. Воздух звенел каким-то особенным напряжением радости и предстоящих желанных и долгожданных встреч. Все блестело, как перед Пасхой, и хозяйки еще до рассвета хлопотали у печек, выпекая горячие праздничные хлебы к большому званому столу. У многих дворов собирались телеги и повозки, на которых в село приезжали приглашенные гости, а молодые ребята и девчата с окрестных деревень приходили и приезжали сами, надеясь погулять здесь как следует и без приглашения.
Лексей и Дарья редко кого звали к себе да и сами не особенно любили разъезжать по гостям. Даже с соседями они общались немногословно и по необходимости, предпочитая решать свои проблемы самостоятельно и не выносить сор из избы. Их зажиточность давала им возможность легко обходиться без чужой помощи, а потому жили они обособленно, никому не кланяясь и держа других на расстоянии. Соседям это не нравилось, и они не жаловали Буряковых, считая их заносчивыми, жадными и скрытными, порой прикрывая этим обыкновенную зависть перед их независимым, крепким, по деревенским понятиям, положением.
Никого не ждали они и в этот раз. И хотя к празднику готовились всей семьей, жизнь шла своим размеренным обычным чередом. Потому и удивился Лексей, когда увидел, как к его двору свернула  ковровская телега, на которой сидел сам Иван Анисимович с супругой и старшей дочерью Клавдеей.
- Никак мельник с семейством, - всполошился он, обращаясь к жене. – Вота, Дарья, тебе и хлопоты новые. Давай-ка с Шуркой без задержки на стол, должон я Анисимычу. Так чтобы мне перед ним в грязь лицом не ударить! – Он выразительно глянул на жену. – Смотри, Дарья, не подведи!
Ковровы уже входили во двор,  и Лексей вышел их встречать.
-   Доброго здоровья хозяевам, - крестясь на иконы проговорил Анисимович, - с праздничком вас! Без приглашенья мы, ну так не прогоните, поди? – Он обернулся к жене. – Ты тама, Авдотья, пошарь в телеге, чай, не с пустыми руками приехали. За подарок твой, Трофимыч, ответствую. Премного доволен я, благодарствую. Вота и тебе от нас, чтоб не обидно было.
Он принял из рук жены сверток и неловко  сунул его в руки Лексею. Тот неторопливо развернул его и удовлетворенно крякнул: новый синий картуз с кантом для него и шаль для жены были как нельзя кстати.
- Проходьте, - широко улыбнулся он, - мои бабы счас враз все устроят. – Он посмотрел на бегающих вокруг Дарью и Шурку. – А мы пока покалякаем, что да как. Ну, а ты, девка, – обратился он к Клавдее, - вона, хоть с парнями моими поозоруй, не бойсь, не обидят, они у меня теперича дюже смирные!
Клавдея ловко бросила быстрый взгляд на стоящих чуть поодаль парней и сразу выделила из них Николая, который неотрывно глядел на нее горящими глазами и нетерпеливо подрагивал тонкими резными ноздрями. Ванька, сразу смекнувший, что к чему, насмешливо подтолкнул брата вперед и по своему обыкновению отпустил очередную шуточку, от которой и Николай и Клавдея побагровели до корней волос.
- Вота, Колюша, овес сам к лошади пожаловал! Не теряйся теперя, видал, краля какая, ажник кровь с  молоком! С хорошего куша и девка хороша!
Сашка и Серега засмеялись, и Иван, довольный отпущенной шуточкой, гордо выпятился вперед, намереваясь продолжить свой разговор.
Шурка, пулей летающая с кухни в погреб за разными закусками и соленьями, только вздыхала, разглядывая нарядную Клавдею. Ей было обидно, что Степан не приехал вместе с ней, и она, робея, тихонько спросила у нее на ушко. 
- А братик-то ваш с сестрицами что жа не приехали? Не взяли их что ли? Токмо одна вы…
- А у них свои заботы, - нехотя ответила Клавдея, - Степан со своей зазнобой, сестры тоже…К вам-то такую ораву везти без спросу нешто можно? Спасибо, что папаша хоть меня взял, - она опять посмотрела на Николая, - мог бы ведь и один уехать.
У Шурки упало сердечко. Все, что она представляла себе в своих мечтах и чего ждала с таким нетерпением и желанием, было отнято этой одной холодной и безразличной фразой о том, что у Степана была другая и что, по-видимому, дело там было серьезное, раз Клавдея назвала ее  его зазнобой.
- И что жа, жениться он надумал? – Упавшим голосом спросила она. – Красивая, поди? Ваша,тамошняя?..
- Ничаво девка, ладная, - подтвердила Клавдея. – Небось, к зиме оженят, давно уж они с ней. Папаша с маманей  со сватами сговор сделали, наша девка. Да и пусть, на свадьбе погуляем, он ведь у нас один, братка-то…
Шурка ничего больше не слышала. В ее ушах повисла  ватная тишина, и она, как заведенная, только сновала взад вперед из залы в кухню и назад. Она опять почувствовала себя маленькой, глупенькой девчонкой, которая по неосторожности и неопытности позволила себе думать и надеяться на внимание со стороны такого красивого и видного парня, как Степан. А он, видимо, и не думал о ней никогда, просто посидел с ней на лавке да спел  песни, не зная даже, что заронил в ее душе что-то большее, о чем и не подозревал и чего не хотел вовсе. Она изо всех сил старалась казаться веселой и улыбалась каждой ванькиной шутке, но внутри у нее все разрывалось и плакало, ища выхода наружу, а она из последних сил сдерживала слезы и заглатывала их тугой ком, боясь хоть кому-нибудь обнаружить, что с ней творится.
Зато Николай и Клавдея так и горели глазами, и всем было абсолютно ясно, что они нравятся друг другу. Усевшись за стол, хозяева и Ковровы начали неспешные ни к чему не обязывающие разговоры. Клавдея и Николай то и дело стреляли глазами, ища любую причину, чтобы поскорее выйти из-за стола и удалиться куда-нибудь вдвоем. Братья понимающе похохатывали, подзуживая их. И в этой кутерьме никому не было дела до махонькой Шурки, которая, поставив на стол последнюю миску с закусками, незаметно исчезла из залы и теперь горько рыдала одна в углу сарая, запрятавшись от всех за большой тюк небитой шерсти.
- А Шурка где? – Первый заметил ее отсутствие отец. – Пошто ее за стол не посадили? Токмо, как юла, вертелась, а глядь, и нет ее. С чаво бы это?
- Да тута где-нибудь, - безразлично ответила Дарья, - куды ж ей деться? Придет, Лелюша, мало ли чаво на уме у девки, може, стесняется она… Шурка, а ну, иди, отец зовет, - крикнула она в проем двери.
Шурка не слышала, она плакала, вытирая бежавшие слезы, и никак не могла остановиться. Встревоженный Лексей, сообразив, что здесь что-то не так, послал за ней Ивана. Ванька, оживленный выпитым и вниманием к своей персоне, выскочил во двор и даже не сразу понял, откуда слышатся сдавленные всхлипывания.
- Шурка, где ты? – Позвал он сестру. – Ревешь что ли?
Шурка не ответила, но всхлипы тут же прекратились, и наступила тишина. Ванька потоптался на месте и нерешительно направился в сарай, где сжавшись в комочек и стараясь быть совсем не заметной, сидела Шурка. Она подтянула к себе колени, положила на них заплаканное лицо и обняла их руками.
- Тю-ю-ю-ю, - присвистнул Ванька, - чавой-то? Папаня тама тебя кличет, а тя нетути… а ты здеся ревешь. Случилося чаво?
- Ногу я больно зашибла, - соврала Шурка, - вота от боли и реву тута. Зацепилась вона за тую железяку и уж дюже больно…- она неопределенно показала рукой в сторону. – А папане-то чаво надоть? На столе-то уж вроде все ставлено…
- Дык тебя и надоть, - сказал Ванька, - ежели б нас кого не было,так он, може, и не заметил бы, а то ты… Дочка-то ты у его единая, любимая…
И тут Шурка заревела с новой силой. Теперь ей показалось еще обиднее, что любимая и единственная она была только у отца, а другие, такие, как Степан, вовсе не замечали ее, и ей никогда не бывать замужем за такими красивыми и видными парнями, как он, а довольствоваться любовью отца и братьев и то, пока они все вместе. Ванька растерялся и недоуменно топтался на месте. Он не понимал сестру, а потому не знал, как ее утешить, и оттого робел и терялся еще больше.
- Ну, будя,будя, - повторял он, утирая ей слезы. – Папаню рассердишь. Ступай-ка лучше к нам за стол, тама и горе твое само разойдется. – Он улыбнулся ей. – Знамо дело одной всегда горшее. А нога до свадьбы заживет, не реви!
- До какой ишо свадьбы? – Всхлипнула она. – Все бы тебе, Ванька, смеяться…А я кому нужна така маленька да страшненька, токмо папаня и любит…Вона девки какие, Клавдея и другие то ж, не мне чета…А я тако у вас, уродинка… - и из ее глаз опять потекли слезы.      
- Дуреха ты, пра,- обнял ее Иван за плечи, - твой жених ишо под стол ходит, а ты ревешь, пущай вырастет покель, не то и не отдадим навовсе, - он нажал ей на кончик носа, - кнопка ты наша! Погодь, мы тебе ишо такого найдем, всем девкам на зависть! Токмо дай срок…
                17
Клавдея сидела за столом впереглядку с Николаем и рдела, слово алая заря. Авдотья с удовольствием подмечала, что между нею и хозяйским сыном пробежала искорка взаимного интереса и симпатии, и тайно вздыхала, надеясь на благоприятный исход. Женить старшего сына не представляло труда, а вот с девками получалась загвоздка. Первой на выданье была Клавдея,  и нужно было, чтобы она не засиделась, проторив дорожку и остальным сестрам.  Партия была подходящая и ни Анисимыч, ни его жена препятствовать не стали бы ни за что.
У мужиков между тем был свой разговор. Мельник, подвыпив, пересел прямо к Лексею и, склонив к нему голову, жарко зажептал про недавно услышанную им новость, сильно его обеспокоившую.
- Ты, Лексеюшка, вот тута сидишь и ничаво не знаешь, а я-то у себя на мельнице с разными людьми вожусь, так вота, говорят умные-то люди, что с городу к нам вскорости людишки назначенные приедут, чтоб, значит, везде здеся все к рукам прибрать. И будем мы все одинаковые, что ты, что я, что голытьба нашенская. А добро, какое есть, все на всех разделят, а потом, что кто не возьмет, в общий котел…
- Брехня! – Прожевывая жирный кусок свинины, ответил Лексей. – Ни в жисть в это не поверю. Как такое может быть, чтоб, значит, мое кровное отобрать и кому-то отдать без мово согласия?.. Не поверю! Это я, значит, у себя тама парюсь, а васютиным девкам добро за так?! Вота, - он сунул мельнику кулак, - видал чаво им обломится? Так то…
- Оно-то так, - вздохнул Ковров, - и я так-то думаю, а токмо кто ж нас с тобой спросит? Приедет хлюст какой – и поминай как звали! Ему ж нашего горба не жаль, евоный пот не лился, тако он возьмет и разделит, как хотит. И не спросит, Лексеюшка. И поминай, как звали труды наши…
- Врут, - опять повторил Лексей, - на справном мужике все держится. Нас завали, так и все прахом пойдет! Голь нешто потянет такой хомут? Откель силу возьмет, а деньгу откель? И при деньгах-то спину гнешь, свету не видишь, кажную копейку берегешь, на хозяйстве лишку не бывает. А отдай за так – нешто беречь будут, как пришло, так и уйдет, легкая деньга в руках не держится… Брешут твои люди, не слухал бы ты их, Анисимыч, да не мутил людей зря…
Мельник недовольно засопел и налил себе и Лексею еще по стакану. Он уже был довольно крепко пьян, а потому слова Лексея его задели более обыкновенного.
- Ты, Лексей Тофимыч, мне таких слов не говори, - опять зашептал он, - я ведь не баба, чтоб с колодца слухи таскать, мне верные люди говорили, у меня самого сердце не на месте. Что, ежели так, куды деваться? Ты-то с сынами, мужики одне, а у меня баб шесть ртов, вота задача…куды с ними…душа-то кровью изнывает… Вота сына, Степку, женю зимой, а энти-то на мне висят… Итак пристроить трудов сколь, а ежели без всего, так и подавно… Горит душа-то…
Он обвел осовелым пьяным взглядом стол и остановился на Клавдее, которая сидела, разрумянившись,  и не спускала с Николая игривых глаз. Он затряс своей большой головой, как будто хотел стряхнуть с себя пьяную дрему, и опять уставился на дочь, медленно переводя свой взор с нее на Кольку. А когда, наконец, встретился с ним глазами, погрозил ему  своим корявым пальцем и по слогам нараспев громко, чтобы слышали все, а особенно Лексей и Дарья, произнес:
- Не ба-луй, зря па- рень, я тя  ви-жу, сукин ты сын! – И уже обращаясь к дочери, добавил. – И ты, Клашка, не балуй! Не то не посмотрю, что ты вымахала така здоровенна, пропишу по всем правилам под подолом на заду!
Клавдея залилась пуще прежнего и сразу опустила глаза. Ей было неловко за отца и за себя, и за то, что он сейчас сказал все это при всех, когда все так хорошо складывалось для нее. Она нервно оправила свое новое, специально надетое для этого случая шерстяное платье, которое мать сшила ей у тамошней лучшей портнихи, и поспешила выйти из-за стола.
Платье было темно-зеленое, со вставными желтыми клиньями на подоле, зашитыми в складки, и когда она шла, складки расходились ярким подсолнуховым цветом по всему подолу, словно это и был подсолнух. Сшитое по ее складной фигуре, оно ловко сидело на ней и обтягивало все нужные формы, так что Анисим только прищелкнул языком ей вслед.
- Хороша девка, - гордо выпятил он губу, - есть на что посмотреть, не то, что иные!  Я-то хоть и отец, а все ж ки мужик, понимаю…Для такой абы кого не подсунешь, верно я говорю, Лексеюшка?
- Похаять не могу, - сдержанно проговорил Лексей, - а все ж ки и лучшее бывают, - он осторожно оглянулся на Дарью, - токмо об этом, Анисимыч, при бабах нельзя…житья потом не дадут, - прошептал он ему на ухо, - ни-ни!
Мельник засмеялся и лукаво прищурился. «Да кто же без греха», - говорил его взгляд. И он приставил к губам свой толстый заскорузлый палец, давая Лексею понять, что он полностью с ним солидарен. Затем кивнул на Авдотью и Дарью и ткнул его в бок, словно не Лексей его, а он Лексея предупреждал об опасной и ненужной здесь за столом теме.
- Хозяйки-то наши, - запел он елейным тоном, - да лучше наших баб, Трофимыч, и нетути нигде. Что твоя, что моя – токмо глянь, ну, нигде лучшее нет! Вота, - и он полез целоваться.
За столом послышалась возня и притворное кудахтанье двух дородных кумушек, которые с явным удовольствием принимали  неожиданные ухаживания разухабистого мельника. А тот, нисколько не стесняясь Лексея и сидящих за столом детей, продолжал озорничать под их шутливое ворчанье и легкие тумаки, которые они периодически отпускали по его кряжистому крепкому  телу.
- Экий ты озорник, - освобождаясь от его цепких объятий и сторожко оглядываясь на мужа, проговорила Дарья. – Пальцы-то словно крюки, тако и зацепляют, вона Лексей-то смотрит, кабы потом чаво не было… Озорник ты, Анисимыч! Голова, вона, ужо седая, а все бес в ней сидит!
- Промахнулась ты, Дарья, - подал голос Лексей, - не в голове у него бес сидит, а в другом месте, ужо должна знать где, чай, не вчера замуж вышла, не девка ужо, вона, шестеро по лавкам сидят, - и он добродушно рассмеялся. – А и не жальтесь, бабы, небось, сами-то рады радешеньки, с вас не убудет от его…
Мельничиха, вся красная и смущенная еще больше Дарьи, залилась своим тонким звонким смехом, а вслед за ней засмеялись и все стальные, заполнив избу дружным раскатистым хохотом.
- А вам чаво здеся? – Точно очнувшись, заметил Лексей, обращаясь к сыновьям весело смеявшимся вместе с ними. – А ну, геть отсель! Ишь уши растопырили, здоровы ржать, жеребцы! А ну, кыш, кому говорят! Уселися!  Коли сыти, так и марш по своим делам! У нас тута свои печки-лавочки, не по вашим соплям!
Николай и Серега нехотя встали с лавок. Редкие гости и их разговоры возбуждали в них любопытство и желание послушать и услышать как можно больше. И то, что отец сейчас так бесцеремонно выпроваживал их из-за стола, огорчало их и одновременно еще больше пробуждало любопытство и желание поучаствовать в их взрослых делах.
- А Шурка то что жа, - опять спросил Лексей, - тако и не пришла, как я звал? Куды ж она девалась?
- Так Ванька за ней пошел, - услужливо подсказал Серега, - должно, оба застряли где. Сыскать что ли?
- Сыскать, - кивнул Лексей. – Пущай сюды идет. Отец зовет, не кто другой, а Ванька тама пущай останется, с вами, неча ему за ней таскаться. Скажи, токмо ее зову.
В сарае, куда вошли Серега, Николай и Сашка, Иван все еще утешал приунывшую Шурку. И хотя она уже не ревела, вид у нее был заплаканный и обиженный. Покрасневшие глаза и опухший носик никак не хотели приходить в норму. И как они ни старались с Ванькой, было очевидно, что она долго и безутешно лила слезы.
- Вота вы где, - послышался голос Николая, - а папаня тама ругается, тебя кличет, Шурка. А ты тоже хорош, пошел искать и сам застрял. Пошто Шурку обидел, вота батя тебе пропишет  за энто, - пригрозил он брату. – Ну, как она теперича туды пойдет в таком виде? Опухла от слез вся, чаво стряслося у вас?
А ничаво! – Бойко ответила Шурка. – Ванька тута ни при чем. Тако просто, глаз засорился, вота и слезы текли. Насилу вынули. А бате-то чаво надоть? Нешто без меня тама не обойтись?
- Без тебя, видать, никак, - съязвил Серега, - нам тута велено быть, а тебе тама. Иди уж, папаня выпимши сильно, так кабы чаво не выкинул спьяну. Сама знашь, он ждать не любит… А ты его перед гостями срамишь, нейдешь. Поспешай давай!
 Шурка быстро вскочила и, на ходу поправляясь, поспешила в избу. У самого входа она увидела притулившуюся Клавдею, с интересом поглядывавшую на сарай, куда вошли Николай с братьями, и на нее, маленькую, кругленькую и  еще более смешную от того, что все личико ее теперь округлилось еще сильнее, как будто его надули. А от глаз остались одни только темные блестящие щелочки, разделенные распухшим носом-кнопочкой.          
- Папаня звал, - проронила Шурка, пробегая мимо нее и словно оправдываясь, - не знашь, чаво?
- Не ведаю, - усмехнулась Клавдея, - сама давно оттоль ушла. – Во хмелю они, мало ли чаво в такую пору в голову взбрести может. Ты иди, коли зовут. Да не боись, маманя тама, с ними.
Шурка улыбнулась. Она никогда не боялась отца, просто сейчас ей было неудобно появиться перед незнакомыми людьми в таком зареванном виде и дать повод к ненужным расспросам. Она еще не знала, что ответить отцу, если он спросит о причине ее отсутствия и на ходу соображала, что ему сказать.
Лексей, увидев ее, сразу приободрился и тронул мельника за плечо, показывая в сторону дочери.
- Вота, Анисимыч, и моя Шурка, - с гордостью произнес он, указывая на дочь. – Ты не смотри, что она махонька, зато проворна, в меня да в мать. Ежели кому достанется, доволен будет. Отменная хозяйка Шурка…Да ты никак ревела, - добавил он, присмотревшись. – Обидел кто, али как? Ты токмо скажи, я его в бараний рог сверну, слышь, Шурка?!
Она испуганно передернула плечами. Отцов крутой нрав знали все, и теперь нужно было поспешить успокоить его.
- Кому ж меня обидеть, - возразила она, - тако просто. Чаво, думаю, мешаться вам? Да и разговоры ваши меня не касаются. А что до глаз, то засорился, вота и плакала. Спасибо Ванька соринку вынул…да пройдет скоро…
Лексей недоверчиво посмотрел ей в глаза и покачал головой, давая понять, что его, старого воробья на мякине не проведешь. Но, не желая выносить сор из избы, решил разобраться со всем позже, когда гости уедут восвояси.   
- Ну дык и ладно, - примирительно сказал он, - соринка так соринка. Посля про то поговорим. А счас, Шурка, мне лестно тобой похвалиться. Повернись-ка пред гостями. Козявочка ты моя, - с нежностью говорил он, поглаживая голову дочери и умильно глядя на гостей. – Небось, не хуже твоей, - сказал он, обращаясь к мельнику, - хоша ишо и годами молода.
- Ты это… того… - возразил Анисимыч, - не городи зря…Клавдея лучшее твоей…Вона как на нее Колька твой зырил, прямо глаза выпучились…А твоя, так…мала больно…
Лексей побагровел. Никогда и никому не прощал он таких слов, а теперь на виду у всех ему говорили самое для него обидное, а он, как хозяин, должен был терпеть и слушать. Дарья, понимая, что дело может принять нежелательный для обоих сторон оборот, быстренько постаралась перевести все в шутку и подмигнула Авдотье, желая привлечь и ее на свою сторону. Обе бабы принялись на все лады расхваливать обеих девок, каждая чужую, посмеиваясь и толкая мужиков в бока.
- Да обе хороши, - пела мельничиха, - всяка по-своему. Шурка, вона, как игрушка, кукленок и токмо. Уж больно она ладная у тебя, Лексеич, а шо до росту, так то не беда, поди не парень, ей то токмо на руку.
- И права ты, Авдотья, - вторила ей Даья. – Обе хороши. А Клавдея твоя статная, девка загляденье, так чаво ж не поглядеть, а може, ишо наша будет, - она подмигнула Анисимычу, - породниться не против?
Такой оборот дела понравился обоим мужикам, и вскоре конфликт был исчерпан. Дарья потихоньку выпроводила Шурку вон и наказала ей далеко не уходить, а ждать, пока гости не уедут.
Вечерело. То тут, то там стали раздаваться призывные звуки гармошек. Девки и парни собирались на кругу и начинались пляски и песни. Бесцельно потолкавшись по двору, братья вышли за ворота, откуда гармонь была слышна еще сильнее. Клавдея пошла следом, искоса поглядывая за Николаем. Он чуть поотстал от других, и теперь шел почти рядом с ней, чувствуя за своей спиной ее легкое прерывистое дыхание.
- Пляшут, - проговорила Клавдея, - должно весело тама. А мы здеся топчемся. Може,  отпросимся у родителев на гулянку, поди, держать не будут. Нам то что подле них… морока одна…а тама гармония играет, ноги так сами и просятся в пляс, - она ловко отбила дроби, - айда, робята!
И внезапно пустившись в бег, увлекла всех за собой. Все тотчас побежали на зов гармони, позабыв про наказ родителей и целиком захваченные предстоящей веселой гулянкой  со сверстниками, уже не думали ни о чем, кроме этих заливистых звуков и белозубых девчатах, на все лады поющих частушки и отплясывающих перед понравившимися парнями свои затейливые дроби.
Буряковых встретили шумно, Клавдею насторожено. Девки придирчиво и внимательно разглядывали ее платье, цветастую шаль и ее саму, переговариваясь друг с другом, и не спешили принимать ее в круг. Своим зорким взглядом они сразу определили, что к чему, и теперь язвительно подкалывали Николая, заставляя его краснеть и смущаться. Колька терпел. Он решил не отвечать на их  ехидные выпады, а тихонько уселся возле Клавдеи и только изредка поднимал на нее глаза.
Братья же сразу рассыпались по всему кругу, нарочито весело и игриво задевая всех зубоскалящих девок. Васютиных дочерей среди них не было, и у Ивана быстро упало настроение. Он еще немого потолкался возле братьев и под шумок незаметно исчез, не привлекая к себе никакого внимания. Сашка и Серега лихо отплясывали «ельца» под зазывные напевки бойких девчат и норовили, как бы ненароком, обнять и прижать каждую, которая была не против.
Местные парни уже не раз прошлись мимо Клавдеи, с интересом разглядывая ее и прицеливаясь на заветную кадриль, но все еще не решались пригласить, с осторожностью поглядывая на Николая. Он же робел и никак не мог решиться вызвать ее в круг. Она гордо сидела на толстенном срубленном дубовом  стволе, который служил в таких случаях лавкой, откинув подол своего платья на его корявую бугристую кору, и с нескрываемым превосходством поглядывала на тамошних товарок, как бы говоря, вот какая я, смотрите. И парни, уязвленные ее самомнением, тоже перешептывались между собой и разглядывали ее откровенно бесцеремонно и нагло.
- С чаво так пыжится? – Спросил один Серегу. – Сидит, точно палку проглотила. Девки наши лютуют, не ндравится она им. Ишь зырит как, должно, Кольку вашего схомутать хочет. А он-то возля нее – кур щипанный, краснеет. Я б на его месте уж давно бы пронял ее, а он, видать, робеет, дурак!
- А ты ему пример подай, - подначил его Серега, - покажи братке моему, что почем. А то он и впрямь дурак дураком сидит. Клашка - девка не промах, знает, куды ноги делать…- он засмеялся.
- А вота счас, - захорохорился парень и направился прямо к Клавдее. – Пошли что ли, - развязно обратился он к ней, - не кобенься, Клаха. Или ты токмо с Колькой? Може, ты им в снохи набиваешься, то зря. Лексей Трофимыч, знашь, какой… Он уж тута одну сосватал, досель и видали ее…
Вокруг послышались жиденькие смешочки. Парень победно оглянулся и хотел было продолжить, но встретил колючий взгляд Николая и отступил.
- Ладноть, дело прошлое, нас не касаемо, я ведь того, тебя, Клаха, пригласить хотел. Вижу,  сидишь, бревно давишь. А Николай-то твой, видать, не решится никак. Девка-то ты, вона, какая, в  случае чаво долго помнить будут. – Снова послышались едкие смешки. – Ну, дык как, пойдешь, Клаха, со мной?
Клавдея поджала губы. Ей были неприятны насмешки этого парня и то, что Николай молчал и не давал никакого отпора, словно ее и не задирали. В душе она затаила обиду  и теперь не хотела даже смотреть на него, отводя в сторону свои серые распахнутые глаза.
- Отстань, репей, - досадливо ответила она, - не пойду я  с тобой, так посижу. У вас и свои девки ядреные, глядят, словно ужалить хотят, видать, своих парней караулят, другим не отдают.  А Николай так, ему по девкам папаня ишо бегать не дает, а спросить, небось, боится. Пущай пока за  маманину юбку держится…
Парень усмехнулся.
- А остра ты, Клашка, на язык, - проговорил он. – Ну, дык я за маманину юбку уж давно не держусь, идем! – Он протянул ей руку.
- Сказано, не пойду, - резко оборвала его Клавдея и ударила его по руке. – Не нарывайся, милок! Не то плохо будет…
- Это с чаво ж? – Не унимался парень. Ему стало неловко перед своими товарищами и девками, которые с интересом наблюдали за его перепалкой с Клавдеей. – Ваши что ли побьють али как?
- Може, и наши, - подтвердила Клавдея, - это уж как получится.
- Да брось ты ее, - начал урезонивать его Серега. – Вона, и Колька уже с кулаками сидит. Не ровен час сцепитесь ни с чаво, рожи себе разобьете, а толку…- он шаловливо подмигнул. – Пойдем отсель, чаво скажу.
Клавдея с тревогой посмотрела, как они отошли в сторону и начали шептаться. Серега несколько раз посмотрел в ее сторону и опять что-то бойко зашептал парню на ухо. Он довольный заржал и согласно кивнул. Клавдея отвернулась.
- А и правда, сидишь ты, Колька, точно пень, - грустно сказала она. – Коли б знала, лучше б сюды не ходила, токмо насмешки от ваших… Домой приеду, стыдно рассказать будет. – Она  глубоко вздохнула. – Эх, кавалер ты негодный!
- А пошли, - внезапно решился Николай, - была не была, пущай говорят, что хочут, мне теперича  все равно. – Он решительно дернул ее за руку и втащил в круг.
Девки и парни расступились, уступая им место. Клавдея бросила быстрый  лукавый взгляд в сторону Сереги и парня и поплыла по кругу, разметывая фалды своего темно-зеленого платья на яркие желтые брызги. Она не сводила с Николая глаз, отплясывая своими красивыми ногами, обутыми в кожаные ботики, звонкие дроби, будто разговаривала с ним, то наступая на него, то медленно удаляясь в сторону.
- Видал, как подолом машет? – Зашептал на ухо парню Серега. – Ну,  ничаво, счас мы ее проучим, ты тута меня подожди, - и он быстро скрылся за толпой народа.
Уже вечерело, но расходиться никто не собирался. Гулянка была в самом разгаре. Девки и парни, разгоряченные пляской, рассаживались на бревне, жеманно обмахиваясь платочками. Клавдея села с края, откинула сзади подол, чтобы не примять платья, и незаметно отерла влажный лоб. Гармонист взял малый перекур, чтобы дать отдохнуть себе и плясунам, и девки затянули страдания.
- Ишо чуток и пойдем, - сказала Клавдея, - пора уже. Папаня с маманей загостились, поди. Кабы скандала не вышло. Да и вам пора.
Николай согласно кивнул. Ему  было необычайно хорошо с ней и отпускать ее не хотелось. Теперь он глядел вокруг на всех смело и даже победно и отворачивался от насмешливых девичьих взглядов, не желая ни отвечать им, ни замечать их. Он разыскал в толпе братьев и помахал им рукой, подзывая к себе. Но ни Сашка, ни Сергей не ответили на его призыв. Николай пошарил по толпе глазами и с тревогой обнаружил, что Ивана нигде нет. Он еще раз обвел всех глазами и, наклонившись к Клавдее, тихонько произнес.
- Ванька куда-то запропастился. Ты посиди тута, Клаша, я пойду поищу его. Сашку с Серегой спрошу, некуда ему деваться, чертяке, може, здеся где. А нет, так и будет ему на орехи от бати!
Клавдея видела, как он подбежал к братьям, и как они отрицательно замотали головами, очевидно, тоже не зная, где Иван. Потом, пошептавшись, что-то сказали ему, и он скрылся в темноте.
Вновь заиграла гармонь, и снова девки и ребята пошли в пляс, на ходу выкрикивая задорные частушки и скороговорки. Клавдея поудобнее уселась на бревне и  с удовольствием слушала. И невдомек ей было, что под топот и гомон сзади к бревну осторожно прибивают маленькими сапожными гвоздиками  подол ее нового выходного платья, только что сшитого для этой поездки. Она представляла себе, как по возвращении Николая они опять, уже в последний раз за этот вечер, войдут в круг и спляшут последнюю  прощальную кадриль, а потом он пойдет провожать ее до дома, где, наверное, их уже ждут отцы и матери. А дома она будет рассказывать сестрам, как они ходили в Садках на гулянку,  и какие там девки и парни, и как она плясала с Николаем в своем новом платье на зависть всем тамошним модницам, пускавшим от зависти слюни.
- Скучаешь, Клаха? – Услыхала она рядом голос Сереги. – Ничаво, придет счас. Вота Ваньку сыщет и придет. Тады ишо спляшешь разок.
- А ты что жа Ваньку искать не пошел? – Спросила она. – Ужо могли бы и без Николая обойтись, вдвоем с Сашкой и сходили бы. Все на старшого надеетесь?
- А ты болезная какая, - усмехнулся Серега, - вона, как его  жалеешь. А меня пожалеть не хошь? Тебя, Клаха, на всех хватит!
- Уйди от греха, Серега,- нахмурилась Клавдея. – Не ровен час Николай услышит, он те морду на бок свернет! 
- Не рано ли ты, Клаха, на Кольку лапу наложила, - скривился он. – Гляди, не обломилось бы…- он осекся и быстро отошел, завидев возвращающегося Николая.
Клавдея заметно оживилась и заерзала от нетерпения. Неприятный осадок, оставшийся после разговора с Сергеем, улетучился без следа. И когда он подошел к ней и с улыбкой протянул ей руку, она мгновенно преобразилась, вся отдавшись порыву своего чувства, гнавшего ее навстречу ему.
Она встала и почувствовала, как сзади треснула материя, разрываясь на клочья и натягивая ей подол, как будто кто-то держал ее за него. Клавдея оглянулась и потянула подол на себя. Снизу свисали жалкие рваные клочья, платье было безнадежно испорчено. Клавдея растерянно посмотрела на Николая и тихо заплакала.
- Как же это? – Ничего не понимая, произнес Николай, оглядывая ее сзади. – Не должно так зацепиться. – Он внимательно осмотрел бревно и присвистнул. – Те еще сучочки, - с сердцем пробормотал он, - знать бы, кто постарался, так кулаков бы не пожалел. Ну-ка, Клаха, кто вокруг тебя вился без меня?   
- Сереня твой да энтот малый, что надысь приставал ко мне, который плясать звал, - вытирая слезы, прошептала она. – Будет мне теперича от отца, только справили платье. Мамаша-то, поди, ахнет от ужасти. Не знаю, что и сказать… И кому только пришло в голову такое? Чисто нелюди, господи, - она пять тихонько заплакала.
Николай высмотрел в толпе ребят Серегу и поманил его пальцем. Тот нехотя подошел к нему и, глядя прямо в глаза, спросил самым невинным тоном, на какой только был способен.
- Чаво тебе, Николай? Дай с робятами чуть постоять. Домой что ли пора, так счас. Вы-то с Клашкой идите, а мы ужо потом, все едино догоним, не дрейфь!
- Домой-то пора, - грозно приступился к нему Николай, - да только как с энтим идти, - он растянул клавдеин подол и показал Сереге висящие клочья, - видал, что сделали? Твоя работа или, може, дружков твоих?
- Дела…- протянул Серега, - токмо я здеся ни при чем, и ты на меня глазами не стреляй. Мало ли кому созоровать захотелось, тута робята озорные. Чуть что не по ним – держись! А ты, Клашка, больно ерепенишься, вота они и наказали тебя…
- Брось зубы заговаривать, - еще сильнее разозлился Николай, - знаю я тебя, подлеца. Нашкодишь – и в кусты, за чужу спину, сроду сухой из воды выйдешь, вота и теперича так…Кто это  сделал, говори, паскудник! – Он схватил Серегу за грудки и тряхнул его с такой силой, что у того клацкнули зубы, и он истошно заорал.
- Не знаю ничаво! С ума ты что ли сошел,  из-за бабьей дури совсем рехнулся, виноватая она, вота и сделали. Говорю тебе, робята наказали, а кто – сам ищи.
Николай обвел горящим взглядом застывшую толпу ребят и, наконец, нашел того, кто так настойчиво приставал к Клавдее. Парень нагло улыбался и, казалось, даже не думал прятаться от него.
- Ты, паскуда, тое сделал? – Медленно процедил сквозь зубы Николай. – По морде твоей вижу, что ты. Зачем девке новуху спортил, нешто вещь виновата в чем? За то деньги плачены и пока не ейным рублем, так что мамаша сполна спросит и вожжей, поди, не пожалеет.
Парень пожал плечами и нагло улыбнулся. Весь его вид говорил за то, что он и не думает признаваться, а наоборот, будет отпираться.  И ему, Николаю, без помощи брата или кого постороннего не припереть его к стенке.
- Так ты или не ты? – Повторил он свой вопрос. – Правду говори, не то хуже будет! Я те такое, гад, не спущу! Все едино достану, даже ежели после…
Клавдея тянула его за рукав. Она не хотела начала драки, и без того хватало ей сейчас проблем, чтобы еще оправдываться перед родителями Николая. Время неумолимо поджимало, и она начала серьезно беспокоиться, нужно было возвращаться как можно скорее.
- Пойдем отсель, - сказала она, - теперича кулаками махать поздно. Оттого платье новым не станет. А ежели ишо задержимся надолго, вдвойне попадет и тебе и мне. Не надо было сюды итить, насвоевольничали, вота и получили за то.
Она еще раз с сожалением приподняла разорванный подол и вздохнула.
- Всего и надела токмо раз ноне, - с сожалением сказала она, - куда ж его теперь?
Николай промолчал. Никакие слова утешения не могли помочь ей сейчас, да он и не знал, что нужно говорить в таких случаях. Набить парню морду он, конечно, мог, но полной уверенности, что это был он,  у него не было. К тому же Николай был совершенно уверен, что одному ему невозможно было справиться с такой подлянкой. А должен быть еще кто-то, кто ходил и принес эти злосчастные гвоздочки, и скорее всего это был Серега, весьма гораздый на подобные штучки. Он еще раз внимательно посмотрел на брата и отвернулся.
- Ладно, Клашка, - подавленно сказал он, - узнаю кто, разберусь как надо, будет он у меня на пузе перед тобой елозить. Сам без порток останется, а платье тебе новое справит за свой счет, - он поднял ее лицо к себе, - веришь мне?
- Верю, - одними губами прошептала она.
- Тогда пойдем, - перешагивая через бревно, потащил он ее за собой. – И вы сбирайтесь, - крикнул он Сашке и Сергею, - вместе ушли – вместе и придем, да Ваньку снова не потеряйте!
Назад возвращались молча. Братья тащились следом с явной неохотой. Иван шел самым последним и не примыкал ни к кому. Он не хотел ненужных расспросов, и ему было даже на руку то, что сейчас было не до него. Николай ругал себя за то, что оставил Клавдею одну без присмотра и потому более всего винил себя и то и дело оглядывался на Серегу, посматривая на него с явным презрением и угрозой. Клавдея глядела себе под ноги. Она уже не плакала, а только вздыхала и качала головой, как будто разговаривала про себя с кем-то. Клочья ее платья развевались на ветру и обнажали крепкие красивые ноги, которыми она уверенно и цепко топтала землю. И при каждом порыве идущие сзади них Сашка и Сергей довольно хмыкали и улыбались, как будто видели что-то непристойное и постыдное.
У ворот буряковского дома уже стояли Лексей и Анисимыч, уже крепко пьяные и оттого слишком довольные друг другом. Поодаль переговаривались матери, тоже под хмельком, раскрасневшиеся и улыбчивые. Все говорило о том, что застолье и все остальное  удалось к всеобщему удовольствию хозяев и гостей. И даже Шурка возле них сияла своей обычной круглой лучезарной улыбкой, совершено позабыв про давешние слезы и неприятности.
- Ты, Николай, скажи своим, чтоб про тамошнее молчали, -  попросила Клавдея. – Сама я потом скажу. Видал, довольные какие родители наши, так не порть им последний час у вас. Пущай по-хорошему расстанутся, а тама видно будет. Да и вам мороки меньше. Не то пристанут счас с расспросами по пьяному делу…Тако хуже нет…Сама уж я как-нибудь…
Николай обернулся к братьям и приложил палец к губам, другой рукой красноречиво показывая свой мощный кулак.
- Все вы бабы и девки такие, - тихонько сказал он и согласно мотнул головой. – Как чего случись – то да се, да как-нибудь…Все норовите стороной да околицей, чтоб соломки подстелить. Инда диву даешься, каково умеете отвернуть. Недаром вашу бабью породу с кошками равняют, сколь ни кидай – все на лапы встанет, тако и вы.
Клавдея ничего не ответила. Настроение у нее было испорчено, и как она ни старалась казаться веселой и беззаботной, от материнского глаза не ускользнуло что что-то не так.  Клавдея старалась ходить маленькими шажочками и не поворачиваться ни к кому спиной, спереди платье оставалось нарядным и новым. И ее услужливость и непривычная покорность еще больше насторожили мать. Она сердцем чувствовала, что в  поведении дочери проскальзывает какая-то неестественность, но никак не могла понять, чем она вызвана. От хмеля у нее кружилась голова, и слегка подташнивало, и потому Авдотья решила оставить все до дома. Анисимыч же, раздобренный щедрой порцией выпитого, и подавно почти ничего и никого вокруг себя не замечал. Он тяжело залез на телегу и, перекинув через себя вожжи и едва ворочая языком, промямлил дочери.
- Прощайся, Клашка, с ухажерами и правь лошадьми. Мы ныне с матерью не в себе малость. Тута до дома дотрясемся, а ты уж при лошадях. Небось, не заплутаешь…- он обнял на дорогу Лексея и трижды расцеловался с ним. – Спасибо тебе, Лексеюшка, за хлеб за соль, премного мы с Авдотьей довольны…Теперича и честь знать пора, - он опять обнял Лексея.
- Что жа коли так, приезжайте ишо, - гостеприимно предложил Лексей, - а то и мы к вам припожалуем, ежели случай придет. Мы теперича с тобой, Анисимыч повязаны навроде сватов али кумов, родня однем словом…
Авдотья, окутанная цветастой шалью, обцеловывала Дарью, хватая ее то за одну, то за другую щеку. Дарья, непривычная к такому обращению и не любившая подобных сцен, брезгливо, но терпеливо морщилась, подставляясь под мокрые толстые губы мельничихи.
- Поехали что ли, чума толстозадая, - урезонивал ее муж. – Вцепилася в бабу, точно к мужику прилипла, ты пособи ей оторваться, Клашка, не то до ночи не уедем, - заржал он пьяным вольным смехом. – Да и сама-то садись, вона,  вожжи-то…
Клавдея последний раз бросила на Николая быстрый взгляд и села в телегу. Застоявшиеся лошади легко и с охотой двинулись домой. Растянувшийся на телеге мельник почти тут же захрапел разливистым храпом, а Авдотья еще несколько раз обернулась и махнула стоящим у ворот платком.
- Слава те, проводили, - облегченно вздохнула Дарья, - устала я от них хуже, чем от вас всех. Ну, теперь, бог даст, не скоро приедут. Как никак сына женить сбираются. Нас с отцом звали. Теперича кошель оттопыривай, не до гостей будет, -  и она направилась в дом.         
                18
Всю дорогу до дома Клавдея не проронила ни слова. Отец храпел на  телеге громовым басом, сотрясая густой ночной воздух. Мать рядом клевала носом, изредка приоткрывая один глаз, чтобы удостовериться, что до дома еще не доехали. Она совсем не глядела на дочь и не интересовалась, как прошла гулянка. В голове у нее роились мысли только о том, как теперь, по своем приезде она ляжет в мягкую пуховую постель и будет до утра наслаждаться покоем своей привычной огромной кровати с пышными большущими подушками, на которых спала почти полусидя. Выпитое вино и разморило ее и размягчило. Она пребывала в том расположении духа, которое часто называют полузабытьем, нечетко помятуя происходящее и путая сон с реальностью.
Широкая дочерина спина, монотонный скрип телеги и дробный четкий стук копыт действовали на нее умиротворяющее и окончательно погружали ее в желанный сон. Даже когда они приехали и уже въехали в свой широкий двор, она все еще не могла очнуться от навалившейся на нее дремы и едва доползла до заветной кровати, куда плюхнулась, еле сумев снять с себя свое нарядное, порядком жавшее от переедания, платье. Анисимыч храпел во дворе богатырским храпом, и сколько его ни пытались разбудить, усилия остались напрасными. И только Степан, перевалив его себе на плечи, сумел, пошатываясь,  дотащить его  до сенцев, куда и скинул, словно куль с мукой, на лежанку, где обычно он и спал до самых холодов.
Клавдея облегченно передала вожжи старшему брату и, ничего не говоря, направилась в избу, из которой уже торчали любопытные мордашки сестер. Каждой до смерти хотелось узнать, каково ей было в гостях, что ели и пили, и где она была еще кроме буряковского застолья. Особенно не терпелось Машке. Она с ходу повисла на руке старшей сестры и заискивающе глядела ей в глаза, словно хотела выудить из нее все до самого донышка. Но, заметив припухшие веки, насторожилась, непонимающе ткнула Клавдею в бок и затрясла ее за руку.
- Не в себе ты чтой-то, Кланька, - тихо проговорила она, - случилося что ли  чаво? Ревела, вижу, а токмо не пойму с чаво.
- Молчи ты пока, - обрезала ее Клавдея. – Не время счас. Погодь чуток, младшие лягут, тады и поговорим. – Она замолчала и покачала головой, на глаза опять набежали слезы. – Не знаю, Машка, что и делать теперича… - и Клавдея махнула рукой.
Свет керосиновой лампы в избе был приглушен, поэтому Клавдея не беспокоилась, что все разом заметят ее беду. Но лукавые девичьи глаза все заметили сразу, и на сестру посыпались расспросы и охи со всех сторон.
- Клашка, нешто платье рваное у тебя? – Спросила младшенькая Поленька. – Ой, будет тебе назавтра от мамаши… а жалко-то как… уж больно платье хорошо было…
- И впрямь, Клавка, - вторила другая, - как же это ты так, гля-кось, сзади подол весь рваный, точно когтями драный.
- Гвоздями прибили, - всхлипывая промямлила Клавдея, - когда на бревне я сидела, вота и рвануло, кады вставать стала. И не зашьешь и не заштопаешь, пропало платье… А чаво мамаше говорить и сама не знаю.
- Ну, ты ране времени-то не реви, - выпроваживая младших спать, утешала ее Машка, - до завтрева чаво-нибудь придумаем. Оно, може, и обойдется все…Не ты жа виновата в том, так и говори, созорничали, мол, тамошние робята. Потому как, скажи, выпимши были да приставали, а пьяные-то, известно, дураки, всяка блажь им в голову лезет. – Она погладила сестру по голове. – Небось, не накажут, не за што, поди…
Клавдея благодарно припала к ее руке. Машка была к ней ближе всех из сестер не только по возрасту, но и по отношению к жизни, а порой, Клавдее казалось, что она даже старше ее, так иногда рассудительна и серьезна была Машка, несмотря на всю свою смешливость и любопытство.
- Ты взавтре будь рядом, кады я об энтом говорить стану.  Мне не так страшно будет. Може, и твое слово зачтется, как заругают…
- Не сумлевайся, - заверила Машка, - а пока расскажи-ка, како там было…Неуж с ухажером своим не гуляла? Тако рядом с мамашей да отцом и просидела весь день?
- Скажешь тоже,- у Клавдеи загорелись глаза, - мы с ими токо чуток за столом и посидели, а опосля в Садки на круг ходили. Тама девок, робят - видимо-невидимо. Все нарядные, парни важные, чисто гусаки. Мы с Николаем да его братки ходили, сестрица-то его, пигалица малая, дома осталась. Все про Степана нашего  выспрашивала, как да что, потом пропала, как узнала, что женится он зимой. Видать, понравился ей Степан. Сказать Степке, так до смерти досмеется, он-то об ей ни разу и не вспомнил. А она, видать, держала его в голове…Да не судьба им…
- Вота ишо нашла про что, - недовольно заворчала Машка, - ты про себя говори, како у вас? Николай-то не звал тебя замуж? Братья как…
- Папаня ихний суров больно, - серьезно сказала Клавдея, - небось, супротив него Колька ни в жисть не пойдет. Так,  гуляли, плясали даже, а  чтобы чаво  ишо, так нет… - она покачала головой, - он, аккурат, брата младшего искать пошел, кады мне подол прибили. Так он сам не свой стал, все допытывался, кто возля меня крутился. Ну, я и сказала, что, мол, Серега ихний да тот самый малый, какому от круга отказала…
- Вота они тебя и пришибли, - тоном, не терпящим никакого возражения, сказала Машка, - они, боле некому. Глянули, ты одна, без ухажера, вота и пришибли. Накося вот тебе, девка, чтоб нос не задирала, и пущай тебя дома дерут-ругают, а им – смех да радость. Лукавые черти! – Она сплюнула. – От зависти все это, Клашка, чует мое сердце, от зависти!
- Знамо, - согласилась Клавдея, - я тама среди ихних девок самая нарядная была. Глядели на меня, словно змеи шипучие. Должно, поперек горла им была. Для Николая старалась, а вишь, как получилося… Теперича к нам припожалуют. Папаня с маманей их на свадьбу пригласили, може тады что и завяжется…
Клавдея скинула злополучное платье и долго рассматривала его под тусклым светом лампы, затем вздохнула и швырнула его прочь, точно хотела избавиться от него совсем, как от напоминания о своем горе и предстоящей расплате. Оставшись в исподней рубахе, она тихонко залезла под лоскутное одеяло, где уже лежала Машка и, закрыв глаза, снова стала вспоминать прошедший день. Голова ее медленно закружилась, и она то и дело невпопад отвечала на сестрины вопросы, затем и совсем перестала их слышать и уснула тяжелым тревожным сном. Машка чувствовала, как во сне она вздрагивает и брыкает ее ногами, но не решалась разбудить, давая ей вы- спаться перед завтрашним неприятным разговором с матерью и отцом. Ей было жаль сестру, но и завидно, что у нее нашелся уже парень, и, может быть, она скоро выйдет замуж. А у нее, Машки, до сих пор никого нет, и пока не предвидится, хотя в душе она считала себя совсем не хуже Клавдеи, а даже лучше, пусть хоть на немножечко. Она вспомнила, как Клавдея рассказывала про Шурку, и ей стало смешно, что эта кнопочка запала на их Степана, а ему и невдомек. И что, если ему рассказать об этом, он будет смеяться и загордится, как всякий на его месте. И, если бы это было раньше, пока он не просватал свою девку Павлину, может и обратил бы он внимание на эту смешную и забавную малютку, катавшуюся возле него словно колобок. А там…И с этими мыслями она уснула.
Утро было хмурое. По серому небу лениво плыли тяжелые набухшие облака, ветер порывами рвал ветки деревьев и срывал листы, и все предвещало скорое ненастье. Солнце, спрятанное за тучи, не грело и сразу похолодало. Куры, лениво переваливаясь со стороны на сторону, гортанно клохтали на весь двор, словно тоже чем-то были недовольны и выговаривали за это хозяевам.
Иван Анисимович, разбуженный их надоедливыми криками, все еще лежал на топчане всклоченный и тяжелый со вчерашнего. Голова его трещала и во рту было смрадно и вязко. Он тяжело сплюнул на пол и потер голову своей здоровенной корявой рукой. Его мутило, и вставать не хотелось. Он отер рот рукавом рубахи и нехотя присел на топчане, спустив босые ноги на пол. В чуть приоткрытое окно веяло приятой прохладой, и он с удовольствием подставлял под свежую  струю свою седеющую голову с отросшей щетиной. Серое пасмурное утро действовало  еще более угнетающе на его и без того плохое настроение. Он никак не мог заставить себя встать, а потому, посидев на топчане, лег снова и прислушался. Ни из избы, ни со двора не слышалось голоса Авдотьи, да и в самой избе было непривычно тихо. Анисимычу жутко хотелось пить, внутри его раздирала жажда, и он громогласно позвал жену.
- Эй, Авдотья, - заорал он, - квасу что ли неси али чаво ишо, спасу нетути, пить хочется. Должно вчерашнее заливу требует!
В избе послышалась какая-то возня, и из двери показалась голова Машки. Она с любопытством посмотрела на отца и тотчас скрылась обратно.
- Чаво ишо тама, - недовольно прокричал отец, - сказано, квасу несите али молока кислого, али ишо чаво…Авдотья где? Спит что ли толстозадая? Будитя всех, тихо, точно померли… Раз я лежу, так и вам спать до обеда? А ну, вставайте враз, покель я не встал!
Из избы горохом выкатились Машка с Клавдеей, сонные, растрепанные и испуганные. А следом, тяжело ступая босыми ногами по дощатому полу, вышла Авдотья. Ее заплывшие жиром и припухшие от сна глаза, казалось, совсем превратились в щелочки, которые глядели на мужа непонимающе и тревожно.
- Счас, родимай, - пропищала она, отталкивая девок в сторону, - никак не отойдешь от вчерашнего, тако и я, хоша и каплю самую выпила. Должно, не впрок пошло. Ну-тка, девки,  кто за чем – за квасом али за простоквашей - единым духом, да похолоднее, со дна зачерпнитя… - она присела на край топчана и положила мужу на лоб руку. – Горячий ты, родимай, - пискнула она, - ну,  счас мы тебя с девками отходим. Ты ужо не вставай, отлежись чуток. Небось,  без тебя не обвалится! Вона,  Степан досмотрит за всем и на мельницу съездит, пущай привыкает, а то все ты да ты, Ванечка.- Она опять погладила мужа по груди и руке. – Счас…А я, Ваня, и сама ноне, как квашня…Ни рукой, ни ногой, точно все чужое…Вота на пару мы расклеились…
Она приняла из рук Машки еще мокрый кувшин холодного кваса и поднесла мужу. Анисимович жадно припал и пил большими глотками, проливая на бороду и рубаху тягучие мятные струи домашнего хлебного кваса.
- Полегчало, - со вздохом сказал он, опорожнив кувшин. – Счас малость охолону и ишо выпью. Хорош квасок! Ты, Авдотьюшка, тож выпей хоша кружечку, вижу, и ты не в себе ноне. Отвыкли мы, мать, с тобой по гостям ходить, вишь, как разморило нас. Небось,  и Лексеич с Дарьей тож таки…- он почесал свой взлохмаченный затылок, - эха, мать моя, жисть пролетела не видали как…Почитай, что и не жили, а смотри, вона, уж и сына женить будем.
Авдотья так же, как и муж, выпив холодного кваску, молча кивала ему в ответ. Она знала, что пока мужу не полегчает, ему лучше не возражать и делать все так, как он хочет, и терпеливо ждала, когда он, наконец, встанет и примется за свои обычные дела, чтобы и самой постепенно втянуться в привычный рабочий ритм.
- Эх, мать, - повторил он, с трудом отрываясь от своего топчана, - лежать-то ноне неколи. Болячке токмо поддайся, тута она тебя и сожрет навовсе. Тако ужо лучше робить, пока сила есть, а лежать на том свете будем, тама належишься всласть, так-то… - он глубоко вздохнул. – У нас теперича со Степаном трудов вдвойне, шутка ли сына женить, надобно перед людьми лицом в грязь не ударить, а мать?
Дарья опять согласно закивала головой. Ее толстые ноги гулко прошлепали к двери, и она лицом к лицу столкнулась с Клавдеей, делавшей ей отчаянные знаки рукой.
- Чаво ишо? – Недовольно пискнула она своим высоким пронзительным голосом. – С самого-то утра…
Клавдея опустила голову и подошла к матери вплотную, что-то тихонько прошептала ей на ухо и быстро отошла в сторону.
- Ироды, - заголосила Дарья и вцепилась в брошенное Клавдеей платье. – Гля-кось, отец, что сотворили окаянные! Ведь токмо сшили, справили красоту такую, и накося тебе… - она ткнула дочь в спину. – Лезешь, куды не просят, вота и получаешь! Леший тебя погнал туды, гулянки все на уме, а что делать-то теперича,  выбрось платье-то да и все. Токмо по дому и ходить…Вота отцу подарочек, вас пятерых обуй-одень, сам по миру пойдешь, а ты…- она тяжело шлепнула дочь по плечу. – Что делать-то, отец?
- Не виноватая она, - вступилась за сестру Машка, - чаво орать-то зря. С любой тако может случиться, ежели на дураков напасть. Вишь,  обозлились как, что отказала им в круг итить, дык что жа, убить ее надоть, что ли?
Мельник, ничего не поняв из бабьей перепалки, тут же подошел к жене и, глядя на разорванный подол платья, только жевал губами. Он дернул за отвисший клок и уставился на жену.
- Гвоздями приколотили, - за Клавдею рассказывала Машка, - вота и разорвалось, как она встала. А в чем жа тута ее вина? Нетути…
Клавдея хранила молчание и ждала теперь, что скажет отец. Но он, бессмысленно потеребив подол ее платья, только выругался и отошел в сторону, предоставив Авдотье самой разбираться с дочерьми. Авдотья визгливым голосом заверещала на всю избу и несколько раз ударила Клавдею этим платьем, затем выгнала обеих девок за дверь и еще долго продолжала шуметь, заливаясь на весь двор.
- Не до тебя пока мамаше и папане, - рассудила Машка, - видать, посля вчерашнего в себя не придут ишо, ну, а тама, глядишь, и сойдет с них. Токмо, Клашка, уж теперича тебе не ходить на гулянки долго и с хахалем твоим не видаться…
Клавдея прикусила язык. По самому больному месту ударила ее Машка. Она подумала, что зря разоткровенничалась с ней давече вечером, и теперь внимательно присматривалась к сестре. Поначалу ей показалось, что она даже была рада этому, но потом поняла, что Машка просто говорила то, что видела и думала, а потому не могла стать ей врагом или ненавистницей. Сестры не были между собой особенно дружны, а как большинство женщин, испытывали друг к другу бессознательную ревность и зависть, переходящую порой в перепалки и даже драки, которые отец прекращал своей крепкой рукой, а часто и более существенными наказаниями в виде лишения обновок или желанных гулянок. Так что сестры предпочитали ссориться между собой втихую, не вынося своих дрязг на родительский суд.
Авдотья была женщиной голосистой и в отличие от немногословной Дарьи большой любительницей поговорить и посплетничать. Поэтому в доме всегда было шумно и многоголосо. Сам Иван Анисимович старался не вмешиваться в  девичьи дела, предоставив жене полную свободу в этом деле и наказав старшему сыну тоже посматривать за ними. Но девки ни его, ни мать особенно не боялись, к отцу же относились более почтенно и с некоторой опаской, зная, что отцово слово в семье было непререкаемым.
Той суровости, какая хранилась в стенах буряковского дома, у них не было. Мельник был человек общительный, хлебосольный и в силу своей работы услужливый. Мельница отнимала много сил и времени, а потому он с сыном занимался домашними обязанностями гораздо меньше, чем Авдотья,  и вмешивался в домашние дела только в крайней необходимости. К дочерям он относился ровно, и нельзя было сказать, есть ли среди них у него любимица. Зато единственного сына он отличал особо и возлагал на него большие надежды.
Авдотья же, будучи женщиной от природы добродушной, не держала дочерей в суровой строгости, хотя и не баловала чересчур, и если надо, отчитывала по всем правилам в назидание другим. Она была взята из небогатой семьи, просватана по любви и всю жизнь молилась на своего Ванечку, всячески почитая и оберегая его. Из своей прошлой жизни она и принесла в дом эту рачительную бережливость ко всякому добру и умение ладить с разными людьми любого достатка, никем не брезгая и не возвышаясь ни над кем.
Однако дочери выросли разные, каждая со своим характером, и Авдотья только диву давалась, в кого они. Особенно рьяной и самолюбивой была старшая Клавдея, и мать часто  качала головой, наблюдая ее твердый, упрямый, непоколебимый нрав.
- Уж и не знаю, чаво от Клашки ждать, - жаловалась она мужу. – Наплачется с ней ктой-то, чисто черт,  девка, никакого сладу. Ежели что втемяшится в башку, так и не выбьешь ни в жисть.
- Обтешется не то, - успокаивал Авдотью муж, - не таких обламывали. Вы, бабы, в девках все таковы. Покель у отца да матери, хвостом крутите, а как замуж выскочите, тако с вас дурь вся и выходит. Токмо с кого ране, а с кого и позжее. Иной и поддать не грех – сама просит. Тако и с этой…
Еще раз как следует рассмотрев испорченное клавдеино платье, Авдотья сунула его в комод, и кое-как приведя себя в порядок снова направилась к мужу. Девки дружно орудовали у печи и на кухне, и она одобрительно кивнула им, проходя мимо. Иван Анисимович, уже умытый и прибранный, вел свой неторопливый разговор с сыном, намечая себе и ему план на день. Авдотья прислушалась к их разговору и тихонько подошла, встав сзади.
- Чаво ишо? – Недовольно отозвался муж, почувствовав, что она смотрит ему в спину. – Погодь, Авдотья. У нас свои дела тута со Степаном.
Авдотья чуть отошла в сторону, но так и осталась стоять, чтобы муж видел, что она ждет его и ей нужно с ним поговорить наедине. Это раздражило его, и он торопливо закончил свой разговор с сыном и обернулся к ней.
- Чаво ишо? – Повторил он, нахмурясь. – Пожар что ли у тебя? Приспичит жа тебе, Авдотья, так вынь да положь, спасу нет!
- А ты не шкворчи, Ванюша, - запищала она. – Ты, вона, все со Степкой, а у меня девки на уме.  Вота думаю я, Клашка-то наша загуляла, поди. Девка, конечно, ядреная, видная, теперича в карман не спрячешь и на привязь не посадишь. Хвоста задерет  не удержишь. Да и друие тож, с нее пример берут. Вона,  хоша и Машка…а тама друие подрастут, ишо заботы…
- Не пойму я, к чему ты, - почесал затылок Анисимович. – Знамо дело, что девки растут, куды ж им деваться. Токмо о чем речь ведешь…
- Экий ты бестолковый, - вспылила жена, - к чему, к чему… Не прозевать бы Клавдею…Пора уж ей…Чую, с буряковскими она шастает, а толку-то от энтого кот наплакал. Никакой надежи…Тако есть ли толк держать?
Мельник пожал плечами и недоуменно уставился на жену.
- А кто ж ее держит? – Удивленно спросил он. – Пока сватов нетути, тако и сидит. А как кто припожалует, тако и отдадим, держать не будем. А покель что ж, пущай хвостом пометет, небось, не дура, а баловать буряковским Лексеич не даст, он до энтого дела дюже злой посля Василия своего. А чаво касаемо Николая евоного, так то один бог знает, как там будет. Ты уж, мать, тута не лезь и не серчай, терпи уж, раз столько девок нарожала. А держать никого не будем, не тот товар.
Он громко кашлянул и отошел в сторону, давая понять Авдотье, что разговор закончен и ждать ей больше нечего.
- На гулянки-то пущать  Клавдею али нет? – Услышал он за спиной ее вопрос. – Новину-то всю спортили.
- Сами порешайте, - ответил мельник, - а мне покель не до них, сама видишь. Хоша один мужик ишо есть и то тебе спасибо, - досадливо кивнул он в сторону сына и отмахнулся от нее, поспешно удаляясь прочь.
                19
Николай застал Ивана у Машки. Он сидел перед ней на корточках, и издали казалось, что он стоит перед ней на коленях. Николай нахмурился и отвернулся. Ему было неприятно, что брат без опаски и, несмотря на запрет родителей, все-таки ходит к этой ничем не примечательной соседской девке, и, по-видимому, она ему нравится. Иван не удивился и не испугался, когда увидел приближающегося Николая. Он знал, что тот никогда не расскажет родителям о том, куда он, Иван, ходил, и не станет, как Серега, ехидничать и подличать по этому поводу. А потому встретил его весьма дружелюбно и даже шутливо, стараясь вызвать в сестрах добрые чувства и доверие к брату. Лицо Машки поначалу сделалось жалким и бледным от испуга, но, увидев спокойно сидящего Ивана, она постепенно овладела собой и смотрела на Николая уже без тени смущения, а даже с любопытством, словно спрашивала, ну, как, мол, твое мнение насчет нас. Анютка толклась тут же и с удовольствием слушала весь разговор сестры и Ивана. Она, как и все младшие сестры, внимательно наблюдала за развитием их романа и первая сообщила сестре, что Иван краснеет и робеет в ее присутствии, потому что она ему нравится, и потому никого он слушать не будет, а по-прежему станет навещать их в их кособокой избенке, кто бы что бы ни говорил.
Машке это было лестно, но вместе с тем и опаско. Перед глазами все еще стоял пример старшей Агафьи и Василия, до сих пор не подающих о себе никаких вестей. В голове она все так же держала мысль об отъезде из Садков, но все откладывала, не решаясь уйти в неизвестность вместе с Анюткой. Уехать же одной, бросив сестру, она не могла да и боялась, а потому тянула, надеясь, что, в конце концов, Агашка даст о себе знать, и тогда им будет легче покинуть родные края.
Иван же по-прежнему отговаривал ее от этой сумасшедшей идеи, всем своим существом стараясь доказать ей ее глупость и заверяя в том, что будет ей помогать и не даст никому в обиду. Он и сам не мог понять, откуда у него брались такие слова и уверенность в них, но упрямо гнул свою линию и ни в какую не желал отпускать сестер. Впервые в его душе поселилось что-то такое, чего он не знал прежде, и потерять это он не хотел ни за какие коврижки. Он смотрел на эту худую нескладную девку и каждый раз открывал в ней какие-то неведомые доселе стороны, все больше удивляясь ей и испытывая необыкновенное чувство нежности и жалости. Его добрая и открытая душа шла ей навстречу без всякой хитрости, распахиваясь перед ней до самого донышка, и в ответ ждала того же, не понимая ее сдержанности и холодности. А она просто боялась подпускать его ближе, настороженно относясь к его визитам и словам и не разрешая себе даже малой толики уверенности в том, что она ему действительно нравится.
- Не ходил бы ты сюды, Ваня, - тихонько говорила она ему, - не ровен час папаня ваш узнает, будет тады нам с Анюткой. И Сереня ваш нас не любит, напакостит он тебе. А мы-то так и будем крайние в энтом деле, нешто чаво докажешь по нашему сиротству? Завсегда виновати будем…
- Про то не боись, - заверял Иван, - тебя с Анюткой в обиду не дам. А что до Сереги, так ему уж обломилось за пакости, надо будет ишо насуем, Николай, вона, его тоже не жалует…
Николай молча кивнул обеим девкам и с ходу приказал Ивану собираться домой. Ванька понял, что брату не понравилась его самовольная отлучка, и он постарался сгладить эту осечку своей обычной шуточкой. Но получилось невесело, никто не засмеялся и он покорно, не простившись с Марией, побрел вслед за братом.
-Дурень ты, Ванька, - на ходу журил его Николай. – Сам подставляешься, нас подводишь. Ну, чаво поплелся к им? Находишь ты себе, Ванька, поленное приключение, тады поймешь, чаво почем.  Знашь ведь, каково супротив папани…
Иван некоторое время шел молча и слушал наставления старшего брата, не возражая. Он был занят своими мыслями и едва  вникал в то, что говорил ему Николай.  Подобное он слышал уже не раз, но странное дело, с каждым разом он вслушивался в это все меньше и меньше, укрепляясь в своей неотступной мысли о том, что Мария нужна ему, и он не откажется от нее.
- А я жанюсь на ей, - внезапно проговорил он и посмотрел Николаю в глаза. – Ей-бо, жанюсь! Даже ежели папаня с дому выгонит, как Василия, все едино жанюсь! А уехать ей не дам, куды жа…И ты, Николай, лучше сюды не лезь, твое дело Клаха, а энто дело мое. И Сереге скажу, ежели напакостит, сукин кот, пущай на себя обижается, шкуру спущу подлецу!
Николай с усмешкой поглядел на него. Лицо Ивана было жестким, а кривой глаз совсем сощурился, и он смотрел на него одним горящим ненавистью и непокорностью глазом, который пылал, словно уголь,  вспыхивающий в костре.
- Чудило ты да и только, - протянул Николай, - дома-то смотри не ляпни, не то папаня живо те мозги вправит! Жанюсь…Женилка ишо не выросла, не путай девку зря, ишь мозги ей как скособочил! Эдак и впрямь натворишь чаво, думай допрежь чем болтать, не то, Ванька…- и он засмеялся.
- Знамо, я у вас за дурочка, - обиделся Иван, - а я те сурьезно толкую. Припала она мне к сердцу. Не гляди, что она серенька така, она с другого края хороша, Маруська-то…
- Это ишо с какого края? - Николай остановился и внимательно посмотрел на брата. - Не балуй, Ванька! Не то не миновать тебе васильевой судьбы, себя не жалеешь, так хоша ее пожалей. Тута уж сам вишь, какой край. Жди свово часу.
- Вота я и жду, - зло ответил Иван и замолчал.
Больше они не проронили ни слова. И даже дома ни один из них ни разу не вернулся к этому разговору. Иван решил ни с  кем более на эту тему не говорить, а затаил свое потаенное далеко от чужих глаз. Он не мог часто навещать Марию, но при любом случае посылал ей приветы и невинные знаки внимания, потихоньку приучая ее к мысли о том, что он всегда и везде рядом с ней. И она постепенно начала привыкать к нему и к мысли о том, что она ему действительно нравится, и теперь они с Анюткой не одни, а где-то там, еще пока вдалеке, маячит его сухая жилистая фигура, готовая в любой момент прийти к ним на помощь. И это грело ее сиротливую душу, неприкаянную и обкраденную тяжелой беспросветной жизнью, маленьким теплым огоньком, мерцавшим из глубины его сердца.
Впервые за последние тяжелые и горькие годы она стала кому-то нужной, и это делало ее в своих глазах и лучше и выше, чем до этого. Теперь она смотрела в жизнь без того жуткого беспросветного страха, которым они жили с матерью и сестрой, а с надеждой и ожиданием чего-то лучшего и непременно счастливого, чего она так желала себе и сестре. По своей забитости и бедности ей и в голову не приходило равняться с такими девками, как Клавдея или другие зажиточные товарки. Она всегда знала свое место и не лезла наперед, а предпочитала быть в тени незаметной и скромной среди бойких шумных подруг. Поэтому ухаживания Ивана стали ей в диковинку, и она долго не могла поверить в искренность его чувств. По натуре она была не то, чтобы скромной, а скорее забитой и неуверенной, какой была и мать, и теперь, чуть обогретая вниманием и теплом, она робко начала поднимать свою голову от земли и смотреть людям в глаза внимательно и бесстрашно.
Нельзя было сказать, что она любила Ивана. Это было что-то другое, похожее на привязанность или благодарность, но ей было достаточно и этого, чтобы почувствовать себя счастливой и приподняться над своей горькой жизнью хотя бы на самую малость. Ее внутреннее состояние немедленно сказалось и на ее внешности, и она начала расцветать на удивление соседей и к гордости Ивана. Всегда бледное лицо ее стало покрываться нежным румянцем, а глаза удивительно блестели, словно чисто вымытое стекло, через которое отражается весь ее внутренний естественный мир. Она по-прежнему была немногословной и сторонилась слишком шумных компаний, но уже не прятала взгляд своих серых глаз и не отворачивалась застенчиво в сторону, если кто-то из ребят смотрел на нее.
- Гля-кось, - изумлялись соседи, - откель что взялось, васютина-то девка похорошела на глазах! Все ходила палка палкой, а  тута, смотри, заневестилась, и не хуже других, выбилась девка.
На все расспросы соседей, Мария отвечала уклончиво и скоро, старалась уйти от их назойливого любопытства и так же наказывала вести себя младшей сестре.
- Ты, Нюрка, гляди не проговорись, что к нам Ванька ходит, - наставляла она ее, - не ровен час разнесут языками невесть что, тады будет нам с тобой. Тады пряников уж не жди, и Ваньку подведем, и сами с носом останемся.
Анютка хитро щурилась. Ей нравился этот сухопарый жилистый парень, и не потому что он носил им гостинцы, до которых она была большая охотница, а потому что она чувствовала в нем ту мужскую доброту, которой была лишена с детства после смерти родного отца. Он давал ей то, чего она не добрала в своем детстве, и потому она тоже берегла его и радовалась каждому его приходу. Он держался просто и весело, и она не чувствовала в нем чужака, а потому приняла его сразу и безоговорочно. 
- А замуж за него пойдешь? – Лукаво спрашивала она сестру и с удовольствием смотрела, как та краснеет до кончиков своих белесых волос. – Смотри, Машка, проворонишь, тады я пойду, дай вот токмо подрасту чуть, - и смеялась ее смущению.
Машка ласково глядела на маленькую проказницу и неловко отнекивалась от ее откровенных разговоров. А в душе была благодарна ей и чувствовала, как что-то расцветает в глубине ее сердца, наполняя ее жизнь новым смыслом.
Уже не путались в ее голове мысли об отъезде, и только иногда что-то непонятное и тревожное заглядывало внутрь ее и неожиданно и больно кололо своим острым жалом, словно напоминая о призрачности всякого счастья и о его изменчивости. И тогда она, словно пойманная птица, начинала биться о стены своей души, прогоняя черные злые мысли прочь, и сопротивлялась им со всей силой своего чистого доброго сердца.
Между тем жизнь текла своим чередом. Дни проходили буднично, в своей обычной работе и житейских мелочах, с маленькими радостями и заботами. Потихоньку и незаметно прошло лето, наступила серая вязкая грязная осень, а за ней морозная и колючая зима. Все заработанное и накопленное за теплую пору подсчитывалось и хранилось в амбарах, сундуках и кошельках. Наступало долгожданное время свадеб, до которых особую охоту имели ребятишки, глазевшие на женихов и невест во все глаза и не дававшие им прохода, крича во всю улицу «тили-тили тесто…». Свахи и родители женихов и невест спешно обговаривали последние приготовления и спорные вопросы и назначали окончательный день свадьбы.
Местные кумушки вовсю судачили по поводу и без повода о предстоящей гулянке, сдабривая слышанное своими щедрыми комментариями и догадками и прибавляя к имеющимся уже еще и свои сплетни. Завидных и богатых женихов по местным меркам было немного, и каждый из них процеживался бабами со всей ядовитостью и завистью и оттого, что достался он не ей или ее дочке, и оттого, что выбранная невеста была не по их вкусу, а более всего из-за того, что отваливался очередной жирный кусок, прошедший мимо их разинутого рта. Приглашали на свадьбу не всех, а только самых почетных и уважаемых сельчан, оставляя других глазеть на все со стороны и облизываться на тучные столы, ломившиеся всякими вкусностями, а главное, несоразмерным  количеством спиртного, которое лилось там без всякого учета.
Некоторым прытким под шумок и говорок иногда удавалось-таки урвать что-нибудь для себя, минуя осовелый хозяйский взгляд, но таких было немного. Незваных гостей не жаловали и сурово гнали в шею под одобрительные крики подгулявшей братии.
К свадьбе готовились капитально. Трясли и перепроверяли приданое, несколько раз рубились по рукам насчет  наличных денег, хитрили, как полагается, прибедняясь друг перед другом, и, наконец, окончательно били по рукам в знак полного согласия и примирения. Тогда с обеих сторон и начинались сумасшедшие хлопоты, которые длились до самой свадьбы, а иногда и после, до тех пор, пока все не съедалось и не выпивалось до самого дна.   
Гуляли широко, до одури, порой целую неделю, после чего никак не могли отойти и войти в свое прежнее состояние, с тяжелым скрипом вырываясь из цепких объятий мутного похмелья. Протрезвев, подсчитывали убытки и придирчиво рассматривали дареное, раскладывая вокруг себя с тем, чтобы четко определить, кто что подарил, чтобы потом отдарить не меньше и не больше, а точно так, как и они. Если подарок был хорош, довольно щелкали языком и смачно улыбались, поминая дарившего добрым словом. Если же дареное было никудышным или так себе, брезгливо брали его  в руки, четко отмечали, чей подарок, и небрежно откладывали в сторону, как ненужную вещь, которую нельзя выбросить, потому что за нее плачены деньги, и уж в будущем либо не приглашали этого гостя, либо дарили ему ту же ерунду с неизменной в таком случае жеманной улыбкой.
Иногда при особой обиде даже осмеивали гостя публично, принародно срамя его за жадность и ставя в столь неловкое положение, что тому было стыдно показаться на люди, пока со временем потихоньку все не забывалось само собой. Буряковы знали это, и хотя были прижимисты и экономны, в таком разе срамиться не хотели, тем более, что мельник был человек нужный и знали его многие, что могло сказаться на репутации вальщиков не лучшим образом в случае его неудовольствия.
Думал Лексей Трофимович  и о возможности породниться с ним, но мысли эти были пока далекими и неверными, а потому перво-наперво во главу угла ставилась выгода их отношений, что могло повлиять на все остальное и в будущем. Посоветовавшись с Дарьей, он щедрой рукой отвалил молодым денег, надеясь, что они сами решат, что им нужно, и тем самым решив головоломку с подарком.
- Слышь-ко, мать, - рассуждал он, - энти бумажки завсегда самый лучший подарок, чаво захочут, тое пущай и купят. А то не угодишь, так и сраму не оберешься. Иван-то Анисимыч, мужик сурьезный, хозяин, тако тута и жалеть неча. Время придет – все окупится с лихвой!
Дарья согласно кивала.
- Тако, Лелюша, тако. С таким человеком и разговор особый и подход к нему тож другой, чем к иным. Вона, он к нам с каким почтением, нешто мы можем  к нему без уважения. Таких-то людей немного, чаво жа тута стесняться?
Ехать на свадьбу порешили втроем, прихватив с собой и Николая. Хотели было взять и Шурку, но она наотрез  отказалась. Ей не под силу было видеть, как Степан женится на другой.  Но сказать об этом родителям она не могла, а потому сослалась на болезнь и притворно клохтала до самого их отъезда.
Николай же ходил гоголем. Его так и распирало от удовольствия и гордости за то, что берут его одного из всех братьев, и еще оттого, что вскорости предстояла ему долгожданная встреча с Клавдеей, с которой он не виделся с того самого дня, как она была у них на ильинской гулянке. В отличие от Шурки он с любопытством воспринимал все виденное и слышанное и прикидывал на будущее, что могло его ожидать уже не за горами. Он никогда не дружил со Степаном и видел его всего несколько раз, но роль жениха, которую тот должен был выполнить, была для него показательной, словно репетиция перед большой драмой его жизни.
Буряковы готовились тщательно. Заранее придирчиво переглядели все свои лучшие наряды, чтобы не быть хуже других, поскольку гостей ждали с разных сел, а потому несколько раз примиряли все перед зеркалом, прежде чем, наконец, остановили свой выбор.
Лексей надел темно-синюю пару с васильковым жилетом и нежно-розовой шелковой рубахой и достал блестевшие, как стекло, новенькие хромовые сапоги с чудовищным скрипом, которых не было больше ни у кого другого. А Дарья вырядилась в бархатное полосатое платье, присборенное у талии, отчего стала еще толще и теперь походила на городскую купчиху. Голову она покрыла ни разу не надеванной росписной шалью с кистями, которые спускались по ее плечам и рукам до самых бедер, прикрывая половину ее пышного платья.
Николая же, как полагается, одели попроще, чтобы и на людях знал свое место и не смел равняться с отцом и матерью. А потому одел он все то, что и раньше, с той только разницей, что сменила ему мать рубаху, выдав новую недавно купленную косоворотку. Но это нисколько не смущало и не волновало его, в голове его стучала только одна мысль – о Клавдее. Он настолько был занят этими своими мыслями, что даже не поинтересовался про Шурку. Ее мнимая болезнь была очевидна только Ивану, который сразу все понял и, по своему обыкновению, стал было ее утешать, но получил неожиданный отпор, впервые увидев сестру такой колючей и неприступной. Он обиделся и отступился от нее, хотя это не было злом с ее стороны, а просто необходимостью пережить все одной, без посторонней помощи и вмешательства.
Буряковы ехали звонко. Сытые лошади под бубенцами бежали весело и рысисто. В широких розвальнях под теплыми огромными тулупами им было уютно  и свободно, и всю дорогу до самого мельниковского дома они ехали, переговариваясь и подшучивая друг над другом.
Гостей понаехало прилично. Возле дома мельника стояли сани и повозки, а во дворе распряженные лошади хрустко жевали хозяйский овес, кося любопытными взглядами на вновь приезжающих. Иван Анисимович с Авдотьей встречали каждого гостя сами, выходили на крыльцо и трижды целовались, как на Пасху. Затем вели в дом, где уже все жужжало и звенело, точно в пчелином улье, и заново представляли присутствующим.
Лексей и Дарья быстрым взглядом окинули всех гостей и поздоровались, отметив про себя, что люди здесь все бывалые и почтенные, и держатся все согласно своему месту, не выпячиваясь вперед, но и не заискивая ни перед кем. Были здесь и некоторые их давние знакомые, которым они не по одному разу уже валяли валенки, и которые с особенным почтением поклонились им, как лучшим мастерам, радушно раскинув перед ними руки и улыбаясь во весь рот.
- И ты тута, Лексей Трофимыч,  - говорили они, устремляясь ему навстречу, - а это, стало быть, супруга и сыночек Ваш. С премногим почтеньицем к семейству Вашему!.. Благодарствуем  за сапожки Ваши, до сих пор носим, Вас добым словом поминаючи. Как жа, мастер первейший, Лексей Буряков, по всей округе слава!
Лексей Трофимович крепко обнимал хвалящих его, в то же время приглядываясь к незнакомцам, стоящим поодаль, стараясь разгадать, каковы они и что за люди, раз здесь оказались. Ковровская родня вся суетилась еще со вчерашнего вечера, перебегая от одной избы в другую. Кушанья готовились на разных кухнях, и повсюду слышались аппетитные запахи жареного, вареного и соленого, так едко раздражавшие носы и желудки понаехавших гостей.    
Молодых готовили к венчанию, и все ждали их выхода. У ворот уже стояла наряженная тройка, вся в лентах и бумажных цветах, а на козлах сидел сам дружка Степана, озорной чернявый парень, так и сыпавший направо и налево всякие штуки на радость девок. Сначала предстояло ехать за невестой, а уже оттуда в церковь, где их ждал знакомый батюшка, также заранее подготовленный к одной из самых почетных местных свадеб.
- Кого засватали-то? – Тихо спросил Лексей у своего старого приятеля. – Хороша ли невестушка али так себе? Я, чай, Анисимыч за свово Степана каку разиню-то не возьмет. Сынок-от единственный у него, а тако все девки да девки…Любопытно все ж ки…
- Да уж не промах, - подтвердил мужик. – Нешто Анисимыч вляпается куда. Они энту девку ишо лет десять как приглядели. Ихний-то Степан уж давно с нею гуляет с отцова благословения. Да и то сказать, старостина девка, не из бедных, и сама не дурна, тако шо справная девка.
Николай напросился ехать вместе со Степаном. Ему не терпелось принять участие во всем, что касалось такого события. Он четко мотал себе на ус, что и как, и одновременно следил за Клавдеей, которая, казалось, вовсе не замечает его. Отец и мать, как и подобает другим гостям, остались дожидаться дома, а дружки  жениха  вместе с родителями и свахой поехали к сватам, давно с нетерпением  поджидавшим их приезда.
Ехать было недалече. Но трое саней, в которых сидели  сваты, подлетели с звоном и криками, сопровождаемыми гармонью, и осеклись, остановленные тамошними бабами, громко требовавшими с жениха выкупа за невесту. Дружка, вывалившись из саней, достал несколько бутылок водки и пряников с конфетками в цветных бумажках. Бабы приняли дар, похороводились и закричали еще громче, что выкуп мал, а потому прохода не будет. Дружка заспорил и стал звать на помощь сваху, но бабы только смеялись и требовали своего. Под общий хохот дружка вынес из саней еще водки и еще пряников и конфет, разбрасывая их вокруг себя с тем, чтобы бабы разбежались и дали проезд, и, наконец, вывернув карманы, сыпанул в толпу несколько бумажек и монет под удовлетворительный визг расступившейся толпы.
Сваты ввалились в избу с шумом и гамом. Впереди всех шла сваха, баба дородная и игривая, которая то и дело отпускала на все стороны прибаутки по поводу жениха и невесты. За ней перепоясанные расшитыми рушниками шли два дружечки, между которыми, краснея и стесняясь, шагал Степан. Одетый во все новое, он то и дело посматривал по сторонам, исподтишка бросая взгляд на закрытую дверь, за которой слышалась возня и всхлипы. Родители невесты, перебросившись со свахой обычными в таких случаях фразами, благосклонно приняли жениховский поклон и, наконец, вывели невесту.
Николай, стоявший несколько в стороне и позади, вытянул шею, чтобы получше рассмотреть ее. Девка была под стать Степану: такая же рослая и чернявая. Лицо ее было чуть припухло оттого, что она недавно плакала. Но когда она подняла глаза, то они засветились тем особенным светом, который всегда являет собой согласие и любовь. Было видно, что идет она за Степана по своей охоте, а плакала потому, что так полагается, и чтобы не судили соседи, жадные до всяких подробностей. Одета она была в белое атласное платье, отделанное на груди кружевом, а на голове из-под плетеного венка с тряпичными лоскутными цветами спускалась  прозрачная вуаль. Легкий румянец покрывал ее белое круглое лицо, и вся она так и светилась молодостью и здоровьем.
Молодых подвели друг к другу, и они поклонились сначала сами себе, а потом на все стороны и подошли к родителям, стоявшим особо в стороне. Поклонившись им, они встали перед ними на колени, и будущая теща благословила молодых иконой, тут же захлюпав носом и торопливо вытерев набежавшие на глаза слезы.
Снова началась суета, и всех стали торопливо выталкивать на двор, где все так же стояли нетерпеливые тройки, окруженные ватагой ребятишек и зевак, поджидающих дармовых гостинцев. Теперь уже не трое, а пятеро саней двинулись к церкви. Николай, совершенно чужой среди этой пестрой толпы, сиротливо озирался, ища Клавдею, которая по-прежнему не хотела его замечать, зато бойко и весело разговаривала с другими и словно нарочно дразнила его этим. Он несколько раз пытался встрять в ее разговор, перебивая ее знакомых парней, но она не отвечала ему, а только отворачивалась в сторону и делала вид, что не слышит.
«Экая, брат, фурия, - подумал Николай горько, - видать, характерец не сахар. Вона, как морду воротит, будто виноват я в чем-то. Да и то сказать, уж сама-то больно хороша…». Настроение его испортилось, и теперь он наблюдал за всем уже без того азарта, какой был у него с утра, а словно бы нехотя, по какой-то наказанной обязанности, от которой теперь уже ему не отвертеться.
Он видел, как молодых венчали, как потом при выходе из церкви сыпали на них деньги и рис, чтобы жили они богато, как одаривали многочисленных попрошаек, вечно клянчающих у паперти, и под праздничных колокольный звон уселись снова в сани.  Но в душе  его не было ни праздника, ни радости, ни раздольного свадебного веселья, которое кружилось вокруг него.
Николай уже жалел, что приехал сюда, и решил непременно отбыть восвояси, отпросившись у родителей под любым благовидным предлогом. Он, словно нахохлившийся воробей, угрюмо уселся в сани и уже ни с кем не пытался заговорить или пошутить. На Клавдею он уже больше не смотрел и даже не пытался обратить на себя ее внимание.
- Чаво смурной такой? – Внезапно услышал он незнакомый голос. – Ишь надулся, точно мышь на крупу.  Гля-кось, лопнешь от злости-то! Смейся, паря, покель молодой, плюй на все!
Николай поднял голову и увидел стоящего подле себя дружку Степана, который был уже сильно под хмельком, а оттого несколько развязным и смелым.
- Отстань, - отмахнулся он. – Не до смеху мне…
- А ты брось, - не унимался тот. – Думашь, не знаю через кого ты тако… - он наклонился пониже, - знаю. Через Клашку переживаешь, так зря. Нарочно она все, ох и лютая девка! А ты плюнь! Вроде как тебе все нипочем. Вона,  девок сколь, любая с радостью…А она пущай думает, пущай сама за тобой побегает.
Он отошел от Николая, и уже усевшись на свое место и взяв вожжи в руки, обернулся и снова крикнул, отыскав его глазами.
- Слышь, парень, то-то… Понять должон…
У ворот Ковровых собралась целая толпа деревенских девок и парней. Перетянув веревкой подъезд к дому, они никак не хотели пропускать сани, требуя положенную мзду. Иван Анисимович, видя такое дело, удовлетворенно крякнул и отдал распоряжение Авдотье вынести поднос с угощением. Толпа расступилась, и молодые прошли  по ее узкому коридору, сопровождаемые горящими любопытными глазами сельчан и прибившихся зевак.
По окнам и у каждой щели, где только можно было хоть что-то увидеть или услышать, висели вездесущие ребятишки, выкрикивая в толпу все, что могли видеть. Они роились, прильнув друг к другу, и тоже ожидали своего часа, когда жених или невеста вынесут им чего-нибудь вкусненького. Тогда в знак благодарности они кланялись им и желали добра и побольше детишек, чем вконец смущали бедных молодых и без того смущенных и измученных непривычным дотошным вниманием. Собравшиеся гости уже изрядно проголодались и заждались, томимые блаженным ожиданием щедрого угощения и запахами, парившими вокруг, изливаясь на них щекочущими обоняние ароматами. Всех уже не столько интересовали сами молодые, как то, что будет подано на стол и в каком количестве. Деревенское общество, разогретое суетой и хлопотами, всегда сопровождавшими свадьбы и прочие сельские гульбища, было приучено приходить и приезжать на голодный желудок, чтобы потом пить и есть столько, сколько примет душа, а порой и до изнеможения с тем, чтобы во что бы то ни стало хоть как-то покрыть расходы своего кармана и не упустить лишка, если к тому был хоть малейший повод.
Рассаживались поспешно и суетно, не скрывая вожделенных взглядов, бросаемых на столы. Огромные сочные куски свинины и баранины дымились, источая вокруг себя запахи чеснока и горчицы. По блюдам лежало розовое маслянистое сало, а бабы торопливо разносили лотки с холодцом и миски с дымящейся рассыпчатой картошкой. Домашние хрусткие огурцы и бурые помидоры тут и там растаскивались корявыми пальцами по своим мискам, а в стаканы наливалась долгожданная с холодка водка. Гостей щедро обносили свежевыпеченным домашним хлебом и потчевали глазастыми блестящими грибками, приправленными луком и пахучим подсолнечным маслом. На кухне спешно доваривалась домашняя жирная куриная лапша, особо подаваемая жениху и невесте, и считались пустые и полные бутылки спиртного. Квас лился рекой, а из погреба на выручку таскались мутные четверти первача-самогона, должного придти на смену водке после первого захмеления.
Иван Анисимыч чванливо посматривал на стол, вполне довольный тем, как он выглядел, и внимательно поглядывал на гостей, ожидая их одобрения и восхищения. Молодых, по обычаю, посадили во главе стола, налили в рюмки красненького, и он, встав посреди всех, начал говорить первое наказное слово, напутствующее молодых на дальнейшую жизнь.
- Ну вота, Степан, теперича ты человек семейный, - сказал он и закашлялся, стараясь скрыть свое волнение и набежавшую слезу, - женился по своей воле, на той, каку сам выбрал, тако что живи теперя справно да ладно. Про матерь с отцом не забывай, почитай, как и ране, но токмо помни, что и ты теприча за все в ответе, а особливо за нее, - он кивнул в сторону невесты, сидевшей тихо и смирно, опустив голову. – Про сестер тоже помни, - запнулся Анисимыч, - не один ты у нас, ну и все такое…Однем словом, совет вам да любовь!
- Горько! Горько! – Крикнул кто-то из-за стола. – Подсластить надоть!
- Горько! – Стало раздаваться со всех сторон.
Молодые встали, красные и совершенно обескураженные этими громкими криками и тем, что нужно целоваться прилюдно, и неловко, не глядя друг на друга, боязливо и смущенно поцеловались, тут же торопливо опустившись на свои места и не поднимая глаз на сидящих за столами.
Захмелели быстро. И под шумок на столы вместо водки взгромоздили первач- самогон, валивший с ног и без того охмелевший порядком деревенский люд. На голодный желудок хмель шибал ядрено, и вскоре за столом уже никто никого не слушал, а говорил сам, доказывая соседу свою правоту или рассказывая историю, которая никого кроме него  не интересовала. Ели жадно и много, и хозяйка только успевала распоряжаться о том, чтобы почаще подкладывали, пока, наконец, наевшись до отрыжки и охрипнув от криков, гости не возжелали прерваться и начали тянуть песни и требовать гармонь, чтобы размять затекшие ноги и растрясти распухшее брюхо для дальнейшего продолжения свадебного обжорства.
Николай сидел возле отца, и с его стороны почти не видно было Клавдеи, сидевшей недалеко от брата сразу возле матери. Он внимательно рассматривал гостей, стараясь разглядеть хоть кого знакомого, но так и не нашел никого, с кем  когда-то виделся хотя бы мельком.
Дружка жениха притащил уже порядком подхмелевшего гармониста, и в избе пошло веселье.  Отяжелевшие гости с трудом выходили из-за стола и начинали притопывать и прихлопывать в лад льющейся плясовой. Кое-кто неуклюже пытался пуститься вприсядку, но под общий смех валился на пол от тяжести съеденного и выпитого, а то и попросту от неумения.
- Ну-тка, вы, - пьяным  нетерпеливым голосом прокричал Иван Анисимович, - кыш отсель! Раздайся, народ, дайка им, Петюня, жару! – Он грозно посмотрел на чернявого парня, который был дружкой Степана. – Уважь, пройдись, как следовает!
Парень, красный и потный от духоты и возлияния, неловко вылез из-за стола и встал перед Анисимычем. Он слегка пошатывался и смотрел вокруг себя расплывчатым глазом. Руки и ноги его, длинные и худые, казались неловкими, и сам он был весь угловатый и нескладный в висевшем на нем пиджаке и синей косоворотке и широких, заправленных в сапоги портах.
- Ну! – Повторил Анисимыч и сел к нему лицом. – Не кочевряжься, Петька! Жарь, сколь есть мочи!
Парень скинул пиджак и обернулся к гармонисту. Тот понимающе кивнул и заиграл в бешеном темпе плясовую, под которую Петька завертелся волчком то приседая, то вскакивая, словно невесомая пушинка, и выделывая такие кренделя своими длинными худыми ногами, что мужики только щелкали языками, а бабы удивлено ахали и хлопали в ладоши, подскакивая на своих местах от восторга. Был он легок и гибок, как лоза, и, казалось, делал все настолько естественно, что это не стоило ему никакого труда, а получалось само собой, как будто он только и занимался тем, что всю жизнь плясал.
Гармонист все усложнял и усложнял переборы, заставляя Петра еще больше ускорять темп, как будто хотел запалить парня, но он только посмеивался, выбивая в такт немыслимое количество дробей и кружась по всему кругу то вприсядку, то через ножку.
Наконец, гармонист выдохся и взял последний рвущийся аккорд. По лбу его струйками тек пот. Он тяжело вздохнул и отставил гармонь в сторону.
- Вота, черт! – Крикнул он и улыбнулся.  – Такая-то оглобля,  а поди ж, съешь его с хреном!
- Видали?! – Торжествующе проревел Анисимыч. -  Молодец, Петька! Уважил хозяина, потешил гостей! Вота, како у нас! На всем – первые, все можем!
Петька под всеобщее ликование и одобрение надел свой пиджак и с довольной ухмылкой сел на свое место. Николай подивился его искусству и почувствовал к парню зависть, беспричинно перерастающую в неприязнь. Он опять поискал глазами Клавдею и, наконец, нашел ее. Она сидела румяная и возбужденная от виденного, и серые глаза ее горели тем восхищенным огнем, который загорается только от чего-то необыкновенного и волнительного, что пробирает до самых сокровенных глубин души и сердца.
- Теперича, все, кто хошь, - милостиво распорядился Анисимович, отворачиваясь от круга. – Веселитеся, гости дорогие!
За столом затянули песню, и пьяные голоса нестройно подхватили ее. Гармонисту снова поднесли выпить и закусить и водрузили гармонь, наказав играть, что скажут.
Николаю стало душно и противно. Он под шумок вылез из-за стола и вышел на двор. Там уже гурьбой толпилась деревенская молодежь, под хмельком отпуская друг другу непристойные шуточки и гогоча на весь двор. Николай встал в сторонке, не желая принимать никакого участия в их разговорах. В голове его свербила только одна мысль: поскорее уехать отсюда. Но мать и отец намеревались пробыть до конца, дабы не обидеть хозяина, а потому и ему ехать было нельзя.
- Чаво сторонишься всех? – Услышал он голос Петра, так же выщедшего во двор. – Скучаешь, что ли? – Николай молчал. – А вот погоди чуток, вскорости на тройках кататься поедем, тады уж не теряйся, паря. Коли не дурак, так Клавдея твоя никуды от тя не денется, не зевай токмо! – Он лукаво подмигнул ему и отвернулся, словно ничего и  не говорил ему.
Николай почувствовал, что его прошибает пот и стало знобить. Он никак не мог понять, почему этот чернявый парень так внимательно опекает его и даже помогает ему. Но спросить его об этом он стеснялся, и от этого чувствовал еще большую неловкость. Он хотел было уже вернуться в избу, но во двор вышла Клавдея, и он весь напрягся, словно гончий пес на охоте, которому предстояло загнать нужную добычу.
По-видимому, она плясала, потому что запыхалась и отмахивалась платочком, тяжело переводя дух. Она искоса посмотрела на стоящего в стороне Николая и подошла к Петру, который без умолка трещал с девками и ребятами.
- Кады кататься поедем, Петя? – Спросила она. – Уж в избе надоело. И жарко, и пьяных много, городят невесть чаво, ажник слушать противно. Небось у нас свое, чаво нам с ними?
- А ты не слушай! – Отрезал парень. – Поедем, как папаша твой скажет. Сходи, спроси, може, счас и разрешит. А запрячь недолго. И айда кататься!
- И спрошу! – С вызовом ответила Клавдея. – Думашь, спужаюсь я папашу? Он ноне добрый, угодил ты ему, Петенька, да и гости довольные. Разрешит папаша.
- И впрямь, Клашка, спроси, - загалдели девки. – Страсть, как охота прокатиться по морозцу! Вота гульнем, покель родители тама. У них свои разговоры, не до нас. А нам волюшки чуток! С бубенцами покатим!
Клавдея кивнула.
- Тута ждите. Счас спрошу. Коли папаша разрешит, так и запрягать сразу. Одежку-то свою далеко ли дели? – И она скрылась за дверью.
Разгоряченные выпитым и духотой избы, почти все были раздеты и даже не ощущали морозца, который коварно прокрадывался под платья и рубахи, незаметно выстуживая их тела. Только Николая продолжало знобить, и липкая рубаха противно начинала промораживаться холодом.
- Разрешил! – Торжествующе выскочила Клавдея. – А ну, робяты, запрягай рысаков! Девки, айда одеваться! Да потеплее, небось, на ветру не зажаримся!
С визгом и веселыми криками девки кинулись одеваться. В куче невешанной и накладенной одежды каждая искала свое, а отыскав, быстро надевала на себя и вертелась перед зеркалом, стараясь понаряднее накрыть голову цветастой праздничной шалью.
Николай с трудом отыскал свой новенький полушубок и вытянул его из кучи грудой лежавшей чужой одежды. Он натянул его на себя, поплотнее нахлобучил шапку и только успел крикнуть отцу, что едет со всеми на тройках. Отец согласно махнул рукой и прокричал что-то в ответ, что Николай за шумом не разобрал.
На дворе уже распахнули ворота, и первые тройки выезжали на улицу под веселый гомон и свист сидевших в санях. Девки, толстые от надетых на них шубеек и зипунов, жались друг к другу, словно расписные кочаны, расцвеченные нарядными яркими шалями, кисти которых теребил легкий морозный ветерок.
- Эха, и прокачу жа я вас! – Засмеялся Петька, подгоняя очередную тройку к воротам. – Садись, девки, веселей, гармонь сюды давайте! – Он обернулся к Николаю. – Нако-ся, правь! А мне девок веселить надоть, с переборами поедем. Клавдея, айда к нам, тута всего веселее будет! – Позвал он Клавдею, выскочившую на крыльцо и на ходу довязывающую платок. – Чаво головой вертишь, потеряла чтоль кого?
- Отвяжись, репей, - засмеялась она. – Кого мне искать, коли я никого не потеряла? Тебя что ли?
Николай сидел спиной и боялся пошевелиться, чтобы она ненароком не увидала его. Он опасался, что она может отказаться ехать с ним, и пока она шутливо переругивалась с Петром, пригнул голову почти к самым коленям. Клавдея втиснулась в середину, и по шумной возне Николай понял, что она села. Петька растянул гармонь, и тогда Николай со всей силы вытянул коренного вдоль хребта. Тройка понеслась вскачь. Девки сбились в кучу и визжали, гармонь на минуту затихла, а потом рванула с новой силой, и сильный петькин голос затянул песню.
Николай обернулся и впился в Клавдею глазами. Она, как и все девки, вторила Петру хором, толкалась с сидевшими рядом ребятами и зубоскалила во весь свой крепкий зубастый рот.
- Ну, что, Клаша, весело? – Спросил Николай, перегнувшись к ней. – А счас еще веселее будет. – Он стеганул лошадей, и они понесли еще резвее, обгоняя впереди скачущие тройки.  – Ужо будешь меня помнить!
Его уязвленное самолюбие застилало ему глаза, терзало душу и заставляло злиться на всех – на Петра, игравшего разухабистую песню, на девок, визжащих от восторга, но главное на нее, на Клавдею, которая так пренебрегла им и обманула его ожидания.  И он не заметил, как что-то тряхнуло сани, и все кубарем покатились в разные стороны . А кони, еще чуть пробежав, остановились поодаль, фыркая и пуская из ноздрей горячий пар.
Он отер с лица налипший снег и тут увидел возле себя пушистую серенькую рукавичку, еще теплую и мягкую. Он осторожно поднял ее и оглянулся. Девки и парни, гогоча, отряхивались от снега и поднимались, нисколько не сердясь и не обижаясь на него.
- Вота ты возница, - смеялся Петька, оглядывая свою гармонь. – Цела моя музыка, а не то чем девок веселить? Пришлось бы тебе, паря, новую мне гармонь покупать!   
- Рукавичку мою никто не видал? – Клавдея растерянно шарила по сторонам. – И куда запропастилась в толк не возьму. Серенькая такая, из козьего пуха, токмо связали, новая ж совсем. – Она повертела вторую рукавичку.
- А ну, дай гляну, - попросил Николай и протянул к ней руку. Клавдея доверчиво положила рукавичку в его ладонь. – А вота и вторая, - он сложил рукавички вместе и потряс ими перед лицом Клавдеи. – А токмо не отдам. На память оставлю, чтобы не забывала, - сказал он, глядя ей прямо в глаза.
- Отдай, чумовой, - взмолилась Клавдея, - чаво отцу-то скажу, да и холодно ведь!
- Отдам, кады к нам приедешь, - твердо ответил он. – А так не замерзнешь, кто-нибудь пожалеет, согреет, - и он засмеялся.
- Придется тебе, Клаха, в Садки за рукавичками ехать, - съязвил Петька, - так, стало быть, не отдадут. Тако-то…
Он незаметно подмигнул Николаю и опять засмеялся. Николай снова залез на место возницы и как ни в чем ни бывало закричал, чтобы садились быстрее. Ребята и девки с хохотом повалили в сани, снова зазвучала гармонь, и тройка помчалась вперед под хохот и пение молодых веселых голосов.
Клавдея для вида надула губы, но в душе была почему-то рада тому, что Николай при всех забрал ее рукавички и при всех же посулил отдать только тогда, когда она сама приедем к ним в Садки. Она уже не сомневалась, что нравится Николаю, а потому была горда и посматривала на подруг с чувством превосходства и явного торжества. Ей казалось, что вот теперь развязка близка, и Николай непременно пришлет к ним сватов, и тогда по весне они  сыграют еще одну свадьбу, не хуже, а лучше братниной на зависть всем.
Приободренный петькиной поддержкой, Николай тоже перестал серчать и дичиться и начал озорничать с девками и парнями, на ходу подхватывая их песни, шутки и безобидные деревенские забавы. Песен знал он много, и поэтому любую из них подхватывал тут же и выводил приятным сильным баритоном. Клавдея же только открывала рот и старалась создать впечатление того, что она поет. Полное отсутствие музыкального слуха не раз играло с ней злую шутку и в семье, когда она решалась кому-то подтянуть. Ее тут же обрывали и заставляли замолчать, досадуя на то, что она никак не может разучить мелодию правильно, а потому ревет, точно корова, не к месту и невпопад. И слыша, как ладно поет Николай, она боялась обнаружить перед ним свой недостаток, полагая, что ему до поры до времени этого знать не надо.
- Ну, робяты, пора вертаться, - рванув последний раз гармонь, прокричал Петька. – Иван Анисимыч не любит, кады не слушаются. Погуляли чуток, так и пора домой. Да и жрать охота с мороза-то.
Николай покорно повернул  уставших коней назад, за пазухой у него приятно грели две пушистые серые рукавички.
                20
Со свадьбы возвращались утомленные, словно после тяжелой работы.
Ночевали в чужой душной избе, в каком-то полузабытьи, и наутро встали с тяжелой головой, не выспавшиеся и чумные от вчерашнего. Лексей потряс своей патлатой шевелюрой, припоминая события минувшего дня. Все кружилось в голове, точно карусель, и никак не складывалось в единую стройную цепочку воспоминаний. Рядом, тяжело дыша, лежала Дарья, горячая, распахнутая и непривычно вялая. В доме было тихо, хозяева еще спали.
- Лежи, косолапа душа, - заворчала Дарья, - рано ишо, не буди людей. Итак вчерась еле улеглись, нешто не помнишь? – Она снова закрыла глаза. – Вота гулять как, - вздохнула она, - видать, мы с тобой уж отгуляли свое. Голова-то, вона, не поднимешь, точно чугунная…Ехать надоть, Лелюша, домой.
Наконец, встали и хозяева. Лексей вылил на голову целое ведро воды, ему полегчало. Дарья любезничала с хозяйкой, выпрашивая у нее утренний самовар.
- Счас чаю самое время, - говорила она, - головы-то не поднять. А чаю попьешь, так и жисть другая, будто заново родишься. Чай-то-батюшка, от всякой хвори первое средство, особливо нам бабам.
Хозяйка соглашалась. Гостям Ивана Анисимовича не угодить было нельзя. Пузатый самовар вскоре весело пыхтел на столе, и она разливала густой чай в ядреные чашки, поставленные по этому случаю на стол.
- Вота попьете счас чайку, - ворковала хозяйка, - а потом и к Анисимычу. Вчерась велел вас, как встанете, сразу к нему вести. Да уж коли вы чаю хотите, то как уж не уважить. А посля-то непременно к нему. Не то осерчает Иван Анисимыч, что ослушались его.
- Небось, опять за вчерашнее? – Недовольно буркнул Лексей. – Тако нам уж хватит с Дарьей. Домой нам надоть. Пущай уж тута кто поближе, а нам пора. Робяты тама одни, хозяйство, за сапогам люди идут, дела…
- А мое дело сторона, - опять заворковала хозяйка, - как сказано, тако и говорю. Мой-то, вона, тож сидит еле глядит, слова сказать не может, а, поди, ослушайся, не приди к Анисимычу, тако и себе дороже.
- Ладно, - Лексей опрокинул чашку на блюдце, давая понять, что он напился чаю вдоволь. – Коли так, идем, Дарья, тама решим, что да как.
В доме Ковровых была та же суета, что и накануне. Вчерашние объедки и грязная посуда были убраны, и стол заново накрывали новыми кушаньями. Командовала всем Авдотья, изрядно уставшая и даже похудевшая от непрерывных хлопот. Сам Ковров хмуро сидел на стуле и молча наблюдал за происходящим. Он явно перебрал вчера и еще не успел проспаться как следует, а потому вид у него был помятый и неопрятный. Гости один за другим медленно наполняли их избу, кто с трудом передвигая ноги, а кто и с вожделением нового пиршества, посматривая вокруг себя нагловатым насмешливым взглядом.
После чаепития Лексею полегчало, и теперь он ощущал зверское чувство голода, еще более раздражаемое запахами жареного мяса и соленых огурцов, стоящих на столе.
- Молодых пора будить, - подсказала сваха, невесть откуда взявшаяся в избе. – Пора, мать, пора, - она наклонилась к уху Авдотьи и зашептала ей.
Та согласно кивнула. Две бабы и мужик, прыснув со смеха, направились в светлицу, где спали молодые.
- Ото счас разбудят от сладких снов, - заржала сваха. – И хватит, теперича пора из девок в бабы. Наша-то бабская участь – встать до светла, да лечь затемно. Пущай теперя привыкают к другой жисти. Да и сынок-то, я чай, Иван Анисимыч, должно отделится от вас али как?
Ковров тяжело поднял голову и посмотрел на всех мутным непроспавшимся взглядом. Он туго соображал, что ему говорили, а потому ответил не сразу, как будто не расслышал.
- От себя не пушшу, - через некоторое время поговорил он, - девок, вон, на сторону хоша счас, а его нет…Со мной будет, хозяйство, мельница кому жа? Девкам што ль? Ему, сын как никак, пущай при мне в силу входит. Хочу, чтоб до всего при мне дошел, а уж потом, как бог даст.
-Ну, достучались? – Переключилась сваха на вошедших баб и мужика. – Встают что ли молодые? Уж дюже долго спят ноне, пора бы уж и встать.
Вокруг послышались смешки. Каждый понимал, что эта ночь для них особенная, а потому и не торопятся молодые выходить на общее обозрение, приводят себя в порядок, стесняются и боятся чужих взглядов и языков.
- Ничо, придут счас, куды им деться, - поднялся Иван Анисимыч, - сажай, Авдотья, всех за стол, неча без толку ждать. Поправляться будем, голова трещит, будто кто по ей кувалдой стучит.
Он первый пролез на свое место. Следом за ним потянулись остальные. Рассевшись по своим местам, все с новой силой навалились на еду. Вновь зазвенели стаканы, и полилась самогонка. Разговор сразу оживился, с облегченными головами едоки уминали угощение. Вчерашнее веселье снова возвращалось за стол.
- Заспались молодые, - крикнул кто-то опять, - послать бы кого ишо разок. Пущай лучше будят!
- Ишо схожу, - с готовностью отозвалась Авдотья. – Небось, свекровь послушают. – Она проворно засеменила к светлице.
Молодые, смущенные и испуганные, появились в зале, держась за руки, и несмело подошли к столу. Следом за ними шла Авдотья, держа в руках заветную простыню. Она властно махнула рукой свахе и другим и развернула ее, показывая  свежее красное пятно.
Молодые, не поднимая глаз, сели во главе стола, и ждали привычного на этот случай подобающего тоста.
- Ну, девкой меньше – бабой больше! – Взвизгнула сваха и кругом забулькало и зазвенело.
- Честная девка, неспорченная, - послышалсь за столом с разных сторон, - слава те, господи, все по-людски, стало быть жить будут хорошо…Ну, дай бог!
Лексей Трофимыч искал сына. Ни вчерашнего гармониста, ни Николая, ни Клавдеи не было видно. Ряды гостей сильно поредели и вчерашнего веселья не было, хотя и пытались заново запеть и даже заплясать, однако без гармони дело не клеилось.
- Слышь, Авдотья, а остатние-то где? – Через весь стол прокричал Лексей. – Свово чтой-то не вижу, Клашки вашей и длинного того, что на гармонии складно играет…Уж и молодые тута, а энтих нет. Не порядок, хозяева! Мы, вона, с Дарьей, уж и ехать наметили, а сынка-то и нет…
Авдотья замахала руками и запищала своим тонким пронзительным голосом, так не сочетавшимся с ее объемной и полновесной фигурой.
- А у Петьки ж и ночуют. Сама вчерась отправила, не помнишь что ли? Он те разов десять повторил, куды идет. Эх, Тофимыч, видать, дернул вчерась лишнего, вота память и отшибло. Да ты не горюй, петух зарю не проспит, всех приведет. Посиди ишо, успеешь домой-то… 
Лексей недовольно заерзал на скамье. Ему уже не хотелось сидеть здесь и видеть заспанные  лица незнакомых людей, слушать их крики и пьяную похвальбу, нестройный хор охрипших от выпитого голосов и раскоряченные фигуры, пытавшиеся изобразить залихватскую пляску. В голове его стучали молоточки, и он хотел скорее доехать до дома, растопить баню, чтобы паром и жаром вышла вся дрянь этой ночи и лечь в свою глубокую от пышной пуховой перины постель, где в блаженном сне крепко проспать до самого утра. А потом, на свежую голову, сразу приняться за привычные дела в своем привычном ритме обычной жизни,  которой жил он и вся его семья.
Петр подъехал шумно, галдя во весь двор. Он был свеж, словно вчера и не пил со всеми вместе до одури, а под мышкой держал свою гармонь, бережно завернутую в старый пуховый платок. Рядом с ним шли и скалили зубы Клавдея и Николай. Было видно, что ночь у них прошла весело, и они вполне довольны гулянкой без родительского глаза. Лексей сразу заметил их переглядки и толкнул Дарью в бок.
- Гля-кося, мать, На Кольку нашего. Видал, пострел, как зенки лупит на девку. И она тож, стыда нету…на людях все…прям, хоть сватов счас засылай…
Дарья немигающим взором вперилась в Клавдею и смотрела на нее до тех пор, пока та не заметила ее пристального взгляда и не отвела глаз. Ей стало неприятно и холодно от колючего дарьиного взгляда, как будто пронизывающего ее насквозь и выворачивающего наизнанку, точно она хотела заглянуть ей внутрь, покопаться там и найти что-то такое, о чем и сама она, Клавдея, не знала.
- Непростая девка, - проговорила Дарья, наконец, отвернувшись от нее. – Сразу видать, чьих кровей. Энта, пожалуй, свово не упустит. Глянулся ей наш Колька, тута и речи нет, да и он, я, чай, не против. Вона как возля ее вьется, нас-то с тобой вроде и не видит.
- То-то и оно, - подтвердил Лексей, - ехать надоть, пока чаво ишо не вышло. По пьяному-то делу мало ли какой разговор пойдет, думай посля, откель ветер дует. Вам бабам язык почесать, что до ветра сходить, да и иным мужикам тож… - он кашлянул.- Ты, Николай, сбирайся. Неча тута рассиживаться. Делов дома невпроворот,  и так тожа…- он посмотрел на Клавдею. – Однем словом, отходную - и домой!
Николай усаживался за стол рядом с Клавдеей, тут же вился и Петр, приноравливаясь сесть с другой стороны. Он по-хозяйски налил себе водки и положил в миску огромный кусок жареного мяса. Николай молчал и тянул время, теперь ему вовсе не хотелось уезжать вместе с отцом, он вполне мог догулять и без них, но понимал, что сделать этого отец ему не даст, и что Клавдея, видимо, пугает их своей неожиданной радостью.
Есть ему не хотелось. Он уныло поковырял в миске и отодвинул ее, почти не тронув. Затем демонстративно налил себе стакан самогона, выпил его залпом и вышел из-за стола.
- Запрягать пошел, - зычно крикнул он отцу, - стало быть, и вы прощайтесь.
Он больше не глядел на Клавдею и не сказал ей ни слова, и она сидела, склонившись над своей миской, боясь поднять голову и расплакаться от обиды. Ей хотелось, чтобы отец задержал гостей, уговорил их побыть еще, но Анисимыч, уже окончательно осовевший на вчерашние дрожжи, только промямлил что-то нечленораздельное и даже не смог встать из-за стола, приподнявшись и рухнув снова на свое место.
- Трофимыч, - вытирая пьяные слюни и слезы, протянул он, - сердешный ты мой, вота спасибо тебе, что не погнушался нами, приехал…теперича мы с тобой долгонько не свидимся, тако ты уж не серчай, ежели что…мы ведь с тобой, Трофимыч…
- Ладно, ладно, - похлопал его по плечу Лексей, - спасибо за хлеб-соль, молодым богатого да сытного житья, детишков разумных в тебя да и хозяюшке доброй, Авдотье Петровне, за все поклон. А уж нам пора… - он поклонился Авдотье и гостям. – Не взыщите, домой надоть. – Они расцеловались с Авдотьей.
Она вышла провожать их. Николай уже стоял при санях и держал лошадей под уздцы. Отец и мать, кряхтя и охая, усаживались в сани, укутывая себя длинными полами тулупов. Николай уселся спереди, нетерпеливо перебирая вожжи. За пазухой у него топорщились клавдеины рукавички. Он вспомнил, что не простился с ней, но не решался вернуться в избу сейчас, когда отец и мать уже сидели в санях и ждали, когда он тронет лошадей.  На душе у него было муторно.
- Сходи уж простись с кралей, - великодушно разрешил отец, заметив в лице его перемену и поняв, откуда она. – Не то будешь думать все время да нас с матерью ругать. Небось, я сам молодой был, понимаю…
Николая слово приподняло. Он мигом соскочил с саней и помчался в избу, на ходу бросив отцу вожжи и благодарный теплый взгляд.
Клавдея сидела все там же с опущенной головой и даже не поглядела на вошедшего. Сквозь шум и гомон пьяных голосов ничего не было слышно, что творилось на дворе, и она думала, что Буряковы уже уехали, и теперь долго не увидит она Николая, может быть, до самой весны, а то и до лета.
- Клаша, - услышала она жаркий шепот и вздрогнула. – Уезжаем мы, Клаша. Теперича, как договорились, сама приезжай, рукавички-то твои вота, - он высунул  пушистый теплый краешек, - отдам, кады приедешь. Ждать буду…
Она услышала, как хлопнула дверь, и только теперь обернулась. Николая не было. Она выбежала из-за стола на двор и увидела, как сани весело катились по заснеженной дороге. Николай не обернулся, и она  была  этому рада, потому что по щекам ее катились счастливые слезы. 
  - Простился? – Участливо спросил отец, когда Николай садился в сани. – Успокоилась душенька твоя? То-то, отца, брат, не проманишь.
Лексей поглубже зарылся в тулуп. Погода была морозная и пробирало до костей. Он поднял воротник, приткнулся  к дарьиному плечу и закрыл глаза. Сани плавно колыхались и словно убаюкивали своих пассажиров. Лексей почувствовал, как веки его наливаются тяжестью, и он погружается в теплый вязкий сон. Рядом сопела Дарья, тоже уставшая от непривычного шума и суеты ковровского дома.
- Вставай, папаня, приехали, - тряс его за плечо Николай. – Вота, с гулянки как едут, точно с пахоты, не добудишься, - говорил он кому-то, продолжая будить мать и отца. – Баню топите, счас энто дело в самый раз!
Лексей с трудом разомкнул слипшиеся веки. Дарья непонимающе крутила головой и растерянно, испуганно повторяла одно и то же.
- Батюшки, приехали что ли, неуж приехали?
- Приехали, маманя, приехали, - суетилась возле нее Шурка. – Нагулялися вы, вылезти из саней не можете. Папаня-то, вона, глядит, как не свой. Пускай вас однех-то, - пошутила она. – Должно, крепко погуляли…
- Шурка! – Радостно распростер руки отец, как будто не видал ее целую вечость. – Слава те, дома! Эх, мать моя, куды не езди, лучше свово дома нет! – Отрезал он и тяжело поднялся из саней. – В баню счас, да самовар, да перину, - распорядился он, опираясь на хрупкое шуркино плечо.
- Так Ванька уж тама, - ответила она и подвела отца к крыльцу.
Лексей скинул тулуп и, опершись о перила, поднялся на крыльцо, затем широко перекрестился и вошел в избу. Привычное тепло и запах родого дома подействовали на него благодушно. Он уселся на лавку и выставил свои большие толстые ноги, обутые в новые, натершие ему ноги  неразношенные хромовые сапоги . Шурка ловко стащила их с его ног, и он блажено потянулся. Следом, кряхтя и переваливаясь утиной походкой, проколыхалась Дарья.
- Э. мать, како тебя разморило, - проговорил он на вздохи жены. – Клуня клуней, ей-бо! И кады тебя так-то?..
- А и ты не лучше, - устало огрызнулась Дарья. – Сработались мы с тобой, силы теперича не те, поистерла жисть коников, - она рухнула возле мужа. – Вота, може, банька пособит. Она, матушка, завсегда хворь да усталь смывает.   
   - Парку поболе да веников березовых, - выкрикивал Лексей бегавшим мимо домашним. – Дров не жалейте, пущай жар будет ажник в преисподней. Да самовар, чтоб шкворчал, меду свежего…чтоб из бани…готово все было…
- А погуляли-то как, папаня? - Пробегая мимо, поинтересовался Серега. – Богатая свадьба была али так себе? Кого видали тама?
- А те все надоть, - недовольно осадил его отец. – Как баба, ты, Сереня, ей-бо! И шо ты девкой не вышел, как раз было бы. Видать, перепутал господь чавой-то, ты, Сереня, по всему девкой должен родиться. Ан на те, промашка вышла! – Лексей покачал головой. – А и женишься, под бабьим каблуком будешь, помяни мое слово! Инда потому, что мужеского начала в те не хватает, а вота бабского с избытком…  - и он заковылял во двор.
Иван кочегарил на совесть. Знал, что в таком разе не угодить отцу было нельзя. Под котлом жарко горели березовые дрова, наполняя всю баньку горячим сухим духом. Огромный котел был полон воды, рядом стояла купель, в чугунных тазах распаривались несколько березовых веников, от которых шел густой терпкий аромат.
Ванька, весь красный от жара и натуги, распахнул дверь предбанника, из которого повалил густой белый пар. Предбанник был чисто вымыт и выскоблен до белых досок, по его стенам висели и торчали разные веники и пучки трав, которыми заваривали воду для мытья головы и тела, и запах в нем стоял пряный и медовый, как от лугов в самый разгар их цветенья.
Лексей, кряхтя, тяжело ввалился в узкую дверь и скинул накинутый полушубок. В ноздри приятно ширнуло паром и густым духом запаренных веников. Под котлом весело горел огонь, и вода уже начинала закипать белым ключом,проливаясь из-под крышки на шипящие угли и оставляя за собой еще один особенный банный аромат с дымком. Камни уже раскалились и каждый раз, когда на них поддавали воду или попадали брызги,  шипели словно  змеи, подбирая своими красными языками вздувавшиеся водяные пузыри.
Лексей добавил в купель кипятка до той температуры, как только мог терпеть, и залез в нее, несколько раз нырнув с головой. Потом сел на встроенную внутрь скамеечку и начал париться, покрикивая время от времени и от удовольствия, и от едва переносимой жгучести горячей воды.
- Медком бы тя, батя да горчичкой, - подсказал Ванька, - то бы с тебя дурь вся и вышла разом. Нешто принесть, как скажешь?
- Твоя правда, - низким сиплым голосом подтвердил отец, - скажи там Кольке, пущай принесет летошний, что у матери в подполе стоит. Свежего не троньте да горчицы пачку цельную, до кишок чтоб пробрало…Да еще скажи, что ежели мать хочет, так пущай за мной тож попарится, ей бы, однако, не мешало. Квохчет, вона, тожа, как куруха старая…
Николай с банкой меда и  початой пачкой горчицы влетел в баню, пахнув морозной свежестью. Он молча поставил все возле отца и шмыгнул в предбанник раздеваться. Лексей  приподнялся из купели, но так и не смог дотянуться до заветной пачки.
- Скоро ль тама? – Нетерпеливо прикрикнул он на сына и опять бухнулся в купель. – За смертью тебя посылать что ли?
Николай проворно метнулся к отцу, насыпая в его купель желтую горчицу и разбалтывая ее своей длинной сильной рукой. Тело его, белое и налитое, играло своей молодостью и подтянутостью, которая уже сошла с Лексея, и  отец с завистью и радостью смотрел, как сын легко и расторопно орудует возле него.
- Сам-ка повернись, батя, раз неколько, вота она и разойдется получше, - посоветовал Николай, разворачивая отца то в одну, то в другую сторону. – Счас щипать начнет, так ты уж терпи, сколь сможешь. Посля медком тебя смажу, да на полок, да веничком березовым так отхожу, как ты нас, батя, иной раз. И мою руку узнашь.
- Ишь ты, - блажено улыбнулся Лексей, - грозишь мне что ли? Рано ишо на отца губу драть. Зелен ишо. Ты не гляди, что девки с тобой зачали играть, это дело-то не то. Ума свово не теряй. Вона, Сереня наш, так тот сроду под бабьим каблуком будет, хошь сверни его, хошь выверни. А тебе нельзя, Николай. Я на тебя дело оставлю, верти носом-то!
- А чего ж это Сереня-то под бабой будет? – Удивился Николай. – Он, кажись, хитрее всех нас, его-то, папаня, голой рукой не возьмешь!
- Так-то оно так, - кивнул отец, - да не так. Крепости в нем не хватает, той, на чем мужик держится. Хитрит справно, правда. А чуть что – и в слом, навроде соломки. Карахтер у него бабий, вота в чем дело.
Николай открыл банку меда и просунул в нее палец. Мед был густой, засахаренный и белесый. Он смачно облизнул свой палец и зачмокал.
- Должно, липовый, - сделал он вывод. – Хороший мед, папаня, хоша и старый. Ну, вылазь теперича, мазать счас буду. А потом уж на полок – и держись!
Лексей, весь красный, как вареный рак, едва выполз из купели. Он тяжело отдувался, и его даже покачивало от слабости и перегрева. Тело, разгоряченное температурой и горчицей, приятно пощипывало и было каким-то рыхлым и бескостным, как будто ватным. Он присел на скамью и отвалил голову к стене.
- Передышка. Погодь чуток, Колька. Видать, перебрал я жару. Погодить надоть.
Николай уселся рядом и снова запустил палец в банку.
- А ей-богу хорош, - повторил он, слизывая с пальца мед. – Ты, папаня, внутрь его запусти, что жа все наружу. Тута на все хватит.
- Теперича так не могу, - ответил Лексей, - ране бы можно было. А теперича стар стал, середка не сдюжит. Он, мед-то, силу, знашь, каку имеет. Ему время-то не помеха, он свово не теряет, токмо в крупочку чуток засохнет, а так что твой новый…разницы никакой. Вот ежели б людям так…- он вздохнул. – Я бывалоча, устали не знал. Пить-гулять сколь хошь мог – и ничаво, как стеклышко. Ноне не так уж, силушка повышла, кака к вам перешла, кака в землю ушла, так-то сынок… - Лексей лег на полок. – Натирай теперича.
Николай размазал по его телу мед и начал втирать его в кожу, массируя отцу спину, плечи и ноги. Затем перевернул его на грудь и повторил всю процедуру заново, потом накрыл его льняным покрывалом и поддал жару. Теперь полагалось немного полежать, а потом начинать хлестать веником что есть мочи. Последним этапом был смыв и обливание холодной водой.
Отец лежал смирно и тихо, и Николаю показалось, что он заснул. В голове его неотступно свербила мысль о Клавдее, и он решил поговорить с отцом сейчас, застав его врасплох и не дав ему еще опомниться.
- Задумка у меня, папаня, есть, - осторожно начал он и посмотрел на отца. Тот лежал спокойно и как будто не слышал его. – Жениться хочу. На Клавдее Ковровой, на старшей мельниковской дочке. – Отец молчал. – Стало быть, сватов засылай. Она девка справная. Ну, дык кто перехватит. Небось, не засидит, посля Степки.
Лексей открыл глаза и приподнялся на локте. От неожиданности он не знал, что сказать, а потому только открывал рот, давясь бушующими в его глотке словами. Николай чуть отошел в сторону и, набычившись, упрямо продолжал гнуть свою линию.
- А не согласишься, папаня, так и уйду, как Васька. Валять я умею не хуже твово, так что проживу, не пропаду. А Клашка нравится мне, и не голая, как Агашка, тако что тебе не хватает? Возля тебя век сидеть никто не будет, тако и знай, сам же учил, что мужиком надоть быть, тако и не препятствуй!
- Вона как ты, - наконец выдохнул Лексей, вставая с полка. – Сам, значится, все решил, без отца. Вота, мол, вырос я теперича, и ты, батя, не мешай мне. Унтиматум, значит, мне!
Его тело, красное и обливающееся потом, тряслось, и Николаю даже было слышно, как стучали у отца зубы. Он вынул из тазов пару веников и тряхнул ими, коротко и властно зыкнул на отца, приказав ему лечь снова.
- Я свое слово сказал, батя! – Повторил он, охаживая Лексея вениками. – Хошь, не хошь, а решай, чаво делать будешь. Сколь не жди, сколь не тормози, а жениться все едино надоть. Так чаво жа, до старости что ли мне ждать, кады ты милость окажешь? – Он с силой стеганул отца так, что тот даже подпрыгнул на полке.
- Полегше, бешеный, - заворчал Лексей, -  ишь как заесило тя! Точно жеребец копытом лягает, тако и ты. Да женись, шут с тобой! Хоша на Красную горку свадьбу сыграем. Жить токмо здеся будете, примаком не отдам. От людей стыдно будет. – И помолчав, добавил. – Матери пока ни гу-гу. Сам скажу, как случай удобный будет.
Он замолчал и задумался. Николай тоже ничего не говорил, боясь испортить все дело.  Он и сам теперь дивился, как смог так говорить с отцом и добиться своего. В душе он был горд, но и робел. Для него открывалась новая жизнь, которая манила к себе и пугала одновременно, и даже себе боялся он признаться, что та его бравада, с которой он разговаривал с отцом, тоже была скорее от испуга и самолюбия, чем от хорошо продуманного и уверенного шага.
- Спешите все, - услышал он и вздрогнул, как будто отец прочитал его мысли, - боисся девку уведут, добра-то…Эх, глупые!.. Сколь, Колька, нужды впереди будет, сколь забот ждет, про то я да мать знаем, а вам то невдомек. Вота,  кады шишек набьешь, да носом пропашешь разов сколько-то, тады токмо слова мои и вспомнишь, дурень…
Николай хлестал его с размахом, любовно и добросовестно. Лексей приятно охал и поворачивался то на один, то на другой бок, подставляя под веники свое разморенное промятое тело. Взмахнув последний раз, сын велел ему встать и с самой макушки окатил водой сначала горячей, а потом ледяной. Отец охнул и косолапой походкой направился в предбанник. Там, накрытый широкой толстой простыней, он долго ухал и растирал свое красное тело, ощущая в себе необыкновенную легкость и свежесть. Затем чуть посидел, отдыхая от пара, и принялся одеваться в чистое. Еще мокрые густые волосы свои он причесал  гребнем и, накинув полушубок, рывком бросился в избу, где уже дымился готовый самовар, и Шурка хлопотала у стола.
- С легким паром, папаня! - Проверещала она, увидев входящего отца. – Чаек-от уж готов. Налить что ли?
- Наливай, Шурок, - ответил он, - да покрепче. А ты, мать, коли хошь, иди что ли, баня-то хороша больно. – Он засмеялся. – Подарочек нам с тобой Николай привез со свадьбы. – Дарья удивленно посмотрела на него. – Помойся сперва, успеешь ишо узнать. Теперича, мать, нам с тобой думу думати. Вырастили сыночков…
- Неуж жениться пострел решил? – Догадалась Дарья и заревела. – Чуяло мое сердце, что тем кончится, - запричитала она, - ведь как вилась возля нашего Кольки девка энта. Пути ведь не давала, вота и вышло… А ты не вели ему, Лелюша, -  вдруг посуровела она, - глуп ишо, куда торопится?.. Погуляет пущай ишо…
- Поздно, мать. Они сами теперича решают. Колька хвост задрал, не удержишь. Хоша нам с тобой и поперек, а сватать придется. Не то грозит уйти, как Василий… Ну, ты поди в баню-то, потом поговорим.
Братья и Шурка, услышав такую новость, притихли и ловили каждое отцовское слово. Шурка тут же уселась около Лексея и, хитро заглядывая ему в глаза, ласково спросила:
- Неуж, правда, папаня? Вота радость-то! Нешто на Клавдее женится? А я и знала, что тако будет, куда ихним протв нашего Николая. А ты не ругай его, папаня, бог с ним, значит, тако надоть. Хорошо ведь, кады по общему желанию, - и в глазах ее блеснули слезы.
Шурка всегда действовала на отца благотворно. Вот и сейчас, умиляясь ее телячьему восторгу, он нежно, как только умел, обнял ее за плечи и притянул к себе.
- Вота и дурочка ты, Шурка, - ласково нашептывал он ей, - ничаво-то ишо ты в жисти не понимаешь. Житуха-то, она что курица рябая: то светло, то тёмно, а то и не поймешь как. Вота вы, молодые, сперва думаете, скорей бы замуж али жениться. И все представляете, словно в сказке, ан нет, дочура дорогая. Жистя-то не сказка…Пока за отцовой да за материной спиной, тако того и не чуете, все ж ки родителев долг сначала, а потом-то, как на свои лепешки сядете, токмо тогда и понимать зачнете, что к чему. Хомут-то будь здоров какой!
Он ласково погладил ее по голове и отпустил от себя. Думалось ли, гадалось ли ему, какой подарочек приготовит ему сын? И думал, и даже вроде готовился к этому, а подошел срок и застал его врасплох, словно и не ожидал он такого поворота в  своей жизни. И только теперь,  неожиданно для себя, остро и глубоко понял, что большая часть жизни уже позади, дети выросли. И он отходит для них на второй план. И это будет продолжаться, потому что так надо, и с этой неизбежностью надо смириться, как бы это ни было больно. Он посмотрел на троих младших сыновей и горько усмехнулся. Вот они рослые, большие, сильные, и не сегодня-завтра так же, как и Николай с Василием, объявят ему свою волю и уж не будут жить так, как жили они с Дарьей, ловя каждое отцово слово и не смея перечить его воле. И воспитывал он их в строгости, как и его, и с Дарьей жил ладно, а вот вышли они совсем другие, не такие, как отец да мать. Видно, время другое пришло, поменялось, оттого и они иные стали.
Он пил чай, неторопливо обдумывая свои мысли. Пот градом катился по его лбу, на котором прямо посередине вздулась широкая толстая жилка. Лексей периодически утирался вышитым рушником и снова наливал себе в толстый пузатый бокал. Новость, которую он принес, была интересна всем. Но никто, включая и самого Кольку, даже рта не смел раскрыть, пока отец не начинал говорить об этом сам. Лексей ждал Дарью.
Она, разморенная и красная, ввалилась в избу, все еще неся на своем лице печать недоумения и недоверия. Ей никак не верилось, что все произошло так быстро и скоротечно, и она все еще надеялась, что Лексей припугнет Николая, остановит от этого неправильного шага и отсрочит эту неподходящую свадьбу. Она припомнила рослую ладную фигуру будущей снохи, ее лицо с крупным носом и поморщилась. Не то, чтобы Клавдея ей не нравилась, похулить ее она не могла. Было в ней что-то другое, что раздражало ее и восстанавливало против: то ли то, что была она уверенна в себе; то ли то, что никого не боялась и оттого не прятала на людях своих чувств; то ли то, что имела она теперь безусловное сильное влияние на ее Николая, которое они с отцом, наверняка, уже потеряли.      
- Стало быть, мать, такие дела, - встретил ее Лексей и подвинул к ней другой бокал с чаем. – Поговорим теперича давай, что да как. Вот он, пострел наш, - он указал рукой на Кольку, - по его милости теперя хлопот будет. Да и энти не ныне-завтра с тем же прибегут, - он кивнул в сторону младших.
Николай покраснел и опустил голову. Мать смотрела на него наполненными слезами глазами, и ему стало не по себе, как будто он в чем-то был виноват. Странное чувство обуревало его теперь. Недавняя решимость улетучилась, и он пребывал в смутном неравновесии, не зная, куда ему качнуться: дать отступного или гнуть свою линию. То, что произошло с Василием, было совсем другое, резкое и отрубленное, словно чужое. А с ним происходило то первое, что должно было произойти с каждым и них, и через что должны были пройти отец и мать еще несколько раз позже. Он понимал это и видел, что они  были не готовы к этому, а потому растеряны и обескуражены.
- Иван Анисимыч, чаво уж там, не последний человек, - рассуждал Лексей, - и Клавдея девка хоть куды. Породниться-то не стыдно, не в грязь сынка пихаем. А все ж ки рано, сынок. – Он усадил Николая напротив себя. – Который ей годок-то, Клавдее? Ровесники что ли?
- Чуток помладше, - проронил Колька, не поднимая на отца глаз. – На год она моложе.
- Ну, вота, я и говорю, почти ровесники. Тебе-то девятнадцать, ей, значится, восемнадцать. Для девки, конечно, самый сок. А для парня-то жидковато…В мужики идешь, а там, знашь, каку хребтину крепку иметь надоть? То-то… Не знашь, ты ни хрена! Это тебе не на санках с девками кататься, - Лексей привстал за столом и вплотную приблизился к сыну, - тута другой спрос  с тебя начнется. Вота ты мне унтиматум предъявил давече, мол, и то я умею и энто, проживу как-нибудь и без вас…А дурак же ты, Николай, скажу я тебе,токмо и оправдания,что зелен ишо… Я вота сам женился, кады мне двадцать пять годов было, а и то без мамки-то с батей ни на шаг. Хозяйство-то вести, не хреном трясти, вота! А малые пойдуть, э, милай!... Соплей да говна перетаскашь невпроворот, покель до их первого шага дождешься, да и потом…По молодости нешто думашь про то? Хоша у матери спроси, сколь ей соплей выпало…Опять же другое – к нам ведь брать придется. Примаком не пушшу, позору не оберешься! От свово добра бежать? А и тута пока сам видишь: братья холостые, Шурка-невеста да мы с матерью, тесновато…
- Погодил бы, сынок, - подала голос Дарья. Она уже справилась со своими чувствами и вторила мужу, надеясь утолочь сына. – Куды спешить-то, никуды не денется Клашка твоя, а мы бы все чин чинарем, не торопясь, своим чередом…
Николай заколебался. Но тут же вспомнил, что говорил отец про Серегу, и подумал, что если он сейчас уступит, то тогда и про него он сможет так же сказать кому-нибудь другому, что сплоховал он в нужный час, сломался, а потому и отступил от своего. А пуще того, станет смеяться над ним, если он в очередной раз станет артачиться и требовать своего.
- Добро, батя, понял я тебя, - медленно с расстановкой произнес Николай. – Токмо от слов своих отказываться не буду, и ты не пасуй – обещался на Красную горку, тако делай! Сватайте Клаху!
Он опять почувствовал, как его забила нервная дрожь, и поежился. В избе наступила тишина. Казалось, что каждый думал о своем и не хотел продолжать этого разговора.
- Ну, коли так, будь по-твоему, - наконец произнес отец и встал из-за стола. – Зови, мать сваху, поедем к Анисимычу в ближнее воскресенье сватать. Ишо что он скажет да Авдотья его.
- Чаво ж он скажет, - забурчала Дарья,- поди рад будет без памяти. Одну дочку сбагрит, за вторую примется! Не к кому-нибудь отдает – в крепкое хозяйство. Боюся я токмо, не была б ленива краля твоя, - зыркнула она на Кольку. – Я-то спуску не дам, знашь меня!
Николай промолчал. «Дело решенное, - подумал он, - теперя будь, что будет!». Холодком повеяло от материных слов, понял он, что нелегко будет Клавдее привыкать в их доме, покуда смогут они отстроиться и зажить сами. И кривые улыбки братьев не радовали его, словно говорили о том, что и они считают, что все это не к месту, и только Шурка по-прежнему радостно щебетала, завидев его, о предстоящей свадьбе, с полудетской наивностью ожидая чего-то нового и  непременно хорошего.    
Николай с головой ушел в работу, валял с утра до вечера, приходил мертвый и едва доползал до кровати. Это спасало его и от лишних отцовых разговоров и намеков на предстоящие большие расходы, и от ухмылок Серени, и от восторженных ожиданий младшей сестры. Ночью он вынимал из-под подушки клавдеины рукавички и вдыхал в себя незнакомый запах ее дома. Мысли его кружились, но он никак не мог представить себе, как они будут жить, и все сводилось только к тому, что он успел увидеть и запомнить на свадьбе Степана. Он не испытывал ни восторга, ни тревоги, а был спокоен и тих, как будто вся происходящая суета касалась не его, а кого-то другого, кого он даже не знал.
Был самый сезон, и народ валил к ним валом. Зима стояла снежная и морозная, и валенки были ходовым товаром. Заказов было так много, что в ближайшее воскресенье решили не ехать, а отложить на следующее с тем, чтобы успеть побольше заработать и не упустить выгодных заказчиков. Николай возражать не стал. Он и сам понимал, что деньги сейчас нужны, а потому терять время ни к чему, и чем больше он сейчас заробит, тем меньше будет отцовых разговоров и материнских оханий по поводу предстоящих трат. Сваха была уже извещена и с нетерпением ожидала поездки, заходя к Дарье каждый день на чаек и заводя особые, касаемые этого повода разговоры. Дарья, неохочая до бабьих сплетен, терпела ее, считая, что так надо и щедро поила ее чаем, позволяя иногда и что-нибудь покрепче, если была в духе.
Заказчики тоже привозили свои новости, которыми с удовольствием делились с Буряковыми, снабжая их самыми пикантными подробностями. Тогда Лексей делал небольшую передышку и расспрашивал про все с живейшим интересом, ссылаясь на то, что живет здесь бирюком и ни про что не знает. Дарья обыкновенно усаживалась рядом и тоже слушала, не прерывая рассказчика и боясь пропустить даже слово.
- Да вот и ишо новость, - рассказывал мужик, развязывая тюки с шерстью. – Прикинь-ка, Трофимыч, сколь фунтов здеся, хватит ли на все?
Лексей доставал безмен и цеплял на крючок тюк, затем двигал гирю и незаметно для заказчика легонько подталкивал ее.
- Кака новость-то? – Спрашивал он, прикидывая в уме, насколько можно обмануть заказчика.
- Как жа, неуж не слыхал? – Удивлялся тот. – Да ведь вы с мельником навроде приятелей…
- Так и што жа с того?
- А то, что старшую дочку евоную, Клашку, сватать приходили. Сам-то Анисимыч захворал чуток, посля степкиной свадьбы, тако Степка сам их встречал. Хорошие сваты, богатые…Небось, слыхал про Евсюковых-то, ну, тех, что в том годе сноху схоронили? Богатый дом! Анисимыч-то рад радехонек, ан нет! Клаха как фыркнула, не пойду, мол, и все! Степан и так и эдак – никак! Ни отца, ни мать, никого слушать не хочет! Такая, брат, рьяная девка, страсть!
Лексей и Дарья переглянулись.
- Тако, значит, от ворот поворот даден Евсюкову? – Спросил Лексей и снова глянул на жену. Дарья молчала и пристально смотрела на мужа, ожидая дальнейшего разговора. – Ну, а сам, Анисимыч чаво жа? Неуж прицыкнуть на девку не мог?
- Да говорю жа тебе, Лексей Трофимыч, что рьяная девка, хошь  в стенку ее лбом – нет и все! Скандал, однем словом, и точка! Евсюков-то ушел, как со вторых похорон, вота какое дело! И чаво энта Клавка ждет, не знаю. Засидит, тады спохватится, ан поздно будет!
- Не засидит, - твердо и уверенно ответил Лексей. – Коли жив будешь, ишо услышишь, за кого она выйдет. Не засидит…
- Ну, дык, и слава те господи, коли так, - проронил мужик, не понимая такой уверенности Лексея, - нам-то что… наше ли то дело…
Разговор прервался. Мужик спешно собрал пожитки и раскланялся, оставив Буряковым солидный заказ и навар шерсти в два фунта, который под шумок смог присвоить себе Лексей.
- Эко, ты, папаня, ловко мужика обставил, - заржал Серега, как только за ним закрылась дверь. – Пока он тебе тута лопотал, ты зря время не терял. Клашка, да то, да се, а свое дело туго знаешь!
- А ты как думал? – Довольно рассмеялся Лексей. – Чаво жа рот розевать, кады добро само те в руки идет? Ты вота что, мать, кликни-ка теперича Кольку. Поговорить нам надоть. Видать время жданок вышло. Будем сватов засылать.
Дарья доселе молчавшая, раскрыла было рот, чтобы возразить, но Лексей властно повторил свою просьбу, и она тихо проследовала в валялку, не проронив бльше ни слова.
Николай вошел мокрый, потный и красный. С его клеенчатого фартука еще стекала вода, и руки были еще мокры. Он залпом выпил несколько ковшов холодной воды, отер руки и губы и только потом вопросительно посмотрел на отца. Дарья не сказала ему про мужика и новость, которую он привез. Но Николай знал, что просто так отец не выдернет его с работы, а потому ждал важных вестей. Лексей сел, указав ему место напротив себя, рядом усадил Дарью, вокруг встали браья и вездесущая Шурка, которая так и горела глазенками на брата и отца.
- Спознали мы, Колька, что засватывали твою кралю  недавно, - в лоб начал отец,- богатый дом, Евсюков-хозяин, - Николай напрягся, - отказала Клаха ему, ушел с позором Евсюков. Тако вота я тебя спрашиваю ишо раз, ежели мы с матерью сватов зашлем, нам такого же позора не будет, али и нам ждать от нее чаво такого? Брукливая девка, с энтой наплачешься, кабы посля не пожалеть…
- Мало ли чаво брешут, - отвернулся Николай, - на всех не угодишь. А что за Евсюкова не пошла, тако и поделом ему. Куды его старого черта к девке понесло, одну бабу угробил, тако и другой такой конец будет. Ему бы, вона, за маманю нашу посвататься, да и то пошла ли бы она ишо…
Братья и Шурка засмеялись, улыбнулась и Дарья.
- Ну, ты не балуй, Николай, - прервал смех Лексей, - дело говори. Тута судьба твоя решается, а ты зубы скалишь…
- А я уж свое слово давно сказал, - встал Колька со своего места, - чаво воду в ступе толочь. Шлите сватов и точка! Не боись, батя, отказа не будет!
В полной тишине ушел он в свою валялку и не слышал, как потом отец повернулся к остальным сыновьям и с гордостью обвел всех торжествующим взглядом.
- Ступай, мать, за свахой! У Буряковых с крючка ишо никто не срывался! Пущай теперича Евсюков зубами поскрипит от зависти. Вона, какой орел летит, супротив которого он тьфу! – И Лексей смачно плюнул.
В доме опять началась кутерьма. Сваха Лимониха, числившаяся самой дорогой и проворной среди всех других,  на все лады  попеременно расхваливала то Николая, то Клавдею, напевая, что уже давно не видала такой красивой пары, умело вкручивала льстивые речи и самому Лексею и Ивану Анисимовичу, и беспрерывно стрекотала о том, что все идет к лучшему, и сомневаться в этом не стоит.
Вопреки всем ожиданиям Николай наоборот становился все спокойнее и степеннее, чем ближе подходил день сватовства. Он даже как будто повзрослел и заматерел за эти несколько недель и держался от братьев в стороне, воспринимая их мальчишками, которых давно уже перерос. Восторженная Шурка вызывала у него скупую улыбку, и на все ее расспросы он отвечал уклончиво и однозначно, чем очень обижал ее. Она хмурилась, дулась и подолгу не разговаривала с ним. Она даже стала ревновать старшего брата к этой чужой девке, которая стала меду ними разлучницей, и в душе желала, чтобы Николай непременно разлюбил ее.
Воскресный день с утра начался с небывалой суеты в их доме. Лексей был всем недоволен, и гонял домашних за любой пустяк, крича на весь дом своим зычным грубым голосом. Он дал разгон Дарье, за якобы подгоревшую кашу, потом наградил затрещинами младший сыновей, придравшись к тому, что они слишком нерасторопны, и долго клял сапожника и портного, когда надевал ставший ему тесноватым костюм и хромовые, чуть ссохшиеся от малой носки сапоги.
Лимониха, наблюдавшая эту картину, только посмеивалась в свою цветастую кашемировую шаль. Она, имевшая огромный опыт подобных дел, прекрасно понимала, что Лексей просто нервничает от неуверенности, собственной неуклюжести и боязни сделать что-нибудь не так, что сразу же станет притчей у бабьих языков и сделает его объектом язвительных их насмешек.
Дарья воспринимала его крики бесстрастно и терпеливо. Она не возражала и не уговаривала его, давая выйти его пару, а потому сидела в углу под иконами тихая, со сложенными на груди руками, и только молча смотрела на громыхавшего мужа.
Братья, собравшиеся было вместе со всеми ехать сватать Клавдею, быстро разбежались в разные стороны и ожидали решения отца. Николай запрягал пару и предпочитал ни во что не вмешиваться. И только Шурка крутилась у отца под руками, нисколько не страшась его воплей.
- Фу, ты, черт! – Отирая взмокший лоб, наконец, произнес Лексей. – Кажись, собрался.  И придумают же такие дела…А все вы, бабы…чертовы куклы…ведь вота всегда вам чаво-нибудь эдакого да захочется…и все с заковыркой, с какой хреновиной, а нет бы по-простому…однем словом, бабы…
После такой замечательной речи он сел и осмотрелся вокруг, как будто до сих пор не знал, кто есть в доме. Лимониха прыснула, Дарья сидела и молчала, и он перевел взгляд на Шурку.
- Ну, чаво, сидишь, девка, сбирайся что ли, ждать не будем. Да Ваньке скажи, пущай тож сбирается. А боле никого…Тута пущай сидят. Куды с такой оравой ввалимся? Анисимыч-то, поди, ишо хворый, тако не всех надоть. Да смотритя у меня тама, чтоб языками зря не чесать. Тама и без вас разговору хватит.
Ехали с бубенчиками. Правил Николай. Лексей, завернутый в широкий тулуп, сидел молчаливый и надутый, словно обиженный. Дарья по-прежнему молчала. Зато Иван и Шурка тарахтели без умолку. Шурке очень хотелось посмотреть на степанову жену и увидеть, как сватают девок. Она редко покидала отцовский дом, и всякий раз для нее это было незабываемое путешествие, которое оставляло в ее душе массу приятных и долгих воспоминаний, питавших ее девичье воображение.
Около дома Ковровых они остановились и неспешно, как подобает сватам, стали выходить, чтобы загодя дать хозяевам время приготовиться к неожиданному визиту. Лимониха, распушив на себе шаль, вышла вперед и двинулась во главе процессии, то и дело оглядываясь назад и приободряя оробевших сватов.
Выглянувшая в окно, Авдотья поняла сразу все. Она живо перекрестилась и прямиком направилась к мужу, на ходу поминая всех святых, которых знала с просьбой о благоприятном исходе дела. Иван Анисимович, в исподней рубахе по причине болезни, спешно переодевался в новый костюм, чтобы выйти к сватам подобающим образом. Степан увещевал разыгравшихся девок, налетевших на Клавдею, которая тут же скрылась в горнице, ничего не желая им отвечать.
Пока сваты проходили и рассаживались в избе, Иван Анисимович подмигнул сыну и отправил его к Клавдее. Степан кивнул и тихо удалился. Шурка, Иван, ковровские дочери и их сноха пялились друг на друга, украдкой перешептывались и посмеивались, отпуская шуточки и колкие замечания.
Степан постучал в дверь горенки, она была закрыта. Он осторожно окликнул Клавдею и постучал еще раз.
- Чаво тебе, Степан? – Отозвалась Клавдея. – Кто тама?
- Сватать тебя приехали, - сказал он, - буряковские. Должно, за Николая. Пойдешь что ли?
Дверь распахнулась. Нарядная и убранная, Клавдея стояла прямо напротив брата.
- Пойдешь что ли за Коврова-то Николая? – Еще раз повторил он вопрос. – Батя послал спросить, чтобы как с Евсюковым-то не вышло.
Клавдея отошла к окну, молча постояла около него, а потом повернулась разрумяненным лицом и сказала:
- Не знаю я, братка, тако отцу и передай.
- Ну, раз не знаешь, значит, пойдешь! – Отрезал брат и уверенно пошагал к отцу.
                21
Все остальное было у Клавдеи, как во сне. Она смутно помнила, как вошла в залу, где сидели гости, и как сваха нараспев нахваливала ее и Николая, притворно восхищаясь  ими перед родителями, как на нее пялились будущая золовка и Иван, с насмешкой нашептывавший сестре что-то на ухо, и как она боялась поднять глаза на Николая, спокойно стоявшего в углу и смотревшего на нее. Она только помнила, как жгло ее щеки огнем, прожигавшим словно насквозь, и через белесый туман, застилавший глаза, видела откровенно насмешливую улыбку Степана, который переходил от матери к отцу и передавал им то, что говорили вокруг.
Сердце ее бешено колотилось, и когда она снова оказалась в своей горенке, то никак не могла унять его гулкий сильный набат, вздымавший ее высокую грудь. Голова кружилась от радости, счастья и чего-то еще не веданного, что стояло теперь перед ее порогом, и чего она так желала себе, не признаваясь в этом. Ей ни с кем не хотелось разговаривать. Она берегла это чувство в себе, как будто боялась расплескать его этими никчемными разговорами, раздробить на мелкие осколки по всем, кто лез к ней с расспросами. Она берегла его и охраняла, как что-то большое, цельное и принадлежащее только ей одной.
Клавдея закрылась в горенке и не открывала ни на чей стук. Ей хотелось побыть одной. Она понимала, что с этого момента ее жизнь пойдет по-другому, что закончился какой-то очень важный и очень счастливый период в ее судьбе. И теперь нужно готовиться к другой взрослой жизни, где уже не будет места прежним забавам и беззаботному времени в кругу сестер и подруг, и что, наверное, она пойдет жить к Буряковым, в их семью, которой она не знала и боялась. Ей захотелось плакать, и она незаметно для себя заплакала, утирая набегавшие слезинки со щек, потом улыбнулась и снова заплакала. «Что это я? – Подумалось ей. – Ведь все так хорошо складывается. Ведь, вота, Николай приехал и посватал, и теперь не придется выслушивать от отца сердитые наставления о том, как было бы мне хорошо с Евсюковым, а самое главное, что Николай мне нравится, и я иду за него по своей охоте». Она вспомнила, как кричала, что ни за что не пойдет за этого старого рябого мужика, который смотрел на нее своими маленькими масляными глазками, точно хотел сожрать. И как робела и не могла сказать брату, что согласна выйти за Николая, когда он спросил ее об этом. «Догадлив, догадлив Степан, - улыбнулась она про себя. – Враз все понял».
Она сидела взаперти вплоть до отъезда сватов. До ее слуха долетали отдельные слова и некоторые крики, которые раздавались в зале, но о чем там вели разговор, она только догадывалась, не стремясь, впрочем, узнать что-либо подробнее.
- Выходь, что ли, - раздался басовитый голос Степана, когда гости отъехали прочь. – Ишь заперлась, испужалась что ли? Теперича, Клашка, пужайся, не пужайся, а дело сделано. Пропили мы тя! Вота! И будешь ты вскорости мужняя жена.
Клавдея отперла дверь. Степан стоял у самого порога и покачивался. Было видно, что он сильно под хмельком.
- А ты, Клашка, не боись. Николай парень не злой. Ежели сама дурой не будешь, тако заживете неплохо. А уж папаня-то как рад! Посля Евсюкова да такой суприз! Теперича он про него и слышать не хочет, вота как! – Он широко улыбнулся. – Ну, дык иди, зовут тя папаня-то с маманей. Везучая ты, Клаха, вота что я те скажу.
Он тяжело спустился с лесенки и позвал ее за собой, махнув рукой. Клавдея одернула на себе юбку, причесала гладкие темные волосы и спустилась вслед за ним. Отец, мать и сестры сидели в зале за столом и молчали, поджидая ее. Иван Анисимович был  сильно выпивши и, несмотря на болезнь, сидел с распахнутым воротом. Авдотья, красная, с наплаканными глазами, увидев дочь, тихо захлюпала носом, то и дело поглядывая в сторону мужа.
- Ну, чаво сырость разводишь, - заворчал он, - не похороны же. Первую дочку замуж выдаешь, привыкай, мать. Вона, сколь раз тебе ишо энто придется, слез не хватит на всех. – Он погладил ее по покатому круглому плечу. – Радоваться, мать, надоть. Ишь, Клаха наша какого отхватила! Небось, не кому-нибудь отдаем, людям справным, хозяйственным. Тута, мать, не плакать, тута песни петь надоть!
Авдотья часто-часто заморгала своими заплывшими маленькими глазками, как будто старалась спрятать слезы подальше от всех. Она притянула подошедшую Клавдею к своей пышной груди и начала гладить ее по голове, как в детстве, когда она была еще совсем маленькой.
- Господь с тобой, - сказала она, целуя ее в лоб. – Выросли вы все у меня, а я и не видала, как. Вота, Клаша, первую тебя отдаем. Степан отломился, теперя вота ты…- Она утерла хлюпающий нос. – Тако и всех пораздаем с тобой, отец, - она снова всхлипнула. – Жалко токмо…
- Да вота завела, старая, - шутливо прикрикнул Анисимович, хотя и ему почему-то стало жалко Клашку. – Не за три моря отдаем, рядом будет. Хоша сама приедет, хоша ты к ним, не забидят. А вы чаво притихли? – Обернулся он на других дочерей. – Вскорости и вам тожа будет. Повыдадим с матерью вас всех, посля так и будем по гостям разъезжать – то туды, то сюды, ажник у лошадей подковы стешатся!
Дочери засмеялись. Засмеялась и Авдотья. Она усадила Клавдею рядом с собой и внимательно, по-особенному посмотрела на нее, словно до сих пор никогда не видала ее. У Клавдеи засосало под ложечкой. Она почувствовала невыразимую нежность, с которой мать смотрела на нее, и ей стало не по себе.
- На Красну горку свадьба-то, - сказала мать, как будто Клавдея спросила ее об этом. - Уж догуляйте зиму. Набудешься в бабах, это дело такое, назад пути нетути. Ты токмо, Клашка, помягше тама будь, не в родном дому, где смолчи, где поплачь тихонько, а не перечь. Тогда и лад в доме будет. Дарья-то баба своевольная, знамо, робят полон дом, где уж тама миндальничать с ними, а ты на рожон не лезь, в снохи идешь, не дочка родная. Вона, Василья-то как, не пожалели… Опять жа Шурка у их есть, клоп малый, а все ж ки кровь родная, не тебе чета. Тако мотай на ум…
Отец мотнул головой.
- Дело мать говорит, слухай ее. Она те добра желает, Клаха. А ты девка бедовая, языкатая. Где смолчать, а ты свое гнешь, вота и может быть то, чаво не надоть. Свякрей уважай, Клашка, тады и с мужем жить будешь по-хорошему, а ежели нет – так всю жисть и прособачитесь меж собой!
Всю ночь Клавдея не сомкнула глаз, все вспоминала прошедший день и разговоры, которые вели отец с матерью. Ворочалась тихо, боясь разбудить спящих сестер, и все прелставляла себе будущую свадьбу, белое платье и обязательно венок на голове, из которого вьется прозрачная вуаль. Она знала, что теперь мать начнет лазать по сундукам и складывать для нее приданое, прикупая то, что недостает, чтобы не опозориться перед сватами, а сделать все, как надо. Что сестры и сноха будут исподтишка с любопытством подсматривать за ней и шептаться по углам, обсуждая, что и как, но ей было все равно. Она находилась теперь в том непонятном для себя состоянии, которое никак не могла определить. То ей было необыкновенно радостно и счастливо, и она ощущала в себе прилив необычайных сил, то становилась грустна и задумчива, раздражительна и медлительна, словно во сне. Мать только качала головой, наблюдая ее странное поведение, сестры смеялись, отпуская колкие шуточки, а отец махал рукой, сводя все к одному «обтешется!».
Клавдея не боялась теперь признаться и в том, что Николай увез ее рукавички и так и не отдал их, сказав, что отдаст, только когда она приедет к ним сама. Отец и мать слушали ее рассказ, улыбаясь, прекрасно понимая, что к чему, и нисколько не рассердились на будущего зятя.
- Однако, парень с карахтером, - признался Иван Анисимович. – Так что смотри, Клаха, ежели что, ужо тебе будет. Глянул я тута – ручиши у него во! – Он растопырил свои большие руки. – Грабли, а не ручищи! Знамо, валялы все такие, у них руки – кувалды пудовые. Лексей-то хвалил его, говорил, самый лучший из братьев по энтому делу. Видать, толк будет из парня, а значит, и деньга пойдет хорошая. Ты, Клаха, тама не теряйся: перенимай, что сможешь, пригодится. Жисть штука такая, а энто дело денежное, всегда с куском будешь.      
   Клавдея слушала, молчала, запоминала. С каждым днем она все больше ощущала в себе перемену, но по-прежнему ничего не могла объяснить даже себе самой. Постепенно все свыклись с мыслью о предстоящем замужестве старшей дочери, и все пошло обыденно, с той только разницей, что и мать, и отец, да и вся семья продолжали готовиться к предстоящему торжеству.
Клавдея, стесняясь, несколько раз подступалась к своей снохе с намеками и расспросами, но та то ли от смущения, то ли предупрежденная мужем и свекрами, только посмеивалась;оставляя все клавдеины вопросы без ответа. Клавдея злилась, про себя поругивала сноху, но не жаловалась, боясь вызвать праведный гнев матери или отца.
Теперь они регулярно виделись с Николаем, и она даже ездила к нему за рукавичками, прихватив с собой вездесущую Машку. В Садках вовсю ходили разговоры о предстоящей женитьбе старшего сына Буряковых, и местные девки с завистью поглядывали на приезжавшую будущую сноху, обсуждая ее во всех деталях. Николая задирали едкими насмешками, сыпавшимися с разных сторон, но он только отмалчивался, не желая отвечать им, и тем самым еще больше подливал масла в огонь.
Заработки шли хорошие. Они с отцом наробили достаточно, и Николай рассчитывал на пышную и богатую свадьбу, что должна была быть не хуже Степановой, а, по его разумению, даже лучше.
Лексей Трофимович и Дарья, обсудив даваемое за невестой приданое, остались вполне довольны, и теперь готовили молодым место в избе, где на первых порах им бы никто не мешал.  Братьям строго-настрого была прочитана длинная мораль, чтобы не совали нос в чужие дела, и даже Шурке было указано вести себя с Клавдеей потише и не докучать ей своим обществом.
Шурка, бойкая и охочая до всего нового, наоборот, всей душой была рада новым людям. Ее постоянное домашнее общение и редкие выходы на гулянки не давали ей того, к чему стремилась ее широкая душа. Она с любопытством наблюдала всех Ковровых и особенно степанову жену, постоянно сопоставляя ее то с собой, то с Клавдеей. Выводы относительно себя были неутешительные. Высокая и статная сноха Ковровых была куда как лучше Шурки, и она с завистью, но без злости смотрела на то, как Степан управляется с молодой женой. Клавдея же сначала показалась ей надменной и даже неприятной, поскольку вела себя независимо и холодно, но потом, желая угодить любимому старшему брату, она переменила свое мнение о ней с тем, чтобы сделать ему приятное. Теперь окончательно рухнувшие ее мечты о Степане сделали ее спокойнее и снова примирили с мыслью о том, что она так и останется в девках коротать свой век возле отца и матери, нянчая чужих детей.
Иван все так же тайком бегал к Марии и был у них уже своим человеком. К нему привыкли и  всякий раз ждали его появления с нетерпением. Даже младшая Анютка звала его только по имени и бросалась ему на шею при каждой встрече, когда он вынимал из карманов что-нибудь вкусное. Про себя Иван давно решил, что непременно женится на ней, как только Марии выйдет срок. И даже если отец будет против, все равно не послушает его и сделает по-своему. Марии он ничего не говорил, но постепенно и терпеливо приучал ее к себе, не торопил и упрямо шел к своей цели. Свадьба Николая подвернулась как нельзя кстати. Все внимание родителей теперь было обращено на него, и у Ивана стало больше времени для сестер. Он не боялся, что его тайну откроет Николай или младший брат Сашка, или даже Шурка ненароком что-то пронюхает и ляпнет по незнанию, он опасался только Сергея, а потому по-прежнему был осторожен и сразу замолкал, когда разговор заходил о Василии или Агашке с сестрами.
От Василия  и Агафьи ни родителям, ни сестрам так ничего и не было известно. И Мария, поначалу часто и горько вспоминавшая сестру, постепенно стала о ней забывать и даже обижалась, если о ней начинали расспрашивать. Те жуткие впечатления, которые были у нее связаны с прошлым, ей хотелось позабыть навсегда, и она сурово поджимала губы и молчала, как глухонемая. Бабы вздыхали, понимающе кивали и отходили прочь, чтобы потом тихонько посудачить обо всем между собой.
От их зорких всевидящих глаз раза два не уберегся и Иван. И они было принялись тормошить Марию, намекая ей на щекотливые обстоятельства, но она так непривычно резко отбрила их, что бабы долго качали головами.
- Вота тебе и божья овца, - говорили они, - а как что не пондравилось, тако и зубки волчьи показала. А ишо, говорят, не забидь сироту. Така-то и сама кого хошь забидит. Не гляди, что тихая. Ишо може такое отмочит, что токмо держись, товарки!
Колькина свадьба повернула их языки на себя. Бабы то и дело делились новостями: доглядывали, сколько шло к Буряковым заказчиков и сколько, по их подсчетам, им удалось теперь заработать, где и когда видели Николая и Клавдею, что слышно про приданое, и как сам Иван Анисимович себя чувствует при таких хлопотах и расходах. Особенно цедили Клавдею. Мамаши, чьи дочки были на выданье, откровенно злились. Еще бы: уплывал такой жирный кусок мимо их рта на сторону, а сделать ничего нельзя. Разбирали ее по косточкам, не жалея и не стыдясь, и никак не могли взять в толк, чем же так могла она понравиться старшему буряковскому сыну, когда не была ничем не лучше всех остальных.
Пытались выспросить и у старших Буряковых. Но Лексей и Дарья только отмахивались от них, не желая вступать ни в какие разговоры, а то и резко обрывали чересчур любопытных кумушек.
Исключением и светом в окне для всех стала только сваха Лимониха. Она, как и положено заинтересованной в успехе дела, умело разжигала их любопытство, подбрасывая частями то одно, то другое новое событие. И хотя многих подробностей она просто не могла знать, тем не менее делала вид, что в курсе всех дел, и врала напропалую, смешивая правду и собственные догадки. Она навещала то один дом, то другой и рассчитывала на щедрое вознаграждение от обоих, а потому старалась изо всех сил и не жалела ярких красок ни для Клавдеи, ни для Николая.
И если Дарья по своей природе не была особенно гостеприимной и не располагала к длинным чаепитиям с разговорами, то Авдотья Коврова встречала Лимониху с распростертыми объятиями, щедро потчуя ее всем, что было в доме. Прозвище свое Лимониха заслужила за особое расположение к чаю с лимоном, до которого была большая охотница.  Смачно прихлебывая из огромного блюдца чай с лимоном, она подробно и неторопливо рассказывала обо всем, что видала в буряковской семье и нашептывала Авдотье на ухо, что денег за сезон заработано много и есть что из них вытряхнуть к предстоящей свадьбе. Авотья краснела от уми- ления, подливала Лимонихе чаю и четко откладывала в уме, что следует передать Ивану Анисимовичу. 
Незаметно подкралась весна. Дороги развезло, и ездить стало трудно. Погода стояла капризная и больше походила на глубокую осень. То и дело возвращалась зима, словно не хотела уходить, морозила развоженные пути, выла последними вьюгами и обламывала ледяным дождем ветки деревьев. Крестьяне досадливо качали головами, затяжная зима не сулила ничего хорошего.
Иван Анисимович по-прежнему большую часть времени проводил на мельнице, постепенно передавая бразды правления Степану, внимательно следил за его работой и знакомил с давними клиентами, упирая сыну на всегдашнее к ним почтение и уважение. Мужики эти все были степенные, несуетливые и знающие себе цену. Всех их мельник величал по имени отчеству, подробно расспрашивал о домашних и непременно справлялся об имеющихся новостях. Сам он хотя и разумел грамоте, однако чтением себя не утруждал, больше уважал счет и твердо верил знающим людям. От них он узнавал все самое интересное и потом разносил новости по знакомым, зачастую снабжая их своими комментариями. Его интерес к будущему урожаю был столь же практичен, как и у крестьян, потому что напрямую зависел от них. В хорошие годы мельница работала круглосуточно, едва поспевая молоть подвозимое зерно, и очередь к мельнику выстраивалась нешуточная. Тогда денежка текла к нему ручьем, и Иван Анисимович радовался, как ребенок, подсчитывая свои барыши.
Услышанная от бывалых мужиков новость, с которой он тайно поделился с будущим сватом, застряла в нем зазубриной, периодически всплывала в памяти и не давала ему покоя. Несмотря на то, что Лексей не поверил ему и даже отговаривал рассказывать об этом кому-либо еще, он пребывал в странной тревоге и предчувствии надвигавшихся смутных событий, которые тяжелым камнем лежали на его душе. Он молчал и ничего не говорил ни жене, ни детям, стараясь не омрачать предстоящего торжества, но подспудная тревога, как жало, сидела в его сердце, мешая ему полностью отдаться предстоящим хлопотам.
Авдотья, давно и хорошо его изучившая, замечала в нем какие-то нелады, но он отшучивался и ссылался на плохое самочувствие, которое якобы еще осталось от его болезни. Тревога его усиливалась еще и тем, что сноха понесла, и теперь нужно было непременно успеть спихнуть Клавдею, чтобы хотя бы с одной дочерью развязать себе руки. С остальными пока никаких перспектив не было, а сильно отощавший кошелек Ивана Анисимовича нуждался в обильном пополнении.
Мельница хотя и была в исправном состоянии, но, как и всякий механизм, нуждалась в постоянной заботе и ремонте, и это тоже требовало своих средств. Оттого и нужна была сейчас Ивану Анисимовичу спокойная размеренная жизнь без всяких передряг и непредвиденных неприятностей, кои сулили разговоры сведущих людей.
- Что слыхать-то насчет энтих дел? – Осторожно приступал он с расспросами к заезжавшим к нему мужикам. – Неуж правда, что в запрошлый раз говорили?
- А то нет, - озабоченно отвечали мужики. – Нешто такими вешшами шутят, Анисимыч. Небось, ноне и до вас докатятся. Прописывают, по всей Расее такое учудят. Всех в кучу, значит, в обчество. С городу, говорят, едут, агитировать будут, в энтот, колхоз, кажись. Мужиков, говорят, кто не хочет, за шкирку и в Сибирь, али куды подале…
- Да куды ж подале, - изумлялся Анисимыч, - подале-то некуды. А хозяйство, а дом, скотина тож…
- А это, Анисимыч в обчество отойдет, в колхоз. Тама все будет обчее…
- Ну, а ежели я, к примеру, не хочу обчеству чаво отдать, тады как? – Не унимался Иван Анисимович. – Всю жисть спину гнул, а потом коту под хвост? Вота! – Он сложил увесистый кукиш. – Поломай-ка хребтину, чтоб чаво нажить, тады посмотрим, как ты кому отдашь, а на чужой-то каравай едоков много найдется! С меня, значит, есть чаво взять, а с другого неча, а котел обчий -  и жрать, значит, с одного котла, так что ли?
- Выходит так, Анисимыч, - усмехались в бороды мужики. – Обчество…А вот ежели не отдашь – за шкирку! – И уже понизив голос, переходили на свистящий шепот. – Крепких мужиков навроде тебя в первую голову дерут. И прозвище всем нам – кулак! Так что, Анисимыч, пока ишо время есть поховай подале что чаво, посля уж поздно будет. Да скажи верным людям, чтобы тож время не теряли. Не ныне – завтра нагрянут, тады уж все…
В тот же день, ни слова не говоря обомлевшей Авдотье, Иван Анисимович помчался к Буряковым. Ни бездорожье, ни промозглая сырость, ни накрапывающий ледяной дождь не могли остановить его. Налегке, в громыхающей, заляпанной грязью повозке, вкатился он на двор сватов. И торопливо бросив поводья, вбежал в избу, еще с порога закричав срывающимся голосом.
- Лексей! Хозяин где?
- В валялке, знамо. Пожар что ли, помилуй бог!? – Оторопело проговорила Дарья, увидев бледное лицо Ивана Анисимовича. – Чаво стряслось-то, неуж беда?
- Видать, беда, - тяжело, словно ноги уже не держали его, рухнул на скамью мельник. – Зови мужа, баба. Хреновые дела нас ждут. Обдумать надоть, как жить дале.
                22
Мельник уехал также неожиданно, как и приехал, даже не попрощавшись с Дарьей. Лексей вышел к ней после разговора с ним хмурый и удрученный. Он долго пил холодную воду, а потом сел на лавку и, глядя куда-то в сторону, начал свой рассказ.
- Вота, мать, дела-то какие…Не ноне-завтра людишки с городу приедут, нас всех собирать воедино, по ихнему, значит, кольхоз…Тако грозятся все отобрать: и землю, и скотину, и все, чаво нажито. А коли заартачишься, тады в кутузку – и поминай, как звали! Ивану Анисимычу верные люди сказывали…Тако…
- Да как же энто…- растерялась Дарья. – Нешто так-то можно?
- Он мне ишо ране об энтом говорил, - продолжал Лексей, - да я не поверил, навроде тебя. Ишо говорил ему, чтобы молчал, а теперича вижу, что ишо тогда шевелиться надоть было. Токмо время зря потерял…Правда все…
- А как жа свадьба Николкина, - напомнила Дарья, - неуж отложили?
- Свадьбу сыграем, - успокоил Лексей, - токмо не так, как ране хотели. Неча людям пыль в глаза пускать. Тихо справим. Ноне деньгу показывать, токмо себя продавать, да чужой глаз распалять. Зависть-то людская сама знашь, как кусает…А деньга и на другое сгодится. Переждать надоть, мать, дале видно будет, чаво и как.
Николай на это отреагировал спокойно. Он выслушал отца и мать и быстро согласился с их доводами.
- А мне что, - сказал он, - Клавдея, должно, расстроится. Энто боле бабам да девкам надоть, наряды тама, протчее…В таком разе деньгу прижучить не грех. Токмо языки-то чужие длинные, не прищемишь!
- Клавдея не твоя забота, - отрезал отец. – Тама Анисимыч толковать будет. А про тутошних баб и говорить неча. Ты, мать, Лимониху прищеми. Не тот счас час для ее языка. Може, она и старалась для нас всех, да время не то наступает. Теперича лишнее слово, как нож…
Все переменилось у Буряковых в одночасье. В доме наступила гнетущая тревожная тишина. Лексей внимательно присматривался к каждому новому заказчику, тихонько выведывая у него новости и ожидая страшных перемен. Разговоры шли мутные, запутанные и оттого еще больше бередили душу и лишали покоя. Посовещавшись с Дарьей, Лексей тайком от детей припрятал вместе с ней скопленные и сложенные аккуратными стопочками царские червонцы, не надеясь на бумажки, к которым сразу потерял всякий интерес. Глубокой ночью, перед самым рассветом, когда сон особенно сладок и крепок, зарыли они с Дарьей заветный сундучок, в который сложили все, что накопили на черный день.
- Мальцам знать не надоть, - рассуждал Лексей, - мало ли чаво, а так не знают, и спросу с них нет. Чует мое сердце, Дарья, будет ужо…
По Садкам поползли слухи один страшнее другого. Малограмотные, ничего не понимающие люди, толковали происходящие события всяк на свой лад, часто перевирая или привирая от себя. Особенно всех пугало то, что командовали этими событиями люди пришлые, нездешние, а оттого, казалось, совсем безразличные к их нуждам и пониманию жизни. Веками сложившийся сельский уклад, казавшийся незыблемым, рушился у них на глазах, насильно превращая их из хозяев в колхозники, вздыбливая их жизнь до самого основания и не суля никаких радужных перспектив. Несмотря на собрания и агитки, проводимые перед коллективизацией, крестьяне по-прежнему мало что понимали, шли в колхозы неохотно и твердо знали только то, что теперь им уже не быть теми, кем были они раньше. Свое, нажитое тяжелым надрывным трудом, отдавать не хотелось. В посулы и радости грядущей общей жизни практичные крестьяне не верили, а потому жались по углам, припрятывая, что можно, и подозрительно глядя на городских начальников, присланных сверху устраивать их новую жизнь.
С безлошадной деревенской беднотой было легче, но и те, с хитринкой посматривая в сторону приезжих агитаторов, не спешили занять их позиции, справедливо полагая, что все обещанное ими  еще вилами писано по воде. А свои зажиточные хозяева рядом и известны наперед всеми своими достоинствами и неприглядными сторонами, о коих они знают не понаслышке. 
Дела шли медленно и туго. Крестьянин, вросший в землю корнями, веками кормившийся от нее своим тяжелым надрывным трудом, и помыслить не мог, чтобы сойти с нее в сторону, перестать быть ей хозяином и с головой броситься во что-то смутное и непонятное их разуму. Особенно тяжело было с крепкими дворами, где было что взять и помимо земли. Добровольно отдавать нажитое никому не хотелось, и тогда по деревням начался вой. Выбирали все подчистую, шарили по каждому углу, оголяя иной двор до звенящей тишины. В колхоз записывали, не спрашивая желания, а иных сажали на телеги и гнали в степь под охраной ружей и штыков, чтобы навсегда вырвать с корнями из родной земли.
У крестьян опускались руки. Пришедшая весна разбередила всех окончательно. Настроение было тревожное и мутное. Садки гудели слухами, и мужики и бабы опасливо жались по своим дворам, боясь накликать на себя беду.
Подоспевшую Пасху встречали на этот раз  непривычно тихо, без всегдашних торжеств и радости. В воздухе витала тревога и ожидание смутных перемен. Грядущие события почти совсем затмили буряковскую свадьбу, о которой как будто и забыли за всеми новыми пугающими всех событиями.
Буряковы попритихли, вели себя незаметно и без всегдашней своей солидности и независимости перед остальными соседями. Толстозадая Лимониха уже не звенела повсюду, расписывая разными красками предстоящее торжество, и тоже старалась поменьше бывать на людях. И только перед самой Красной горкой как будто очнулись Садки от сковавшего всех недоброго сна и вспомнили про Николая и Клавдею, снова высыпав на улицу и поджидая свадебную тройку.
Ушлый Иван Анисимович по общему сговору с Буряковыми и собственным семейством заранее сказался больным, а потому объявили, что в связи с этим свадьба пройдет тихо и скромно, и что только из уважения к будущей родне да из любви к собственным чадам не стали откладывать ее совсем. Кое-кто, догадавшись об истинной причине вещей, только ухмылялся в бороду, посчитав такое решение не только мудрым, но и примером  для себя при дальнейших неблагоприятных обстоятельствах. 
Клавдея была строга и неулыбчива, а Николай серьезен и даже озабочен. Всем своим видом обе стороны показывали, что им не до веселья, и некоторые доверчивые сердобольные сердца искренне сочувствовали им, покачивая головами из стороны в сторону. Авдотья на свадьбе сидела одна, молчаливо поджав губы, и на все вопросы только отмахивалась рукой.  Бабы перешептывались между собой, выспрашивая друг у друга, что за болезнь приключилась со сватом Буряковых и, наконец, пришли к выводу, что он при смерти, а потому все и идет так не по правилам.
Разохотившиеся на дармовщинку урвать себе чего-нибудь по этому случаю остались не солоно хлебавши и ушли разочарованные и злые. Не было ни заливистой разухабистой гармони до утра, ни пышных звенящих бубенцами троек, катающих молодых и дружечек,  ни разливанных рек вина и закусок, на что рассчитывали местные ротозеи и любители дармовщинки.
Клавдея была обижена. Перед ее глазами постоянно всплывала свадьба брата, и то и дело наворачивались слезы, готовые пролиться прямо здесь перед всеми. Она знала, что отец хитрил, но не понимала и не хотела понимать, зачем и почему. Все, чего она так желала, ждала и жаждала,  вдруг рухнуло в один миг по какой-то странной и, как она считала, глупой причине, не имеющей к этому событию никакого отношения. Николай, видя такое положение, утешал ее, как мог.
- Дуреха, - тихо нашептывал он ей на ухо, - не злися зря. Потом поймешь, что к чему. А счас сиди сполняй, что батя велел. Видать, так надоть, раз они так решили.
Клавдея не отвечала, по-прежнему дула губы и сердилась теперь уже и на Николая. Не так хотелось ей начать свою новую замужнюю жизнь, и теперь она считала такое начало дурным знаком. Напутствие матери, которое она помнила хорошо, теперь раздражало ее. Она смотрела на свекровь, молчаливо суетившуюся возле стола, и ей хотелось сделать все наоборот вопреки пожеланиям матери. Ей хотелось поскорее уйти отсюда, чтобы, наконец, наплакаться вдоволь и облегчиться слезами от своей обиды, но уйти было нельзя, и она заставила себя сидеть и терпеть все происходящее.
К ночи, когда они остались с Николаем наедине в светелке, она дала себе полную волю. Уткнувшись в подушку,  долго и безутешно рыдала, прикрывая себе рот рукой и не даваясь Николаю.
- Не тако я думала начать нашу с тобой жисть, - сказала она, глядя ему в глаза, - точно с похорон, а не со свадьбы… Плохо энто, Коленька…
Николай не смел ей возражать. Он понимал ее и не осуждал. Но и родителей, которые приняли такое решение, он не судил, полагая, что это не только им не во вред, но даже во благо, о чем Клавдея поймет гораздо позже.
Привыкалось тяжело. Обе стороны присматривались друг к другу осторожно и с оглядкой. Клавдея стеснялась и все больше молчала. Суровая и скупая на похвалу Дарья хозяйничала в доме безраздельно и строго следила за тем, чтобы сноха не лезла, куда не надо. Золовка Шурка посматривала косо и тоже никак не могла привыкнуть к тому, что в избе есть еще одна женщина. Свекровь не терпела безделья, и потому шпыняла Клавдею по разным мелочам, заставляла делать только самую грязную или нудную работу. Клавдея чувствовала себя лишней, ненужной и брошенной, но жаловаться Николаю боялась, а терпела, как и учила мать.
Все жили в ожидании смутных и непонятных перемен, боялись, были издерганы и оттого злы и раздражительны. Буряковы еще больше обособились от остальных сельчан и затаились, с головой уйдя в работу. Лексей был хмур, неразговорчив и даже за столом хранил молчание. Сыновьям строго-настрого было заказано уходить куда-либо,  и по вечерам все уныло болтались возле дома или сидели в избе и играли в карты. Клавдея изнывала от зеленой тоски и не раз уже порывалась ехать к отцу погостить, чтобы в своем кругу отвести душу за теплыми разговорами и долгими чаепитиями. Она то и дело приставала к Николаю с просьбой дать ей коней, но он только отнекивался и ссылался на отца и мать. 
- Не время счас, Клаха, по гостям ездить, - говорил он, отворачиваясь от нее и пряча глаза, - папаня с маманей, вона, какие…не в духе…Да и то сказать, смутно ноне, какие те гости. Того и гляди чаво случится, сиди уж дома покель.
И хотя все уже готовились и ждали странных  городских гостей, приезжавших с агитками и зычными призывными речами, все случилось неожиданно. Среди бела дня в Садки въехали две телеги, на которых сидели  трое мужиков, одетых по-городскому, и несколько человек в форме при ружьях и с флагами.
На деревенском пятачке быстро соорудили стол и накрыли его кумачом. Возле стола поставили часового с флагом и пошли по дворам созывать на сходку. Сельчане вовсю готовились к предстоящему севу, и каждый копошился в своем дворе, налаживая плуги и сохи. Приглашали вежливо, с улыбкой, как будто сообщали какую-то хорошую и радостную новость. Мужики сторожко поглядывали на пришлых и согласно кивали, внимательно присматриваясь к ним.
- Чаво ж не прийтить, придем, - отвечали они. – Послухаем, чаво энто за такое. А то ить кто как говорит. Мы свое дело туго знаем. Нам ить сеяться пора, тако на собрания особливо ходить неколи, а разок ужо придем.
Народу пришло много. И бабы и мужики хотели сами узнать, что им предстоит в ближайшее время. Доходящие до всех слухи разбередили крестьянскую душу и заронили глухую и непреходящую боль и тревогу не только за себя, но и за всю дальнейшую жизнь, которую они представляли смутно, а порой и совсем не представляли. Толпа гудела, как разворошенный улей, пересказывая слышанное ранее.
Наконец, старший из троих мужиков встал из-за стола и поднял руку. Гул начал стихать.
- Товарищи! – Бодрым и энергичным голосом начал он. – Вот мы и приехали к вам в Садки. Будем вместе с вами организовывать колхозы, чтобы всем вам жилось лучше и богаче, как учит наша партия. Дело это новое, но нужное. Общими усилиями будем строить новую жизнь, где нет бедных и богатых, где нет мироедов, сосущих кровь трудового народа. А для этого, товарищи, нужно нам объединить все наши усилия и начать трудиться на общее благо, чтобы каждый из вас жил весело и в достатке, а не так, как прежде – один с жиру бесится, а у другого живот с голодухи подводит.
- Ну, и как жа это вместе будет? – Раздался чей-то голос из толпы. – Слыхали мы, что вы со всех дворов все соберете в кучу и сделаете все обчим. А хозяин-то надо всем кто жа будет? Хозяйство без хозяина не заживет, прахом все пойдет.
- Точно, - раздался еще один голос. – Вота нам тута непонятно ишо чаво… Вот ежели у кого чавой-то есть, а у другого нетути, то как жа  с ним объединяться? С меня, значит, шкуру снять, а ему отдать, так что ли? Или на мою горбину мне его скинете, корми, мол, как сможешь…
- Замутненные вы здесь, - ответил мужик. – Колхоз – это коллективное хозяйство, объединяющее всех крестьян для лучшей жизни. Ежели ты хозяин крепкий, а у соседа твоего ничего нет, так здесь и у тебя и у него все будет, вместе подниметесь, работать будете. Не пропадет в колхозе ничье добро, а на все общество работать будет. А иначе как же? Иначе мы бедноту не поднимем.
- То то и оно, что не поднимете, - прокричал Лексей. – Мы с утра до вечера горбатимся. Ишо солнце не взошло, мы уж на ногах. И спать ложимся затемно. А ты, видать, крестьянского-то дела не знашь. Вы там в городе привыкли хлебушко кушать, а како он растет, да каким потом полит, не знаете. Вот смотрю я на вас, хлипенькой вы народ, сопливенькой супротив наших деревенских, а землица-то матушка силушки требует, заботы да и деньги немалой. Ты сколь в нее вложишь, столь она тебе  и отдаст. Тако и скотинка…Хозяин иной сам бос да худ, а скотинка сыта, потому как от голодной от нее проку нетути, один разор. На крестьянской хребтине все держится, на хозяйской смекалке. Хозяину до всего дело, потому как свое. А обчее – тако ничье, ничаво и не жалко. Прожрут все, чаво соберут, и опять с голой задницей сядут.
- Это, товарищи, кулацкие разговоры, - прокричал мужик, указывая пальцем на Лексея. – Именно такие и мутят воду, препятствуют вашему объединению и  переходу к светлой жизни. Только мы таких не  боимся! Мы будем последовательно и четко выполнять программу нашей партии, а таких,  как он, - палец опять тыкнул в Лексея, - мы, товарищи, будем изолировать от общества, а награбленное ими у трудового народа отбирать и передавать в общее пользование.
- Ты в меня пальцем-то не тычь, - взъерошился Лексей, - не пужливый. Я здеся сызмальства живу, и отец мой жил, и дед. Мы сроду мироедами не были. Сами горбатимся, не разгибаясь. Жилы, вона, до горла вспухли с натуги, а ты мне теперича будешь указывать, куды мне мое добро девать. А землицу куды? Тож в обчество, в кольхоз твой али как? Мы на ней с дедовских времен робим, а теперича отдай? 
- Земли отойдут колхозу, и вы все на них будете работать сообща, - снова крикнул мужик. – Государство вам поможет, рабочий класс поможет, все пойдет на лад, товарищи, верьте мне!
Толпа снова зашумела. Мужики красные и сердитые выкрикивали из толпы и спорили друг с другом, вставая на сторону то Лексея, то приезжего агитатора.
- Ну, а ежели я не хочу в ваш кольхоз, а самолично хочу управляться в своем хозяйстве, тады как? – Выкрикнул из толпы сосед Лексея, тоже мужик зажиточный и справный. – Как жа вам все отдать, а мне по миру что ли с семейством итить?
- Непонятливые вы какие, - стал раздражаться мужик. – Сказано же вам, что колхозы для лучшей жизни будут, так кто же от хорошего морду воротит?
- А мы не знаем, хорошо ли будет, - снова крикнул Лексей, - то ишо проверить надоть. А сам я. Вот, к примеру, кто в вашем кольхозе хозяином будет?
- Вы, - засмеялся мужик, - а главным над собой председателя поставите, вот мы рекомендуем, хороший рабочий человек, бывший слесарь, коммунист Ферапонт Гаврилыч Борзов.
- Ишь, ловко как у вас, - озлобился Лексей, - начальников над нашими горбами с городу везут, вота кто командовать нами будет и добром нашим! А много ли он в обчество даст? А вота! – Лексей повернулся в толпе, показывая всем кукиш. – Зато с нас шкуру сдерут до костей, а потом ишо и работать заставят на всех, токмо уже тож с голым задом! А мне кольхоз ваш без надобностев! Сам управлюсь! Я на своей земле хозяином родился, хозяином и помереть хочу. И свово добра никому не дам, потому как сроду на чужом горбу в рай не въезжал, а потому и разора не потерплю!
Лексей круто повернулся и решительно пошагал домой. Он видел, как расступается перед ним безмолвная толпа и что-то кричит вслед мужик, но он не слушал. В голове его тяжелым набатом стучала одна мысль о том, чтобы не дать этому городскому оглоеду подступиться к тому, что он нажил таким трудом всей своей жизнью.
Дома он долго сидел, положив свою кудлатую седеющую голову на руки. Шныряющая мимо него Дарья несколько раз пыталась спросить его, в чем дело, но он по-прежнему молчал и только тяжело вздыхал, не поворачивая лица в ее сторону. Впервые за много лет он плакал и чувствовал, что беда неминуемо стучит ему в дверь, а он, такой сильный и еще полный жизни человек, не может ничего сделать, чтобы отвести ее от себя и от своих близких.
- Ушел я оттуда,  Дарья, - наконец, сказал он и отер мокрое лицо. – Прав был сват Анисимыч, все отобрать хотят, что нажил. А я не отдам, - он потряс кулаком. – Сколь сил, сколь пота с кровью ушло, а им задарма все? Бедноту им, вишь, подымать надоть. А за чей счет? За тех, кто горбину гнет с утра до вечера. Отберут все, и иди на обчество работай! А не отдаешь – кулак и мироед!
Слезы опять потекли у него из глаз, и он по-детски ткнулся Дарье в плечо.
- Беда, мать, беда!
У всех словно опустились руки. Дарья ходила, как потерянная. Сыновья попритихли и старались не показываться отцу на глаза, а Шурка, испуганная и затравленная, боялась отойти от коров, все время поглаживая их сытые бока и вздрагивая при каждом шорохе, доносившемся с улицы.
День закончился спокойно. Никто не потревожил Буряковых и не приходил ничего выяснять. Дарья, лежа около мужнего плеча, тревожно прислушивалась к ночным звукам и рассуждала, что, может быть, все еще обойдется, и они заживут по-прежнему, ведь никому они не мешали до сих пор. А то, что нажито, то было накоплено и заработано их честным с Лексеем и сыновьями трудом, так почему же они должны все это отдавать кому-то только потому, что нужно поднять какой-то колхоз, который им вовсе не нужен.
- Слышь, отец, - зашептала она кашлянувшему Лексею, - поезжай-ка ты к Ивану завтра. Може, он чаво ишо скажет. Уж больно коряво чтой-то все энто. Узнай получше. Ему тама боле знать. Обскажи, что да как, он мужик битый, може, что дельное присоветует. Не чужие теперича. Клаху евоную возьми, тако сподручнее будет.
- И то дело, - проговорил Лексей. – Завтра и поеду, покель кони ишо свои да сами целы. Токмо болит моя душа, Дарья. Боюсь, что и Анисимыч тута не подмога.
                23
Рано утром, сидя в телеге вместе со свекром, Клавдея махала рукой Николаю, провожавшему ее и отца к мельнику. Настроение ее улучшилось, она рвалась в родной дом, словно птичка, которая вырвалась на волю из клетки. Лексей по-прежнему был озабочен и не разговаривал со снохой, думая про себя свои невеселые мысли.
Солнце только начало пригревать, и лошади споро бежали по легкой весенней прохладце. Клавдея улыбнулась и подставила ему свое белое румяное лицо. В корзине, которую она держала в руках, лежала банка пахучего меда и настоенная на травах бутыль первача, данная Дарьей в подарок свату. Клавдея представила, как всплеснет руками мать, когда увидит ее, и заплачет, растирая по щекам слезы, как навстречу побегут сестры, обгоняя друг друга и наперебой сообщая каждая свои новости, и засмеялась.
- С чаво веселая такая? – Подал голос свекор. – Не на гулянку, чай, едем. По надобности. Кабы все было не так, как теперича…- он вздохнул. – тады бы и с колокольцами и с ветерком…
Когда вдалеке показалось родное село Заводье, Клавдея и вовсе задергалась и заерзала на месте. Ей не терпелось поскорее увидеть своих, и она даже спрыгнула с телеги и зашагала рядом, пытаясь обогнать шагавших лошадей.
- Не балуй, Клашка, - заворчал Лексей, - садися на телегу. Неча по дороге шастать, вона, какой-то бешаный летит, точно черти за ним гонятся.
Навстречу им и вправду мчалась чья-то подвода, на которой во весь рост стоял мужик и размахивал вожжами.  Лошадь неслась вскачь, как оглашенная, и по дороге стоял грохот от вертящихся, громыхающих колес. Лексей посторонился и остановил свою пару.
- Чу, чумной, видать, - сказал он и приставил руку ко лбу, чтобы получше разглядеть подъезжаю подводу. – Загонит коня, сволочь! Куды бесишься-то? – Крикнул он еще издалека, желая охладить неразумного мужика.
- Так тож Петька наш, - изумилась Клавдея, вглядываясь вдаль. – Случилось чаво что ли, - сказала она уже упавшим голосом. – Неспроста он тако гонит, неспроста! Стой, Петруха! – Закричала она и вышла на дорогу.
Лошадь, захрапев, осадила почти у ее ног. Петька в домашних шароварах и расстегнутой рубахе, в чунях на босу ногу глядел на нее мутным тревожным взглядом.
- Сама припожаловала, - задохнулся он, - а я к вам в Садки лечу, покель ишо рано, да не спохватились. Поворачивай назад, Клаха, тута тебе теперича делать неча.
Клавдея изумленно застыла на месте не в силах сказать ни слова. Ничего не понимающий Лексей грозно смотрел на парня, предчувствуя что-то страшное, чего боялся и он сам.
- Ворочайтесь назад, - повторил Петька. – Ваших вчерась всех свезли прочь. Ужо нагрянули, как снег на голову. Токмо и собраться, что на себе – да по телегам и поминай, как звали! Пятеро телег свезли. Крику было! Бабы воют, мужики матюгаются, а толку что от козла молока. У нас ноне, что клопы, по щелям все сидят. Ежели б Степан мне не друг был, тако и я никуда б не пошел, из уважения токмо предупредить. С добром жили, с добром и расстались…Тако… А в дому вашем теперича Сельсовет будет. Тако уж вы не кажите себя, не было б худо и вам…
- Ну, спасибо, паря, - поклонился Лексей. – Весть твоя хоша и худая, а не без добра…Спас ты нас от напасти. А куды ж их всех повезли, не знашь ли?
- Нет, разное говорят люди. Кто говорит переселяют, кто ишо хуже…Мать-то, вона, ее, - он кивнул на Клавдею, - вчерась визжала, точно свинья резанная, пожалейте, мол, хоша девок малых. Да куды тама! Всех разом на телеги – и прочь! Близко глядеть -  и то гнали, куды уж тама поговорить. Токмо и перебросились со Степаном словцом…
Петька развернул подводу и помчался назад. Клавдея остекленело глядела ему вслед и все прижимали и прижимала к себе заветную корзинку. Из глаз ее горючими струями текли слезинки, обгоняя друг друга и оставляя на ее щеках длинные мокрые полосы. 
- Дай-ка что ли корзину-то, - дернул ее за руку Лексей, - чаво уж теперя. Некому теперя везти. Теперя им уж долго никаких гостинцев не будет.
 Он откупорил бутыль первача и задрал голову. Кадык на его горле заходил ходуном, и Клавдея слышала, как внутрь лилась жгучая вонючая жидкость, которую он так жадно и торопливо глотал. Затем отер рот обшлагом пиджака и понукнул лошадей. Клавдея поставила бутыль снова в корзину и уселась на телеге.
- Ну, родимые, - крикнул Лексей и тронулся с места. – Ты, Клаха, тож выпей малость, легшее будет, - посоветовал он. – Нешто я не понимаю, како тебе счас… Не боись, не бросим…- он сам откупорил бутыль и сунул ей в руки.
Клавдея сделала несколько глотков и закашлялась.
- Эха, девка, - проворчал свекор, отхлебывая из бутыли снова, - видать планида твоя такая. Теперя, ежели не сломишься, жить будешь, а сломишься, тако, считай, и конец тебе. – Он замолчал. – Кольки держись, с ним не пропадешь в случае чаво, - добавил он чуть погодя. – И-и-эха, жисть наша!
Дома переполошились сразу, как только увидели, что они возвращаются.
- Ой, не к добру это, - провыла Дарья. – И сам-то никакой сидит, чаво сроду не было при лошадях. А Клаха-то, господи! – Она выскочила навстречу. – Бестыжая ты рожа, - закричала она на пьяно колыхающуюся сноху. – Нешто так можно, чаво мужу скажешь, окаянная?!
- Не кричи, мать, на нас, - осадил ее Лексей, - не с радости едем, с горя великого, оттого и выпили. Я Клашке велел, не ори здеся. А потому все, что нетути теперича сватов наших и где искать их, токмо господь и знает! При живых отце да матери, Клашка теперя сирота, а потому забижать ее грех, мать!
Он с трудом вылез из телеги и бросил Дарье вожжи в руки.
- Може, Дарья, и нас тако ждет скоро. Не успели мы с Клашкой сватов навестить, да спасибо ихний парень предупредил заране, а то и мы могли бы не доехать до дома, тако с ними заодно и угнали бы…Вота какие дела-то ноне…
Буряковых не трогали еще неделю. Лексей так и не пошел больше ни на одно собрание и не разговаривал ни с кем о вступлении в колхоз. Кто добровольно, кто с испуга гнали со своих дворов скот и сдавали инвентарь. Лексей делал вид, что ничего не замечает, и по-прежнему держался в стороне. Вместе с ним было еще несколько зажиточных домов, хозяева которых тоже не хотели вступать в колхоз.
Несколько раз к ним приходили те же мужики, которых он видел на собрании. Внимательно оглядывали избу, хозяйственные постройки, совали нос повсюду и что-то записывали. Лексей хранил гордое молчание, и на все их вопросы отвечал отказом вступать в колхоз.
Через неделю их так же, как и Ковровых посадили на телеги и увезли в чужие края, куда они еще не знали. Лошадей  отвели в общую конюшню, а посевной инвентарь стащили в колхоз. Когда со двора сводили коров, они долго упирались и не хотели идти, жалобно мыча на весь порядок.
Сельчане смотрели издалека, боясь к ним приближаться, и расторопно под шумок  растаскивая все, что можно. И только Машка осмелилась подойти к их телегам и попрощаться с Иваном. Она совершенно безбоязненно обняла его и поцеловала у всех на виду, ничуть не стесняясь ни Лексея, ни Дарьи, ни всех остальных. А когда телеги тронулись и Буряковых повезли прочь из села, Иван, приподнявшись, прокричал ей, чобы она не уезжала из Садков и ждала его.
- Дождись, меня, Маруся, - кричал он, - я к тебе обязательно вернусь!
               
                Часть 2

                1
Рассвет вставал словно нехотя. На небе чернели нависшие тучи, и оттого оно казалось еще темнее. По селу один за другим гомонили петухи, наперебой распевая свою незатейливую утреннюю песню. Ветер налетал порывами, то крепчая, то затихая, будто раздумывал перед грозой. Под его порывами деревья гнули ветви и жалобно поскрипывали, шурша своими листами. Серое мутное утро не радовало.
Лексей повернулся на бок и освободил свое затекшее от лежавшей на нем головы Дарьи плечо. Ему не спалось. Он то и дело поглядывал в уголок окна, откуда был виден двор и кусочек неба, которое все также темнело грозовыми тучами. Дарья лежала около него, тяжело сопя во сне и  вытянув навзничь свои большие натруженные ноги. Он оглядел ее отяжелевшую фигуру и вздохнул. С тех пор, как их выселили из родных Садков и переселили сюда, в Кузнецово, оба они сильно сдали, хотя и крепились перед детьми, всеми силами стараясь подняться заново. Избенка, которая стала их новым домом, ни в какое сравнение не шла с прежним, который казался им теперь хоромами. Косенькая и кривенькая, в два окошечка стояла она на отшибе и была похожа на их исковерканную скособоченную судьбу, которая никак не хотела выправляться, несмотря на их отчаянные попытки.
Лексей похудел и уже не чувствовал в себе прежней силы и ловкости, которыми он так гордился всю жизнь, и быстро уставал, хотя и не признавался в этом ни жене, ни самому себе. Он все еще хорохорился и надеялся вернуться к прежней своей жизни, но с каждым днем все отчетливее понимал, что надежды эти напрасны и служат ему только одним утешением. Дарья не разубеждала его, понимая, что эта ложь ему просто необходима, и только ждала, когда он сам признается себе в этом и примет ту горькую правду, которую она так хорошо видела вокруг себя. Прежняя жизнь теперь была далекой и похожей на сон, после которого в душе оставались светлые и теплые воспоминания и щемящая непреходящая  печаль. Но теперь все было другим, и надо было все принимать таким,  каково оно есть,  и продолжать жить, пока есть силы и нужда в их пребывании на этой земле.
Колхоз, где они теперь все работали, остался для них чем-то непонятным и далеким, к чему нужно было относиться, как к суровой и неизбежной действительности. Но сердце и душа их по-прежнему были там, в Садках, где все было родное и близкое до боли. Они старались не говорить об этом, чтобы не бередить итак не зажившую рану горькими воспоминаниями и думами о хозяйстве, скотине и своем деле, которые давали им тяжелую, но сытую и вполне благополучную жизнь.
Дети, которые так же, как и они, оказались выдернутыми с корнями из прежней понятной им жизни, теперь тоже глядели вокруг себя растерянно, не понимая, что их ждет дальше, и как нужно теперь жить. Ни мать, ни отец уже не могли дать, как раньше, им дельного совета, научить и наставить на путь истинный, а сами, растеряв нажитое, казались людьми, у которых земля ушла из-под ног.
Лексей несколько раз заикался было Дарье о том, чтобы начать валять, но она только сердито шикала на него. И он понимал, слишком рано, не время сейчас оказывать, что еще не все отнято у них, что с кровью и потом копилось годами и теперь лежало, ожидая своего часа.
Колхозная жизнь не лежала Буряковым к душе. Лексей всю жизнь хороводивший сам, никак не мог смириться, что над ним поставлен сопливый и хилый мужичонка, который верховодит им по каким-то своим, не писанным законам. Он молча выслушивал его указания, а потом делал по-своему, как подсказывала ему его крестьянская хватка, и не признавал его верховенства ни под каким предлогом. Сыновья, глядя на отца, также держались особняком и не старались завести с кем-либо из местных дружеских отношений. Дарья же и подавно держалась от всех баб в стороне, чураясь их, как и прежде, чем вызывала на себя ответное недружелюбие и даже злость.
Кузнецовцы знали, что они из раскулаченных, и смотрели на них настороженно и враждебно, при каждом удобном случае не преминув вспомнить им это и ткнуть носом, оттеснив на обочину, как чуждый классовый элемент. И хотя ни сам Лексей, ни его семейство ничего плохого Советской власти не делали и не собирались делать, а даже, наоборот, работали на совесть, как и привыкли всегда, несмотря на то, что отобрала эта власть у них все с потрохами,  эта враждебность так и преследовала их по пятам, заставляла еще больше замыкаться в себе. Хозяйская жила в Лексее так и кипела, так и бунтовала оттого, что не делалось  в колхозе все так, как надо, по уму, но все, что бы он ни говорил, встречалось глухой немотой, которая злила, оскорбляла и обижала его крестьянскую душу. Что мог, он продолжал делать по-своему, а когда этого не удавалось, он молча плевал в сторону, материл начальство и отходил прочь, кляня все на свете и эту глупую, подлую свою жизнь.
Кузнецово ему не нравилось. Не нравилось оно и Дарье и сыновьям, и Шурке, которая вдруг в одночасье повзрослела и не по годам посерьезнела, почувствовав своим добрым вещим сердечком недобрые перемены, которые постепенно вели их всех к неминуемой  разлуке. Она уже не щебетала и не порхала, как птичка, в родительском доме, а стала немногословной, как мать, и незаметной, будто и не хотела, чтобы ее видели. Местные девки и парни встречали ее хохотом, всячески шкодили над ней, но она упрямо не замечала ничего и не отвечала им ни на обидные слова, ни на попытки разговорить ее. Та тяжесть, которую в душе несли ее родители, легла и на нее, словно она хотела разделить ее с ними, чтобы им было полегче ее нести.
Братья тоже посерьезнели, особенно Иван. После прощания с Марией, он стал угрюм и молчалив. Так неожиданно открывшаяся его тайна не принесла ему никакого вреда. Ни отец, ни мать не сказали на это ни слова, хотя и опасался он после этого сурового их разговора. Но, видимо, событие это по сравнению с переменами в их жизни, было настолько мелким, что никто не придал ему ни малейшего значения. Даже Серега с его обычной подковыркой и то молчал, будто ничего и не произошло. Однако душа Ивана по-прежнему разрывалась от горя и тоски, он не находил себе места и втайне горячо молился о встрече со своей зазнобой, ни с кем о ней не заговаривая и держа рот на замке.
О Ковровых никто ничего не знал. Так и не было от них никаких вестей, будто загинули они где-то. А потому никто старался не вспоминать этого, особенно сам Лексей. И только Клавдея тихонько по ночам плакала в подушку, вспоминая своих родичей и давя рыдания, чтобы никого не разбудить.
Все ее мечты о сладком замужестве разлетелись в пух и прах с тех самых пор, как узнала она о том, что родителей и сестер увезли в неизвестность, а она осталась теперь одна среди чужих людей, с которыми ей нужно ладить. И голову теперь ей приклонить не к кому, кроме как к подушке да к мужнему плечу. Николай же оказался совсем не таким, каким она его представляла до замужества. Выматывавшая его работа и близость отца и матери, словно отдаляли его от нее, не оставляя порой ни минуточки на сладкое блаженство, о котором она мечтала в девичестве.
С Шуркой они так и не сошлись. Золовка явно недолюбливала свою сноху и даже не пыталась этого скрыть. Аккуратную и экономную Шурку бесила безалаберность Клавдеи и ее открытое пренебрежение к чистоте и домашней работе. По дому она работала неохотно, из-под палки, и все, что она делала, выходило уж как-то грубо, топорно и неуклюже, с чем Шурка никак не хотела мириться. Она, было, пожаловалась матери, но та только махнула рукой: ей и самой вся домашняя работа казалась напрасной и ненужной. Николай же на едкое шуркино замечание только усмехнулся, нисколько этим не озаботившись. Ссориться с Клавдеей из-за таких пустяков он не собирался, а жалобу Шурки понял, как ревность одной женщины к другой, что вполне объясняла их взаимная холодность.
Клавдея старалась к женщинам не обращаться, довольствуясь мужским обществом и с гораздо  большим успехом общалась с братьями и свекром. Их вполне сносное к ней отношение гарантировало ей защиту от женских склок, ябед и всяческих обычных в таких случаях придирок. Поэтому на Шурку она смотрела с усмешкой и явным превосходством, чем вызывала в ней еще большую антипатию.
Братья принимали ее такой, какова она есть, не придирались, вполне были довольны ее стряпней и уборкой и не докучали ей своими замечаниями и претензиями по поводу хозяйственных дел, относя это к компетенции родителей и лично Николая. Поэтому у Клавдеи с ними установились со временем даже дружеские отношения с шутками и невинными проказами, скрашивавшими их серую жизнь.
Когда Клавдея понесла, Буряковы решили расширить дом и всем гуртом навалились на строительство, пристраивая к покосившейся избушке горенку, в которую намеревались переселить Клавдею с ребенком. Теперь и вовсе ей ничего нельзя было сказать. Раздражительная и даже злая, она могла ответить так грубо и откровенно, что оставляла обидчицу совершенно обескураженной, и вскоре ее окончательно оставили в покое до разрешения по настоянию самого Лексея Трофимовича, с пристрастием ожидавшего своего первого внука.
Про то, что он уже, вероятно, давно дед, Лексей никогда не вспоминал и даже запрещал Дарье вслух говорить о Василии и Агафье, причисляя их теперь ко всем своим обидчикам, которые разорили все его хозяйство и оставили ни с чем на старости лет. Они так и не дали о себе знать за все это время, и постепенно время совсем отдалило их от родни, размывая их память все больше и больше.
Колхозная жизнь не нравилась Лексею. Он все чаще задумывался о том, чтобы уехать из Кузнецово, куда закинула его горькая его судьбина, чтобы попытаться еще раз в другом месте начать все заново. Но разговоры, доходившие до него, убеждали, что везде одно и то же, а, следовательно, деваться некуда и придется маяться в колхозе, нравится это ему или нет. Что же касается сыновей, то он с каждым днем укреплялся в мысли, что они не то, что он хотел бы в них видеть. И только, может быть, один Николай пошел в него и мог бы продолжить его дело. Что же касаемо других… и тут он горько усмехался, качая совсем уже седой головой.
Ветер усилился еще больше, и теперь его порывы стали сильнее и продолжительнее. Где-то вдалеке уже сверкали молнии, приближаясь к селу громовыми раскатами. И вскоре по стеклу уже барабанили крупные тяжелые капли дождя, скатывавшиеся по нему, как слезы, обильными кипучими струями. Дарья встрепенулась около него и, приподнявшись на локте, перекрестясь, прошептала:
- Гроза, что ли, Лелюша? Вота, не к месту-то, сено-то накошенное… Ить все намочит, окаянная. Вона, и темь кака, глаз выколи, точно и не утро.
Лексей не ответил. Он лежал с закрытыми глазами и думал про свое. Дарья тихонько прикорнула рядом и снова зашептала, ни к кому не обращаясь, рассуждая сама с собой.
- А вставать-то надоть, хоша и не хочется. Теперича не мы хозяева. Бригадирша, поди, орать зачнет, ежели припозднюсь. – Она опять посмотрела на мужа. – Вота жисть-то наша кака, Лелюша!
Дарья нехотя сползла с кровати и, кряхтя, направилась к двери. Следом за ней поднялся и Лексей, громовым голосом разбудив сыновей. В доме началась обычная утренняя возня. Шурка, заспанная и взъерошенная, как воробышек, прошмыгнула во двор, на ходу поправляя надетую юбку. Теперь в их дворе было непривычно тихо: не мычали коровы, готовые к утренней дойке, не блеяли овцы и не хрюкали свиньи, а только сиротливо и редко кудахтали куры да кричал петух, оживляя утро своим хозяйским криком.
Шурка, привыкшая дома с утра заниматься хозяйством чувствовала себя неприкаянно и одиноко, словно потеряла что-то дорогое и милое сердцу. Она частенько вспоминала своих буренок и тяжело вздыхала, отирая непрошенные слезы втайне от отца и матери. Ей не хотелось показывать им своей слабости и лишний раз напоминать об общем горе, которое они переживали не меньше ее.
Одна Клавдея все также неторопливо поднималась позже всех, поглядывая по сторонам сонным взглядом и позевывая во весь рот. Братья, встав в общий круг, весело поливались из ведра и фыркали, брызгая друг на друга полными пригоршнями прохладной воды, которую брали тут же из стоявшей дождевой бочки, уже совсем полной и готовой перелиться через край.
Дарья вздохнула, вспоминая, как в Садках они по утрам пили парное молоко и ели душистый  выпеченный ею хлеб перед тем, как отправиться на свои работы.
- Корову все ж ки надоть, - сказала она, ни к кому не обращаясь, как будто разговаривала сама с собой. – Тяжко без кормилицы-то. Вона и Шурка без нее точно сирота, места себе не находит.
- Знамо, надоть, - поддакнул Лексей, - да как счас… Назад уж не отдадут, что забрано, а нажить-то времени надоть.  Небось, энтот год портки-то подтянем, а уж на тот, что бог даст, - он перекрестился. – Так-то, робя. Теперича кольхоз над нами голова, вота какое дело…
- Так, небось, дадут чаво, - подал голос Иван. – В крестьянстве как без скотины – никак нельзя. Не хужее других робим. Неуж не осилим подняться? Ты, папаня, сам-от нас как учил? Мужиков сколь у нас – сдюжим!
Лексей скупо улыбнулся. Ему приятно было услышать такие слова, и он отвернулся, чтобы никто из сыновей не увидел, как у него навернулись на глаза слезы радости от этих простых и так нужных ему сейчас слов.
Дождь все барабанил, но уже начал стихать. Раздутый Шуркой самовар водрузили на стол, и Дарья отрезала каждому по ломтю хлеба. Теперь пили не чай, а заваренную траву, прихлебывая осторожно и неохотно.
- Все теперича, - скомандовал Лексей, - давай, робята, кажный по своим делам. Не то будет вам и корова и кака скотинка. – Он еще раз выглянул за дверь. – Небось, не сахарные, не растаем.
Мужики один за другим потянулись из ворот, шлепая по лужам босыми ногами с закатанными по колено портами. Дарья и Шурка, накинув на головы платки и подоткнув юбки, торопливо бросились догонять их, наказав Клавдее быть дома. Она, выпятив вперед пузо, еще долго стояла у калитки и смотрела им вслед, провожая всех сонным тоскливым взглядом. Ей было скучно оставаться одной, но и идти на работу, где бабы то и дело посмеивались и подтрунивали над ней, ей не хотелось. Огородик, который достался им при избенке, она недолюбливала. Земля здесь была тощей и такого буйства, как в Садках не было и в помине. Нужно было положить немалые труды, чтобы вырастить на ней мало-мальски приличный урожай. Клавдея же и у отца не была рьяной огородницей, все больше полагаясь на младших сестер, за которыми следила, как старшая, а здесь и подавно не утруждалась, особенно теперь, когда было на что сослаться. Ее не понукали, только Шурка смотрела косо и неприязненно, копошась на огороде все свое свободное время и ползая на коленках между грядок. Земля словно лечила ее от нехороших дум и забирала у нее все то, что терзало и мешало ей жить. Она часто разговаривала с травинками и посадками, и человек, не знающий ее, мог бы с лихвой подивиться этой неказистой кнопке, так нежно журчащей с каждой огородиной. Ее труды не прошли даром, и вскоре грядки зазеленели и запестрели цветками и первыми плодами. Конечно, это было совсем не то, как в Садках, но все же можно было рассчитывать, что зимой у них будут и свои огурчики, и капустка, и картошка.
Облупившаяся печурка, растопленная Клавдеей, весело затрещала горящими дровами. Клавдея достала большой чугун и принялась стряпаться. Повариха она была неважная, да и стряпалась без охоты, но совсем уж бездельничать, оставаясь дома, ей бы никто не дал, и даже Николай никогда бы не стал заступаться за нее. Ей хотелось полежать, все время клонило ко сну, и она то и дело сосала свой палец, который окунала в солонку с крупной солью.
Той сытости, к которой она привыкла, уже давно не было. Ели без мяса, не было ни молока, ни творога со сметаной, которые она любила, и тех пышных булок, от которых так вязко текла слюнка, когда они пеклись в печи. Ели щи из молодой крапивы и то, что ссудили в колхозе, приняв их рядовыми членами. Жилось туго и тяжело. Клавдея еще надеялась, что отец или мать непременно отыщутся и тогда, может быть, они все вместе объединятся, чтобы зажить получше своим кругом. Но время шло, а от родителей не было никаких вестей.
Мужики в колхозе пахали, сеяли и были на самых тяжелых работах. Но и их бабий труд был нелегок. Сенокос и духота в поле выматывали не меньше, а тяжелые скирды, которые они вязали, и подавно обрывали им спины так, что к вечеру они еле разгибались от усталости. Объединенные крестьянские земли, скотина - все еще нестерпимой болью отзывались в сердцах новоиспеченных колхозников. И частенько было заметно, как бывший хозяин нет-нет да и подложит своей коровенке или лошаденке лишний клок сена или меру овса, да и работали крестьяне каждый на своем бывшем наделе куда как лучше, чем на чужих соседних. Здесь жили победне6е садковских, а потому многие ушли в город искать лучшей доли, оставив свои покосившиеся избенки разваливаться далее. Вот в одну из таких и вселились Буряковы, когда сгрузили их с телеги почти в чем мать родила.
Год для них был неспокойный и голодный. И многое думалось за этим: а стоит ли тратить новые силы для того, чтобы осесть здесь капитально, или снова придется уезжать куда-нибудь в другое место, о котором они и не знают. Вернуться же на старое было уже невозможно, хотя каждый из них все-таки втайне лелеял в душе такую мечту.
Клавдея присела на лавку и вдруг заплакала, сама не зная, почему. Она отбросила нож в сторону и захлюпала носом на всю избу. Ей и самой было непонятно, что это накатило на нее, но наревевшись досыта, ей стало легче, и она улыбнулась выглянувшему солнышку и кудахтавшим на дворе курам. Она задвинула чугунок в печь и прошлепала на огород за луком и огурцами. Нарвав целый подол, она отщипнула от краюхи ломоть и, скатав луковые перья в кулак, ткнула их в соль. Затем хрустко надкусила и блаженно потянулась.
Она пребывала в каком-то полузабытьи, когда со двора донесся истошный крик Николая. Она открыла глаза и испуганно вытаращилась на мужа.
- Спишь что ли, лежебока, - звал он ее, держа в руках какой-то непонятный сверток, шевелящийся под окутывавшими его рубахами свекра и его собственной. – Шевелись, Клаха, неколи мне. Вишь, бежал как, ажник задница в пене, примай подарочек! – Он осторожно положил сверток на пол избы.
Оттуда тут же показался розовый нежный нос теленка, который беспомощно барахтался, пытаясь подняться на свои слабенькие ножки.
- Господи, отколь же такое? – Всплеснула Клавдея руками. – Он жа вона токмо, должно, с материной утробы.
- Тако и есть, - кивнул Колька. – Корова тельная колхозная двоих принесла – телочку и бычка, как раз около нас с батей отелилась, недалече в лесочке. Тако батя враз присмотрел ее, - он любовно погладил теленка по еще не просохшей шерстке. – Беги, говорит, Колька, пока колхозные не очухались. Вота и нам счастье улыбнулось. А бычок с коровой остался, небось, хватит с них. А нам-то без коровы никак нельзя. И тебе и дитю надоть, да и Шурка неприкаянная без коровы ходит. А теперича у ей смысл есть, не то все на грядке сидит, как кочашка.
- А ну-к, спохватятся, тады как? – Тревожно спросила Клавдея. – Совсем тады нам крышка. Ни в жисть не простят, итак косо смотрят, будто мы враги какие, а тады и подавно…
- А никто не видал, как корова телилась. Говорю, около нас с батей. А пастух-то иде, черт его знает. Должно где под березой навроде тебя сны видит. Вота папаня и не зевнул. «Тикай, говорит, Колька, пока никто не видал. А телка им, вота и все будет шито-крыто. Никто ничаво и не подумает».
- Так ить ей матка нужна, подохнет без ее. – Заныла Клавдея.
- Я те подохну! – Грозно насупился Колька. – Не дадим, коли взялись. Тама папаня к ей уж с черпачком приноравливался, да не дается, зараза. Ну, дык, придумаем чаво.
- А ежели кто увидит ее у нас, чаво скажем тады? – Не унималась Клавдея.
- Чаво-чаво, - передразнил Николай, - небось, сообразим чаво. А ты сама языком не чеши с бабами да помене со двора ходи, Шурке то ж накажем. Вота и не узнает никто. Ну, а время пройдет, чаво удумаем сообча-то. Може, само все как и разрешится.
Он торопливо натянул рубаху и скомкал отцову, засунув ее за ворот.
- Сиди тута и ни-ни, Клашка. Башкой за телку отвечашь. Чтобы ввечеру все было как надоть. Смотри у меня! – Он погрозил ей пальцем. – То-то Шурке-то радости будет!
Телушка смотрела на нее добрыми наивными глазами и доверчиво лизала ее руку. «Ой, боженьки, - подумала Клаха, - лучше бы я ноне в поле была, а тута Шурка. Она бы что да придумала. А я то…нескладная какая…Вота что счас с ней делать?».
Клавдея представила, как другой телок тянет теперь у коровы тягучее с молозивом молоко, которое первые три дня всегда давали телку из-за его горечи и неприятного вкуса, и перекрестилась.
- Ну-тка, милушка моя, потерпи до вечера. Ужо мужики чаво сделают тебе, вишь, какое дело-то, мамка твоя брухливая должно, не далась тебе молочка надоить. Она налила в миску теплой воды и чуть присолила ее, затем придвинула к телку и сунула своей палец ей в рот. Та почмокала и окунула свой нос в миску.
- Попей хоша чуть теплого, - жалобно попросила Клавдея, - боле неча тебе дать. А попить-то, небось, хотся.
Телушка бестолково тыкалась ей в руки, ища то, откуда могла напиться, но не найдя, стала смешно и неловко тыкать мордочку в миску то и дело облизывая свой розовый нежный нос.
«Хоша бы с голодухи не закричала, - опять затревожилась Клавдея, - а то услышит кто, как назло, пойдут разговоры всякие. Тады уж что ни говори, все едино не поверят, заберут родимую да и нас с ею вместе».
То ли от слабости, то ли такая смирная, но телушка не издала до вечера ни единого звука. Клавдея нарвала ей свежей травки и подстелила в избе поближе к печке, куда и положила ее, поглаживая и уговаривая, как ребенка. Всякий раз, как она подходила к ней, телушка доверчиво тыкалась ей в руки, лизала их и смотрела тихим смиренным взглядом, склонив голову на бок, словно просила.
Вечером, все так же бегом, примчался Николай, держа за пазухой крынку с молоком. Он, молча, отодвинул Клавдею и подскочил к телушке. Та посмотрела на него и тихонько опустила голову. Было заметно, что она очень ослабела.
- Клашка, - заорал Николай, - неси бутылку да тряпицу каку, вишь, бедняжка, слаба совсем! Кормить надоть скорее, теперича мы ее мамки, так что поспешай, Клаха. Не то будет нам от бати.
- Отколь взяли-то? – Спросила Клавдея, наливая в бутыль молоко и просовывая в нее тряпицу. – Нешто опять сперли как?
- Сперли, - огрызнулся Николай, - надоть было бы, так и сперли бы. Папаня молодец. Подкатился к пастуху насчет телка да и сказал, что с тобой, мол, мучимся. Дескать, баба на сносях, уж больно плоха. Вота он и расщедрился на молоко. А ему что, теперича три дня что телку, что на землю лить – все едино. Тако и не жалко, куды ж его? Вота три дня и пожируем, а тама, глядишь, она и оклемается чуть. – Он осторожно погладил своей большой рукой телушку по гладкой рыжей шерстке. – Счас Шурка придет, у этой не загинет, - сказал он и посмотрел на улицу. – Не видать пока. Токмо, не сумлевайся, Клаха, у Шурки не сдохнет!
Вечером радости всех не было предела. Лексей ходил гоголем, в который раз рассказывая, как укараулил стельную корову и не прозевал телушку. Ни пастух, ни кто другой даже и не заподозрили его в содеянном. А, наоборот, благодарили, что вовремя узрел эту припозднившуюся с отелом корову. Но пуще других сияла Шурка. Она так и вилась вокруг телушки, не давая никому даже коснуться ее. Она то и дело прижималась к ней, гладила ее и обнимала своими маленькими теплыми руками, оглядываясь на всех счастливыми горящими глазами.
- Забота тебе новая, Шурка, - говорил отец, прохаживаясь мимо них. – Вот токмо помалкивайте об энтом, не то не видать нам телушки. Вона, Шурка-то, горит, как новый пятиалтынный! Ишь радость какая! А что трудов ишо с ней!
- Это, папаня, ничаво, своя ноша не тянет, - довольно отвечала Шурка. – Животина в доме – прибыль, а корова-то кормилица. С ею никакой голод не страшен. И как это ты, папаня, телочку углядел, шустер, как молодой!
Ночью, несмотря на насмешки братьев, Шурка улеглась рядом с телушкой, заботливо прикрыв ее своим старым платком и чутко прислушиваясь к ее теплому легкому дыханию. Она еще несколько раз подпаивала ее молоком из самодельной соски, и было слышно, как телушка аппетитно чмокала в темноте, потягиваясь в темноте и стуча в пол своими маленькими копытцами.
Утром Шурка было хотела остаться дома, но Лексей сердито цыкнул на нее.
- Клаха останется, - отрезал он, - потому, как брюхатая и больная. Для ей молоко дадут, а ты тама среди баб то ж самое говори. И ты, Дарья то ж. Что жа делать, коли врать приходится. А ты, Клаха, сиди сиднем дома и в избу никого пришлого не пускай. Больная, мол, и точка. А то в таких делах как на грех, кого принесет. Дале двора – ни-ни! И кряхти поболе да охай, мочи, мол, нетути, и все такое! Ну, тама, по-бабьи, как у вас? – Он неопределенно махнул рукой. – Сама, поди, лучше мово знашь.
Клавдея широко улыбнулась и  согласно кивнула свекру. Теперь она знала, что все будет благополучно и не боялась остаться одна с беспомощной и еще совсем слабенькой телушкой. Только Шурка, по своему обыкновению, посмотрела на нее недоверчиво и презрительно, словно и вправду никуда  не годилась Клавдея в их крестьянском деле. Это обидело и разозлило сноху. И когда Шурка проходила мимо нее, Клавдея не преминула сказать громко, чтобы слышали все:
- Не шкворчи, Шурка, не хужее тебя буду, не пропадет телушка, не боись. Нешто у нас хозяйства не было, крепко жили, чай, не с пустого двора взяли, тако!
Шурка ничего не ответила ей и, уткнувшись в землю взглядом, прошмыгнула за братьями. Ей не хотелось заводить со снохой склоку, хотя она по-прежнему не скрывала своего к ней неприязненного  отношения. «Все ж ки худой мир лучше доброй ссоры, - подумала она, - особливо счас. Не время теперича».
                2
Телушка как будто принесла удачу в дом Буряковых. С легкой руки пастуха Демидыча, общительного и на редкость разговорчивого к вечеру полсела знали уже, что Лексей помог ему разыскать стельную корову с телком, которые отбрели от него на приличное расстояние. Корова эта, хотя и была обобществлена, как положено в колхоз, но ранее принадлежала уважаемому в селе мужику Прохору Петрову, который, как и все прежние хозяева, сильно переживал за свою бывшую собственность, особенно когда она припозднилась с отелом. Корова была хорошая, сильная, молочная, и оттого ее отела ждали с особенным желанием, надеясь, что она принесет телочку, а не бычка. И хотя дело разрешилось телком, Прохор радовался так, как будто теперь она стала опять его собственной, и смотрел на Лексея уже по-другому: миролюбиво и уважительно. О том, что корова принесла двойной приплод, никто даже не догадывался, и Лексей облегченно вздохнул.
Авторитет Прохора и длинный язык пастуха сделали свое дело. На селе сначала к Лексею, а потом и ко всему его семейству стали относиться сначала без явной, как дотоле было, вражды. А потом, глядя на усердную их работу в колхозе и на то, что никто из них никогда не баловался ни водкой, ни чем другим дурным, зауважали и даже стали заискивать. Лексей всячески старался поддерживать их мнение, хотя по-прежнему ни перед кем не гнулся, все больше молчал и ни к кому в друзья не набивался. Однако Прохора Петрова взял на заметку и строго наказал жене и детям почитать его как хозяина крепкого, расторопного и самостоятельного, каких в колхозе, как он считал, было не так уж и много.
Не обошел он вниманием и пастуха Демидыча, отблагодарив его купленной бутылью самогона, после чего стал ему чуть ли не родным и приобрел у него столь ощутимое уважение, что всякий раз, когда тот его видел, то снимал перед ним картуз и еще издали кланялся и желал доброго здоровьичка, неизменно повторяя всем, какой Лексей хороший человек.
Телушку держали в доме до тех пор, пока было можно. Как только стало возможным выводить ее на выпас, Лексей пустил слух, что купил ее полудохлую у заезжих людей, проезжавших мимо затем, что те уж и не надеялись выходить ее, а потому досталась она ему недорого, да сильно хлопотно было поставить ее на ноги. Засомневаться в этом было тяжело, потому что она была слабенькая и довольно мелкая по сравнению с другими телятами. Пора была горячая, и разбираться с этим всем было недосуг, потому и прошло все довольно гладко. Телушка между тем на вольном выпасе быстро выправилась, подросла и обещала стать хорошей коровой. Буряковы не могли не нарадоваться. Больше всех радовалась Шурка. Она нянчилась с телкой точно с малым дитем и та отвечала ей такой любовью и преданностью, что домашние только диву дивились.
За рыжую масть телушку назвали Рыжухой, и всякий раз возвращаясь с поля или с колхозной усадьбы, совали ей что послаще: либо сочной травы, либо припасенную корку хлеба, сдобренную крупной серой солью.
Шурка без устали лазала по чужим огородам, набирая ей траву на зиму, и, вытряхивая на чердаке очередной мешок, любовно приговаривала свою прибаутку.
- Вота, милушка моя, тебе травиночки. Будешь ты у меня ужо зимой сытая. А уж как вырастешь, тады попьем молочка вдоволь. И сметанка, и творожок – все будет как прежде в Садках у нас!
Она опять защебетала и стала похожей на прежнюю веселую Шурку, какую знали и любили все Буряковы. Смилостивилась она и над Клавдеей, которая уже тяжело ходила перед самыми родами.
- И тебе, Клаша, буде лучше, - говорила она, обращаясь к снохе, - робятишки пойдут – а коровка-то уже и есть. С молочком-то своим робят растить куды как спорнее. Вота будут! – И она раздувала свои румяные щечки и била по ним маленькими кулачками. – Уж больно мне хотся дождаться малых-то ваших!
Клавдея улыбалась, ничего не отвечая, и только медленно поворачивалась к ней своим большим круглым животом.
- Девку родит, - говорила Дарья, опытным глазом окидывая ее фигуру. – Ишь раздобрела как! А первого-то лучше бы малого, Колька-то малого ждет. Токмо напрасно, девка будет.
- Ну, дык что с того, - пожимала плечами Шурка, - нешто девка – плохо? Итак полон дом мужиков, пущай хоша и нас баб поболе станет. А потом и парнишечка подойдет, небось, на одном-то не остановятся. – Она весело улыбалась матери и отходила прочь, не желая слушать ее ворчания.
На руку Буряковым было и то, что как-то Лексей обмолвился о том, что прежде в Садках занимался валянием валенок. Иметь своего хорошего мастера колхозники были не прочь, а потому решили пособить Лексею и наладить ему валяльню. Лексей впервые за все время пребывания в Кузнецово воспрял духом и даже помолодел от такой перспективы. Он быстро подключил к этому Николая, и дело завертелось.
Все чаще стал он подумывать и о том, чтобы наведаться в родные Садки, где у него было припрятано деньжат. Но Дарья все так же отговаривала его и просила подождать и не торопить время, чтобы неосторожными шагами не наделать беды, когда все так хорошо начинало складываться.
Лексей сопел, согласно кивал головой, но от затеи своей не отказывался и просто ждал удобного случая, чтобы вырваться в Садки без ведома Дарьи. Хотелось ему разыскать и свата Ивана Анисимовича с семейством, сообщить им приятное известие о скором появлении внука и получше разузнать, как они сами. Но и этого Дарья ему не советовала, говоря, что Клавдея их дочь, и если бы они могли, то давно бы дали ей о себе знать. Лексей и не предполагал, что в Садки рвался не он один. Иван тоже не находил себе места, и так же, как он, обдумывал свою поездку в родное село. Ни мать, ни отец, зашоренные на своем горе и текущих заботах, так и не придали значения его прощанию с Марией. Со временем это и подавно выветрилось из их голов, и ни Дарье, ни Лексею даже мысли не приходило о том, что у Ивана это серьезно.
Сыновья, как и все молодые, перенесли уход из Садков гораздо легче родителей. А когда отца зауважали и перестали коситься на него злобными глазами, и подавно быстро оклемались в новых людях, смешавшись с местным молодняком на гулянках и общих работах. Пора у них была жениховская, и грустить долго они не умели и не хотели. И, если Шурка по-прежнему не пользовалась у парней никаким успехом, то буряковские сыновья, наоборот, своей рослостью и силой привлекали девок к себе, словно пчел на мед. Даже с женатым Николаем, у которого вот-вот должен был родиться ребенок, они бесстыдно скалили зубы, вызывая у Клавдеи желчную ревность и заставляя ее тайком реветь. Николай, несмотря на присутствие жены, от шуток не увертывался, так же, как братья, шкодничал с ними и нисколько не смущался тем, что Клавдея находится в таком положении. На ее упреки он понимающе улыбался, но молчал. А когда отец в очередной раз увидел его проказы и дал ему затрещину, огрызнулся.
- Чаво жа мне теперича за подол ейный держаться что ли? Никуды, поди, не денусь, а с девками жисть веселее. Не все жа робить без продыху, а Клаха сидит, словно копна, с места не сдвинуть, и токмо ревет да капризничает. Ей-богу, батя, тоска берет!
- Тоска его берет, - выговаривал Лексей, - гля-кося, мать, за братьями тянется! Шалишь, паря! Твое теперича дело семейное, вона, настругал ужо. Теперича тебе лялька веселье. Ты, Колька, за братьями не тянись, труба твое дело. Кады погулять бы хотел подоле, так неча было жениться, никто тебя дубиной под венец не гнал, сам торопился. Тако теперя держись, сынок, приколот ты к ее подолу навечно и крышка!
- Дело отец говорит, - вторила Лексею и Дарья. – Ишь чаво удумал, с малыми скалиться при людях. Девки-то, они такие…С их как с гуся вода, а ты человек семейный, степенный, и должон ум иметь. Нам итак что стерпеть пришлось, покель чуток наладилось, а ты, стервец, хошь назад все повернуть, чтоб опять нас всех пальцами тыкали! Нетути, сынок, кончилась твоя гулянка!
К вящей радости Клавдеи родительские уроки пошли Николаю впрок. Не то, чтобы он испугался или его замучила совесть, а просто не захотелось ссориться из-за того, в чем не было никакого смысла да и особой охоты. Предстоящие хлопоты относительно устройства валяльни окончательно отвадили его от холостяцких гульбищ и заигрываний с девками. Он целиком погрузился в эту заботу, зная, что здесь его ждут большие успехи и, возможно, деньжата, которые так теперь были им всем нужны.
Лексей уже был давно не тот, чтобы первенствовать в этом деле, и Николай понимал, что главная ставка сейчас будет на него, а потому шел к своему успеху напролом, считая, что отец ему теперь не конкурент и сдаст свои позиции, что называется, без боя. Лексей видел, как он рьяно готовится броситься в дело, и это радовало и настораживало его одновременно. Радовало потому, что Николай был работником хорошим, справным и уже не уступал ему в мастерстве. А настораживало то, что, почуя свою силу и имея на руках семью, мог он захотеть и отделиться от всех остальных, стать самостоятельным хозяином и кормильцем, узнав вкус своих денег. И он, Лексей, уже ничем не смог бы остановить его, потому что другие братья уже давно выросли и не могли быть в его глазах беспомощными детьми, которых еще надо было поднимать на ноги. А он, растерявший уже по жизни большую часть своих сил, не мог обойтись без Николая, становя свое дело с нуля.
Никто из детей не знал о припрятанных деньгах, и Лексей множество раз хвалил себя за то, что не посвятил никого из них в эту тайну. За Дарью он не беспокоился. Ее молчание было равносильно могиле, и какие бы обстоятельства ни были в их жизни, он знал, что без его разрешения она не возьмет оттуда ни копейки и не обмолвится ни единым словом, даже если будет умирать с голода.
Руководство колхоза с энтузиазмом встретило его инициативу и проявило к делу Буряковых недюжинный интерес. Правление взялось помочь им на первых порах, и это насторожило Лексея. По своему опыту он уже давно знал, что привлекает других в его ремесле, а потому резко сбавил обороты. Он исподволь стал разнюхивать, в чем здесь дело, и убедился, что все неспроста. Председатель, недолго думая, изложил ему суть вопроса: обучить своему делу добровольцев из колхозников и создать артель, которая зимой, в неурочное крестьянское время, могла бы заниматься столь прибыльным для общества делом и, таким образом, хорошо пополнять тощую колхозную казну.
Такой поворот событий ни Лексею, ни Николаю не понравился. Конкурентов себе они иметь не хотели, и делиться секретами своего мастерства не собирались ни с кем. Да и сразу поняли, что денег от артели им не видать, как своих ушей, ибо все, безусловно, пойдет в колхоз на нужды, которых было, что дыр на тришкином кафтане.
Буряковы хотели иметь свое кровное дело, которое знали и которое кормило их исправно столько лет. Лексей без обиняков, прямо, по-крестьянски отказался организовывать артель, чем и вызвал на себя новую волну неприязни и злобы.
Без валенок на деревне не обходились сроду, и каждый понимал, какой куш сулит знание этого дела. Видя, какие валенки носили все Буряковы, кузнецовцы довольно цокали языками и блаженно ухмылялись в бороды, с наслаждением предвкушая, что вскорости и они будут иметь такие недорого, а то и за «палочки», даваемые в колхозе.
Между тем Буряковы продолжали крепчать. Трудолюбивые и не пьющие, они словно жуки копошились на своем огороде, ладили дом, ремонтировали и собирали из ничего что-то дельное, постепенно обрастая новым добром. Придраться к ним было тяжело: работали в колхозе они справно, не отказываясь ни от какой работы и каждый раз добросовестно и со всей отдачей, как и приучил их отец.
- Уломали бы отца-то с братом, - зудели им мужики, - вы-то ить тож счас наши стали. Чаво ж таиться-то от своих. А председатель папаню вашего, гляшь, и старшим в артели поставит. Вота вам и почет, и уважение будет, а нам всем добро… Вона, Трофимыч ужо гнуться зачал, да и у Кольки не ныне-завтра баба родит, куды вам отсель…
Братья сопели, отмалчивались, а вечером пересказывали отцу разговоры, тихонько намекая, что мужики правы. Лексей и Николай злились, ругали их почем зря и гнули свою линию.
- Эки дурни, пра, - гудел отец, - ну, куды лезете, кады ни хрена не соображаете! Вота наденут на нас на всех ярмо, и повезем ни за понюшку табаку. В поту, в соплях будем, а заработать - кукиш голый! Как сидели с «палочками», тако и будем, токмо робить заставят ишо боле. А как секрет-то наш распознают, так и в шею в случае чаво. Дескать, и без вас Буряковых мастера есть! Тако, дурни вы эдакие!
Братья притихали и озадаченно чесали свои затылки. А на следующий день сообщали мужикам, что батя упрям и ничего не хочет слушать, и ежели им нужно, пусть разговаривают с ним сами, а им недосуг слушать его ругань и подставлять под горячую и тяжелую его руку свою спину.
Однако задумки своей Лексей не оставлял. Он решил переждать, когда все утихнет и потихоньку приняться за свое дело, но уже самостоятельно и без чужих глаз. Дарья, как всегда, полностью встала на его сторону и вторила мужу один к одному.
В конце концов, устав от бесплодных уговоров, от них отстали, и Лексей облегченно вздохнул. Сзади избы он с сыновьями пристроил небольшой сарайчик, куда со временем и собирался перебраться на валяние.
Между тем время шло и Клавдее настало время родить. И хотя все давно ждали этого события, как бывает, все случилось внезапно. Еще утром носившая ведра с водой Клавдея не помышляла ни о чем таком, когда вдруг внезапная резкая боль перехватила все ее тело. Она осела кулем на пол и застонала, держась за свой огромный живот.
- Маманя, - запричитала она, - да что жа это?
Первой к ней подбежала Шурка, испуганная, с зажатым ртом и заголосила вместе с ней.
- Ой, мамонька родная, Клаха рожает, помирает милая!
- Маманю позови, - попросила Клавдея, - да уйди сама-то, Христа ради. Неча тебе здеся глядеть, твое ли это дело…
Дарья быстро поняла, в чем дело, и отправила Шурку за повитухой, наспех приготавливая чистые полотенца и воду. К удивлению Дарьи роды прошли быстро, и к приходу повитухи на ее руках уже лежала и кричала черноволосая крупная девка. Сама же роженица утирала пот с лица и мелко крестилась на иконы в углу избы.
- Ну, ты, Клаха, молодец! -  Одобрила свекровь, показывая повитухе малютку. – Гля-кось, каку девку родила, богатырь! Первые роды, а как плюнула…Сама здорова и робенок такой жа. Беги, Шурка, до мужиков, скажи, девку Клаха родила, теперича враз кто дедом, кто дядькой, кто папаней с мамкой стали…
- А я так тетькой, - ввернула Шурка и выбежала со двора.
- Вота, Прокоповна, без тебя обошлись, - сказала Дарья, - а тебе уж, видать, других примать придется.
- Дело молодое, - поддакнула повитуха, еле скрывая свою досаду оттого, что  не удалось поживиться на этот раз. – Вижу, сноха твоя плодвитая будет, тако что ждать долго не надоть. А тама и другие приспеют, уж дело мое такое.   
Примчавшийся Николай еще толком не понимал, что случилось, а только держал на своих руках дочь и таращился то на мать, то на сестру, то на входящих один за другим братьев. Последним, не торопясь и степенно, подошел Лексей. Он пристально посмотрел на внучку, шмыгнул носом и вместо похвалы пробасил на всю избу:
- Девка…Кабы парень, первому-то лучше парню родиться. Ну, уж что состругал, то и получи, - он обернулся к Николаю. – Вота, папаша, теперя тебе копилка. Узнашь теперича, почем фунт лиха!
- И что это ты, папаня – торопливо затараторила Шурка, - слава те, что все благополучно разрешилось. Уж я испужалась на смерть! Како дело-то страшное, мамоньки! А девчонка-то хорошенька, черненька, в Николая нашего… Ты, Колька, не ропщи, в другой раз малой будет!
Она хотела было взять ребенка на руки, но мать так шикнула на нее, что Шурка сразу отпрянула в сторону и обидчиво поджала губы.
- Успешь ишо, - строго сказала она, - дите-то ишо слабое, с им уметь надоть, а ты рази можешь…Вота окрепнет малость, тады и нянчись, сколь душе угодно, а пока погодь, тута опытная рука надобна.
Она ловко спеленала ребенка и сунула Клавдее.
- Привыкай к родной дитяте, титьку дай, да не боись. Счас ты ей в самый раз, корми да поспите обе.
Дарья ловко и быстро выпроводила всех из избы и, отведя Николая в сторону, зашептала ему на ухо.
- Ужо отделим вас с Клахой в пристройку. Тама пока поживете. Дите теперича у вас, а робятам да Шурке при вас находиться не надоть. Да и вам тако лучшее. А уж ежели девка горласта будет, тако хоша не все по ночам не спать будут. Вы вставайте, ваша девка…
Николай не возражал. Он и сам думал, что отдельно им будет лучше. Что же касалось неспокойных бессонных ночей, то он полностью полагался на жену, но к удивлению своему просчитался. После родов Клавдея начала быстро добреть и по ночам не спешила вставать к дочери. Хотя девочка и была довольно спокойная, но, как и все дети, плакала и кричала по ночам и, не дождавшись, когда Клавдея встанет сама, он первый подходил к ней, пеленал и переворачивал, а порой и качал, подремывая у люльки.
Мать сразу заметила в нем перемену. Он осунулся, почернел и то и дело позевывал, ища себе любое место и чуточку времени, чтобы прихватить немного сна. Поняв, в чем здесь дело, она напустилась на сноху со всем своим бабьим пылом.
- Ишь чаво удумала, - кричала она на всю избу, -  вона каки окорока наела, а мужик заместо ее ночью бабьим делом замается. Лень-то матушка, поди, вперед тебя родилась! Ужо тебе будет, Клашка! За ум берись, не то проворонишь мужа!
- А може, мне с ей спать, - предложила свои услуги Шурка. – Я успею, а братенок пущай отдохнет. Да мне не трудно, маманя, - уговаривала она мать, - да и не така уж она криклива.
- Сказано, Клашка, - так и не лезь! – Отрезал Лексей. – Мать правду говорит! Смотри, голуба, не дури, не то…- он погрозил ей своим корявым заскорузлым пальцем, - добудешь на горбину себе!
Клавдея надулась, но промолчала. В тот же день она сбегала к Прокоповне и принесла от нее мешочек снадобья. Заварив его и чуть подсластив, она на ночь стала поить дочку, и та, причмокивая и пуская пузыри, стала спать до самого утра.
Дарья была довольна. Николай высыпался, а хитрая Клаха поутру для близира вздыхала и зевала во весь рот, усердно показывая, что не спала всю ночь. Ее жалели, пока неожиданно не вскрылся весь обман.
Как-то второпях она забыла вылить из ковша гущу, которую заваривала для дочери. И сметливая свекровь сразу заподозрила неладное.
- Чавой-то тама? – Прицепилась она к снохе, тыкая в ковш пальцем. – Трава что ли какая? Откель взяла, Клаха? – Она попробовала языком и пожевала гущу. – Чаво удумала, окаянная! – Закричала она, и на ее крик сбежались все домашние. – Гля-кось, отец, Колька! Макавки, зараза, кипятит! Сонной девка станет! Давно что ли тянешь, дуреха? А мы-то старые…Удумала, маманя! У Прокоповны, должно, разжилась? Ой, дурна твоя башка!
Клавдея  стояла ни жива, ни мертва. Раскрывшийся ее обман сделал ее перед всеми не только обманщицей, но и чуть ли не злодейкой. Николай был вне себя. Свекор сердито сплюнул на пол и вышел вон из избы, громко хлопнув дверью и бубня про себя ругательства. Шурка охала и крестилась, шевеля губами молитву. А Дарья, выплеснув из ковша содержимое,  с сердцем запулила его на двор, где он с лязгом и покатился под ее причитания и ругательства.
- И чтоб у меня боле такого не было, - кричал она. А Прокоповне я скажу. То ж, старая дура, надоумила чему. Оно и, конечно, не твое дите. Ну, погодьте у меня обе!
Николай гневно глядел на жену, сжимая кулаки. Ему было неудобно перед родителями и обидно за то, что его провели, как мальчишку. Клавдея все больше начинала раздражать его, и он не знал, что за причина этого.
Клаха же, чаще других оставаясь дома одна, начала сильно скучать, злиться и без постороннего глаза к дочери относилась более чем прохладно. Долго думали,  как назвать новорожденную. Опросили всех, но к единому мнению так и не пришли и тогда решили, что лучше всего будет, если первенца назовет отец. Колька, недолго думая, брякнул первое пришедшее на ум имя. И девчушку назвали Лидией.
Дядья, поначалу боявшиеся даже приблизиться к ней, постепенно привыкли и стали даже заигрывать с черноглазой смеющейся толстухой, которая была словно надутой, в перевязочках, с толстыми румяными щечками  и вечной готовностью пообщаться с любым, кто оказывал ей внимание. Часто Клавдея и сама обращалась к ним с просьбой посидеть и покачать люльку. Охотнее всех исполнял ее просьбу Иван, качавший племянницу без устали под свои нескончаемые песни и прибаутки. Увалень Сашка на такие просьбы отвечал обычное «Счас» и скрывался неведомо куда до тех пор, пока не находился кто-нибудь другой. А Сереня, хитро щурясь на Клавдею, говорил, оглядываясь, чтобы никто не услыхал:
- Посижу, коли ты, Клаха меня с собой спать положишь!
- Бесстыжий, - смеялась Клавдея, - чаво удумал. Вот Николай услышит, он те пропишет!
Однако Николай отнесся к этому спокойно.
- Малой ишо, - сказал он, -  шкодит. А от тя, небось, не убудет, ну, и положь рядышком, ничаво он с тобой не сделает. Зато помога будет те.
Серега и впрямь несколько раз заваливался под теплый клавдеин бок, когда та прилегала соснуть деньком, и, прижавшись к ней, засыпал, словно дитя. Зато потом исправно сидел и качал девчонку, отрабатывая свое время.
Шурка и подавно тряслась над ней, словно не Клавдея, а она была матерью этой крохи. Ее радовало, что племяшка походила и лицом и фигуркой в них, а не в клавдеину родню, и она души не чаяла в малютке.
Клавдея чувствовала себя скованно и все чаще зудела Николаю о том, что надо бы отделиться и зажить своим домом, самостоятельно. Николай отмалчивался, но в душе и сам был готов к этому. Ему тоже не терпелось вырваться из-под опеки отца и матери и стать хозяином в своем доме и в жизни. Братья подрастали, и требовалось все больше места, а неминуемые их женитьбы могли случиться совершенно неожиданно. Теперь никто не требовал церковного брака, а записаться в сельсовете можно было запросто и без ведома родни. Неуживчивость Клавдеи и матери подстегнули его к решению уехать из дома, но тут случилась вторая беременность Клахи и дело застопорилось.
- Теперя зачнет родить, - бухтела свекровь, - как в воду Прокоповна глядела. Ишо энта малая, а она уж второго понесла. Уж погодили бы хоша годок ишо, так нет, вота вам, глядите. Ты бы уж, отец с Колькой что ли поговорил, нешто не понимат…
- Гля-кось, - встрепенулся Лексей, - опомнилась кады. А сама-то не така что ли была? Вона стручки наши, один от другого ненадолго отстоят, оба в энтом деле участники!
- Да кабы все было, как ране, тако и пущай, - не унималась Дарья, - а то сами еле оклемались, а она детей пущает одного за другим. Избенка-то худа больно, да братья ишо не пристроены, да Шурка – девка, да мы с тобой – вона народу-то сколь, не до робят пока.
Лексей вздыхал. Он понимал правоту жены, но и сына с Клавдеей ему тоже было жаль, и сказать им обидные слова он сейчас не мог. Его все больше подмывало посетить старые места и забрать, наконец, оттуда припрятанные деньги. Тогда можно было бы купить новую просторную избу, полностью встать на ноги и уехать в другое место, где их никто не знал. А сыновей, по их желанию, отделить на жительство в случае их женитьбы, дав им понемножку деньжат на первое время.
Обоим с Клавдеей им ехать было нельзя. И, посовещавшись с ней, он решил ехать один, как только представится удобный случай. Клавдея крестилась и дрожащим голосом наставляла мужа.
- Ужо, ты, Лелюша, никому на глаза не попадайся. Не то люди скажут, чаво приехал? Ты отколь-нибудь ввечеру нагрянь, да ночью и пошукай где, небось, припомнишь место. Память-то, поди, не  отшибло. Да и оттель сразу сюды, мало ли чаво, схватят, - и пропадай душа! Да с деньгами-то не корячься, не хвались ни перед кем, ведь люди-то ноне какие, голяком оставят, ежели что.
- Ну, не ной, Дарья! – Сурово отвечал муж. – Не с дитем разговор ведешь, тако поешь, точно я кто из них, - он кивал в сторону детей. - Я, чай, сам не дурак, понимаю, чаво к чему.          
Подросшая Рыжуха становилась доброй ухоженной коровой, нарадоваться на которую не могло все семейство. Под заботливыми шуркиными руками она раздалась во всю свою коровью мощь и стала на завить упитанной и гладкой.  Подходило время готовить ее к отелу.
Лексей договорился с колхозным пастухом и привел Рыжуху на двор, где стоял здоровенный бычина по прозвищу Варяг. Был он крут нравом и не раз брухтал самого Демидыча, оттого подходить к нему не решались и действовали исключительно через пастуха. Рыжуха, завидев быка, словно взбесилась и понеслась скакать вокруг него, грозно мыча и никого к себе не подпуская. Лексей от неожиданности такого поворота взял толстую палку и несколько раз огрел корову по крутому заду. Рыжуха мыкнула, взбрыкнула и помчалась к быку, который уже с налитыми кровью глазами шел прямо на Лексея.
- Беги, Трофимыч, - закричал пастух, - вишь, в ярость Варяг вошел. Брось палку, шут с ней с коровой, помнет он тебя! Это ж зверюга, как разозлится, вона, глянь, чаво творит!
Бык тяжело бежал, взрывая на ходу землю, и мычал, жутко вздымая кверху рогатый крутой лоб. Затем наклонился и пошел прямо на Лексея, выставив вперед свои острые длинные рога.
- Беги! – Еще раз услышал Лексей крик пастуха и повалился наземь, пригнутый бычьими рогами.
Лексей ощутил сильный удар и хруст в груди, но успел поймать быка за кольцо, торчащее из  его ноздрей, и резко потянул его на себя. От боли бык точно отупел и приостановился. Подоспевший Демидыч огрел его палкой и нацепил на него толстенное водило, затем осторожно дернул его на себя и повернул быка в сторону от Лексея.
Лексей лежал неподвижно, точно мертвец. Грудь сильно ломило, и он боялся пошевелиться. Пастух отвел от него быка и, перекрестившись, подошел к Лексею.
- Ну, как ты, Трофимыч, жив, что ли? – Спросил он смотревшего прямо на него Лексея. – Ить кричал жа я тебе.
Лексей осторожно ощупал себя рукой и ощутил под ней липкую кровь, сочившуюся из-под рубахи. Он молча показал руку пастуху и закашлялся.
- В груди ломит, - сказал он осипшим голосом. – Должно, брухнул здорово, кажись, лебро переломил, вона дыр-то мне наделал. – Он расстегнул  рубаху и показал Демидычу раны, которые остались от бычьих рогов. – Говорить чижало, Демидыч…
- Ах, ты ж боже мой, - засуетился пастух, приподнимая Лексея под мышки. – Итить-то смогешь? Понесло жа тебя, Трофимыч. Будто не знашь, како дело, кады корова гулять зачнет. Варяг итак бешеный, а тута и подавно…Вота нелегкая-то… Нутро-то цело, ай нет?
- Кажись, цело, - с трудом проговорил Лексей. – Ты, Демидыч, сведи меня домой, не дойти мне самому.
Он оглянулся на Рыжуху, которая вилась возле быка, и тяжело переступил с ноги на ногу.
- Ты уж теперя тута сам, Демидыч, - сказал он, а я уж посля… Дарья-то что скажет… Эх!..
Он оперся о плечо пастуха, и потихоньку они пошли к буряковскому двору. Клавдея, сидевшая возле избы и лузгавшая семечки, завидев еле движущихся мужиков, один из которых в окровавленной рубахе был ее свекром, побледнела и заорала во весь двор.
- Маманя, Шурка, робяты, папаня весь в кровях идет, должно, случилось чаво!
  Выскочившая Дарья всплеснула руками и бросилась навстречу Демидычу, который, изрядно устав от тяжелого, навалившегося на него Лексея, тащился, опираясь на свой пастуший посох.
- Иде жа тебя тако, Лелюша, - запричитала она, подставляя свое плечо под мужа и освобождая Демидыча. 
- Варяг брухнул, - за него ответил пастух. – Должно здорово, хрипит весь и лебро заломлено. Ты, Дарья, клади его счас на спину да смажь чем, пущай в себя войдет, да чаво выпить налей для отходу от жути. Вишь, трясется весь, родимай!
- Чаво жа так? – Глядя на пастуха, опять спросила Дарья.
- Из-за коровы вашей, ядри ее в корень! – Выругался Демидыч. – Варяг бешеный и она не лучше. На пару взбесились, вота ему и попало! – Он махнул рукой. – Перво-наперво, говорю, клади на спину, да стакан налей, посля охать будете!
- Проклятушшая! – Закашлялся Лексей. – Веди, мать, на постелю…
Пока Дарья укладывала его и обрабатывала ему раны, Демидыч обстоятельно пересказал, что видел, в заключение добавив, что проследит за всем сам и приведет Рыжуху в целости и сохранности. Шурка, с разрешения матери, налила и ему, и Демидыч ушел в полном удовольствии, рассказывая эту историю каждому встречному и поперечному.
Лексей же, приняв на грудь, впал в дрему и, тяжело сопя, уснул. Всполошившаяся Дарья, осмотрев мужнину рану, успокоилась, поняв, что ничего очень серьезного нет. Однако в доме все притихли и даже говорили шепотом, боясь разбудить приболевшего Лексея.
Проспав часа три, он встал сам и, все еще пошатываясь, вышел к домашним. Голос его по-прежнему хрипел, и он покашливал, поглаживая накрытую белой тряпицей грудь.
- Скажи тама бригадиру, Колька, - обратился он к сыну,-  что чуток отлежаться мне надоть. Скажи, мол, плохо отцу, потом наверстает, мол, свое. Небось, Демидыч уж раззвонил всем, чаво да как. А ты, Дарья, подь сюды.
Он отвел жену в сторону и зашептал ей в самое ухо.
- Нет худа без добра, Дарьюшка. Вота случай сам и представился. Теперя потихоньку съезжу в Садки за деньгой. А ты уж тута соображай без меня… Небось, скоро обернусь. Ну, а в случае, скажи в соседнее село к бабке-знахарке пошел, рана мол, гниет. Да приветь Демидыча, он те поможет. А я уж свое дело туго знаю. И то, чем дале, тем хужее. Ишо место зубуду, али кто другой отроет, тады совсем крышка нам, тады уж не подымемся, како хочем.
Дарья согласно кивнула. Они больше ни о чем не говорили весь вечер, каждый думал о своем и переживал предстоящий отъезд. Лексей крутил в голове, как он приедет на место незамеченным и сделает все, как задумано. А Клавдея затаилась в думах о муже и о том, чтобы все вышло, как они с ним решили. Теперь в сердце ее поселилась боль и тревога о нем.
                3
Был уже конец осени, и дни стояли короткие и холодные. Ночью то тут, то там землю подмораживало, и на пожухлой траве лежал первый иней. Серое небо висело тяжелым свинцовым  комком,  из которого почти каждый день моросил мелкий нудный осенний дождь. Поля стояли голые и сиротливо глядели на всех, ожидая, когда их наготу прикроет первый пушистый чистый  снег. Все навевало тоску и уныние. Даже солнце, сиротливо выглянув из-за туч, спешило вновь спрятаться за облака, как будто не хотело смотреть на эту оголенную унылую землю.
Лексей рассчитал верно: теперь после уборки все сидели по домам, спать ложились рано, и ему было более сподручно появиться в своих родных Садках никем не замеченным. Сердце его тревожно стучало в груди, но он не показывал вида ни Дарье, ни даже самому себе, боясь признаться в том, что ему страшна эта неизвестность той новой жизни, которая теперь установилась в их родных местах.
Ни с кем не попрощавшись, он налегке тронулся в путь,  рассчитывая уложиться ровно в три дня. Нахлобучив треух по самые брови и глубоко спрятав лицо в воротник зипуна, он шел, ни на кого не глядя и ни  с кем не заговаривая, обходя стороной людные места, где мог случайно наткнуться на кого-либо из знакомых. Он сторожко присматривался к попутчикам и, если они были ему не знакомы и не особенно расспрашивали о нем, ехал вместе с ними, отвечая на вопросы односложно и неохотно, так что вскоре разговор обрывался, и все замолкали.
Чем ближе он подбирался к родным Садкам, тем опасливее и осторожнее глядел по сторонам, издалека замечая то одних, то других знакомых, могших опознать и выдать его. Лексей решил никого не проведывать, а прямиком податься к себе, где ночью и отрыть заветный клад, с которым немедленно возвратиться назад к Дарье и детям. Впервые в жизни он чувствовал себя вором, который крадется, как подстреленный волк, в свое лежбище, где ему можно укрыться и отлежаться от надвигающейся беды. Он, привыкший всю жизнь работать до седьмого пота, крался теперь в родной дом, чтобы забрать свое кровное. Но при этом испытывал неведомое доселе чувство страха, стыда и жути, смешанными со злостью, обидой и несправедливостью, допущенной по отношению к нему и всей его семье, когда их согнали с родимой земли, политой их потом и кровью, и забрали все, что было нажито несколькими поколениями Буряковых.
Еще издалека он увидел на своем доме красный флаг и распахнутые ворота, куда то и дело входили и въезжали его земляки. Лексею до смерти хотелось подойти поближе, рассмотреть все своим хозяйским глазом, расспросить про тамошнее житье-бытье, но что-то удерживало его и говорило, что делать этого нельзя и опасно, а потому он притаился в огородных задах и решил ждать до ночи.
Запрятавшись в сиреневых кустах, он слышал крики и обрывки разговоров, доносившихся до его слуха, и все пытался связать их воедино, чтобы хоть что-нибудь понять и рассказать потом своим домашним. Сердце его ныло. Он осматривал дом, и ему казалось, что теперь он уже не такой добротный, каким был при нем, и ворота скрипели нудно и жалобно, словно жаловались ему на свою сиротскую жизнь. А он, хозяин, сидел, пригнувшись в сиреневых зарослях, и не смел даже показаться на глаза своим односельчанам, чтобы просто по-человечески поговорить и разузнать обо всем, что его интересовало.
Лексей сильно продрог, но пока было светло, еще держался и все посматривал вокруг, припоминая, где лучше начать раскопки, чтобы уж было наверняка, и в случае чего немедленно бежать, пока местные власти не расчухали о его прибытии. Он достал из-за пазухи краюху хлеба и шмат сала и стал есть, жадно надкусывая теплый от своего тела хлеб. Руки противно дрожали, и пальцы еле сгибались. Он спрятал их в рукава и поежился. Грудь его сильно болела, но он даже не думал о том, чтобы отложить поездку на потом. Другого случая могло не представиться. Он закашлялся и испугался этого, обхватил голову руками и, согнувшись, ткнулся себе в колени, заглушая колотивший его кашель.
Стало темнеть. По деревне загорались окошки, и из труб тянуло вкусным сладким дымком. Загорелись огни и в его избе. Лексей видел, как кто-то встал за домом и долго курил, словно заметил что-то неладное, и совсем врос в землю, ткнувшись головой в сухие сиреневые ветки. Где-то совсем рядом залаял пес, и Лексей вздрогнул.  Он видел, как то загорался, то гас огонек цигарки, и до него донесся густой запах махорчатого дымка. Под ложечкой противно заныло. Лай раздался совсем уже близко, и мужик настороженно посмотрел в его сторону. Холодный собачий нос ткнулся ему в руки, и пес радостно заскулил.
- Цыган, Цыган, - потрепал его по шее Лексей, - узнал хозяина, жив, значит, ишо, а я вота, вишь, точно вор… - пес заскулил.
- Кто тама? – Крикнул мужик и направился было к зарослям, но снова остановился и прислушался.
Лексей отпихнул собаку и тихо, но властно приказал: « Домой, Цыган, пшел домой!». Пес закрутился и опять залаял. «Пшел домой!» - Разозлился Лексей и сунул его кулаком. Цыган отбежал немного в сторону, встал и залаял. Мужик двинулся ему навстречу.
- Кто тама? – Опять спросил он, внимательно вглядываясь вперед.
Лексей вынул заточенную небольшую лопатку, которой собирался рыть, и приготовился к самому худшему. «Эх, Цыган, Цыган! – Мелькнуло у него в голове. – Тварь ты неразумная. Вота как пропадать приходится…»
Но пес, словно прочитав мысли своего теперь уже бывшего хозяина, внезапно бросился на мужика и, встав на задние ноги, положил ему передние лапы на плечи и стал лизать его лицо.
- Балуй, балуй у меня, - проговорил тот явно дружелюбным тоном, - чаво лаял-то без толку?  Должно, мышь гонял… Эх, ты, псина глупая!
Цыган потерся о его руки и побежал к дому, то и дело оглядываясь на нового хозяина, словно поскорее хотел увести его от Лексея.  Уже у самого дома пес остановился и громко и протяжно завыл в сторону сиреневых кустов, как будто прощался и с Лексеем и со своей прошлой жизнью и знал, что уж больше никогда им не встретиться.
- Экий ты, дурак, Цыган, - прикрикнул мужик, - ступай на место! Вишь воет, смотри покойника не навой!
«Пронесло, - выдохнул Лексей. – Ишо чуток – и крышка бы мне! Не подвел Цыган. Вота с кем пришлось повидаться, да и то выл как, и вправду как по покойнику!» - Он перекрестился.
Озябшие руки и ноги совсем онемели. Он ощущал сырой запах земли и прелых листьев и торопил время. Теперь оно тянулось медленно и нескончаемо, и ему казалось, что  ожиданию ночи не будет конца. Острый край лопаты ткнулся ему в грудь, и он охнул от боли, но тотчас зажал себе рот и снова оглянулся. Было тихо. Уже почти совсем стемнело, и он последний раз всматривался в то место, куда несколько лет назад зарыл вместе с Дарьей свой сундучок. Теперь рыть предстояло вслепую, и сделать это нужно было как можно точнее и быстрее.
Он подождал еще немного, и когда по селу установилась тишина, и только слышался лай собак да негромкие звуки потревоженной скотины, вылез из своего укрытия и побежал к заветному месту. Осторожно, стараясь не шуметь, бросал он липкую тяжелую землю в сторону, нащупывая знакомые очертания спрятанного сундучка. Ямка росла, а искомого все не было. У Лексея выступил липкий холодный пот. Грудь болела все сильнее и рыть становилось все тяжелее. Он отер грязной рукой свое потное лицо и остановился. Привыкшие к темноте глаза зорче всматривались в чернеющее поле, посреди которого он сидел с лопаткой в руках.
«Неуж промахнулся? – Подумал он. – Сколь рою, а ничаво не видать. Кажись, ведь здеся…- Он копнул еще раз. – Нетути!».
Он с отчаянием воткнул лопатку в землю и заплакал горько, безнадежно и обреченно. «Теперича все, конец! – Сказал он сам себе. – Последняя надежа рухнула. Небось, новому хозяину сундучок мой достался. Кольхозу энтому… Чаво Дарье скажу? Эха…». Он взял чуть в сторону и принялся копать там. «Покель темно, ишо пошарю, - подумал он. – Хоша бы для очистки души».
Внезапно лопатка стукнулась обо что-то твердое, и сердце Лексея радостно застучало. Он сунул руку в яму и нащупал твердую прямоугольную поверхность, прикрытую влажной ветхой тряпицей. «Нашел! – Вскрикнул он и тут же замолчал, испуганно оглядываясь по сторонам. – Нашел!». Он остервенело принялся рыть дальше и вскоре выдернул из земли увесистый кованый сундучок, заботливо завернутый Дарьей в тряпицу.
«Он, родимай, - зашептал Лексей и поцеловал крышку. – Цел милай ты мой! Вота, Дарья, труды наши! Не все пропало! Теперича и обратно пора».
Он словно в горячке тяжело приподнялся и, пошатываясь, побрел к дороге. Прижав сундучок к груди, он шел, не чуя под собой ног. Он торопился, и теперь, казалось, не знал ни усталости, ни боли в груди. В голове его стучала только одна мысль: поскорее добраться до Дарьи и уйти отсюда навсегда. Последний раз он остановился посмотреть на родимое село, поклонился в пояс, как будто с кем-то прощался, и пошагал, уже не оглядываясь, прочь.
Возвращался он с еще большей осторожностью, завернув сундучок в свою рубаху, чтобы никто не мог догадаться, что это такое, и не выпускал его из рук, неся так, как носят грудных детей, прижав к груди. В Кузнецово он вернулся также затемно, и осторожо, чтобы не потревожить никого, кроме Дарьи, постучал в окошко. Она, простоволосая и побледневшая, распахнув окно, повисла у него на шее, и он почувствовал, как по ее щекам текут горячие слезы.
- Пришел я, Дарьюшка, - прошептал он, - целый. И вота… - он показал ей ношу, - отпирай скорее!».
Она кошачьей походкой проскользнула к двери и впустила его, опять повиснув на его шее и утирая катящиеся по щекам слезы.
- Лелюша, ой, Лелюша!
Он тяжело брякнулся на лавку и блаженно вытянул грязные усталые ноги. Все, что пришлось пережить ему за это время, теперь навалилось на него смертельной усталостью и болью, которые он не чувствовал или глушил в себе, чтобы дойти до Дарьи и детей. Дарья раздевала его, словно он был мертвецки пьян или немощен, а он только тихо смотрел на нее и радовался тому, что сумел сделать задуманное ими, и жизнь его снова набирает силу.
Кованый сундучок, который стоял возле него, поблескивал своими металлическими краешками, и он нежно и любовно поглаживал его по крышке. Дарья мельком глянула на его руку и вдруг прижалась к ней щекой, впервые за многие годы так откровенно и безоглядно показав мужу свою всегда скрываемую от него преданную любовь. И он почувствовал это и тоже прижался к ее голове своей кудлатой седой головой, не говоря ни слова. Только теперь, прожив подле друг друга почти всю свою жизнь, поняли они, как близки и нужны друг другу и как невозможно им разлучаться на склоне дней, потому что вся их жизнь переплелась и срослась воедино.
- Сердце бьется, словно хвост овечий, - прошептала Дарья, - тако боязно мне было без тебя, Лелюша! Душа-то все не на месте была, токмо не разорвалась пополам… Како тама у тебя, не случилось ли чаво?
Лексей погладил ее по голове своей заскорузлой рукой и пододвинул к ней сундучок.
- Натерпелся и я, Дарья. Токмо что не вор, от людей стороной бегал, боялся на кого нарваться. Таился все, кустами да заборами… Изба наша теперича у чужих людей, должно, начальство тама сидит. Флаг повесили, а пес-то, Цыган наш, тоже у них. Чуток чрез него все не пропало. Признал меня, ластился. А новый-то хозяин на лай и вышел, ишо чуток – и крышка мне была бы…
- Ой, - всхлипнула Дарья, - окаянный…чаво жа он…ты бы прогнал его, Лелюша…
- А я и гнал. Тако не шел поначалу, потом уж я его…Ну, дык он и выручил зато…увел, вишь, нового-то хозяина. Тута я уж и пошел вскорости. Да сбился сперва. Думал, что и не найду боле, думал новые хозяева отрыли. И так мне горько, Дарьюшка, стало, что хоша руки на себя накладай…
- Да господь с тобой, Лелюша, чаво говоришь-то…- опять заплакала Дарья. – И слушать-то тебя страшно мне…
- Однако решил ишо разок счастье попытать, - продолжал Лексей. – Тута и нашел его, - он снова погладил заветный сундучок. – Вота, Дарья, вся наша с тобой жисть в нем, все труды наши, то и осталось. А боле уж ничаво и нет.
- А изба-то наша как? – Поинтересовалась она. – Все така жа али нет?
- Изба, Дарья, теперича не наша, - вздохнул Лексей, - и стоит точно чужая, я к ей и приблизиться не смел, тако вот, мать…издаля глянул токмо на ворота да на окошечки поглядел, вота и все…- он потер грудь рукой и кашлянул. – Убери-ка отсель, - указал он на сундучок, - не ровен час робята проснутся, им-то про то знать не надоть. Пущай мене знают, жить легше будет…- он тяжело поднялся. – Дай-ка что для сугрева да спать я пойду, взавтре все обсудим.
Дарья налила ему в кружку первача и отрезала огромный ломоть хлеба с салом. Лексей залпом выпил самогон, отерся рукавом и смачно закусил. В голове его тотчас закружились разные мысли и поплыли туманом. Он осел на постель и ткнулся кудлатой головой в свою огромную подушку, положив возле себя ломоть с салом, и еще прожевывая, уже  спал глубоким непробудным сном измученного человека, справно сделавшего свое трудное и опасное дело.
Дарья прислушалась к ночной тишине. С улицы доходили только тихие шорохи, да одинокий собачий лай. В избе слышалось мерное сопение и разливающийся храп Лексея, распластавшегося на их постели во все свое большое сильное тело. Она сгребла его грязную одежду, сунула ее в корзину, где хранилось все, что готовилось к стирке, и осторожно, словно это было что-то ужасное, взялась за сундучок. Он был тяжелый и на нем висел небольшой желтенький замочек, ключа от которого у нее не было. Она потрогала его, посмотрела в сторону мужа и понесла в укромное место. Не зажигая свечи, на ощупь спустилась она в подпол и долго там шарила, прикидывая, куда получше спрятать его, чтобы никто из детей не догадался о том, что там может храниться. Затем так же осторожно и бесшумно вылезла наружу и перекрестилась, глядя на иконы.
- Слава те, господи, - прошептала она, - дело-то какое сделали. Вота Лексеюшка проснется, тады и пусть решает, чаво с энтим станется…
Она проскользнула к нему и тихонько, чтобы не разбудить его, улеглась на самый краешек постели, прислушиваясь к каждому шороху, доносившемуся из избы. Все было тихо, и она, теперь уже успокоенная, тоже уснула крепким крестьянским сном, прижавшись головой к мужнему плечу.
Все эти дни не знала она покоя, пряча от детей свое лицо. И сыновья, ничего не знавшие и не подозревавшие, поняли, что отец ушел за чем-то очень важным, про что им не надо знать для их же безопасности и не расспрашивали мать, зная, что все равно она им ничего не скажет.
Иван же, который носил в себе мысль непременно побывать в Садках и навестить Машку, решил дождаться отца и поговорить с ним сам, во что бы то ни стало вытребовав себе право поехать туда самому. Он ходил смурной, отвечал невпопад и злился, когда его расспрашивали, не случилось ли что с ним.
Николай молчал, отбиваясь от назойливых клавдеиных вопросов. Он никогда ни о чем не говорил с отцом, но всегда думал, что он и мать не все договаривали им, и не мог отец быть таким уж простаком, чтобы остаться совсем без ничего. Но ни он, ни кто-либо еще из братьев даже не заикались об этом.
Клавдея же надеялась, что Лексей разузнает, может быть, и про ее родню, с которой ей так хотелось установить хоть какую-то связь. Но Николай ничего не отвечал, и она потихоньку плакала в стороне. Все с напряжением ждали его возвращения.
Уже заканчивался срок его отсутствия, а Лексея все не было, и тревога в доме росла час от часа. И хотя никто ни о  чем не говорил вслух, каждый волновался и переживал по-своему. К вечеру все притихли, понимая, что, если отец не вернется сегодня ночью, значит, случилось что-то страшное и нужно быть готовыми ко всему. Поэтому, когда Лексей постучал ночью в окно, Николай, Иван и Сергей не спали. Они слышали, как отец и мать о чем-то переговаривались вполголоса, но разобрать ничего не могли и только поняли, что отец пришел не с пустыми руками, а значит, все прошло благополучно и нужно ждать дальнейшего развития событий.
Особенно навострил уши Иван. Его так и подмывало вскочить со своего места и спросить отца про все, что он видел и где был. Он всеми силами пытался расслышать хоть что-нибудь, но так ничего и не понял из отдельно долетающих до него фраз. И только когда мать по-кошачьи поспешила в подпол, он понял, что она что-то прячет от них. Он лежал тихо, с закрытыми глазами и боялся даже пошевелиться. Рядом с ним таким же манером лежал Сергей, хитро сощурив свои глазки и прислушиваясь к каждому шороху.
Когда по всему дому раздался смачный храп отца и вторившей ему матери, он легонько приподнялся и хотел было уже выскользнуть наружу, как Иван схватил его за руку и грозно прошипел:
- Э-э-э-э, Сереня, куды ты тако прытко?
- Отстань, Ванька, - огрызнулся тот, - по нужде мне надоть.
- А вота вместе пойдем, тако нам с тобой на пару смачнее будет! – Встал Иван и дернул его за рубаху. – Мне тож вдруг приспичило.
- Репей ты, ей-бо, - недовольно проворчал Сергей. – Думашь, не знаю, чаво ты…
Иван показал ему кулак и сделал знак молчать. Крадучись, они вышли во двор. При ярком свете луны Иван увидал, как Серега  широко ухмыляется, глядя в его сторону.
- Не лыбься, - грубо осек он его. – И что тебе,Сереня, неймется все, спал бы себе и спал. Дык нет, и сон тебя не берет, во како чужи дела покоя не дают! Сунут тебе, Серега,  по харе кады-нибудь за энто дело, помянешь меня тады!
- Чужи не чужи, - прошипел в ответ Серега, - а токмо они всех нас касаются. Думашь, папаня зря на рожон лез, поперся в Садки… Знамо, неспроста…Вота и соображай, коли не дурак. Небось, знашь папаню-то…
- Молчи, Серега, - снова грозно просипел Иван, - не нашего ума дело. То родителев наших касаемо, а мы навроде здеся не при делах. Ежели что и знашь, тако про себя держи. Не то помнишь, поди, батянин кулак!..
Молча возвратились они на свои места и уж больше не говорили ни о чем, благоразумно помалкивая каждый о своем. Небо начало сереть, а они так и не заснули больше, продолжая думать про минувшую ночь и про то, что скажет им утром отец. По деревне разносились уже горластые песни петухов, и солнышко весело коснулось своим лучом окон буряковского дома, а Дарья все еще спала у плеча крепко храпевшего Лексея.
Обычно она поднималась первая, но сегодня замученная переживаниями минувших дней проспала впервые за много лет. Иван и Сергей,  не спавшие всю ночь, деликатно начали покашливать, пытаясь разбудить мать. Вставать вперед ее было не принято. Следом за ними начал ворочаться и бухтеть Сашка, сиплым спросонку голосом спрашивая, встала ли мать. Шустрая Шурка вкатилась к ним с немым вопросом и застыла, расслышав храп отца.
- Ой, мамоньки, заверещала она, - кажись, папаня возвернулся! Радости-то! А то маманя ужо извелась вся, ажник почернела, родимая! Да никак спят оба? – Она вопросительно посмотрела на братьев.
- Спят, - коротко ответил Иван. – Не трещи, сорока! Погодь ишо чуток, пока мамка не встанет, тады уж и трещи без конца!
За перегородкой, где спали Лексей и Дарья, послышалось сопение, и сонный голос Дарьи испуганно спросил:
- Неуж проспала, старая дура? Вота сколь навалилось, счас я… Ужо, робятушки, ужо я… - Она торопливо надевала юбку и приглаживала свои растрепанные поседевшие волосы, собранные на затылке в пучок.   
Дарья вышла, махая на них руками.
- Тише, - одними губами проговорила она, - дайте отцу поспать. Ночью воротился еле живой. Устал родимай. Тако пущай поспит поболе, успеете ишо наговориться да нараспрашивать батька… - она опять замахала на всех руками.
Тихонько, чтобы не скрипели половицы, один за другим вышли братья и Шурка из избы, и только там набросились на мать с вопросами. Дарья, степенно выслушав их гвалт,  подперла грудь руками и строго проговорила:
- Вота батя встанет, тады и спрашивайте, что да как, а я и сама мало чаво знаю,- она замолчала и отвернулась от них, давая понять, что никакие расспросы не будут отвечены.
Иван и Сергей переглянулись, и Сергей усмехнулся, подмигнул брату и многозначительно повел глазами в сторону подпола, куда ночью спускалась Дарья. Иван ничего не ответил, а только опустил голову ниже, не желая вступать с Серегой ни в какие дела и памятуя его поступок в отношении отца. Он даже решил рассказать про все Николаю, но еще колебался, боясь его крутого нрава и того, что он, по мужней слабости, может все рассказать Клавдее, а этого он допустить никак не мог. Клаха, хотя и вошла в их семью и ждала уже второго ребенка, но все-таки была чужой, а потому знать их семейные секреты ей не полагалось. Иван решил не торопиться, а сперва поговорить с отцом и дождаться своего часа, если этому будет необходимость.
Серега же к Николаю не пошел бы никогда. Он откровенно боялся старшего брата и не ждал от него ничего хорошего для себя. Сашка по-прежнему оставался увальнем, которого ничто и никто пока не интересовал. Единственной отрадой его жизни было побольше поесть и поспать, что же касается других дел, то он старался обходить все стороной, как можно меньше утруждая себя всякими заботами.
Шурка крутилась возле матери, старательно  выполняя свою домашнюю работу и зарабатывая ее похвалу. Сегодня ей это было нужнее обыкновенного. Она рассчитывала вечером, когда отец встанет отдохнувший и в хорошем расположении духа, уединиться с ним где-нибудь в уголке и подробнее обо всем узнать, до самых мельчайших подробностей. Она ночью спала крепким девичьим сном и не слышала, как отец вернулся,  и мать колобродила по дому, а потому вела себя естественно и просто, надоедая Дарье своими бесконечными вопросами, когда же встанет отец.
Дарья стряпалась, словно к празднику. Ей хотелось посытнее накормить исхудавшего и осунувшегося за три голодных дня мужа, и таким образом отметить его удачную поездку в Садки. Запах свежеиспеченного хлеба и густых наваристых щей растекался по всему дому, щекоча ноздри порядком проголодавшихся детей. Животы их урчали так сильно, что было слышно в избе, и Дарья улыбалась, предчувствуя, как все они накинутся на еду,  радостно и дружно стуча ложками о миски и вытирая со лбов крупные капли пота.
Наконец, за перегородкой послышалось покашливание и кряхтение Лексея, и он вышел к ним в расстегнутой на груди рубахе, под которой виднелись еще не зажившие рубцы, сильно обросший щетиной и, казалось, с еще более побелевшей головой. Даже сквозь небритые щеки проступала чернота его кожи, обтянувшей заострившиеся скулы, и ввалившиеся темные глаза, которые смотрели на всех зорко и внимательно. Он переводил свой взгляд с одного сына на другого, будто спрашивал, знают ли они, зачем он ездил, и не сказала ли Дарья ненароком о чем-то, чего он не хотел. Он встретился с ней глазами, и она отрицательно покачала головой, словно отвечала на его немой вопрос. Лексей кивнул и опять посмотрел на нее. Дарья утвердительно склонила голову, и тогда он отвел глаза.
Этот немой диалог был понятен только Сереге и Ивану, но они сделали вид, что ничего не знают и покорно молчали, покуда Лексей смотрел на них своими пронзительными испытующими глазами. Шурка, ни о чем не подозревая, глазела на отца улыбчивыми своими бусинками, спрятанными в розовых яблочных щеках, и только повторяла одно за другим свои ласковые добрые слова, обращенные к нему.
- Папанька, миленький, - верещала она,  - како осунулся сердешный…вота и сон не помог. Кушать, папаня, надоть теперича, тады оправишься быстро. Папанечка, родименькой…
Лексей слабо улыбнулся ей. Видно было, что ему тяжело и болячка от рогов быка еще сильно дает о себе знать, но он запахнул ворот и, медленно ступая, вышел во двор.   Дарья немедленно последовала за ним. Не оборачиваясь и точно говоря про себя, она услышала, как он спросил про Николая, и, не дождавшись ответа, велел позвать его. Дарья остановилась позади в нерешительности, но Лексей, почуя, что она стоит и не знает, что ей делать, снова велел позвать его.
Николай и Клавдея еще лежали, когда к ним в дверь постучала Дарья.
- Не слышь, что ли, Николай, - проговорила она суровым тоном, - отец приехал, зовет тебя. Ужо все братья и Шурка поздоровкались с ним, а ты все спишь со своей… - она запнулась. Клавдея так и не пришлась ей по сердцу. – Вставай, негоже возля бабы долго спать, все царствие небесное проспишь!
Она в сердцах ругнула про себя Клавдею и пошла, нарочно громко стуча по половицам. Николай понял, что мать рассердилась,  и торопливо стал одеваться. Тут же поднялась и Клаха. Усевшись на постели, она смотрела, как Николай торопливо натягивает рубаху и порты, и ехидничала:
- Куды поспешаешь тако, словно на пожар, успеешь! Теперича приехал, не уезжает! Вона маманя-то крик подняла, ишо и святых помянула! – Ей было обидно, что звали только мужа, а не ее с ним вместе, и она злилась, стараясь уколоть Николая побольнее. – Подметки-то не порви, побежишь как, - снова начала она, - да портки не потеряй второпях! – Губы ее затряслись, и она ткнулась в подушку.
- Дура ты, Клаха, - отозвался Николай. – Ну, чаво  зря городишь? Папаня по делу зовет, тако не стал бы тревожить. Вона пузом-то заколыхалась, - увидел он трясущиеся ее плечи, - ревешь, не знашь чаво… Эх, бабы, морока с вами…
Он выскочил из горницы и торопливо пошел в избу. Клавдея слышала его быстрые шаги и заливалась пуще прежнего. В отместку Николаю она решилась сказаться больной и опять легла в постель, дожидаясь, когда кто-нибудь из Буряковых придет уже за ней. 
Но все, возбужденные приездом Лексея, как будто совсем забыли про нее. Всем не терпелось услышать его рассказ и поинтересоваться о своем. Когда же Николай, еще сонный и не прибранный, побежал следом за отцом, Серега и Иван снова переглянулись. «Понял, кому что обломится? - Насмешливо говорил серегин взгляд. – Вона кто у отца в фаворе, то-то и думай…». Он подмигнул брату. Иван мотнул головой. Отец всегда отличал Николая больше других, но теперь, когда братья выросли и уже не были теми мальчишками или подростками, которые таскались за старшим братом по пятам, а стали такими же сильными и взрослыми, ему вдвойне обиднее показалось то, что их по-прежнему держат на вторых ролях. Он сдвинул свои патлатые брови и, прищурив здоровый глаз, приступился к матери.
- Ишь почет какой Кольке, - засопел он, - спать – так доле других возля своей толстозадой, а все наперед его папаня привечает!
- Тако что с того, - возразила Дарья, - он старшой у нас, стало быть к ему особый разговор  у отца. Не все вам знать, - она строго глянула на братьев и Шурку, - я вота и то не про все знаю, что промеж них, а вам ужо все надоть!
- Ну, да, как жа, - подлил масла в огонь Серега, - сроду, что послаще да поболе – ему, а ужо нам опосля, чаво достанется…
Дарья насторожилась. Серегины слова запали ей в душу, точно заноза, и она внимательно стала рассматривать их лица. В душе у нее поселилось сомнение, и тревога стала сосать под ложечкой. Злобное выражение лица Ивана и ехидство Сереги, как будто случайно попавшего прямо в суть вопроса, невольно заставрили ее усомниться в том, что они ничего не знают. Ей стало душно и страшно. Кровь, застучавшая в ее висках, налила лицо бордовой краской, и она ощутила на своем лбу испарину. 
- Городи огород, - все так же, не спуская с них глаз, сказала она. – Вота отец услышит,он те пропишет лекарство. Да и Николай в долгу не останется.
- Знамо дело, - еще злее добавил Иван, - где уж нам с им тягаться! На ушко во дворе шепчутся, чтобы нам-то не слышать ничаво. Тута и понимать нечаво: кому сало да окрошка, а кому – хрен да лукошко!
У Дарьи подкосились ноги. Ничего не могла она сказать, только четко и сразу поняла, что не спали они ночью и, наверное, слышали, как вели они с Лексеем свой разговор, а пуще того, может быть, видели, куда она запрятала сундучок, который Лексей привез из Садков. Правда, они не знали, что там, но вполне могли догадаться, что он не пустой, а потому и точили теперь зубы на Николая, полагая, что тому достанется большая доля, чем им.
- Цыцте. щенята паршивые, - как можно грознее сказала она, - отцу лучшее видать, кому да что. Не вами нажито – не вам и делить! – Она перевела дух. – Я вота не знаю, про что вы, - соврала она, - а токмо счас непременно батяне скажу, каки разговоры вы тута вели. Вота он вас пущай и разделит, как хочет, ежели есть что делить, - опять соврала она. – Ишь о чем мысли ваши, заробь сперва, - потом ужо делить будете, - уже громко и властно закричала она, чтобы Лексей смог услышать ее со двора.   
Шурка, суетившаяся у стола, открыла рот и непонимающе глядела то на братьев, то на мать. Сашка, позевывал, и тоже, казалось, не понимал, в чем дело. Но, когда мать перешла на крик, понял, что здесь дело серьезное, которое касается всех, и тоже навострил уши.
- С чаво крик с утра? – Ввалился Лексей, встревоженный перебранкой Дарьи. – Гля-кось, волчатами глядят, - кивнул он в сторону Ивана и Сергея, - за что подрались меж собой?
- Не подрались, а токмо собираются, - вставила Дарья, - вишь, делить чавой-то удумали. Кольке, говорят, много достанется, а им, значится, помене, беспокоятся за то, Лелюша!
- И-и-и-и, - протянул Лексей, - белены объелись! Чаво делить-то? Избенку что ли энту кривую или коровенку малую? – Он легонько сунул Ивана кулаком. – Ну, чаво молчите?
Иван посмотрел на Серегу и снова перевел глаза на отца. Серега выжидал, он не решался лезть напролом, предоставив брату изведать полную порцию отцовских гостинцев.
- Ну-у-у! – Уже сурово приступился отец. – Про что мать говорит?
- А то, - внезапно прорвало Ивана, - пошто шепчетесь с Колькой за нашей спиной? Не про то ли, чаво маманя прятала в подполе ноне ночью? Вота,папаня, дела-то какие! Не спалося нам нынче, тебя все поджидали, тож переживали, не каменные… А вы с маманей вона как, Кольке все…
Лексей, позабыв про свои раны, со всего размаха вмазал Ивану по лицу, так что тот отлетел в сторону, и из губы у него потекла кровь.
- Сукины дети, - дрожащим голосом прохрипел он, - вона как заговорили. Ишо на моем горбу сидите, ишо соплей полон нос, а ужо делите! Чаво делите? Заработали что ли чаво? Или уж помереть мне время? Ну, спасибо, сынки родные! А ишо за нами с матерью догляд справлять, за спиной нашей вынюхивать! А чаво жа вы такое забыли, что обделять вас стану? Неуж хребет свой наломали, чтобы я вас забидеть мог? Али мать мимо вашего рта чаво пронесла, у вас съела?
Он потер занывшую рану и осел на лавку. Николай, вошедший следом за ним, слышал всю его речь, но молчал, давая отцу высказаться. И как только он сел на лавку, подошел к Сереге и, взяв его за грудки, зашипел прямо ему в лицо.
- Твоя работа, Сереня, знаю. Ванька ни в жисть такое не допустит. А ты, гнида, всю жисть чужими руками промышляшь. Зуда кровавая, - он сплюнул на пол. – Боисся, твой кусок съем, - тако ты не боись, Сереня, и ты, Ванька, - он обернулся к брату, мне вашего не надоть. -  Сам зароблю, а токмо скажу напоследок, чтоб помнили: тако ваше в памяти оставлю, знамо будет, чаво с вас ждать, кады папани не будет с маманей. Жилы порвете друг другу в случае чаво…
Он еще раз посмотрел на братьев и вышел вон из избы, громко хлопнув дверью. За спиной у него раздался, как ему показалось, жалобный и виноватый голос Ваньки.
- Прости, братка!...
                4   
После ухода Николая воцарилась зловещая тишина. Дарья, поджав губы, тихо стояла поодаль, ожидая, что теперь скажет Лексей. Но он также, как и Николай, не сказав больше ни слова, вышел за ним вон. Иван понуро опустил голову и не знал теперь, что делать. Ему было стыдно, обидно и неудобно и перед родителями, и перед братьями с сестрой.
Шурка смотрела на него широко раскрытыми глазами, наполненными слезами, и все лицо ее как будто говорило: «Что же ты наделал, дурной?». Серега прятал глаза, отводя их в сторону. Он как всегда хотел отсидеться втихую, пока все снова не встанет на свои места. А Сашка, наконец, поняв, в чем дело, только удивленно качал головой, посматривая вокруг себя.
- Ироды, - проронила в сердцах Дарья, - вота вырастили вас на свою шею. Как теперича с отцом будете, промеж собой? Разодраться-то дело не хитрое, а как снова сойтися вместе – это ужо может и не случиться. Разбитую тарелку цельной уж не сделашь! – Она досадливо махнула на всех рукой и тоже вышла прочь. 
  - Ничо, - захорохорился теперь Серега, - пущай знают, мы тож уж не сопливые, выросли…Не то Колька и навовсе нос задерет. Вишь, у батяни каков! А теперича разов несколько подумает, допрежь чаво делать. Загрозил, кады б мы его боялись…
Иван потрогал рукой вспухшую запекшуюся кровью губу и оттянул на себе ворот рубахи, который тоже был в крови. Затем опять сощурился и с новой злобой оглядел всех братьев.
- Пущай что хотят думают, а мне тож жить с чавой-то надоть. Я тута гнить не сбираюсь. Уеду, как Васька…- он замолчал. – Небось, не хуже гдей-то живет, потому и не вертается назад. В город подамся, все едино здеся Колька первый будет, а токмо долю мою пущай мне отдадут!
- Отдадут и ишо добавят, - съехидничал Серега. – Голопузым, може, и уйдешь, а чтобы с чем, тако и не мечтай. Ежели папаня для дела чаво берег, то на то и пойдет. А вперед ты, Ванька, не лезь, все едино не осилишь. Нам с тобой до Кольки не допрыгнуть, сам ведь знашь. Вона Сашка и не лезет вовсе, знат свое место, потому и не получат по морде…- он ухмыльнулся.
- Чаво и лезть, - отозвался Сашка, - кады не знашь толком откель ноги растут. Зря вы зачали тот разговор, ждали бы, кады папаня сам чаво скажет, може, тады и толку было бы боле. Прорвало тя, Ванька, не ко времени… Кольку вона забидели, а он може, и не при чем навовсе. Нешто папаня кого кады слушал в чем? И что это ты, Ванька, кобенишься тако рьяно, будто шлея те под хвост попала?
- Не твово ума дело, - огрызнулся Иван, - а с папаней я ноне все едино поговорю. Конец энтому делу должон быть.
Иван почувствовал, как в голове его снова завихрились мысли, и перед глазами замаячила фигурка Марии. Он замотал головой, желая освободиться от мешавшей ему мути, и даже прикрыл лицо руками.
- Ой, братенок, - испуганно заверещала Шурка, - да ты никак ревешь? – Она оторвала его руки от лица и внимательно посмотрела ему в глаза. – Замолчали бы уж хоша на время, - прикрикнула она на братьев, - охолоните все, в себя придите, тады ужо и говорить станете. А не то, не ровен час, и взаправду передеретесь ни за что… Ты, Ванечка, ступай отсель, посиди где… Да допрежь к батяне итить, подумай крепче, чтобы ужо опять  чаво дурного не вышло. Для вас же, дураков, он старается, а вы… - и она тоже всхлипнула.
Ванька погладил ее по голове и примирительно сказал:
- Чаво уж, сеструха, не реви, все утрясется…Токмо вота уж не дети мы, да и ты, вона, невеста совсем… - Он опять погладил ее по голове. – Разлетимся, кто куды… тады уж ругаться неколи будет.
Шурка вперилась в него глазами, не понимая, к чему он клонит. Только немного стали становиться на ноги, обжились, а он говорит такие страшные и непонятные слова, от которых начинает сжиматься сердце и холодеть внутри. Разве время сейчас разбегаться в разные стороны, когда столько еще нужно сделать, поправить, и когда каждая пара рук на вес золота… И что же плохого в том, что папаня наперед ставит Николая, так оно и должно быть, по старшинству, и обижаться никому не надо, а жить дружно, подставляя друг другу плечо…Так их растили всегда, так было и у их родителей, и у дедов… Самый сильный всегда шел впереди, а Николай не только самый старший и сильный среди них, но еще и самый умелый, и это видно всем. Он и должен заменить отца, успеть взять от него все, чтобы потом помочь младшим, а они…
- Эх, ты, малая, - потрепал ее по щеке Иван, - потом все поймешь. Другая теперича жисть зачинается у всех…
Он больше ничего не сказал и вышел из избы с твердым намерением тотчас разыскать отца и закончить свой разговор. Завидев его, Дарья сразу угадала его мысли, и встала у него на пути.
- Не смей теперя , Ванька, - сказала она. – Дай отцу отойтить от того, вона лучше исть садитесь. На сытое пузо легшее мириться. Николай-то вона, как туча сидит. – Она показала на брата. – Ироды, однем словом…
За стол садились, насупясь и не разговаривая друг с другом. Лексей, нарезая свежий хлеб, обвел всех взглядом и, наконец, остановился на пустом месте, где должна была сидеть Клавдея.
- А энта иде до сей поры?  - Недовольно проворчал он. – Неуж спит, кобыла брюхатая? Ленива баба, твоя вина, Дарья! И ты, Колька, хорош! Распустил жену! Вота она и едет на материной да сестриной шее! Хорош гусь!
Николай покраснел до корней волос. Ему и впрямь стало неловко за такие слова. Он знал, что отец прав, и оттого ему было еще стыднее. Когда он встал и хотел было уже пойти за Клавдеей, внезапно вскочившая Шурка опередила его.
- Сиди, братенок, - затрещала она, - сама схожу. Небось, дела нашенские бабьи, вота и замешкалась чуток. Я скоро… Обе счас будем…
    Проворная и быстрая, покатилась она к горнице, где все еще лежала Клавдея.
- Вота, - горделиво приосанился Лексей, - энта не проспит николи… Кому достанется девка, счастье за хвост схватит! Что хозяйка, что чистюля – все в руках горит! И деньгу зря не кинет, кажной копеечке цену знает. Золото, а не девка!
Он расплылся в улыбке, а за ним один за другим стали улыбаться и сыновья. Чтобы хоть как-то завязать разговор, все наперебой стали нахваливать Шурку, зная, что это бальзам на отцово сердце. И вскоре уже было видно, что он смягчился и постепенно стал приходить в себя.
Появившиеся женщины прекратили их разговор. Шурка смекнула, что говорили про нее, и, видя, подобревшее лицо отца, тоже заулыбалась. Клавдея, осторожно просовываясь между мужем и Сашкой, тихонько села на свое место. Она не успела, как следует причесаться, и смутилась, когда Николай шепнул ей на ухо обидное слово, но сдержалась, предупрежденная золовкой о том, чтобы не капризничать за столом, потому что свекор не в духе. 
- Вота, Клашка, - обратился к ней Лексей неожиданно, - второго скоро родишь, а и та ишо малявка совсем. Спасибо Шурка при ней нянькой да робяты помогают, а сама-то с ленцой…Гля-кось чаво удумала, спать подоле… Все, милушка моя, бабье дело допрежь мужика встать, хозяйство вести, дитев родить да глядеть за ими. А ты все на чужом горбу ехать хотишь, несправно энто… Учись, вона, у Шурки хоша. Шустра девка!
Клавдея пнула под столом мужа и отодвинула свою чашку. Их взаимная с золовкой неприязнь показалась ей еще обиднее, словно это сама Шурка подговорила отца на такой разговор. И хотя Клаха давно знала, как отец гордится ею, и что она его давняя любимица и вполне заслуживает такой похвалы, внутри у нее все затряслось от завистливой обиды.
- Поглядим, папаня, какова она будет, кады замуж выскочит, - поджав губы, проговорила она. – Наше бабье дело тако: лег вдвоем, встал втроем. Потаскайся-ка чижало… А тута ишо и дела всякие, никто не пожалеет!  Не родная дочка… – Она посмотрела на мужа.
- Не ты первая, не ты последняя, - сурово оборвала ее Дарья. – Любишь кататься, люби и саночки возить! Плодовита уж больно! Эдак кажный год будет, сколь народишь на своем веку?! Думашь Шурка тако и будет при тебе, али я в няньках помру?
- На вас, маманя, надежи у меня никакой нет, - резко прокричала Клаха, - потому как враз видать, кака  с вас помощь. Мы вота у мамани росли дружка подле дружки, и мои тако вырастут. А уж сколь бог даст, столь и рожу!
Она с грохотом отодвинула табурет, на котором сидела, и вышла из-за стола. Ей хотелось сказать еще много резких и неприятных слов и свекрови, и свекру, и Шурке, и даже Николаю, который все также молча сидел за столом, не вступаясь за нее. Но она сдержалась, решив поговорить с ним наедине. У нее все больше и больше возникало желание отделиться от свекров и жить своим домом, где она была бы полной хозяйкой, и никто не был бы ей никаким указом и не лез в их с Николаем дела. Но как подвести мужа к этому и склонить его на свою сторону, она еще не знала. Да и отделяться было не с чем, хотя мысль эта поселилась в ее голове прочно и никак не давала ей покоя. Ночами, когда она тихонько начинала намекать Николаю об этом, желая только прощупать почву, он неизменно обрывал ее на полуслове, говоря, что еще не время, а надо встать прочно на ноги, завести свое дело, как они хотели с папаней, а потом уж и думать о том, чтобы жить своим домом.
Лексей и ему ничего толком не рассказал о деньгах, а только намекнул, что на начало дела средств хватит, а потому дело нужно заводить свое, ни от кого не зависимое, и как можно раньше. Ему, Николаю, и предстояло стать коренной лошадкой, которая должна была вытянуть всю упряжку. Братья, неспособные к валяльному делу, во внимание не брались, и что собирался сделать с ними отец, Николай не знал.
Скандал разразился из-за него, дал ему понять, что денег у отца немало, а потому братья и решили ухватить каждый по своему кушу, чтобы не остаться в стороне, когда их начнут тратить. Толку в их с отцом деле от них не было, потому и торопились они отрезать для себя по куску. Николай был не против, но хватило ли бы тогда денег для дела и сколько их всего, он не знал, и право такое было только у отца. Обида же его на братьев выразилась в том, что он был старше и безмятежное детство прошло, и родственные связи стали лопаться, как перетянутые струны, и что каждый, вступая в новую жизнь, хотел урвать для себя из старой хотя бы что-то, без всякого стеснения предъявляя другому свой счет. Кроме того, к делу был способен только он, а, следовательно, кормить их пришось бы ему и отцу вместе. Волчата выросли и уже показывали клыки, готовые, если нужно, рвать противника на части, изрыгая из своего нутра злобную зависть. И их волчий алчущий оскал оскорбил и насторожил его. 
Иван злился, ругал самого себя последними словами и не знал теперь, как подойти к брату. Его извинения вряд ли могли устроить Николая, который имел обыкновение долго хранить обиду, а отец и вовсе теперь мог перестать разговаривать с ним о чем-либо. Но это и останавливало и подстегивало его одновременно. Он все-таки решил попытать счастья.
Отец о чем-то тихо переговаривался с матерью. Завидя, что к нему приближается Иван, он замолчал и отвернулся, давая ему понять, что не только не желает говорить с ним, но и не хочет его видеть. Мать отчаянно подавала ему знаки, чтобы он ушел, но Иван продолжал стоять на месте.
- Чаво ишо? – Не выдержал отец, оборачиваясь к нему и едва сдерживая подступающую ярость. – Мало что ли получил ноне, добавлю счас. – Он сжал кулак и подставил его к лицу сына. – Не балуй, Ванька, не бери греха на душу и меня в грех не вводи! Сказано тебе было…
- Сказано, да не все, - тоже со злостью ответил Иван. – Пущай маманя отойдет, нам, папаня, наедине с тобой поговорить надоть. И кулак  свой убери, не дам боле бить себя, тако и знай!
- Ишь ты, заяц храбрый, - скривился Лексей, - давно ли порты мочил? Иди уж мать, коли так, дай мужикам поговорить, вишь, вырос какой! – Дарья нехотя пошла прочь, то и дело  с опаской оглядываясь на мужа. – Ничо, - ответил он, успокаивая ее тревожный взгляд, - иди  с богом, как-нибудь ужо обойдется…
- Ну, - сказал он, когда за Дарьей закрылась дверь, - с чем пришел отцу грозить? Ежели денег просить, то не дам и точка! Не для того принес, на дело то… А вам профукать – что два пальца… Не любо тебе – иди, держать не буду, хоша, как Васька, ступай на все четыре стороны. Заробишь кады, твое будет, тады делай что хошь, а пока я хозяин и деньги мои, и куда их девать али кому дать, я буду решать, сопли вы вонючие!..
- Ясно, - ответил Иван. – Значит, прав был Серега, кады сказал мне, что ничаво ты не дашь ни мне, ни ему. Ну, дык и я тебе вота что скажу, батя. Коли тако, уйду и я. Ты вота в Садки ходил, кого видал там ишо? Али сам навроде зайца?..
- Навроде…- кивнул отец. – Думашь, легко мне было? Радовался, как дите, что получилося все чин чинарем, тако вы нате!.. А Сереня-то ишо тот паскуда, нашел ты, с кем супротив отца итить…
- Я тож в Садки пойду, - уверенно сказал Иван, - дело тама у меня. Обещался я... Може, тама останусь, ежели ничаво, а, може, и куда в друго место подамся, токмо сперва на Машке женюсь.
Лексей удивленно и растерянно уставился на Ивана и не мог вымолвить ни слова. Он настолько был ошарашен его признанием и намерением, что в первый момент не на шутку струсил, боясь, что сын, придя в родное село, ляпнет что-нибудь в сердцах про его дела. Машка, которую он почти не помнил, снова всколыхнула в его памяти неприятные воспоминания о Васюте и его темном деле,  явившимся причиной ее смерти, и которое он, казалось бы, благополучно навсегда вытравил из своей жизни. Но самое жуткое, что повергло его в смятение, было то, что Васюта как будто наказывала его после своей смерти через его детей тем, что связывала их воедино вопреки его воле. Перед его глазами всплыла картина прощания и отъезда из их Садков, и неясные очертания какой-то девки, которая целовала Ивана. «Тако тож она и была, - мелькнуло в его голове, - а я, старый дурень, и ухом не повел, не до того было, словно скрозь пальцы все прошло. Закрутила жисть, а он, значит, сурьезно. Ишь, сколь времени в голове держал, сукин сын! И хоша бы разок обмолвился, тады може, что и сделали бы, а теперича вота како…».
- Дурак и есть дурак, - ответил он, как будто про себя, не глядя на Ивана. – Ты бы о нас лучше подумал, о матери, о братьях… В случае чаво, всех загребут – и поминай, как звали! Девок что ли тебе мало, дурню? Тама в ей и глядеть не на что…
- Мое дело, - насупился Иван, - не пропадем, не боись. А тебе что за резон за нас отвечать, теперича мы и сами. А Машка-то беднота, дыра на дыре, чаво с ей взять? Токмо мне другой не надоть. Ты ужо, батя, не взыщи, а здеся по-твоему не будет ужо.
- Ну и катись вместе с ей, - рявкнул отец, - токмо денег не дам и на двор ее не возьму, тако и знай! И братьям передай тоже, чтобы боле меня не донимали такими просьбами. Кончен разговор  про энти дела! А кому тута плохо – скатертью дорога!
Иван побледнел. Крутой отцов нрав не терпел никакого непослушания.  И хотя он предвидел такой оборот, все же в глубине души надеялся на более благополучный исход. Теперь отступать было некуда, просить у отца прощения он не хотел и не мог. Его собственное самолюбие было настолько уязвлено, что он и сам не ожидал от себя такого напора и дерзости. Но время сделало свое: из мальчишки, для которого отец был всем и вся, он незаметно для себя и для всех превратился во взрослого человека, который не мог и не хотел уже быть под  его пятой, а проявлял свой характер и рвался на свободу вопреки всяким доводам.
Мать поняла все без слов. Она не заплакала, ничего не спросила, а только медленно и укоряюше посмотрела сыну в глаза. Иван отвел взгляд и быстрой походкой пошел прочь. Ему хотелось побыть одному. Он знал, что сейчас отец расскажет ей все подробно и, наверняка, то же самое скажет всем остальным, предложив и им на выбор остаться или уйти.      
Он представил, как ухмыльнулся Серега, как почесал свой крутой затылок Сашка, и как всплеснула руками Шурка, испуганно закрыв себе рот рукой. Но представить себе лица Николая он никак не мог. В душе его было полное опустошение. Он ни с кем не хотел сейчас разговаривать, а просто сидел, прижавшись горячим лбом к косяку двери. Даже самому себе не хотел он признаться, что слишком поспешил в своем необдуманном шаге, но новая волна злобы захлестывала голос здравого смысла, и горячая  дурная кровь опять стучала в его виски.
Иван вздрогнул, когда на его плечо легла рука Николая. От неожиданности он подскочил и резко обернулся, почти лицом к лицу столкнувшись с ним. Он ожидал, что Николай начнет журить его и уговаривать остаться, поэтому вырвался из-под его руки и почти прокричал:
- Все едино на Машке женюсь и уеду! А вы ужо тута с папаней…Токмо и другие тож сбегут, Колька, помянешь меня тады…
- Уезжай, - спокойно ответил Николай. – Держать тебя силком никто не будет. А насчет твоей Машки – тако кто тебе указ? Токмо так-то не надоть было, зря ты так-то… 
- Теперя ужо все равно, - обреченно сказал Ванька. – Чаво с воза упало, то пропало.
- Кады сбираешься-то? – спросил Николай. – Скоро что ль?
- А чо ждать? Теперича здеся кажный день мне кость в горле… На неделе, може, и  уеду. Сперва-то в Садки…потом ужо и не знаю куды… Токмо ты, Колька, ужо зла на меня дюже не держи. Ты ж тож под папаниным каблуком долго не сдюжишь. Сам, небось, понимашь. Вона, Клаха твоя тако и не приросла к нам, все ж ки чужие не свои. Да и маманя с Шуркой не жалуют ее, того и гляди цапаться зачнут, будет тебе тады жисть веселая…
- Дело надоть поставить, вота в чем вопрос, - проговорил Николай, - а ужо тады видно будет, чаво делать. У меня вона ужо ишо один рот на подходе, я то не ты, мне с места подняться куда како чижалее твово. Неладно все получилось…
- Теперя все равно… - опять повторил Иван.
Скрип половиц заставил его обернуться.
- Вота вы где, - вплыла Клавдея, - разговоры все у Вас? Наделал ты, Ванька. шуму в дому… Видал, скрытный какой? Сколь времени про зазнобу свою молчал, хоша бы разок намекнул. Раз тебе – и думай, чаво хошь!
Иван посмотрел на широко улыбающееся клавдеино лицо, на ее круглый живот и хмыкнул, припоминая слова брата.
- Малого родишь, Клашка, - кивнул он в ее сторону, - токмо вота тогда мне сидеть с им не придется, сама будешь качать али кто другой…
Она опять засмеялась, и Иван понял, что она рада его отъезду и что теперь, вероятно, спокойна насчет Николая, и что ни Сашка, ни Серега больше ничего не просили у отца, а благоразумно молчали, напуганные его поступком. И что теперь отец опять будет целиком и полностью верховодить в доме, не давая никому спуску.
- Шурку вота токмо жалко, - сказал он вдруг, - вы ужо тута не забижайте ее. Скорей бы ужо она-то замуж вышла, не то превратится в вечного щенка на побегушках.
Клавдея перекосоротилась.
- Как жа, - забидишь ее, она сама кого хошь забидит. Папаня-то, поди, башку за нее любому оторвет. Да и самой ей пальца в рот не клади, даром что малявка!
Иван не возражал. Он только подумал, что Клавдея непременно оскандалится у них и вряд ли мирно уживется дальше в их семье, а потому опять горько усмехнулся, глядя на Николая. 
Не за горами была зима. Он подумал, что нужно будет взять с собой как можно больше теплых вещей, чтобы потом не за чем было приходить сюда лишний раз и отвечать на любопытные вопросы домашних, вожделенно желающих покопаться в его душе.
- Ладно, - сказал он, - пора и сбираться зачинать. Маманя, ты тама пошарь по сундукам, чаво мне взять с собой, не спеша, чтобы по сту раз не ворочаться!
                5
Иван ушел тихо и незаметно. Собрав свои нехитрые вещички, поклонился отцу и матери, чинно и степенно распрощался с братьями и только с Шуркой стоял долго, наклонив свою голову над ее плечом и украдкой смахивая набежавшие слезы. Она хлюпала вслух, нисколько не стесняясь своей слабости, и все поглаживала Ивана по спине своей маленькой мягкой рукой, приговаривая ему на ухо: «Не забывай, братенок, хоша изредка дай знать, како ты тама…Не чужие все ж ки…». Иван не отвечал, холодок отчуждения, поселившийся в его душе, таял от ее слов, и он боялся, что расплачется, как и она, вслух, а потому молчал, повторяя про себя те же слова: «Не чужие…».
Клавдея, выпятив живот, стояла поодаль и держала на руках дочку, которая что-то шумела Ивану  и тянула к нему свои пухлые ручонки, словно понимала, что он уходит, и тоже хотела с ним проститься.
- Ну, Клаха, и ты прощай, - сказал Иван, подойдя к ней и взяв малышку за руку, - родить тебе легко. А ее береги, - он приложил к щеке маленький сжатый кулачок девчушки, - вырастит, - будет тебе помощница.
- Счастливо, - проговорила Клавдея и пожала по-мужски ему руку. – Ужо не пропадай, как Василий, тады сообчи, како да чаво…
- Ну, прощевайте все, - напоследок еще раз сказал Иван и зашагал прочь.
- Ступай с богом, - вслед ему раздался голос отца, - никто не гнал, сам все решил.
Иван не оглянулся. Он не видел, как крестила его мать и шептала что-то про себя, как пошла в избу, согнутая и жалкая, точно ее побили, и как Шурка молча вытирала струившиеся по ее щекам горькие слезы, тоже что-то нашептывая тихим голосом.
После его ухода Сергей и Сашка совсем присмирели. Уже не было никаких разговоров о деньгах, и каждый занимался своими делами без рассуждений. Вдруг обнаружилось, что вроде никчемный, всегда балагурящий Ванька, наполнял их дом  каким-то весельем, и теперь без него стало скучно и сиротливо и даже как-то пусто. Мать украдкой вздыхала, а Шурка ходила как потерянная, не находя себе места. Даже Сереня без обычного своего ехидства вдруг заметил с поразившим всех сожалением:
- Зря Ваньку отпустили…Ишо бы пущай пожил…С ним веселее было, хоша он и трепло одно…
Лексея передернуло. Ему показалось, что все, и даже Серега, винят его в уходе Ивана. И хотя в душе он тоже жалел сына, все же сказал, как отрезал:
- Сам ушел, чаво жа держать. Уговаривать не буду никого, тако и знайте. И неча тута тоску нагонять! Делов вона куча, не знашь, за чаво сперва браться, а вы тута нюни распускаете…      
Больше никто никаких разговоров про Ивана уже не вел. Оставалось только ждать каких-то вестей от него и надеяться, что все у него сложится удачно, и он непременно даст о себе знать.
Лексей долго о чем-то переговаривался с Дарьей, после чего вызвал к себе Николая и уже с ним обсуждал свои дела, поглядывая на сына хитрым испытующим глазом: не ждать ли и от него какого подвоха из-за денег.
Николай вел себя разумно, во всем соглашался с отцом, изредка вставляя свое веское слово, касающееся их общего дела. Он понимал, что пока у отца есть деньги, ему не быть в доме хозяином, как бы он того не хотел, а потому покорно молчал, исполняя его волю. Отец так и не сказал, сколько он принес с собой денег, а потому жался неимоверно, выкручивая каждую копейку и давая Николаю понять, что раздолья не будет. Он толковал ему, где и как подешевле приобрести нужный инструмент и все остальное, что необходимо для начала их дела, и намеревался, не мешкая, начать валять уже недельки через две.
В доме у печи отгородили закуток, сложили каменку и поехали по базарам собирать все, что нужно. Ничего не сумели они уберечь от старого места, и теперь то тут, то там собирали все воедино. Лексей недовольно качал головой, вспоминая свой старый инструмент. Все ему казалось не таким ловким, добротным и долговечным, как у него. Ощупывая и осматривая со всех сторон то, что намеревался купить, он сердито крутил головой и ворчал:
- Не то все, халтура одна! Вота у меня в Садках струмент был, тако душа радовалась. Клюшка-то сама по валенку ходила, плясала по нему, а это чаво, - он стучал клюкой по своей широкой ладони, - дубина и все! Не играт в руках, зараза!
- Да ты ужо старой, хозяин, - отвечали ему продавцы, - твое ли дело в валяльне быть?  Года не те, вона сыну ужо под стать тама, а не те. В руках-то теперя сила не та, вота те и кажется…
Лексей плевал с досады, ругался с продавцами и требовал уступить в цене, продолжая хаять их товар.  Наконец, ударяли по рукам, и он сгребал в охапку то, что удавалось купить по сходной цене. Дома раскладывал товар по полу и долго еще рассматривал, придираясь к каждому пустяку, и говорил, что переплатил. Затем звал Николая, и они вместе шли раскладывать все по полкам в свою новую валялку. Колодки, клинья и клюшки должны были быть обязательно из мореного дуба, чтобы не гнить от постоянной сырости. Валялы передавали их по наследству из поколения в поколение, дорожили ими и привыкали, как любой мастер привыкает к своему инструменту, который всегда кажется ему и более удобным и более добрым по качеству. Лексей знал в этом толк, разбирался во всем до тонкостей и неторопливо и основательно посвящал во все Николая, наказывая ему всегда смотреть с каждой стороны и не верить продавцам на слово.
- Не на год покупаю, - говорил он, - деньгу зря тратить не моги. На базаре чаво – им продать надоть, а ты в оба смотри: каков материал, кто делал, спроси, да не спеши враз покупать – присмотрись, пройдись, приценись, ежели надоть, - то и на зуб положи, от энтого хуже не будет!
Николай впитывал отцовы уроки, как губка. Его природная смекалка пригодилась ему и тут. Отец не любил повторять одно и то же несколько раз, а потому схватывать нужно было на лету, запоминать и делать все хорошо сразу.
После травмы, которую бык нанес Лексею, здоровье его пошатнулось. Хотя он и не подавал вида, но чувствовал, что силы тают, грудь по-прежнему болела, и предательский кашель то и дело заставлял его ежиться на глазах у всех. Дарья тревожно посматривала на него, но на все ее расспросы он сердито отвечал, что чувствует себя хорошо, и ей только все кажется. Она понимала, что он обманывает ее, но сказать что-то поперек не смела, и делала вид, что верит его словам.
Николай так же, как мать, помалкивал, хотя тоже понимал, что отец сдает, и ему самому придется вытягивать все дело. Однако не лез вперед отца, ни словом, ни взглядом не намекая ему, что знает, каково ему на самом деле.
Никто не смел вмешиваться в их дела.  Серегу и Сашку даже близко не допускали до их разговоров, и они лишь издали могли наблюдать за тем, как отец и Николай рвут жилы, поднимая заново их тяжелое ремесло.
По ночам Николаю жужжала Клавдея. Она, как надоедливая муха, звенела ему в уши о том, чтобы он скорее прибирал все к своим рукам, побольше присматривался ко всему и не лез на рожон, пока окончательно не встанет на ноги. Теперь вся домашняя работа для нее совсем потеряла интерес. Почуя липкий запах денег, она решила во что бы то ни стало влезть в николаевы дела, и каждую ночь зудела ему о том, что ей бы тоже не мешало научиться чему-нибудь у него. Николай ворчал и одергивал ее. Он боялся, что отец, прознав про ее намерение, осердится не на шутку, а тогда его гнев коснется и его. Но вопреки его ожиданиям все получилось наоборот. Клавдея, устав от своих бесплодных усилий в отношении  Николая, обратилась с этой просьбой к самому Лексею. Он выслушал ее, внимательно обошел со всех сторон и неожиданно для всех сразу принял решение.
- Будь по-твоему, Клаха, - сказал он, - все едино в доме от тя проку мало, тако хоша в нашем деле помощь кака будет. Научи-ка ты ее, мать, поперву сновать, а тама видно будет, чаво с ней делать. Ежели к нашему делу способной станет, мы чураться не будем, ишь бабнина из ей кака получилась – конь, а не баба!
Раздобревшая Клаха и впрямь была крута телом. Ее крепкие руки и ноги говорили о ее хорошей физической силе, а желание заняться их общим делом обещало то, что и она станет, наконец, своей в их семье.
Свекровь только охнула, услыхав про такое решение мужа. Она и доселе была недовольна Клавдеей, а теперь и подавно не могла ей ничего сказать, опасаясь крутого нрава мужа, если Клаха начнет сновать. Малая Лидка и новые роды нисколько не смущали сноху. Она будто и не замечала того положения, в котором она находилась, с таким рвением она принялась за обучение новому ремеслу. Обучение шло успешно. Клавдея, когда хотела, дело делала быстро и справно. Ее желание придавало ей силы и сноровки. К тому же ее недюжинный интерес к валяльному делу обнаружил в ней и большие способности в этом, что немало удивило и порадовало свекра. Его неспособные к этому делу сыновья с завистью смотрели, как отец и Николай с удовольствием обучают ее своему делу, а отец начинает не только поощрять свою недавнюю нелюбимую сноху, а и ставить ее в пример им, ограждая от недружелюбия Дарьи и Шурки.
- Вы, бабы, Клаху не троньте, что она по дому не радеет, - говорил он, выслушивая жалобы жены и дочери, - вишь, како у нее дело образовалось, у иного мужика так-то не получатся. А энта на лету ловит, хоша и не мужик. Силища-то у нее кака! Пущай Кольке помогат, а вы ужо и без нее у печи сладитесь.
- А робятишки как жа? – Не унималась Дарья. – Я вона сама с ими возилась, а Клаха, значит, на нас все спихнула? Что жа, она будет рожать кажный год, а мы с Шуркой говно возить за ими? Нетути, Лелюша, пущай она сама, не то и навовсе забалует за вами…
Лексей понимал, что жена права, и Клаху с ее рьяным характером баловать сильно нельзя, но в то же время хотел, чтоб она схватила возле них как можно больше, чтобы потом, когда он совсем не будет в силах, переложить на ее могучие плечи часть мужских забот. Что же касается ребятишек, то он по-мужски полагал, что они вырастут сами, и уж ничего страшного не случится, если его Дарья или Шурка присмотрят за ними лишний разок, тем более что Шурка начинала входить в года,  и ее ждало такое же замужество с ребятишками и другими бабьими заботами.
Дарья не унималась. Она принялась жаловаться Николаю, и тот, устав слушать ее бесконечные жалобы и нытье, приступился к Клавдее со всей серьезностью.
- Ты вота что, - внушал он ей,- навовсе-то своих дел не бросай. Маманя-то с Шуркой тебе не няньки. С Лидкой сама сиди, да родишь – у корыта сама стой, а мы пока с папаней и без тебя управимся. Небось, кады нужно будет, кликнем, а пока, чтоб маманя мне боле не жалилась – и точка!
Лексей вмешиваться не стал: муж да жена – одна сатана! Да и то, уж слишком рьяно начала Клаха! И то, что Николай охолонил ее, как муж, показывало, что она им верховодить не будет и подкаблучника из него не выйдет. Клавдея в очередной раз надулась и совсем перестала разговаривать с золовкой и свекровью.  Ее характер бунтовал против этого, но пойти наперекор Николаю она не решилась. К ее немалому удивлению, она все больше понимала, что любит его по-настоящему, и чем дальше, тем больше  становится он ей дороже и ближе. Она не находила себе места, когда он разговаривал с кем-нибудь из баб или девок, и зорко следила за тем, чтобы он не проявил какого-нибудь неосторожного шага с какой-то из них, сразу пресекая всякие даже самые безобидные шутки. Ее раздобревшее грузное тело уже не могло похвастаться той привлекательной гибкостью и свежестью молодости, которая так нравилась мужикам, и это еще больше злило и раздражало ее в соперницах, которые были лучше и краше ее. Но она молчала, ничего не говоря мужу и не показывая вида, чтобы не дать ему почуять свою мужскую силу перед ней. Отчасти и это послужило тому, что она захотела войти в их дело. Такое участие связывало их воедино и давало немалые гарантии того, что она будет ему нужна не только, как жена, но и как необходимый надежный партнер в этом непростом деле. И она не ошиблась. Николай чувствовал, что он все сильнее прикипает к ней, а она с каждым разом становится ему нужнее и нужнее и даже ближе, чем отец или мать.
Все делалось постепенно, но и не теряя зря времени. Лексей, наученный людской завистью, принародно охал и ахал о том, что пришлось продать последнее, чтобы хоть как-то поставить дело на ноги. Он строго струнил ребят и зорко следил за тем, чтобы никто из них не раскрыл рта и не сказал где-нибудь лишнего слова. Об Иване Лексей вскользь упомянул, что он пошел отрабатывать отцовский долг и теперь сидит в кабале за то, что они решились на этот шаг.
Соседи только качали головами и толковали промеж собой о том, что Буряковы люди рисковые, что по таким временам снова взялись за старое и что председатель смотрит на них косо, припоминая им их отказ от общественной артели. А потому может закончиться это плохо, если нынешняя власть не даст им хоть малое послабление.  И сам Лексей, и Дарья старались не замечать этих слухов, однако предприняли кое-какие меры для того, чтобы сгладить неприятное впечатление начальства.
Закупив для начала немного шерсти, Лексей первым делом принялся валять валенки всему здешнему руководству. Валял он их с тем старанием, с каким не валял еще никому, словно от этого зависела вся его жизнь. Валенки удались на славу, и Лексей, вдоволь налюбовавшись на свою работу, решил сам подарить их кому следует. Этим он решил убить сразу двух зайцев: задобрить начальство и сделать себе здесь добрую славу, основанную на щедрости его души и несомненном качестве товара. В новом месте, где его еще не знали, приходилось начинать все сначала, а потому первый блин, против расхожего мнения, не должен был стать комом.
- Все ж ки страшно, Лелюша, - удерживала его Дарья, - кто жа их знает, энтих нонешних, каковы они… А вдруг возьмут да донесут куда-нибудь  и пропадем все тады… - она жалобно глядела в глаза мужа. – Може, кого другого пошлешь, авось с дитяти не такой спрос, како с тебя…
- Дитятю, - передразнивал ее Лексей, - кого жа энто? Колька что ли у тебя до сих пор в дитятях ходит али, може, Сашка? Про Серегу-то и речи нет, энтот паршивец ишо чаво ляпнет, тако и точно сядешь али ишо чаво… Ну, а Шурка и навовсе девка, с ее какой спрос? Вота разве ты…
Дарья торопливо замахала руками.
- Ужо ты скажешь, Лелюша, я… куды энто я? Я тама и слова не скажу, счас от энтой думы и то язык пришкварился, куды мне…
Лексей засмеялся. Лицо Дарьи выражало такой неподдельный испуг, что ему стало совсем смешно, и он хохотал над ее трусостью так, как давно уже не было. Клавдея, которая теперь была среди них своя, а потому имела и свое слово, поддержала свекра.
- Иди, папаня сам. Начальству какой почет от нас, а коли ты сам с поклоном, то и отношение друго будет. Знамо дело, всякому приятно, кады к нему с почтением. А ты тута и ввернешь свой подарочек к месту. Вона зима ужо в окно лезет, они и помягчают, глядишь. Опять жа не чужим трудом прирастаем, сами горбатимся, понимать они должны. А ужо коли начальство помягчает, то и другие тож. Вота и пойдет народ к нам. Чаво жа тады на стороне искать, кады под носом лучшее не быват!
Эти слова Клавдеи пролились на душу Лексей словно бальзам. Он с удовольствием крякнул, ущипнул ее за крутой бок и подмигнул Дарье. «Смотри, -  мол, - кака сноха у нас разумная!». Дарья недовольно хмыкнула и только махнула рукой.  Николай в знак одобрения обнял Клавдею рукой, и она зарделась от его ласки и похвалы свекра, глянув на свекровь с чувством явного превосходства и даже насмешки. Теперь она уже не боялась ни ее суровых окриков, ни косых шуркиных взглядов, а пропускала все мимо себя, будто это и не касалось ее вовсе. Женщины злились, но поделать ничего не могли: мужики в доме главенствовали, и слово их было для них закон.
Лексей, еще раз бережно рассмотрев валенки со всех сторон, любовно завернул их в тряпицу и потребовал себе стакан самогона. В душе его, несмотря на всю браваду, оставался страх, который и хотел он заглушить крепким первачом. Залпом осушив поднесенный Дарьей граненый стакан, он отерся рукавом и хрустко жевнул огурец.
- Теперича в самый раз, - сказал он, натягивая на себя тулуп. – У самого-то, вона, ишо подшитые, а им новехоньки отдаю, - сказал он, осматривая свои старые валенки. – Ну, ды ничаво, бог даст, и себе и вам сваляю, лишь бы труды зря не пропали…
Он сунул валенки под мышку и решительным шагом направился в сельсовет. Дарья широким крестом осенила его спину и перекрестилась сама. Во всем доме повисло тягучее ожидание. Николаю тоже хотелось выпросить у матери хотя бы лафитник,  но он знал, что она не даст и капли, а потому покорно молчал и только вздыхал, представляя, как отец теперь ломает перед начальством шапку. Внутри у него все дрожало и, чтобы не показать своего напряженного состояния, он тихонько выскользнул в валялку, чтобы там, вдалеке от жениных и материных глаз, дать себе возможность расслабиться. Они понимали, что сейчас, всего через несколько домов от них, решается вся их дальнейшая судьба, а потому терпеливо и кротко ожидали, с чем вернется Лексей.
- Ишь, как притихли-то все, - верещала Клавдея, - да не боитеся. Ишо как возьмут, не то батя в первый раз так-то? Небось, кады мому папане тож было, никто не трясся тады, а счас с чаво? Такой товар с руками оторвут, особливо ежели задарма, - она хитро осклабилась, - нешто вру я?
- Не сглазь, Клаха, - одернула ее Шурка, - прежде дела не шкворчи! Вота како папаня возвернется, тады ужо и будем галдеть.
- И то пра, Шурка, - закивала Дарья, - помолчи, Клавдея, дождемся отца. Вота уж тады…
Она оборвалась на полуслове, потому что в окне замаячила большая фигура Лексея. Он весело размахивал тряпкой и издалека кричал громовым довольным голосом.
- Все, мать, наша взяла! Шурка, Колька, робяты, - праздник у нас ноне. Заново Буряковы родились! Не заглохнет дело теперича наше!
Он с разбега обнял охнувшую жену, подбежавшую Шурку и Клавдею, которую похлопал по оттопыренному большому животу и проговорил с расплывшейся по его большому мясистому лицу улыбкой:
- Рожай, Клаха, мужика нам, чтобы, значит, для дела годный был! Радость у нас у всех ноне – нашему делу дорогу дали! Развернемся мы с Колькой на всю катушку, а другие пущай теперя слюнями текут! Заново подымемся, мать, заново!
И эта его уверенность, и радость, с которой он так искренне и по-доброму все говорил, передалась им всем. Словно угли загорелись глаза и запылали щеки, белозубые улыбки осветили еще недавно озабоченные и настороженные лица, затаенные остывшие сердца оттаивали и пробуждались от этой радости к  повеявшей весной и силой жизни.
- Праздник у нас ноне, - продолжал Лексей, второпях скидывая тулуп и присаживаясь  за стол, возле которого уже суетилась Дарья. – Сбирай, мать, сбирай, - одобрил ее Лексей. – Садитеся все, теперича есть за что сесть, - он опять широко и открыто улыбнулся.
И эта его живая улыбка так шла к его суровому и давно не знавшему радости лицу, что домашние невольно растрогались, а Дарья даже тайком вытерла набежавшие слезы. «Господи, неуж и нам счастье улыбнулось, - подумала она, выглядывая из своего закутка, - ужо сколь натерпелись всего и не передать. А бог-то все видит…Вона, како Лелюша убивался, а теперя должно впрок пойти…Подымемся, заживем на славу, може, ужо боле не придется щи лаптем хлебать, ишо побудем хозявами на своей земле…»
- Взя-я-ял, взя-я-ял, -  нараспев повторял Лексей, наливая себе, Дарье и ребятам самогон. – Я так, мол, и так, с почином… мол, первый сапожок – добрым людям, коих уважаю и к кому со всем почтением. Председатель, конечно, сперва заерепенился, не беру, мол, и все! А я ему свое: «Пошто, - говорю, - обижаете? Не токмо вам, а и ишо кое-кому, - и хвать ему ишо сапоги! Он токмо рот откроет, чаво сказать, а я опять свое! Хоша, - говорю, - я и против артели вашей, однако дело свое туго знаю и обчеству послужить готов. Потому как валенки в крестьянском деле – первейшая обувка посля своих босяков, тако и не брезгайте, спробуйте на себе, чтобы мнение иметь, а ишо и подсказать, стоит мне тем делом заматься али нет. Потому как денег угроблено много, и долгов выше головы, а расплачиваться окромя валенок нечем. А уж насчет обучения кого – так энто дело сын Колька знат, а другим не сподручно: не всякому, вишь, по зубам наше ремесло. 
Председатель валенки помял, посмотрел, токмо на зуб не положил. «Хороши, - говорит, - твои штуки. А вота насчет артели ты,  мол,  не прав! И подумай покрепче! Под твое, - говорит, - начало мужиков дадим. Ужо ты тама сам решишь, кто годится, а кого взашеи!». Ну, я ясное дело, верчусь. Не, говорю, мил человек, я энтим делом ишо от деда замаюсь, оно у меня в крови сидит, а чужой-то тяп да ляп, да кое-как…Свому-то Кольке я и затрешшину дам, потому как отец, а чужому – шиш! Ишо жаловаться к тебе побежит – и опять я виноват! Нескладный я к энтому делу, терпения нетути да и рука чижелая. Засмеялся он. «Ладно, - говорит, - иди пока робь, тама чаво придумаем с тобой». А сам-то все на валенки глядит: хорош, мол, товар!
Лексей хмелел. Нервное перенапряжение и возраст давали о себе знать. Он уже не был тем крепким мужиком, которого не могли свалить и несколько стаканов крепчайшего самогона. Его разморило, и пьяные слезы умиления текли по его изрезанному глубокими  морщинами лицу. И домашние отводили свои глаза, чтобы не видеть слабости этого сильного человека, так неожиданно открывшегося перед ними в своей человеческой наготе, прикрываемой в обыденной жизни маской непроницаемости и недоступности, жесткости и непререкаемости.
Это его размягченное состояние вызывало жалость и даже брезгливость, от которой Николай морщился, Шурка стыдливо отворачивалась, а младшие сыновья и Клавдея перешептываясь, усмехались. И только  Дарья, в душе по-прежнему жалея и любя его, сердито ворчала, пытаясь спровадить его спать.
- Ну, чаво рассопливился, старый? Ужо выпил, тако и иди спать к себе. Неча пред всеми срамиться! Ишь, расслюнявился како!
Лексей хотел было прицыкнуть на нее, но только промычал что-то несуразное и, пошатываясь, побрел за перегородку, где бухнувшись на постель, почти сразу уснул мертвецким сном. Во сне он улыбался и даже что-то говорил, разводя свои большие корявые руки, как будто все еще доказывал свою правоту и невозможность отказа его делу.
- Теперича и навовсе ты, Колька,  от нас оторвешься, - ехидно заметил Серега, заслышав, как отец смачно захрапел в своем закутке, - того и гляди папаню за воротник заткнешь. Папаня-то сдавать зачал, скоро, видать, и вовсе от дела отойдет. Тады ужо с нами-то как быть? 
Вопрос застал Николая врасплох. Он не знал, как ответить Сереге, и оттого отвернулся от его пытливого хитрого взора, который, казалось, так и сверлил его, словно буравчик. Постоянное нытье Клавдеи заставляло его время от времени задумываться о будущем, но пока отец был еще в силе, он не мог решиться отделиться сразу, хотя и понимал, что кормить двоих великовозрастных братьев, непригодных к данному делу, будет накладисто, а потому рано или поздно придется решать, что делать дальше.
- Рано об энтом говорить, - уклончиво ответил он, - покель все будет, как ране. Нешто я всему хозяин? Папанька, знамо. Вота как он скажет, тако посля и будет. А пока помалкивайте оба да сопите в две ноздри…
Клавдея торжествовала. Наступало их с Николаем время. Она гордилась собой и то и дело хвалила себя про себя за то, что так вовремя подсуетилась и влезла в их мужские дела, и теперь, наверняка, станет им еще нужнее. А там можно будет потихоньку и кое-что прибрать к своим рукам: не вечны же свекор со свекровью, а уж с этими балаболами разобраться и вовсе раз плюнуть. Но пока она молчала, и даже Николаю не смела говорить об этом, боясь спугнуть удачу и следуя простой бабьей хитрости.
Расчет Лексея оправдался полностью. Председатель, довольный его подарком, не преминул похвалить его работу, а с его легкой руки и остальные члены правления так же запели дифирамбы в его адрес. Колхозники, с любопытством и завистью глядя на буряковские подарки, деловито осведомлялись, сколько может стоить такой добротный товар, и, узнав, что Лексей берет недорого, с удовольствием понесли ему заказы. Дарья только качала головой, ругая его почем зря за то, что он слишком уж дешево брал за работу. Но Лексей хмуро отмахивался.
- Молчи, баба, - сурово отвечал он. – Сам про то знаю. Погодить надоть чуток. Тута как на зверя охота: выждать, кады сам в капкан попадет, а тады ужо не вырвется. Сперва себя показать надоть, товар лицом, а ужо посля свое возьмем! Вота како заказ пойдет валом, тады и разговор другой будет. 
Слава про мастерство Буряковых разлетелась быстро. Сначала осторожно и с оглядкой понесли ему кузнецовцы заказы. Но чем больше становилось заказчиков, тем с меньшей настороженностью относились к нему люди, на все лады расхваливая его работу.  Когда же к нему стали приходить из соседних сел и деревень, Лексей начал повышать цену.
- А как жа, - говорил он, отвечая недовольному заказчику, - работы много, струмент оправдать надоть, семейство, вона, растет, како на дрожжах, а работников токмо я да сын Колька. Ну, а коли ужо чересчур дорого, тако к другому идитя, тама, може, подешевле, а и похуже мово. Сами ужо выбирайте, чаво вам надоть.
- Дык тама больно уж плохо супротив твово, - отвечали клиенты,  - уж сбавь чуток, Трофимыч!
- Не могу, како хотите, - вставал Лексей, давая понять, что разговор закончен, - либо так, либо эдак!
И почти всегда он оказывался в выигрыше. Поохав и поворчав, заказчики били по рукам и оставляли заказ. А забирая новые сапоги, приезжали домой, и, показывая соседям, говорили, что хотя Буряков и взял дороговато, однако, товар того стоит. И гордо крутили, сжимали и мяли уваленные, как фетр, буряковские валенки.
Говоря про растущую семью, Лексей тоже не врал. Клавдея родила сына, которого назвали Леонидом, и уже опять ходила брюхатая. Парень орал, как резаный, заходясь в крике до синевы, и никому не давал спать спокойно ни днем, ни ночью. Клавдея, по своему обыкновению, не особенно радела над ним. Все хлопоты легли опять на Шурку, и недовольная свекровь еще больше невзлюбила свою сноху.
Теперь уже и она, измученная младенческими воплями и постоянными клавдеиными грубостью и непослушанием, нашептывала мужу о необходимости отделения Николая от них. Лексей не возражал, но тянул время, опасаясь, что тогда Николай может оттеснить его от валяния. Причины к тому были немалые. Лексей заметно сдавал, и уже не мог угнаться за сыном, который, как новый мотор, разгонялся все сильнее и сильнее, оставляя отца далеко позади. Лексей уже не так круто, как раньше, разговаривал с ним, предчувствуя скорый отпор с его стороны, и боялся отпустить его от себя совсем на вольные хлеба. То, что Николай справится, сомнений не было. Но захочет ли он тянуть их общий воз, взвалив на свои плечи всех остальных, он не знал. Пока все они жили под одной крышей, деться ему было некуда. Но отделившись и обрастя своей собственной семьей, он легко мог отказаться от общего хомута, в который был впряжен теперь. Об этом и сказал он в очередной раз раззудевшейся Дарье.
- Уродилися жа оба не пойми в кого, - морщился он, говоря о Сергее и Сашке, - ни богу свечка, ни черту кочерга! Вота в лета входят, а толку с них точно с козлов молока. Все на подхвате да по девкам скалиться, а к свому делу непригодны вовсе. Тако, мать, Колька глянет, да и пошлет всех подале! У него вона у самого что ни год – то новый рот! Теперича и твое место Клавдея заняла, вона, как пособлят ему, будто всю жисть энтим токмо и замалась, стерва! Робятишки-то ей, как припек с краю, будто и не родные… Другой у ей интерес, нашенский, денежный! Покель с нами, тако Шурка, да ты, да братья с ими возятся. А како отделятся, кто с робятишками сидеть станет? Клавдея, думашь? Нетути, энто ужо навряд… Тако и будут, кто как… Ей бы, Клавдее, мужиком родиться, а не бабой…
Клавдея тоже не отступалась от Николая. Ей поскорее хотелось зажить своим домом, где она была бы полноправной хозяйкой, не зависимой ни от свекров, ни от других мужниных родственников. Постоянные указки и ворчание свекрови насчет детей раздражали и злили ее. Она и впрямь была на редкость равнодушна к ним, словно они и не были ее детьми. Даже Николай, вставая по ночам нянчить и пеленать их, изумлялся, глядя на крепко спящую жену, которая, казалось, не слышит истошных воплей своих детей. Когда же он попытался ругать ее и даже применил несколько раз кулак, она обидчиво и упрямо заявила ему, что вырастут итак, а дело для нее – на первом месте. Сновала она ловко и скоро, с явным удовольствием, то и дело приставая к мужу, чтобы он научил ее хотя бы как-нибудь валять валенки. Николай только качал головой.
- Да бабье ли энто дело, - отвечал он на все ее приставания, - у нас, вона, и Серега с Сашкой не сдюжили, хоша мы вальщики от самого деда. А ты, баба, куды лезешь? Знай снуй – и то хорошо! За детями вона лучше гляди, небось, опять всех мухи облепили!
Клавдея на время отступала, но потом снова бралась за свое. И. наконец, Николай не выдержал. На очередную ее просьбу он, насмехаясь, ответил утвердительно. Заслышав про это, Лексей ругался почем свет стоит. Прибежавшая на его крик Дарья поддала жару еще больше. Но Клавдея уперлась насмерть. Серега и Сашка помалкивали, приготавливаясь с треском опозорить сноху, а Шурка укоризненно качала головой, указывая Клавдее на ее орущих ребятишек.
- Ишо чаво,- вторила она матери, - нарожала дитев, а сидеть мне с ими. С говна все не вылазим, а она с пузом за мужицкое дело берется! Вота валенки твои, - она трясла перед ее глазами то одним, то другим ребенком. - А то ишо и третьего готовит!
- Да хрен с ей, посмеемся что ли, - ухмылялся Николай, - оскомину набьет, тако сама боле не полезет! Дюже чижало да грязно, а Клаха чистоплюйка ишо та! Пущай попробует, каков тута хлебушек, враз тады сдует!
Но к немалому изумлению и удивлению всех дело у Клавдеи пошло. Николай только головой качал, когда отец начинал расспрашивать его и уговаривать бросить ее обучение.
- Вота стерьва, - резонно замечал он, - присосалася како, не оторвешь! Смотри, Колька, баба в нашенском деле хуже клопа – тако и будет тебя сосать да пилить. Посля жалеть будешь,да поздно. Она, вона, въелась, и пузо ей нипочем! Кады бы просто сновать, то дело, а на наше место – беда!
- Беда не беда, - возражал Николай, - а не како наши балбесы! Хватка у ей, папанька, есть! Пущай учится…Покель я в силе, тако до места не допушшу. А ежели что случится, не дай бог, тады она без куска не останется и дитев обеспечит хотя како. Интерес у ей к нашенскому делу огроменный, батя, а жисть-то наша, вона, с какой заковыркой может быть…
Николай явно намекал на Садки, а потому, уязвленный еще не зажившей окончательно раной, Лексей замолчал и уже больше не говорил с сыном на эту тему. Успехи Клавдеи огорошили обоих колькиных братьев. Вместо насмешки отец частенько ставил им ее в пример, с досадой сплевывая на пол от одного только упоминания об их неуклюжести и безрукости. И не они, а Клавдея подсмеивалась над ними, когда Николай в очередной раз хвалил ее за сноровку. Им не то чтобы было стыдно за себя перед ней, а чувство какой-то неуютности и недружелюбности веяло теперь с ее стороны, от ее молчаливого насмешливого порицания. Как будто всем своим видом она давала понять им, что они здесь люди непригодные и лишние, а потому им надо идти отсюда прочь, куда-то в другое место, где они, может быть, еще и сгодятся на что-нибудь.
Дарья тоже прикусила язык. Что она могла теперь сказать своей строптивой снохе, когда та сравнялась с мужиками и смотрела на нее свысока, с явным превосходством и даже торжеством? Ни она, ни Шурка не могли теперь уравняться с ней, да и Николай, который должен был осадить ее, наоборот, поощрял ее обучение и даже гордился ею.
В семье неминуемо зрел конфликт. Но неожиданно все разрешилось само собой. В стране начиналась индустриализация, в городе рабочих рук не хватало. И по деревням поехали вербовщики.
Сельсовет снова оделся в кумач, и пошли яростные агитки. Разнорядка на каждое село была своя, но выполнить ее нужно было неукоснительно и в срок. В Правлении  колхоза громко обсуждались кандидатуры. Село гудело, как растревоженный улей.
                6
Много передумал Иван, пока добрался до родных Садков. В душе его была и радостная тревога за то, что он сделал по-своему и теперь, наконец, увидит свою долгожданную Марию, и тоскливая обида, сосущая его изнутри, как пиявка, которая вцепилась, чтобы пить его кровь. Он боролся сам с собой, пытаясь увернуться от горьких мыслей и переключиться на то светлое, к чему он стремился все это время, но это ему плохо удавалось. В его памяти маячили воспоминания об отце и матери, о братьях и Шурке, и невольные слезы набегали на глаза. Иван и сам не ожидал от себя такой сентиментальности, но чем дальше он уходил от дома, тем сильнее и нежнее становились его воспоминания, отодвигая прочь все, что чернило его душу.
Было холодно и морозно, как бывает только поздней осенью. Небо стекленело матовой серостью, и солнце глубоко запряталось за тучи. Ветер то и дело рвал полы его  старенького пальтеца, запахнутого на две большие пуговицы, и грозил сорвать с головы картуз, видавший виды. В руках он нес два свертка, в которых лежало его скромное барахлишко. Дорога промерзла и гремела под его сапогами, точно деревянная. Желтая пожухлая трава обрамляла ее торчащими клочьями, между которыми застряли и трепетали на ветру облетевшие коричневые листья.
Иван спешил. До Садков был немалый путь, и ему еще нужно было  постараться найти попутчиков, с которыми можно было хоть сколько-нибудь  доехать  на лошадях. Он вспомнил наказ отца и крепче нахлобучил картуз на глаза. Дорога по-прежнему была пустынна, и он шагал по ней одиноко, прибавляя и ускоряя шаг, чтобы согреться.
Его мысли беспорядочно путались одна за другую, перескакивая с одного события на следующее. Он вспомнил Василия и подумал, что было бы неплохо найти его теперь, узнать, как он устроился и, быть может, даже попросить его о помощи, рассказать ему обо всем и постараться наладить с ним новые  родственные отношения, уже через сестер, которые обоим стали женами. Иван не сомневался, что Машка ему не откажет. Он и в мыслях не допускал того, что она могла его забыть, несмотря на то, что они давно не виделись и не имели друг о друге никаких вестей.
Прошагав несколько километров, Иван, наконец, услышал цокот копыт и скрип приближающейся телеги. Обернувшись назад, он увидел понурую лошаденку, запряженную в дрожки, на которых сидел сгорбленный бородатый мужик. Поравнявшись с ним, Иван весело поздоровался и спросил, куда он едет. Мужик назвал село.
- Подвези, мил человек, хоша чуток, - попросил Иван. – Мне-то далече отсель. Тако и ног никаких не хватит. А тута ты на лошаденке.
- А и садись, не жалко, - ответил тот, кивая назад. – Авось, места не просидишь.
Иван повеселел. Ему страшно захотелось поговорить с мужиком, но он сидел хмурый и задумчивый и разговаривать явно не желал.
- Случилося что ли чаво? – Осторожно подступился к нему Иван. – Вона, ты како на похоронах сидишь.
Мужик молча склонил голову. Но опять промолчал.
- Дык помер что ли кто? – Не унимался Иван.
Мужик махнул на Ивана рукой, словно хотел от него избавиться.
- Хужее… - пробурчал он.
- Чаво жа хужее-то? – Обалдел Иван. – Нешто хужее смерти что быват?
- Быват,- кивнул мужик. – У нас, вона, ноне с городу припожаловали, насчет наборов туды… Как, значит, навроде в работники на заводы да фабрики. Людишек, вишь, надоть…А кому жа охота от свово хозяйства на кудыкину гору итить? Вота рядят теперича, кого спихнуть. По домам ходют, записывают, а дома-то рев стоит, бабы воют, а куды деться?
- И давно у вас так-то? – Осведомился Иван. – У нас, покель я был, ничаво не слыхать насчет энтого…
- Услышут ишо, куды денутся, - сказал мужик, - счас по всем селам тако идет, до вас тожа доберутся…
Иван почувствовал, как взмокла его спина, и запершило горло. Он закашлялся и продолжал расспрашивать мужика.
- А и что, сами идут али силком заставляют?
- Самих дураков нет, боле всего с начальством назначат. Сельсовет тама, правление… Энта, как у них…разнорядка…Человек с ими с городу, вербовщик. Вота он и заправлят всеми такими делами. Опять деревню тормошат.
- А я бы и сам пошел, - весело завил Иван. – Мне бы во како сподручно энто было! Вота только счас одно дельце обтяпаю, тако потом и возьмусь.
Мужик промолчал. Иван больше не расспрашивал его, теперь все его думы были только о Марии, предстоящей женитьбе и возможности переехать вместе с ней в город, где можно было начать новую жизнь.  «Тама не пропадем, - говорил он себе, - тама тожа люди живут. Научат чему, робить будем, заживем не хуже других! Вота тады к папане и прибудем – нате-ка вам, поглядите-ка на Ваньку свово, и из него толк вышел! Тако, папаня!». Он заулыбался своим мыслям, и уже всю остатнюю дорогу, которую проехал с мужиком, хорошее настроение не покидало его.
- Ну, прощевай, паря, - сказал ему мужик, ссаживая его посреди дороги. – Расходятся теперича наши пути. Шагай далее пехом…
- И тебе не хворать, - засмеялся Иван. – Да не дрейфь так-то, чаво бог ни делает, все к лучшему! Двух смертей не бывать, а одной не миновать!
Мужик не ответил, а только почесал свой затылок и прикрикнул на лошаденку. Иван замотал головой. Ему было странно и непонятно, чего же так боялся и опасался  этот деревенский мужик, если все было так расписано и сделано с самого одобрения начальства. Его молодость не знала еще страха и спешила вперед в неведомое за счастьем и той лучшей жизнью, к которой стремится все вновь народившееся.
Он быстро сходился с людьми, и это сослужило ему хорошую службу. Везде, с кем ему приходилось встречаться, он находил собеседников, подробно рассказывающих ему о новостях тамошней жизни и всем том, что его интересовало. Так что когда он подошел к Садкам, он уже твердо и окончательно решил уезжать в город.  Ему очень хотелось пройтись по главному порядку, посмотреть на свой дом и поговорить со всеми односельчанами, но он сдержал свой порыв и так же, как отец, осторожно стал пробираться к Тышковым огородами.
Кособокий машкин дом встретил его тишиной. Иван похолодел. Сердце его гулко застучало, и тугой ком перехватил горло.  Он осторожно подошел к двери и тихонько постучал. Никто не отозвался. Иван дернул ручку на себя, и дверь податливо отворилась. В сенях было темно и пахло чем-то съестным. У него отлегло на душе. «Здеся», - облегченно подумал он и пошагал дальше в избу.
- Кто тама? – Раздался молодой девичий голос, и перед ним выросла стройная фигурка Нюрки.
В руках она держала маленькую свечку и освещала ею лицо Ивана.
Было уже сумеречно, но еще не темно, хотя в доме  все окутал мрак, и было плохо видно. Нюрка внимательно рассматривала его и явно не узнавала. Иван стянул картуз, и, прищурив свой здоровый глаз, с дрожью в голосе спросил:
- Не признала меня что ли, Нюрка? Это жа я, Иван… Мария-то где?
Нюрка всплеснула руками и чуть не выронила свечу.
- Мамоньки, - вскрикнула она, - да как жа энто? – Она еще внимательнее посмотрела на его лицо, на его кривой глаз и отошла в сторону, пропуская его вперед. – Теперича вижу, что ты, а сперва-то и не признала. Вырос ты, Ванька, здоровенный какой стал, совсем мужик!
- Да и ты тож, - засмеялся он. – Кака была козявочка, кады я уезжал, а ноне глянь – барышня, однем словом. Сеструха-то где, Мария? Я к ей пришел, обещался… А она-то помнит ли меня? А то може?..
- Тута она, - заворковала Нюрка. – Счас, должно, придет. А ты раздевайся покель, садися, исть, небось, хочешь? – Она засуетилась у печки, доставая чугунок, из которого вкусно пахло щами.
- Ишь покель, - потчевала она его, - счас она. У нас Машка теперя в коровнике, тама и ваша коровка, любимая у Машки. Управится, тако и придет. Она, вишь, дюже к скотине пригодная. Сама вызвалась, тако тама и торчит.
Иван аппетитно уплетал горячие щи. Ему казалось, что ничего вкуснее он  до сих пор не ел. Нюрка услужливо подлила еще.
- У себя-то не был, чай? – Спросила она.
- Нет, к вам первым и то огородами. Кто знат, како у вас тута, - сказал он, прихлебывая из ложки. – Люди всяки тута, мало ли чаво… Папаня наказывал быть осторожнее,  сама ведь знашь, чаво было.
На крыльце послышались легкие шаги, и Иван отодвинул миску. Все его существо напряглось и вытянулось вперед, как будто он приготовился к прыжку. В сенцах послышалось шуршание, и в отворившейся двери показалась Мария. В платке, повязанном поверх материной старенькой одежонки, висевшей на ней, как на вешалке, она была еще тоньше и казалась совсем хрупкой, как оголенная веточка маленького деревца, только что посаженного в землю и еще не проросшего в нее своими корнями, чтобы набрать силу. Она вскрикнула и прикрыла рот рукой, словно испугалась смотревшего  на нее во все глаза Ивана.
- Пришел я, как обещался, - охрипшим от волнения голосом почти прошептал Иван. – Вота ждем тебя с Нюркой тута, - он почувствовал, как колотится в его груди сердце, и предательски  начинают трястись руки. – Зря что ли пришел?
В душе его зашевелился червячок сомнения. Не так он представлял в своих мыслях встречу с Марией. Ему казалось, что она с ходу должна была броситься ему на шею и радостно и долго целовать его, а она стояла, застыв напротив него, и молчала.
- Как жа…- сказала она, развязывая платок, - ждали мы тебя. Знак нам был. Токмо не так  скоро. Рази Нюрка не сказывала ничаво?
- Не успела, сама теперя расскажешь, - отозвалась сестра. – Токмо чуть щами и покормила. Вота и говорите, как надоть вам. А я ужо пойду куда…
- Языком тама не мели, - строго наказала Машка.
- Не дурочка, чай, сама знаю, - обиделась Нюрка. – Уж будьте спокойны!
Дверь за нею закрылась, и Иван остался с Марией наедине. Он вдруг почувствовал какую-то неловкость, сковывавшую их обоих, и не знал, что теперь делать и как начать себя вести с ней.
Машка разделась, провела рукой по гладкой голове, расчесанной на прямой пробор, и присела на краешек скамьи рядом с Иваном, все также растерянно и волнительно глядевшим на нее.
- Знак нам был, - повторила она. – Приходил ктой-то к вам. На задах у вас рылись. Тама, за домом вашим. Спохватились поздно, проворонили. Може, и думали чаво, да толку мало. Никто, вишь, ничаво не видал, а токмо думали на вас, потому как пес ваш лаял, а никого не тронул. Токмо ямку тама и нашли, а боле ничаво. Тако посудили-порядили, да и замяли дело от греха. А мне и подумалось, что ты скоренько придешь, тако в сердце и засело будто заноза. Вота, вишь, знак верный был.
Иван не понял, что и как бросило их навстречу друг другу, только почувствовал под своими руками ее худенькие угловатые плечи и ее маленькие руки, обвившие его шею. Машка, припав к его груди своей головкой, тихонько плакала светлыми счастливыми слезами. Она все не верила, что он пришел к ней, и терлась о его плечо головой, стараясь вжаться в него крепче и крепче.
- Что жа, значит, ты теперя дояркой робишь? – Спросил Иван, наконец, отстранив ее от своего плеча. – Ну, и како тама?
- А ничаво, - утирая слезы, ответила Машка. – Робим потихонечку. Сначала-то ой как непривычно и чижало было! А теперя ничаво, обвыклись. Я-то Вашу коровенку за свою держу. Все послаще да поболе подложу ей. Вота она меня и признала… Ну, а вы-то как жа?
- Тож пока ничаво, - уклончиво начал Иван. – На чужом месте, знамо, как…Теперя ничаво. Скотинкой вота разжились, а Клаха наша ужо третьего готовится родить, вота как! Николай-то ужо в лета вошел, того и гляди папаню за пояс заткнет, а нам,братьям, тож думать надоть…
Он осекся. Рассказывать ли Машке о том, что в их селе побывал сам отец или нет, он не знал, а потому, на всякий случай, решил пока помолчать. Не стал он говорить и о валяльном деле, потому что это тоже могло натолкнуть Машку на догадку о том, кто же здесь побывал и зачем.
- Я вота вольная птица, - продолжил он через минуту, - лечу теперя, куды глаза глядят…   Вота к тебе добрался, опасался все ж ки, как встренемся… Сладились однако.
На лице Машки отразился испуг. Она вдруг тревожно огляделась вокруг и, понизив голос  до шепота, заговорила:
- Ты, Ванечка, чаво не думай, а токмо тебе здеся быть нельзя. Вона, вишь, к вам ктой-то приходил, а на тебя сразу и покажут, поди, тады отмажься. Враз скрутют, чаво да зачем – и конец! Ты ужо кумекай чаво другое.
Иван рассмеялся. Испуганное лицо Машки было такое комичное и детское, что невольно вызывало улыбку.
- А я и не сбираюсь здеся быть, - веско отрезал он, - не затем сюды шел. – Он сделал паузу. – За тобой шел. Я, Машка, в город надумал итить, тама теперя большое дело сбирается. Люди, вишь, сильно нужны. Тако, знамо дело, всем места найдутся. Ты вота что, - он покраснел до корней волос, - ты вота…ты выходи за меня, слышь? Тады вместе и поедем. Не боись, проживем. Среди людей не пропадешь! А здеся-то что?..
Машка охнула и опустилась на скамью. Она ждала и не ждала этого от Ивана. Ждала, потому что ей самой хотелось, чтобы он взял ее замуж и спрятал за своей пусть еще и не очень широкой и крепкой спиной, а не ждала – потому, что уж слишком скоро все произошло, так сразу и наотмашь.
- Вота ты как, - протянула она. – Враз рубишь, с плеча. А мне так-то нельзя…- она вздохнула. – Вота ты все про нас, а у меня Нюрка на руках, куды ее? Сперва Агашка нас кинула, глаз не кажет до сих пор, а теперича я значит? Нет…не могу я, Ванечка, так-то…
Иван с досадой почесал затылок. Он действительно совсем забыл про младшую машкину сестру и теперь думал, как выкрутиться из такого щекотливого положения. Брать ее с собой ему не хотелось, и даже не потому, что она могла мешать им, а прежде всего потому, что он и сам не знал, что и как будет на новом месте, а срывать Нюрку неизвестно куда было и накладно и глупо.
- Да-а-а, - протянул он, явно смущенный. – Загвоздка с Нюркой. А вота ежели к примеру, мы одне вначале  поедем, а потом ужо и ее кликнем, как сами пристроимся, тады как? Не пропадет, поди, одна недолгое время. Все ж ки свое все кругом, да и она невеста ужо, не узнать…
Машка пожала плечами. Ей нравились рассуждения Ивана, но она колебалась. Боязно было разлучаться двум последним родным людям и ехать на чужбину, где все могло оказаться совсем не так, как думалось. Но Иван глядел на нее таким нежным, влюбленным и умоляющим взглядом, что она улыбнулась ему, и он принял ее улыбку за положительный ответ.
- Пойдешь, значит, за меня? – Спросил он, ласково щурясь. – Ох, и жить мы с тобой ладно будем! Никому тебя, Машка забидеть не дам!  Не сумлевайся нисколь! А за Нюрку не ропщи: доведем до какого-нибудь дурачка да замуж выдадим. Вота и у нее своим домом жисть пойдет. Ты токмо не боись ничаво, не одна, поди, со мной…
Он кряжисто расставил ноги и расправил плечи, как будто принимал на них тяжелый большой груз, который нужно будет нести долго и бережно. Теперь вдали от родного дома, он почувствовал себя настоящим мужиком, отвечающим не только за себя, но и за этих двоих ничего не разумеющих девчонок, которых он звал за собою. Все насмешки и детские проказы откатились куда-то назад, словно их никогда и не было, а всегда он был человеком семейным, степенным и  рассудительным. Он даже стал медлительнее, как будто и впрямь нес тяжело и долго.
- Ты, Ваня, погодь, - остановила егоМашка. – Вота Нюрка с гулянки придет, тады и поговорим все вместе. Не то обидится девка, с характером она. То ж ведь сам говоришь, не дите ужо. Ну-к вздыбится да заартачится, чаво тады делать будем? Я без ее согласия тебе слова не дам.
Она замолчала и нервно затеребила юбку, то поправляя ее, то без причины оглаживая. Иван присел возле нее. Одной рукой он обнял ее худенькие плечи, другой запрокинул ее голову и вцепился ей в губы сладко и нежно. Машка вначале встрепенулась, как подстрелянная птица, а потом обмякла под его рукой, стала вялой и безжизненной.  Ее никто и никогда еще не целовал так, и она почувствовала, как плывет под ее ногами пол и кружится голова, а в висках стучат молоточки, отбивая такт ровно с биением сердца.
- Ишь ты, како, - выдохнула она, когда Иван оторвался от нее. – Голова-то кругом идет, словно пьяная я. Вота тоже… Ты уж, Ванька, при Нюрке того не смей, мала она ишо такое видеть. Да и я не привыкла, стыдно как-то…- Она смущенно спрятала глаза. – И чавой-то Нюрка долго так? Вота придет, ужо всыплю энтой невесте! – Машка подошла к окну. – Нешто покликать со двора? 
Ей хотелось охладить Ивана и выиграть время, чтобы и самой прийти в себя, для того, чтобы Машка ни о чем не догадалась. А потому она тянула время и держала Ивана на расстоянии.
- И впрямь пойду покличу, - ринулась она к двери. – Не ровен час, сболтнет что Нюрка. Да и решить надоть, что да как.
- Ну, вота ишо, - услыхала она вдогонку окрик Ивана, - пущай девка чуток погуляет, небось, не сболтнет, не глупая, видать.
Машка не ответила. Она вышла во двор и, чтобы Иван не увидал, встала с тыльной стороны ворот и запрокинула свою голову ввысь.
 Черное осеннее небо  висело над ней почти без звезд. Уже заметно холодало и на поверхности земли выступили первые заморозки. Ветер противно пронизывал ее одежонку, и шевелил завитки волос на ее шее. Ей было приятно его освежающее дуновение, и она с удовольствием подставляла ему свое разгоряченное румяное лицо. На душе ее была тихая нежная радость. Еще никто и никогда не целовал ее так крепко и сладостно и не заботился о ней с таким усердием, как Иван. После смерти матери, она словно потерянная смотрела на свою безрадостную жизнь. А теперь у нее появился совершенно новый особенный смысл, который открывал ей радужные перспективы и сулил хорошую и добрую жизнь рядом с тем, кто должен был стать ее судьбой.   
Она спиной чувствовала иваново присутствие, и оттого ей было еще приятнее стоять здесь на ветру в ожидании младшей сестры. «И чаво, егоза, гдей-то шляется, - думала она, прислушиваясь к звукам со стороны улицы. – Вота ведь выросла, а я и не видала как. Мать бы поглядела, каки мы с Нюркой…да Агашку бы найти, вота и славно тады было бы».  Машка засмеялась собственным мыслям, а потом заголосила на весь порядок.
- Нюрка, Н-ю-ю-ю-юрка!
В ответ донесся только лай местных собачонок.
- Ужо сидят у кого,- проговорила Машка. – Небось, с робятами лясы точит. Ох, и гулена девка, в кого токмо? Не засидит, видать, гля-кось, чаво делат!
Она ворчала беззлобно, скорее для вида, просто чтобы чем-то заполнить неловкую паузу между ею и Иваном. И он как будто понял ее. Тут же подошел и обнял за плечи, затем притянул к себе и также ворчливо пробурчал ей на ухо:
- Придет Нюрка, а ты вота в избу иди. Не весна, чай. Осень. Так-то и хворобу подхватить недолго, а мне хворая  жана зачем, мне ладная нужна, ишо с ей детишков народить надоть. – Он засмеялся.
Машка покраснела пуще прежнего, и только темнота скрыла ее густой бордовый цвет лица.
- Иди уж. – шутливо замахнулась она на него рукой. – Рано тако говорить. Ишь, ишо не венчаны, а он ужо за детишков принялся. Прыткой ты, Ванька!
- А мне старшого брата догонять придется, - забалагурил Иван, припоминая ей о Николае. – Говорю жа, у его ужо третьего ждут. Клаха дюже старается с им. Маманя токмо головой машет. Да куда тама! Они свое дело туго знают…
В тусклом свете свечи не было видно, как Мария совершенно растерялась и смутилась от этих его бесстыжих, по ее мнению, слов. Она нахмурилась и уже без всякого стеснения строго и даже сурово прикрикнула на него.
- Смотри, Иван, чтобы при Нюрка того не было. Ежели язык свой не обрежешь, я ножик возьму. Будешь тады на всю жисть шипеть, как Змей Горыныч. Не моги при ней такое, и, помолчав, добавила, - и при мне до поры до времени тако не говори. Созорничать не дам, тако и знай! Хоша и Агашкины сестры, однако тако, как с ней не будет! – Она сердито двинула табуретом и замолчала.
- Ну, будя,будя, - примирительно проговорил Иван. – Чаво дуться напрасно? Сполню, как просишь.
За окном послышались звонкие голоса, среди которых Машка угадала и Нюркин. Она подняла руку и прислушалась.
- Идет гулена, - сказала она, обращаясь к Ивану.- Смотри у меня!
Нюрка лукаво стрельнула глазами сначала на сестру, потом перевела взгляд на Ивана и засмеялась заливисто и заразительно.  В ее смехе было столько неподдельного искристого веселья, что и Машка и Иван захохотали вслед за ней так же, казалось бы, совершенно без причины, не понимая чему, но лишь потому, что всем было хорошо, а оттого и весело.
- Наговорилися, значит, - все еще хохоча, сказала Нюрка. – А я вота и не спешила, дай, думаю, поговорить людям, може, чаво дельное сговорят. А со мной-то, поди, не так просто было бы, - она сощурилась и хитро посмотрела на сестру. – Чаво скажете теперича?
От ее взгляда и Мария и Иван смутились и покраснели. Хитрая Нюрка явно намекала им на то, о чем они говорили без нее, но ее откровенные намеки словно сковали их языки, и теперь они не знали, как начинать свой разговор.
- Прытка больно, -  как можно строже проговорила Машка. – Враз чтобы все тебе знать надоть. А може, и не твово ума то дело? Вота ты… языком тама с робятами да девками не чесала ли? Небось, ляпнешь – не заметишь!
Нюрка обиделась. «Перед Ванькой норовит, - подумала она, - вишь, как изголяется перед им. А то словно овца тихохонькая…».
 - Небось, не глупая, - надула она свои губешки, - знаю, чаво сказать! Тако молотили всяко, а про энто дело и ни-ни! Для вас старалася, а ты тута... - она не договорила и только укоризненно покачала головой.
- Поздно уже, - вмешался Иван, - ты вота что, Нюрка, не обижайся зря. Завтра все узнашь, чаво да как. Вота нам с Машкой ишо чуток подумать надоть перед окончательным решением, а тама и тебе скажем, что надоть. Не боись, одну не бросим.
- Тожа тянучку задумали, - опять засмеялась Нюрка, - сказали бы ужо прямо, что, мол, женитесь и точка! А то завтра… Так что ли?
Иван молчал, оставляя ответ за Марией, ведь и ему она не сказала своего слова. Нюрка вклещилась в сестру глазами и ждала, понимая, что   от этого зависит не только судьба Ивана и Марии, но и ее собственная дальнейшая жизнь.
- Ишь глазишшами-то поедом ест, - попыталась отшутиться Машка. – Вота репей липкий!
- А ты скажи, - не унималась Нюрка, теперь уже уставившись на Ивана. – Вона у Ваньки ажник последний глаз из глазницы выпучивается, того и гляди скакнет наружу! – Она взяла сестру за руку и дернула ее так больно, что Машка охнула.
- Да женимся! - Сказала она, вырываясь от нее. – Тута делов ишо воз, завтра разговор будет. Шла бы ужо спать, Нюрка. И нам пора. Вона Ивана уложить надоть, а взавтре с петухами подыму, поспишь тады…
Нюрка подбоченилась, озорно подмигнула смущенному и обалдевшему от радости Ивану, а затем гордо прошла за занавеску, где спала вместе с сестрой и уже оттуда с  откровенной насмешкой  спросила еще раз:
- Тако теперича с кем спать ляжешь, Машка? Со мной али с кем? – И снова засмеялась молчанию обоих смущенных ее откровенным намеком.
«Ну и девка! – Укладываясь в сенцах под тулуп, думал про себя Иван, когда Мария прикрыла за собой дверь. – Энта побойчее Машки будет. Вота язва кака! И ничаво ей не страшно, напролом лезет! Энта точно не засидит! Атаман будет, а не девка! Машка-то перед ней – дите…».
А Мария, улегшись на кровати с краю, отчаянно отчитывала Нюрку на ухо, чтобы не услыхал Иван. Ей было неловко за нее, за то, что она уже все понимала, и со своей детской непосредственностью говорила обо всем так безапелляционно и откровенно, не умея еще быть тактичной и тонкой, как полагалось в таких случаях. Но Нюрка только хихикала, пропуская все ее замечания мимо ушей и целуя сестру в щеки, приговаривая на ее ворчание «миленькая моя» и тем обезоруживая Машку окончательно.
В ее душе наступил какой-то блаженный покой, которого она никогда не знала. Теперь, когда решение было принято, и Иван был рядом, она почувствовала себя уверенной и защищенной, как будто ее отгородили от чего-то тяжелого и страшного, что всю прежнюю жизнь  преследовало ее и не давало жить счастливо и свободно. Она прислушалась к легкому сопению сестры, повернулась в сторону двери, за которой спал Иван и, положив голову на руку,  уснула глубоким спокойным сном, в котором не было ни сновидений, ни прежних гнетущих дум, а только полный покой и тихая радость, которые так требовались для ее изболевшейся и тоскующей души. 
Ивану же не спалось. Он лежал под тулупом, припоминая каждую мелочь их разговора и думая, как завтра станет разговаривать с обеими сестрами. Оставаться здесь долго было опасно, а потому все должно было разрешиться как можно скорее. В голове его крутились разные мысли и о доме, и о Василии, и о прежних своих соседях, которых он теперь боялся встретить, но так хотел видеть, чтобы самому разузнать обо всем, и о своем прежнем доме, который был занят уже новыми хозяевами, но по-прежнему тянул к себе счастливыми детскими воспоминаниями, и о том, как круто теперь изменится его жизнь. Но думал он обо всем этом спокойно, рассудительно, уверенно, и причиной всему была Мария, для которой он готов был свернуть горы и пойти хоть на край света, потому что она теперь была для него самой близкой, родной и дорогой.  И никто не мог поколебать его решения, сбить с избранного пути или отговорить на что-то другое. Он был в себе уверен как никогда. И это истинно мужское чувство тоже подарила ему Мария, которая была здесь  совсем рядом, и которую он чувствовал и желал каждой клеточкой своего тела. 
В щелях старого дома свистел холодный осенний ветер, продувавший сенцы насквозь. В маленьком окошечке, выходившем на двор,  сиротливо сияли тусклые звездочки, и месяц упирался рожками в темное небесное пространство, чуть отклонившись в сторону, словно хотел подглядеть в это маленькое оконце за Иваном и его мыслями. И шорох веток, трепетавших от порывов ветра, порой напоминал чьи-то осторожные вздохи, словно кто-то боялся помешать этому новому нарождающемуся течению жизни.
Иван слышал, как засветло, стараясь никого не разбудить, встала Мария и осторожно просунула свою голову в дверную щель, желая рассмотреть, спит ли он. Как она, прошуршала своей юбкой и остановилась около него, внимательно разглядывая его лицо. Он притворился спящим и ощущал тепло, идущее от нее и особенный парной запах ее тела, который будоражил его своей близостью. Ему хотелось схватить ее и притянуть к себе, но он вдруг застыдилися своего чувства и неловко закашлялся от своего волнения.
Мария чуть отошла от него, и он услышал легкий стук ее босых ног, ступавших по холодному полу. Она снова остановилась и прислушалась к нему. Иван притворно засопел и повернулся на бок так, чтобы видеть ее еще лучше. В полумраке, в приоткрытые щелки глаз он увидел всю ее худенькую фигурку с белыми стройными ногами и высокой грудью, топырящейся из-под рубахи, и сердце его снова бешено заколотилось. Впервые он видел ее полураздетой, простоволосой и такой близкой, словно они были уже мужем и женой. Он не понимал, зачем она пришла к нему и так пристально и внимательно наблюдала за ним, словно изучала в нем что-то такое, в чем она сомневалась и не знала, или любила и просто не могла наглядеться.
- Чаво жа так рано встала? – Неожиданно проговорил он, и Мария вздрогнула, как будто ее застали за чем-то постыдным и неприличным. – Спала бы ишо…
- Печку топить надоть, - скороговоркой затараторила она, взявшись за ручку двери и приоткрыв ее. – Вона Нюрку сбирать надоть, самой тож. Доим-то ить рано. А ты поспи, коли хошь, тебе торопиться некуда покель. Отдохни малость до стряпанья. Счас я… - она торопливо юркнула в избу и уже оттуда заговорила громко, чтобы он слышал каждое ее слово.
Нюрка сонно мычала, никак не желая вылезать из теплой широкой постели в застывшую утреннюю тишину избы. Мария ворчала, ворочая возле печки чугуны и выгребая прогоревшую золу.
 Иван мигом оделся и подскочил к висевшему на длинной веревке рукомойнику. Вода в нем была ледяная и сверху даже покрытая легкой корочкой. Она обожгла холодом его горячее лицо и окончательно прогнала следы ночной бессонницы. Он стянул с веревки полотенце и начал вытираться, вдыхая в себя запах этого дома, похожий на запах, которым ночью веяло от Марии. Затем вошел в избу, ласково, но сильно отпихнул ее от печи и сам стал разжигать в ней огонь, подкладывая в зияющий ее рот трескучие сухие поленья. Огонь занялся сразу и весело заплясал, облизывая своими длинными рыжими языками все, что попадалось на пути, и  подминая под себя с каким-то отчаянным гулом и жарким посвистом.
-  Хозяеваешь? – Охрипшим со сна голосом спросила Нюрка, выглянув из-за занавески. – И то дело. У нас с Машуней для мужиков дел невпроворот. Вона,  изба вся токмо не сыпется… Кады ветер сильный, тако скрипит, словно на бок завалиться хочет. Инда страх берет от энтого…   - Она вышла из-за перегородки и встала как раз напротив него. – Вота ты, Ванька, по мужицкой части хоша чаво поделай для нас доколь определишься.
Иван снова смутился и покраснел.
- Тако я здеся на чуток. Ноне все узнашь, чаво надоть. Пущай тебе Маруська все и расскажет, а ежели что не поймешь али так любопытно, тако я сам скажу. – Он закрыл дверцу печки и распрямился. – Покель тута, сидеть сложа руки не буду. Изба-то ваша и точно с разговором, небось, и мыши сбегли от такого…И то чудно, что не завалилась ишо…
Нюрка хмыкнула и пролетела мимо него, озорно задев его локтем. Мария улыбнулась ее озорству. Она радовалась, что сестра приняла Ивана попросту и безоговорочно, и можно было не бояться, что их с Иваном решение она встретит в штыки или с присущими ее возрасту ревностью и эгоизмом.
- Ну, ты тута хозяйствуй дале, - сказала она Ивану, закутываясь в платок. – Итить мне надоть, чай, коровы ждать не будут, да и на ферме порядки строгие. Ты не гляди, что все обчее, спрос большой с нас…Вота, може, ишо тебе молочка принесу от  вашенской коровки, спробуешь тады свово…
В избу вошла румяная и по-прежнему смеющаяся Нюрка. Она опять толкнула Ивана словно ненароком и, подмигивая сестре, пролепетала самым невинным тоном.
- Счас я, Машуня, тольке оденусь. Скоренько. Ты, вона, Ваньке чугуны укажи: где шши, где каша, поди исть хочет, ажник живот присох.
Иван посмотрел на нее благодарно. Он и впрямь и продрог за ночь, и проголодался, и теперь в отсутствие обеих сестер мог наесться до отвала и без всякого стеснения, считая себя уже членом их семьи, а потому не обязанным соблюдать какие-то правила приличия для гостей.
Мария кивнула.
- Не жди ужо нас, ишь один. Мы-то не враз вернемся, а ужо тады посидим, как надоть. С молочком парным… и, подумав немного, добавила, а, може, и не токмо с молочком.
- Ты ужо тама с Нюркой потолкуй о чем надоть, - тихонько проговорил Иван и указал головой в сторону Нюрки. -  Самому-то мне не очень с ей говорить ловко, ишь задирает  как, плутовка! Ужо дюже она, Мария, бедовая у тебя.
Выскочившая Нюрка подхватила сестру под руку и поволокла вон из избы, на ходу оглядываясь на Ивана и делая ему разные рожицы, отчего ее юное лицо становилось еще моложе и еще больше было похоже на старшую сестру. Голос ее еще долго звучал по всей улице, звонкий и ребячий.
Оставшись один, Иван деловито сунулся в стоявшие чугунки и с удовольствием выволок их на стол. Пахнуло густым наваром кислых щей, и крупная рассыпчатая картошка поглядела на него, точно говорила, чтобы он непременно ее съел. Печка трещала весело и уютно, быстро согревая остывший за ночь дом. Он налил себе полную миску, отрезал добрый кусок хлеба и аппетитно, как когда-то в детстве за материнским столом, зачмокал от удовольствия. Ему особенно было приятно, что стряпня эта, по всей видимости, была именно Марии, а из ее рук он съел бы и уваренную подметку. Поглядывая по сторонам, он то и дело замечал прорехи этого дома, которые сразу говорили внимательному глазу, что хозяина здесь давно нет, а потому все находится в разрухе и упадке без его сильных и умелых рук.
- Эх, бабы, - вздохнул Иван, как будто он уже был бывалым мужиком, за спиной которого немалый опыт семейной жизни. – Трепыхаются, как рыбы об лед, а толку с них… Враз видать, что одне.
Он еще раз обошел весь дом, осмотрев как можно внимательнее все, что считал нужным, и опять горестно вздохнул. Дом и вправду был в самом плачевном состоянии. Он кособоко осел на одну сторону и напоминал старика, сгорбленного от недуга под самую землю, и смотрящего своими щербатыми окнами, как будто через плечо, извернувшись на всех гнилыми почерневшими рамами.
- Проще новый ставить, чем энтот чинить, - вслух произнес Иван свой приговор. – Вовремя я поспел. Так ить и до беды недолго. Вона, чуть что и завалится, гляди, и никому дела нетути. А они и в ус не дуют, молчат, небось. Тута кричать впору, требовать, да Машка не пойдет, жидка на энтот счет. Молчальница…Вот ежели токмо Нюрка, энта молчать не будет, энта изо рта кусок урвет, дай токмо срок…
Он еще раз осмотрел всю обстановку избы. Старенькая деревянная кровать, доставшаяся сестрам от отца и матери, была аккуратно заправлена старым ватным одеялом, поверх которого лежал видавший виды тулуп, две подушки да плешивый овчинный коврик в ногах, на который они спрыгивали со своей высокой кровати. Стол, выскобленный до бела ножом, как и полагалось в деревнях, в углу иконки с лампадкой, а напротив стены самодельный здоровенный сундук, служивший сестрам гардеробом. Вдоль стены стояла лавка, на которой возле самой печки стояли ведра с водой и разная всячина, нужная для нее, и срубленные грубые табуретки, облупленные и оттого казавшиеся еще более старыми. Он откинул крышку сундука и отвернул верхнюю тряпицу. Прямо наверху аккуратно и бережно сложенное лежало белое подвенечное платье, расшитое на груди и украшенное  спереди тряпичными цветочками. Иван приподнял его и потряс перед собой. Платье было новое и маленькое, словно специально шитое на худенькую Машку, а под ним лежала тонкая и прозрачная вуаль, тоже белая, но слегка пожелтевшая от времени.
Иван представил, как Машка надела это платье и стоит с ним в церкви, ожидая, когда их поведут под венец, и зарделся от жара, нахлынувшего на него. Он вспомнил пузатую Агашку, прибегавшую к ним, которой, вероятно, и предназначалось это платье, и почмокал губами. Теперь оно, конечно, достанется его Марии, и сердце его радостно забилось от предвкушения этого долгожданного события.
Он надеялся, что Мария все толково и коротко расскажет и объяснит сестре, и ему не нужно будет еще раз втолковывать Нюрке все, что он говорил самой Марии. Но в душе его нет-нет да и шевелился червячок какого-то неясного сомнения. Он положил платье обратно и захлопнул сундук. Чтобы отвлечься от своих дум, Иван решил заняться непривычным для себя сапожным ремеслом. Отыскав под кроватью машкины и нюркины опорки из старых ношеных валенок, он взялся подшить их, чтобы хоть как-то залатать зиявшие по подошве дыры. Он отыскал толстенную иглу, вдел суровую нитку и приладился на своем колене латать заплаты, обрезав опорки по краям голенищ.
Стежки получались неровные и неуклюжие, заплатки плохо держались на изношенной подошве и норовили оторваться снова, но он упорно стегал шов, пока они, наконец, прочно не становились на нужное место. Иван работал с усердием и старанием. Спина его взмокла, и на лбу выступили крупные капли пота, но опорки, наконец, были подшиты. Он удовлетворенно осмотрел свою работу и крякнул от удовольствия. Первый его домашний почин был успешен.
Выйти на двор Иван не решался: опасался, что кто-нибудь увидит его и донесет в правление. Недавний визит  отца наделал там переполоха, и теперь его внезапное появление здесь было бы равносильно обвинительному акту в отношении их всех, а потому нужно было сидеть тише воды, ниже травы.
Из-за окон доносились отдельные крики и голоса, среди которых он различал и давно знакомые. Иван подкинул в печь дров и уселся рядышком, размышляя, что теперь делает Мария, и скоро ли она вернется назад. Время тянулось для него мучительно долго, пока он еще издалека не расслышал звонкий неугомонный голос Нюрки, кричащий на всю улицу. Он встал и осторожно, чтобы не было видно его проходящим, посмотрел в окно.
Нюрка бежала впереди, размахивая перед собой рукой, в которой была зажата какая-то бумага. Вслед за ней неторопливо шла Машка, бережно держа в руках крынку молока, завернутую в солому. Иван недоумевал, он никак не мог понять, что за радость заставляет Нюрку бежать с клочком бумаги и орать на весь порядок, как оглашенную. Он широко открыл входную дверь в избу и ждал их у самого порога.
Нюрка ворвалась в дом вместе с морозным воздухом и запахом свежего дня, такая же румяная и бойкая, как и утром. Она с ходу бросилась ему на шею и радостно завопила:
- Вота, Ванька, новости-то какие! Ужо Машка мне все рассказала ноне, да и тута, гля-кось, точно в одну трубу трубят с тобой. – Она сунула Ивану клочок газеты. – Читай, ежели грамотный. Ужо мы с Машкой и другими бабами читали при коровах-то. Вота дела какие!
Иван непонимающе мял в руках сунутый ею клочок. Впервые он не с чьих-то слов, а сам лично читал то, о чем постоянно твердили теперь со всех сторон. Власть поднимала на ноги свои рухнувшие и едва дышащие заводы и фабрики, и вновь обращалась за помощью к крестьянству, призывая их работать на индустриализацию страны. Иван медленно, по складам бормотал про себя каждое слово, читая иногда по нескольку раз, прежде чем понимал смысл некоторых мудреных фраз, непонятных своими новыми незнакомыми словами. Он исподлобья посматривал на обеих сестер и видел, как они ждут от него его мнения, сосредоточенно наблюдая за его глазами, бегающими по строкам.
Машка, раскутав кринку, тут же налила ему молока и подвинула почти вплотную к краю стола. Но он только шевелил губами, решив, что возьмет ее только когда дочитает все до конца.
- Инда втюрился как, - услышал он шепот Нюрки, - шепочет даж! И не до молока ему, гля-кось, и не до нас с тобой! Вота, знала бы кабы, что так-то будет,дык посля бы сунула. А то и не спросит, чаво жа энто мы с тобой насчет его удумали…
Иван отложил клочок, взялся за кружку  и так же молча быком выпил ее. Затем вытер молочные усы с лица, и дружелюбно улыбнулся.
- Значит, судьба сама к нам лицом повертается, - сказал он, - вота и Нюрка, видать, за нас. Чаво расспрашивать-то, коли и так все яснее ясного. Было у меня сомнение чуток, да теперича вижу напрасно. Все одно к одному складывается. Так тому и быть, видать. Так что ли говорю?
По улыбке Марии, по хитрой нюркиной ухмылке понял он, что угадал их мысли. И теперь уже держался совсем как хозяин, нисколько не стесняясь и не тушуясь ни перед Марией, ни перед озорной и непоседливой Нюркой.
Иван ничего не расспрашивал. Мария сама с подробностями рассказала про все, когда они уселись за стол.          
 - Ноне митинг был у нас, - начала она степенно и как можно серьезнее. – Вота по энтой самой газете. Заведующая наша собрала нас всех,  и зачали тута жа нам про политический момент, тако что ли, Нюрка? – Сестра утвердительно кивнула. – Агитатор тама и председатель с им. «Надоть, - говорят, - понимать, чаво в стране зачинается, и потому теперича крестьянство должно помочь рабочему городскому люду. И потому, - говорят, - добровольцы нужны. Строить, - говорят, - будут дюже много, работники нужны. А профессии,- говорят, - научим, было бы желание. И вы, -  говорят, - граждане дорогие, подумайте над энтим». А нам с Нюркой чаво думать? Тута ужо давно обдумано все. Согласные мы. Избенку нашу заколотим, - да и в путь, чаво жа тута ловить?
Иван слушал внимательно. Ему и верилось и не верилось, что все складывается так удачно, как по маслу, и даже настораживало. Ехать решили все вместе. Пожитков было немного, и оставалось только получить отходную из колхоза, но  за этим, при таких делах, дело не стало.
На следующий день сестры без лишних слов побежали к вербовщику и изъявили свое желание ехать работать к ним на завод. Председатель несколько покуражился, чуть пожурил сестер для видимости и отпустил с богом, как сирот и самых выгодных для такого дела селян. Никто за них не ругался и не рыдал, как другие, а потому отпускал он их с легким сердцем, спихивая с рук как одну из своих многочисленных забот. 
Иван решил  потихоньку и незаметно пристроиться к ним, чтобы потом, в дороге, как бы невзначай, оформиться вместе с ними и ехать уже на общих основаниях вполне официально и законно. Пока же он терпеливо отсиживался дома. Вербовщик крутился по селу целую неделю. Большинство набранных было из семей бедняков, многочисленных и малограмотных, а порой и вовсе неграмотных, которые смотрели на все с опаской, но и с любопытством, присущим молодости. С небольшими узелками, где лежали кое-какая одежонка и харч, цепочкой поплелись они за вербовщиком, на ходу утирая катившиеся слезы и помахивая родным руками и фуражками. Обещания казенного обучения, одежды и кормежки с последующим предоставлением жилья в общежитии и обязательного рабочего места по специальности, привлекало многих, кто дома не ел досыта и не имел ни разу новой пары одежки или сапог. Красочные речи агитаторов и обещания делали свое дело. Молодняк потянулся из деревни в город, к новой более сытой и красивой жизни, которую обещали со всем рвением и убежденностью представители Советской власти.
Ранним утром с выправленными документами вербовщик уже ждал селян, собиравшихся у сельсовета. С Садков и других окрестных деревень и сел подходили молодые девки и парни и кто с озорством, а кто и с настороженностью смотрели на него во все глаза. Председатель, сам из бывших городских рабочих, с комом в горле прокричал напутственную речь и подогнал две подводы. Провожающие захлюпали носами и стали вытирать слезы, словно провожали своих родичей во что-то ужасное, откуда нет уже возвращения.
- А плакать ни к чему, - увещевал их вербовщик, мужик крепкий и здоровый. – Не на войну едут. Вот погодите, через годок-другой приедут они к вам новыми  городскими людьми, так вы не узнаете их! Тогда уж если и поплачете, так только от радости за них!
Говорил он убежденно, и  весь его сытый и здоровый вид убеждал больше слов. Матери, расцеловав своих чад и напоследок дав им последние наставления, перекрестили их и усадили в подводы. И пока они не скрылись из поля зрения, все махали им руками, изредка вытирая катящиеся слезы.
Иван поджидал всех на станции. Еще накануне, прознав от сестер, куда их повезут, он ночью пешком отправился к железной дороге. Там и решил он подождать их всех, чтобы улучшить момент, когда можно было бы подойти самому.
Станция гудела, как муравейник. Стараясь не привлекать к себе ничьего внимания, Иван пристроился возле толстой тетки с мешками и задремал. Отъезжающие и прибывающие поезда, мерный и монотонный стук колес, зычные крики машинистов и обходчиков нисколько не мешали его сну. Продрогший от ночного холода и согревшийся в теплой душной станционной зале, он уткнулся носом в воротник и неожиданно для себя крепко уснул.   
- Да вота жа он, - сквозь сон услышал Иван  знакомый нюркин голос и почувствовал, что кто-то резко и сильно дергает его за рукав пальто. – Спит оглашенный, - ругалась Нюрка, - а мы ишши его здеся… Вставай, пора ужо. Поедем счас!
Она отчаянно трясла его со всей своей силой. Иван открыл глаза. Нюрка, красная и сердитая, глядела на него блестящими злыми глазами. Рядом стояла спокойная и смеющаяся Мария, ничуть не смущенная ни поведением младшей сестры, ни тем, что он уснул в такое неподходящее время.
- Поедем счас, - повторила она за Нюркой, - вона и провожатый наш ужо с начальником договаривается. Спать что ли далее будешь, али как?
Дошедшие до сознания слова моментально пробудили Ивана. Он резво вскочил на ноги и тут же закрутил головой, разыскивая вербовщика, к которому намеревался подкатить как бы внезапно и случайно.
- Во-о-о-н  он, - показала глазами в его сторону Машка, - поди, спробуй счастье свое. А нет, - так придется самому как-то…Тады ужо сам кумекай, как да чаво…
Сердце Ивана забилось гулко и тревожно. Ему было страшно и боязно, подкатиться к такому огромному и, как ему показалось, уж очень серьезному мужику. От волнения он закашлялся и покраснел, по всему было видно, что ему не по себе. Насмешливые глаза Нюрки так и кололи его.
- Спужался, Ванька? – Съязвила она. – Тады как хошь. Токмо посля ужо поздно будет. Вона они ужо и по рукам бьют…
Иван не дослушал ее слов и бегом направился к вербовщику. Подойдя к нему, он решительно дернул его за рукав и громко, развязно заговорил, словно его только здесь и ждали.
-  Записывайте и меня ужо что ли, - заявил он обернувшемуся на него мужику, - согласен я!
Вербовщик ошарашено посмотрел на него и отдернул свою руку. Иван совсем не интересовал его, а такое панибратское отношение и вовсе не понравилось своей нахальностью. Иван растерялся. Он ожидал совсем другого: что сейчас мужик с распростертыми объятьями примет его к себе, тут же обеспечит его всем необходимым и с радостной улыбкой повезет с собой. Но вербовщик повернулся к нему спиной и явно не желал с ним разговаривать, всем своим видом оказывая Ивану полное презрение.
- Да как жа так, - забормотал Ванька, - ить я вас всю ночь тута ждал, чуток не проспал, а теперича, значит, меня по боку? – Он опять дернул вербовщика за рукав. – Надоть мне, надоть и точка! – Иван начинал злиться.
- Ну чего тебе? – Обернулся мужик и посмотрел на него усталым тяжелым взглядом. – Набрано у меня уже, комплект, полный. Куда я тебя?
- А мне надоть! – Напирал Иван, злясь еще больше. – Я, може, тоже жисть новую строить хочу, тож доброволец!
- А раньше-то ты где был, доброволец? – Сердито пробурчал мужик. – Когда я по домам да деревням ходил, тебя не видал, не встречал добровольца такого. А теперь ты откуда-то явился, как снег, на голову, и стоишь здесь орешь?!  Говорю тебе: мест нет, комплект у меня. Иди поищи кого другого. Нынче наш брат везде шныряет, найдешь с кем новую жизнь строить, - вербовщик иронично засмеялся. – Видал, - кивнул он начальнику вокзала, - откуда только такие берутся? Неделю в Садках и ближних деревнях был, а его не видал, а тут на тебе – возьми с собой! Требует еще! Иди-ка ты отсюда по-хорошему!   
От досады и злости глаза Ивана налились кровью. Он сощурил свой здоровый глаз, отчего лицо его приобрело хищиное и неприятное выражение. Он боднул головой и отчаянно с остервенением пошел на мужика.
- Возьми, говорю, не то… Нужно мне очень! Девка у меня тута, не пушшу я ее одну с вами! Жениться я на ей хочу, понял ты ай нет?
- Видал? – Изумился вербовщик, снова обращаясь к начальнику станции. – Каков умник! Ну что ты на меня глазом своим сверкаешь? Не могу я, мест у меня нет, набрал я свой козырь! Ну, куда я с тобой? Думал больно долго, малохольный!
- Я враз решил, ране всех, - возразил Ванька,  - токмо так получилось… Возьми, Христа ради…
  Теперь он смотрел на вербовщика почти с умилением и даже снял с головы свой картуз и мял его в руках.  Вид его был жалок и обижен, и комок, подкативший к горлу, готов был пролиться горькими солеными слезами, как у ребенка, обойденного несправедливо этим большим взрослым дядькой.
- Да возьми ты его,- заступился начальник вокзала, - денешь после куда-нибудь, а может, он и сам по дороге отстанет или прибьется к кому другому. Возьми до кучи. Твои что ли там? – Он кивнул на отдаленную толпу, где стояли Мария и Нюрка, изо всех сил стараясь разглядеть и расслышать все, что происходило у них. – Ясное дело, девки… Заревет еще из-за них. Возьми уж!
Вербовщик оглянулся. Мария и Нюрка моментально опустили глаза и стояли, понурив головы. 
- Эти что ли? – Спросил он у Ивана. – Беда мне с вами!
- Эти…- вздохнул Иван. – Надоть мне, жениться хочу…итак долго ждал, прозеваю ишо…
Вербовщик и начальник вокзала рассмеялись.
- Ну, шут с вами, - сдался мужик, - придумаем что-нибудь! Только смотри у меня, не балуй. Враз отчислю тогда, и девки не помогут, так и знай! Иди уж к кралям своим!
За спиной Ивана снова раздался дружный хрипловатый смех. Но ему было все равно, что они думали. Главное, что он добился своего и теперь никто и ничто не разлучит его с Марией, к которой он шел так долго и трудно.
                7               
   Уход Ивана как нельзя был на руку. Теперь Клавдея и вовсе успокоилась и поглядывала на всех свысока. Николай набирал обороты, и с каждым днем становилось все очевиднее, кто теперь настоящий хозяин дела.  Она похаживала, покачивая широкими крутыми бедрами, важно и снисходительно поглядывая на младших братьев уверенным хозяйским глазом, не стесняясь и не боясь ни свекра, ни свекрови.
Лексей быстро сдавал и, стоя у валяльного стола, уже не думал поспевать за старшим сыном как когда-то. Он все еще пытался удержать дело в своих руках, но с каждым днем понимал, что оно ускользает от него, и он уже не в силах держать сына на вторых ролях, который посматривал на него многозначительно  и нетерпеливо.
Его разраставшееся семейство говорило о том, что он уже давным-давно реально вышел из-под его опеки, и только ожидал удобного случая сказать об этом отцу.
Лексей понимал, что положение его становилось шатким и щекотливым, но неустроенность младших, а главным образом, Шурки, заставляло его делать вид, что он ничего не понимает, а потому продолжает, как и раньше, свою роль главного и непререкаемого хозяина в доме.  Николай в отличие от Клавдеи терпеливо молчал. Ее подзуживание злило его, но сказать обо всем открыто он не мог. Младшие братья, не причастные к их делу, постепенно отдалялись все дальше и дальше, становясь для него не только обузой, но и совершенно чужими людьми, не имеющими для него никакого интереса.
После ухода Ивана оборвалась последняя ниточка, объединяющая их семью, и теперь каждый держался отдельно, не проявляя интереса к делам других, словно все они были просто случайными попутчиками, оказавшимися вместе на определенном отрезке времени своей жизни. Дарья, все еще сильная и властная по-прежнему не уступала своей снохе, но тоже чувствовала ее нерасположение и дыхание в затылок, хотя  та до сих пор уступала ей в мастерстве. Клавдею это не смущало. Она молчаливо делала свое дело, стараясь не замечать ни своих оплошностей, ни настроения свекрови. Родив вскорости девку, она по-прежнему не проявляла к детям никакого интереса, и на все замечания Шурки отвечала нехотя и односложно. Ее материнский инстинкт, казалось, не пробудился и с рождением третьего ребенка, она все также не желала заниматься детьми и проявляла интерес только к мужу и его работе, оставаясь совершенно безучастной к судьбе своих малышей.  Шурка из сил выбивалась, крутясь по хозяйству и между тремя малышами, один из которых был грудным и слабеньким, несмотря на всю дородность и крепость своей родительницы.
Сопливая малышня, галдевшая с утра до вечера, а еще и по ночам, не нравилась и Сереге с Сашкой. То, что их, уже взрослых ребят постоянно просили посидеть и присмотреть за детьми, раздражало и злило их. В отличие от Ивана с удовольствием исполнявшего роль няньки, они не были большими любителями детворы, а потому постоянно искали повода увильнуть от просьб сестры и указаний Клавдеи.
Ослабление позиций отца и матери и их заставляло задуматься о будущем. Было ясно, что отделение Николая неминуемо, и распад их семьи неизбежен. Женитьба на здешних девках тоже не сулила ничего завидного, а потому каждый из них пришел к выводу, что и им нужно уходить из дома в город, как только это будет возможно.
- Папаня-то ужо навовсе на выдохе, - говорил Серега, оставаясь наедине с Сашкой, - не ныне – завтра сцепятся с Николаем. Вона Клаха змеюкой зырит по сторонам. Маманя-то ей теперя и слова  поперек боится сказать. Как  жа, теперича она с Колькой в силу вошла, куды тама…Нам-то с тобой и вовсе места нетути. Щелкает своих голожопых, точно орехи колет. Шурка-то замучилась с ими, а ей хоша бы что. Небось, зудит свое Кольке по ночам. Ночная-то кукушка всех перекукует…
Сашка не отвечал. Он молчаливо выслушивал брата, но, как и всегда,  хранил полное молчание, и что у него было на уме, знал только он один.  Этот увалень, толстый и медлительный, не делился своими мыслями и переживаниями ни с кем. Его внешность выражала полную безучастность ко всему, что происходило в их доме, и равнодушие это еще больше бесило Серегу. Не найдя в брате сочувствия и поддержки, он переключился было на Шурку, но та дала ему такой отпор, что он не на шутку испугался и отстал от нее навсегда с подобными речами и подзуживанием.
- Смотрикася, сеструха, - приступился он  к ней, - како тя Клаха заделала…точно девку на побегушках у ейных сопливых. Тако из говна и не вылазишь, а вспомни-ка, како у папани те было? Лучшее всех жилось! Папаня-то в те души не чаял, все те дозволял, не то, что нам, братьям, а ныне чаво? Ныне ты только что не на дворе живешь, и папаня ужо те не защита. Вона как Колька с Клахой заделались, при живом родителе свое правят, не ныне-завтра навовсе спихнут… Тако и будешь при них с говном возиться ихнем…
- Уйди от греха, Сереня, - зашипела на него и без того раздраженная и уязвленная Шурка. – Ни в жисть Николай на такое не пойдет, энто твое токмо жало змеиное тако, а у ево совесть ишо есть. И дитев не трогай, не виновати оне, что мамка у их така, что дрыном не перешибешь. Жалко мне их. А Клаха, погодь, свое ишо огребет, не все терпеть Николаю ейную волю. А ты не зуди тута, не то и папане, и Николаю, и всем другим расскажу, будет тебе тады ото всех сразу!
Отпев Сереге, Шурка понимала, что во многом он прав, но идти на поводу у него не желала. Она видела, что отец слабел, и дело переходило из его рук в николаевы, но даже в мыслях не допускала, что ее любимый брат способен выгнать отца и мать вместе с ней и младшими братьями прочь. То, что Клавдея зудела о своем, она не сомневалась. Это было очевидно и так. Она по-прежнему не питала к ней никаких родственных чувств и даже малейшего расположения, а рождение третьей дочери окончательно отдалило ее от снохи. 
Маленькая слабенькая девочка, которая требовала постоянного материнского участия и заботы, была для Клавдеи точно никчемная и непонятная обуза. Она с сожалением поглядывала на нее и как будто не понимала, почему она еще жива и для чего она родилась, раз жизнь ее едва теплится усилиями хлопотливой золовки. Двое первых крепких детей уже не требовали той постоянной заботы, которая нужна младенцу, и она была почти довольна тем, что они самостоятельно ползали и занимались по дому, изредка напоминая о себе плачем, когда были голодны.
Ее плодовитость, предсказанная повитухой, оправдалась полностью. Роды проходили у нее легко, и на очередного младенца она посматривала как на что-то неизбежное, что было неотъемлемой частью их жизни с Николаем.
Когда опасаясь, что девочка умрет некрещеной, Дарья и Шурка понесли ее в церковь, Клаха только с сожалением пожала плечами, как будто говорила им о напрасности их усилий. Заправляя очередной сапог, она бросила им через плечо:
- Идитя чаво жа, кады неча делать…а тако успелось бы ишо…все едино ангельска душа…
Девчушку нарекли Антониной. Но, несмотря на все усилия, она скоро после крещения  тихо умерла во сне, никого не потревожив своим ночным  криком. Утром, обнаружив остывший крохотный комочек, Клаха спокойно перекрестилась и сообщила ровным не дрогнувшим голосом:
- Преставилась Тонька наша. Бог дал, бог и взял.
Под молчаливые шуркины рыдания Николай сколотил маленький гробик и сам отнес его на погост, где закопал первого умершего своего ребенка также без слез и рыданий, спокойно и равнодушно, как будто это был котенок или другое домашнее животное. Потом не раз приходилось ему также тихо и без скорби хоронить своих младенцев, которые не смогли выжить в страшных и нелепых обстоятельствах их с Клавдеей жизни, с полным душевным спокойствием и без всяких переживаний, руководствуясь все той же оправдательной поговоркой «Бог дал, бог и взял».
Удивительное клавдеино спокойствие по этому поводу никак не принимала шуркина душа. И если Дарья смотрела на это с пониманием и даже облегчением, произнося свое покорное «отмучилась ангельская душа», то Шурка смириться с этим не могла никак. Она еще сильнее возненавидела сноху и всем сердцем жалела брата, считая, что он совершил в своей жизни большую и даже роковую ошибку, женившись на такой бездушной и неблагодарной женщине, как Клавдея.
Теперь уже и она подстегивала отца и мать к непременному разрыву в отношениях с братом и снохой. Ее душа не могла и не хотела оставаться под одной крышей с Клахой, которая начинала верховодить в их доме все больше и больше.
- Деваться некуда, мать, - как-то с горечью обронил Дарье Лексей. – Видать и впрямь конец всему приходит. Надоть отделять Николку, покель чаво хужее не вышло. Вона ужо и шуркиному терпению конец пришел. Ужо, ежели и она про то жа поет, значит, и впрямь расходиться пора. Добро, что сыны выросли, пристроятся куды-нибудь, а и мы, покель не вовсе старые, не пропадем. А тута ужо места нам нетути, сама вишь. А Кольку-то гнать с его хвостами куды жа? Мал-мала мене, да Клаха не ныне-завта снова с пузом пойдет. Вота и кумекай, како да чаво…
- Да как жа энто, - горестно разводила руками Дарья, - неуж Колька родных братьев с сестрой да мать с отцом со двора погонит? Вота ужо, Лелюша, тады крышка нам с тобой. Кого жа тады сростили мы, ежели так-то?
- Выгнать-то, може, и не выгонит, а жисти все едино вместе не будет. Вона Клашка зырит како, точно кусок из горла вынает… Знамо, мешаем мы ей. Теперича ей охота всюду хозяйкой быть, а при нас-то никак вовсю не развернуться, кумекать надоть, мать, с чаво она тако злится. Поди, ужо и Николаю все уши прозудела. Молчит покель, а чую, что тоже дюже терпит. Решать, Дарья, надоть.
Клавдея и впрямь напевала Николаю чуть ли не каждый день про то, что жить нужно самостоятельно, что нелюбовь к ней Дарьи и Шурки стала совсем невыносимой, и что они уже давно выросли из пеленок, чтобы по всякому пустяку выспрашивать  родительское разрешение. Николай вертелся между женой  и родителями, как  между двумя огнями.  Его душа тоже рвалась на волю, но как сказать о том отцу и матери, он не знал и даже страшился этого разговора. Серега и Сашка его не интересовали. Они давно отошли от него и жили своей, отличной от его жизни жизнью. Общее дело их не связывало, и поэтому разрыв с ними был бы совершенно безболезненным. Что же касается отца и матери, то здесь рвались не только кровные узы того незыблемого, что связывает каждого на всю жизнь с теми, кто был до них, но и те еще слабые, неустановившиеся непрочные нити их общего дела, которое было еще в самом начале и которое требовало огромных усилий и сплочения.
Разделение означало,  с одной стороны, его самостоятельность, а с другой, то, что пришлось бы опять делить все заново, уходить от отца, который уже не в силах тянуть тот огромный воз, какой тянул до сих пор, чтобы прокормить всю ораву, и рисковать самому, без особого опыта вступая в конкуренцию с другими вальщиками, имеющими свою наработанную клиентуру и, несомненно, станущими вставлять ему палки в колеса. Но напряжение в отношениях, которое нарастало день ото дня, становилось уже невыносимым.
- Вота что, - как-то неожиданно обратился к Николаю отец, зайдя к нему в валялку, - разговор есть промеж нами. Ты покель ничаво своей не говори, а я матери не буду, сообча дело решать надоть. А ужо како решим, тако всем и объявим враз.
Лексей стоял хмурый и озабоченный. Было видно, что готовился он к этому разговору давно, но давался он ему тяжело и болезненно. Он опустил голову и не смотрел на сына, только изредка исподлобья бросая на него взгляд, как будто проверял, как действуют на него его слова.
- Думал я долго, Николай, и вота к чему пришел. Видать, обчему житью нашему конец пришел. Бабы наши не ладят промеж собой, да и ты, вижу, сам в хозяева рвешься. Что жа, тако и должно быть в жисти, не век в сопляках ходить. Вона ужо и детишков сколь с Клахой своей народили, пора ужо и самому за дело браться. Братья-то, вона, хоша и лбы ужо здоровенные, однако в нашенском деле дурьи бошки, оттого тебе не помощники. Шурка тож не пристроенная, кабы ране, то и заботы б не было, а теперича замуж ее выдать старанья много надоть. Допрежь скажу тебе честно, за ей приданое оставлю, потому как судьбу ей сделать надоть. А робята ужо сами как-нибудь…мужикам легчее…- он перевел дух. – Ну, а мы с матерью ужо како доживем свой век. Буду робить, сколь ишо смогу, а ужо тама, как бог даст. Ты вота что, выбирай ужо сам: здеся останешься али на ново место поедешь.  Деньжонками маненько помогу, ежели что поперву, а ужо потом сам заробляй…
Николай не перебивал отца. Внутри у него что-то дергалось и стонало, словно хотело вырваться наружу и закричать. И хотя он сам понимал всю необходимость этого тяжелого разговора, все же не был готов к нему так, чтобы встретить его хладнокровно и спокойно. Усевшись рядом с отцом и положив ему руку на плечо, он виновато наклонил голову к его руке и, старательно вытирая катившиеся из глаз слезы, только мотал головой, силясь подобрать нужные сейчас слова.
- Ну, будя, будя. – увещевал его отец, - жисть така наша, вы растете, мы вниз уходим. Мне ведь тож нелегко рвать все. Не думал я, что тако повернется, ан, вишь, как, нас не спрашиват… Ты одно мозгуешь, а тебе раз – и по лбу! Жисть-то, она такая, сынок. Инда вдарит – дыхалку перехватит, а все едино трепыхаешься…посля глядишь, вроде и ничаво снова…так-то, милок.
- С дому вас гнать не буду, - вытерев слезы, наконец, прохрипел Колька. – Энто дело, папанька, твое кровное. Коли так, нам с Клахой итить отсель надоть. Погляжу тады, кака она сама-то в хозяевах. Насчет Шурки думать плохо не моги. Надоть ее пристроить. Случись что с вами, куды ж она? У меня сам вищь, да и у других братьев не слаще будет. А за то, - он кивнул на кипящий котел и лежащий на валяльном столе валенок, - не беспокойся, дело наше не пропадет, покель я катаю. Да и Клавдея энтим делом всурьез заболела, тако что сдюжим, я думаю. От Ваньки вота только бы весточки дождаться, може, тады и Серега с Сашкой по его следам пойдут. Тута им вряд что отвалится, а тама, гляди, человеками станут.
Лексей все также сидел, не поднимая головы. Его кудлатая, уже совершенно белая голова только кивала в знак согласия, когда он слушал старшего сына. Но при последних словах Николая он резко откинул ее в сторону и внимательно посмотрел на него строгими сухими глазами.
- По ванькиным следам? – Резко переспросил он. – Все бегут, може, и ты туды хошь, в город? Ну, дык скатертью дорога, токмо тама тож воли не будет, какой хошь, тама, Колька, свои порядки. Не приживешься ты тама, карахтер у тя не тот.
- Я, папаня, туды не стремлюсь, а Ваньку дождаться надоть. Пущай обскажет, како тама. То, что нам здеся поют, одно, а он ужо всю правду-матку пропишет. Тады ужо и решать будем. Ужо ежели Ванька тама прилепится, тако Сереге да Сашке раз плюнуть будет. Тады, считай, и энто дело сладится. А ужо тама и окончательно порешим…
Разговор этот не облегчил ни Лексея, ни Николая. Каждый после него переваривал все заново, ища другие варианты, и не находил их. Ивановы вести должны были разрубить все окончательно, и теперь оставалось только ждать. Но от внимательных и пытливых женских глаз не укрылись задумчивость и озабоченность отца и сына, которые тенями метались по их лицам и молчаливо отводимым глазам.
- Чаво стряслося у вас с папаней? – Допытывалась Клавдея, приставая к мужу, как репей. – Думашь, не вижу я, что ты не в себе? Да и папаня точно с возом на горбе, вона, ажник сгибается весь…
- Согнешься тута с нами, - нехотя отозвался Николай. – Ваньку ждем, како он тама? Шурку, вона, замуж надоть выдать, а женихов-то  - хрен с воза. Робяты тож, куды кого…
- Про нас-то чаво? – Не унималась Клаха. – Отделит ай как?
- Про нас покель ничаво, - соврал Николай, - робь, знай, свое. Да прищеми, Клаха;хоша язык чуток. Ей-богу, от вас от баб житья не стало!  Сволочитесь все, не пойми из-за чаво да зудите дружка на дружку, тошнотина одна…
Клавдея поджала губы и замолкла. Она внимательно присматривалась к свекрови, стараясь обнаружить и в ней какую-то перемену. Но Дарья по-прежнему вела себя ровно. Лексей, так же, как и Николай, почти ровным счетом ничего ей не сказал, и она от своих безуспешных попыток разузнать хоть что-нибудь от него самого, потихоньку подсылала к нему Шурку, в надежде на то, что отец проговорится своей любимице. Шурка вилась возле отца, ласкалась к нему, но так и не сумела ничего вытянуть из него. Смекнув, в чем дело, Лексей нежно, но твердо отодвинул ее в сторону, для порядка пожурив и приказав не лезть в серьезные мужские дела. А вечером, лежа в постели с Дарьей, уже сурово и грозно выговаривал ей за Шурку, сказав, что про все расскажет сам, когда придет время. Вразумления подействовали быстро, и Дарья прекратила всякие попытки совать свой нос в его дела. Однако поведение Николая подсказало ей, что разговор был серьезный, но, видимо, еще не окончательный. И она отступила, решив последовать благоразумному совету мужа.
Клиентура их прирастала хорошо. Прежние затраты стали окупаться, и постепенно зажурчал сначала  совсем тоненький ручеек прибыли, а потом и все больший, разжигая в Буряковых новый азарт и желание работать. Все записи и расчеты по-прежнему вел отец, не посвящая ни Дарью, ни Николая в свои непонятные каракули. И никто кроме него не знал точно, сколько теперь у них денег, и сколько они зарабатывают на валенках каждый месяц. Николай пытался, было, прикинуть в мозгах хотя бы приблизительно, но не смог: точное количество проданного и полученного за работу он не знал. Лексей так же, как и он, продолжал  потихоньку валять, хотя уже и без прежней силы, и не разделял свое и сыновье, складывая все в общий кошелек, и оставаясь над ним полновластным и безраздельным казначеем.
Время шло, а от Ивана все не было никаких вестей. Снова забрюхатевшая Клавдея точила Николая изо дня в день. Она тоже, как и он, тихонько подсчитывала доходы, злясь на свекра и свекровь, что они не допускают никого до их прибыли. Все траты проходили только с разрешения Лексея и под его строгим контролем, и урвать что-либо для кого-то без его ведома было нельзя.
- Вота, папаня, - как-то не выдержала она, - все кубышку копите, Николай-то,  вона, надорвался весь на вашем деле, а копейки за душой нетути. Да и я не в потолок плюю. Тож сколь делаю, а вы все на отшибе нас держите, точно нахлебники мы какие. Ужо ладно бы Серега с Сашкой. Энти лодыри сами норовят к кому в карман залезть, а мы с Николаем пупы рвем задарма!
- Да ты ужо рвешь, ажник по разу в год, а то и по два на году! – Вступилась за отца Шурка. – Вона, на нос лезет пузо-то. А родишь, и знаться с малыми не хошь. Точно мачеха ты, Клаха, детям своим, а не мать родная. Хоша бы не родила, кады они тебе не нужны. Не то кататься любишь, а саночки возить нам…
Клавдея позеленела. Ей вдруг захотелось так ударить Шурку наотмашь, что она потеряла всякую осторожность. Приблизившись к ней, она наклонилась над ее головой и, взявши за косу, притянула к себе так, что лицо Шурки вывернулось прямо к ней.
- Тебе ли плюгавке учить меня? – Зашипела она, брызжа на Шурку слюной. – Поишши себе кого, кто на тебя позарится, на таку чудну! В девках куковать будешь, страшилка! Ужо тебе с пузом николи не ходить, токмо на других и пялиться! Тебе-то, поди, ни хромого, ни косого не видать, вота! – Она подвинула к ее глазам свой толстый кукиш. – Бушь старых своих до гробовой доски в нужник водить! – И с сердцем сплюнула на пол.
Вырвавшаяся из ее рук Шурка с криком и плачем выбежала на двор, где, по своему обыкновению, спряталась в коровнике, уткнувшись в теплый коровий бок.
- Ой, мамоньки, - рыдала она, заливаясь слезами, - и на кой родилась я така чудна, никому не нужна!  Насмешки токмо, да кажный глаз колет…Жисть моя воловья, хоша в петлю лезь!
Клаха стояла расхристанная и яростная. Ее серые глаза  побелели от  гнева, как молоко, и она была страшна  до отвращения. Лексей стоял, не шелохнувшись, прямо напротив нее и смотрел так, точно был готов убить ее на месте. Его занесенный над ней громадный черный кулак так и застыл в воздухе, нависнув над ее головой, и дрожал от напряжения.    
Выбежавшая на шум Дарья, с испугом подбежала к мужу и повисла на его поднятой руке.
- Что ты, что ты, - приговаривала она, с силой стараясь опустить его руку, - нешто можно так-то?.. Опомнись, Лелюша, чижелая она! Уйди от греха, пущай она здеся одна теперича… може, тож в себя войдет…вона, глазищи-то, како бельма у ей…- она со  страхом оглянулась на сноху. – Пойдем отсель, Лелюша, пущай с ей Колька ужо сам говорит… - она потянула мужа прочь.
Лексей одеревенело посмотрел на нее непонимающим взглядом, но подчинился, как ребенок, который бессознательно подчиняется взрослому, и пошел, ступая медленно и нехотя, словно еще раздумывал идти или нет. Дарья тащила его с трудом. Ей казалось, что он упирается и вот-вот повернет обратно к Клавдее, чтобы продолжить свое жуткое противостояние с ней, неизвестно чем могущее закончиться для обоих.
- Шурку кликни, - услышала она, наконец, слова Лексея, - иде она бедняжка?  Кричала како…точно убили ее…стерьва энта…змею пригрели у себя…Нонче же Кольке скажу, шоб съезжали к хренам собачьим отсель! Неча тута…- его опять затрясло, и Клавдея снова повисла на нем всем телом. – Гадина поганая! – Крикнул Лексей. – Мало она говна из-под твоих сопляков вычистила, тако ты благодаришь ее! Ну, постой, гнида, ишо поучит тя Колька, како сами отделитесь да своим двором заживете! Ишо попомнишь мои слова!
Дарья упорно тащила мужа в избу. Она подталкивала его сзади своим круглым сильным плечом и все уговаривала, как маленького, утешая его ласковыми тихими словами.
- Пойдем, Лелюша, милок… что с ей взять? Дуришша и токмо! А Шурку я счас приведу, вота токмо дойдем до места и приведу. Ты не сумлевайся в энтом, Лелюша, счас, я враз за ей… Нечто тако можно, сердешный ты мой?..   
В избе она усадила его за стол и погладила его по голове, как гладила всегда своих  капризничающих детей, чтобы поскорее их утешить и успокоить. Затем присела к нему сама и уже потихоньку и осторожно, чтобы не всколыхнуть его переживания и ярость, спросила:
- Чаво жа тама не поделили? Связался черт с младенцем… На кой она тебе сдалася, Клаха энта? Николаю бы сказал, пущай сам с нею растабаривается…А тебе нечто тако можно, родимый?
- Шурку кликни, - не ответил на ее вопрос Лексей. – Обидела энта стерьва ее до смерти! Николи не прошшу такого ей! Кака язва гнилая! Вота, мать, век живи – век учися…Нечто думали мы, что тако выйдет с ей? Ишь како ее разобрало! Жадна баба, лиха! Зубами рвать зачала…
- Отдели ты их, Лелюша, Христа ради, - застонала Дарья, - не ровен час ишо и с Николаем схлестнетесь! Чаво жа тады… Коли так-то, нехай ужо сами робют. Неужли не проживем без их-то? Серега-то с Сашкой не ныне-завта тож уйдут куды, а нам с тобой и того хватит. Шурка вот токмо… - Дарья горестно вздохнула. – И в кого уродилась така? Обидно ей, Лелюша, а делать неча, уж така судьба ее нескладная…
- Нескладная, - передразнил Лексей, - зови ее… Кабы ране, разговору бы не было. Вились бы возля нее самые что ни на есть завидные робята, а теперича, конечно, времена другие… Токмо ничаво, сладимся и счас, Буряковы нигде не пропадут! И семени свому пропасть не дадут! Зови, говорю, Шурку.
Дарья покорно поплелась за дочерью. Шурка уже не плакала, а только тихонько всхлипывала и шмыгала крохотным носиком. Увидев мать, она привстала, догадавшись, кто послал за ней, пригладила свои гладкие волосы и молчаливо подошла к ней.
- Эха, Шурка! – Только и сказала мать, взглянув на ее покрасневшие от слез глаза. – Пойдем, тама отец зовет. Токмо ты ужо при нем не реви, слышь? Не то опять он разойдется. Ишо и счас не вот остыл, тако ты ужо держись…
Шурка кивнула. Дарья заколыхалась вперед, беспокойно озираясь по сторонам. Она боялась сейчас встретиться с Клавдеей, но та благоразумно спряталась от их глаз в своей светлице и теперь ждала, что скажет Николай, когда про все узнает от отца или матери, и что сможет сказать она в свое оправдание и защиту.
Перед самым входом в избу Дарья пропустила дочь вперед и слегка подтолкнула ее навстречу сидящему Лексею.  При виде Шурки он поднялся и загреб ее своими корявыми огромными ручищами так, что она сразу стала похожа на кукленка, которым вздумал играть большой взрослый мужчина. Шурка прикусила губу и уткнулась в него своим заплаканным лицом.
Никогда еще Лексей не испытывал такой боли и нежности, какую ощутил теперь, сжимая в своих объятиях это маленькое беззащитное тельце. Вся хрупкость и крохотность дочери отозвались в его сердце нескончаемой обидой за нее. Вся любовь, которую он питал к ней, переполняла его через края и выливалась горькими горючими слезами. И он плакал над ней, не стесняясь ни жены, ни ее самой, как будто просил прощения за то, что получилась она такой неказистой, незавидной, на поругание всем, кто захотел бы над ней посмеяться или задеть обидным словом, которое ранило ее чистую и открытую душу, не способную ответить так же грязно и жестоко.
Шурка оторвала от отца свое распухшее красное от слез личико и ужаснулась: никогда еще она не видела отца таким растерянным, размякшим и плачущим. Его глаза сквозь слезы смотрели на нее с такой безграничной нежностью и любовью, что ей стало не по себе. Впервые его заскорузлая, суровая душа предстала перед чужими глазами в своем обнаженном незащищенном виде, такая тихая, светлая и наивная в своей давней, уже почти совсем забытой первородной чистоте. За его всегдашней грубоватостью, жесткостью, постоянными житейскими заботами им невдомек было разглядеть его мягкость, нежность и особенную, присущую только мужчинам, ласковость по отношению к дочерям, которая теперь сочилась из его души вместе со слезами, ручьями стекавшими по его морщинистым темным щекам. Эта вдруг так внезапно открывшаяся  в нем обнаженность испугала Шурку. Она боялась, что теперь отец  не сможет, как прежде, быть сильным и суровым, чтобы отбить жестокие нападки жизни, что он сломался и теперь сам нуждается в этой защите, и что это она виновата, что так произошло, и что теперь надо изо всех сил постараться помочь ему стать прежним и спрятать это свое выползшее на поверхность, глубоко запрятанное нутро.
- Ничо, папанька, ничо, - проговорила она и погладила его по плечу. – Я, вона, как та кошка…сколь не пинай, все едино на лапки встану. Умнее вота токмо стану. А ты не печалься так-то…чаво жа теперича… - она улыбнулась. – Ишо хужее мово быват, и то ничаво. Вона, калеками живут, без рук, без ног – вота горе, а я чаво жа – все при мне, не пропаду!
- Эх, птаха ты моя малая, - Лексей опять сгреб ее своими ручищами, - погодь чуток. Ты, Шурка, баб не слухай. Они, бабы, на язык хужее змей бывают… Помнишь, чаво я тебе говорил? – Шурка согласно кивнула. –Тако вота, нечто я тебя кады обманывал? -  Шурка отрицательно замотала головой. – Ну, дык, значит, и будет так, ты токмо верь мне, дочурка моя! Ничаво для тебя не пожалею, тако и знай! А на энту, - Лексей зло сверкнул глазами, - на энту ты плюнь! Тако Клаху до добра не доведет! Ишо огребет она свое через край, вота увидишь!
Он бережно отстранил ее от себя.
- Иди с богом, матушка! А ты, Дарья, кликни-ка мне сюды Кольку нашего. Да не зуди ему ничаво. Сам все обскажу. Душа-то, как гнила веревка, напополам рвется с того. В случае чаво, не сдержусь боле…
Лицо Лексея стало белым и жестким от гнева. Шурка облегченно вздохнула: такого отца она знала с самого детства, теперь можно было не беспокоиться за него, да и за себя с матерью тоже. То, что так сильно напугало ее, ушло далеко от чужих глаз, и было надежно запрятано под его  всегдашней суровостью.
Ни Дарья, ни Шурка не знали, о чем говорил Лексей с сыном в этот раз. Оба они молчали и прятали от других глаза. Было понятно, что разговор состоялся крутой и обоим дался нелегко, но расспрашивать обо всем не решились ни Дарья, ни Клавдея. Шурка старалась нигде не встречаться с Клахой и упорно обходила ее стороной. Даже с Николаем она старалась говорить как можно меньше, чтобы не давать Клахе никакого повода помириться с ней. Она не то чтобы затаила на нее смертельную обиду или хотела таким образом отомстить ей, нет, она просто отрезала сноху, как ломоть хлеба от краюхи, и теперь просто перестала ее замечать, навсегда вычеркнув ее из своей жизни. 
Клавдея не ожидала такого поворота. Она предполагала, что свекор пожалуется Николаю, и тот устроит ей бучу и заставит просить у Шурки прощения, что тогда она выскажет все в его присутствии. Но Николай, к ее удивлению, почти ничего не сказал ей, только зло и больно сунул кулаком в бок, вскользь бросив непонятное:
- Каюк теперича всему, Клаха! Из-за тебя все! Дури-то сколь! Эх!..
Он еще раз замахнулся на жену, но увидев ее круглый живот, опустил руку и вышел прочь. В этот день Николай впервые за время ее замужества напился и не пришел ночевать. Перекатываясь ночью по перине, Клавдея горько плакала в подушку, проклиная и себя, и Шурку, и всех остальных. Она вспоминала мать и отца, их дом и мельницу, сестер, хохочущих возле нее, и думала, что, наверное, их уже нет в живых, раз столько времени они не дали о себе знать и до сих пор не разыскали ее. Все бунтовало в ней и не давало покоя. И только под утро забылась она тяжелым тревожным сном.
                8
У Ивана все шло, как по маслу. Пристроившись к завербованным селянам, он быстро перезнакомился со всеми  и чувствовал себя вполне комфортно. Его опасения насчет того, что кто-нибудь из прежних земляков мог вспомнить и показать на него, оказались напрасными. Мария и Анна Тышковы молчали, а несколько других садковцев были еще малы для того, чтобы хорошо запомнить семью Буряковых и лично его, Ивана. Ванька всеми силами старался расположить к себе нового знакомого, через которого и надеялся начать новую жизнь.
Ехали в Москву, город, который представлялся Ивану сказочно красивым и богатым. Он, никогда и нигде не бывавший, представлял ее себе чем-то необыкновенным: с большими дворцами и теремами, которые он видел на лубочных картинках, с чистыми широкими улицами в огнях и вечным праздником, где живут совершенно другие люди – сытые, нарядные и счастливые.
Мужик, поначалу показавшийся ему и строгим и суровым, оказался человеком общительным, битым жизнью и повидавшим виды. Было ему около сорока лет, когда-то служил он унтером и показал себя с хорошей стороны. За что и был награжден не раз, а потом воевал в гражданскую и там был выдвинут по партийной линии, и теперь, так же по поручению партии, занимался организацией людей, подбирая их для обучения  рабочим специальностям. Звали его Сурков Матвей Демидович. И Ванька, почуяв в нем родственную душу, старался, как мог, угодить ему во всем.
Основной заботой, которую возложил на него Сурков, являдись местные девки, которые по природе своей были забиты, часто малограмотны или даже совсем не обучены грамоте, и смотрели на все с настороженностью и деревенской опаской, напуганные «мудрыми» наставлениями родительниц. Он, так же, как и Иван, весело подтрунивал над ними, стараясь расшевелить  и приободрить их, на ходу приглядываясь  к каждому своему новому человечку. Ванька балагурил, не переставая, и этим не только веселил девок, но и способствовал их адаптации к новым условиям, сглаживая все острые углы, которые неминуемо возникают в женских коллективах. Парни же кучковались отдельно, придерживаясь каждый своих сельчан и постепенно присматриваясь к другим. Ванька и здесь поспевал как нельзя кстати, перебегая от одной кучки к другой и связывая всех воедино.
Его природная общительность и балагурство, так странно воспринимаемые дома за придурковатость, здесь сослужили ему отличную службу. Он легко сходился с людьми, и вскоре было уже такое впечатление, что он знаком со всеми давно и долго, и всем, если не родня, то уж совершенно близкий и доверительный человек.
Располагал он к себе легко, хотя ни перед кем не гнулся и не ломал шапку. Поведение его было естественным, искренним, бесхитростным и не заинтересованным ни в ком, кроме двух сестер, чего он и не скрывал теперь ни от кого. Его простота и открытость притянули к нему дичившихся людей, среди которых он чувствовал себя совершенно свободно и комфортно.
- Ловко ты с девками управляешься, - смеялся вербовщик, - ну, чисто повар с картошкой! Только что они друг на друга, как кошки  дикие, смотрели, а с тобой враз вместе хохочут, вроде все подружки. И ребята  тоже: поначалу бычились, теперь гляжу рот уж до ушей, сошла с них деревенская прижимка. – Он хлопал Ивана по плечу. – Помогу, старайся!
Иван цвел. Сроду не слышал он ни от кого такой похвалы. И теперь, все дальше отъезжая от дома, нисколько не жалел об этом, оставляя за своей спиной свое прошлое, где было много обид, горечи и несправедливости, которые он смутно осознавал и переживал в одиночестве. В душе его поселился вечный праздник, которого он не знал до  сих пор, и он пребывал в каком-то блаженном настроении, от которого ему все время хотелось петь, и все получалось легко и само собой.
Мария тихо улыбалась и радовалась за него, наблюдая за ним с нескрываемой нежностью, лучившейся из ее серых глаз, и быстро опускала их, когда он встречался с ней взглядом, словно боялась раньше времени расплескать это свое открывшееся чувство. Нюрка только посмеивалась, подтрунивая то над ней, то над Иваном, а остальные девки беззлобно шушукались, поглядывая в их сторону с прищуром и лукавыми улыбками.
- Ну, и куды жа их всех, Матвей Демидыч? – Спрашивал Иван у вербовщика. – Сколь народу-то везем. Всех ить накормить, напоить надоть, опять жа жить где?
Вербовщик смеялся.
- Эх, Ваня, всем место найдут. Руки рабочие нужны. Поначалу выучат всех, обуют, оденут, накормят, потом уж кого куда. Кто на фабрику, кто на завод – и живи сам себе хозяин. А жить поначалу в бараке в общаге придется, так-то, брат. А уж как у кого потом получится, так это от вас самих зависит.
- Ясно, - чесал Ванька затылок. – Мне бы вот таку работу, Матвей Демидыч, чтобы, значит, деньжат поболе…жениться ведь хочу…тута ведь как, сами знаете… У Машки-то, почитай, никого нет, кроме Нюрки да меня, да и я тож, - он споткнулся, - считай тож, навроде сироты… Окромя себя расчета ни на кого нетути…
- Легких денег, Ваня, нынче нигде нет, - серьезно отвечал Сурков. – Разве что у воров да проходимцев, так нам с ними не по пути. А побольше… так и работать нужно будет побольше. Зря денег не дадут. Да не сперва все, не сразу…Делу-то, Ваня, выучиться хорошо надо. А уж как там пойдет, только работа и покажет. Ты не про то сейчас думай, ты думай, как тебе зацепиться теперь. Вон ведь и глаз у тебя какой… Не на все еще годен ты, как я посмотрю. Так что покумекать еще с тобой придется… Да не расстраивайся так, - ободрял он сопевшего Ивана, - придумаем что-нибудь. Теперь уж пропасть не дадим!
Москва встретила их грязным вокзальным перроном, кишащим всякого рода народом,  непривычной суетой и гулом, от которого закладывало с непривычки уши. Деревенские, сбившись гуртом, словно овцы, беспокойно озирались вокруг, прижимая к себе котомки и мешки. Все были оглушены и раздавлены этим нескончаемым потоком людей, куда-то спешащим по своим делам, толкающим друг друга и рычащим со всех сторон.
Вербовщик посерьезнел и покрикивал на них, как пастух, на разбредшееся стадо, то и дело собирая всех в кучу и не разрешая глазеть по сторонам. Девки попритихли и брели, испуганно стреляя глазами и боясь отстать хоть на шаг.  Матвей Демидович шел впереди, постоянно оглядываясь и подгоняя всех за собой. Последним он поставил Ивана, который всякий раз, как он оглядывался, махал ему рукой в знак того, что все на месте и никто не отстал.
Глазеть было некогда, но кое-что удалось разглядеть с первого раза. Вокруг не было той праздничности и пышности, которую Иван представлял себе по картинкам. Орущие извозчики и тренькающие трамваи проезжали мимо кособоких облезлых зданий, обшарпанно смотрящих на растерянных приезжих, которые сновали туда-сюда, не обращая ни на кого никакого внимания. Вокруг валялись газетные обрывки и всякий мусор, как будто никто здесь никогда не мел. И люди, разношерстные и галдящие, толкали друг друга, переругивались на ходу и тащили свой скарб, словно муравьи в муравейник.
Праздник в душе Ивана угасал. «Эвона как, - думал он, - а в жисти-то все не так, как думается. Вота и Москва совсем не така, как хотелося. И грязи здеся поболе, чем у нас, и людишки разные. А народу-то тьма-тьмушшая, и все бегут, как оглашенные, точно гонят их откель…и шуму сколь, оглохнешь…и дома, вона, лупленные, будто кто ободрал их…а и деревяшки хужее наших есть…»
Мария поглядывала на него испуганно, и даже бойкая Нюрка притихла, беспокойно озираясь кругом.      
На трамвайной остановке, куда привел их Сурков, толкался люд. Деревенские встали чуть поодаль и с интересом уставились на городских, рассматривая их со всех сторон и отпуская по их адресу замечания на ушко друг другу. Городские не смущались. Они смотрели на деревенских снисходительно и насмешливо, всем своим видом выражая свое превосходство и снисходительность по отношению к ним. Были они одеты лучше и чище их, а потому отличались от деревенских сразу. Девки во все глаза таращились на городских модниц, не забывая покрепче прижимать к себе свои мешки и с любопытством кося глазами в сторону московских парней, таких аккуратненьких и ладных по сравнению с их деревенскими. А те, в свою очередь, посматривали на них свысока, слегка запрокинув назад голову, как будто недоумевали, зачем они приехали сюда.
Подошедший трамвай был уже полон. Городские тут же ринулись вперед, ловко орудуя локтями и подталкивая друг друга к входным дверям. Деревенские переминались с ноги на ногу, не понимая, как можно лезть в уже переполненный вагон, и растерянно глядели на вербовщика.
- Живо, живо, не зевай! - Кричал он, толкая их вперед. – Привыкайте, милые, здесь вам не деревня, здесь зевать нельзя! Поднажми, честной народ, еще разок, чтоб все вошли! – Он весело проталкивался вперед. – Ванька, все что ли?
Иван одной ногой стоя на входной ступеньке вагона, а другой, повиснув на ходу, и держась за поручни, прохрипел сдавленным голосом:
- Кажись, все, Матвей Демидыч! Все что ли, девки?
- Все! – Пискнул кто-то из середины.
- Вота и ладно!
Вагон скрежетал колесами по рельсам, и было непонятно, как он везет такую ораву людей и не завалится на бок от висящих на нем пассажиров. Притиснутые донельзя, так, что невозможно было дышать, девки с тревогой ощупывали свои мешки, через которые едва  продирались выходящие люди, смотревшие на них с явным пренебрежением и даже ненавистью.
- Мешочников развелось, - шипели они, - продыха от вас нету!
Сурков беспокойно вертел головой, боясь проехать собственную остановку, и то и дело покрикивал на своих подопечных.
- Не отставать, следи за мной! Остановку не проехать бы…
Наконец, он дал команду на выход.
- Все, приехали! – Гаркнул он на весь вагон и первый протиснулся к выходу. – Ваня, следи, чтобы все вышли, - прошумел он Ивану и, выскочив из вагона, стал беспокойно считать выходящих парней и девчонок.
Измученные давкой и духотой, оглушенные непривычным шумом и явно не гостеприимным отношением, деревенские жители представляли собой весьма оригинальное скопище испуганных и растерянных людей, затравленно озирающихся вокруг себя и явно не знающих, что делать.
- Ну, вот, - облегченно вздохнул Матвей Демидович, - приехали-таки. Гора с плеч. Семь потов сойдет, пока вас довезешь. Теперь сдам вас на руки – и гуляй душа! Пусть теперь другие с вами возятся. А я, честно признаться, устал с вами. Бегаешь, как собака, с высунутым языком, а еще сейчас скажут, что не так что-нибудь. Начальство…
- А как жа я? – Забеспокоился Иван и вплотную пододвинулся к вербовщику. – Со мной-то как жа? Ить Вы, Матвей Демидыч, пособить обещали…как жа быть-то?
Сурков сдвинул на затылок кепку и озабоченно почесался. Он еще раз внимательно посмотрела на Ивана, потом перевел взгляд на Марию и Нюрку, и неожиданно расхохотался.
- Жених, - проговорил он, мотая головой, - ну, что с вами делать? Придется уж как-нибудь пособить. Ты только вот что, Ваня, вперед батьки не лезь, не кочевряжься зря. Ежели что не по нраву, пока молчи. Здесь не выйдет, в другом месте попытаем счастья. А пока исполняй, что велено…
 Оформление и распределение заняло весь день. Гуртом, словно овцы, таскались они из кабинета в кабинет и под вечер, наконец, очутились в старом красного кирпича здании со щербатыми стенами и подслеповатыми окнами.  Это и был их завод, при котором состояло их училище, где они должны были проучиться год, после чего шли работать по специальности туда же, получив прописку и место в общежитии.
Питание было казенное, выдали и обмундирование: черные сатиновые костюмы и бутсы. Мастерами были старые опытные рабочие еще царской закалки и спрашивали строго и безо всяких скидок на пол. Нехватка образования и деревенская забитость сказывались на каждом шагу. Мастера ворчали, надрывно объясняя своим бестолковым ученикам ускоренный курс школьной программы, и, несмотря ни на что тянули их вперед. Теория и практические занятия давались нелегко и, тем не менее, молодость брала свое. Грошовые стипендии, получаемые всеми, не давали возможности наряжаться и ходить по театрам, но регулярные прогулки по городу и общение с местными жителями все-таки делали свое дело. Девки всеми силами старались подражать городским, и, экономя на всем, умудрялись скопить себе на дешевенькое платьице или брезентовые тапки, которые усердно чистили зубным порошком. Потихоньку отвыкали и от деревенского говора, внимательно прислушиваясь к тому, как говорят окружающие, и стесняясь, когда смеялись над ними, сразу угадывая в них деревенских простушек.
Не отставали от них и парни, крепко постреливая глазами на местных красоток, одетых чисто, красиво и даже модно по сравнению с деревенскими. Московская жизнь нравилась. Теперь уже, побывав в центре города и разглядев, что же это такое Москва, каждому хотелось остаться и устроиться здесь прочно и навсегда. Магазины, забитые товарами и  вкусностями и запахи, щекочущие вечно голодные их желудки, рождали в головах сладкие мечты об изобильной и красивой столичной  жизни. Девки всеми силами старались ухватить москвичей, а парни с завистью посматривали на своих  московских соперников, запросто подходящих к нарядным и  красивым москвичкам и с усмешкой посматривавшим на их деревенских подруг. Нищая и грязная деревенская жизнь особенно была видна теперь   им всем отсюда, и возвращаться в нее никто не хотел.
Сурков сдержал свое  слово и помог ему. Через своего друга он устроил его рядовым в милицию, где Иван получил общежитие, обмундирование и небольшое жалование, на которое мог содержать Марию и Нюрку. Вскоре после своего трудоустройства он подал рапорт на женитьбу, получил согласие начальства и, не откладывая дела в долгий ящик, повел  Марию в ЗАГС, решив, что так будет лучше для всех. Деньги он отдавал ей все до копеечки, довольствуясь самым необходимым и отказывая себе во всем. Если его звали в какие-то компании, где нужно было  собраться вскладчину, он вежливо отказывался и смущенно говорил: «У меня семья», тем самым давая понять, что это не для него.  Ивану и в голову не прихолило урвать что-то себе и тайком  от Марии и Нюрки потратить на себя или свои удовольствия. Он не пил и не курил и прослыл среди  сослуживцев слабаком и подкаблучником, что его нисколько не обижало и не смущало. Его чувство к Марии и то, что теперь у него есть своя семья, где ему хорошо и его любят, заставляло его не только заботиться обо всем, но и беречь то, чего он с таким трудом добился и чего ему не хватало в этой жизни всегда в отцовском доме.
Учение Марии в отличие от Нюрки давалось нелегко. Она тяжело и медленно запоминала материал и часто путалась, сердя своей бестолковостью мастеров. Нюрка же, напротив, схватывала все легко и играючи и шла отличницей с хорошей перспективой трудоустройства. Она, как могла,  помогала старшей сестре, удивляясь ее непонятливости, и тревожилась за нее, ожидая будущего распределения.
- Тугая Машка, - тихонько жаловалась она Ивану, - боюсь я за нее. Мастера бьются с ней, а толку кот наплакал. Вот уж вроде и поняла все, а станет делать, так все напутает, словно и не учили. И хоть убей ее! Мастера ругаются: куда такую деть? Не выгнали бы…
Иван сходил к своему начальству и после некоторого времени переселился с Марией в семейное общежитие, оставив Нюрку одну. Там за семейными заботами Мария немного успокоилась, но все же время от времени тоже плакалась Ивану в жилетку.
- Плохи мои дела, Ваня. Все вона как, с лету все ловят, а я како тугодум, хоша сто раз мне повтори – все без толку, будто в одно ухо влетит, а в другое вылетит. Беда со мной одна. Нюрка-то супротив меня – молодец. А я всю картину им порчу!
Она прижималась к нему, точно он один мог оградить ее ото всех неприятностей, и вздыхала глубоко и тяжело. Иван, чувствуя ее тело, гладил ее по голове и утешал, ощущая в себе неведомую силу от ее слабости, могучую и безбрежную. Когда же Мария понесла и, насмерть перепуганная, сообщила ему об этом, радости его не было предела. Он совершенно сошел с ума: кричал, кружил ее по комнатенке, осыпал поцелуями и  отстранил абсолютно ото всех дел, взяв все на себя.
         - Что жа будет-то теперича? – Тревожно вопрошала Машка. – Ить сперва бы распределиться куды, а нешто теперича возьмут. Кому нужна обуза-то? Вота и мастера теперя погонют точно, за чаво им терпеть ишо?..
- А ты помалкивай про то, - смеясь, учил Иван. – Пока заметно станет, уж и время пройдет. Небось, дадут место, а там уж и скажешь, не выбросят, поди. Да и Нюрке ни гу-гу.. Помолчи-ка пока чуток, успеется ишо…
За всеми делами, за новой суетой городской жизни время летело незаметно, и старая деревенская жизнь быстро отошла в прошлое и казалась теперь такой далекой,  похожей на сон, как будто и не было ее вовсе. Не было теперь у Ивана ни сожаления, ни тоски по дому, и все его первые порывы сообщить о себе, о Марии отошли куда-то далеко и напоминали о себе изредка с осадком неприятной  досады на всех, кто там остался. Он несколько раз садился писать письмо, но всякий раз при первых же строчках комкал бумагу и отбрасывал ее прочь. Он не понимал, что сдерживает его и не дает ему рассказать о себе. Все складывалось удачно, было чем похвалиться, он жил самостоятельно и ему ничего не нужно было от них, но он никак не мог справиться с собой и преодолеть это гнетущее чувство отчужденности, которое теперь пролегло между ними всеми холодной бездонной пропастью.
- Написал бы своим, - журила его Мария, - обещался ведь. Ждут, поди, тама, а от нас и ни словца нетути. Все ж ки, Ваня, мать с отцом…как ни крути, а родичи…Покель живы, уж каки есть… Вота, кады не будет, тады ужо не вернешь…
Но Иван упрямо молчал. После ее слов всплывали давние события, последний разговор с отцом и Николаем, мать и Шурка, но все это было в каком-то тумане, в какой-то сонной пелене, словно он и вправду спал и видел их во сне. Иногда вспоминал он и про Василия и даже хотел разыскать его, но тоже останавливался, несмотря на все увещевания жены и Нюрки, с собачьей преданностью смотрящих на него. Даже себе боялся он признаться, что не желает их ни видеть, ни слышать, и не знает сам, пройдет ли это когда-нибудь или так и останется с ним на всю оставшуюся жизнь. Он берег то, что имел сейчас, и боялся допускать сюда тех, кто мог разрушить его долгожданную, выстраданную, до боли родную и необходимую ему теперешнюю жизнь. Деньги, которые правили в отцовском доме,  окорачивали всех и делали их кого немым, кого изворотливым и нахрапистым, но в каждом оставляли свой разъедающий ржавый след с кровоточащей и незаживающей раной. И Иван боялся всколыхнуть все заново, давая себе время затянуть  эту рану, хотя и не надеялся на это.
Мария жалела, но не понимала мужа. Ей казалось, что он капризничает и, как большой ребенок,  хочет поставить на своем, и переживала, тайком от него обсуждая все с Нюркой.
- Экая беда, сеструха, - бойко возражала Нюрка, - возьми да и напиши им сама. Так, мол, и так, пишет вам  сноха ваша Мария Бурякова, ну, и далее все… А не хошь, так я могу написать. С меня-то что возьмешь? Я враз отбрешусь от него. Вота и узнают они все. А тама уж и ответ ждать. А как ответят, так куда ж ему и деться?.. Небось, не убьет нас с тобой. Глядишь, посля всего и Василия своего с Агашкой найдет. Ну, куда ему деваться?..
  Слово с делом у Нюрки не разошлось. Письмо она написала длиннющее, крупным корявым почерком и со всеми наимельчайшими подробностями. Сослюнявив карандаш, она тщательно вывела на конверте адрес и отправила его по почте, наклеив на письмо кучу марок, надеясь, что так оно быстрее дойдет до адресата. Ивану решили ничего не говорить до тех пор, пока не придет ответа и больше уже не приставали к нему ни с разговорами о доме, ни с просьбами о письме.
Иван, однако, смекнул, что все это неспроста и несколько раз наступал на сестер с вопросами. Мария испуганно отводила глаза и молчала, а Нюрка, насупив брови, нахально глядела ему в глаза и ругалась, почем зря.
- Ты, Ванька, сам не знашь чаво! - Кричала она. – Давно уж бы сам написал, а то тебе все кажется, недаром тебя в милицию взяли, всяко тебе теперь казаться стало. И нюхает везде, точно пес, ей-богу! Ишо допрос нам учини!
- С тебя станется, - подозрительно глядя на Нюрку, щурил свой глаз Иван. – Машка без тебя и шагу не сделат, зато ты зуда ишо та! Кого хошь подобьешь на всяки штуки, бедова больно  стала!
- А не то, - парировала Нюрка, - здеся по-другому нельзя, зашибут! Вона какими гоголями тута ходят, кошка на грудь не ступи! Тако и жалят глазишшами! А токмо меня не сожрешь запросто так, я ить тожа зубастая! Вота Машка-то у нас – чисто рохля, тако ты за ней смотри, а за меня не боись – отопру, мало не сдюжит!
Иван смеялся, качал головой и грозил Нюрке пальцем. Она и впрямь разительно отличалась от тихони Марии, которая во время всей перепалки молчала, как будто в рот воды набрала. Когда же он, оставаясь с ней наедине, снова задавал свой вопрос, Мария уклончиво отрицала свою причастность к чему-либо и ссылалась на Нюрку.
- Не писала я писем, Ваня,- говорила она, - да и не могу я. Куды жа мне соваться. Я их и так-то не знаю, так чаво жа буду писульки строчить. Знамо, не мое дело, твое. Вота и пиши сам. А Нюрка…спроси ишо у нее. Може чаво и скажет, ежели чаво… 
Иван досадливо махал рукой. Про себя он думал, что если Нюрка что и написала, то страшного в этом ничего нет. Просто не хотелось ему давать о себе знать, да не было настроения отвечать. Он решил, что если придет ответ, как следует всыпать Нюрке, чтобы больше не лезла в его дела никогда, а по ответу на месте решить уже, что делать дальше – ответить или отмолчаться.
Учеба подходила к концу. И как ни скрывала Мария свое положение, время оказало все. Ее худоба еще больше подчеркивала торчащий клепом живот, и девки-одноклассницы то и дело подзуживали ее, доводя до слез.
- Быстрехонько ты, Машка, с Иваном своим сообразила, - насмехались они. – Небось, теперя какой с тебя спрос, вота мастерам голову ломать! Куды тебя? Возьмешь – токмо обуза всем, место занято, а работника и нет! Нам что ли за тебя отдуваться? А не взять, тако и жалиться побежишь со своим Ванькой, знамо дело с левольвертом… - и они ехидно смеялись ей в лицо.
- А не ваше дело, - вступалась за сестру Нюрка, - шипите тута, как гадюки, ишо неизвестно, како у вас станется. Може, с вами ишо боле голова заболит, инда глазюками по мужикам стрелете, как из пулемета строчитя…женихов, видать,богатых ищите, лохудры… А Машка мужняя жена, чаво ей бояться, не с вашего кармана, тако и сидите молчите!
Мария ходила тяжело, и напористость сестры не раз выручала ее. Нюрка не только резко повзрослела в новых обстоятельствах, но и была гораздо развитее и казалась не младше, а старше Марии. И постепенно она стала для нее той опорой, какой в подобных делах бывает только мать. Она не только поддерживала сестру в тяжелые минуты, но и решительным образом брала на себя ответственность за нее, иногда наступая даже на Ивана, когда считала, что он недостаточно внимателен к Машке или грубоват. Даже с преподавателями она держалась строго и смело, если это касалось сестры, и отстаивала ее интересы так, словно от этого зависела ее собственная жизнь.
Мастера и вправду были озабочены, что с ней делать. Но посовещавшись между собой, переговорив с руководством завода, все же решили распределить ее, как и остальных по ее специальности с тем, чтобы дать ей возможность перед декретом подзаработать и закрепиться на будущее. Но поработать Марии так и не пришлось. Ее худоба и слабое здоровье окончательно подорвали ее силы. Машка почти ничего не могла есть, и к концу срока она ходила, спотыкаясь, точно ее качало ветром. Щеки ее ввалились, а длинные руки висели, как веревки, бессильно и безжизненно. Апатия, охватившая ее, не оставляла никаких желаний, кроме одного – поскорее освободиться от этого жуткого и тягостного состояния.
Она совсем ничего не могла делать по дому, и Нюрка переселилась на время к ним, чтобы хоть как-то поддержать и помочь ей и Ивану. После работы в отличие от других девок, она бежала опрометью домой, где стирала, готовила и убирала, полностью взяв на себя все  хозяйские заботы.
Машку прихватило ночью. Стараясь не шуметь, она несколько времени терпела и боялась разбудить Нюрку и Ивана, сладко спавших после трудового дня. Иван в последнее время тоже сильно осунулся, переживал за жену и не находил себе места. Он ничего не спрашивал у нее, а только приставал к Нюрке, постоянно наставляя ее, чтобы она не оставляла сестру одну. К Марии он по-прежнему относился нежно и заботливо, но к этому прибавилось неуловимое чувство страха, которое он старался никому не показать. Мария чувствовала это, тихо радовалась за себя, но тоже боялась этой неизвестности, которая вот-вот должна была наступить. Ее слабость пугала ее еще больше, она боялась не выдержать будущих родов, тихонько про себя молилась и даже просила Нюрку не бросать ее ребенка в случае чего… Нюрка сердилась, говорила, что все будет хорошо, но тайком плакала, глядя на угасающую сестру.
Боль не проходила, а становилась все сильнее и чаще. Мария поняла, что до утра ей не  дотянуть и, приподнявшись на локте, затрясла Ивана за плечо.
- Ваня, Ваня, - трясла она его, - началось, кажись, у меня. Должно, рожу скоро. – Иван сонно замычал, не понимая, в чем дело. – Ню-ю-ю-ю-рк-а-а! – Завопила, наконец, Машка, не выдержав нового приступа боли. – Ой, помру я, ей-богу! Ой, мамонька!
Нюрка вскочила, как бешеная, и торопливо начала одеваться, сразу поняв, что случилось. Иван сонно тараща глаза, сидел возле жены и испуганно и растерянно смотрел на нее, не зная, что делать.
- Одевайтесь! – Скомандовала Нюрка. – В больничку ехать надоть. Началось у ней. Да не сиди ты, как пень!  - Вспылила она на обалдевшего Ивана. – Вота, точно кол проглотил, шевелися давай… вона, Машка от боли глаза ужо закатила… Да не подымай ее, на руки бери, не сойдет она..Доселе и то силы не было, не то, что счас…Живо те…
Разбуженные соседи с любопытством всматривались сонными глазами, давая каждый свой совет.
- Спитя ужо, спитя, - раздраженно шипела на них Нюрка, - сами знаем, ужо без вас управимся…
На улице не было ни души. Иван, подхватив легкую, как перышко, Машку на руки, нес ее, совершенно не ощущая ее веса. Ему казалось, что теперь вся его Машка помещается в этом одном большом, как огромный арбуз, животе, и что, если бы его не было, то она совсем бы ничего не весила. Он прижал ее к своей груди и почти бегом потрусил к больнице. Временами Машка вскрикивала и начинала вырываться из его рук, оглашая всю улицу душераздирающими криками.
Нюрка, семенившая следом за ним, крестила его в спину и читала молитву, не зная больше, чем она могла бы помочь Марии. Двери больницы были закрыты, и Иван принялся стучать в них сапогом. Нюрка помогала ему и била в дверь кулаками, до тех пор, пока она не отворилась и не показалась сердитая толстая сестра в белом халате и платке.
- Что фулюганите? – Сердито спросила она, окидывая Ивана и Нюрку грозным взглядом. – Роженица? – Она кивнула на Машку. Иван утвердительно мотнул головой. – Сюда несите, - скомандовала тетка. – Сейчас врача позову. А вам здесь нельзя. Вам теперь домой. Завтра приходите. Глядишь, уйдешь молодцом, а придешь отцом! – Она засмеялась, встретившись глазами с совершенно потерянным Иваном. – И ты, девонька, иди, - подтолкнула она к выходу Нюрку. – Твое дело еще впереди. Да не стращайте ее и друг друга, не первый раз мне, обойдется! – Она погладила Машку по руке. – Сыночек у ей будет. А ты, милушка, не терпи, кричи, так легче будет. – И, поймав умоляющий взгляд Марии, поняла ее. – Ну, идите с богом! Не мешайтеся ей, теперь вы ей не помога!
Она бесцеремонно вытолкнула Нюрку и Ивана за дверь и защелкнула за ними замок. Они переглянулись, молча спустились со ступенек и только потом нашлись что сказать.
- Стерьва тетка, - недовольно проговорила Нюрка, - чуть не взашеи выгнала. Ишь окорока наела! С такой нешто справишься! Небось, тама Машке пропишет ишо!
- Не пропишет! – Уверенно возразил Иван. – Да и не злая она, так… с нами, поди, по-другому и нельзя. Лезем, как бараны, а чаво от нас…Хоша бы у Машки все было толком, - он вытер повлажневшие глаза. – У самого внутри все трясется от страха, во каки дела, Нюрка!
Весь день Нюрка с тяжелой головой проработала у станка. Она то отвлекалась работой, то снова начинала думать о сестре, почему-то представляя себе в мыслях что-то страшное и жуткое. Прозвеневший звонок подстегнул ее к выходу, и она пулей вылетела из проходной. Никуда не заходя, и совершенно забыв про Ивана, она бежала в больницу с гулко стучавшим сердцем. Запыхавшаяся и бледная, с трясущимися руками и губами, она почти шепотом спросила всунувшись в окошко.
- Ночью, Бурякова Мария…родила или нет? Как она, уж вы скажите все, как есть?
Молоденькая медсестра порылась в бумагах, еще раз посмотрела на Нюрку с тревогой ожидавшей ее ответа, и улыбнулась.
- Мальчик, - сказала она, - три кило семьсот! Поздравляю!
Нюрка не помнила, как она отошла от окна и села в углу, как увидела вошедшего бледного Ивана, как он встретился с ней глазами и по ее губам прочитал, что все в порядке. Только теперь Нюрка поняла, сколько сил и у нее, и у Ивана ушло на ожидание этого радостного события, и как она устала от своих теперь таких смешных страшных дум.
- Теперя мы с тобой папаша да тетка, - сказала она и засмеялась. – Жалко вота, наши маманя с папаней не дождалися внуков. Агашкины-то ужо, поди, большие…Вота и у твоих теперя ужо от третьего сына внуки. – Она посмотрела Ивану в глаза и опустила голову. – А знашь, Ваня, я ведь твоим написала, - она виновато закачала головой, - хошь руби меня, хошь режь. А токмо не гоже обрубать с концами, кады ишо мать с отцом живые. Пущай хоша от меня узнают, как у вас. А уж отвечать ли, нет ли – решай сам. Да Машку не кори, сама я, без нее…
Лицо Ивана не выразило ничего, словно он и не слышал ее признания. Он присел рядом с ней и как-то глупо, по-детски улыбался своим, только ему ведомым мыслям. Потом внезапно встал, потянул за собой Нюрку и неожиданно, ни к месту сказал:
- Вота как в жисти бывает: то ждешь-ждешь – и ничаво, а то и не ждешь – а оно само явится. – Нюрка вопросительно уставилась на него, ничего не понимая. – Это ничаво, Нюрка, - сказал он опять, - это пройдет, ты не боись. – И засмеялся громко и раскатисто.
Иван был рад, теперь жизнь его приобрела совсем иной смысл. Он почувствовал себя настоящим хозяином жизни, от которого зависела  судьба двоих других самых близких и родных ему людей, в которых он не сомневался и которые были нужны ему так же, как и он им. Мария тоже изменилась с рождением сына. Она смотрела на все его глазами и, казалось, вся сосредоточилась на этом маленьком горластом комочке, больше  всего нуждавшемся в ее заботе и тепле. Иван отошел на задний план, а Нюрка, дотоле скрупулезно исполнявшая обязанности хозяйки их дома стала ее тяготить и даже пробуждать в ней ревность по отношению к сыну.
Нюрка же по-прежнему после работы летела к ним, ничего не подозревая и не видя вокруг. Мария никак не решалась сказать ей про то, чтобы она пореже ходила к ним, и тогда Иван неуклюже и без подобающего в таких случаях такта указал ей ее место.
- Ты вота что, Нюрка, покель не мешайся нам здеся, - сказал он, отведя в сторону глаза, - сама вишь – дите. Мария, вона, стесняется тебе сказать, а ты навроде и не вишь ничаво. Гуляла бы ты, девка, покуда молодая, да свою семью искала с кем. Не век жа возля нас торчать. Да и тесно у нас…
Нюрка не заставила себя ждать, развернулась и бывала такова. Про себя она решила, что Иван просто отомстил ей за письмо, хотя ни он, ни сестра даже не обмолвились ни единым словом об этом после ее признания. «Черт с ними, - думала она, - мне что ли хуже от энтого? Пущай со своим малым колупаются, хоша всю жисть. А мне и взаправду надоть о себе подумать. Не век жа в девках сидеть».
Ответа на злосчастное письмо все еще не было, и Нюрка уже не раз пожалела, что ввязалась в эту историю. Но с другой стороны, любопытство не оставляло ее: уж очень хотелось знать, что там дома, а главное, как потом повернет Иван. Нюрка решила не ходить к ним до тех пор, пока они сами не позовут ее. Но они не звали, и она затаила в душе обиду.
В общежитии девки встретили ее по-разному: кто дружелюбно, а кто и явно враждебно. Ее острый язык и прямолинейность сыскали ей славу неуживчивой скандалистки, хотя это было далеко не так. Но смолчать в обстоятельствах несправедливости Нюрка не могла, стелиться перед начальством тоже, а в работе лодырей и прохвостов не жаловала.  По вечерам девки ходили на танцы и в кино, но кавалеры были такие же, как и они, деревенские и бесквартирные, неустроенные и неприкаянные, а потому рассчитывать на хорошую партию не приходилось.
Девки потихоньку выходили замуж, переселялись в семейное общежитие и рожали детей. А Нюрка все никак не могла найти себе пару. Не то, чтобы она слишком была разборчива или понимала о себе, просто никто из ее кавалеров ни разу не зацепил ее сердечка и не вызвал в ней  ни малейшего чувства.
- Дура ты, Нюрка, - корили ее подруги, - засидишь, гляди. На столичного метишь? Не для нас они. Тутошние девки куда как лучшее нашего устроены, а с нами токмо морока одна. Вона, они на нас и не смотрят вовсе. Деревня сиволапая и все…
Нюрка упрямо молчала. Она засела за книжки и решила учиться. Весь ее интерес сосредоточился на учебе. Учение ей давалось легко, и она решила, что со временем поступит в институт. Парни по-прежнему подходили к ней, для решительности и храбрости приняв на грудь, но это только еще больше отталкивало ее от них, и постепенно они прекратили свои попытки.
  Иван не лез в нюркины дела и даже не интересовался ими. Зато старшая сестра Мария проявляла к этому недюжинный интерес. Приревновав сестру к своему родившемуся сынишке, она невольно стала подумывать о том, что у Нюрки нет своего интереса,  и она ведет себя уж очень странно по сравнению с ее сверстницами, не обращая никакого внимания на роившихся вокруг нее парней. Прогнав ее от себя, она надеялась на то, что Нюрка быстрее обзаведется своей семьей, у нее появится тоже свой интерес, и тогда все будет хорошо: каждая из них устроит свою судьбу и будет при деле.
Иван так и не рассказал ей о том, что знает о письме, и постепенно Мария забыла о нем. Их жизнь текла размеренно и степенно. Иван потихоньку продвигался по службе. Он обрел уверенность и уважение, и теперь уже не был тем забитым деревенским пареньком, который приехал когда-то сюда вопреки всему. Его сержантские лычки давали ему заряд работоспособности, и он работал с воодушевлением и какой-то особенной охотой, похожей иногда на угодливое рвение, раздражающее сослуживцев и повергающее его в насмешку. Но он не обижался, смеялся вместе со всеми и продолжал свое дело.
Мария не раз просила его познакомить Нюрку с кем-либо из сослуживцев. Но Иван отрицательно мотал головой.
- Нюрка -  девка гонористая, - говорил он, - в случае чаво, как мне быть. Тама, Машка, служба, мне головной боли не надоть. А Нюрка ляпнет чаво-нибудь, не подумавши, так и красней за ее. Уж больно на язык остра, режет будто. А мне позора не надоть, я справно служу.
- Дык пропадает девка, – уговаривала Мария, - вона, другие замуж идут, а наша все в девках сидит. Либо к нам притулится, так и прокукует до седых волос, тожа не дело. Ты ужо помозгуй, Ваня, може, сладишь чаво…
Ее постоянные просьбы жалобили Ивана. По природе он был человеком добрым и компанейским, но смотрел на Нюрку с опаской: уж больно бойка и непредсказуема была его свояченица, а подвергать свое положение из-за нее он не собирался.
- Нет уж,- в очередной раз отказывал он жене, - пущай сама ищет. Не тот вариант Нюрка, чтобы ей женихов искать. Либо сама найдет, либо уж как выйдет…а токмо я соваться сюда не буду и баста!
Мария прикусила язык, поняв, что разговоры все напрасны и только злят мужа. Когда же она сама решила наставить Нюрку на ум, то встретила такой язвительный  отпор, что надолго потеряла всякую охоту связываться с ней.
- Сиди ужо с Иваном своим, держись за его портки, - зло сказала Нюрка, - мое энто дело. Я на ногах крепко стою и на первого встречного бросаться не буду, не тако у меня нутро. Под мужний сапог не лягу, свою волю иметь хочу. И не для галочки замуж пойду, ежели токмо сильно полюблю. А стирать просто так мужикам портки охоты нетути. Вота выучусь, тады може кто получше найдется, а нет, - так и не загину без них. Не боись, Машка, не пропаду!
Слушая рассказ жены, Иван смеялся:
- Ну, что, Мария, огребла свое? Говорил жа тебе  - не лезь к ней, толку от энтого не будет. Зубастая девка, не засидит, не боись! Токмо мужика того мне жалко, ох, и хлебнет он с Нюркой горюшка, атаман-девка! Быть ему под нюркиным каблуком!
Все свободное время отдавал Иван сыну и жене. Рыженький курносый мальчишка был не похож ни на Марию, ни на Ивана. Только вздернутый кверху носик походил на машкин  да длинные ручки и ножки выдавали его принадлежность к роду Тышковых. О том, как назвать мальчишку, долго не спорили. Иван уступил это Марии, и она назвала его Виктором. Парнишка оказался слабеньким, часто болел и думать о том, чтобы Мария вышла на работу не приходилось. Да и Иван не хотел об этом слышать. Ему было приятно приходить в дом, где его ждали тепло, уют и готовый обед. Да и Мария не рвалась из дома, привыкнув к размеренной неторопливой домашней жизни возле сына.
Она оказалась той домашней и уютной женой, о которой всегда мечтал Иван. Она внимательно и преданно смотрела ему в глаза,когда он рассказывал ей что-нибудь про службу, хвалила его и утешала, если он допускал промахи и переживал за них. Она и сама не заметила, как он стал ей настолько дорог, что она уже не могла даже помыслить о том, что все могло случиться иначе, и она могла быть совершенно с другим человеком или остаться одна с Нюркой. Ее настоящее чувство к нему случилось именно теперь, когда она была замужем и имела его ребенка, и часто вечером, когда он усталый засыпал крепким сном, она тихо и нежно смотрела на него спящего, боясь пошевелиться, чтобы ненароком не разбудить своего Ванечку. Она не умела и стеснялась рассказать ему о своих чувствах и выражала их в нежном покорном взгляде, молчании и неловком робком прикосновении к нему. Даже ее нерасторопность играла ей на руку. Иван при любом удобном случае помогал ей без всякого стеснения и невзирая на насмешки соседей.
- Глядеть ведь не на что, - судачили бабы про Машку , - а живут душа в душу. Оно, конечно, Иван не красавец,  да и глаз у него один, а все ж ки мужик, не баба. Вона, как возля ее увивается, а она -то, иной раз ведь не дождешься, кады повернется, не то чтобы чаво…А все едино хороша… Должно, и взаправду любит ее…
Иван на насмешки не отвечал.
- Бабы, - простодушно говорил он, - чаво с них взять? Бабы они и есть бабы, им языком почесать, что семечки полузгать, от энтого вреда нетути. А с меня, как с гуся вода…Хоша горшком назови, токмо в печь не ставь. Я и Марии сказал: «Плюнь, чаво они тама болтают, знай свое дело да делай спокойно. Пошумят, поболтают да и замолчат, надоест, поди, зря языками чесать».
Нюркину учебу Иван одобрял. Ее упорство и бойкость приносили хорошие плоды, и он дружелюбно и аккуратно давал ей свои советы.
- Не теряй времени зря, Нюрка. Ежели на парней не западашь, то хоща бы  учебу одолей. Вота выйдешь в люди, тады поглядим, какого сокола отхватишь! Небось, не со мной сравнять! Приведешь нам, а мы и рты разинем, вота как! – И он шаловливо подмигивал ей глазом.   
                9
С того самого скандала и покатилась клахина семейная жизнь под откос. Между ней и Николаем пролегла глубокая холодная полоса отчуждения. Николай почти не разговаривал с ней, работал и частенько приходил под хмельком. Раньше она непременно пожаловалась бы свекру или свекрови, но теперь понимала, что они не станут даже слушать ее и толковать с Николаем придется самой. Но он пропускал ее просьбы и мольбы мимо ушей, молча ложился спать и отворачивался от нее, как будто ее и не было совсем. Она терлась своим растущим животом о его спину, желая всеми силами обратить на себя внимание, но он только отодвигался дальше в сторону, как будто ничего не замечал и не понимал. Когда же она принималась тихонько скулить и шмыгать носом, он коротко бросал без всякого сожаления грубое и обидное слово, словно отмахивался от надоедливой осеней мухи.
- Не хнычь, Клаха, не наводи тоску! Без тебя тошно!
Ночью, слушая его густой храп, она вытирала катящиеся по щекам слезы и глотала их, закрывая рот рукой. Она чувствовала, что ее треснувшая семейная жизнь дала большой крен и ей не под силу выправить его. Ее девическая гордость и желание нравиться и быть первой не давали ей понять поначалу того чувства, которое она узнала уже будучи женщиной. И теперь, привязавшись к Николаю и через детей и через свое сиротское положение, она четко осознавала, что дороже и ближе него у нее никого не было на свете. И даже дети были где-то далеко и не волновали ее и не будили в ней того материнского чувства, которое испытывает большинство женщин. А разбудили в ней ту страстную любовь и глубокую привязанность, на которые способны только очень сильные и волевые натуры, обойденные судьбой или поставленные в страшные житейские ситуации, в которых они и проявляются неминуемо и болезненно остервенело, как бывает у людей, переживших глубокие психические травмы или   пронзительные личные переживания, переваренные в себе и не нашедшие выхода наружу.   
Она чувствовала, что Николай отдаляется от нее и вокруг нее устанавливается вакуум, та пустая тишина, от которой ей становилось жутко и невыносимо одиноко. И причиной этого была не только она, а еще и другое, в чем она боялась себе признаться. Это была женщина, неясная, смутная, но которую она чуяла каким-то собачьим нюхом, которую она уже заранее ненавидела, отчаянно рвала на части и злорадно ликовала при виде ее мучений и бессильных слез, как победительница, распнувшая гадину  на виду у всех, за то, что принадлежало и должно принадлежать  только ей одной.
Николай не хотел замечать ее состояния. Она осунулась, покрылась нездоровым румянцем и заискивала перед ним, точно брошенная собачонка перед прохожим благодетелем, который подобрал и накормил ее. Ему, казалось, доставляло удовольствие мучить ее, видя, как она сходит с ума, дожидаясь его дома и по-собачьи преданно заглядывая ему в глаза. Он злорадно усмехался, мотая пьяной головой, и на все ее расспросы и увещевания только тупо смотрел на нее мутным пьяным взглядом и грязно материл, отпихивая в сторону от себя. Он ни разу не обмолвился о том, что у него кто-то есть, но Клавдея итак понимала, что все неспроста, и его новое брезгливое отношение к ней больше ничем объяснить нельзя.
Клавдея принялась шпионить за ним. Но при первой же попытке обнаружила себя и была избита безжалостно и жутко. Николай бил ее яростно, жестоко, с каким-то звериным наслаждением, как будто отводил на ней душу за все то, что не давалось ему по его желанию. Даже на ее большой опустившийся живот сыпался удар за ударом, отдаваясь в ней гулкой болью того живого существа, которое жило в ней. Это был первый раз, когда Николай поднял на нее руку, и она кричала, пытаясь защититься от его кувалдовых ударов, неуклюже уворачиваясь от него и прикрываясь растопыренными руками.
Сбежавшиеся на крик свекры и братья  с Шуркой,  молча застыли перед дверью горницы, из-за которой был слышен вой Клавдеи. Лексей рванул дверь на себя и всей своей тяжестью навалился на сына.
- Ужо стой, сукин сын! – Рявкнул он ему прямо в ухо. – Не моги бабу калечить, дите скинет! И ты не вой, - закричал он на Клаху, - ране думать надоть было! Заварили кашу, сукины дети…самим все…воли хотитя…а воля-то вона кака! Бабы, Колька, до добра не доведут, - гаркнул он сыну, - ссучиться недолго с ими, а вота как подняться – энто дело нелегкое. Сам на ей женился, никто не неволил, - он мотнул головой в сторону Клахи, - разговор наш помнишь! Вота и думай теперича…На двор не выбросишь, да дитев наделал… Так-то, сынок, любезнай… Теперича сам кумекай, как с ей быть, а жить али маяться придется до гробовой доски…
Он отошел от осевшего на пол Николая, тупо глядевшего куда-то в сторону, и подошел к Клавдее, утиравшей с распухшего лица кровь. Губы ее были разбиты и под глазом наливался сине-фиолетовый синяк, вспухая по всей щеке до самого лба. Платье на ней было разорвано и сквозь эти дыры то тут, то там видны были следы побоев.
- Дождалась? – Грозно и безжалостно спросил свекор. – Больно много ты, Клаха на себя взяла! Через край жадна да властна, все к рукам норовишь прибрать, всюду нос суешь! Думашь, мы дураки, не видим ничаво, коли молчим? Да нет, видим, токмо раз уж вы, детушки, выросли, да родителев ни во что не ставите, тако что живите сами, а оно-то, вона, как получается…Ты вота дитев родишь, как блины печешь, а ходить за ими – Шурка или кто ишо, а ты кукушкой прожить хошь, на легких хлебах…Вона, ужо опять родить сбираешься, тако хоша б не урода теперича, а тама снова за свое… Тако, баба, дело не пойдет!.. А он, - Лексей снова подошел к сыну, - троекотье казанское, вишь, сладость бабью почуял, ему вынь да положь… а куды жа теперича от энтой-то деться, а? – Он с сердцем сунул Николая сапогом под ребро. – Сукин ты кот!
Дарья, Шурка и браться стояли, разинув рты. Окровавленная и избитая до полусмерти Клаха все еще барахталась на полу, но никто из них не смел приблизиться к ней и помочь ей встать, глядя на озверелое и тупое лицо Николая, мутным и непонимающим взглядом окидывавшего родню.
- Подымите ее! – Скомандовал Лексей. – Вона, на кровать ложьте, да оботрите кровь-то. А ты у меня смотри, - он опять сунул Николая сапогом, - ежели она токмо закричит, шкуру с живого сдеру! Спать в сенцах ложись, тама тебе токмо и место, морда твоя свинячья! Завтра разговор другой будет, счас чаво с тебя взять?! – Лексей досадливо махнул рукой.  – А вы чаво рты раззявили, - рявкнул он на братьев, - вота, смотритя, учитеся у братца, како жисть семейную вести, много пригодится для опыту! – И, оттолкнув их от двери, широко пошагал прочь.
Шурка и Дарья с трудом взгромоздили Клавдею на кровать. Она, обмякшая и покорная, тихо легла на бок и уткнулась в подушку. Ее плечи содрогались от сдерживаемых рыданий, но она не издавала ни звука.
- Да ты погодь, Клаха, - суетилась возле нее Шурка, забыв в это время все свои обиды, - погодь. Вота мы с маманей обмоем хоша тебя чуток, все полегшее будет…А ты поплачь, боль-то криком выходит, поплачь…
Ей невыносимо жалко было Клавдею. Она тихонько гладила ее по плечу и спине, и чем больше она ее жалела, тем сильнее тряслись клавдеины плечи, пока, наконец, из нее не вырвался страшный животный крик, похожий на рев смертельно раненого зверя. Клаха повернулась на спину и схватилась руками за свой живот.
- А-а-а-а-а-а! – Заорала она истошно и надрывно. – А-а-а-а-а-а-а! Уйди, Шурка, все уйдитя! А-а-а-а-а-а! Николай! Помру я счас! А-а-а-а-а-а!
Подскочившая Дарья отшвырнула Шурку в сторону и обернулась к сыновьям.
- Ну, чаво пялитесь, бесстыдники? Живо отсель вон! Ишь вытарашшились! К отцу ступайте, скажите, Клаха родит счас! Да энтого уведите отсель, кака с него теперича помога? – Она обернулась в сторону Николая. – Глаза бы мои на тебя не глядели, ужо отец тебе завтра пропишет, дурна голова!
Подставив с обеих сторон плечи, братья поволокли Николая прочь из горенки. Он пьяно расслюнявился и тупо озирался кругом себя, ничего не соображая, и мычал, пьяно ворочая языком непонятные слова.   
- Иди ужо, - пыхтел Серега, - забудает ишо чаво-то, наделал ты делов, братка, кабы с Клавдюхой беды не было! Вона, маманя как с Шуркой струхнули, дело-то, видать, недоброе, раз тако…Орала-то Клаха како, жуть одна! У меня ажник рубаха взмокла от ее крику! Нельзя тебе, видать, Николай пить, дурной ты дюже с водки…
Сашка тащил брата молча. Лицо его было испуганным и растерянным. Никогда ему еще не доводилось слышать, как кричат бабы при родах и видеть одуревшего с пьянки брата, глядевшего на всех мутным кровавым взглядом тупых бычьих глаз. Сзади них слышались пронзительные  оглушающие клавдеины крики и стоны, которые действовали на него словно побои. Ноги и руки его обмякли, и он шел, спотыкаясь, словно и сам был пьян до изнеможения.
-  Не дури, Сашка, держися, - кричал на него Серега, - видя, что с братом творится что-то неладное. – Чавой-то ты? Бабьего крику спужался, что ли? Куль кулем, ей-бо! Не доволочь мне одному! Па-па-ня! – Заорал он, видя, что братья оба валятся на пол.
- Плохо мне, Серега, мутит от энтих дел, - признался Сашка, все еще держа руку брата, перекинутую через плечо у своей шеи. – И дух из Николая идет чижелый, прямо страсть, должно пережрал жуть како! Ты покличь папаню ишо разок, не дойти нам!
- Па-па-ня! – Опять закричал Серега.
Откатившийся Сашка тихо блевал в стороне. Николай сидел на полу с задранной правой рукой, за которую по-прежнему его держал Серега, и опущенной левой, которой он шарил по полу, как будто что-то потерял.
- Ишо не легше! – Выругался отец, увидев эту картину. – Один пьяный без ума, другой блюет, а третий орет, как оглашенный! Пошли что ли! – Он подлез под левую руку Николая. – Чаво ишо тама?
- Клаха родит! – Выдохнул Серега. – Маманя с ей… орет больно сильно, должно Колька перестарался.
- Энтому сукиному сыну одно бы место перьвязать, вота тады бы и старался, - ругнулся отец, -  да и Клахе бы не мешало. То жа баба с превеликой дурью…
Доведя сына до лежанки, Лексей опрометью бросился в горницу, из которой слышались истошные вопли снохи. Он сунулся было в дверь, но подскочившая Дарья выпихнула его обратно.
- Да ты чаво, старый, - ошарашенно зашипела она, - ополоумел что ли? Куды летишь? Нечто тебе тама место?
- А чаво жа тады звала? – Растерялся Лексей.
- Дурака ейного спать отвесть, - ответила она, поспешив обратно в горницу на крик Клахи. – Пущай Шурка полотенцев несет да воды горяченькой…
Лексей перекрестился, услышав надрывный стон Клавдеи. « Не дай бог, помрет, - подумал он. – Досель сколь рожала, такого крику не было, а ноне ажник дрожь берет…»
Шурка, запыхавшись, бегала взад вперед, подтаскивая то, что требовала мать. Лицо ее так и не отошло от испуга и было похоже на застывшую маску. Дарья, так же, как и других, не пускала ее в горницу, и каждый раз на немой вопрос дочери отрицательно качала головой. Наконец, через душераздирающий вопль Клахи раздался голос младенца. Шурка, заслышав его, бессильно опустилась на пол и залилась слезами, как будто случилось что-то роковое и непоправимое.
- Неуж родила? – Подскочил к ней отец. – Слышь-ко, Шурка, орет малец-то…
- Почем, папаня,знашь, что малец, а не девка? – Спросила Шурка, вновь прислушиваясь к крику ребенка.
- Ясное дело, малец, инда как басит, - уверенно подтвердил Лексей. – Вота мать счас скажет кто…
Он подошел к двери горницы и постучался.
- Парнишка, - прозвучал оттуда голос Дарьи, и она высунулась наружу. – Уж больно криклив, должно, в мать. – Она устало отерла со лба пот. – Энтот-то лиходей иде?
- Храпит в сенцах, - недовольно ответил Лексей, - чаво ему будет? Вота с дитем все ли в порядке? Как никак кулакам волю дал, гаденыш… Кабы худого не случилось…
- На все воля божья, Лелюша, - ответила Дарья и опять перекрестилась. – Пойдем отсель. Теперича пущай спит Клаха, посля разговоры вести будем. Ты, Шурка, прибери чаво тама, да попить ей снеси молочка али кваску с устатку…
Николай спал богатырским сном. Он распластался по всей лежанке и заливал храповицкого так, что было слышно на улице. Сашка, умывшись и отершись рубахой, стоял на крылечке, вдыхая в себя свежий ветерок и отряхиваясь от последних позывов дурноты. Рядом с ним чуть поодаль стоял Серега, прислонившись к столбику крыльца.
- Ехать отсель надоть, Сашка, - произнес он и обернулся к брату. – Неча тута делать нам. Подадимся что ли куда, как Иван, небось, хуже не будет… К делу нас все едино не допустят, вона, отец с Колькой и то дерутся теперича…деньга-то никому покоя не дает…а мы что с тобой, нахлебники выходит токмо…сколь терпеть нас будут, незнамо…А токмо время подойдет и нам на дверь укажут. Клаха-то вона родит да родит, точно крольчиха. А мальцов кормить надоть. Шурка опять жа…
- Энто да, - нерешительно поддержал брата Сашка, - токмо куды… Ванька, вона, как уехал, тако и ни весточки, пропал, как Васька…обещался написать, како тама, а сам, како в рот воды набрал. Видать, не дюже тама хорошо…
Серега ничего не ответил. Увалень Сашка всегда был трусоват и нерешителен, и полагаться на него не стоило. Он решил, что больше не будет возобновлять этот разговор, и если Сашка решится, пусть сам вернется к нему.
Мимо с тазами и кровавыми тряпками пробежала Шурка.
- Стоитя? – На бегу крикнула она. – А Клаха наша мальца родила. Маманя говорит здоровенный парень, видать, весь в Николая, да и Клаха не малая…
- Пошли теперя в избу, - не отвечая ей, проговорил Серега. – Холодает чтой-то, не ровен час застудимся, с нами возиться некому…
Мать в избе возилась с самоваром. Отец сидел за столом хмурый и задумчивый. Сыновья сели возле него и ждали, что отец скажет. Он медленно перевел взгляд с одного на другого и опять опустил голову.
Дарья быстро собирала на стол, расставляя миски и кружки. Она сунулась в шкаф и достала ядреную бутыль водки, решив, что по этому случаю не грех и выпить, но Лексей жестом остановил ее.
- Убери, мать, покель, пущай энтот стерьвец проспится сперва, а потом видно будет, чаво делать – праздновать али поленом его потчевать. Храпит, гаденыш, и в ус не дует. Слетел с катушек через баб… Вота, мотайте на ус, сынки лебезные, како браток ваш под откос все пущает… - Он стукнул кулаком по столу, и кружки жалобно зазвенели. – Нечто я вас энтому учил, нечто мать вас энтому учила? Ужо проспится, будет ему… Враз отделю, к чертовой матери, с глаз долой, пущай тады что хотят делают, а мне на то смотреть, сердца не хватит…
Он с грохотом сорвался из-за стола и выскочил на улицу. «И впрямь, - думалось ему,  - все хочут жить по-своему. Вота Васька сперва, потом Иван, а отцу с матерью и весточки подать не след, все своим умом живут. Теперя Колька в дурь попер, а ведь женился сам, не нагулялся, паршивец, вота и наверстывает теперича, ан  поздно… Детей сопливых настругал, а самому шлея под хвост попала. Оно, конечно, он мужик справный и видный, в меня пошел, - Лексей невольно улыбнулся, вспомнив свою молодость и лихие озорные годы, - бабы прохода не дают, липнут, как мухи. От иной точно жар идет, тако и тянет на грех, она тебе и энто и то покажет, где ужо устоять от сатанинского племени. А Николка-то в полной силе, да не балованный, его споймать труда малого, да и раскусил, видать, бабьей сладости, вота и потянуло… Клаха-то сурова больно, инда и сиськи при ней и все другое,  а все ж ки чавой-то не хватат, какой-то бабьей изюминки в ней и нетути…- Лексей вздохнул. – Не удержать теперича Кольку. Раз по бабам пошел – пиши пропало…Тута ужо теперя пока в портках не засохнет, не успокоится…» . – Он опять горестно вздохнул.
На дворе вечерело. Сумрак сгущался темной подступающей тенью и незаметно окутывал весь буряковский двор. Свежий стылый ветер пробирался под рубаху и растекался по всему телу неприятной противной дрожью.
«Вота и  жисть моя тако жа к закату движется, - опять подумалось Лексею, - а не видал и како. Токмо вчерась, кажись, с робятами до петухов бегал да с девками целовался в копнах, а ноне ужо, глянь, свой сумрак подступил. И не заметил я, како жисть моя заклонилась и не к тому берегу прибилась, к какому хотелося, вота како…»
- Ну, хватит ужо, Лелюша, - услышал он голос жены и от неожиданности вздрогнул. – Пойдем, родимай, ужинать. Како вид-то у тебя, словно с похорон… Ты ужо так-то не серчай, вота завтра проспится Николай, тады все ему скажешь. А ноне-то чуток охолонись, внук ведь ишо родился… Вона Клаха сошла к столу, говорит, Алехой назовет, в твою, значит, честь… Умасливается сучка, чует, чье мясо съела… Видать, выучил ее Николай…
- Горбатого могила исправит, - ответил Лексей. – Раз все сикось-накось пошло, теперя не исправишь. Хотел я дождаться иванова письма, да видать не судьба. Отделю их к ядрене-фене с концами – и как хочут тады… А мне, мать, на тое смотреть, токмо душу рвать!
Клаха сидела в чистой белой рубахе, с разбитым опухшим лицом, опущенным вниз, и молчала. В руках она держала кулек с младенцем, который тихо спал, почмокивая во сне пухлым ротиком.
- Ну-тка, дай на мальца посмотреть, - подошел Лексей, вглядываясь в красное сморщенное личико. – Ишь спит, проказник, маткиной титьки наелся, видать, и на боковую…
- Лексеем назовем, - виновато и тихо пролепетала Клаха, стараясь угадать, угодила ли она на этот раз свекру. – В вашу породу пошел, богатырь… Чуток богу душу не отдала с им… Он, кажись, и похож на вас… - она замолчала.
Лексей уселся во главе стола, так ничего и, не ответив ей, и Клаха снова съежилась, точно опять ожидала побоев. Серега и Сашка, тоже посмотревшие на младенца, оживленно обсуждали нового члена семьи. Дарья, уставшая от скандалов и суеты, умиротворенно сидела и слушала их.
- Давно бы так-то, - с присущей ему медлительностью рассуждал Сашка, - с энтого начинать надоть было… А то брешете все… Надоело, ей-бо!..
- Ты снеси мальца-то к себе, неча теперича здесь держать, поглядели ужо все, - скомандовала Дарья Клавдее. – Вона, хоша Шурка снесет, -  она обратилась к дочери. – Сиди ужо пока, ешь, сил набирайся. Энтот малый с тебя потянет, теперя ешь за двоих. – Дарья подложила Клахе побольше.         
Проворная Шурка подхватила у Клавдеи кулек и бережно потащила его в горницу. Ей особенно было приятно, что этого малыша назвали в честь отца и он, несомненно, станет его любимцем. Малыш спал крепким сном, и когда Шурка положила его на большую кровать, где  спали Клаха и Николай, он только почмокал розовыми губками и слегка повертел головкой, поудобнее укладываясь на подушках. Шурка тихонько притворила за собой дверцу и на цыпочках сошла вниз.
Ужин был в полном разгаре. Лексей и впрямь помягчел после разговора с Клавдеей. Но вопреки всему не хотел показывать вида, как ему приятно, что внука тоже назвали Алексеем. Клаха сидела ни жива, ни мертва, она все прислушивалась к доходящим до них звукам. 
- Кажись, крикнул ктой-то, - сказала она, напрягая слух.
За столом притихли, прислушиваясь.
- Да тихо все, - сказал Серега. – Показалось тебе… Ежели бы малец проснулся, кричал бы на всю избу, а тако тихо…Робятишки тож, вона на печи сопят, а Кольку, поди, и пушками не разбудишь…
Клаха опрометью кинулась в сенцы.
- Маманя, папаня! – Закричала она, почуя неминуемую беду. – Нетути, нетути здеся Кольки… - Она растопыренными руками рвала на себе волосы. – Иде жа он?.. Ой, горюшко мое…
Дарья, Шурка и все остальные бросились к дверям горницы. Дарья вошла первой. На широкой кровати ничком лежал Николай, свесив на пол большие черные ноги. Из-под его тела торчал краешек лоскутного кулька.
- Ирод, - завопила Дарья, - чаво жа ты наделал?! – Она отпихнула сына  в сторону, и он пьяно замычал ей в ответ. – Мальца задавил, окаянный, - заплакала она, поднимая бездыханное тельце. – Убивец ты!
Растолкав всех, страшный и бледный подошел к жене Лексей. Он трясущимися руками взял бездыханное тельце и осторожно тряхнул его. Головка младенца тихо покачнулась и  свесилась с его руки. Лексей тупо посмотрел на сына, затем на Дарью и Клаху, стоявшую позади ее.
- Как жа тако, - растерянно и жалостливо проговорил он, и губы его задрожали, - И не пожил малец совсем.  Вота, курвец, чаво исделал… - Он бережно передал трупик младенца Клавдее и дернул Николая за край рубахи. Тот опять сонно замычал и медленно открыл мутные пьяные глаза.
- Уйди, папаня, - прошамал он слюнявым ртом. – Муторно мне…
Лексей швырнул его на кровать и выбежал из горницы.
- А все ты, змеюка подколодная! - Срывающимся голосом закричала Клаха, оборачиваясь на дрожащую от страха Шурку. – Лезешь везде, куды малого положила…ты виноватая, что он помер…нечто тако надоть было? На тебе грех, паскуда ты эдакая! Ты во всем виноватая…
Клаха наступала на золовку, страшная и жуткая в своем горе. Она вытянула вперед свои руки, на которых лежал трупик младенца, и тыкала им Шурку. Вид ее был ужасен. Растрепанные волосы свесились на белое, как мел, лицо и глаза побелели до молочного цвета. Голова ее тряслась и дергалась, словно в припадке. Клаха тряслась всем своим большим могучим телом.
- Змеища, - шипела она на Шурку. – Ты во всем виновата, ты…
- Па-па-ня! – Закричала Шурка и бросилась от нее прочь.
Серега и Сашка, расступившись, стояли, как одеревенелые, боясь произнести хотя бы слово. Огорошенные происшедшим, они, казалось, еще не совсем поняли, что произошло, когда мимо них с перекошенным обезумевшим лицом, держа на весу топор, пробежал отец.
- Зарублю курвеца! – Заорал он, замахнувшись топором на лежащего без чувств Николая. – Неча теперича ему жить! Будет ему тама мука вечная за безвинную душу!
- Опомнись, Лелюша! – Дико закричала Дарья и повисла на его руке. – Вяжи его, робята, – крикнула она сыновьям, - покель он худого не натворил! Грех-то какой, господи! Нечто тако можно…
Серега и Сашка скрутили отцу руки и держали его изо всех сил. Лексей бился в их руках и страшно кричал, пока, наконец, не повис, безжизненно склонившись на пол, на недвижных ногах. Он плакал, уронив голову на грудь и причитая, как плачут плакальщицы на похоронах.
- Тащите его отсель, робяты, - тихо проговорила мать, - не в себе он теперя. Пущай отойдет где… да и вам тута боле делать нечего… наше бабье дело, без вас управимся…
Николай все так же лежал навзничь, не слыша и не понимая, что произошло. Клавдея тихо положила сына рядом с ним и смотрела на обоих недвижимым стеклянным взглядом. Она больше не кричала, не плакала, а только время от времени дергала головой и тупо озиралась вокруг. Взгляд ее не выражал ни боли, ни сожаления, и лицо ее было спокойно и безразлично, так как будто ничего и не произошло и не касалось ее. Дарья тревожно тронула ее за руку. Клавдея обернулась, равнодушно посмотрела на нее отсутствующим взглядом и пошла вон из горницы.
- Сами хороните, - на ходу бросила она. – Некрещеный помер… Ужо Николай проспится, хоша на мертвого пущай поглядит. Не судьба, видать, жить ему…
В избе за столом сидели только мужики. Лексей полулежал за столом, положив под голову правую руку. Глаза его были устремлены на дверь, как будто он хотел видеть всех, кто входил в избу. В этом немигающем взгляде было что-то звериное и жуткое, отчего холодело внутри. Серега и Сашка чуть поодаль внимательно наблюдали за ним. Было видно, что им не по себе и даже страшно, но оставить отца одного было еще страшнее. Завидев Клавдею, Лексей приподнял голову и уставился на нее.
- Чаво глядите теперя? – Затрясла Клаха головой. – Теперича ужо все… А Николай спит, ничаво ишо не знает…завтра поглядит… - она села рядом со свекром. – Так-то, папаня…
- А Дарья иде? – Одними губами спросил Лексей. – Тама?..
- Тама… Должно, придет счас… Не ходи туды, Христа ради…
Голова Клавдеи тряслась и дергалась.
- А чавой-то с тобой, - ткнул в нее пальцем Лексей, - башка у тя качатся из стороны в сторону? – И не дождавшись ответа, сказал сам. – Спортилася, должно, ты, Клаха…спортилася…
Клавдея криво усмехнулась. Серега и Сашка смотрели на нее испуганно и молчаливо. Все пережитое смешалось в их умах теперь в одно качающееся безжизненное клахино лицо. Им мерещилось, что голова Клахи хочет оторваться и потому качается из стороны в сторону, как маятник. Заслышав тяжелы шаги свекрови, она дернулась и повернулась к двери.
Дарья вошла, держа  младенца, завернутого в чистое, на руках. Она тихо положила его на стол прямо перед Лексеем и так же тихо проговорила едва слышным голосом:
- Гробик сколотить мальцу надоть. Схороним завтра… некрещеный помер, ангельска душа…
Лексей молча снял с себя крест и положил на безжизненное тельце.
- Надень, мать, - сказал он. – Неча боле ему от меня дать… А гробик сколочу я…
Он тяжело поднялся из-за стола. Дарья тихо крестилась, глядя ему вслед. Затем взяла оставленный им крестик и хотела было уже надеть на младенца, но Клавдея остановила ее.
- Без меня, маманя, - сказала она и вышла из избы.
Во дворе Лексей примерял доски. Она подошла к нему, погладила их руками, и отошла прочь, не желая слышать стук молотка. Голова ее беспрестанно дергалась, и вся она шла, покачиваясь из стороны в сторону, как пьяная. Она не знала, куда ей уйти. Ей хотелось теперь побыть одной, не видеть никого, и хотя это были не первые похороны ее ребенка, сейчас стук молотка казался ей набатом, колотившим ее прямо в виски. Она испытывала странное чувство безразличия и отрешенности ко всему. В ней не было ни любви, ни ненависти, ни жалости, а все казалось странным мутным полузабытьем, похожим на сон, происходивший не с ней, а с кем-то другим, от которого она хотела уйти и освободиться.
Шурка, выглянувшая из сарая на стук молотка, испуганно отпрянула назад, завидев блуждающую по двору сноху. Теперь она смертельно боялась ее и ждала от нее самой страшной мести себе. Душа ее разрывалась от горя и бессилия. «Не виноватая я! - Кричала она внутри. – Не виноватая! За что жа меня так, господи?!». Она вжалась в самый дальний угол сарая, чтобы Клаха не увидела ее, если захочет войти сюда. Но Клавдея прошла мимо.
Трясясь и спотыкаясь, Шурка медленно подошла к двери сарая и выглянула во двор. Отец сбивал доски, широко и гулко вбивая в них гвозди.
- Папанька, папанька, - тихонько позвала его Шурка. – Како тама, улеглось? Клаха-то како, боюсь я ее…
Лексей приподнял голову и обернулся на нее. Шурка вздрогнула: никогда она не видела на лице отца такого дикого звериного  выражения.
- А ты не боись! - Прорычал он. – Не твоя в том вина. В избу иди, неча здеся мытариться… а ежели с Клахой чаво…тады кликни меня…возля матери сиди, да не лезь никуды…Не до тебя счас Клахе, спортилася она…
«И не надоть мне было нести мальца туды, - подумала Шурка, - маманя послала. Може, тады все по-другому и было бы… А ежели бы и так-то, то она парнишонку мать родная, а я, вона, змеюка подколодная и все…-  Шурка опять заплакала. – Ишо завтра чаво будет, кады Николай в себя придет,» - подумала она, и слезы потоком побежали по ее щекам.   
В эту ночь никто не спал, кроме Николая и двух малолеток, тихо и мирно сопящих на печи. Дарья и Лексей тихо лежали подле друг друга, не разговаривая, но и не засыпая,  ворочаясь с боку на бок от своих тяжелых и горьких дум. Серега с Сашкой, насмерть перепуганные отцом и смертью новорожденного, тихо перешептывались между собой о том, что будет завтра, когда про все узнает Николай. Шурка беспрестанно читала молитвы, которые знала, испрашивая у бога прощения за себя, отца и за всех, включая младенца.
Клавдея всю ночь просидела у окна, тупо уставившись в темную ночь. Голова ее качалась и дергалась, и временами она издавала звуки, похожие на всхлипы. Но она не плакала. Эта ночь переродила ее окончательно. Все, что было с ней раньше, ушло куда-то далеко-далеко, разделив ее жизнь на две половины. И та, счастливая половина ее жизни теперь маячила где-то в безоблачной розовой дали отцовского дома, отдаляясь от нее все дальше и дальше, и оставляя ее одну в этой холодной туманной мгле наступающего серого дня сегодняшней жизни.
 Рассвет был безрадостен. Небо покрылось мутной дождливой  беспросветной пеленой, за которой не было и намека на солнце. Промозглая сырость ощущалась еще больше в ветреном ознобе наступающего утра. Ветки деревьев качались, сбрасывая на окно тяжелые капли дождя, и уныло свисали под их тяжестью. Ветер то стихал, то налетал с новой силой, натужно раздувая все, что попадало на пути.
Ребенок лежал на столе в гробике с наденутым на него крестом деда и как будто мирно спал. Клавдея тихохонько поднялась и подошла к нему, посмотрела еще раз на сына и отошла, вся в ожидании чего-то нового и неминуемо горького. Она ждала пробуждения мужа.
Но первой, как всегда, встала Дарья. Тихой кошачьей походкой заскользила она по дому, за ней поднялась Шурка и заспешила в сарай доить корову. Дом медленно просыпался.   
Уже слышался натужный кашель Лексея и говор Сереги и Сашки, но Николай по-прежнему не появлялся и не давал о себе знать. Он как будто чувствовал, что случилось что-то страшное, и не спешил появиться, чтобы узнать жуткую новость.
- Дрыхнет ишо подлюка? – Хрипло спросил Лексей, обращаясь к Дарье и как будто не замечая сидящей у окна Клахи. – Вота я его счас подыму, гниду, пущай поглядит, чаво сотворил спьяну вчерась… Век греха не замолить теперича…вона, лежит малой, самоим родным папаней задавленный…энто ить с ума сбрендить можно…жить-то как теперича ему?..
Дарья торопливо перекрестилась. Она боялась того, что Лексей снова сгоряча наделает беды и, крестясь, запричитала, схватив его за руку:
- Не моги, Лелюша, пущай он сам сойдет… его грех, ему и отвечать за энто… Вона, и Клаха спорченная чрез него, чаво теперича с ней делать?.. Все суродовал сам, сам свой крест и пущай несет…
Лексей вырвался. Он почувствовал, как в его груди вновь заклокотала злость и жажда мести сыну, лопнувшая в его душе струна издавала странный дребезжащий звук, не дававший ему покоя и звавший его к праведному суду над ним.
- Не держи, мать, - глухо простонал он. – Тако дело страшное…а он, словно ничаво и не случилось… Хоша пойду в глаза ему гляну…
Дарья выронила державший в руках горшок, и он звонко и жалобно покатился по полу. Руки ее безвольно обвисли, и она обмякла, безвольно опустившись на край скамьи. Тяжелые шаги мужа отдавались в ее сердце гулким боем, трепещущим и неровным, словно оно боялось и не хотело биться.
Выскочившие Сашка и Серега, завидев мать, сидящую на лавке в горестной и покорно позе, тоже притихли и молча глядели на стоявший в центре стола гробик с младенцем. Дарья приставила палец к губам и махнула им рукой, показывая в сторону Клавдеи и на горницу. Серега тихо присвистнул и потянул брата за рукав.
 - Пошли-ка покель отсель, - прошептал он ему, - будя тута счас буря. Нам бы не попало под горячу руку, тако, Сашка, айда подале на двор…
Лексей вошел в горницу тихо, также тихо притворил за собой дверь и глянул на кровать, где распластанный и опухший от вчерашнего лежал Николай. Он приподнялся, поглядел на отца тяжелым похмельным взглядом красных глаз и откинулся назад. Спертый воздух горницы мутил перегаром.
- Вонишшу-то развел, - шипящим голосом прохрипел Лексей, - инда тухлым пахнет приятней! Вставай, чаво лежишь, со вчерашнего ляхи тянешь…
- А я ноне робить не буду, - еле слышным голосом ответил Николай,  - малость продыху возьму, посля все наверстаю, - он опять приподнял голову, - ни до чаво мне счас… А ты, папаня, не дергай меня, я свое дело  туго знаю, не малой ужо…ученья-то ужо хватит мне…   
Лексей рванул его за грудки и с ходу треснул кулаком в скулу.
- Хватит? – Захрипел он, придвинув свое лицо к сыну. – Хватит, говоришь? А чаво вчерась сделал, помнишь, ай нет? Ай, в голове ни шиша нетути? Тако пойди, глянь, како сына свово на тот свет спровадил, како жану дурочкой сделал, како заместо внука мово Лехи, гроб на столе стоит!.. – Он опять тряхнул сына изо всей своей силы.
- Ты, батя, того…- ничего не понимая, забормотал Колька, - ты того, кулакам волю не давай, я ить тожа могу… - он поперхнулся и закашлялся, - чаво городишь… какой гроб…с Клахой чаво? – В голосе Николая слышалась растерянность и неподдельная трусость. Он с трудом перебирал события прошлого дня и ничего не мог припомнить. – Не пойму я ничаво… не помню ничаво… папаня…
Лексей распахнул дверь горницы и, тыкая в пустое пространство пальцем, твердил только одно слово:
- Тама…тама…
Лексей утер покатившиеся слезы и пошел вперед. За ним, подскакивая, как на пружинах, шарахаясь из стороны в сторону от еще не вышедшего хмеля, прыгал Николай. Лицо его, опухшее с перепоя, с колючей неопрятной щетиной, имело испуганно-глуповатый вид, его мучила жажда, и оттого рот его был приоткрыт, что придавало ему особенно неприятное выражение.
Завидев ведро воды, он сначала жадно зачерпнул несколько ковшов и залпом осушил их, потом отерся и только тогда оглянулся вокруг себя. Было жутковато тихо. Мать сидела на лавке, опустив голову на грудь, и плакала. Клаха встрепенулась и встала у окна, глядя на него незнакомым стеклянным взглядом. И только отец по-прежнему тыкал пальцем на стол и повторял без конца:
- Тама…тама…тама…
Николай подошел на непослушных ногах к столу и уставился на гробик с младенцем. Он непонимающе мотнул головой и, поочередно обращаясь то к отцу, то к матери, то к жене, спросил:
- Чавой-то тута, а? Энто вота что? Чей он? Помер, кажись…
Он качнулся к Клахе, внимательно разглядывая ее спереди.
- Родила что ли, пуза-то не видать твово… Мертвого родила? – Он перекрестился. – Царство небесное… - он запнулся. – А кого родила – мальца али девку? 
Клавдея задергалась. Она хотела сказать мужу, что он избил ее вчера, что она тяжело и долго рожала, но родила богатырского парня, которого хотела назвать в честь деда, что это он виноват во всем, но не смогла. Губы ее задрожали, голова затряслась, и она опрокинулась навзничь.
- Не помнишь ничаво, паскудник, - зарычал отец, - ты на нее лучшее глянь – в синяках вся баба…еле родила вчерась…живого! – Лексей заорал так, что Николай в страхе попятился назад. – Живого, а не мертвого! А ты спьяну и задавил мальца… Бельма-то свои залил, сукин кот! И говорил я тебе, сволоте, что водка да бабы до добра не доведут…как жа…ученье-то наше…деньгу  зашибашь – сам хозяин! Клавдюха спортилась: не то дурочка теперя, не то с придурью. Вона, голова дергатся, как на ниточке… Кака теперича с нее помога, кака работница?  А вота и тебе теперича мое слово последнее – катись со двора к ядрене-фене! Как сам хошь! Я тебе теперя не указ – живи по-своему, токмо с глаз долой! Бери что хошь себе – и к хренам собачьим отсель! 
Николай нетвердой походкой подошел к жене и взял ее за голову. Голова ее закачалась в его руках маятником.
- Правда что ли, Клаха? – Спросил Николай, тупо глядя ей в глаза. – Спортилася ты? Ишь, голова-то твоя как болтатся… и впрямь на ниточке…и глаз подбит, тожа я, значит? А тама – наш значит… - Он отошел от нее и придвинулся к гробику, уставившись в посиневшее личико. – Как жа энто я?... – Он обвел всех глазами. – Не помню ничаво…
Николай тяжело опустился возле Клавдеи и притянул ее к себе. Клаха дернулась и забилась у него на груди. Он молча гладил ее по голове и спине и приговаривал, утешая ее, как мог:
- Что жа делать,Клаха, виноват я… Прости меня, Христа ради, дурака… А хоша брось меня к ядрене матери, все едино теперя, поди, не простишь тако… Нечто тако прошшается…
 Клаха забилась пуще прежнего. Больше всего на свете боялась она остаться одна, без мужа, с малыми детьми. Понимала, что не будет ей жизни без Николая, этого непутевого, но единственно любимого ею человека, которому она готова была простить все и даже смерть собственного ребенка. Потерять Николая для нее было равносильно тому, что расстаться с жизнью. Ни дети, ни родители, которые теперь были далеко или даже умерли, не трогали ее душу так, как этот самый родной и близкий ей дорогой человек, ради которого она была готова на все.
- Ты токмо не бросай меня, Колюшка, - трясущимися губами приговаривала она и все билась и билась о его грудь. – В церковь сходим, замолим грех…не нарочно жа ты…а папаня с маманей смолчат…скажем, помер малой, слабенькой был…А у нас с тобой ишо детишки есть и будут, - внезапно вспомнила она про детей. – Ежели бросишь меня, куды жа я с ими?..  Нечто по миру итить…
- Прости ты меня, Клаха! – Повалился Николай жене в ноги. – Прости…
- Э, горбатого могила правит, - сурово сплюнул Лексей. – Не верь, не справится он с собой… теперя ему шлея под хвост попала – и до той поры, покель смогет… - Он подошел вплотную к ним. – А мое слово верное – долой со двора и точка! И тебе напоследок я, Клаха, скажу: хлебнете вы с ним горюшка по самые ноздри, токмо жалиться нам – ни-ни! Ежели с им останешься – твоя судьба, сама выбрала. И ты сам ее выбрал, - напомнил Николаю отец, - никто не принуждал. Тако теперя и живи с ей. Бабы-то бабами, я сам мужик несвятой, а детишков настругал, тое твое ужо дело… Да и греха лехиного я тебе не прошшу! Дуй отсель, куды хошь. Вота и конец мому ученью…
Николай встал с колен и, не поднимая головы и не глядя на отца, спросил его:
- Ну, и куды жа мне теперя с ею и детишками деться? Сперва, поди, оглядеться надоть, избу присмотреть, не в поле жа итить…Хотели жа Ивана дождаться, тады ужо все и решать. Ты, папаня, не боись, я на твоем горбу не останусь и ее не оставлю, - Николай кивнул в сторону Клавдеи. – Токмо счас некуды мне итить, рази токмо куды глаза глядят…
- Да ты что, Лелюша, - сунулась было Дарья.
- Не встревай, мать, - грозно остановил ее Лексей, - тое наше мужицкое дело, не бабьего ума… Пущай ищет чаво, деньгами подсоблю, а тута неча боле ему делать.
Он еще раз подошел к гробику, перекрестился и поцеловал младенца в лобик.
- Мальца сам схороню, - сказал он, ни на кого не глядя, - прощевай, Леха, душа безгрешная…
Мальчика схоронили тихо и незаметно. Клавдея сказалась больной и несколько дней не показывалась на люди. А когда вышла, по селу поползли слухи, что она сильно спортилась при родах, когда родила мертвого ребенка, за что с досады и побил ее Николай. Она ни с кем не разговаривала и сторонилась баб, которые смотрели на нее жалостливо и любопытно.
Николай бросил клич насчет дома, и пересуды возобновились с новой силой. Было ясно, что у Буряковых произошло что-то неладное, потому и вздумал Лексей Трофимович отделить сына так внезапно и скоротечно.  Николай попритих, перестал пить и шастать по бабам, смотрел на спорченную Клавдею виновато и задумчиво, но прежнего чувства к ней уже не испытывал и понимал только одно, что придется доживать свой век с ней. Он был молод, вошел в свою полную силу и не хотел мириться с тем, что останется при ней верным мужем, лишившим себя всех плотских радостей на всю жизнь. Кровь его бунтовала, а холодность Клавдеи не могла усмирить ее. И он сам теперь жаждал вырваться из оков отцовского дома как можно скорее, став себе полным хозяином, неподвластным никому.
Подходящего дома все не было, и напряжение между ним и отцом росло день ото дня. Лексей не разговаривал с ним и не замечал его. Есть за общий стол он садился только тогда, когда за ним не было Николая. Если же Николай потихоньку присаживался, чтобы посидеть вместе со всеми, Лексей тут же вставал и уходил прочь, не возвращаясь до тех пор, пока не уходил старший сын.
- Неча делать, Клаха, съезжать надоть, - наконец, не выдержав, сказал Николай.-  В город подадимся, не пропадем! Ванька, шельмец, прописать обещался, да молчит, сучонок. Вота счас бы в самый раз было… Во как приперло!.. – Он резанул ребром ладони по горлу. – Да, видать, не склеилось у него чавой-то… Ну, ничо, не сгинем… Токмо вота детишков тута оставим. Небось, отец не прогонит, прокормит, покель сами на ноги тама не встанем…
Клаха безразлично слушала и глядела на него. Она как будто не понимала, что он ей говорит, и только согласно кивала ему в ответ. «Видать, и взаправду тронулась баба, - горько думал про себя Николай, - чудная стала, не узнать Клахи…»
Вечером, в очередной раз он приступился к отцу.
- Вота что, батя, - сказал он решительно, - избу дельную найтить времени много надоть, строиться ишо того туже, а вота надумали мы с Клавдеей съехать от вас в город, как Ванька с Васькой. Ничо проживем как-нибудь… Тута ужо терпенья нетути никакого. Смотришь на меня, како сквозь стену, ажник комок в горле стоит. Виноватый я, не спорю… Токмо не всю же жисть мне теперя попреки слухать… Да и Клаху к дохтуру надоть. Пущай посмотрит, како с ей тама, може, чаво и сделает лучшее, а тута тако и зачахнет с трясучкой своей… Дитев вота токмо тебе оставим покель, небось, не сгонишь со двора, како меня… не объедят они тебя. А ужо како тама пристроимся сами, тако и их заберем отсель…
Лексей ничего не ответил сыну, только молча протянул распечатанный конверт. Николай порывисто выхватил его и прочитал обратный адрес.
- Ванька, - радостно воскликнул он, - написал все ж ки, гаденыш… А ждать-то сколь пришлось… - он медленно зашевелил губами, вчитываясь в крупный корявый почерк. – Ах, стервец, - приговаривал он время от времени, перелистывая странички. – Жучила,Ванька! Гля-кось, дурак дураком тута был, а тама как приноровился… - Он поднял на отца горящий взгляд. – Ну, а мне тады и сам богу велел туды ехать. Ужо коли Ваньке тако повезло, мне и подавно подфартит. Не пропадем, батя! Прямо к ему и поеду, пущай пособит на первых порах, а тама и Ваську найдем, небось, не иголка в сене…
- Езжай, - твердо и впервые за много дней проговорил отец. – Насчет дитев не беспокойся, сыти будут. Денег бери, сколь надоть вам, Ваньке подарочек…токмо смотри, Колька, на баб энту деньгу не пущай и никому не сказывай, что с деньгой едешь, Клахе тож, на дело береги. Како тама ишо будет, ты не знашь. Да и на Ваньку особо не надейся, теперя и он не один, и тама баба своя есть, а баба с бабой знашь како… ты ему одно, а она ему друго… Не сам, вишь, письмо-то писал, кумекай теперя…потому и я не враз показал… А насчет Клахи, энто ты верно сказал, к дохтуру ей надоть. Бог даст, он ей голову починит…
Сборы были недолгие. Провожали Николая и Клавдею с облегчением, как будто с их отъездом из буряковского дома уходила страшная беда. Не было ни слез, ни вздохов, ни  присущих таким делам привычных слов. Дарья на дорогу перекрестила его, остальные же молча провожали их взглядом. Даже Шурка не обняла и не поцеловала на дорожку, не помахала привычно платочком, а сразу ушла по своим делам. Холодком пахнуло из родного дома на Николая, горечью и обидой отозвалось прощание в его сердце. Комок, застрявший в горле, давил его дыхание и мешал ему дышать полной грудью. Клаха, топоча, еле поспевала за ним. Голова ее, закутанная в шерстяную цветастую шаль, мелко тряслась, как будто ее бил озноб. Ей было не по себе, но даже теперь, когда она осталась наедине с Николаем, она боялась ему в этом признаться, опасаясь его гнева. Ее болезнь, которой она не понимала, как-то придавила ее, заставила попритихнуть. Она была напугана и тем, что с ней произошло, и тем, что Николай теперь мог и подавно ее бросить, как никудышнюю больную бабу, ставшую ему обузой  в самый расцвет его мужской силы. Она не могла представить себе такого и решила терпеть все, что только он захочет, лишь бы он остался с ней. Дети ее не волновали. Оставив их в родном доме, она тут же забыла о них, и все ее мысли были сосредоточены только на муже. Она совсем не думала, как они устроятся на новом месте, как их встретит Иван с женой и золовкой, ей было все равно. Только одна мысль билась в ее голове, не давая покоя, - не потерять Николая. Он шел впереди, изредка оглядываясь на нее и ловя на себе пристальный испытующий взгляд ее серых  пронзительных глаз. Он сверлил его насквозь, оставляя в нем неприятный непонятный осадок.
- Ну, чо пялишься-то? – Не выдержал он наконец. – Чай, не брошу ужо, ежели с собой потащил… -  Клаха дернулась, испугавшись, что он прочитал ее мысли. – Куды я от тебя? Дитев не брошу, поди…
Клавдея часто-часто заморгала глазами, чтобы остановить навернувшиеся слезы, но они предательски потекли по щекам. Николай выругался, его раздражала плаксивость жены и ее не к месту выказывавшаяся ревность.
- Вота ядри ее в корень, - плюнул он, - теперя слюнявиться зачала! Сопли свои подоткни куды подале, не до них счас…ты, Клаха, у меня в дурь не при, в чужи люди идем…тама нюню распускать неколи будет.
Больше Клавдея не проронила ни слезы. В душном вагоне, среди мешков и сизого курева, она покорно и тихо сидела рядом с Николаем, слушая чужие и его разговоры о тамошнем житье-бытье. Николай выспрашивал подробно. Его опыт общения с людьми сыграл ему добрую службу, и он быстро находил общий язык с мешочниками, привыкшими курсировать туда и обратно, везя из города нехитрый товар, обмененный или купленный на вырученные от продажи деньги за сало, мясо или яйца от своего хозяйства. Увлеченные вниманием слушателей, они смачно расписывали городские магазины с товарами и жизнь своей родни, оставшейся в городе.
- Ежели с деньгой, жить можно, - говорили они, хитро поглядывая на Николая и Клаху, - тама жить легшее, чем в деревне. Вота наша родня на заводе ишачит, тако смену свою отстоит – и домой. Боле заботы нетути. Комнатенку им дали в общаге, живуть – не тужуть. А коли жрать захочут, так в магазин али, скажем, на рынок… все есть в городе, токмо деньгу плати…Воскресный день- выходной у их, заботы никакой, дрыхни хучь весь день, не то, что в деревне…Тама скотина, а тута – ничаво… Лени много… портится народ от энтого…В деревню-то приедут, тако слабаки супротив наших…жидки городские… Народу опять жа много дюже, суета… С непривычки-то голова кругом. Опять жа тиятры всяки… бабы городские – морды крашены, футы-нуты все…и наши тож: вчерася токмо кака-нибудь Акулька была, а ноне ужо городская мымра… тож из себя фардыбачит…
Николай смеялся, слушая, как они расписывают городскую жизнь, и хитро посматривал на Клаху.
- Твоя что ли? – Спрашивали мужики, тыкая в нее пальцами. – Ишь рот разинула, антиресно… А пошто головой трясет, падучая у нее али ишо чаво?
- Спортилась, - нехотя ответил Николай. – Вота в городе дохтуру покажу, можа, вылечит.
- В городе вылечат, - поддакивали мужики, - особливо, ежели деньга имеется. Тама у них всякого такого полно, по всем болячкам…Ты, мил человек, не сумлевайся насчет энтого, вылечат… Баба молодая ишо, здоровая… А и ты не промах… Сам-то кем будешь?
- Вальщики мы, - ответил Николай. – Вота в город и едем, небось, и нам место найдется с руками-то…
- Не то, - оживились мужики. – Тама,брат, цельные фабрики-мануфактуры имеются… Дела делают огроменные…Ежели мастер хороший, с руками оторвут. С деньгой будешь, парень. Ты зря не рыскай тама, враз на валяльну фабрику иди, тама и осядешь. Вота и будет тебе место, и с жильем пособят, на улице не оставят…   
 Страшное волнение охватило Николая и Клавдею по прибытию в столицу. Шум и множество незнакомого народа оглушили обоих. Поминутно озираясь по сторонам, они пробирались с вокзала по известному адресу, расспрашивая прохожих обо всем, что касается их адресатов.
Общежитие Ивана было на окраине, и добираться до него пришлось на нескольких видах транспорта. Сначала на прогромыхавшем трамвае, в котором было душно и тесно, где то и дело шпыняли в бока и ругались проходившие мимо пассажиры. Потом Николай подрядился с местным бочкарем, возившим на старой хромой кляче воду. Он и довез их до места.
Общежитие было обшарпанное и неприглядное. Во дворе бегали орущие шустрые ребятишки, и висело стираное белье. Посредине стояли старые деревянные карусели, которые вращались с жалким скрипом, как будто жаловались на свое житье-бытье, которому не было покоя от шкодивших возле них пацанов. Чуть поодаль стояла песочница и в ней несколько малышей с лопатками и ведерками. Они увлеченно лепили куличи из песка и совсем не обращали внимания на новых людей, с любопытством озиравшихся вокруг себя.
- Кажись, здеся, - облегченно проговорил Николай, еще раз вытащив из кармана помятый замызганный конверт с адресом. – Ну-тка, подь сюды, малец, - подозвал он одного белобрысого паренька с веснушками, который бойко шустрил со своими сверстниками. – Ты Бурякова дядю Ваню тута не знашь, милок, милицинера?
Мальчишка по-взрослому рассмотрел Николая и перевел взгляд на Клавдею.
- А вы кто ему будете? – Спросил он так деловито, что Николай рассмеялся. – Я здесь всех знаю. Мы здесь давно живем.
- А я ему, вишь, брат родной, а то – тетка Клаша, жана моя. Ты бы, чиграш, допрежь сказал нам, дома они али нет. Не то ждать придется здеся…
- Сам-то на службе, - опять серьезно и взросло ответил мальчик, - а вот хозяйка его, должна быть дома. Мелюзгу нянчит, вон их окно, - он выставил руку с указательным пальцем вверх. – Да вы не бойтесь, ступайте, она не злая, хилая только.
- Идем что ли, Клаха, - стараясь не показывать своего волнения, проговорил Николай и зыркнул на пацана. – Глазок у тебя, малой дюже ужо вострый… Ну, ступай,  с богом!..
Он ухватился за мешки и погнал Клавдею вперед. Клавдюха, пыхтя под тяжелой ношей, шла, постоянно оглядываясь назад, как будто боялась потерять Николая. Он шел следом, сопя, и только понукал ее, как лошадь.
- Иди, Клаха, иди,  неча зря глазеть! Вона, дверь-то ихняя, да толкай, не боись!
Дверь оказалась незапертой, и они ввалились со своими мешками в маленькую чистенькую комнатку, в которой сразу стало тесно от их крупных тел и мешков, пахнущих всякой снедью.
- Батюшки! – Всплеснула руками Мария. – Вота радости нам! Ну, вы ужо проходьте сюды, чаво жа у порога жаться, чай, не чужие приехали. – Она засуетилась возле них, стараясь отодвинуть их тяжелые мешки подальше от прохода и целуясь с каждым попеременно. – Как снег на голову, мы-то с Ванечкой и не ждали вас. Вы бы хоща заране весточку подали, мы бы ужо и встрели вас на вокзале. А то как жа сами-то, плутали поди?
- Всяко пришлось, - уклончиво ответил Николай, раздеваясь и оглядывая комнатенку. – Тесновато живете все ж ки. А энто, значит, наследник иванов, - он подошел к спящему племяннику, - звать-то как племяша? Хорош малец! – Он ткнул его в пухлую щеку.
- Витьком назвали, - заулыбалась Мария, - да вы проходьте, я счас… Я живо…А ты, Клаха, совсем раздалась, - оглядела она Клавдею, - навовсе баба стала, красота, однем словом, а я все така ж тошшая, сколь не ем, не в коня корм… Да ты чо?.. – Она испуганно отшатнулась от нее, увидев, как Клаха задергала головой. – Чой-то с тобой, Кланя?
- Спортилась она, - раздраженно ответил Николай, - роды были чижелые, дитенок у нас умер, вота и случилося все…- он посмотрел на жену. – Лечить тута будем, говорят, у вас тута дохтура хорошие имеются, тако, може, и поправят Клаху…
Машка испуганно закивала головой. Клавдея медленно развязывала свою цветастую шаль, и Мария принялась помогать ей.
- Нешто не помогут, - утешала она, - знамо дело, помогут. Тута и не таких лечат. Ты, Клаха, не сумлевайся, враз тя на ноги поставят, инда ничаво и не было такого… Вота токмо покель Ивана нетути, на службе он, да ничаво, вечером придет, тады ужо все и расскажет, как надоть.  А счас хоша бы с дорожки чайку…
Клаха с ходу уселась на табурет у окна и глубоко вздохнула. Ей, привыкшей к вольному деревенскому простору, все в этой комнатенке казалось маленьким и тесным. Внизу за окошком виднелся знакомый двор все с теми же ребятишками и прилепившиеся рядом такие же облупленные дома.
- Теснотишша у вас, - протянула она и отвернулась от окна. – Не то что дома… А чайку хорошо, давай-ка, Машка, поспешай… Дюже устали мы с Николаем с дороги, ажник в глотках хрип, тако воды не жалей, самовар поболе ставь! – Она направилась к своим мешкам. – Тута гостинцы вам припасли, ужо чем богати… ежели чаво не так, не взыщи… - она выставляла на стол сало, яйца, творог и другую деревенскую снедь. – У нас все по-простому, по-деревенски… Ты-то, небось, теперича, городская, брезгать нашим, може, бушь… токмо зря, чистое все, ежели токмо шерстина где прилипнет, тако, ясно дело, вальщики… нам без шерсти никак нельзя…
Николай молча смотрел, как она выставляет банки и бидончики с едой, а также завернутые в тряпки куски сала и мяса. «Хоша бы не все ишо, дура, вынула, – подумал он про себя, - знать бы, где жить придется. А то счас отдаст все, - а нас и взашеи отсель, вота и соси лапу тады…».
Клавдея остановилась, как будто услышала его мысли. Она заботливо прикрыла остальное тряпками и отодвинула в сторону. Машка судорожно сглотнула слюну. Жить на одну иванову зарплату приходилось скромно и экономно, и теперь  крутой запах деревенского сала и солений ядрено щекотал ее желудок, заставляя его урчать на всю комнату.
- А самовара-то и нетути у нас, - виновато произнесла она и посмотрела на Клаху. – Ужо не взыщите, а вота чайник есть, - она показала на белый жестяной чайничек, стоявший в углу. – Я скоро, кухня-то у нас тама, - она махнула рукой в дверной проем и скрылась в коридоре.
Мальчик, несмотря на всю суету и разговоры по-прежнему крепко спал в колыбельке. Щечки его надувались, и по губам пузырилась слюна. Клавдея тихонько подошла к нему и покачала люльку, затем вздохнула и отошла и уже больше ни разу не подходила к нему, как будто и не замечала этого малыша. Николай же и вовсе после своего объяснения старался не касаться темы детей и переводил разговор сразу на другое. Мария, почуя это, и сама не стала говорить о детях, оставив эту тему для Ивана.
- Словно в клетке живут, - сказал Николай и присел около Клавдеи. – Дыхнуть лишний разок и то нечем. Кровать да малец, да стол с тумбочкой и табуретками – вота и все, чаво здеся есть. Самим до себя токмо, Клаха, иде ужо с нами канышиться… Ясно дело, мужик говорил, на фабрику итить надоть. Тама хоша угол свой будет, а тута мы лишние, итак видать, без Ивана…   
Машка хлопотала, как могла. На соседнем деле выпросила чашек и ложек, разжилась конфетками и пряниками и заварила крепчайшего чая, который всегда пили Буряковы. Клавдея насмешливо повертев красивую чашку, отодвинула ее в сторону и потребовала себе и Николаю кружки.
- Чаво пить-то тута, не пойму,- рассмеялась она. – На глоток что ли нам? Ты, Машка, не жадничай на воду, дай хоша, вона, те кружки по поллитру, не то мы чайничать до вечера у тя будем! – Николай, вторя ей, рассмеялся. – У нас с таких маненьких и не пьют, - продолжала Клаха, - это ужо вы тута в городе модничаете, а у нас все просто – выпил бадеечку – и отвали моя черешня! И чайничек-от маловат… То ли дело наш самовар-ведерник – пей, не хочу!
Машка покраснела. Ей стало обидно за себя, за Ивана и за их бедность, которая так бросалась в глаза ее новым родственникам. Она хотела напомнить им, как они ушли от них, но сдержалась, боясь наделать худа с самого начала, затолкала обиду поглубже и только поджала губы, стараясь ничем не выдать своего неудовольствия. В отсутствие Ивана она не чувствовала себя даже хозяйкой при этих двоих почти совсем ей не знакомых людях. Она не притрагивалась к их гостинцам, а ждала, когда они сами начнут разворачивать эти аппетитные свертки и резать на крупные сочные куски.
- Экая ты, Машка деревянная, - выругался Николай, - сидишь точно кол проглотила, хозяивуй давай, чаво рот раззявила, нам что ли команду брать? – Он подвинул к себе шмат сала, развернул его и на Марию пахнуло сладким деревенским духом.
Сало было толстое, розовое, со всех сторон обсыпанное крупной солью, и его нежная мякоть имела тот особенный запах, который присущ только хлебному салу, распускающемуся на языке медленной тягучей сладостью. Нож был тупой, и Николай накромсал его неровными некрасивыми ломтями, которые тут же разложил на подвинутую тарелку.
- Картохи бы счас, да чаво ишо покрепче, - крякнул он от удовольствия, - имеешь, може, где у себя? – Колька хитро сощурился на Марию. – Небось, Иван не забидится на брата, ежели мы по чуть-чуть без него…
Машка растерянно заморгала и привстала на своем месте. Спиртного в доме не было. Она виновато развела руками и пролепетала, будто просила прощения.
- А нетути, гостюшки дорогие, Иван-от не пьет у меня, тако и не держим…А ужо вечером, кады вернется, купит, должно, по таком случаю…
Николай недовольно усмехнулся и покачал головой.
- И некудышняя ты, Машка, хозяйка, раз у тебя в доме не припасено хоша чуть…Ну, мало ли в жисти случаев может быть, а ты и опростоволосишься… Нельзя тако, а ишо сродственница нам…
Машка оконфузилась окончательно. Особенно ей было неудобно перед Клавдеей. Ее кривая ухмылка и качающаяся из стороны в сторону голова придавали ей какой-то ехидный и даже бесоватый вид. Машка покраснела и опустила глаза.
- Ну, дык вечером Ваня купит, - еле пролепетала она дрожащим голосом и почувствовала, что вот сейчас заплачет от обиды.
- Ладноть, не печалься, - смилостивился Николай, - вечером, так вечером. Небось, недолго ждать осталось.
Он налил себе и Клахе по полной кружке и тут же смачно начал пить, отхлебывая горячий чай большими жадными глотками. Он искоса смотрел на лежащие на столе конфеты, но взять их и пряники стеснялся. В своем доме он держался за столом свободно, ел от пуза, но здесь испытывал непривычную неловкость то ли перед Машкой, такой худой и нескладной по сравнению с Клавдеей, то ли от того, что жил Иван бедновато  и ему было стыдно объедать брата.
- Да вы беритя, беритя, - перехватила его взгляд Мария, - на то они и лежат, чтобы их исть. Нечто я для посмотра их сюды положила. – Она подвинула конфеты и пряники Николаю. – Не боись, не обедняем, - сказала она, будто отвечала на его мысли. – Знамо, видать, не то ты хотел увидеть, тако что ужо есть, другие ишо хужее нашего живут…
Клавдея ловко пихнула Николая в бок локтем, и первая потянулась за конфетами. Она была с детства сладкоежка, и отец часто баловал ее с сестрами сладкими подарками. В последнее же время в буряковском доме этого не было, и она стосковалась по радостям своего детства. Взяв конфетку, она внимательно разглядела фантик и разочарованно развернула его.
- Конфетки-то простеньки, - сказала она и надкусила ее, - инда подушечки нашенские, токмо в бумажках. А бывало, папаша нам шоколадненьких привозил, вота энто конфетки были! Вота с какими чай-то пить надоть!
Николай сунул Клаху под столом ногой. Клавдея замолчала и уставилась на него. Николай тоже взял конфету, развернул ее и целиком отправил в рот. Сделав несколько глотков, он разжевал ее и потянулся за другой.
- Рушилка! – Громко и насмешливо проговорила Клаха. – То-то ты, Колька, конфетки жрешь, не напасешься! В ином доме с энтой конфеткой самовар выпьют, а ты с одной кружкой десяток сощелкашь! Рушилка, одно слово, и точка!
Они с Машкой засмеялись так заразительно и весело, что и сам Николай не удержался и загоготал вслед за ними.  Напряжение сразу спало, и за столом завязался непринужденный разговор по деревенское житье-бытье.
- Ну, а про твоих-то, про Агашку слыхать что ай нет? – Спросил Николай, когда их рассказ подошел к концу. – Неуж так и не оказали себя?
- Ничо не слыхать, - Машка опять опустила голову. – Сколь раз просила Ивана найти их, да толку нетути. Он ведь и вам писать не хотел, спасибо Нюрка настрочила. А то уперся – и никуды, хоша лоб себе расшиби. – Она вздохнула. – Значит, и вам никому Васька весточки не подал.  Вота како дело получатся…
Чтобы не сказать чего лишнего до времени, Николай потянул Клавдею на улицу прогуляться. После чаепития сидеть в душной и тесной комнатенке ему не хотелось, и до вечера он решил изучить обстановку, чтобы получше сориентироваться в этом большом и незнакомом ему городе, в котором он намеревался поселиться вместе с Клавдеей.
Клаха приняла его предложение с удовольствием. Ей и самой не терпелось покинуть тесное и давившее ее маленькое пространство комнатенки. Быстро одевшись, она с облегчением вышла на улицу и вздохнула полной грудью, как будто там она не могла свободно и вольно дышать.
- Тута хоша воздуху вволю, - сказала она и обернулась на Николая, -  а тама, точно взаперти, деться некуды. Како Иван с Машкой тама живут, ума не приложу. А ишо нас тута принесло… - она вздохнула, точно спрашивала Николая, как им быть.
- Небось, не загостимся у них, - ответил он, - нешто я не вижу, како здеся…Вота дождусь Ваньку, поговорим малость, а тама и решим, чаво делать. На фабрику пойду, даром что ли мужики учили. Тама, може, все и сладится. А ежели что и не так, то Ванька пособит, куды ему деться…Собразит, чаво-нибудь, милицинер все ж ки…
От большого количества народа, гула и непривычной городской суеты у Клавдеи быстро заболела голова. Она стала дергаться все чаще и беспокойно оглядывалась на Николая. Он же как будто и не замечал этого. Все было ему интересно в большом гудящем, как улей, городе. Он деловито осматривался вокруг себя, примечая магазины, трактиры, громыхающие переполненные трамваи и особенно людей, так не похожих на их деревенских жителей. Все бежали, ни на кого не обращая внимания, спешили, суетились, как будто кто-то невидимый то и дело подгонял их сзади, боясь, что они могут остановиться.
Особенно внимательно Николай смотрел на женщин, украдкой, чтобы не заметила Клавдея, оглядывая их с ног до головы и отмечая про себя, что городские девки и бабы куда как лучше их деревенских, с утра до вечера снующих с подоткнутыми подолами по двору или в поле и орудующих со скотиной не хуже иного мужика. Местные дамочки были хрупкие, интеллигентные, одетые совсем не так, как деревенские, манерные и сразу отличались от приезжих, закутанных в шали, валенки и шушуны.
- Белоручки, - брезгливо бросила Клавдея, - и тошшие все, как Машка. Ужо и не знаю, как робят они. Кабысь ткнешь чуток, тако и переломятся враз. А перед нами-то футы-нуты каки мы… - она поджала губы.
Ей было завидно и обидно, что она, такая еще молодая женщина, уже разбабела и смотрелась намного старше своих ровесниц-горожанок, которые легко и весело бежали по своим делам, совсем не обращая на нее внимания. Она повисла у Николая на руке и дернула его за рукав.
- Гляделки-то вылупил ажник выпрыгнут счас, - зло прошипела она. – Чаво лупишь зря? Ничаво в энтих городских нетути. Да и мужики ихние токмо носы дерут, а, поди, в деле и не стоят ничаво. – Она фыркнула, как лошадь. – Противно дажа…
Николай промолчал. Он хорошо понимал, что творится в ее душе. Понимая, что она хуже многих, кто попадался им на пути, она никак не хотела с этим смириться, а потому изо всех сил пыталась принизить их, подчеркивая, по ее мнению, самые невыгодные их стороны и намеренно обращая на это его внимание.
- Вота и хватит ужо, - зудела Клаха, - назад итить пора, неча зенки лупить. Тама, должно, Иван ужо заждался. Поговорить вам как следоват надоть, а не здеся до ночи глаза пялить. – Она сварливо повторяла свое. – Не на баб, чай, глядеть приехал, тута свои дела, вота и ступай себе!
Она накручивала себя сильнее и сильнее, и голова ее дергалась теперь непрерывно, как будто норовила оторваться от туловища. Ее сварливый тон бесил его, но он терпел, не желая начинать здесь сразу со скандала. Они дошли до дома, не разговаривая. Николай молчал, чтобы не заводить себя, а Клаха приумолкла, чтобы дать себе немного охладиться.
Иван уже был дома и ждал их, предупрежденный Марией. На столе стояли уже две бутылки водки и тарелки с закусками манили к себе. Машка живо раскутала старое одеяло, в котором была завернута сваренная картошка и начала раскладывать ее по тарелкам.
- Заждалися вас, гулены, - ворковала она. – Вона, Ваня извелся весь вас поджидаючи. Я ужо и то ему говорила, что, небось, далеко не уйдут,  а он все одно по лавке ерзат, точно его в задницу шилом колят… Ну, дык, готово все у нас!
Она широким жестом пригласила их за стол. Настроение Николая сразу улучшилось. Он громко крякнул от удовольствия и потянулся к Ивану целоваться. Клаха стояла поодаль, ожидая своей очереди. Она мельком зыркнула по столу и поджала губы: все было чин чинарем.
- Ну, здоров будь, Иван! – Проговорил Николай, обнимая брата и сжимая его в своих объятиях изо всех сил. – Без приглашениев ваших приехали, небось, не выгонишь   нас с Клахой. Новостей, братуха, полный короб, токмо рот разевай…
- Успеем поговорить, - по-хозяйски солидно ответил Иван. – Вы пока давайте за стол садитесь. Мария-то говорила, окромя чая вас ничем и попотчевать не успела. Так вот у нас и ужин, и обед и все вместе теперь будет.
- А ты, Ванька, теперича и говорить стал по-городскому. Не забрезгашь нами? Сам знашь, грязи-то у нас хватат. Вота тесновато токмо дюже у вас, развернуться негде навовсе… - он осторожно подвинул к столу табуретку. – Того и гляди первернешь чаво…
- И ты, Клавдея, здравствуй! – Обратил, наконец, свое внимание на Клаху Иван. – Поцелуемся что ли, небось, Николай не заревнует. – Он звонко чмокнул Клаху трижды в щеки и губы. – Э-э-э, миленькая ты моя! – Протянул он, оглядывая трясущуюся голову Клавдеи. – Сказывала мне Мария, что с тобой приключилось. Но ты, Клаха, не тушуйся! Придумаем что-ничто, здесь доктора знатные. Маленько погодя, свозим тебя, вот уж тогда и горю твоему конец. А пока, садись-ка к столу, да за встреченьку нежданну-негаданну!..
Он усадил Клавдею рядом с собой, а Марию – с Николаем. Откупорил поллитровку, налил себе, Николаю, чуть подумав, налил Клахе, а затем посмотрел на жену. Мария зарумянилась, смутилась, а потом отчаянно махнула рукой.
- Ну, ужо и мне плесни чуток за компанию, - смешливо промолвила она, - хоша и не пью я, но ужо по такому случаю…
Мужики засмеялись, и Иван налил стопку и ей.
- Ну, за встречу! Дай бог, первую, да не последнюю! – Сбалагурил он и уставился на Николая.
Он держал свою стопку до тех пор, пока не выпили все. Затем, крякнув на последок, ловко опрокинул ее в себя, занюхал хлебушком и поддел на вилку кусочек селедки.
- Славно пошла, - сказал он и налил по второй. – А вы ешьте, не стесняйтесь. Про дела потом поговорим. Сколь времени не видались, посидеть по-людски надо… Да и брюхо ворчит, свое просит… - Он щедро подкладывал гостям угощение. – Ты, Мария, смотри лучше, чтобы тарелки да миски пустыми не были, - укорял он замешкавшуюся  жену, - что есть в печи – все на стол мечи!
У Николая заблестели глаза. Водка обнаружила у них  с Клавдеей зверский аппетит. Они сразу поняли, как давно и жутко они проголодались и теперь ели с огромным удовольствием, не стесняясь и желая отведать все, что видели за столом.
Иван, довольный, что удалось собрать приличный стол, несмотря на непредвиденные в их семейном  бюджете траты, сидел, откинувшись назад и выставив несуществующий живот, положив на грудь лицо, на котором всеми силами старался обнаружить второй подбородок. Теперь он ощущал себя настоящим хозяином, который с удовольствием и щедро встречал своих гостей и не чувствовал себя ущербным, как раньше, младшим братом, а был с Николаем на равных, потому что он сидел у него, Ивана,  в гостях и теперь зависел от его расположения и отношения.
В душе Иван гордился собой,  и сейчас, захмелев от выпитого, прежние обиды его просились наружу.
- Вот и выгнали меня голозадым, а все ж поднялся я! -  С гордостью проговорил он и выразительно посмотрел  на Николая. – Сам всего  достиг! Никто не помог! – Живу вот не хуже людей! Видал, стол какой! Нас-то раскулачили, а я опять кулак! - Он пьяно рассмеялся. 
- Замолчь, дурень! – Грозно рявкнул Николай. – Гля-кось, ляпнешь где по пьянке, и прощевай жисть твоя! Увезут тя на воронке в «теплые края», враз откукарекаешь! Ты, Машка, гляди за ним, у его дури сызмальства полно!  Дюже похвалиться любит, даже кады не с чаво…
Он сердито двинул табуреткой и встал с места. Лицо его покраснело, и глаза зло поблескивали.  Благодушие сразу слетело и с Ивана. Он тоже встал и теперь оба брата стояли друг против друга, словно враги. Единственный глаз Ивана дергался, и он еле сдерживался, чтобы не дать Николаю тумака. Руки его, опущенные под стол, то сжимались, то разжимались в кулаки. Несколько секунд они стояли в нерешительности, никто не хотел уступать, и женщины притихли, ожидая самого худшего. Наконец, Иван сел на свое место и, молча, уткнулся в свою тарелку, сосредоточенно жуя что-то. Николай так же опустился на свое место. Клавдея сердито дернула его за рукав.
- И впрямь петухи, - тихонько и нерешительно завела Мария, - с чаво петушатся… Ты, Ваня, слухай брата, он те плохого не присоветует. Вишь, как тя понесло… И то пра, помене похваляйся, а то ты любишь верх держать, а с чаво…
- Да и энтот тожа, - подхватила Клавдея, - за братниным столом сидит, а все ево учит. Он, чай, ужо не мальчишка какой, чтобы носом ево тыкать, как котенка. Вишь, тожа привычку таку имеет… - Николай зло оглянулся на нее. – И не гляди, - нисколько не смутилась Клаха, - тута ты гость токмо, вота и уважь хозяина свово. Ишо и дела не сделали, а ужо чуток не передрались. А ты, Ванька, был болтун – болтун и остался. Ты ево, Машка, держи. Они, Буряковы, все таки – им бы токмо верховодить везде…
В наступившей тишине повисла тягостная пауза. Мужики бычились и не смотрели друг на друга. Бабы после пламенных речей тоже замолчали. Они чувствовали, что очень разные, и между ними никак не устанавливался тот необходимый контакт, который нужен для возникновения не только родственных, но и просто дружественных отношений. И Мария, и Клавдея понимали своим женским чутьем, как они далеки друг от друга, и что братья, несмотря на общую кровь, тоже не в особом ладу, а потому и не складывается того доброго и откровенного, что должно быть между ними. Клаха со своей дергающейся головой и резким тоном окончательно забила Марию, и та сидела тихая и покорная, готовая вытерпеть все, что угодно, лишь бы не было скандала, который витал в этой напряженной тишине, как искра, грозящая наделать беды.
- Ладно, - еще не глядя на Николая, но уже умиротворенно сказал Иван, - пошли-ка на двор, поговорим без баб, о чем надо. Не все им слышать, бабам-то… Ишь раздухарились, тоже командовать горазды! А вот мы без вас дела порешим, а ваше дело бабье, судачьте здесь, ежели охота про свои бабьи дела, а к мужикам не лезьте!
Николай усмехнулся. Он видел, что Иван всеми силами старался доказать ему, кто в доме хозяин. Но чувствовал и просто знал, что он любит и слушает Марию и только перед ним хочет показать, что она ему не указ, а он самостоятельный и независимый мужик, и не подкаблучник, о которых так презрительно всегда отзывался их отец.
Выйдя во двор, Иван направился к лавке, что стояла невдалеке от их дома, но которая была хорошо видна из их окна. Он сел и теперь с  откровенной  горькой обидой посмотрел на брата.
- Почто ты меня так? – Спросил он. – Добро бы одного, а то при бабах… Оно, конечно, сболтнул я лишка, а ты и рад…Забыл, какого вы меня выпроводили из родного-то дома? Тут голо,  там – пусто… Папаня все тебе норовил, я-то всю жизнь у вас в дурачках проходил. Думаешь, не знаю того? Вот только я-то, Колюня, не Серега… жалко мне всех… А что Машка натерпелась, то страх! Я у нее теперь защитник, да сын у меня, понять должен. А у вас-то с Клахой разлад пошел, заметно то…Да ты мне ничего и не говори, сам я вижу, - он отмахнулся от Николая, - ты сроду рьяный, нечто тебе одной бабой обойтись, вот и начал беситься! Я про то враз догадался…
- А догадался, так и молчи! – Оборвал его Николай. – Не токмо у меня с Клахой не сошлось, тож и у мамани с папаней, и у Шурки… Дитев вона ужо четверо было, померли двое. Клаха плодовита больно, а вота тепла в ней не хватат… А у наших-то родителев сам знашь, како… Папаня-то досель всех нукает, ужо и сила вышла, а свово не уступит. При нем до седых волос в мальцах ходить бушь…А Клаха свою линию гнет, ей, вишь, тое не ндравится. Ноет и ноет, особливо на ночь глядя…как промеж двух огней. А тама Шурка на выданье. Про Серегу-то с Сашкой у него душа не болит, а вота Шурка, тое ево заноза. Девка-то поспела, а робята за ней и не идут, неказиста больно да чудна. А папане то обидно, сам знашь, како он ее всю жисть берег да нежил… И Сереге с Сашкой обидно, вроде все мне обломилося…Ан вот те, - Николай сложил кукиш, - робил, как проклятый, а денежка у папани. Сколь, чаво – все у него, про то он не сказывал. Ужо и ослаб, годы-то вышли, а норов все тот жа. Мне тож свое получать охота, а вота, - он опять сложил кукиш, - при папане хозяином не бушь. Душа бередится, Клаха ноет, вота и стал на сторону глядеть. А бабы липнут, - глаза его загорелись, - точно я медом намазан. Ну и пошло-поехало, а чо – Клахе и тако достанется вдоволь, не обижалась ишо… - он засмеялся, - жисть-то одна, Ванька!
- Ясно. – Коротко ответил Иван. – А чего же там не остался? Отделился бы да и жил своим домом… Сюда-то что тебя понесло? Иль опять батя наладил? 
-Рассказывать долго, - нехотя ответил Николай. – Токмо история навроде тебя, сам знашь, како у батяни… Клаху я приложил как следоват по пьянке, тако и сам не помню, како…А тута и малец помер, какого Клаха Лексеем назвала, видать, отцу угодить хотела…Ну, тута он и взбеленился совсем… А Клаха-то и задергалась, спортилась, значит… Избенку-то подходяшшу быстро не найдешь, а терпежу ужо и нетути…Вота и решили ехать от него. Робятишек тама оставили, а сами ужо как-нибудь…
Иван почесался, поерзал на лавке и несколько раз недоверчиво посмотрел на брата. Было видно, что ему хочется о чем-то спросить его, но он никак не может решиться.
- Ну и что же, так он тебя голяком и отпустил? – Наконец, осмелился Иван спросить. – Спину гнул-гнул, горбатился, а поехал пустой?
- Чуток дал, - осторожно ответил Николай, - на первое времечко…Токмо ты, Ванька, не забижайся, тебе с того ничаво не обломится, самим маловато…- Взгляд Николая был колюч и остер. – Перво-наперво, устроиться надоть. Работу сыскать, Клаху к дохтуру свозить. Тожа, поди, деньга спонадобится…Да и угол где-нигде свой иметь надобно. У тебя-то тута и самим не повернуться… Ты вота мне скажи лучшее, чаво Ваську не искал. Можа, он бы пособил в чем… Да и Машке твоей все бы сестра была, Агашка-то…
- У Марии итак одна есть, частенько тут околачивается, - ответил Иван.- Да ты помнишь ли, Нюрка ихняя…В учебу счас вдарилась. Против Машки бедовая девка. Она вам и письмо писала, я тое и не знал вовсе. Потом уж призналась, как Мария родила. Да и вы хороши – ни ответа, ни привета…Думай, что хошь…А не писал я никому и не искал никого, так то душа не позволяла: то ли боязно было, то ли еще что…А за деньги свои ты не бойся, не отберу, не нужны они мне…
Николай посмотрел на Ивана недоверчиво. «Ишь, как поет, - подумал он, - не нужны…Како жа, нашел дурака…». А вслух спросил:
- Как жа с нами-то будет, а Иван?
Иван ответил не сразу. Пожевал губами, прищурился и посмотрел вдаль, как будто прицеливался.
- Пока у меня приблудите, - сказал он, - а там уж посмотрим. Сам-то как кумекаешь, что сам-то надумал?
- А вот присоветовали мне знающие люди итить на валяльну фабрику здеся, сказали, будто и заробить можно неплохо, и угол дадут. Руки тама, сказали, нужны. Ну, а я сам знашь, не из последних вальщиков, папаня и то хвалил. А ужо у него слово зря не вылетит. Тако вота, что время терять, завтре и двинемся с Клахой. Ну, и Ваську искать зачнем. Интересно все ж ки, как он…Сколь годов прошло, а не кажется. И Агашка хороша тож: малых девок с маткой оставила, а како у них – и дела ей нетути…Стерьва, ей-бо! То, что и мать померла, и про то не знат, тако хоша теперича пущай узнат да на сестер глянет, можа, чуток что в душе всколыхнется…
Иван молчал. Лицо его не выражало ни радости, ни огорчения, а было каким-то скучным, без всегда привычного балагурства, которое было знакомо Николаю с детства. «Шибко я его зашиб, - подумалось Николаю. – Теперича и скалиться перестал». Говорить больше не хотелось.
- А я Ванька-встанька, - внезапно улыбнулся Иван, как будто отвечал на мысли брата, - сколь меня жизнь ни колотит, все на ноги встаю. Что же, завтра, так завтра. А насчет Клахи ты не беспокойся, я у знающих людей поспрошаю, может, что дельное и присоветуют.  А фабрика тут не одна, не на этой, так на другой возьмут. Вот только сможешь ли ты там?..
Николай удивленно вскинул брови. Он поскромничал, сказав Ивану, что отец  просто хвалил его. Он-то давно знал, что превзошел отца и по мастерству и по скорости валки, и теперь законно гордился собой. Но чтобы не вызывать ненужной ему зависти, сказал меньше, чем мог.
- Вы с папаней одинакие, - пояснил Ванька, - потому и не сошлись в деле. Всяк норовит свой верх взять, а тут, брат, свое начальство имеется. Тут те как скажут, так и делай, а ежели не нравится, живо на дверь укажут. И норму свою датут. Сделаешь – хорошо, нет – так и без деньги будешь. И воли никакой. Там, плохо ли хорошо, сам себе хозяин. Хошь робишь, хошь на лавке сидишь. А здесь, Колюня, знай, робь, а иначе – под зад коленом и прощевай, пока видели! Так-то! А ты ж рьяный, в батю – не стерпишь, коли что…Взыграет в тебе норов – и пропало дело, я ж тебя знаю! Мне-то, знашь, сколь проглотить пришлось поперву, - от волнения Иван то и дело  перескакивал с городской на деревенскую речь, - не перечесть…Сколь разов и в морду дать хотелось и плюнуть на все, а терпел, потому чавой-то и имею теперя…А за тебя ручаться не могу…Не стерпишь ты…Я-то у всех вас сызмальства в дурачках и доселе, а ты-то в тузах ходил, на тя батяня и надежу имел. Да, вишь, и то не ужились вместе. Ну, дык жисть покажет…
- А и ты меня, Ванька, вдарил, - проговорил Николай. – Ладноть, чаво счас воду в ступе толочь, поживем – увидим… Теперича пошли что ли к бабам, вона, ужо все гляделки проглядели. Небось, начесались языками…
Мария и Клавдея после ухода мужей почувствовали себя неловко. Обе не знали с чего начать разговор и о чем поговорить. Клавдея молча вылезла из-за стола и уселась около окна так, чтобы непременно все видеть. Она дергалась и ерзала  до тех пор, пока, наконец, не увидела, что мужики сели на лавку и стали спокойно говорить о своих делах. Она словно и не замечала хозяйку, и Мария опять почуяла нестерпимую горькую обиду на нее. Стремясь хоть как-то нарушить неприятную тишину их молчания, она упавшим голосом спросила:
- Чаво тама, Клаша, мужики-то вышли что ли, ушли куда ай нет?
Клавдея нехотя повернулась к ней лицом.
- Тута, на лавке сидят. Видать сурьезный разговор у них, вона, дружка на дружку смотрят, будто подраться хотят. –  От испуга Машка уронила на пол тарелку, и жалобный звон заставил Клавдею вздрогнуть.- Да нет, морды бить, должно, не будут, - утешила ее Клаха, - ишо выпимши не больно. Вот кабы ишо, тады, глядишь, и задрались бы…
Мария тут же подскочила к окну. Она осторожо выглянула из-за клахиного плеча и тут же отпрянула назад, боясь, что ее заметят. Иван не любил, когда она совалась в его дела, и ей приходилось терпеливо ждать, когда он сам расскажет обо всем. Тогда она могла посоветовать, вмешаться или одобрить его действия. Не зная, что же еще расспросить у Клавдеи, Машка решила перевести разговор на детей.
- Деток-то своих, поди, у свекров оставила? – Спросила она, внимательно вглядываясь в лицо Клахи. – Скучать теперича будешь… Знамо, материнское сердце все едино не на месте, кады дети не с ней. Я, вона, только родила свово и то иной раз места не нахожу себе, кады он кричит. И знашь чаво, - она понизила голос, словно боялась, что кто-то услышит их, - сеструхе своей, Нюрке, и то не доверяю. Все мне кажется, что она не так да не эдак… Ясное дело, дите-то родное да и первенькой он у меня…
- А у меня-то их ужо четверо было, - твердо проговорила Клаха, - двоих ужо бог прибрал. Теперя старшие тама, небось, не пропадут. Тута ужо куда хужее… Сами, вона, и то на птичьих правах, куды жа с робятами… Да и мороки с ими… Не до них счас… Все вырастут, кому бог даст.
Клавдюха замолчала. Марию потрясло, что она говорила о своих детях так равнодушно и спокойно, как будто они были ей чужие. Ни один мускул не дрогнул на ее лице, ни единого вздоха не услыхала он от нее. Все внимание Клавдеи было сосредоточено только на муже, и это было настолько очевидно, что Мария не удержалась.
- Видать, любишь ты свово, - проговорила она тихо, чтобы не  раздражить Клаху своим  неосторожным вопросом. – Инда к окну-то прилипла, караулишь будто… Случилось что ли что промеж вас, что ты ужо глаз с него не спускаешь?
Клаха не ответила, только беспокойно заерзала на табуретке и опять задергала головой. Она прищурилась и несколько раз так стрельнула в Машку глазами, что той стало не по себе, и она пожалела, что спросила об этом. Ее неприязнь еще больше убедила Марию, что между ними не все благополучно, и их приезд тоже не простое желание уехать подальше от родителей. Но спрашивать ни о чем она больше не осмелилась.
Клавдея же, отмолчавшись, решила завести свой разговор, чтобы увести машкино любопытство как можно дальше от ее больной и горькой темы. Ребенка,который проснулся и закричал в своей люльке, она как будто и не замечала. Даже когда Мария взяла его на руки и поднесла к ней вплотную, желая показать своего первенца получше, она не стала тютюшкаться с ним, как бывает в таких случаях, а отрывисто и недовольно бросила ей:
- Да ты не тискай робенка-то, положь обратно, неча к рукам приучать, тако баловство одно…   
- А ты тута не командуй, - внезапно огрызнулась Мария, - тута мой дом! И робенок мой! Со своими как хошь, а мне не указуй!... – Она отошла от Клахи прочь и затихла.
- Да и таскайся, твое дело, - равнодушно отозвалась Клаха, - посля руки оттянет, бушь знать тады… Ты мне вота что лучшее скажи, - оживилась она, - у Ивана хороша ли служба? Получат-то много ли?  Вишь, как раздухарился-то он…
Машка пожала плечами. Разговор этот ей не нравился. Но Клаха с таким упорством смотрела на нее, что Мария, смущаясь и запинаясь, решилась сказать все, как есть.
- Откель много, - прошелестела она губами, - он, чай, там не главный. Тако, с боку припека… Как определился, все старался, без отказу на службе. Инда затемно уходит и затемно приходит, токмо и вижу ночью. А что да как, про то не больно сказыват. Знамо, дела тама всяки бывают. Я иной раз к нему подлажусь, тако скажет чуток, а иной раз и не подступись – тако зыркнет, ажник мурашки по спине: не лезь, мол, баба, не твово ума дело… А ужо деньги-то каки…живем однако, взаймы не просим…
Клавдея отвернулась и опять стала смотреть в окно, всем своим видом показывая, что больше ее ничего не интересует, а потому разговор закончен.  Ее равнодушие и  явное нежелаие пойти хоть на какое-то сближение, стопорили Марию на каждом шагу, и все ее попытки разговорить или развлечь гостью натыкались на ее  упорное молчание или открытую неприязнь. И когда Иван и Николай поднялись с лавки и пошли домой, она обегченно вздохнула.
- Идут, слава те, - облегчилась и Клаха, - а то ужо и не знашь, что делать. Поди, ужо все переговорили. Теперича токмо дела делать. Чаво-ничаво, а скажут нам. А с их-то делами, как хотят…
Братья вошли,  и в комнатенке сразу стало громко и тесно. Хмель с обоих почти уже сошел, отдаваясь только блеском глаз.
- Скучно без нас-то? – Шутливо посматривая на жену, проговорил Иван. – Кислые больно обе чтой-то…
Николай строго глянул на Клавдею. Он сразу понял, что между ней и Марией дружбы не получится, и опасался, как бы Клаха нахрапом не задавила тихоню Машку.
- Не то, без мужиков-то, знамо, скучно... - затарахтела Клаха. – А нам-то чо тута? Токмо на вас и глядели.
- Смотри у меня, Клаха, - жестко и тихо проговорил ей на ухо Николай. – Ты тута хвост свой не дери, знаю я тебя!
- Да тако, разговоры все бабьи, - мимоходом бросила Мария. – Устали мы все… Чай, с дороги-то и на покой пора. Завтре, поди, дел по горло. Спать ужо пора…
Кое-как уместились все. Клавдея и Николай легли на полу, расстелив снятый с хозяйской кровати тюфяк. Под голову положили свои одежки: подушек у Ивана лишних не было, а брать у них Николай не разрешил. Укрылись стареньким байковым одеялом, но спать на новом месте никак не моглось.
Мужики то затихали, то опять начинали вспоминать свое житье-бытье в отцовском доме, Садки, Заводье,Кузнецово, гулянки по селу. Не трогали только Клахину родню, не хотели бередить ее рану, опасаясь, что еще больше начнет она дергаться и кривиться от этих воспоминаний. Клаха лежала и тихо слушала их разговоры, делая вид, что уснула. Перед ее глазами тоже вспыхивали веселые картины ее прежней девичьей жизни и первые дни жениханья Николая. И тихие слезы струились по ее щекам, возвращая ее душе покой и мир.
Она слышала, как засопела намаявшаяся за день Машка, как кряхтел в люльке ребенок, и Иван потихоньку, чтобы не разбудить жену, качал его, приговаривая вполголоса свои обычные прибаутки, а потом опять говорил с Николаем. Ночь, казалось, сблизила их, растопив тот лед, который накопился за время разлуки и  так ощущался днем. Клаха не видела их лиц, но ей чудилось, что голоса их потеплели, и между ними опять протянулась незримая связь далеких детских лет, когда все еще были вместе. Гул голосов удалялся, таял и, наконец, стих совсем. Клаха уснула.
Сон ее был тревожный, смазанный и помятый. Во сне она несколько раз вскрикивала, просыпалась и испуганно смотрела вокруг себя. Все уже давно спали, и она, перевернувшись на новый бок, тыкалась в спящего Николая и вновь забывалась, всхлипывая во сне.
Николай дышал тяжело. В тесной комнате было тесно и жарко, но окна не открывали, боясь простудить малыша. Он метался по полу, разбрасывая свои крупные руки по сторонам и время от времени издавал прерывистые хриплые звуки. В его подсознании вихрем крутились события минувшего дня и все заботы, которые одолевали его теперь и не давали ему спокойно и глубоко заснуть, чтобы дать ему набраться новых сил.
Не спалось и Ивану. Но он лежал смирно, боясь пошевелиться и нарушить сон Марии, которая доверчиво уткнулась в его плечо своим острым носиком и дышала часто и прерывисто. Иван заботливо подоткнул ее одеялом и прижался к ее голове губами. В темноте он обшарил глазами комнату, остановился на сыне, потом отыскал на полу фигуру Николая и передвинул взгляд на Клаху. И что-то живое и нежное зашевелилось в его душе, отодвинув обиды и горечь далеко-далеко, будто их и не было, и перед глазами поплыли разноцветные круги, опускающие его куда-то глубоко в зияющую бездну, которой не было конца и края.
                10
Первое московское утро выдалось хмурым. Небо было серым и дождливым, и сквозь редкие капли нудного холодного дождя еще больше стали заметными обшарпанные дома, окаймлявшие площадку перед  их домом. От духоты ломило виски и хотелось поскорее выбраться наружу, чтобы глотнуть вольного сырого воздуха. И в хозяевах, и в гостях чувствовалась разбитость и усталость от недоспанной и беспокойной ночи, которая никому не принесла облегчения. За стеной слышались разговоры и шаги соседей, и это еще больше обеспокоило Николая и Клавдею. Они, привыкшие к своему дому, где все были только свои, теперь говорили шепотом, с оглядкой и такой настороженностью, что Иван громко рассмеялся.
- Вота како у вас,  - шипел Николай, - чихнешь чуток, а ужо всему дому слыхать. А мы-то вчерась сдуру разорались… Сторожкее надоть тута с вами…
- Да мы здесь все такие, врагов нету, - хохотнул Иван, - почитай, у каждого тоже самое… Слухать-то неча…
Но Николай отрицательно покачал головой. Ему не нравилось, что брат так спокойно относится к таким вещам. Он еще живо помнил, как их сажали на телеги и везли по дороге,  и в душе его осталось смутное подозрение, что все случилось не просто так. Зависть, которую испытывали многие  их односельчане по отношению к их семье, зажиточной и даже богатой по местным меркам, не раз отзывалась на них, детях, неласковым словом, а то и насмешкой, едкой и горькой. И это чувство отчуждения и враждебности осталось в Николае навсегда, напоминая ему, что лучше держать язык за зубами и поменьше раскрывать незнакомым людям душу.
Клаха была с ним согласна, а потому ответила Ивану резко, как отрезала.
- Сказала я ужо тебе, Ванька, помене, мол, болтай… Тако и счас скажу: откель можешь знать, кто каков здеся? Инда прикинется сиротой казанской, а глянешь – хужее змеюки подколодной! Вота как быват… А ты все спроста…
Иван посерьезнел. Спорить с братом он не хотел, да и было бесполезно. Николай с детства стоял на своем и не поддавался никаким уговорам, если на что решался. Да и понимал он, что в его словах есть та малая толика правды, которой учила их сама жизнь. Он, с его веселым нравом жил открыто и непритязательно, но помнил, как строго держал их отец, ни с кем особенно не вступая в какие-либо отношения, кроме деловых. И если природа Ивана не поддалась отцовской науке, то Николаю это перешло сполна, и Клаха была ему подстать.
Сухо распрощавшись с Марией, которая за все время не произнесла ни слова, они вышли на улицу. Клавдея так цепко ухватила Николая под руку, словно боялась потеряться в этом большом гудящем городе, уже с утра спешившем по своим делам.
- Теперича пути наши разойдутся, - сказал Иван, - завидев подходивший трамвай. – Ты, Колюня, поспешай на валяльню свою, да не тушуйся там. Ежели сразу не возьмут, в другую иди. Оглядись малость, поспрошай. А я ужо вечером приду, обговорим, что да как. Да и про Клаху что узнаю. Адресок-то есть иль нет?
- Откель, - растерялся Николай. – Токмо мужики и сказали, что такая имеется, а вота куды итить, так и нет.
Ивану опять стало смешно. Вид растерявшегося старшего брата умилил его. Он вспомнил, как  по прибытии сюда тоже поначалу всего боялся и дичился, пока не привык, и теперь прекрасно понимал, что испытывает Николай, оставленный один на один с этим жужжащим людским ульем.
- Ну, тому горю пособим, - сказал он, широко улыбаясь. – Вона, вишь, будка стоит, там спроси адрес. Да не один, а все, что есть по твоему делу. Выбери сперва, что боле подходит, и ступай туда. Ну, а ежели не сложится сразу, тогда уж и  в другие места поезжай.
Николаю выдали три бумажки с адресами. Он послюнил пальцы и бережно разгладил их, как гладят деньги, которые собираются положить в дальнее место на хранение. Затем обернулся к Клавдее и показал их.
- Ну, Клаха, где наша не пропадала, - с загоревшимися глазами проговорил он. – Теперя едем в работники наниматься. Поглядим, како у них тута устроено, способнее нашенского али нет.
Валяльню нашли быстро по кислому запаху моченой шерсти и паленого волоса. Николай сразу приосанился и зашагал увереннее и быстрее. На проходной он дружески поболтал с вахтером и вскоре к нему вышел пожилой мужик, степенный, с окладистой бородой, похожий на купцов, которых раньше рисовали на лубках.
- Ты что ли в вальщики наниматься пришел? – Строго спросил он и, не моргая, уставился на Николая. – Откуда сам и сколько в вальщиках ходишь? Молодой еще для мастеров…- Он похлопал Николая по спине и посмотрел на  его руки. – Черненые, значит, в деле были, - сказал он, продолжая буравить Николая глазами.
- Ты мне ишо зубы посмотри, - разозлился Колька, - чаво шшупаешь, будто цыган коня покупает, я те не баба! Сказано – вальщик, значит, тако оно и есть. Я, може, сызмальства в энтом деле. У нас с сапогом родился – с сапогом и помер, вота како, а ты молодой! – Он отдернул свою руку. – Сумлеваешься ежели, в деле гляди. Дело-то, оно враз окажет, кто чаво стоит…
- А ты, паря, с характером, - повысил голос мужик, - еще ничто и никак, а уж голосок прорезался! Сызмальства говоришь? А ну, пойдем, посмотрим, каков ты есть…
Николай хмыкнул, весело обернулся на Клаху и поспешил за мужиком. Клаха дернулась было за ним, но вахтер остановил ее.
- А ты, баба, тута жди свово, - тоном не терпящим никакого возражения сказал он, - смотреть его повели. Екзамен… Как уж покажет себя – либо в мастера, либо в подмастерья… Так-то, милая…
Клахе показалось, что прошла целая вечность, пока Николая не было. Она приставала с расспросами, выглядывала наружу и, наконец, радостно закричала, увидев, что он возвращается довольный.
- Все Клаха, завтре на работу, - сказал он, улыбаясь во весь рот. – Дал я им тама прикурить!  Ишо другие собрались смотреть, како я начал… Сперва-то, конечно, насмехались, куда, мол, ему в мастера…А я знай свое дело. Тако смешочки и уплыли у них… Похвалил меня старший мастер, знатно, говорит, работашь, малый… Про житье-бытье спросил…Хором, мол, не обещаю, а поперву как все поживете. Ну, а там – сам с усам…
Его настроение передалось и Клавдее. Давно у их не было общего праздника, а теперь оба они чувствовали такой прилив сил, такое единение, которого не ощущали уже давно, потому что это была их первая общая победа в самостоятельной жизни, которую они начали с голого поля. Николая распирала гордость за себя, и он едва сдерживался, чтобы не закричать и не закружить Клавдею от нахлынувшего на него восторга этой своей победы.
- Мастером взяли, Клаха, мастером! – Ликовал он. – Вота папаша посмотрел бы, послухал, како его сынка нахваливали други-то мастера!.. Должно, прослезился бы по такому случаю…
Николай полез за пазуху, где завернутые в тряпицу, на шнурке, рядом с крестом висели данные ему отцом деньги. Он загородился от Клахи плечом и осторожно, чтобы никто не видел, развязал узелок. Деньги, свернутые трубочкой, приятно пружинили в его огромной руке. Отняв несколько бумажек, он тщательно завернул их снова в трубочку и завязал в тряпицу, затем так же аккуратно перевязал шнурком и вновь повесил себе на шею.    
- Ноне, Клаша, не грех и за столом по-людски посидеть, - сказал он и внимательно посмотрел на жену, - не все жа Ивану выставляться. Ноне наш ужо черед. Тако мы счас с тобой поглядим, чаво тута есть. По такому случаю жадиться неча…
Московские магазины потрясли их своим изобилием, вкусными запахами и сверкающими витринами. От вида и ощущения еды в их желудках начались бурные  процессы, которые, казалось, слышны всем окружающим. По деревенской привычке набирали много и дивились на тех, кто брал аккуратными резаными порциями, которые заворачивали в хрустящую белую бумагу.
Кульки и свертки со снедью ховались в самодельные холщовые сумки, которые пухли на глазах, распираемые щедростью своих хозяев. Увидев витрину с тортами, Клаха застыла от изумления. Она с восторгом рассматривала розочки и лепесточки на них, даже не подозревая, что все это можно есть. Это представлялось ей какой-то манящей красивой картинкой, вроде фантика на конфете, которую выставили здесь для красоты и приманки покупателей. И она с сожалением и удивлением смотрела, когда кто-то уносил с собой в коробке эту невиданную ею прелесть.
- Красотишша-то кака, - зашептала она Николаю, - тако слюнки и текут. Вота так-то все бы и съела…- она посмотрела на мужа,  не решаясь попросить его, чтобы он хоть что-то купил ей.
- Конфеток с печеньем тебе да Машке, - расщедрился Николай. – Знамо, ваше бабье дело, губки липучи…
Клавдея сомлела. Душа ее переполнялась нахлынувшим чувством к Николаю, и она еле сдерживала себя, чтобы тут же не броситься ему на шею. Прижав к себе кульки с конфетами и печеньем, она неотрывно смотрела на него благодарным собачьим взглядом так преданно  и трепетно, что ему стало неловко.
- Ну, вота ишо, - неуклюже промямлил он, - не пялься так-то… Не то съесть меня хошь, не то ишо чаво…- Глаза его озорно блеснули. – Не пялься, говорю…
Сумки приятно оттягивали руки. И когда они счастливые и довольные ввалились в маленькую комнатку, где их уже давно поджидала Мария, который раз кутавшая сваренную картошку, она растерянно и радостно всплеснула руками.
- Никак сладилось все, - ахнула она, приседая перед ними на табурет и разглядывая сумки, из которых доносились аппетитные раздражающие запахи праздничной вкуснотищи.
- Точно! – Отчеканил Николай. – Наша взяла!
Радостное настроение Клавдеи и Николая сразу передалось Марии. Ее довольное улыбающееся лицо сияло, как будто все, что произошло с ними, касалось лично ее. Она радовалась, что все так складно получается, и Ивану будет меньше хлопот. И теперь ждала его с легкой душой, как будто забота, лежавшая на ней, свалилась с нее тяжелым камнем.
За стол не садились, ждали Ивана. Клаха подробно рассказывала, как они ходили по Москве и что видели, как повели Николая на фабрике смотреть, чего он стоит, и как остались им довольны, а она и ни минуточки не сомневалась в том, что его возьмут. И едва Иван перешагнул порог комнаты, все вразнобой заговорили каждый о своем, спеша поскорее изложить все самые добрые вести.
- Да погодьте чуток, - засмеялся он, - точно сороки все враз. Дайте хоша раздеться. – Он снял фуражку, расстегнул ремень и хитро посмотрел на домашних. – По вас вижу,что денек удачный. Ну, так и у меня новости хорошие… - он выразительно посмотрел на Клаху. – Теперь по порядку все…
За столом стоял веселый гвалт. Глаза Клахи и Николая сияли. Было видно, что они очень довольны тем, что так быстро нашли место и ненадолго останутся у Ивана, чтобы не стеснять и его. Когда иссякли все восторги по этому поводу, Иван сделал некоторую паузу, а затем, важно и солидно, глядя Клахе прямо в глаза, произнес:
- Вота, Клаха, и с тобой проблему решим. Говорил я о тебе. Там у нашего одного женка в больничке работат, так вот, поспрошает она про тебя. Там у них всяких докторов навалом. Подберут, какого надо. Так что готовься, не тушуйся только.
Сердце Клавдеи забилось гулко и торопливо, она почувствовала, как кровь приливает к ее щекам и опустила голову. Из глаз ее потекли слезы. С тех пор, как пристала к ней эта беда, не было ей покоя. Все казалось ей, что теперь бросит ее такую Николай, найдет, что получше. Раз гулял и от здоровой, кому же нужна она такая спорченная… И теперь, когда забрезжил лучик надежды, она радовалась и боялась одновременно. Радовалась, потому что хотела выздороветь, а боялась, потому что этой своей преждевременной  радостью могла спугнуть свою удачу, которая так была нужна ей особенно сейчас.
- Ну, так что жа ты ревешь, глупая, - тронула ее за плечо Мария,-  вылечишься, все будет хорошо, вота увидишь. Рази ж Иван зря болтать будет, у них тама сурьезные дела, зря не скажут… Да и Николая не расстраивай, все ж ки ему завтре первый день робить итить…
И эту ночь Николай провел тревожно. Что-то дергало его, никак не давало покоя, и он сам не мог объяснить, что творится у него внутри. Все вроде складывалось счастливо и удачно, а сердце было не на месте. Он ворочался с бока на бок, стараясь не разбудить сладко спавшую Клаху, и все думал свои думы про новую жизнь, про отца и про все, что ожидало его теперь в этом городе, где он собирался жить долго, а может быть, и всегда.
Утром, встав вместе с Иваном, он побрился, как и он, и торопливо выпив чая, на скорую руку попрощался с Клавдеей, передав ее под опеку Марии.
- Ты ужо тута, Машка, гляди за ней, - сказал он, пряча свои глаза, как будто не хотел, чтобы она догадалась, как он волнуется в этот свой первый рабочий день. – Одну-то не пущай ее никуды, заплутает… А ты тож, Клаха, зря здеся не болтай чаво, займись-ка, вона, каким бабьим делом, так-то и время пойдет незаметно, а ужо тама и мы придем.
Расставшись с Иваном, он быстро пошагал к фабрике. На проходной подождал пока выйдет старший мастер и прошел вместе с ним в небольшую комнатенку, где сидел толстый лысый человек в круглых очках, из-под которых на Николая смотрели жесткие колючие серые глазки.
- Новенький наш, Буряков Николай Алексев, - представил его старший мастер, - так что оформляй, Кондрат Силыч, знатный из него вальщик должен быть, сам проверял. – Он дружелюбно похлопал Николая по плечу. – Документы здесь заполнишь, и ко мне сразу, в цех. Спросишь Ляхина Матвея Петровича, я это. Поставлю тебя к месту, представлю ребятам нашим. А уж там, как пойдет, от тебя только и будет зависеть.
Как только за старшим мастером закрылась дверь, лысый толстяк поправил очки на носу и забуравил Николая глазками. Он подал Николаю лист бумаги и придвинул чернильницу с пером.
- Садись, - скомандовал он хрипловатым тенорком, так не подходившим к его тучному телу, - заявление пиши о приеме не работу. А я пока документы твои посмотрю.
Николай уселся и корявым почерком старательно стал выводить большие нескладные буквы. Руки его, огромные и почерневшие от работы, плохо справлялись с тоненькой ручкой, скрипевшей своим пером жалобно и сердито от непривычной натуги толстых непослушных пальцев, сжимавших ее крепко и напряженно.
Внимательно рассмотрев буряковские документы, лысый порылся в каких-то ящиках, пошуршал бумажками и неожиданно вынул тоненькую серую книжечку, развернул ее и тут же уставился на Николая своим сверлящим взглядом.
- Буряков, значит, - медленно сказал он, - Николай Алексеевич… - Николай утвердительно кивнул, не понимая, что вызвало удивление этого лысого. – А вот Буряков Василий Алексеевич не родственник твой будет? – В лоб спросил лысый.
У Николая застучало в висках, рука его дрогнула и на листе растеклась большая клякса. Он почувствовал, как что-то екнуло в его душе, и сердце забилось часто и тревожно. Он  сразу понял, что это именно Василий, которого он хотел отыскать, но что-то внезапно остановило его.
- Може, и сродственник какой, кто жа их всех знает, - постарался сказать он как можно беззаботнее, - мало ли Буряковых на белом свете. А може, и так просто, тезка пофамильный… Поглядеть бы для начала надоть…
- Тезка пофамильный, - недоверчиво произнес лысый, - Алексеевич, так же, как и ты. Темнишь ты, парень, вот что я тебе скажу, зачем вот только непонятно.
- А ты того Бурякова  спроси, - разозлился Николай, - чаво он тебе тады скажет, може, тое жа, что и я… Темнишь!.. Оформляй, вона, дядя, знай, мне тута с тобой лясы точить времени нетути, робить мне надоть, так-то дядя!
- А ты здесь не кричи, - просверлил лысый Николая глазами, - здесь тебе не деревня твоя, и не тыкай мне, я, поди, раза в два с лишним старше тебя буду. И не лишку тебя спрашиваю, а что мне по должности положено, так и отвечай, как надо. А звать меня не дядя, а Кондрат Силыч Васюков, племянничек. Я здесь, почитай, годков уж десять сижу и всякого народу насмотрелся, так-то вот… А теперь иди, работай, нужен будешь, позовем, не бойсь!
Настроение у Николая испортилось. «И что это, в самом деле, дернуло меня не признать Ваську. – подумал он, - точно за глотку чтой-то схватило… А, може, и лучше, что так-то, кто его знает, како он теперича сам…признает аль нет…сколь времени утекло, ни разу ничо о себе не дал знать, може, оно и лучшее, что так-то…»
Старший мастер уже ждал его. Он сразу повел его к месту, на ходу представляя вальщикам, с любопытством разглядывавшим нового работника. Никто из них ни на минуту не прервал свою работу, а только молча внимательно глядел то улыбаясь, то с явной усмешкой. В цехе стояла жуткая жара и знакомый Николаю с детства кислый запах моченой шерсти. Ему выдали клеенчатый фартук, пару коротких холщовых порток и буцы, похожие на колодки, тяжелые и жесткие, как из дерева.
- Ну, вот, здесь и будешь работать, - сказал старший мастер. – Работа сдельная, сколько сработаешь, то и твое. Сам видишь, мужики и минутки терять не хотят, оттого никто к тебе и не подошел сейчас. В обед познакомишься, если захочешь.
Николаю не терпелось расспросить о Василии, но он сдержался, решил сам расспросить о нем не у начальства, а у вальщиков. «Тако и лучшее будет, - подумал он, - вона, лысый, небось, тож спросит у старшого, интересовался ли, мол, энтот Буряков ишо одним Буряковым али нет…А он-то ему токмо руками и разведет…»
В обед мужики сгрудились возле Николая. Смотрели на него с любопытством, а кто и с явной завистью: уж больно молодой сразу получил мастера. Разглядывали со всех сторон, расспрашивали, знакомились. Василия среди них не было.
- А что мужики, - осторожно, как будто нащупывая шаткий путь, спросил Николай, - что за Буряков ишо здеся есть?  Антиресно с тезкой познакомиться, лысый-то ваш, враз просек, что ужо один есть…
- Так то не вальщик, - загалдели мужики. – Он было сунулся сюда, как еще пришел, да куда ему…не потянул… В подмастерья сперва взяли, и то не смог… Посля в грузчики его перевели. Так он там и остался. Увидишь еще…
«Тако, може, ишо и не наш Васька, - мелькнуло в голове Николая, - вишь, не вышло из него ничаво… Токмо глянуть надоть обязательно, покель лысый тот чаво не пронюхал…»   
Работал Колька азартно. Подстегивало его то, что теперь он полноправный хозяин тому, что заработает, и никто ему не указ, куда что девать. Рабочее место было непривычное, колодки не такие, как у них с отцом, а гораздо хуже, да и валяли мастера заметно проще и никудышней, чем они дома. Каждый норовил выработать побольше, потому и работа их была средней, а порой и откровенно плохой. Николай ничего не говорил, валял по-старому, как учил отец, и думал постепенно разогнаться, как только попривыкнет и осмотрится на новом месте.
Старший мастер то и дело подходил к нему, смотрел, одобрительно кивал и отходил в сторону, уже издалека наблюдая его работу. Руки Николая, знавшие свое дело, работали автоматически, будто играя. Он работал радостно и легко, и сразу было видно, что дело у него движется споро и без натуги. Николай хитрил. Он не выкладывался полностью, ожидал, присматривался и знал, что возьмет еще свое, когда придет его время. А пока в первый свой рабочий день свалял он только четыре пары, аккуратно поставив их на обжиг. 
- А ты молодец, - похлопал его по плечу старший мастер, - для начала совсем неплохо. Присматривайся помаленьку, пойдет дело у тебя. Ты только, парень, ни перед кем носа не дери. – Николай замялся. – Ему стало неловко. – Э, да ты не дрейфь, - подбодрил его Матвей Петрович, - пойдет дело у тебя…
«Значит, не знат он ничаво, - мелькнуло у Николая в голове, - видать, не сказал ему лысый пока о Ваське, не то ужо поспрошал бы. Стало быть, надоть встренуться нам, покель ишо тихо тута, а ужо тама видно будет, како дело пойдет».
Переодевшись, он со всеми вместе направился к выходу. И бабы и мужики с любопытством наблюдали за ним. Николаю было неприятно, что его так пристально и тщательно осматривают, словно он не из такого теста, как все. Столь пристальное внимание он вызывал к себе не потому что был особенным или примечательным чем-то, это было простое любопытство к новичку, которое проходит со временем. Но он, никогда ранее не работавший в коллективе, не понимал этого и дичился, встречаясь  с любопытными взглядами окружающих.
У проходной он остановился, решив здесь дождаться Василия. Спросить напрямую, где он сейчас, и пойти туда самому, он не рискнул. Николай внимательно и зорко всматривался в проходящих мимо, уклоняясь от их взглядов. Домой шли усталые, спешили поскорее покинуть эти стены, чтобы там, дома, отдохнуть и заняться уже своими домашними делами.
- А ты, брат, я вижу домой не больно спешишь, - опять окликнул его Матвей Петрович, - ждешь что ли кого? 
- Да так, надоть мне тута, - смущенно и неуверенно соврал Николай, - делишки малые. – Он покраснел. – Вота тады и домой… Обещалися мне тута…
- Ну, бывай тогда, - попрощался Ляхин. – А я, брат, к женке спешу.
Николай молча кивнул. Среди спешивших навстречу ему людей Василия по-прежнему не было видно. Людской ручеек становился все меньше, пока, наконец, не иссяк совсем. Тогда фигура его, большая и неуклюжая, стала совсем беззащитной и отсвечивала у всех на виду. Вахтер, с любопытством наблюдавший за ним, уже не раз высовывался из своего окна, с подозрением посматривая в его сторону.
- Ты, парень, что здесь? – Наконец, не выдержал он. – Ждешь что ли кого? – Он тоже огляделся по сторонам. – Новенький наш… Может, подсказать чего тебе?
Николай отрицаПрокрустово ложе часть 1 и 2тельно покачал головой. Он и хотел спросить про Василия и боялся одновременно. Однако и стоять так молча было не к месту. Николай еще раз внимательно посмотрел на вахтера и решился. Вахтер был человек немолодой, сухой и юркий, что выдавало в нем человека любопытного, вездесущего и много знающего.
- А скажи ты мне, мил человек, - осторожно начал он,  - како тута у вас? Видать, ты ужо тута не первый год, всего, поди, навидался…
- Да годков, почитай, уж десять сижу, - дружелюбно ответил вахтер. – Всякого навидался… Я тут многих не только по фамилиям, а и по именам с отчеством знаю, - похвалился он. Ежели что – враз любую справку дам, не хуже отдела кадров, - он засмеялся.
Николай задумчиво почесал затылок. «На ловца и зверь бежит, - подумалось ему. Вота кто мне чаво-нибудь да расскажет про Васятку али ишо кого…». Он тихонько, не выказывая своего интереса, осторожно и с деланным равнодушием спросил старика.
- Был я ноне в отделе вашем, где заявление писал. Ужо больно лысый ваш не показался мне. Глазами сверлит, точно буравит, ажник внутрях холодит. Дотошный больно…- Николай краем глаза посмотрел на вахтера. Тот явно желал продолжения разговора. – Кто, да что, взмок я ажник…
- Васюков-то, - с готовностью подхватил вахтер, - это, паря, человек непростой, ему бы ране в шпиках царских ходить. Он у нас тута про всех все знает, по должности ему положено такое, ну, и сам тоже интересуется…
- Вота и меня ноне, - снова приступился Николай, - нашел тама у себя фамилью такую жа, как у меня, и ну спрашивать, не твой ли, мол, сродственник. – Николай откашлялся и опять посмотрел на вахтера. Непонятный внутренний страх сдерживал его. – Не знашь ли такого Василья Алексева Бурякова, больно ужо много, мол, сходится у вас. – Николай опять покашлял. – Ну, я ему и отвечаю, мало ли, мол, одинаких фамилиев на свете, тако и чаво с энтого?  А он опять как вбуравился в меня глазишшами своими ледяными, ей-бо, не по себе стало… Вота  ты такого знашь али нет? – Колька нагнул голову ниже, чтобы не выдать своего волнения и явного интереса.
Вахтер понимающе покачал головой и вышел из своего закутка. Теперь он разговаривал с Николаем вполне на дружеской ноге. Большой любитель поговорить, он нашел в Николае благодарного слушателя и с готовностью тарахтел обо всем, что знал.    
- Как не знать, - тараторил он, - этот Васька-то сперва, как и ты, на валялку устроился. Правда, не мастером, подмастерьем. Да и то сказать, сколько с ним ни бились, толку не стало… Видать не его это дело. А заработок-то здесь сдельный, сколько сделаешь, столько и получишь. Ну, а коли уж буксуешь или еще что, то и шиш без масла тебе, а не заработок.  Не идет дело - и точка, подался он тогда в грузчики. А у него баба да двое ребятишек, известно, лишков-то нет. Вот он, видать, оттого и стянул с фабрики мешки с шерстью. Деньга-то легкая да прибыльная, раз с рук сошло, два, ну, и пошло-поехало… Только сколько веревочка ни вейся, кончик все равно придет, - вахтер сдвинул на затылок фуражку и растопырил руки. – Тогда, значит, Ваську и сцапали. Баба его, конечно, в слезы, так, мол, и  так, ребятишков двое, один он кормилец, ну и все прочее такое. Боле, мол, ни в жисть не будет, простите, мол, Христа ради…Пожалели, ради детишек. А так – хана бы ему, однако выплатить заставили. И на примете теперь он у начальства, в случае чего – враз выгонят, потому, видать, Васюков у тебя и спрошал про сродство… Да вон, он чешет, - вахтер показал пальцем в сторону высокого нескладного человека, который шел вразвалочку, качаясь из стороны в сторону. – Вон он, Васька-то, опять сволочь напился, видать…
Николай обернулся и всмотрелся в долговязую нескладную фигуру. Василий шел, уткнувшись в землю и ни на кого не глядя, как будто боялся встретить чей-нибудь взгляд. Был он чрезвычайно худ, а оттого и еще более нескладен. Казалось, голова его вросла прямо в сутулые плечи, горбато выгнувшиеся торчащими лопатками.  Лица его не было видно под глубоко надвинутым козырьком кепки. Шел он, размашисто махая руками и загребая длинными тонкими ногами.
Николай отмахнулся от старика-вахтера и поспешил навстречу Василию. Поравнявшись с ним, он с силой дернул его за рукав и остановился. Василий неторопливо поднял свою голову и посмотрел на него мутным тяжелым взглядом.
- Ну, здоров будь, Василь, - Колька обнял брата и почувствовал, как под его руками обозначилась его костлявая спина.  Он сразу забыл всю осторожность и то, что сейчас за ними внимательно наблюдает старик-вахтер. – Долгонько жа ты не выходил. Я ужо заждался тебя навовсе… - Он отодвинулся от брата, который по-прежнему смотрел на него тупо и безразлично. – Да ты чаво? Не узнал меня что ли?
Василий как-то странно дернулся и отвернулся от Николая.
- Как жа узнал, небось, - проговорил он хриплым басом. – Сколь вместе без порток бегали…Такое, поди, не забудешь… - Он пошагал вперед, не обращая никакого внимания на Николая.
- Нашли мы тя, стало быть, - на ходу говорил он, спеша за широко шагавшим братом, - не рад ты что ли?
- Неча здеся разговоры вести,  - недовольно пробасил Николай. – Вота выйдем, хоша чуток отсель, тады ужо и поговорим.   
Старик-вахтер с любопытством наблюдал за ними. Он едко усмехнулся, когда Николай встретился с ним глазами. «Теперя начнет стрекотать повсюду, - промелькнуло в голове Николая, - ишо, може, до лысого добежит, тако, мол, и тако… Вона гляделки-то повылупил как!».
Пока они не дошли до угла, за которым их не стало видно, их спины сверлил взгляд старика-вахтера. Николай в душе ругал себя почем зря за длинный язык, но было уже поздно, и он заискивающе тронул Василия опять за рукав.
- Сболтнул я тута, кажись, лишка, - виновато начал он. – Вона старик-от, тако и впился в нас, точно шило в задницу. Гляделки-то выпучил, ажник выскочут счас…
Василий молчал, словно и не слышал, что говорил ему Николай. За углом он, наконец, остановился.
- Здорово, стало быть, - хрипло и неохотно произнес он. – Нашли, значит, все ж ки… Чаво надоть-то от меня? Ежели помочи какой, то я те враз, Колька, скажу, ты помощи от меня никакой не жди… Вы ужо раз выперли меня голозадого прочь, тако помню я, помочи-то не с чаво… Мне самому до себя счас…небось историю мою слыхал ужо? – Он пристально всмотрелся в Николая. – Зря нашли…
Холодом отчуждения повеяло на Николая от таких слов. Не так он думал встретиться со старшим братом, не такого увидеть его теперь. И сейчас слова его пролегли гулкой бездонной пропастью, через которую уже нельзя перекинуть никакой мостик.
- Чаво приехал? – Продолжал Василий. – Меня искать или, може, ишо чаво?... – Он злорадно усмехнулся, и эта кривая осклабленная улыбка исказила его лицо, придав ему безобразное  уродливое выражение сатира, хищно и смрадно глядящего на свою жертву. – Ужо не помер ли папаня, не оставил ли чаво? А то, може, хоша чуток чаво обломится? – Он опять криво усмехнулся. – Не откажуся теперича…
Николая передернуло. Он хотел было положить брату руку на плечо, но тот сердито отдернул его и снова посмотрел тяжелым мутным взглядом.
- А то, може, и тебя, как меня, шуганули со двора? Ты ведь у папани-то в надеже ходил, тако все, поди, тебе и ладили. Сереге с Сашкой тама вряд ли чаво обломится, нечто Шурке чуток…А их-то папаня враз взашеи спровадит…Ужо я-то знаю…
- А ты, Васька, не боись, - внезапно разозлился Николай, - твово ни мне, ни Ваньке не надоть… Не к тебе я приехал, роблю я тута. Ноне первый день у меня. Ишо вчерась про тебя Васюков вопросничал, кто да что… Тако я дурачком прикинулся, навроде фамильев одинаких…Внутрях у меня чтой-то екнуло, теперича вижу не зря…К тебе не сунусь, не боись. У Ваньки я счас с Клахой, женой. Ванька-то тожа тута. Милицинер, тама и общагу дали ему. А женой-то, знашь, кто у него? – Николай помолчал, думая своим молчанием вызвать любопытство Василия. Но он равнодушно посмотрев на брата, снова отвернулся, не выказав и тени любопытства. – Агашкина сеструха, Машка, - снова дернул Николай Василия за рукав. – И младшая с ими, Нюрка. Все здесь… Мальчонка у них народился, да и у нас с Клавой ужо  двое. Правда, покель у папани остались, но тож…
- Всех, значит, поперли, - перебил его Василий. – И тебя, надежу свою…Вота как, а я то думал, завидовал ишо…Сюды, значит, прибился… Поди, мастером взяли, ты ж всегда не нам чета был… Историю мою слыхал? – Опять спросил он и нахмурился. – Тута свои штуки у всех, погоди  чуток, посля все откроется, сам увидишь. Токмо ухи востро держи, да язык за зубами…Васюков-то тот ишо хрен с редькой, пристанет, хужее черта лысого, хоша и сам не лучшее… А ко мне не ходи боле, не хочу. Може, и было что кады, да померло давно. Чужие мы люди стали, вота как…
Николай повис на нем и затряс во все стороны.
- Чаво затрясся, - насмешливо проговорил Василий, - не трясись понапрасну. Не со зла говорю, а как есть… И ко мне не ходите, не тревожьте Агашку зазря… Она, може, реку слез через все энто пролила, так хоша пущай чуток в спокое поживет…
- Брешешь ты все! – Снова тряхнул его Николай. – Пошли счас к Ваньке, тама обсудим все, поговорим, как люди… Ево посмотришь, Машку, Клаху мою… Агашке-то, поди, тож родная душа нужна, все ж ки сестры родные… А тама, може, и с тебя все сойдет…
Василий снова осклабился своей жуткой улыбкой. Не было в ней и тени сожаления о чем-то, что когда-то связывало их всех. И пьяные глаза его были пусты и прозрачны, как будто весь цвет в них выела какая-то недобрая долгая сила.
- Не пойду я никуды, - рассмеялся он Николаю в глаза. – Сказано так – и точка! И Агашка так-то скажет…Каки теперича наши разговоры? Разошлися наши пути-дорожки в разны стороны, вота како дело…И помощи мне вашей не надоть никакой, - он внезапно повысил голос, отчего он стал громовым. – В душу мне не лезьте теперича… А Васюкову скажи, ежели спросит, не знаю, мол, ево… чужой – и точка! Фамильи совпали с отечеством… быват тако…и все! Пущай шлепает, где хошь, а ты стой на своем… И ко мне тама не подходи, не чета я тебе…
- Теперя ужо не скроешь, - мотнул головой Николай, - старик-от видал нас вместе. Что ежели сбрехнет где? Он на разговоры падкий…
- Ферапонтыч-то? – Василий почесал затылок. – Могет, конечно, однако ежели попросить как следовает, - он посмотрел на Николая, - понял что ли? – Колька кивнул. – Тады, может, и не скажет ничаво, хотя, конечно, у ево вода в заду не удержится… Поглядим, ладноть… А Ваньке ты про меня ничаво не сказывай… Будто и нетути тута меня… И не ищите боле никады, вота вам мое последнее слово.
Долго еще Николай смотрел вслед удаляющейся сутулой фигуре, растопыренной и нескладной, ощущая в своей груди жгучий колкий холод, словно хоронил покойника, с которым никогда уже больше не встретится на этой грешной земле.   
В груди его что-то клокотало и просилось наружу, и он оттянул ворот рубахи и подставил запаленное красное лицо прохладному осеннему ветру. Это не была простая злоба или ненависть к старшему брату, это была досада, которая разъедала его своей обидой  и беспомощностью, которую он теперь испытывал, не уговорив его на встречу. Худоба и весь неухоженный вид Василия говорили о том, что живется ему трудно и туго, и нечем похвалиться перед младшими братьями так обставившими его во всем. Да и история, случившаяся с ним, не прибавляла ему ни уважения, ни авторитета перед ними,  хотя Николаю тоже было неприятно, что такое случилось с Василием публично и теперь лежит на нем клеймом вора. Николая раздирало не простое любопытство, которое испытывает каждый человек в подобной ситуации, а собственное бессилие перед его упрямством и холодным бездушием. Ему смутно припоминались проводы Василия, бледное лицо Агашки и до одури хотелось вопреки всему нагрянуть к нему домой и увидеть все собственными глазами.
Погруженный в свои невеселые думы, дошел Николай до дома Ивана. Он вспомнил просьбу Василия и нахмурился еще больше. «Сказать или не сказать, - раздумывал он. -  Хоша и просил Василий, а по всему сказать надоть. А с другого боку, навроде сволочи я буду… Просил жа все ж ки…». Так и вошел он, ничего не надумав в маленькую комнатенку, где уже давно его поджидали бабы.
- Ну, како? – Бросилась к нему Клавдея. – Глянулось тебе тама али нет, приживешься ли? – Она тревожно всматривалась в смурное лицо мужа, не понимая, что случилось. – Невеселый ты чтой-то ноне, - проговорила она упавшим голосом, - не поладил что ли ужо с кем враз же?
- Да нет, гладко все сошло, - ответил он, не глядя ей в глаза. – Устал просто, все ж ки не дома, люди кругом, глазеют, ажник гладелки выпучиваются наружу…Чижало с непривычки тое…
- Ой, не то ты говоришь, - беспокойно вздохнула Клаха, - чую я, не так чтой-то…
Николай приложил палец к губам и еле слышным шепотом прошептал: «Посля…». Затем села за стол и вытянул ноги, как будто и впрямь до смерти уставший человек.
- Ванька-то скоро что ли? – Спросил он у суетившейся Марии. – Я ужо думал здесь он. А его, глянь, и нетути… Кажный день что ли так-то?
- А почти что и кажный, - ответила Мария, нянькаясь с сыном. – Токмо и видим, как ест да спит, а боле и не видать нам, все на службе да по делам… - Она глянула на висевшие ходики. – Да вота, поди, скоро придет ноне. Небось, знат, что ждут его здеся. Ишо, може, и Нюрка придет, давно ужо не была. То-то новостей приташшит, вота и будет нам весело… Да ты лучшее сам расскажи, како ты тама в первый день, не больно, смотрю, радости у тя…
Николай не ответил. Разговаривать ему не хотелось. В голове так и вертелось непринятое решение насчет Василия. Николай злился на себя, на Ваську, но пока упорно молчал. И только когда на пороге появился сияющий Иван, окончательно решил ничего не говорить, чтобы никому не портить настроения.
- Меня ждете, - сиял Иван, - ну, рассказывай, братка, како тама у тебя. С добрым почином или нет, встренули как? Это ведь дело-то такое, как начнешь, так и покатится. – Он похлопал брата по спине и посмотрел в сторону Клахи. – Пляши, Клавдея, добрые я тебе новости принес. – Он плотнее придвинулся к Николаю. – Вота что, Колька, нашли твоей Клахе доктора, коему показать ее надобно, психиатр называется. Хороший, говорят, доктор, из жидов, правда. Примет он Клаху твою, только не в больнице своей, а дома, ну, и не за просто так…сам понимаешь… А к тому я это говорю, что есть ли деньга-то у тебя? – Иван замолчал, ожидая ответа Николая.
Вопрос настолько застал Кольку врасплох, что он растерялся, и на лице его отразилось неловкое недоумение. Разговоры о деньгах он не любил, и даже родному брату не собирался открывать свой секрет. Иван понял по-своему.
- Так ты не враз, вот заробишь, сколько надо, потом и пойдем к нему. Я ж пока только так, наметки сделал, а уж когда деньга будет, тогда и наметим день. А то, може, и займем у кого, вона Клаха-то загорелась как. Небось, заробишь – отдашь, зато время не тянуть. – Он посмотрел на Николая.
У Кольки отлегло от души. Он быстро смекнул, что можно воспользоваться советом Ивана и не раскрыть своих карт, и кивнул.
- Знамо, враз лучшее, вота токмо у кого занять… У меня-то нетути тута никого, вота ежели токмо аванс попросить у старшого… Небось, не откажет на тако дело…
- Вот и ладненько, - Иван потер руки, - ты завтра и попроси, а уж если не выгорит дело там, тогда другое думать станем.
Колька усмехнулся. «Как жа, буду я занимать, нашел дурня. Деньга-то есть, найдем, сколь надоть. Клаху бы поправить токмо. А что дохтур жид, тако чаво с того, лечил бы хорошо, а тама кака разница в лоб али по лбу…».
- Ты вота что, Ванька, давай тама дело делай, а как тама скажут, так и будем. А насчет меня не беспокойся, я свое дело знаю, небось, не первый года в валке. Мне бы токмо разогнаться чуток да попривыкнуть к тамошнему порядку, а уж посля меня не остановишь, сам знашь.  Я вота ноне четыре пары заробил, а нечто для меня энто цифирь? Шалишь, брат, энто мне приступочек. Я у папани по восемь пар зараз валял, а тута от энтого и деньга идет, жила затрещит, како робить зачну… - Он засмеялся, постепенно забывая про Василия. – Мне Ванька тута зацепиться во как охота, - он рубанул себя по горлу ладонью, - мне с Клахой место найдут, а посля, може, и что другое прикупим, кады деньга будет. В каморке-то такой, - он обвел комнатенку глазами, - нечто житье? Мученье одно, приволья нетути. Чуток чихнешь, а всем слыхать да видать, не нравится мне тое… И Клаха у меня смерть как чужих баб не любит, сама командир отставной козы унтер!
Клавдея, слушавшая все с блаженным видом, дернулась от неожиданности. В глазах ее сиял радостный блеск, ни с чем не сравнимого счастья. Вновь поднялась и заиграла в ней волна благодарности и надежды на то, что все будет хорошо, и опять она станет справной бабой, которой была до того памятного несчастного случая, о каком так не любила вспоминать.
- Вота как славно, - похвалила и Мария, - счастливая ты, Клаха, вишь, как складно все получатся у тебя. Посмотрит тебя дохтур – и будешь ты лучшее прежнего, и впрямь, Ваня, не тяни ты тама зря.
К ужину подоспела и Нюрка. Торопливо всех оглядела, деловито по-мужски подала Николаю и Клавдее руку и отошла к сестре, пошептав ей что-то на ушко. Мария отмахнулась.
- Вота ишо липучка, - проговорила она. – Токмо в дом, а ужо за свое. По твою душу, Клаха. Сперва ко мне с энтим, теперича к тебе. Ты како, грамотная? Читать, писать умешь? А то вота у нас, писарь волостной, всех туды волокет, политграмота наша…
Клаха стрельнула глазами на Николая.
- Ишо чаво, - недовольно пробурчала она. – У папани училась. Шибко грамоту не знаю, а письмо-то ужо напишу и деньги считать умею. Тута не ошибусь, - она засмеялась.
Вслед за ней засмеялись и все. Нюрка привычно затараторила про свои дела, подробно расспрашивала про деревню и время от времени пристально и внимательно оглядывала Николая. Клаха, заметив такое ее внимание, сначала дернула головой, а потом без всякого стеснения насела на Нюрку со всей присущей ей яростью.
- Ты чавой-то, девка, на чужого мужика рот раззявила, - закричала она на Нюрку, - ишь бесстыжая, вона тако глазами и шарит по нем. Нечто он тебе пара, у ево ужо двое дитев по лавкам сидят, а ты заведи свово, тады и гляди, хоша дырку на нем просверли.
Нюрка смутилась, но не потому, что Николай ей понравился. Своим свежим острым глазом заметила она в нем что-то такое, что насторожило ее, оттого и смотрела она на него во все глаза. И хотя за столом он разговаривал и даже смеялся, видела она, что смотрит он туманно, как будто хочет скрыть что-то такое, отчего и самому ему нет покоя.
- Зря ты, Клаха, все на это переводишь, - попыталась она оправдаться, - не с того я. Приглядись-ка лучше, Николай-то не в себе твой. Вроде как улыбается, а глаза-то не смеются…
Николай почувствовал, как его прошибает холодный пот. Он посмотрел на серьезное нюркино лицо, и ему почудилось, что она знает про все, что случилось с ним и Василием. Криво усмехнувшись, он бросил ей в лицо:
- Не лукавь, Нюрка! Клаху мою не проведешь, за версту соперницу чует! Тако что и не лезь лучшее, а то задерет она тебя, тады и замуж итить будет не с чем! – Он деланно рассмеялся. – А с грамотой своей ты ужо к  другим приставай, Клавдее и энтого с лихвой на свой век хватит.
Нюрка пристыжено покраснела и замолчала. Она видела всю неискренность Николая, и тем обиднее ей было слышать эти лживые слова. Но она стерпела и только еще раз внимательно поглядела Николаю в глаза.      
После ужина, когда они с Марией убирали со стола, она тихо и незаметно прошептала ей на ухо:
- Темнит Николай что-то, ой темнит… Вон глядит как, точно украл что. Смотри, Машка, как бы беды от него какой не было. Ты бы Ивану на всякий случай  вечерком шепнула про то. Он мужик, ему виднее враз станет. А не то прозеваете что, да поздно будет…
Машка сердито шикнула на нее, но в душе ее засела заноза, и сколько она ни пыталась отделаться от нее, тревога не покидала ее сердце. Поздним вечером, когда все уже улеглись спать, она снова вспомнила слова Нюрки и, приткнувшись к плечу Ивана, тихонько завела разговор.
- Не нравится чтой-то мне Николай твой, вота что я тебе скажу, Ваня, - мутный он какой-то… Вроде как не договаривает чавой-то. Тако с виду и ничаво, а копни поглубже, тако и не полилось бы оттель чаво не ждешь…
Иван, почти уже заснувший, широко открыл свои глаза и сощурился, как бывало, когда он был чем-то не доволен. Он осторожно повернул голову в сторону, где на полу лежали Клаха с братом, и прислушался. С пола доносилось мерное сопение, гости спали. Он опять повернулся к Марии и приложил палец к губам. Сон, который так приятно обволакивал его только что, моментально исчез, и теперь он лежал и смотрел в потолок, обдумывая все последние события минувших дней, пытаясь найти в них хоть какую-нибудь причину, способную встревожить их покой. Машка тоже не спала, лежала, плотно прижавшись к его плечу щекой.
- Ладно, видно будет, - едва слышно прошептал Иван. – Спи пока, шила-то, поди, в мешке не утаишь. Колька на глазах у нас, небось, не проморгаем, ежели чаво.
Николай лежал с закрытыми глазами. Теперь в наступившей тишине ночи он вспоминал последнюю встречу с Василием и в памяти его всплывали одна за другой картины детства, когда все они были еще вместе и не знали своей судьбы. Нюрка, которую он и не знал и не помнил вовсе, ему не понравилась. Ее цепкий липкий взгляд выдавал в ней натуру проницательную и опасную для него. И он впервые так был благодарен Клавдее за ее  бабью защиту, что так удачно и вовремя спасла его. Он чувствовал, что должен кому-то рассказать про Василия, нутро его горело и распирало от непонятной тревоги, но сейчас, когда Иван и Мария были так близко, он не решался, боясь, что нечаянно они могут его услышать.
Клаха, осчастливленная последними добрыми новостями, мирно спала рядом и совсем забыла про то, о чем они говорили еще вечером. Николай покашлял, перевернулся на другой бок и постарался подумать о другом, но перед его глазами так и вставала долговязая нескладная фигура старшего брата, смутно маячившая где-то впереди. Тяготила его и близость Ивана, у которого они были с Клахой на глазах. Николаю хотелось свободы, такой, чтобы мог он жить без посторонних глаз, на своих лепешках, ни в чем и ни от кого независимо. А здесь, вплотную, он был весь на виду, и каждый  шаг сталкивал его с младшим братом. «Уходить отсель надоть, - подумал он, - завтре старшого попрошу, пущай похлопочет насчет жилья, раз обещался… И Ивану надоесть не успеем, тако-то лучшее всего будет…».
                11
Утром несколько раз перехватив на себе взгляд Ивана, Николай еще больше укрепился в этой мысли. Он не стал дожидаться брата и вышел первый. От бессонной ночи голова была мутная и шальная, как с похмелья. Николай шел быстро, ни на кого не глядя, и только на проходной внимательно посмотрел на Ферапонтыча, суетившегося возле своего сменщика. Николай кивнул ему, не отводя глаз.
- А, «одинакий», - затараторил тот, - ну, как, выяснил что вчерась или нет? У них, видишь ли, фамилии одинаковые с Васькой Буряковым, - пояснил он сменщику, - «одинакие», как говорит. Вот вчерась познакомился с ним. Да, видать, не сошлись. Васька-то опять бухой шел… К нему и тверезому не вот подойдешь, а к пьяному и вовсе. Промашка, значит, вышла? – Ферапонтыч подмигнул Николаю.
- Промашка, - подтвердил Николай, - чужие мы, как и думал…
- Бывает, - поддакнул сменщик. – Такое в жизни не редкость.
Николай валял остервенело, как будто кто подстегивал его. Соседние мужики только качали головами, поглядывая в его сторону. Даже старший мастер, подойдя к нему, с чуть заметной усмешкой попытался его остановить.
- Уж больно ты, Буряков, рьяно начал, - сказал он, - не запалился бы. Да смотри у меня, халтуру не приму, так и знай.
- Ничаво, я сдюжу, - отдуваясь,  проговорил Николай. – А ты, вота чаво, Матвей Петрович, похлопочи об жилье нам с Клахой, покель нас в шею из братниной общаги не погнали. Ежели что, отблагодарю я…
Старший мастер похлопал его по плечу.
- Добро, Буряков. Мы хороших работников уважаем, сделаем, как надо, не беспокойся. А брату передай, пусть еще чуток потерпит. Решим на днях твой вопрос.
Николай облегченно вздохнул. Никаких лишних вопросов не задавал ему Ляхин, похлопотать обещался, а значит, все пока в порядке и тревожиться нечего. О Василии он старался не думать, всю его сущность захватила работа, он хотел во что бы то ни стало показать себя с самой лучшей стороны и покрепче зацепиться за свое место. С соседними мужиками говорил мало, не старался сразу сблизиться с ними, а присматривался, понимая, что каждый из них ему конкурент, а, значит, ухо держать нужно в остро.
Уже признанные здесь мастера смотрели на него с особенным вниманием, придирчиво и без дружелюбия посматривая в его сторону. Не нравился им молодой новичок, который на всех парах спешил сравняться с ними по положению в цехе. Оттого и подсылали они к нему то одного, то другого подмастерья, которые потолкавшись возле него, бежали докладывать о том, что видели. Николай понимал, в чем дело, усмехался и вставал так, что тем мало что удавалось увидеть.  Или вовсе останавливал работу, прогоняя зевак явительным замечанием.
- Ну, чаво рот раззявил, - говорил он, - на мне узоров нетути. Робь иди, покель старшой тебя дубиной не огрел, али тебе за ябеду деньга идет?
Вальщики перешептывались, переглядывались, но Николай как будто и не замечал этого. Он упорно делал свое дело, держа всех на расстоянии. Вечером, уже после смены, подослали к нему мужики рыжего тощего подмастерья, который был у них на побегушках.
- Ты, вот что, Буряков, - начал он, бегая по сторонам серыми маленькими глазками, - ты здеся порядков своих не устанавливай. Здеся у нас обчество… А раз такое дело, и ты теперя с нами, то, как говорится, уважь людей…
Николай усмехнулся.
- Водки что ли купить? – В лоб спросил он рыжего. – Тако нетути у меня покель, не заробил ишо… Передай, пущай ждут. Како зароблю, тады и проставлюсь, а покель не с чаво…
- Лады, - проговорил рыжий. – С этим ладно будет. А вот и еще тебе задачка: поперву тебя трогать не будем, дадим время на разбег, а уж потом, паря, и с тебя тоже брать начнем…
- Чаво брать? - Не понял Николай.
- Взнос будешь платить, как все, в кассу нашу, на помочь некоторым, - он ехидно засмеялся. – Уж больно ты прыткий, видать сразу, деньгу любишь… Помочь слабым надобно…
Николай нахмурился. Ему вспомнились слова Василия, и он отрицательно покачал головой.
- А вота энто нако-ся выкуси, - подставил он рыжему здоровенный кукиш, - не за то я тута яйца парю, чтобы таких вота, как ты, дармоедов, кормить! Тако и передай обчеству свому! А водки я поставлю, как обещал…
Рыжий от неожиданности перестал бегать глазками и уставился прямо на Николая. Здоровенный кукиш, черный от въевшейся краски и пахнущий шерстью, торчал прямо перед его остреньким длинным носом. Он попятился, и ни слова больше не говоря, оглядываясь на ходу на Николая, засеменил к мужикам, стоявшим неподалеку кучкой и ожидавшим его с ответом.
Ответ его им явно не понравился, потому что до слуха Николая донесся их ропот, и они, повернувшись к нему, дружно сверлили его взглядами. Один из них решил подозвать его и крикнул зычным грубым голосом.
- Слышь, Буряков, а ну, подь сюда, разговор  есть!
Но Николай, уже снимая с себя резиновый фартук, только крикнул в ответ так же резко и громко, как он:
- А мне боле разговоры вести не с чем, я свое все сказал!
Он уходил в полной тишине. Никто больше ничего не кричал ему и не пытался остановить. Николай понял, что теперь, если и не будут ему мстить за это, то уж в покое его не оставят точно. Но про себя он твердо решил, что платить никому ни за что не будет и обязательно расскажет обо всем начальству, если его припрут к стенке. На выходе он все так же вертел головой по сторонам, надеясь еще раз увидеть Василия. Но его не было, и на этот раз Николай не стал ждать его, а пошел прочь быстрым и четким шагом, как человек, который очень торопится по своим делам. 
Дома он решил переговорить с Иваном, обсказать все, как было, и узнать его мнение или совет. Но тайну Василия он по-прежнему решил сохранить.
- Вота, Ванька, - говорил он вечером брату, - говорил я ноне насчет нас с Клахой. На днях съедем от вас. Тако потерпитя ужо ишо чуток, а тама и вы к нам в гости захаживайте. Небось, встренем не хужее вашего. Вот зароблю чуток, да Клаху поправим, вота тады ужо попируем от  пуза!
Ванька, прищурив единственный зрячий глаз, улыбался во весь рот, словно никогда в жизни не слышал более приятного сообщения. Он радовался и тому, что у Николая все идет, как надо, и тому, что вскоре и у него все войдет в обычную  привычную колею. Мария, измученная теснотой и суетой от неожиданных гостей, облегченно вздохнула. И Клаха, и до того окрыленная добрыми вестями, снова зарделась от удовольствия и предвкушения того, что вскоре сможет  быть сама хозяйкой в своем доме, где никого ни о чем не надо будет просить и можно делать все по-своему. Она так и не сошлась с Машкой, и это нисколько ее не тяготило. Все ее внимание и интерес были сосредоточены на Николае и на себе, и она почти никого вокруг себя не замечала, довольствуясь тем, что слышала вечером, и раздумывая над предстоящим житьем своим домашним кругом, куда она никого не хотела впускать. Занятая своими  хлопотами Мария, почти никуда не выходила из дома, изредка отлучаясь в магазины или погулять с сыном во дворе. Поэтому Клавдея, прожив несколько дней в Москве, так почти ничего и не увидела, просиживая у окна или прогуливаясь вместе с Машкой во дворе. На настоятельные предложения Марии пойти куда-нибудь самостоятельно Клаха отвечала отказом. Она боялась такого большого города и стыдилась своего теперешнего состояния, стараясь никому не показываться в таком виде, чтобы не вызывать ненужных разговоров и пересудов. Николай же, сам устававший и мало что видевший в городе, пока тоже не стремился к развлечениям, приберегая заветные денежки для дела и считая, что все еще успеется своим чередом.
Клаха по-прежнему дергалась, и он решил не откладывать визит к врачу в долгий ящик, объявив Ивану, что деньги есть, и потребовал назначить встречу как можно быстрее. Иван не заставил себя ждать и, наконец, все было обговорено.
В назначенный день Николай и Клавдея поехали к доктору на дом. Иван, было, предложил свои услуги, но Клавдея упросила Николая отказаться от этого, считая, что это только их дело и не нужно всех посвящать во все подробности.
Доктор жил в центре, в большом кирпичном доме, каких Клаха, отродясь не видела. Она вертела головой по сторонам, озираясь на прохожих, витрины магазинов и бесконечно гудящие машины, снующие взад-вперед по широкой улице. Перед входом в дом она оробела окончательно и вцепилась в руку Николая так крепко, что он почувствовал боль. Глаза ее был испуганны и растерянны, и вся она словно одеревенела от охватившей ее паники. Все огромное пространство этого дома, громыхавший лифт и эхо, разливающееся по лестничным пролетам, придавило и оглушило ее, и она выглядела сейчас затравленным  маленьким зверьком, загнанным в угол в ожидании чего-то страшного и жуткого.
Ехать в лифте Клаха отказалась категорически, испуганно спрятавшись за спину Николая и задергав головой так, что он испугался и сам. Осторожно взяв ее за руку, он повел ее по лестнице, внимательно озираясь на таблички возле массивных дверей. На третьем этаже он остановился, вынул из кармана листок, на котором был написан адрес и фамилия врача, и еще раз прочитал.
- Вота, кажись, пришли, - дрогнувшим от волнения голосом проговорил он. – Вишь, Клаха, чаво на стене-то написано, - он ткнул в блестящую металлическую дощечку, - профессор психиатрии Гельман И.И. -  Вота сюда нам и надоть с тобой.
Он пытался держаться спокойно, но волнение охватило и его. Перед этой массивной с витыми ручками дверью он чувствовал себя неуверенно и робко, как ученик, не выучивший урок, и слышал, как по спине стекали капли пота, а в виски били болезненные тупые молоточки. Нажав на кнопку звонка, он отошел подальше и выставил Клаху перед собой, положив ей на плечи свои толстые большие руки.
- Кто там? – Послышался приятный женский голос.
- На прием к дохтуру, - дрожащим голосом произнес Николай, - по записи мы…
Дверь медленно отворилась и перед ними предстала миловидная женщина в переднике и строгом темном платье. Она внимательно и чуть насмешливо посмотрела на них и пропустила вперед.
Прихожая была большая и светлая. В большом старинном зеркале отразились две растерянные неуклюжие фигуры Николая и Клавдеи, которые застенчиво и робко смотрели друг на друга.
- Раздевайтесь, - сказала женщина и улыбнулась, - сейчас я доложу о вас. Фамилия…
- Буряковы, Клавдея Бурякова, - пробубнил Николай, - да он, поди. знат про нас. Я, чай, говорили ему… - Он окончательно стушевался и покраснел.
Женщина кивнула и неслышной походкой направилась куда-то вглубь квартиры. Николай и Клаха огляделись вокруг себя. Мебель, гардины, ковры и висевшие по стенам картины  – все отдавало здесь прежним барством и хорошим крепким достатком.
- Идите за мной, - позвала их женщина и пошла вперед. Перед одной из дверей она остановилась и распахнула ее. – Профессор ждет вас, - сказала она, - пройдите.
Николай подтолкнул Клаху вперед, и она увидела перед собой просторную комнату с массивным столом и зачехленными в белое большими креслами, между которыми стоял небольшой  юркий человек в круглых очках, почти уже лысый, с цепкими темными глазами. Он молча указал им на кресла и уселся напротив них.
-  Здрасте, дохтур, к вам мы, - стараясь говорить негромко и внятно начал Николай, - вота, ее привел, - он показал в сторону Клахи, сидевшей прямо и недвижимо, точно кол проглотила. – Пособите, ежели можно…
При этих словах Клаха дернула головой так, что профессор сразу перестал слушать Николая и тут же подошел к Клавдее, уставив на нее немигающие глаза. От волнения и напряжения она неожиданно заплакала и начала всхлипывать. Доктор взял ее за руку, погладил по голове и ласково, словно это был ребенок, начал спрашивать, как все случилось.
Николай сбивчиво и косноязычно, как мог, рассказал обо всем, не забыв пропустить и то, что он избил ее и то, что мальчик умер не своей смертью, повернув все исключительно на ее материнские переживания. Профессор слушал, кивал и продолжал гладить Клаху по руке. Потом взял ее голову в свои руки и повертел ее несколько раз, осмотрел ее глаза, заставил вытянуть руки и дотронуться до носа, несколько раз стукнул молоточком по колену и опять осмотрел  ее голову.
- Удары по голове были? – Спросил он, внимательно посмотрев на Николая. – Падения, травмы?
Николай почувствовал, что руки и ноги его становятся ватными, а в глазах плывут красные и зеленые круги. «Чертов жид, - пронеслось в его голове, - скрозь землю он что ли видит? Ишь куды клонит, тако и зрит в душу, точно в зерькало глядит. Враз спознал, что я Клаху лупил, а, кажись, ужо ничаво давно и не видать…».
- Може, с печи раза два и навернулась,- стараясь отшутиться, произнес он. – Знамо дело, в деревне не в городе.
Профессор подошел к нему, взял его огромную черную от работы руку, внимательно посмотрел на нее и изрек суровым и непререкаемым тоном, от которого у Николая побежали по спине мурашки.
- Так вот что, милейший муж, если еще будешь бить ее такими кулачищами, то не только я, а и господь Бог ей не поможет. Байки твои я слушать не  хочу, сам все вижу. А пока нужен ей полный покой, обстановка без раздражений, без больших эмоциональных потрясений, ну, и какое-нибудь занятие, способное отвлечь ее от ненужных дум и переживаний… Скажем, шитье на машинке…Успокаивает и дело нужное. Умеет она у тебя шить?
Николай обалдело слушал, боясь пошевелиться и сказать любое слово.
- Шить, говорю, она умеет? – Переспросил профессор. – Николай отрицательно покачал головой. – Это ничего, научится… - продолжил он. – Купите ей лоскутков побольше, и пусть она строчит хоть целый день, сшивает их или шьет чего, если сможет. Так потихоньку в себя и придет. Ну, а если результата не будет или, боже упаси, хуже что, прошу опять ко мне…
Он отошел от Николая, вновь погладил молчащую Клаху по голове и опять повернулся к Николаю.
- Вот, собственно, пока и все.
Колька потной рукой полез за пазуху, где уже на готове лежали деньги. Профессор поморщился, брезгливо шмыгнул носом и коротко бросил:
- А это там, - он указал на дверь, - все там, вам скажут.
Еле пролепетав прощальное «До свидания!», Клаха и Николай с облегчением вывалились в коридор, где их уже поджидала встретившая их женщина. Она провела их в прихожую и показала на поднос, стоящий на тумбе возле зеркала.
- Это здесь, - сказала она и отвернулась.
Колька отмусолил своими заскорузлыми пальцами несколько бумажек и положил их на поднос. Затем кашлянул и потянулся к своей одежде. Женщина обернулась, но даже не взглянула на деньги, как будто их там и не было. Она дождалась, когда Клаха и Николай оденутся, и открыла дверь.
- Прощеньица просим, ежели чаво не так, - неуклюже забурчал Николай. – Вы ужо тама не взыщите. Дохтуру ишо раз спасибочко передавайте…
Когда дверь за ними захлопнулась, он с шумом выдохнул из себя воздух, как будто до этого боялся дышать полной грудью. Клаха с глупым, ничего не понимающим лицом, таращилась на него. Вид у Николая был жалкий и потрепанный, словно его только что побили, и весь он стоял перед ней сейчас совсем не похожий на того Николая, которого она давно привыкла видеть.
Не обращая на нее никакого внимания, он пошел вперед, на ходу отирая текущий со лба пот. Клаха торопливо топала за ним. Волнение и стресс, которые она испытала от визита к врачу, смешали в ее голове все слова и события этого дня, и теперь она хотела выяснить, что же нужно делать, чтобы выздороветь.
- Сколь деньжишш отвалил, а толку… - Бурчал Николай. – Леченье тебе тако, что в портнихи податься… шить он те велел, не помнишь что ли, чаво говорил? Вота ишо оказия с тобой, машинки-то у нас и нетути, и матерьи никакой… На барахолку, видать, итить придется, ишо расход с тобой, Клаха…      
Вечером визит к врачу обсуждался горячо. Мария растерянно качала головой, не понимая, почему врач не выписал Клахе никакого лекарства, а только порекомендовал заняться шитьем. В ее представлении лечение  обязательно должно было сопровождаться какими-нибудь микстурами и таблетками, а иначе и не было похоже на лечение. Иван тоже недоумевал таким результатом. Ему было неловко перед Клахой и Николаем, как если бы это был не врач, а шарлатан, который только напрасно взял с них деньги. Однако, почесав свой затылок, он все же посоветовал Николаю послушать его и незамедлительно купить Клавдее машинку и мешок клочков, чтобы она, не теряя времени, начала выполнять  рекомендации профессора.
- Ты не боись, Колька, - утешал он брата, - в случае чего, еще разок сходим. Так, мол, и так, не годится ваше лечение, пущай потом бесплатно лечит. Да и еще я поспрошаю у себя, не влипли ли мы с этим врачом…
Клаха слушала, не вмешиваясь. Перспектива получить швейную машинку ей понравилась, и поэтому она сидела тихо, боясь, что Николай и Иван расхотят ее купить. Она намеренно лезла им в глаза и дергала головой, чтобы ускорить их решение.
- Ты вот что, Колька, без меня туда ни шагу, - предостерег брата Иван. – Обчистят тебя там в два счета. Пущай Клаха до выходного потерпит, небось, не умрет. А уж в воскресенье мы с тобой вдвоем туда и нагрянем. Я форму надену для острастки, так-то вернее будет. Да враз деньгу не вынай, торгуйся. Она у тя, чай, не воровская, не легкая…
- Учи тожа, - обиделся Колька, - малец я что ли… Знаю цену-то копейке, да и люду тож всякого повидал. А вота насчет формы энто ты дело говоришь. Всякому проходимцу точно кость в горле…
В воскресенье поехали на толкучку. Сколько ни рвалась с ними Клаха, сколько ни просилась, ее не взяли. Рассудили вместе, что нечего ей там делать, что без бабьих языков дело сдвинется быстрее да и нечего таскать ее по таким злачным местам.
Барахолка в воскресенье кишмя кишела всяким народом. Пробираясь сквозь плотную толпу продавцов и покупателей, Николай едва успевал стрелять глазами направо и налево. Толкучка гудела, как растревоженный улей. Продавали и покупали все. Разношерстная публика зазывала, ругалась, материлась и била по рукам, стараясь  перекричать друг друга. Николай то и дело ощупывал перевязанный шнуром тряпичный сверточек с деньгами, сторонился толкавших его со всех сторон людей и почти неотступно следовал за шагавшим Иваном, перед которым почтительно расступались местные торгаши. Завидев у одного продавца валенки, Николай, было, остановился, чтобы посмотреть товар и сравнить с ним свою работу, но Иван сердито окликнул его и дернул за рукав:
- Что раззявился, валенок не видал? Враз обчистят, как варежку раскроешь…Сказано, держись за мной, так и иди. Тут, брат ты мой, малость зевнешь – и все, тебя-то, деревенского такого, за версту видать. И глазом моргнуть не успеешь, как пустой станешь.
Николай сплюнул с досады. Все хотелось посмотреть и пощупать, перед его глазами зазывно мелькали яркие тряпки, часы, всевозможная посуда и множество других интересных вещей, но Иван упрямо тянул его вперед, не давая остановиться.
Наконец, он дернулся, как будто уперся во что-то твердое и остановился.    
- Вот, гляди теперя, - сказал он и кивнул в сторону благообразной старушки в кружевном шарфике, около которой стояла швейная машинка. – Старушка почтенная, видать из интеллигентных, у нее и спросим.
Но как только они подошли к ней и спросили про товар, как из-под земли вырос рослый мужик, который незаметно отстранил бабулю и тут же обратился к покупателям.
- Машиночку желаете? - Спросил он и внимательно поглядел на Николая, а затем на Ивана. – Фирма «Зингер», лучше не найдете…- он крутанул машинку за ручку, - сама шьет. Первейший товар, вам, как представителю власти, без обману, - мужик посмотрел на Ивана, - со всем почтением…
- Ну, ты мне зубы не заговаривай, - Иван сурово поглядел на мужика, - куда старуху дел? Ее товар или нет? Небось, сунешь ей посля кроху – и проваливай бабка восвояси, знаю я вас, пройдох барахольских!
Николай с удивлением осмотрелся вокруг: старушки и впрямь нигде не было видно, словно она провалилась сквозь землю. Он еще раз посмотрел на Ивана и хотел было уже поторговаться с мужиком, но Иван остановил его опять.
- Сказано, бабку веди, - тоном, не терпящим никакого возражения, приказал он мужику. – Стало быть, услали, чтобы побольше объегорить старуху, а ну, веди ее сюда, пока я тебе не прописал житие в казенном доме.
Мужик тут же пошептал что-то рядом стоявшему торгашу и тот исчез, вернувшись через несколько минут с бабусей, испуганно глядевшей на Ивана, Кольку и мужика.
- Ваш, значит, товар, - приступился к ней Иван, - вот человек интересуется, - он показал на Кольку. – Сколь просите, бабуля?
- Мой, - робким и неуверенным голосом ответила бабка и с испугом посмотрела на рослого мужика. – Продаю, поскольку нужда заставила и недорого, - она опять посмотрела на мужика, - машинка хорошая, быстроходная, шьет тихо, только вот здесь чуть отломано, - она показала на  обколотый краешек, - сколько переездов выдержала, не мудрено и обломиться где-то… Да вы сами-то попробуйте, - она сунула Ивану простроченный клочок, - вставляйте, проверить же надо…
Иван неловко помял лоскуток в пальцах и оглянулся на Николая. Тот только развел руками, давая понять, что и он ничего не смыслит в этом деле.
- А вы, бабушка, сами нам покажите, - предложил Иван, - а мы уж посмотрим, как да что…
Бабка ловко прострочила несколько швов, вынула клочок из-под лапки машинки и сунула в руку Ивана. Шов был ровный и плотный. Николай покрутил клочок со всех сторон, повертел ручку машинки, заглянул под лапку и отодвинул окошечко, где вставлялась шпулька. Старушка с готовностью вынула ее и показала Николаю, затем так же быстро вставила обратно.
- А вот иголочек у меня больше нет, только что здесь, - сказал она и посмотрела на Ивана. – Да вы не сомневайтесь, она исправная, хорошая машинка, сто лет служить вам будет…
Не дожидаясь, что скажет Иван, Николай полез за пазуху за деньгами. Закрывшись от бабки плечом, за спиной у брата он отсчитывал деньги, затем передал ему.
- Хватит что ли, - шепнул он Ивану на ухо. – али ишо добавить?
Иван пробежал глазами по бумажкам и так же тихо ответил:
- Добавь, негоже старуху обижать зазря. Итак тут сквалыг хватает, так уж нам не к лицу. Она недорого берет да и видать, что без обману.
Расплатившись с ней, Николай сунул машинку под мышку, а Иван поддел старуху под руку.
- Неча, бабуся, Вам теперь здесь делать, - проговорил Иван и мотнул головой в сторону мужика, - не то располовинят счас здесь Вашу выручку и жаловаться будет некому. А мы Вас до остановочки проводим, поезжайте с богом домой, да по дороге тоже не зевайте. 
Дойдя до остановки и уже посадив старушку в трамвай, Николай вдруг вспомнил, что они забыли купить клочки для машинки. Он торопливо сунул Ивану покупку в руки и, ни слова не говоря, ринулся назад. Иван, не понимая, что случилось, только успел крикнуть ему вслед:
- Куда шальной вдарился? Смотри там…
Но Николай не слышал его. Он торопился скорее купить эти лоскутки, чтобы предстать перед Клахой, как он выражался,  «в полном наборе». Толкучка снова закрутила его. Он озирался, но никак не находил нужного и не знал, кого можно об этом спросить. Приглядев толстенную здоровую бабу, он решился подойти к ней.
- Иде у вас тута лоскутков для моей бабы купить? – Обратился он к ней.
Баба оглядела его с головы до ног, хмыкнула и обратилась к своим товаркам, явно намереваясь посмеяться над ним.
- Гляньте, бабоньки, - игривым голосом закричала она, - каков фраер, а по тряпкам шукает! Ручищщами-то медведя задавит! А лоскуты шныряет…
- Оставайся с нами, чернявенькой, - отозвалась одна, - мы те с подолов нарвем разненьких, что те с одной-то…
- А мы тут лоскутами не торгуем, - подхватила другая, - у нас товар фартовый, гля-кось, какой, - она вытянула перед Николаем кружевные женские трусы, - видал?
- Ты что ему кажешь, - засмеялась другая, - у ево бабы, небось, под подолом и порток нема, а ты тут с кружевами. Вон, он красный, точно рак вареный, смотритя, бабы, тикает …
Николай и впрямь почти бежал от них, стараясь поскорее увернуться от этих злых и насмешливых слов. Он уже жалел, что пошел сам, а не послал Ивана, и теперь торопился вернуться к нему. Запыхавшийся и потный он сердито дернул машинку из рук брата.
- Ты вота что, Ванька, ты сам иди туды, - выпалил он, - лоскуты мы забыли с тобой для Клахи купить. Како жа ей шить тады? А я, а мне… Тебе тама сподручнее… Бабы тамошние, сушшие змеюки. Языки точно жало, тако и норовят куснуть… Я те вота, - он снова полез за пазуху, - сколь-нисколь на энти купи, сперва Клахе хватит, а тама погядим, чаво будет.
Иван понимающе усмехнулся, но ничего не сказал, чтобы не обижать брата, молча взял протянутые деньги и заспешил назад на барахолку. Вернулся он с объемистым мешком, который бросил к ногам Николая.
- Ну, вот, смотри, кажись, всяких накупил, - сказал он, указывая на мешок. – Будет твоей Клахе работа. Вдоволь настрочится.
Николай раскрыл мешок и пошарил в нем руками. Мешок был полон лоскутков, маленьких и побольше, разноцветных и однотонных, явно каких-то обрезков не то со швейной, не то с ткацкой фабрик. Он довольно хмыкнул.
- Ну, Ванька, теперича и домой можно, есть чем Клаху порадовать. Пущай теперича лечится, как дохтур сказал. Може и взаправду поможет… 
                12
Постепенно Николай привыкал к новому месту, хотя по-прежнему ни с кем особенно не сближался и, несмотря на косые взгляды других вальщиков, не собирался платить установленную дань. Старший мастер Ляхин был им вполне доволен и даже ставил в пример другим, дольше  его работавшим мастерам, что так же вызывало неприязнь и ревность с их стороны. Но Николай ничего не хотел замечать. Он туго знал свое дело и считал, что обращать на это внимание не стоит. Мастера шушукались, строили ему всевозможные козни, но он по-прежнему гнул свою линию, как будто ничего и не случалось. Это злило их, раздражало еще больше, но сделать они ничего пока не могли и бесились втихомолку.
Василия Николай с первой встречи не видел и не старался что-либо узнать о нем. Ни Васюков, ни Ляхин не задавали ему никаких вопросов, и Николай предпочел благоразумно молчать об этом со всеми. Даже Клахе, которой он поначалу хотел рассказать все до самых мельчайших подробностей, он не сказал ни слова, желая и сам забыть все поскорее и не бередить никому душу.
Ферапонтыч, которому он догадливо проставил поллитровку, услужливо молчал о том, что случайно увидел. И Николай почти успокоился, вспоминая все изредка и прогоняя эти мысли. Гром грянул, как всегда, неожиданно.
В один из дней к ним на фабрику устроился их земляк, когда-то бегавший возле них голозадым босяком, на которого никто не обращал внимания. Мальчишка подрос, и как многие деревенские пареньки, направился в город, куда со всех сторон стекалась масса народа. Николай не узнал в нем бывшего земляка и даже не думал, что он из Садков. Зато парень признал его сразу, простодушно кинулся к нему с расспросами и тут же у Васюкова объявил, что Василий есть не кто иной, как родной брат Николая, и очень удивился, когда тот сообщил ему о том, что братья не признают друг друга и всячески отрицают свое родство. Парень быстро смекнул, что сболтнул лишнего, но было уже поздно. Васюков долго и нудно задавал ему всякие  вопросы, пока, наконец, не выяснил, в чем было дело. Он старательно и кропотливо что-то писал в своей тетрадке, а потом взял с парня слово молчать и отпустил его под присмотр старшего мастера, предварительно сообщив ему все в подробностях.
Васюкова недолюбливали и побаивались все. С ним предпочитали не связываться, держались от него в стороне, а если и случалось иметь с ним дело, старались поскорее отделаться от него. Парень, перепуганный до смерти, избегал теперь попадаться Николаю на глаза и всячески прятался от него. И хотя по-прежнему никто не задавал Николаю никаких вопросов, он нутром почуял неладное.
Казалось,только-только все начинало налаживаться как надо: он переехал от Ивана, Клаха день и ночь строчила на машинке, и результат не преминул сказаться в положительную сторону. Кроме того, она оказалась способной к портняжному ремеслу и потихоньку начала шить кое-какие простые вещички. И вдруг, как снег на голову, повеяло, потянуло откуда-то леденящим холодом. Пораскинув мозгами, Николай решил, что причиной всему мог быть только новый мальчишка и задумал, во что бы то ни стало подловить его и напрямую спросить обо всем. Парень явно уворачивался от встреч с ним, и это еще больше укрепило его в мысли, что причина в нем. Ляхин тоже не хвалил его уже так перед всеми, как раньше, а помалкивал и тоже избегал встреч. Да и мастера смотрели теперь на него явно враждебно, насмешливо и с издевкой, всем своим видом оказывая ему свое полное презрение.
В один из дней, когда все шли со смены домой, увидел Николай впереди знакомую маячившую фигурку пацана и поспешил за ним. Почти подойдя к нему вплотную, он цепко схватил парня за руку и потянул на себя. Парень обернулся, встретился с ним глазами, и Николай увидел, как он побледнел и отчаянно замотал головой.      
- Вота, паря, и споймал я тебя, - тихо проговорил Николай. –  Ужо с тобой поговорить хочу, да ты больно прыткий оказался, никак споймать тебя не мог. Никак боисся меня али чаво? – Он пытливо посмотрел пацану в глаза. – А чаво так-то, ежели вины за тобой никакой? Али, може, есть чаво?..
Пацан попытался вырваться, но Николай так крепко сжал его руку, что он вскрикнул. В их сторону обернулись. Николай, не отпуская руки мальчишки, потрепал его по затылку.
- Пошли-ка, паря, в чайную что ли посидим. Покалякаем малость с тобой, авось, чаво и расскажешь мне. А то все бегашь, как шальной по сторонам, будто вор какой. Да ты не боись, не трону, скажи токмо, в чем дело, я и отпушшу тебя…
У парня затряслись губы, и он готов был уже заплакать.
- Ну, нюня, - шикнул на него Николай, - нашкодить мог, а отвечать за мамкин подол…Поздно теперича, паря, мамки-то тута нетути, тако самому придется…
- А я что, я ничаво…-  пытался вырваться парень. – Меня спросили – я и ответил…нечто я знал чаво…Пусти… ничаво сказать я не могу, слово с меня взяли… Пусти ради Христа…
- Вота счас все и скажешь, како до места дойдем, - тащил его Николай. – То-то, слово он дал, а ты бы не давал, да помене языком чесал! Знамо, перед мастерами да начальством выслужиться охота, руки-то, поди, с задницы растут. Како увидел-то, сразу признал, а тута и глаз не кажешь… Вота счас ты мне все, како на духу, како у попа на исповеди…   
 В чайной было многолюдно и жарко. На столах стояли парами чайники и самовары, и проворные половые сновали туда-сюда, с рвением и почтением угождая клиентам. Николай доволок парня до свободного столика, пихнул его на стул и тоном завсегдатая заказал самовар и десяток бубликов. Половой угодливо кивнул и скрылся из вида. Мальчишка с любопытством оглядывался вокруг себя. Ему еще никогда не приходилось посещать такие места, и он во все глаза таращился на сидящих рядом. Публика здесь была разнородная, мастеровая. За чаем велись долгие разговоры о делах, о семьях и просто о житье-бытье. Захаживали сюда люди небогатые, большие любители почаевничать, а потому в зале стоял крепкий парной чайный дух вперемежку с аппетитным запахом горячих бубликов.
Пыхтящий пузатенький самоварчик с заварным чайником в ядреный красный горох взгромоздился на их столе, и сразу пахнуло чем-то домашним, щемящим и до слез родным, что так непросто забывалось в этом большом шумном городе. Горячие бублики лоснились своими румяными боками,  густо обсыпанными маком, и источали столь аппетитный аромат, что парень на мгновение забылся и сунулся рукой прямо в блюдо, схватив тот, который казался побольше. Николай засмеялся. Парень густо покраснел и хотел уже положить бублик назад, но Николай остановил его.
- Ешь, - сказал он, - неча важничать тута, для того их и принесли, чтобы исть. – Он налил чаю себе и ему  в пузатые цветастые чашки и один за другим начал класть  куски сахара. Парень сглотнул слюну и опустил голову. – Ну, вота, - сказал Николай и подвинул чашку к нему, - теперича пей чай, да потихоньку рассказывай, како дело было. А насчет слова свово, тако не боись, малой. Чаво тута будет сказано, тута и помрет, ежели ты сам кому не сбрехнешь…
Пацан щедро надкусил бублик, отхлебнул чаю и внимательно посмотрел на Николая, словно еще раздумывал, говорить ему или нет, то, что было у Васюкова.
- Ну...- нетерпеливо поторопил его Николай, - чаво теперича медлишь…
Парень судорожно проглотил огромный кусок и, еще раз оглянувшись вокруг себя, начал рассказ. Николай слушал, не перебивая. Он только изредка мотал головой, матеря про себя въедливого и дотошного Васюкова и глупого парнишку. Когда же рассказ дошел до раскулачивания, Николай досадливо крякнул, стукнул по столу кулаком и выругался вслух.
- И до чаво жа ты, паря, дурак, - понизив голос, проговорил он, - намолол ты муки… Энтот жа гусь, Васюков, навроде собаки цепной, вклещится в кого – пропал человек. Бушь теперича наушничать ему, кады спонадобится…Энтот лысый черт, знашь, какой? Ево, вона, ить и все старшие мастера боятся. Видать на всех крючок имеет, сука… А ты варежку-то и разинул!
Николай сплюнул на пол и растер плевок сапогом. Парень испуганно отодвинул чашку и положил  очередной надкусанный бублик на стол. Ему было стыдно и больно за то, что он так опростоволосился, но одновременно и обидно: не знал и не хотел он подводить своих земляков, а говорил спроста, без злого умысла или корысти. И все равно на душе стало муторно и гадко.
- Не хотел я… - слезливо проговорил он и опустил голову. – Нечто я бы сказал чаво, ежели б знать… А он-то, Васюков, и впрямь клещ, тако и вцепился весь! И гляделки у ево злюшшие-презлюшшие, тако иголками и колют… Ты ужо не серчай, Николай Лексев, - парень назвал Николая почтительно, как много старше себя, хотя разница у них была лет пятнадцать всего. – Я те по-землячески отслужу… Како чаво услышу где, враз сообчу, не сумлевайся…Ну, и ты ужо молчи про все, будто бы и не знашь ничаво…А я ей-бо! – Парень перекрестился.   
- Ладноть, смотри впредь, - сказал Николай и придвинул парню надкусанный бублик, - доедай что ли да сбираться пора. Моя Клаха, поди, тама ужо кудахтает… Ишо с ней теперича объясняться. Ты, паря, про все на ус мотай, жисть-то она, знашь, кака? Токмо в оба смотри…А посреди мужиков тож не больно трепись, тама тож народ всякой…подмастерье там один, рыжий, знашь, такого? – Парень кивнул. – Гнида собачья, тако от ево и навовсе подале держись, не то и на себя беду накликаешь… А с Васюковым-то в случае чаво тако: не видал да не слыхал – и точка! Пущай хошь лоб расшибет…
Не было никакого зла у Николая на этого деревенского веснушчатого парня с широко раскрытыми глазами и торчащими вихрами непослушных густых мелких льняных волос. Он вспомнил себя, отца и мать и бушующие зеленью Садки и в душе что-то сладко защемило, запросилось туда, где осталась его такая счастливая, как ему теперь казалось, юность.
Он неохоч был до городских развлечений, и жизнь его была монотонной и скучной. Так и не сблизившись ни с кем из вальщиков, он общался только в своем тесном семейном круге, да и то больше молчал, слушая словоохотливого Ивана, который быстро сходился с людьми и со многими был на коротко й ноге. Заработанные деньги он частью отдавал Клахе на хозяйство, а частью клал в свою кубышку, прикапливая на давнишнюю свою мечту – свой домик, где он был бы полноправным хозяином. Про детей они с Клавдеей разговаривали редко, и теперь эта встреча с парнишкой из Садков напомнила ему о них, стукнула куда-то под самое сердце. Многое держал в себе Николай, никому не рассказывая. И чем больше этого накапливалось, тем острее он чувствовал необходимость с кем-то поделиться, облегчить свою душу, просто выговориться.
По дороге домой Николай купил поллитра, кило печенья Клахе и прямо с порога, не раздеваясь, бухнулся за стол. Пил он не от злости или досады, а отчего-то другого, чего и сам не мог понять, стараясь заглушить в себе это непонятное тревожное чувство,  вдруг взявшееся неоткуда и сжавшее его внутри в комок, словно за горло.
Клаха тихонько суетилась возле него, ничего не спрашивала, а только поглядывала из угла, где стояла их кровать, будто пыталась угадать, в чем дело. Николай давно уже не пил так много, и теперь быстро захмелел.  Обычно он сажал Клаху рядом с собой и наливал рюмочку ей, с интересом наблюдая, как она морщится и пьет, но сейчас он словно и не замечал ее. Он наливал себе стакан за стаканом, шумно и жадно ел и молчал, уставившись пустыми глазами в окно.
- Ты бы соснул, Коля, - осторожно обратилась к нему Клаха, - поздно ужо, итак ты ноне припозднился чавой-то… - Она сделала паузу, надеясь, что он расскажет ей, где был. Но Николай не ответил. – Постелила я тута, ложись, родной… - Она присела возле него на краешек табуретки.
Николай медленно повернул голову в ее сторону и тупо уставился на нее, соображая, что сказать. Клахино лицо расплывалось, точно в тумане, и то приближалось к нему, то удалялось куда-то в угол. Голос ее доходил до него издалека и звучал глухо, и все вокруг качалось и плыло, как будто подмывало невидимой тяжелой волной. Николай, качаясь, дошел до кровати и сел. Клаха торопливо и проворно начала раздевать его, толкая на подушки. Когда она начала стаскивать с него сапоги, он вдруг отпихнул ее ногой и уставился прямо в глаза.
- Сядь-ка, вота рядом, Клаха, - похлопал он по кровати, - чаво скажу-то я… - Он приложил палец к губам и зашептал. – Токмо ты никому, не то… - Он замахнулся на нее кулачищем. – Не то до смерти забью, поняла?..
Клаха бесстрашно отвела его руку.
- Не озоруй, озорник, - сказала она, - спать ужо ложись, завтре поговорим. Ноне какой с тобой разговор со слюнявым-то…
Николай отер уголки вспененного рта и опять постучал по кровати. Клавдея покорно присела и подтолкнула его плечом на подушки. Колька уперся рукой и удержался.
- Будя, - сказал он, - учи меня ишо… А вота послухай, чаво скажу лучшее…- Он посмотрел поверх ее головы и опять перешел на шепот. – Васька-то наш тожа тута, видал я ево, - он пьяно качнулся, - на энтой жа фабрике робит. Токмо теперича в грузчиках, проворовался он… - Клаха охнула и зажала рот рукой. – И держит его на крючке один лысый наш, сука, видать, ишо та… Не велел он никому про него говорить, ни Ваньке, ни тебе, вроде как и не встренулись мы с им, а я вота тебе сказал… Смотри, Клаха… - Николай погрозил ей пальцем. – А ноне-то был у меня ишо один разговор. Мы-то вроде отперлись с Васькой, ну, вроде, чужие…А тута и на тебе оказия – малой с Садков нашенских подгреб, ну, и признал и меня и Ваську… продал невзначай, по дури… и про то, что кулачили нас, тож рассказал, вота каки дела, Клаха… Клавдея молчала и только тихо покачивала головой. – А ишо куш я отказался платить в ихний котел…тако мужики теперича волками смотрят, точно я у их кусок из горла вырвал… И теперича  чаво нам с Васькой будет ни хрена незнамо…А токмо лысый энтот, видать, спуску не даст…
Клаха испуганно перекрестилась. Лицо ее побледнело и покрылось яркими красными пятнами. Она все еще надеялась, что Николай спьяну врет, а потому как можно спокойнее решила отмахнуться от него.
- Да будя врать-то спьяну, - выдавила она из себя жалкую улыбку, - завтре, небось, и не вспомнишь, чаво ноне буробил. Ваську он видал, нешто мог разве он тако сказать, ежели б встренулся с тобой?...
- Молчи, Клашка, дура! – Обозлился Николай. – Нечто тако шутют? Я и то долго молчал, вота токмо тебе и сказал, и ты смотри, - он опять показал ей кулак, - никому чтоб, ни единой душе! Сам не знаю, чаво теперича будет, душа болит… - Он залился пьяными слезами.
- Вота и ложись счас, - упавшим голосом проговорила Клаха и пихнула его навзничь, - утро вечера мудренее, завтре договорим, на свежу голову. А теперича чаво жа нюни-то распускать… нешто энто поможет чему…
Утром, едва Николай поднялся. Клаха приступилась к нему с допросом. Вцепившись в него, словно кошка, она допытывалась до самых мельчайших подробностей. Колька досадовал на себя, что не сдержался, но теперь рассказывал все, не утаивая от жены ничего. И чем больше он рассказывал ей, тем легче становилось у него на душе, словно сбрасывал он с нее стопудовый камень, давивший на него непомерной тяжестью.
- Зря ты куш-то платить отказался, - вздохнула Клавдея, - заедят тя мужики энти. Видать, у их тако принято тута, а ты супротив пошел, не простят они те энтого… А Васька-то како…ежели б знать… и Машке-то сказать нельзя, вота беда. А може, хоша Ивану намекнешь, пущай они сами посля думают. Ведь ежели потом узнает, разобидится Иван, нехорошо энто…
Николай отрицательно покачал головой.
- Сам знаю, что нехорошо, да делать неча, - вздохнул он. – Просил Васька, а вдруг да ежели хужее ему будет, како скажу, что тады делать мне?.. Не, Клаха, може, кады и скажу, а счас – молчок! И ты об энтом молчи, будто и не было у нас с тобой того разговору. Ну, а припрет, сам я тады…
С тех пор поселилась в клашкиной душе мутная непроходящая тревога. И до того неразговорчивая и не любившая бабьих пересудов, она стала еще больше нелюдимой, избегала всяких посиделок, где бабы трещали обо всем, зацепившись друг за друга языками, и почти все время просиживала дома, строча на машинке незатейливые штуки. Особенно настропалилась она с шитьем простых рубах и трусов, которые кроила на глазок довольно метко и справно. И теперь Николай щеголял у нее в цветастых ситцевых рубахах, сшитых ею самой с явным старанием и любовью.
Из лоскутков, сшитых ею долготерпеливо и кропотливо, она сделала цветастое одеялко, которым очень гордилась и берегла, как память и знак своего выздоровления. Голова ее перестала дергаться, и только изредка, при большом волнении, из груди ее вырывался испуганный вскрик, оставшийся с ней на всю жизнь.
Живя рядом с разными людьми, Клаха по соседям не ходила, ни с кем ничем не делилась и к себе не звала. Проводив Николая, она шла в магазин или на рынок, стряпалась и шила, поджидая его прихода. Уборку она не любила и убиралась нехотя и небрежно, отчего частенько слышала в свой адрес едкие смешки баб, которые ее мало трогали. Она получала от Николая достаточно, но чувствовала,что это не все деньги, которые он зарабатывает. На все же ее расспросы отвечал он неохотно, уклончиво и это злило ее. Дело, которое она считала прибыльным, не давало ей покоя, гнало ее из дома и терзало изнутри. Ей хотелось иметь свои деньги, на которые она бы имела полное право, потому что заработала их сама, и тратить  их как хочется, не испрашивая на то разрешения даже у Николая. Она считала, что вполне справится, и уже хотела приступиться к мужу со своими просьбами устроиться и ей, но  происшедший разговор порушил все ее планы. Клаха переживала стоически и молча. Она утешалась только тем, что все надо перетерпеть и до поры-времени не лезть на рожон, поэтому предоставила Николаю действовать по его усмотрению, пока покорно выбрав долю жены. Москва ей не нравилась. Толчея и многолюдность действовали ей на нервы, а теснота все время напоминала просторный отцовский дом, где все было так вольготно и хорошо. Временами она вспоминала всю свою семью и по лицу ее текли  обильные слезы, которых она не стеснялась в одиночестве и давала им пролиться вволю. Вспоминала она и о детях, но не беспокоилась, зная, что там все в порядке и за ними строгий глаз. Вся ее жизнь была там, где был Николай, и это она знала точно. Знала она и то, что будет терпеть все, только бы не потерять его, и, не умея выказать ему своей нежности, только молча наблюдала за ним своим зорким стальным глазом.      
Теперь, поселившаяся в ней тревога за него, пробудила в ней тот материнский инстинкт, который природно испытывает каждая женщина, когда чувствует подступающую беду. И она, как орлица, готова была броситься на его защиту, даже если бы это стоило ей самой жизни. Но Николай ничего не знал об этом, она не умела сказать ему того, что чувствовала.
                13
После отъезда Николая и Клавдеи в доме Буряковых восстановились тишина и покой. Каждый занимался своим делом, и жизнь текла размеренно и привычно. Лексей по-прежнему валял, но силы его были уже не те и с каждым днем он ощущал это все острее. Дарья, не сводившая с него глаз, видела это, но молчала и не отговаривала его, с одной стороны, потому что это было бы бесполезно, а с дугой, потому что деньги, которые он зарабатывал, нужны были им позарез.
Детишки, оставленные на их попечение, росли аппетитные, здоровенькие, но столь разные по характеру, что Дарья только дивилась: откуда у одних и тех же родителей столь разные дети. Старшая Лидка была спокойной, добродушной и с покладистым характером, младший же – Лялька – был буйным, задиристым и с большой ленцой. С самого детства оказал он характер странный и непростой: любил погулять, вдохновенно и правдиво врал, о самое главное, пристрастился поворовывать везде, где только мог. Ничто не могло его выправить: ни наказания, ни увещевания. Он хитренько поглядывал, когда ему говорили, что это нехорошо, но после, как ни в чем ни  бывало, принимался за свое, несмотря ни на какие побои и уговоры.
Старшие сыновья все больше отдалялись от отца и матери и потихоньку вели свои разговоры вдали от них. Дарья, не раз замечавшая, как они уединялись и шептались в сарае или во дворе, сообщала Лексею, но он отмахивался.
- Пущай трепются, - говорил он, -  куды им деться, ежели руки из заду растут, да денег ни хрена. В городе, поди, такого добра пруд пруди. Энто, мать, Колька рукастый у нас был, тако ево и сгребли враз, а энти тама наплачутся ишо… Ежели думают, братья им тама помогут, то ты, мать, намекни им, что де на их пущай особо не надеются. Они ишо сами-то тама чуть зацепились, тако ярмо ихнее не потянут, поди. Да и карахтер у их не тот, чтобы самим на авось переть… Серега-то, вона, ишо тот хитрец. А Сашка и навовсе сбоку припека. Энтот, как телок, куды поведут, туды и пойдет.
Колхозная жизнь Бурякову не нравилась, не принимала ее у него душа, просилась на волю, на свое хозяйство. Он, всюду привыкший главенствовать, с трудом переносил чужую волю и давал себе отдушину только здесь, дома, в своей валялке, где по-прежнему был незаменимым и необходимым кормильцем семьи. Лексей горько сознавал, что теперь уже никто кроме Николая не пойдет по его стезе, и Сергей с Сашкой отрезанные ломти, поэтому относился он к ним прохладно и даже равнодушно. Единственной его отрадой оставалась Шурка, так и не расцветшая, как другие девки в ее возрасте, по-прежнему маленькая, чудная и незаметная.
Подружки ее одна за другой выходили замуж, а она куковала одна, и сердце Лексея обливалось кровью. Он все больше склонялся к тому, что жениха ей нужно искать на стороне, а потому все чаще думал о переезде в другое место, о чем не раз намекал Дарье.
Шурка давно смирилась с тем, что она невидная и незаметная и что ребята смотрят мимо нее, и давно перестала плакать и вести об этом разговоры. Она все больше погружалась в домашние заботы, перенимая от матери все, что та знала и умела, и, казалось, была вполне довольна своей жизнью. Ее ребячий характер так и остался с ней, как будто она и теперь пребывала в поре детства, и оттого Лексею было ее еще жальче. Он чувствовал себя виноватым перед ней и всячески старался загладить эту вину, отличая ее во всем и покупая ей самые дорогие подарки, которые мог. Дарья, видя это, грустно качала головой. Она не ревновала мужа к дочери, а просто ощущала, как и он, свое бессилье перед сложившимися обстоятельствами и теперь задумчиво и нежно, чего не было раньше, смотрела на своего последыша.
Серегу же и Сашку она давно отдалила от себя и относилась к ним строго и назидательно, считая их уже взрослыми мужиками, способными к самостоятельной жизни. И они, никогда не балованные ее лаской и вниманием, относились к матери  с прохладцей, с каждым днем отдаляясь от нее все больше.
Присланное от Ивана письмо всколыхнуло их, и они живо обсуждали его в тайне от родителей, убеждаясь, что и им пора уносить отсюда ноги. Единственное, что страшило и удерживало их, это то, что они ничего не знали и не умели, а денег отец им, конечно, не дал бы. Ехать же к братьям с пустым карманом было не с руки. Характер Клахи  они знали, и на ее лепешки рассчитывать было нельзя. А Иван, так долго молчавший обо всем, посеял  в них сомнение. Им показалось чудным и странным, что письмо написала Нюрка, а не он сам, и ехать в таких обстоятельствах к нему тоже было рискованно.
Когда же пришло известие от Николая, где он подробно большими корявыми буквами описывал все, что было, желание уехать у них забушевало с новой силой. Зачитанное до дыр письмо это взбудоражило всех. Лексей долго ходил из угла в угол, не находя себе места, и все потрясал рукой, обращаясь то к Дарье, то к сыновьям, то к Шурке.
- Вота, буряковская порода, видали, враз Кольку в мастера! – Он рубил ладонью воздух. – Не вам чета, не то что вы. Эх! – Лексей с досадой махал рукой в сторону младших сыновей. – Вам бы токмо семечки лузгать…Вота, мать, хоша один в нас весь пошел, не то что энти… Недаром Шурка-то ево боле всех любила, знат, кого, милушка моя… Утешил он, мать, меня, утешил. Значит, как помру, дело-то не сгинет, вота како!
Дарья радовалась и, тыкая внучат в письмо, только приговаривала:
- Пример с папаньки беритя, в люди вышел папанька-то…
Сашка воспринимал все спокойно, зато Серега злился и завидовал. Виду он не показывал, но в душе все так и скребло, не давая ни минуты покоя. Ни колхоз, ни  собственное хозяйство его не интересовали. Его манило к себе что-то другое, с чем он никак не мог определиться. Сашка же, увалень и недотепа, был ко всему равнодушен и не выказывал никакого рвения ни в чем. И если бы не постоянные подталкивания и подзуживания Сереги, его бы, вероятно, устраивало все и всегда.
Лексей стал подкашливать, сильно усыхать и чувствовал, что надолго его не хватит. Тяжелая и грязная работа, которой он занимался до сих пор, выжимала  из него последние  силы. В прежние времена вальщики в его годы уже не валяли сами, а передавали дело в руки сыновей. Но он тянул лямку по-прежнему, стараясь как можно больше подкопить на черный день, когда уже совсем станет невмоготу.
Всем деньгам знал счет только он один, даже Дарья не знала всего, а когда пыталась расспросить мужа об этом, наталкивалась на его суровый взгляд и замолкала. Лексей никого не впускал в святая святых своего и бескомпромиссно обрывал всякие поползновения на этот счет. Иногда он надолго и глубоко о чем-то задумывался и тогда никого и ничего не видел, целиком погружась в свои мысли. В такие минуты Дарья боялась тронуть его и обходила стороной, и только одна Шурка могла безбоязненно вывести его из такого состояния. Лексей никому не рассказывал, о чем он думал в это время, но Дарья всей своей женской интуицией догадывалась, что впереди их всех ждут перемены.
- Папаня-то сдает у нас, - шептал Сашке Серега, - вот-вот навовсе валять перестанет. Видал, каков сухарь стал… В прежние времена, как дуб кряжистый стоял, а ноне чуть не ветром шатает. Высох от вони своей, а все цепляется, никак оторваться не может. Деньгу все копит. Вота накопит, а сам-то и помрет, - он лукаво смотрел на Сашку, - то-то драка будет промеж нас!
- Типун те на язык, - испуганно отвечал Сашка, - чаво говоришь-то?! Нешто тако можно говорить, папаня ведь… Тебе все деньга покоя не дает, склизкий ты, Серега, жадный больно…А без папани-то нам всем хреново будет, - и он часто крестился. – И тебе тож…
Теперь писем от Ивана и Николая ждали с особым нетерпением. И каждое из них читали по многу раз, горячо обсуждали  и даже строили свои предположения об их столичной жизни.  Серегу все больше и больше грызла зависть. Он тяготился жизнью в отцовском доме и рвался туда, где, как он думал, будет у него все по-другому, как он задумал. А пожить ему хотелось вольготно, сытно и богато. И только там, в городе, думал он, возможно все это реализовать.
Но письма приходили редко, как будто нехотя. Ни Иван, ни Николай к себе их не приглашали. И Серега понял, что на них рассчитывать нельзя, и нужно трясти отца. Поначалу он подбивал Сашку, но тот струсил и сразу отказался. Тогда Серега схитрил. Он потихоньку стал налаживать отношения с Шуркой, стараясь всеми силами втереться ей в доверие. То тут, то там он попадался ей на глаза и услужливо лез в помощники, намереваясь таким образом расположить ее к себе. Шурка, принявшая все за чистую монету, обрадовалась ему и сначала с раскрытой душой слушала его незатейливые байки, которыми он смешил ее. Но когда он приступился к ней с разговорами об отце, она насторожилась, напряглась и, не дожидаясь, когда он полностью окажет своих намерений, грозно отшила его прочь.
- А ты все такой жа слизень, Сереня, - сказала она и горько усмехнулась. – Вота, значит, кака твоя помошшь, а я-то сдуру… Да и то сказать, сколь знаю тя, все с подныром ты, все с подковыркой какой… Не лезь ты ко мне боле, не то папане скажу! Он те тады на все вопросы пропишет… И Сашке голову не мути. Сашка телок малый, не то, что ты… Он супротив папани ни в жисть не пойдет, и я не пойду, тако и знай! А не отстанешь, ей-бо, все расскажу, пеняй тады на себя!
Серега с досады сплюнул. Маленькая кругленькая Шурка горела негодованием. Ему захотелось сказать ей что-нибудь обидное, что проняло бы ее до слез, и он, сощурившись и скривив свою улыбочку, съязвил ядовито и безжалостно.
- Засиделка ты, Шурка, вота и держисся за отцовы портки. Знамо, кады никому  не нужна… Робяты, вона, на тя и плюнуть не хочут. Да и смотреть на тя, что на кошку драну, тако шнырят чавой-то под ногой… Однем словом, уродица-благородица… Папаня-то помрет, в монашки что ли подасся? – И он засмеялся своим сиплым злым смешком.
Шурка никому ничего не рассказала, но Серега с тех пор уже ни к кому и не приставал. Он держался обособленно, при всех старался поддерживать разговор, но чувствовал, что его здесь не жалуют, и злился еще больше.
Лексей с той самой ночи, как попросил его измазать васютины ворота, побаивался его и неспроста. То, что Серега продаст всех с потрохами при первом же выгодном ему случае, подтвердилось, и теперь Лексей, теряя силу, озабоченно посматривал в сторону жены и Шурки. Сашку он не опасался. Этот увалень был неуклюж и ленив, и ему мало было до кого дело. Другое дело Серега: так и смотрит волчонком, так и норовит перехватить лишний кусок, а то и вырвать прямо изо рта, и нет ему заботы ни о ком, кроме собственного пуза. Случись что, горло перегрызет за копейку, а заступиться за Дарью или Шурку некому. Старшие вдали, да и то, когда соберутся еще теперь вместе…
Силы уходили, и дело потихоньку начало хиреть. Оставивший его поначалу в покое председатель вновь подступился с вопросом о создании  колхозной артели, в которой намеревался назначить мастером Лексея. Уж очень не хотелось упускать ему такого выгодного случая подзаработать для общества и перенять секреты старого вальщика.  Подступался он к Лексею осторожно, боясь спугнуть его, как когда-то, начинал издалека, ласково и неспешно. Но Буряков сразу насторожился, нахохлился, как старый воробей, и смотрел на председателя недоверчиво и даже враждебно. Пытались приступиться и через Дарью, но та только плечами пожала да поджала губы. Тогда решили действовать через парней.
Сашка сразу струхнул и отпихнулся, зато Серега с готовностью выслушал все, что ему говорил председатель и даже пообещал помочь. С отцом он говорить боялся, зная его крутой нрав и кулак. Хоть и сдал отец в последнее время, а еще держится и не спустит ему, Сереге, как кому-то другому. Чувствовал Сереня, что не люб он отцу, потому и начал зудеть всем подряд в его отсутствие, чтобы кто-нибудь без него довел все до отца.
- Зачем влез туды без отцова спроса, - первой не выдержала мать, - нешто по тебе то дело, ты жа, Серега, по энтому делу полный дурак, а лезешь… Тебе ли таки дела вести? Они, вона, хитры каки… Тако не случилось, ить другой путь искать зачали, а ты и рад стараться. Добро бы толк с тебя какой был, а то ведь тако, ни то, ни се…- Дарья горестно качала головой. – Ну, дойдет до отца, тако что? Токмо озлится он, согласья-то свово не даст все едино. Нешто он кому секреты свои откроет, - ни в жисть. Таким и отец евоный был, и дед. Они все таки – их обухом не перешибешь. А ты влез, дурень! Ишо промеж двух огней встал. А вот како с двух сторон по тебе и вдарят, чаво тады делать бушь?
У Сереги перехватило дух. Он представил искаженное  злобой лицо отца и недовольное лицо председателя, скривленное, точно от кислого, и ему стало не по себе. В колхозе он слыл работником неважным, жилу не рвал и больше был на подхвате. И сейчас представил, как председатель начнет гонять его в хвост и в гриву, отмщая за глупое пустое обещание.
- Все едино папане хана, - отчаянно проговорил он. – Сколь ему ишо можно? Вона высох ужо весь, а все держится за котел. Ходил бы пальцем показывал кому что, вота и был бы и в почетах и при деньгах, да и вонь бы таку не нюхал боле… Все едино кончать придется…
В тот же вечер, сидя с Лексеем у дома, Дарья лузгала семечки и все никак не могла начать разговора. Седые волосы Лексея белой пеной кипели на его голове, и Дарья впервые подумала, что совсем не заметила, как он состарился и превратился в старика. Его большие черные натруженные руки упирались в колени и на каждом пальце вздувались волдырями суставы, от которых, точно змейки, бежали узловатые жилки.  Она медленно погладила его правую руку и как бы невзначай начала свой разговор.
- Вота, отец, и старики мы стали. Кажись, токмо вчера венчались, а ноне, гляжу я, а мы ужо с тобой белехоньки-белехоньки. Силы-то ужо не те, как ни хорохорься, а годы берут свое… Вона, и спина ужо у тебя гнуться зачала, а ты все робишь. Всю жисть спину гнешь, пожил бы хоша чуток полегшее, бросил бы ты энто дело, а Лелюша?.. – Она заглянула в его глаза и опять погладила по руке. – Сколь ни робь, а всех денег не заробишь. Ужо и кашлять ты зачал, сколь не нюхать тако… Сам жа говорил, что о твою пору други вальщики ужо и не валяли, на сынов дело оставляли, тако что жа ты до сих пор жилу рвешь? Колька есть, може, и другие кто-нибудь…
При этих словах Лексей так посмотрел на нее, что Дарья съежилась и прикусила язык. Она молчаливо отняла свою руку и уставилась в сторону, словно и не говорила ему ничего.
- Ты с чьего голоса, мать, поешь? – Каким-то сухим и скрипучим тоном спросил ее Лексей. – С председателева что ли? Тако не лезь суды, не твово ума то… Дело то мое, и ответ мне держать. Сказано ему – нет, тако чаво ишо? Ежели ишо пристанет, и разговору не веди, и робятам скажи, чтобы зря языками не чесали, особливо Сереге. Паскудный парень, с него станется…
Ломало Лексея сильно. Умом понимая, что пора кончать валять, он никак не мог смириться, что дело его хиреет. И даже Николай, которым он так гордился и на которого возлагал все свои надежды, не мог унять его досады и огорчения. Он был далеко, работал не на себя, а значит, не имел своего дела и не был его продолжателем. Понимал он и то, что теперь его не оставят в покое, и рано или поздно снова возьмутся за свое. Разлетевшихся в разные стороны сыновей он считал растопыренными пальцами, и потихоньку от жены не раз материл их в одиночестве, выказывая этим свою обиду на них. Их письма он читал с жадностью, но в глубине его души по-прежнему тлел уголек сомнения и переживания, не дававший ему покоя.
На последних двух он не надеялся вовсе, о чем не раз говорил Дарье, и только досадливо плевал себе под ноги.
- Оба под бабьими каблуками будут. Хоша бы бабы им ладные попали, тако и добро бы. А ужо ежели таки, как сами, то пропало, мать, дело навовсе! Ни те богу свечка, ни те черту кочерга!
Больше всего он боялся оставить одну Шурку. Чувствуя, как силы уходят, он начал торопиться просватать ее. Но, как и прежде, ничего подходящего вокруг не было. Неказистая Шурка видным парням не нравилась, а завалящие тоже смотрели на нее насмешливо и снисходительно. Позвонить мошной теперь Лексей боялся, а без того ухажеров у Шурки не предвиделось. Приставания председателя подстегивали Лексея, и он, наконец, решился уехать отсюда со всей семьей и перебраться поближе к старшим в Москву. Подсчитав скопившийся капитал и то, что можно было выручить за дом и хозяйство, он рассчитывал купить там домик и переселиться всем вместе. «Може, и Шурку тама выдам, - думал он. – Москва большая, народу тама видимо-невидимо со всех сторон. А тута чаво – всяко про всех все знат. Глякося, тама, може, и монетой позвонить не грех, кто спросит? Вота и дело выгорит. Да и сыны все ж ки рядом, хоша лбы ужо и здоровые, а все отцова глазу не лишне».
Дарья, как всегда, выслушала его молча. Она не перечила, не отговаривала его, а только вздыхала тихо, чтобы он не заметил. Ехать ей никуда не хотелось, тяжела она стала на подъем сейчас, и хозяйство было жалко, и дом, и все, к чему только недавно привыкла она после Садков. Но знала она и то, что отговаривать мужа было бесполезно, и  если он так решил, то так оно и будет. По щекам ее поползли непрошенные слезы, она тихонько смахнула их рукой и выдохнула.
- Делай Лелюша, как знашь, - сказал она, - да не торопись токмо. Ишо бы оглядеться тама, как у их, в городе-то, допрежь продавать чавой-то да совсем съезжать. Мало ли… Ты бы покель один али с робятами, а мы-то ужо с Шуркой посля приедем с малыми…
Лексей согласно кивнул. На душе у него было неспокойно и муторно. Жалел он теперь и себя, и Дарью, и уехавших сыновей, и это хозяйство с домом, которое они поднимали на голом месте, и Садки, где так долго и счастливо жили все вместе.      
Объявив свое решение, он увидел радость только в серегиных глазах. Сашка равнодушно зевнул в ответ, а Шурка испуганно съежилась, словно кто хотел побить ее, и напряженно глядела на отца, выспрашивая его глазами, зачем он такое надумал. Дарья сидела и молча слушала, по всему было видно, что она уже про все знает, но это ее не радовало. Она смотрела затуманенным взором, едва сдерживая свои слезы.
- За тя папаня хлопочет, - ехидно улыбнулся Серега, шепнув Шурке на ухо, - теперича тама замуж тя выдаст. Вот попомни мое слово, не то рази сдвинул бы кто ево отсель… Ох, и житуха, Шурка тама, не то что тута… Я-то враз куды подамся, мне тута во как!.. – Он рубанул себя по горлу.
Жест этот не ускользнул от Лексея. Он тут же повернул голову в сторону сына и тихо, но внятно, чтобы слышали все, отчеканил ему без всякой пощады.
- Ты, Сереня, не радуйся больно. На чужом горбу не поездишь, а ежели на мои деньги рассчитывашь, то вота тебе мое слово – ни хрена ты не получишь от меня, тако и знай! Вота копилка моя, - он ткнул пальцем в Шурку, - все ей отпишу, коли чаво со мной случится, да матери ишо. А ты ужо сам на свои лепешки сядешь. Како сробишь, тако и пожрешь, вота! А ежели кого подбивать станешь на штуки свои да пакостить, взашеи выгоню до гробовой моей доски и другим закажу давить таку гниду.
Слова эти повисли в тишине, никто не сказал больше ни слова. Каждый думал про свое и вновь боялся неожиданных перемен.
Лексей торопился. Председатель подсылал к нему то одного, то другого ходатая, которые докладывали, разнюхивали и выспрашивали его про дальнейшие планы. Лексей отмалчивался или делал вид, что не понимает, но в душе его все больше и больше росла тревога.
- Вота что, мать, - сказал он после очередного визита, - поеду-ка я покель один в Москву, гляну, чаво тама да как, отпишу, ежели что, а ты тута не зевай, рота не раскрывай зря да следи за робятами, кабы чаво без меня тута не наделали. Особливо Серега, энтот черт, тако и зырит везде, чтоб ему…
В другой бы раз Лексей обязательно списался бы с сыновьями, подробно разузнал, как и что, но теперь решился ехать без предупреждения, не было у него времени ждать их ответа и писать письма, да и председатель жал все сильнее и настойчивее. Наскоро собравшись в дорогу, положив в корзину деревенских гостинцев, он поутру отправился в путь, попрощавшись только с Дарьей. Дети еще спали, и он, перекрестившись на висевшие в переднем углу иконы, поспешил на станцию.
Непонятная тоска ныла у Дарьи в груди. Она глядела вслед удалявшемуся мужу, как будто прощалась с ним навеки, и никак не могла понять, что так сдавило ей сердце. Проснувшимся сыновьям она только и сумела   сказать, что отец уехал, и на загоревшийся серегин взгляд сурово покачала головой.
- Доняли-таки папаню, - прошептал Серега Сашке, - видал, како умчался, точно ошпарили ево… Теперича тута не задержимся, увидишь, како поскочим отсель, токмо и видели нас…
Шурка заплакала от обиды. Впервые отец уехал так неожиданно, словно сбежал от кого, не попрощавшись, не потрепав ее по щеке. И она укоризненно смотрела на мать, как будто в  этом была виновата именно она.
- Не реви без толку, - окоротила ее Дарья, - чай, не дите неразумное, тако надоть было, вота он и не простился. Возвернется, небось…Дела-то, вона, каки… Да и тама ишо бабка надвое сказала… - Дарья вздохнула. – Кабысь все знать наперед…
Шурка прикусила губу и больше не плакала. Внутренний голос подсказывал ей, что матери тоже нелегко, и новые перемены ей, точно нож острый. Но такая уж была у Дарьи натура, чтобы не показывать детям своей слабости, нести свой крест молча и терпеливо. Шурке хотелось приласкаться к матери, сказать ей, что она все понимает и разделяет с ней, но Дарья только приложила палец к губам и тут же отвернулась от нее, пошла своим тяжелым неспешным шагом прочь, так и не сказав больше ни слова. Никому и никогда не раскрывала она своей души, кроме мужа, и теперь тоже не хотела показывать своей слабости никому. 
                14
Неожиданно для Николая Василий сам вышел на него. В один из вечеров, когда Николай устало шел к проходной еще издалека заметил он долговязую васькину фигуру, маячившую у проходной. Поравнявшись с  ним, Николай недоверчиво глянул в его сторону и хотел было пройти незаметно, но Васька окликнул его.
- Погодь, Николай, - дернул он его за руку, - разговор у меня есть.
Николай остановился, поздоровался с ним за руку и пошел возле него, не стесняясь и не боясь чужих любопытных взглядов. Он понял, что Василий что-то надумал и хочет посоветоваться с ним, а потомку не торопил его, ждал, когда тот соберется с мыслями.
- Уволиться я хочу, - решившись, наконец, выпалил Василий. – Не то зуда бы не было, - он понизил голос. – Житья нетути от Васюкова… Покель меня донимает, потом и за тебя возьмется. Энтот клещ всю кровушку высосет, коли что. Слыхал, поди, про малого? Наделал он нам в карман, ядри его! Ты-то мастер знатный, к тебе не вота подступисся,они за таких-то держутся, како за грешну душу, а я тако, ни с чем пирог… Токмо и тебя могут за пищик взять, вота… У энтой лысой гадины тута свои людишки есть. Ево и Ляхин твой и другие старшие мастера побаиваются, на рожон вряд кто полезет…
Николай слушал, не прерывая, думая про себя свои мысли. Ему было и жалко и не жалко Василия. Жалко, потому что не сложилась его горемычная жизнь, и все шло у него прахом, а не жалко, потому что во многом был он виноват сам и сам должен был найти выход для своего положения.
- Помочи-то тебе здеся какой, - отозвался он, когда Василий замолчал, - ежели токмо деньжат подбросить сколь-нибудь, а ужо в работе от меня толку нетути никакого да и в жисти я тебе не подсказчик. – Он посмотрел на брата. – Наделал ты, Васька, делов тута… Ишо скрытничаешь ото всех… Може, объявисся другим-то, Ивану, Машке евойной, а то все один, како бирюк… Я сколь в себе держал, а и то не сдюжил: Клахе своей рассказал, - Василий гневно сверкнул на него глазами и поджал рот, - да ты не боись, Клаха моя, что могила, никому не скажет. А токмо и она не одобрят твово дикарства. Не по-людски то, Васька! У меня тожа не все лады. Ко мне рыжего подсылали, долю платить. Тако я его послал подале. Теперича тож косо смотрят. И Ляхин, кажись, чавой-то опасается. А с малым тем говорил я, дурачок несмышленый, вота Васюков ево на крюк и схавал. Глупой ишо… Пошли, хоша ко мне зайдем, поговорим, как следоват,  все едино ужо теперича не скроешь.
Василий остановился, как будто раздумывая принять ли ему предложение Николая или нет. Несколько секунд он бычился, вертел головой, но потом решительно шагнул в сторону и пошел прочь от Николая. Колька затрусил за ним, но когда нагнал его, Василий резко обернулся.
- Никуды я с тобой не пойду, и денег мне твоих не надоть. И разговору энтого не надоть было. Уеду я, и не ищите меня боле, а Ваньке не говори ничаво и Клахе накажи… А с долей…съедят они тебя теперича, не мытьем, тако катаньем… Энтот рыжий у их навроде шестерки, тама все платют…Не дадут они те житья, Колька…
Хмурый и злой пришел Николай домой. И на немой вопрос Клавдеи ответил резко, срывая на ней свою досаду.
- Ваську видал. Ехать хочет. Звал к нам, отказался он. И денег не взял, гордый…Казаться никому не хочет, тако что и молчи, как молчала. И искать не велел. Вота дела каки…
- Хоша папане-то отпиши, - посоветовала Клаха, но тут же осеклась, увидя, как налились кровью глаза мужа. – Ну, как хошь, ежели так…Видать, глубокая у ево обида на всех, раз так-то…
Много умалчивал от нее Николай, не сказал всего и сейчас. Не хотел тревожить ее раньше времени: Клаха опять была в положении. Но братовы слова запали в его душу занозой и кололи теперь непрестанно. Он понимал и предчувствовал, что брат прав, и оттого злился еще больше. Пойти не примирение, платить дань таким, как рыжий, кормить лодырей за свой счет, он не желал, слишком тяжело доставалась ему трудовая копейка. И он понимал: дай он им палец, откусят и всю руку.
- Все едино платить не буду, - сказал он сам себе вслух, - сколь ужо продержусь, а не уступлю! Старшому скажу… Они об меня не один зуб сломают! На своем горбу возить гниду не буду! – Николай стукнул по столу кулаком.
Клаха вздрогнула.
- Ишо ори громче, - она присела на краешек кровати,- може, ишо кто не услыхал. Орешь, како оглашенный, то тебе не дома с папаней, тута чужи уши везде, - она обвела кругом рукой, - враз все слыхать. – Она пересела к нему и перешла на шепот. – К Ивану иди, посоветуйся. В таком деле он лучшее тебя понимат. Пущай знает. Страху в тебе нетути, вота и чудишь. Тута у них свой закон, а ты им свой. Ишо без году неделя работашь, а ужо все по-своему сделать норовишь. Выгонят, куды пойдем, зима на дворе… Мне родить скоро, а ты все свое…
Николай посмотрел на ее округлившийся живот, на морозные окна в густых ветвистых прожилках и вздохнул. Зима и впрямь была холодная и сырая, с промозглым влажным ветром и обильным снегом. Он как будто только теперь увидел огромные наметенные сугробы и свисавшие с крыш сосульки, деревья, густо припорошенные пушистым снегом, согнувшим тяжелые ветки, и поежился.
«Отправлять надоть Клаху отсель, - подумал он. – Куды тута с робенком? Пущай тама с им возится, и мне тута легче будет. А с дитем куды жа, морока одна. Эх, бабы!..».
Словно прочитав его мысли, Клаха залилась слезами. Николай удивленно посмотрел на нее.      
- К папане отправить меня хошь, - слезливо засопела она, - а ты тута один, значит, бушь? Тако не поеду я! Знамо, чаво тута без меня будет: бабы да водка да ишо дурь кака! Не поеду, хоша режь! 
Она надула губы и посмотрела на него вызывающе и даже надменно. Николай усмехнулся.
- Поедешь, - коротко сказал он. – Мне тута не до тебя будет, и дитю тама лучшее. Да других посмотри, не ровен час мамку забудут. А мне от тя деться некуды, не боись… Вота чуток погодя и поедешь. А насчет Ваньки ты дело говоришь, с им поговорить не лишне. Он тама со всяким людом знается. Обскажу ему все, как есть.
Только теперь начинал понимать Николай отцовы слова про жизнь. Там, дома, за его спиной все казалось ему намного проще. Скорее хотелось вырваться из-под его опеки, стать самостоятельным хозяином, жить, как хочется, по-своему, а и тут не было ему той воли, о которой он мечтал, тут были свои законы и устои, с которыми он не хотел ни считаться, ни мириться. Ему все чаще и чаще вспоминались слова Ивана о том, что он не приживется здесь со своим рьяным характером, и он боялся признаться себе, что брат может оказаться прав.
Николая тяготило и  доглядывание начальства, и открытая зависть других вальщиков, и их неписанные правила, которые он не признавал, и даже то, что нужно было работать по часам, как расписано, и соблюдать дисциплину, к которой он относился с откровенным презрением. Он, как и отец, привык быть хозяином всему, а здесь он чувствовал себя загнанным в какие-то рамки, где ему было тесно и душно. И с каждым днем это становилось все очевиднее и болезненнее для него.
Но надо было терпеть, и Николай терпел, зная, что назад хода нет, и теперь во что бы то ни стало нужно идти вперед, даже обдираясь и падая, чтобы доказать себе самому, что хоть что-нибудь да стоишь в этой жизни. Повернуть же назад и прийти к отцу с поклоном и повинной значило признать свою несостоятельность и проигрыш по-крупному, в чем не хотел признаваться даже Василий, который из последних сил крепился перед ними всеми. 
О том, что не сложились отношения на работе, Николай особенно не переживал. Он с детства привык к обособлености своей семьи и не тяготился одиночеством, как Иван, который вышел по отцову разумению «ни в мать, ни в отца» и любил шумные компании, людскую суету и сам всюду искал приключений на свою голову. Колькина самолюбивая натура, сходная во многом с отцовой, не выносила чужого превосходства и командования и вызывала в его душе сопротивление и чувство противоречия. Сколько раз приходилось ему наступать себе на горло, когда он выслушивал наставления старшего мастера или поучения и насмешки старых вальщиков, всячески старавшихся уязвить его хотя бы  на малую толику. Даже отец последнее время вызывал у него едкое  самовлюбленное раздражение, когда пытался по своему обыкновению верховодить уже созревшим и превзошедшим его по мастерству сыном. Здесь же чужие люди, непонятные Николаю законы и явная вражда других, не годящихся ему в подметки, мастеров, так и не связавшаяся между братьями жизненная нить, добили его окончательно. И он крепился из последних сил, чтобы не сорваться внезапно и страшно, до потемнения в глазах и потери памяти, как это бывало с ним в минуты ярости.
Разговор с Иваном он решил не откладывать в долгий ящик. Василия в расчет больше не брал, раз и навсегда решив, что все концы с ним теперь оборваны навсегда. И только кумекал, как бы рассказать обо всем так, чтобы Иван не понял его слабости и не посчитал, что старший брат, который всегда и во всем превосходил его, вдруг стал нуждаться в его помощи в этой непонятной городской жизни, так перехлестнувшей его изнутри.
Николай не пошел к нему домой, а через дежурного вызвал к проходной и договорился встретиться в чайной, куда еще совсем недавно водил земляка-пацана. Иван согласился сразу, почуял, что неспроста брат хочет с ним увидеться и без лишних разговоров пришел к нему в чайную.
Николай уже сидел за столом, и ловкий половой суетливо и понимающе бегал возле стола. Иван был в форме, и половой боязливо показал на него глазами. Ванька перехватил его взгляд и, поняв, в чем дело, добродушно засмеялся.
- А ты, паря, не боись, - Николай похлопал его по плечу, - ты дело свое туго знай. Чаво тебе велено, то и делай. Братка энто мой, понял? Разговор у нас с им сурьезный. Тако ты тута чаво надоть сооруди, а посля не трогай нас, покель не позовем. Не мешай, однем словом.
Половой молча кивнул и стремглав скрылся из вида. Его неслышная кошачья походка и повадка произвели на Ивана неизгладимое впечатление. Он,  словно жонглер, орудовал со своим подносом и накрытыми салфеткой приборами. И на столе, как по мановению палочки, возникали графинчики и рюмки, закуски и столовые приборы.
- Видал? – Восхищено произнес Николай. – Каки руки у молодца? Тако и мелькают, ажник в глазах рябит, како складно!
Иван прищурил свой здоровый глаз и внимательно посмотрел на полового. Тот извивался у стола точно угорь, заходя то слева, то справа от Николая. Ловкость его рук поражала.
- Видал? – Опять восхитился Николай. – А ручки-то у него маненьки да нежны, ну, чисто у барыньки. У моей-то Клахи супротив него грабли цельные…
Иван ничего не отвечал, а все так же внимательно следил  за половым. Когда он, наконец, отошел от их стола, Иван оглянулся ему вслед и, сощурившись, недовольно пробурчал:
- Уж больно ловок, чересчур прямо. Услужлив, подлец, неча сказать, а токмо не нравится он мне. Ты, Колька, ежели с деньгой, держи карман на замке, не то посля чаво не доберешь. – Он похлопал себя по лодыжке. – Видали мы таких ловкачей…
- Да будя тебе напраслину возводить, - пропуская ванькины слова мимо ушей, проворчал Николай, разливая по стаканам принесенную водку и весьма довольный расторопностью полового. – Ради чаевых старатся, вота и кружит возля. Быстро сообразил, как сказал ему, инда два раза повторять не надоть. Вота ужо уходить станем, отвалю ему за службу…люблю эдаких вертлявых, - он жадно опрокинул стакан и смачно занюхал его куском хлеба. – Пей, Ванька, не боись, мало будет, ишо закажем, деньга есть, - он засмеялся, первый хмель быстро ударил в голову, и теперь он смотрел на брата уже по-другому, с всегдашним превосходством и даже презрением. – Заробил братка твой, на все хватит! – Голос его зазвучал громче. – Пей!
Иван выпил свой стакан и жадно поглядел на стол. Оба они, голодные после работы, усталые и осовевшие от выпитого,  накинулись на принесенную еду, которой не баловали их ни дома у отца, ни ждавшие жены, умевшие стряпать только самую простую  и привычную для них  деревенскую снедь. Иван ни о чем не расспрашивал, а все ждал, когда Николай заговорит сам, сосредоточенно глотал с блюда то одну, то другую закуску. Когда Николай налил по второму стакану и прижал голову к столу, зашептав ему свистящим шепотом, Иван чуть повернул к нему голову и прислушался.
В чайной было душно, шумно и дымно. До иванова уха едва долетали слова брата. Он повертел головой по сторонам и, не видя никого рядом, кто мог бы их услышать, разогнулся и громко рассмеялся.
- Ну, ты, братенок, никак спужался дюже, вона, согнуло тебя како! А никого вокруг нетути. Говори спокойно, не то тя тако скорежило, что всякой хрен те чо подумать могет. 
Николай конфузливо приподнялся, огляделся и подозвал Ивана корявым пальцем.
- А все ж ки тако споручнее, - проговорил он, снова склоняя голову. – Береженого, Ванька, бог бережет! Тако ведь? – Иван кивнул. – Дела мои,Ванька, недюжие. – Иван напрягся и вопросительно посмотрел на брата. – А ты зенки-то не лупи на меня, - в Николае начинало зреть пьяное раздражение. – Послухай лучшее, каки дела… - Он разлил остатки водки по стаканам и, взяв свой стакан в руку, тихонько повел разговор дальше. – На фабрике-то я навроде и не прижился, во како дело, - он вздохнул. – К нам, вишь , малой прибился, с наших Садков. Мы-то ево и не помнили навовсе, по сопливости евойной, а он-то нас и признал… - Николай опрокинул стакан в себя.
- Кого энто нас? – Встрепенулся Иван и подозрительно прищурился. – А ишо-то кого? Нечто тама ишо кто есть наш?
Николай прикусил язык, поняв, что сболтнул спьяну лишнего.
- Да тако, к слову пришлось, - соврал он, - меня признал, меня…- он ткнул себя в грудь, - кулацкий, мол, сынок, и вся ихняя семейственность, мол, такова…А у нас тама жучила один есть, чистая сволочь, говорят.  Тако  всех на крюке водит, потому как про всех все знат и всем свое кажет…
- Кадровик что ли? – Подсказал Иван. – Тако они все жучилы, им по должности положено такими быть. Энти любят нюхать, где да как.
- Во-во, - поддакнул радостно Николай, - точно говоришь. Тако вот энтот самый Васюков за пищик всех и держит. Ну, теперя и меня, наверняка. Ишо и до той поры все спрошал, како да чаво, да иде… а сам тако и сверлит гляделками, инда ледышками, ажник мороз по коже…уж чаво ему тама малой наплел…по дурости, конечно, не со зла, глупой ишо… Я с им, конечно, беседу провел, токмо теперя назад не воротишь, хоша и обещался он мне сказать, ежели ишо что…Он, энтот Васюков, навряд отстанет, чисто гнида…Ишо старшому чаво набрехал, тот теперича от меня в сторонке держится, опасается, видать. А ишо, Ванька… - Николай взял пустую бутылку и повертел ее в руках. - Человек! – Заорал он. – Ишо штоф суды! А ишо, - он проводил взглядом подбежавшего расторопного полового, - отказался я, Ванька, куш платить тамошним захребетникам, вота как!
- Какой куш? – Замигал Ванька глазом. – Не положено никаких кушей, кажный, что сам заработал, то и получи.
- Знамо, что не положено, - согласился Николай. – А у них свой закон – плати куш и все! Ну, а я им вота! – Он выставил вперед здоровенную фигу. – Дулю им, а не куш! Тама все платют, а я во! – Он опять выкинул знакомую фигуру. – Думал старшому сказать, теперича решил погодить. Они жа тама мне рыжего одного, шестерку – раз и подсунули. А ну-к, я сунусь, а они мне  - знать ничаво не знаем, энто он сам брешет всяко, кто мне поверит, кулачью поганому? Тако или нет?
Подбежавший половой стрельнул в Николая острым полосующим взглядом, и он осекся. Половой поставил бутыль и быстро смахнул со стола пустое блюдо.
- Заменить, еще чего?
- Добавь-ка, паря, ишо разок, - благосклонно кивнул Николай, - деньга есть.
Половой быстро отпорхнул от них и почти тут же появился вновь с огромным новым блюдом, на котором так же аппетитно лежала горками закуска.
- Вота уважил, - похвалил его Николай,  - а теперича иди с богом, не кончили мы ишо…Тако вота, - глядя в спину удалявшемуся половому, продолжал Николай, - прав я ай нет? И ишо лихоня мне, Ванька, вся энта ихняя муштра: чаво ни делай – на все ихний спрос нужон. И то у них по часам, и энто, кажный прыщ по себе гора. А у меня с того нутро крутит, ажник выворачиват наизнанку. Не сдюжу,боюсь, да так и пошлю к чертовой родне! Ты жа меня знашь!..
Ванька хитро ухмыльнулся.
- А помнишь, братка, како я те говорил тады? Нутро у тебя батино, рьяное. Дюже вы себялюбные. Я поперву знашь сколь глотал, терпел. Меня кто токмо не тыкал, а я молчу. Кто я таков здеся? Обида не обида, а молчу. Вы меня сроду в дураках у папани звали, вота и научили терпежу. А ты откель тому научишься, кады папаня токмо на тебя и смотрел, токмо и тыкал тобой всех? В ево ты весь, оттого и терпежу в тебе нет и складу, везде верхи вам хотца. А я наперед не рвусь, свое место знаю.
Николай разозлился.
- Терпел я, да терпелка вышла! – Рявкнул он и стукнул по столу. – Не могу боле! Кады бы ишо с уважением, а то навроде изгоя, а за что?
Ванька тронул Николая за плечо, желая успокоить его. Николай смотрел тупо и осовело, как смотрят пьяные и уже плохо соображающие люди. Он сидел сейчас, покачиваясь из стороны в сторону, и гулко стучал себя в грудь, выражая этим всю наболевшую в нем душу.
- Ишо Клаха жилу рвет, - с горечью сказал он. – Вота тожа дура, все за мной глядит, боится брошу ее. А куды я теперича от нее денусь с эдаким хвостом? – Он махнул за собой рукой. – Да и то сказать, Ванька, чаво теперя искать, все они одинакие, бабы-то… Родить ей скоро, а ехать уперлась, а мне куды с ней тута, с дитем малым? Нешто тута воля есть? Нетути…вота и говорю ей, езжай, мол, к папане, тама лучшее тебе будет, а она, стерьва кочевряжится все…
Иван не перебивал, давал ему возможность полностью высказаться и успокоиться. Когда Николай снова потянулся за бутылкой, чтобы налить себе еще, он схватил его за руку и отвел ее.
- Хватит, братка, ужо, - сказал он, - с ее тожа толку мало, токмо деньги спускаем. Тута она тебе не помощница. Хоша я тебе и младший брат, а скажу не в обиду тебе, дурню, не дружись ты с ею. С ее, - он постучал по штофу пальцами, - токмо горя хлебнешь. Забыл что ли про Клаху-то? И пальцем ее не тронь, смотри, не то…
Николай громко высморкался, отер руки о край скатерти и взялся за бутылку.
- А ты мне не указуй, - скривил он  рот, - мои деньги, куды хочу, туды и дену. Вота заробь сперва. Вота ты мне говоришь, что терпелив больно, а я и нет. А я тебе так скажу: что ты за птица супротив меня? Я мастер, мне везде почет. А ты с твоими руками чуть не по миру пойдешь, ежели чаво. Вота и терпишь, или не прав я може? – Иван обиженно молчал. – Вота и прав, - обрадовался Николай. – Раскрой ты рот чуток – тебя враз и в шею, иди, мил человек, куды хошь… А окромя того, ты ни к чему… А я, братка, нигде не пропаду, потому как ремесло у меня надежное, денежное. И руки-то не твои нескладные, а свои, вота, - он растопырил свои огромные ручищи перед носом Ивана. – Не понял ты меня, Ванька, не понял…
- Да где ужо мне, - ответил Иван и встал, - пойду я, Машка, поди, заждалася. А ты здеся не сиди долго, мало ли чо…
- Дык, сколь всего ишо, - Николай повел рукой, - доисть надоть… Ты, Ванька, брось, вместе пришли, вместе и уйдем. А Машка твоя никуды не денется, ты под ей не ходи! Вота, видал? – Он вынул пачку денег и затряс ею перед Иваном. – Сколь заробил, все мои.
- Убери, дурень,- шикнул Иван, - вона люди смотрют. Клахе дома хвались, не тута. – Он попытался поднять Николая. – Пошли домой! Половой!
Вертлявый вырос, как гриб, из-под земли. Его бледное лицо расплылось перед глазами Николая в какой-то растекшийся блин, который маячил перед ним, кружась то слева, то справа.
- Получи расчет, - качаясь, пробухтел Николай и почувствовал, что язык слушается его с трудом, - вота, - он начал отсчитывать бумажки, - держи, тута на все хватит, а энто тебе за расторопность, - сказал он и добавил ему еще, - люблю таких-то…
Он глухо слышал, как половой благодарил его, и как вместе с Иваном довел его до двери, куда он провалился и уже ничего не помнил. Иван нанял извозчика и довез его до места, где с помощью Клахи уложил его в постель. Клаха встретила их враждебно. Иван тоже был сильно выпивши, но еще держался на ногах. А Николай представлял собой жалкое зрелище: почти в бессознательном состоянии он перебирал ногами и что-то  несвязно бормотал, пытаясь оправдаться перед ней.
- Ну, спасибочко, Ванька, хоша привез не бросил, - съязвила она, повалив мужа на кровать и стаскивая с него одежду, - нажралися оба, како свиньи, а ишо в форме! – Она зло сверкнула на Ивана глазами. – Вота сцапают тебя счас где, и поминай как звали твою службу! С чаво праздник-то? Поговорить не можете по-людски, все через энто дело, - она щелкнула себя по горлу. – Насоветовались, значит…
Иван молчал, соображая, как ему добраться до дома. Вид у него у него и впрямь был не гвардейский, а потому осторожно и, робея, он  попросил Клаху оставить его у себя.
- Оставайся, что жа, - обреченно проговорила она, - ложися тута, на полу. – Она бросила Ивану полушубок. – Ужо не взыщи за такое, ишь рожа-то у тя кака, тож наклюкался навроде свиньи, осталося токмо в грязь лечь. Вота начальству-то твому увидать эдакое, враз бы поперли с места.
Клаха с досадой швырнула ему подушку и лоскутное одеяло, которое шила сама. В комнате щедро разливался запах перегара, и она, с ее тонким чутьем, морщилась  и еще долго ругалась, лежа возле Николая.
Иван уснул быстро, а когда утром проснулся, долго не мог понять, где он. От жесткого пола бока его болели. Он повернулся к кровати и сразу вспомнил про вчерашнее. Хозяева еще спали, и по комнате разносилось сиплое дыхание Николая. Было душно и еще темно. Иван приподнялся на локте, посмотрел в окно и потихоньку начал одеваться.
- Ты куды в такую рань, - уловив чутким слухом его шуршание, спросила Клавдея. – Рано ишо, успеется. Али терпежу ужо нетути?
Иван только махнул рукой, продолжая одеваться. Клаха тихонько скатилась с кровати и начала убирать с пола. Под ее грузными шагами половицы скрипели и пищали, как будто жаловались на ее грузность. Она взялась за чайник и хотела было уже пойти его поставить, как Иван остановил ее.
- Дома попью, - сказал он. – Там Мария, наверное, всю ночь не спала. Хоша покажусь, что жив и здоров. Не ровен час на службу начнет звонить, вота тогда мне конец. Ты ужо Клавдея на нас не серчай, не со зла мы вчерась. Что жа быват энто у мужиков, понимать ты должна… Не все ладно у него, вота душа и болит, - он кивнул на брата.
- Душа болит, тако враз за бутылку, - заворчала Клаха. – Другого лекарства у вас нетути. Он пьяный-то дурной больно, удержу с им нетути никакого. Вота по пьянке наделат делов, тады чаво?...
На кровати послышалось шевеление, и хриплый голос Николая позвал ее.
- Клаша, попить дай, помираю!
- Не подохнешь! – Рявкнула Клаха. – Помене пей. Ты вчерася сколь выжрал-то, поди, бочку? И не жалко на водку. Добро бы в дело деньга шла, а то так, хужее, чем на ветер, токмо дури боле.
Николай сел на кровати, спустил ноги и затряс головой. Потом приподнялся и непонимающе уставился на Ивана.
- А ты чаво тута делашь? – Подозрительно спросил он. – Нешто ты тута ночевал? У нас что ли он был, Клаша? Не помню я ничаво от вчерашнего, - он опять потряс головой, - гудит люто… Попить принеси, говорю!
Пока Клавдея ходила за водой, он дотянулся до своих брюк и стал их натягивать, все никак не попадая в штанину. Наконец, надев их, он облегченно вздохнул и присел на табуретку. Иван стоял рядом и только смотрел на него, ничего не говоря.
- Ничаво не помню, - повторил Николай и потянулся за рубахой. – Ты, значит, привез меня вчерась? Голова у меня, Ванька, тугая…Клаха теперича пилить станет, сдохнешь враз. Вона зачала ужо…Денег ей жалко, а мне не жалко что ли… - Он пошарил по своим карманам. Там было пусто. – А деньги-то иде? – Спросил он Ивана и уставился на него, словно тот знал.
- У тебя были, - произнес Иван. – Ты жа с половым расплачивался, ишо ему на чай много дал. Посмотри лучшее, може, в пиджаке лежат… - Сердце у Ивана упало от дурного предчувствия. Перед его глазами всплыло бледное лицо полового. – Говорил  жа тебе не духарись тама, тако тебе море по колено пьяному, все вертел пачкой-то…
Николай лихорадочно ощупывал пиджак, потом свое пальто, потом снова брюки и не находил ничего. Лицо его покрылось пятнами.
Вошедшая Клаха сразу почуяла неладное. Она протянула мужу ковш воды и повернулась к Ивану.
- Чаво стряслось-то у вас? – Спросила она упавшим голосом. – Токмо не ври, и тако вижу, что случилось. – Она бессильно опустилась на кровать.
Иван показал на Николая, который торопливо и жадно пил воду. Когда он опустил ковш, то внезапно схватил Ивана за грудки.
- Ты вез меня беспамятного, ты и взял, Ванька! Како мы доехали? Не помню я…ничаво не помню…Отдай деньги, Ванька, убью ведь!
Иван рванулся из его рук.
- На извозчике довез, и расплатился сам, из своих, - резко оборвал он. – Не брал я твоих денег. Крутил ты ими в чайной, вота и докрутился.
До Клавдеи дошло, о чем идет речь, и она стала ощупывать одежду сама.
- Да не ишши, нетути ничаво, - безысходно проговорил Николай. – Выходит, в чайной меня обчистили… как жа энто, а? Мы жа вместе с тобой были…
Иван почесал затылок, припоминая, как они с половым вели его под руки до самых дверей, как он подсаживал Николая в коляску, и уверенно бросил Николаю в лицо:
- Половой энтот вертлявый взял, боле некому… Он мне враз не понравился, ужо слишком любезный был, и тако вам и тако… А у тя рожа пьянее пьяного была, вона аж память отшибло, где ужо тебе почуять, како по тебе шарят. Вота тебе и привет от его! Помене шикуй да ори на стороне! Целей и сам будешь и деньга твоя! 
Николай обмяк. Ему было стыдно и противно за себя. Клавдея привалилась к спинке кровати и тихо всхлипывала. Она больше не ругалась, а только изредка смотрела на поникшего мужа и украдкой смахивала слезы. Ей было жалко себя, пропавшие деньги и Николая, такого  растерянного и по-детски  беспомощного сейчас. Иван, все еще разозленный и обиженный на брата за его подозрение, предупредительно кашлянул и направился к двери. Никто не остановил его и не сказал ни слова, когда он уже у самой двери обернулся и процедил сквозь зубы:
- Посля работы к чайной той подходи, ужо поговорим с энтим хмырем. Пущай токмо не отдаст, чаво взял, другим макаром разговор пойдет. Боле некому взять, как ему… Да смотри, дурной, сам расправу не чини и не суйся туды без меня.
Дверь за Иваном закрылась, и Клавдея и Николай остались одни. Несколько минут они сидели и молчали. Потом Клаха тяжело поднялась с кровати и, прихватив мужнин пиджак, подошла к нему. Колька сидел с опущенной головой, боясь поднять на жену глаза. Он впервые чувствовал перед ней такой стыд и никак не мог простить себе, что так опозорился перед младшим братом, которого всегда считал придурковатым чудаком. Нутро его мутило и похмельная голова трещала, разрывая виски.
- Дай-ка тама, чаво есть, - обратился он к Клавдее, - кивая туда, где обычно у них стояла водка, - плохо мне, Клаша. – Он боднул головой и внезапно заскулил, как щенок тоненько и пронзительно. – Ой-ё-ё-ё, дурак я какой, чаво надел-то! Ты прости меня, Клаха, виноватый я!..
Клавдея оторопело смотрела на него. Потом достала водку, стакан и налила ему опохмелиться. Когда Николай выпил, она присела рядом и стала гладить его по спине и голове. А он по-ребячьи уткнулся ей в грудь и плакал, словно большой ребенок.
- А ты ишо погоди, - уговаривала она его, - ишо, може, не все пропало. Слыхал, чаво Иван-то сказал? Вечером иди туды и жди его. Вместе, може, того малого и вытрясите. Как-никак, а Ванька милицинер, небось, спужается энтот… Да хоша бы боле-то ноне не пей, не то тако прахом все и пойдет. – Она подала мужу пиджак. – Собирайся что ли. Да поешь хоша чуток, вота и полегчает голове. До вечера-то ишо сдюжить надоть.
Николай ел без охоты. Ему и впрямь становилось легче, и ободренный словами Клахи, он теперь торопил время, представляя себе новую встречу с половым.
Его опухшее после вчерашнего лицо и помятый вид вальщики встретили с насмешкой. Он впервые пришел с похмелья, и они злорадно кивали в его сторону и переговаривались между собой, громко смеясь прямо ему в лицо. Рыжий, по обыкновению, вихлялся между ними и подливал масло в огонь своими едкими шуточками. 
Николай встал к столу и чувствовал, как по спине бегают их  колючие взгляды, пронзающие его до костей. Он крепился и не оглядывался, сразу окунувшись в горячий пар своего котла, чтобы вместе с потом вытравить из себя последние остатки похмелья. Несколько раз рыжий пробегал мимо него, отпуская обидные шутки в его адрес, и шестерил обратно к вальщикам, откуда начинали слышаться громкие смешки. Краем глаза Николай видел, как рыжий несколько раз подбегал к старшему мастеру, и Ляхин внимательно кивал ему. Чуть погодя, он и сам подошел к Николаю, постоял возле него и отрывисто бросил, отвернувшись в сторону:
- Смотри, Буряков, накличешь на себя беду. Итак к тебе интерес особый есть, а пить станешь, не удержишься. Ваську-то твоего ушли-таки…
- Как ушли, - одними губами спросил Николай, - а разве он не сам?..
- Сам не сам, а ушли… - сказал Ляхин и пошел прочь.
Колька почувствовал, как что-то внутри у него дернулось, и руки его ослабели. Он валял, не соображая, автоматически крутил валенок, жал и колотил его, а мысли были где-то там, далеко, в доме, где были отец и мать и куда ему  вдруг так захотелось попасть вновь. «Ушли, - вертелось в его голове, - значит Васька не сам, довели парня…Вота и меня так-то могут. Неспроста Ляхин сказал про особый антирес. И энта рыжая гнида неспроста все тута крутится…».
Вечером он торопливо собирался домой. Вальщики, уже уставшие после трудового дня, не язвили его больше. И только один рыжий никак не унимался, а все отпускал свои едкие насмешки, пытаясь вызвать в вальщиках прежний смех.
- Куда ж так спешишь, Коленька, - сладенько начинал он, - и все один, один. Нет бы и нам компанию составить, или мы тебе людишки  неподходящие? Оно, конечно, где же нам с тобой равняться, ты у нас мастер с секретом, так что ли?
Николай крепился изо всех сил, не желая связываться с рыжим. В душе его разгоралось раздражение и злость, переходящие в желание как следует накостылять ему, но он понимал, что, вероятнее всего, рыжий этого и добивается, а потому молчал, словно ничего и не слышал. «Гнида, гнида поганая!» - Стучало у него в голове.
Ивана еще не было, и Николай нервно ходил возле чайной. В нее то входили, то выходили люди, и из дверей доносились аппетитные запахи съестного. Николай, не евший с утра,теперь ощущал звериный голод, его тянуло войти и заказать что-нибудь, но он боялся, что половой, увидя его, спрячется или совсем уйдет, а тогда вся их затея совсем бы не имела смысла. Застать полового врасплох, внезапно, ошарашить его и напугать – вот что могло сыграть им на руку. Николая крутило, под ложечкой противно сосало, и из живота доносился противный урчащий звук. Он ждал уже довольно долго и на него уже неприязненно поглядывали прохожие: его медвежья фигура, одетая по-прежнему по-деревенски, слишком выделялась на городском пейзаже.  Было морозно, и его стало знобить от голода и долгого ожидания на холодном пронизывающем ветру. Ивана все не было.
«Може, забыл, - подумалось Николаю, - или ишо хужее, забиделся на меня. Тако подумал да и послал к черту, нашкодил – тако и расхлебывай сам. А я тута торчу, жду ево…». Николай  уже решил подождать еще немного, а потом идти самому разбираться с половым, как вдалеке замаячила знакомая нескладная фигура Ивана. Он  спешно приближался, почти бежал своей странной медвежковатой походкой, чуть выворачивая руки наружу. Колька помахал ему рукой, Иван заметил и ответил ему тем же.
Подбежав, он, не давая Николаю произнести ни одного слова, сразу ухватил его за руку и голосом, не терпящим возражений, заявил:
- Кады войдем в чайную, ты Колька наперед не лезь. Я сам с им поговорю. И ежели что, рукам волю не давай, слушай готовое. Не то, тута оставайся.
Они вошли в чайную и сразу увидели вчерашнего полового суетившегося у стола, где так же, как вчера они, сидели здорово подвыпившие клиенты. Половой быстро стрельнул в них глазами и отвернулся, сделав вид, что не узнал их.
- Экий сукин сын, - досадливо проговорил Николай, - навроде и не знат нас. Како вертится тама, точно черт на сковороде! – Он ткнул Ивана в бок. – Вишь?
- Тихо ты, просил же! – Огрызнулся Иван. – Сам не слепой, вижу. Да смени морду свою, она у тебя навроде булыжника, тако и показывает, зачем ты сюда пришел…
Иван быстренько соображал, какие столы обслуживает их знакомец, чтобы сесть именно за его стол. Но как назло все было занято. Тогда он потянул Николая в уголок, где было два свободных места, и как ни в чем ни бывало заказал пару  чаю и бубликов. Николай тревожно озирался,  все пытаясь поймать полового в поле своего зрения, зато Иван как будто и вовсе не смотрел в его сторону.
- Прикрой гляделки-то, - шикнул он на брата, - ишь уставился, спугнешь энту шельму. Думашь, он не понял, зачем мы сюда явились, - Ванька усмехнулся. – враз все понял.  Ты, поди, у него не первый и не последий. Вона, вишь, как старается у того стола, токмо что на голове не ходит. Тако и с нами вчерась…
Николай жадно прихлебывал горячий чай и смачно жевал горячие бублики. Он никак не мог понять, как Иван собирается вернуть его деньги, а потому нетерпеливо ерзал на своем месте, выговаривая свои вопросы с туго набитым ртом.
- Како жа к ему приступиться, Ваня? Он ить скажет, что не брал ничаво, а мы и не докажем, что он… За руку ить  мы ево не поймали, кабы в дураках не остаться…
Иван сосредоточенно пил чай, пропуская вопросы брата мимо ушей. Боковым зрением он наблюдал за половым, продолжавшим суетиться возле своего столика. Пару раз он еще посмотрел в их сторону, но потом как будо успокоился, видя, что Николай и Иван ведут себя смирно и не проявляют к нему никакого интереса. Между тем Иван зорко следил за каждым его движением. И чем пьянее и бесшабашнее становились клиенты, тем услужливее и любезнее был половой.
- Не пойму я чавой-то тебя, - опять забубнил Николай, - како ты ево за пищик возьмешь, кады ты и не глядишь за им и мне не даешь? И за стол мы не к ему сели, чаю что ли  просто попить пришли? 
Николай начинал нервничать и злиться, когда он чего-то не понимал и ему не объясняли. Иван, все так же неторопливо отхлебывая чай и надкусывая очередной бублик, процедил сквозь зубы:
- А вота дождаться надо, когда он этих дурачков обчищать начнет. Тут мы его и накроем. Тогда враз за все и спросим: и за себя, и за них. А так поди свищи, шиш докажешь, отопрется, сволочь…
Когда клиенты стали расплачиваться, Иван вдруг неосторожно разбил чашку и полез под стол собирать осколки. Николай выругался.
- Проворонишь к хренам собачьим счас все, растопырился тама под столом, а он вона уж их расчитыват…
- Не ори, вижу, - шикнул Иван, - отсель лучшее видать все. А ты не пялься на него, спугнешь… 
Половой улыбался и благодарил. Он услужливо поддержал изрядно выпившего клиента и даже подставил ему плечо, намереваясь проводить до выхода, как вчера Ивана и Николая. Когда они все вместе повернулись спиной, Иван неожиданно прытко спружинил за ними и, как кошка, прыгнул на полового и заломил ему руки. Николай проворно поспешил к нему.
- Попался, гнида, - прошипел Иван на ухо половому, - вывертай карманы, сучонок! Слышь, Николай, глянь-ка тама у него в портках.
Пьяные недоуменно смотрели на происходящее, не понимая, за что схватили такого любезного и услужливого парня.
- Э-э-э-э, - растопырив ладонь, промычал один из них, - пошто малого забижаете? Человек… ты в чем виноват, что они с тобой так-то?..
- Дурень, - срывающимся голосом крикнул Иван, - он же тебя и обчистил, малый этот. Глянь-ка лучше, не твой ли гомонок у него? – Он сунул пьяному под нос вытащенный Николаем из кармана полового кошелек. – Смотри, твой что ли?
Оба пьяных расцепили руки и, шатаясь, пялились на кошелек, не понимая, каким образом он оказался в руках Ивана. Один из них похлопал себя по груди и боковым карманам и, наконец, сообразив, в чем дело, заревел.
- Мой кошелек, отдай! У, курва, спер, значит, - он замахнулся на полового, - мало тебе дали… Зашибу, паскуду!..
- Ну-ну, не балуй, - остановил его Иван, все еще державший полового за обе руки. – Счас разберемся, что к чему. Он, видать, здесь уже давно этим промышляет… Руку набил. Не далее, как вчерась, ишо обчистил. Вспомнил, что ли? – Он повернул полового лицом к Николаю.
Половой часто-часто заморгал. Лицо Николая не предвещало ничего хорошего. Шум и возня привлекли к ним всеобщее внимание, и теперь половой боязливо озирался вокруг. Иван тряхнул его еще раз.
- Вспомнил, гнида,   или тебе напомнить надоть? – Половой быстро закивал головой. – Ну, все, крышка тебе, кончилась твоя лафа, - проговорил Иван, - хана теперича тебе. Отволоку тебя, куда следует, и дело с концом.
Половой побледнел и затрепыхался. Николай стиснул его своими ручищами и, дыша ему прямо в лицо, грозно прорычал, как зверь, готовый разорвать свою добычу:
- Вертай деньги, паскуда! Иначе, - он схватил его за горло и сжал, - до участка не доведут, тута пришибу насмерть!..
- Я верну, верну, - половой улыбался жалостливо и подобострастно, - не нужно шума… Гражданин начальник, - голос его затрепетал, - гражданин начальник, договориться ведь можно… полюбовно… по-людски…А деньги… вот, сей момент будут, - он попытался освободиться из рук Николая, - сей момент будут…
- А мне с тобой договариваться не о чем, - отрезал Иван, - у тебя одна дорожка, паря, в казенный дом. Так что отдых и стол бесплатный я тебе обеспечу.
- Пущай сперва деньгу отдаст, - рявкнул Николай, - а потом ужо делай с им, что хошь. Хоша задницей на угли сажай.
- Я сей момент,  сей момент, - завертелся половой. – Там у меня, пройдемте… - Он кивнул в сторону кухни. – Там деньги… Я отдам, все до копейки отдам, отпустите на первый раз. Больше ни-ни, провалиться мне… - Он закрутил головой, переводя взгляд с Ивана на Николая. – Бес попутал… маманя больна…не корысти ради…
Иван поволок его на кухню. Двое пьяных, которые теперь с любопытством взирали на происходящее, довольно усмехаясь, бросили им вслед:
- Шерстить поволокли, сукиного сына…Ишь заскулил как, гадина, маманю вспомнил… А ты не верь ему, начальник, слышь, не верь!
В подсобке, куда привел их половой, было сумрачно и пахло мышами. Из кухни доносились съестные запахи и звон посуды. Иван отпустил парня и встал у выхода.
- Ну! – Зычно промычал он. – Доставай деньги, каки вчерась взял.
- А они там, в пиджаке, на вешалке, - вкрадчиво пролепетал половой. – Вон, он там, - он указал рукой на крючок, на котором висел добротный и хорошо сшитый пиджак. -  В боковом кармашке…
Николай недоверчиво ощупал пиджак. В карманах было пусто.
- Ты ишо, гнида, играться с нами вздумал, - окончательно разозлился он, - деньги где? Хребтину переломлю счас!
- А вот-вот, - половой завертел перед глазами Николая пухлым бумажником. – Берите, все берите…
Николай остолбенело посмотрел на его руку, в которой был зажат бумажник.
- Чисто кловун, - проговорил он, - ишо, како разделыват… - Он раскрыл бумажник и стал отсчитывать деньги.
- Все берите, - половой сладко улыбался, - все… Только отпустите… Больше ни в жизнь…
Николай отсчитал положенную сумму и сунул в карман, довольно похлопав себя по боку. Лицо его расплылось в добродушной улыбке. Он повертел в руках бумажник полового и кинул ему обратно.
- Чужого не надоть, - сказал он, - подаяниев не берем, особливо с таких, как ты… Врезать  бы тебе по харе за таки дела, да мараться нетути охоты. Пущай тебя на казенных нарах учат…
Половой ловко подхватил свой бумажник и застыл, напряженно глядя на Ивана.
- Сполна получил? – Спросил он Николая. – Боле нет к нему чаво?
- Сполна, - засмеялся Николай. – Он, вона, ужо, видать в портки наложил, вишь, как задницу-то отклячил. Струхнул, сукин сын…
И в тот же момент, испустив какой-то дикий вопль, половой опрометью кинулся к выходу, сбив Ивана и проскочив мимо Николая. Растерявшийся Иван бросился было за ним, скользнул пальцами по его рукаву и внезапно получил удар по лицу. Половой увернулся и скрылся в подворотне. Иван остервенело рванулся, но Николай удержал его. Прямо перед ними , на полу лежал бумажник полового. Николай поднял его и подмигнул Ивану. 
- А хрен с ним, Ванька, - сказал он, - пущай бежит. Мы свое взяли с наваром, а ему то урок знатный…Все едино башку сломит кто-нибудь ему за энти дела, ежели не завяжет. А тако об эдакое мараться, только тьфу! – Он брезгливо плюнул. – Пошли отсель…
Иван досадовал. Он уже представлял, как приведет полового в отделение, и как его будут хвалить, и как он расскажет обо всем Марии и Клахе. И теперь ему было обидно, что все так нелепо сорвалось.
- Плюнь, Ванька, - Николай явно повеселел, - подумашь, кака птица улетела. За то жалеть неча. Свое вернули – и ладноть. А энтому долго не порхать… Вота возьми себе заместо награды, - он сунул Ивану в руки бумажник, - энто тебе счас понужнее… Бери, дуралей, - сердито проворчал он, видя, что Иван мнется. – С него не убудет, а тебе хоша на одну дырку мене станет.
Иван покраснел. Он раскрыл бумажник и пересчитал деньги, затем закрыл его и сунул в карман.
- Ну, како, много натырил хмырина? – Полюбопытствовал Николай.
- Теперича все мои, - ответил Иван и отвернулся.
Николай засмеялся. Из чайной они вышли со смешанным чувством удовлетворения и  досады. Николай был доволен тем, что вернул свои деньги, и досадовал на брата за скрытность. А Иван жалел, что упустил полового и почему-то не радовался свалившимся на него чужим деньгам, хотя и понимал, что они ему сейчас особенно к месту. «Марии подарок куплю, - подумал он про себя, чувствуя за пазухой теплую тисненую кожу бумажника. – Для радости…»
И от этой мысли сразу повеселел, словно сбросил с души тяжелый камень, зашагал бодрее, чтобы быстрее попасть домой. Попрощались с Николаем без лишних слов. Каждый спешил к себе со своей радостью, где их ждали с нетерпением. И каждому хотелось побыть сейчас одному, передумать случившееся, чтобы все улеглось в душе и встало на свои места. 
Даже зимний вечер казался теперь Николаю добрее и теплее, чем несколько часов назад. Уже не знобило его, как раньше, и не было злой обиды за себя, не подсасывала горькая тоска, которая не давала ему покоя с самого утра. Он вдруг почувствовал огромную усталость, как будто за этот день прожил целую вечность. Ему не хотелось ни говорить, ни есть, ни знать что-либо еще, ни рассказывать обо всем Клавдее. У него было одно желание – поскорее лечь спать, чтобы забыть все неприятности минувших дней, которые высосали его до самого дна, опустошили все его нутро и оголили до самого больного нерва, который пульсировал где-то там, глубоко внутри, куда и сам он еще боялся заглянуть.
Клаха встретила его немым вопросом. И он так же, взглядом ответил на него. Раздевшись, он вынул из кармана деньги и показал ей, затем засунул их обратно и показал рукой на кровать. Клаха поняла его, и также безмолвно начала разбирать ее.
Когда Николай лег, она тихо присела у него  в ногах, ожидая, что теперь он заговорит с ней. Но Николай по-прежнему молчал. Тогда она незаметно  погладила его по одеялу, словно боялась,что он рассердится на нее и прогонит. Но он, казалось, не заметил ее жеста, а только глубоко вздохнул, как вздыхают, когда минуют большие страшные переживания. И она неуклюже соскользнула от него и заковыляла, неся перед собой свой большой живот.
- Ну, спи, - еще успел услышать Николай перед тем, как сон унес его в свою глубину, - спи родимый…   
                15
Лексею было тревожно. Всю дорогу ныла у него в груди непонятная тоска. Он старался стряхнуться от нее, держался весело и улыбчиво и даже шутил с попутчиками, но в глубине души у него постоянно екало сосущее, как червь, чувство тревоги. Со стороны казалось, что он мужик простой, деревенский и недалекий, но вглядевшись, можно было обнаружить в глазах природный ум, смекалку и добротную крестьянскую хитрецу, так присущую русским людям.
Лексей то и дело хрустел в кармане толстым конвертом с адресом, по которому жил Николай с невесткой. Ему представлялось, как они обрадуются, когда он неожиданно появится в их дверях и как они все, наконец, соберутся за столом, как когда-то в Садках. Из его мешка сладко тянуло пахучим  деревенским салом и солеными огурцами, пропитанными чесноком и смородиновым листом с хреном. Он тихонько пихнул ногой стоявший под столиком мешок с картошкой и удовлетворенно крякнул от  удовольствия. Урожай в тот год был отменный,  и картошка уродилась на славу. «Поди, соскучились по свому-то, - подумал он, - экая картошка ядреная, бревно и токмо. Разварится, точно роза какая… У их-то тута земля жидкая, тошшая, не то что нашенская. Не уродит тако ни в жисть. Вота и пущай порадуются от своей землицы хоща чуток».
Поезд тащился медленно, и Лексей, не привыкший к дальним дорогам, порядком устал. Он вертелся на своем месте, постоянно выходил в тамбур и чувствовал себя усталым и разбитым. «Хужее, чем в валялке, - мыкался он. – От безделья-то осатанешь навовсе, не знашь, куды и деть себя. Сидишь на заду, пялишься в окно да языком чешешь, а будто возы возил, тако тя корежит всего…»
Чем ближе подъезжал он к месту, тем больше волновался и дергался. Когда же за окном показался перрон и поезд остановился, он почувствовал, как сердце его застучало сильно и часто, словно кто-то колотил его в грудь кулаком. Выйдя из вагона, он первым делом оглянулся вокруг себя. Суета и множество снующих людей с поклажей растревожили его еще больше. Он никак не мог справиться с волнением и не понимал, что  так могло его тревожить.  Взгромоздив на себя мешки и прихватив в правую руку бидон с яйцами, он медленно двинулся к выходу из вокзала.
Вечерняя Москва толпами текла с работы домой, осаждая попутный транспорт. С лица Лексея, красного от натуги и волнения, ручьями лил пот. Взгромоздившись на извозчика, он молча сунул ему в руку конверт с адресом.
- Поезжай-ка, мил человек, - сказал он, усаживаясь поудобнее в повозку, - сделай милость, довези до места. Не то и заплутать тута не грех. Людишки-то здеся, точно муравьи, тако и снуют взад-вперед. Инда пропасть, сколь их…
Когда остановились возле красного кирпичного дома, Лексей тяжело вывалился из повозки и, расплатившись с извозчиком, зашагал к  дверям, из которых то и дело выходили и входили незнакомые ему люди. На него смотрели понимающе и с любопытством. Он еще раз прочитал адрес на конверте и направился к двери. Увязавшиеся ребятишки довели его до места, и тут, стоя у самого порога, он внезапно понял, что трусит, боится толкнуть эту незнакомую ему дверь, за которой слышались до боли родные голоса. Он покашлял для деликатности и, наконец, постучался. Дверь распахнулась, и тут же с порога Николай повис на нем всей своей тяжестью, заключив его в свои могучие объятия.
- Да како жа энто, - приговаривал он, улыбаясь и целуя его в щетинистую щеку.- Точно снег на голову. И не написал ничаво, мы бы встренули с Ванькой. Устал, видать, за дорогу-то.
Николай испытывал такую радость, которой не было у него давно. Именно сейчас, как никогда, хотел он видеть отца, слышать его голос, просить  совета. Даже Клаха расплылась и расцеловалась с ним, словно давно ждала этой встречи, и теперь весело суетилась возле стола.
- А ты все така жа, - заметил Лексей, - все с пузом. Инда клепаешь их, како гвозди, - он похлопал ее по круглому животу. – Одних мы с бабкой ростим, други ужо на подходе, тако что ли?
Клаха улыбнулась. Она понимала, что свекор приехал не просто так, чтобы повидаться с ними, а еще и со своими делами, которые, скорее всего, и привели его к ним в Москву.
- Ванька-то заходит к вам, знаетесь с им? – Полюбопытствовал Лексей. – Али тако просто от случая к случаю? – Он внимательно поглядел на сына. – Живете то меж собой дружно, бабьих-то раздоров меж вами нетути?
- А чаво нам делить, - откликнулся Николай, - ходит Ванька, и я к ему хожу. Клаха, правда, не охотница до гостев, зато промеж них с Машкой и дури никакой. Кажная себе хозяйка. Вота ноне ужо нет, а назавтре враз Ванька прискочит, ужо на службу звякнем, али тако Клаха сбегат. Тады ужо и поговорим, как надоть.
За столом, выпив по первой рюмке, Лексею полегчало. Все напряжение, в котором он находился целый день, потихоньку отпускало его. И теперь он чувствовал блаженную расслабленность во всем своем теле. Он неторопливо рассматривал маленькую комнатку и ее обстановку: кровать, столик с двумя табуретками, грубо срубленный шкаф и тумбочку, в которой хранилась нехитрая утварь и на которой стояла обшарпанная швейная машинка.
- А Клаха-то выправилась, - одобрительно произнес он, отправляя в себя вторую рюмку, - не дергатся теперича. В портнихи, значит, заделалась, ну, и како, годится али нет?
- Портки да чаво попроще сошью, - улыбнулась Клаха. – А энто ушло, спасибочко дохтуру тому. Машинка-то по его наущению куплена. А мне то и забава и дело здеся, без ее-то чокнесся сидеть тута… Рази жа, папаня, энто дело без роботы сидеть? Вота вспомню я, како мы тады все вместе, ажник душа заноет. Руки-то чешутся, сами в роботу просятся.
- Молчи ужо, роботница, - усмехнулся Лексей. – Вона твоя робота, зараз выдашь на гора, куды тута деваться с им? Народу, точно в муравейнике, робят полно, орут все, а места им нетути. И ваша-то комнатенка мала больно, чисто скворешник какой… Токмо на жердочке и сидеть. Повернуться, вишь, некуды, чтоб чаво не зацепить. – Он поерзал на месте. – Маловаты хоромы-то…
Николай засмеялася. Он и сам ощущал себя так же, как отец, когда впервые оказался в этой комнатенке, и теперь прекрасно понимал, что он чувствует после своего деревенского приволья.
- Пообыклись, - добродушно осклабился он, - быват ишо хужее. У Ваньки тож не лучшее. Хоша не с другими и то хорошо. А быват, в одной комнатушке куча ишо, тако и навовсе сесть некуды. Я-то, вишь, папаня, ко двору им пришелся, мастер. Вота они чуток мне и пособили. И то боле авансом. А Клаха, - взгляд его посуровел, - родит скоро. Инда говорил ей ужо, что ехать к вам надоть, уперлась, стерьва. Ни в какую не хочет. Вота ты бы, папаня, сказал ей, чтоб не фардыбачилась дюже. Сам жа вишь чаво тута. Куды жа ишо дитев? Да и тама, како без матки растут, хоша бы глянула съездила. Не ровен час, забудут навовсе, чаво тады делать будешь? – Лицо Николая стало строгим и даже сердитым. – Баба ведь жа, не мужик, понимать должна.
Клаха напыжилась и молчала. Она гладила свой большой живот и понимала, что муж прав, но и сдаваться без боя не хотела. В том, что свекор встанет на сторону сына, она не сомневалась. Но душа ее по-прежнему начинала ныть от одной только мысли, что Николай останется без ее острого глаза, а тогда…Глаза ее наполнились слезами, и она торопливо зашмыгала носом, пытаясь всеми силами удержать их.
- Ну, вота, ужо и сырость развела, - закряхтел Лексей, - рази жа так можно? Колька те дело говорит. Детишков посмотришь, родишь при Дарье, нешто тама хужее тебе будет? А посля посмотришь, како дело покажет. Куды ему деться? Настрогал дитенков-то… Да вота ишо што. Не за просто тако приехал я. Мы-то с матерью тожа задумку имеем сюды перебраться. Не враз токмо. – Лексей помолчал, собираясь с мыслями. – Вота гляну, чаво тута, прикину со всех сторон. Я, мил сынок, все сперва на зуб попробую, допреж чаво решать окончательно. Тута торопиться не надоть. Ваньку посмотрю, к ему схожу. Поговорим сообча. Энто, сынки, враз не деется. Ежели нам, тако скворешник ваш не подойдет никак. Каку-никаку, а хатенку надоть иметь, вота задача кака… Шурка опять жа одна ишо. Братья повырастали, - он махнул рукой, усмехнувшись, - токмо толку того нетути, какого надоть от них. Да и мне тама воли не дают, жмут со всех сторон. А силушки-то ужо не те, - Лексей вздохнул. – Сколь мог держался, а теперича чую все, пришел конец мне. Вота мы с матерью и порешили, что надоть ехать мне. Огляжуся, что к чему, да и сюды…
Николай слушал отца и изредка поглядывал на него, отмечая про себя, что он постарел, усох и ослаб, хотя все еще был крепок. При упоминании о братьях он ухмыльнулся той кривой улыбкой, которая означала у него презрение. Однако вскользь упомянутая Шурка, заставила его улыбнуться, и он только покачал головой на отцовы слова. На Клаху же он не глянул ни разу, боясь ее внезапной слезливости, а только молча кивал, соглашаясь с доводами отца.
- Сурьезные дела, папаня, - проговорил он и посмотрел на отца, - завтре Ваньку приташшим, тады и решим, како делать нам. Он в иных делах лучшее меня знат, даром что мы ево в дурачках считали. Нахватался среди своих чему, довольный собой…А мне, батя, тож тута воли на дают, - он вздохнул, - прознали про нас, вота и жмут. Тож пакости всякие норовят сделать, токмо уши в остро и держи. Вона Васька…- Отец напрягся, и Николай запнулся, понимая, что чуть не проговорился, и, не зная еще, нужно ли говорить обо всем отцу, - …тако и сгинул, ишши ветра в поле, - Николай решил пока промолчать. – Теперича энто раскулачье за нами тако и идет по пятам, ажник горло перехлестыват. Всяка гнида тебя тычит, ежели чаво, вота,  папаня како…
Лексей не ожидал такого поворота дела. В письмах было все гладко, а теперь он понимал, что не все так хорошо, как хотелось бы ему и сыновьям. Он слушал внимательно, то хмурясь, то озабоченно взглядывая на Николая. При упоминании имени старшего сына он испытал внутренний толчок и почувствовал, как сердце его замерло и похолодело, отдаваясь  во всем теле неровной противной дрожью. Он понял, что Николай ему врет и на самом деле знает, что случилось с Василием. Как только Николай закончил свой рассказ, он строго и пристально посмотрел ему в глаза и чуть слышно  спросил:
- Чаво с Васькой-то?.. Да ты мне не ври, чую я, знашь ты все… Говори, не боись, я, чай, не маненький, в случае чаво реветь не стану…
Николай переглянулся с Клахой, как будто просил у нее совета и поддержки. Но Клавдея только махнула рукой и прикрыла свой рот ладонью, как бы говоря ему этим, чтобы он делал, как знает. Лексей не сводил с сына глаз, ожидая ответа, и Николай решился.
- Вота чаво, папаня, - начал он осторожно, - знаю я про Ваську, токмо он сам велел никому ничаво не говорить, потому Ваньке я ничаво и не сказал. А вота Клахе токмо чуток, да и то… Васька-то ране меня тута оказался, да влип, зараза. Спер тута шерсти и попался, вота ево и поперли с места. Выгнать хотели, да баба евоная уговорила. Оставили в грузчиках, токмо толку от энтого мало, пить Васька зачал. Меня-то увидел, не токмо не обрадовался, а вроде как навовсе одичал. Видать, сильна у него обида на всех. Тако ни разу и не встренулся с Ванькой и мне говорить о нем запретил, даже вам писать и то не мог. Ево, вишь, и так-то допекали, лысый у нас тута один. А ужо како малой наш с Садков про все рассказал, тако, видать, и навовсе жисти не стало. Ушел Васька отсель, а куды, один бог и знат… Тако теперича и, правда, ишши ветра в поле.
Лексей ничего больше не сказал и не спросил, По его окаменелому лицу пробежала тень, и Николаю показалось, что он еще больше постарел, так сурово было его выражение. Он не тревожил отца, давал время ему собраться с мыслями и пережить то, что услышал. Жалел ли он Василия, испытывал ли перед ним угрызения совести, Николай понять не мог. Расспрашивать его было бесполезно, а потому в комнате воцарилась тоскливая тишина.
- Вота, значит, каки тута дела, - первым нарушил молчание отец. – И тебя допекают завидухи. Энто, Колька, тако и всегда. Ежели не могут другим чем взять, тако и норовят пакость сотворить, да исподтишка, за спиною… Инда в глаза-то ти-ти-ти, а за глаза – мать твою ети!.. Думашь, друг, али просто хороший человек, а он-то первый пакостник. Вертится возля тебя, враз и не догадашься, кто таков. Ты тута, Колька, уши не топырь, в оба гляди. Они от тебя навряд отстанут теперича, особливо ежели ты где промах дашь. – Николай заерзал. – Чаво, угадал я что ли? – Сурово спросил отец. – Ну, дык бей до конца!
- Промах-то какой, - с неохотой ответил сын, - дань я им платить отказался, в ихнюю обчую кассу. В жисти лодырей не кормил и счас на своем горбу никого таскать не буду! – Николай зло сверкнул глазами. – Пущай хоша взбесются все, все едино не дам! У их тута воровской закон, а я в энто дело влазить не хочу. Вота как!
- Съедят они тя здеся, - задумчиво произнес Лексей. – Тако не прощают: либо с ими, либо – вольному воля! Вота ты супротив всех пошел, а они под тя черпачок подведут, ты и знать не бушь, кады да чаво. Може, они тако и Ваську-то съели, откель тебе знать про то… Васька-то попроще тя…
- Тако что жа мне теперича, на горбину их себе сажать, раз тако дело? – Взъерепенился Николай. – Сам жа сколь раз говорил, деньгу на ветер не пускать, а тута нате, берите за ништо… а я ишо напарю себе… тако, что ли, папаня?
Николай встал и заходил по комнате. Глаза его горели яростью, и Клаха боязливо жалась на кровати, ожидая самого худшего. Выпивка уже ударила ему в голову,  и теперь он еле сдерживался, чтобы не крикнуть.
- Уходить тебе  отсель надоть, самому, - отрезал отец, - все едино не дадут они тебе покоя. Не мытьем, так катаньем изведут. Известное дело. Покель ишо время есть, присмотри чаво. Може, лучшее будет. А ужо как попрут, тама поминай, как звали! Не то и вовсе под  монастырь подведут…
- А жить иде, дитев кормить,  - Николай ерепенился все больше, - ты что ли будешь? На тя, папаня, не во гнев тебе будь сказано, у меня тож надежи нетути. Ноне ты тако скажешь, назавтре слова обратно возьмешь. А у меня вона она, - он показал на Клаху, - ишо один рот готовит. И самому пожить ой, как охота лучшее!
Николай распалялся все больше. Клавдея решилась вмешаться, пока не разгорелся настоящий скандал. Она встала с постели и начала прибирать стол, на ходу выговаривая, ни к кому не обращаясь.
- Хватит ужо ноне разговоры вести, вота завтре Иван придет, тогда все и переговорите. А счас выпимши помолчали бы, вона, небось, соседи-то слышат, како орете оба…
Слова ее подействовали. Ни Лексей, ни Николай не хотели, чтобы их семейные дрязги были всем слышны и известны. А потому оба благоразумно замолчали и притихли. Клавдея домовито сновала по комнатенке и соображала, куда положить свекра: на свою кровать или же постелить ему на полу. Она неловко начала стаскивать с кровати казенный тюфяк, уже сбившийся в некоторых местах от времени, и раскладывать его на полу, из-под руки поглядывая на мужа и ожидая его решения.
- Мы на полу ляжем, - сказал Николай, - папане  - кровать. Небось, замаялся в дороге, тако пущай выспится, как следоват.
Лексей отрицательно замотал головой и показал на живот Клахи.
- Негоже ей на полу кататься, ужо Клаха на постель ляжет,а мы с тобой как-нибудь и на полу переспим. Вона, каков тюфяк-то здоровенный… Да ты, Клаха, особо-то не прыгай возля меня. Я счас, како бревно, бухнусь – и нет меня! И подушку свою себе оставь, я, вона, шапку под голову положу, мне и хватит. Да тулуп наверх, то-то и тепло, ажник в печке…
Он неуклюже улегся на тюфяке и заворочался, устраиваясь поудобнее. Сбившаяся неровная вата буграми горбилась под его спиной, и он елозил по тюфяку, ища ровного места.
- Чаво, папаня, неловко? – Смешливо спросила Клаха. – Може, все ж ки на кровать пойдешь?
- Знамо, не перина, - ответил Лексей, - в бока-то точно кто кулаком сучит. Вота ужо приеду домой, накажу Дарье, чтобы она вам перинку собрала с подушками да чаво ишо на развод хозяйства. Инда с энтой матрасиной токмо мозоль на жопе наживешь…
Наконец, он угомонился. Николай прилег возле него и теперь отчетливо  слышал его тяжелое сиплое дыхание. Ему хотелось поговорить с отцом еще, но он отвернулся от него на бок, засопел и вскоре залился звучным гортанным храпом. Николай не будил его, хотя слышал, как кряхтит Клавдея, которая тоже не могла никак заснуть и ворочалась на кровати, бережно переваливая свой большой живот. Он снова и снова перемалывал весь свой разговор с отцом, спрашивал сам себя, прав ли он был и не мог дать никакого ответа. Ему было жаль отца. Он быстро старел и слабел, и теперь, когда они были вдалеке друг от друга, это особенно бросалось в глаза. Николай уже не робел и не молчал перед ним, как раньше, но почему-то именно сейчас хотел знать мнение отца и его совет. Он прижался лбом к теплой отцовой спине и ощущал всем своим телом, как клокочет у него внутри дыхание, вырываясь наружу громогласным храпом. От отца пахло домом, потом и чем-то еще из далекого детства, что он уже давно забыл здесь за суетой повседневной  взрослой жизни, к которой так наивно торопился еще несколько лет назад.   
Николаю вспомнилась мать, и ему стало стыдно, что они даже не вспомнили про нее сегодня, занятые своими делами, а только вскользь упомянули и то из-за прозаичной перины, о которой заговорил  сам отец. И глаза его повлажнели слезами, которых он сейчас не стеснялся. И лицо Шурки выплыло откуда-то из тумана, круглое, смеющееся и  доброе, с ее веселым взглядом и носом-кнопкой, на который так всегда хотелось нажать. Он вдруг ощутил огромное желание уехать из этого большого города, не ставшего ему родным и близким, обратно туда в Садки, где всем им было так хорошо, что они даже не понимали этого тогда. А поняли только теперь, когда всех их разбросала жизнь по разным сторонам, и уже нет возможности сойтись  вместе, как когда-то…
Всю ночь крутились в голове Николая воспоминания, не давая ему забыться и заснуть хоть немного. Все перебрал и передумал он в эту ночь. Несколько раз мысленно просил прощения у отца и матери, наверняка зная, что утром никогда не скажет  отцу тех теплых слов, которые говорил про себя. И, слыша, как скрипит под Клахой кровать, теснее прижимался к отцову боку, стараясь навсегда запомнить его тепло. И даже всегда суровая мать, не ласковая с ними, детьми, представлялась ему издалека чем-то необыкновенно нежным и добрым, чего он раньше не замечал и чего так подспудно искал в каждой встречавшейся ему на пути женщине.
Она, так схожая внутренне с Клахой, виделась ему теперь совсем по-другому, тем, что хотелось ему видеть в ней. И сердце его, огрубевшее от суровой жизни, размягчалось, как воск, который таял на жарком солнечном свете. Николай желал, чтобы ночь эта длилась дольше, даря ему тихие сладкие воспоминания, от которых он никак не хотел уходить и потерять с неотвратимостью наступающего нового дня.
                16
Дома Иван подробно рассказал Марии все, что произошло с ним и Николаем. Он торжественно вынул из кармана бумажник полового и положил его перед ней. Машка недоуменно посмотрела на мужа, не решаясь дотронуться до пухлого желтого прямоугольника. Иван весело подвинул его к ней.
- Да ты глянь, Мария, - сказал он, - вота теперь и тебе купим, что хошь, пожелай токмо.  Мне зараз такая охота тебе подарок сделать, ажник руки чешутся. Платье тама или ишо что по женской части, ты не стесняйся. Кады бы не было, а то деньги-то дармовые. Всех дыр все едино не заткнешь, так хоша тебе радость будет.
Мария робко взялась за бумажник. Он был непривычно тяжел, мягок и пахуч новой хорошей кожей. Она отвернула его и потянула несколько купюр. Разноцветные, аккуратно сложенные одна к одной, они послушно поползли из своих отделений, приятно щекоча ей пальцы. Машка улыбнулась.
- Тако тута много их, - добродушно сообщила она мужу, - не то что на платье, а и на что другое хватит. Вона сколь их, - она все вынимала и вынимала купюры.
Разложив их вокруг себя, она внезапно испугалась, зажала рот рукой и вопросительно посмотрела на мужа.
- Боязно токмо, Ваня, - сказала она, - люди бают, что легкие деньги счастья не приносят. А тута вон како дело… Бросил он ево вам, - она ткнула в бумажник, - навроде капкана, а вы с Николаем и попалися. Вота и вы с им теперича по одной половице ходите. Он вор, а и вы не лучшее…
Она начала сгребать деньги в кучу и складывать их обратно. Иван молча наблюдал за ней. Аккуратно закрыв бумажник, она пододвинула  его к Ивану и встала.
- Снеси-ка Ваня назад ево, к хозяину, - тихо проговорила она, не поднимая на мужа глаз. – Свое вы вернули, а энто не к добру. Единый раз замараешься, так опосля всю жисть не отмыться, липкие они, энти деньги, склизкие…
Иван вспомнил свое первое ощущение, когда он взял бумажник, и снова ощутил на душе тяжелое мучительное чувство, разрывавшее его нутро. Ему хотелось оставить деньги у себя, тайком от Марии, и потом, тихонько от нее, купить ей подарок или что-нибудь в хозяйстве. Но другой его голос вторил марииному и совестил его за такие думы и этот поступок. Он безропотно сунул деньги в карман, и во весь вечер больше не упомянул о нем ни слова. Ничего больше не сказала и Мария, как будто и не было этого никогда.
Иван старался не показывать вида, что в душе его творится полный разлад. Он по-прежнему шутил и, казалось, забыл про их разговор, как про дело решенное. Но утром Мария, собирая его на службу, как бы невзначай бросила ему перед уходом:
- Ты отдай энто,Ваня, ноне жа и отдай. Тебе враз легшее станет. Не то как затянешь, тако и жди чаво худого. С  ворованного счастья не дождешься.
Иван согласно кивнул и поспешно вышел из дверей. Ему было почему-то особенно стыдно сейчас перед Марией. «И черт меня дернул взять энтот бумажник, - ругал он себя, - а все Колька… бери да бери…А Машка права, коли душа не лежит, так и неча зариться на чужо добро. И половой энтот, слизень поганый, и деньги таки жа…»
Весь день на службе ломал он голову, как пойдет вечером в чайную и отдаст проклятый бумажник половому. Он то напускал на себя строгий и неприступный вид, то терялся в нерешительности, испытывая за свой поступок стыд и ужас перед этим презираемым им половым.
В чайной было спокойно и людно, как всегда. Половые резво сновали между столами, ловко прислуживая своим клиентам. Своего знакомого среди них Иван не увидел. Тогда, подозвав одного из них, он тихо и осторожно спросил про него. Половой сразу узнал Ивана и в испуге отшатнулся.
- Так рассчитали его сразу, - запинаясь, ответил он. – Нет его здесь. У нас строго, если так… у нас не терпят такого… А уж когда власть, - он уважительно посмотрел на Ивана, - и вовсе нет никакого прощения. Сразу рассчитали…
- Ну, и где же он теперича? – Вздохнул Иван. – Дело у меня к нему важное. Да ты, паря, не бойся, - он ободрил струсившего полового, - вота, забыл он кое-чаво, отдать бы надоть. – Он похлопал по ладони вынутым бумажником. – Тако где мне его найти?
Половой воровато оглянулся.
- Нам оставьте, - услужливо предложил он, - зайдет, может, по старой памяти, а мы в целости и сохранности передадим, уж будьте уверены.
Иван отрицательно покачал головой.
- Нет, брат, уж я сам как-нибудь… Тако ужо ваше дело тащить, что плохо лежит. Поди потом докажи, что отдал, тако или нет?
Половой покраснел. Он нервно потеребил висевшее на руке полотенце и, понизив голос, почти шепотом тихо произнес:
- Воля ваша, конечно, но только тут ему больше делать нечего. Так и ходить попусту вам сюда ни к чему. А если вернуть ему вещичку хотите, то, - он сделал паузу и хитренько посмотрел на Ивана, - он вас и сам найдет, как сможет. Об том не беспокойтесь.
Половой быстро удалился с таким видом, как будто беседовал со старым добрым знакомым, улыбаясь во весь свой рот и лоснясь круглыми бритыми щеками. Иван засунул бумажник обратно в карман, кляня себя, на чем свет стоит. Ему поскорее хотелось отделаться от него, а он, как заговоренный, оставался с ним. Отдавать же его в чужие липкие руки Ивану не хотелось, не было у него  уверенности в этом осторожном и, наверняка, много знающем половом. Раздосадованный своим промахом, Иван шагал недовольный и озабоченный. Бумажник жег его карман, как уголь, и он то и дело ощупывал и двигал его, как будто он и впрямь мог прожечь ему одежду.
- Сорвалось у меня, Мария, - признался он жене за ужином. – Нетути того парня, сбежал со страха. Спрашивал я про него, да куды тама. Знают, конечно, токмо не скажут ничаво. Такой народ фартовый… держут дружка дружку. Ежели, говорят, нужен он тебе для дела, то сам найдет, жди, мол. А где, кады – про то догадайся сам! Вота и таскай его теперича, береги, покель не отдашь.
Мария ласково погладила его по плечу.
- А то теперя ево забота. За деньгой-то, небось, своей придет. А ты себе голову не морочь, сказано найдет, тако найдет. Дай-ка приберу до поры, у меня места не пролежит…
Она сунула бумажник среди своих нехитрых пожитков и улыбнулась Ивану. Ее худенькое бледное личико смотрело на него с нежностью и заботой. И Ивану стало необыкновенно тепло и уютно от этого ее женского доброго взгляда, отогнавшего от него всю тревогу и душевный разлад, с которым он жил последнее время.
Он и впрямь перестал думать о предстоящей встрече, заново погрузившись в свои текущие дела и жил теперь привычной ему жизнью, совершенно перестав думать о том происшествии.
Встреча произошла внезапно. Почти у самого дома подошел к нему незнакомый парень и остановил его, попросив прикурить. Иван развел руками.
- Не курю, браток, извини ужо.
- А ты не торопись, мил человек. – прошелестел парень, - здесь подожди, покури. Помнишь, кого спрашивал? Придет он…
В темноте вечера парень исчез так же незаметно, как и появился. Иван огляделся вокруг, но никого не увидел. Он отошел в сторону и встал у стены дома, полагая, что теперь непременно увидит, откуда выйдет половой. Зябко поеживаясь, он оглядывал прохожих, торопливо бегущих мимо него. Но время шло, а полового все не было. Иван уже здорово окоченел и думал, что над ним зло подшутили в отместку, когда к нему подошла закутанная фигура с высоко поднятым воротником, спрыгнувшая с пролетки.
- Заждался, начальник? – Услышал Иван знакомый  насмешливый голос полового. – Ничего, служба ваша такая. Мы бегаем, вы догоняете. Мы от вас, вы за нами. Какое дело у тебя? Бумажничек решил отдать или еще что?
- Теперя ты погоди, - дрожащим от холода голосом произнес Иван. – Дома у меня твой бумажник, а боле к тебе дел никаких нетути. Схожу счас, недолго.
Иван перебирал замерзшими ногами, не чуя их под собой. Вбежав в свою комнатенку, он только и бросил жене:
- Где?
Она поняла его без объяснений и, порывшись в шкафчике, вынула знакомый желтый бумажник, который Иван тут же сунул за пазуху и опрометью выскочил на улицу.
- Вота, держи, - сказал он и подал половому деньги. – Все тута, окромя тех, что ты украл в тот раз. Боле ничаво не пропало, можешь пересчитать. Забери ево к  ядрене хрене, не лежит душа к вашему добру. Вона и Машка моя тако жа говорит. Да боле не попадайся, не то быть тебе, паря, далече отсель и надолго.
Половой взял бумажник и неторопливо, по-хозяйски прошелестел пальцами по купюрам. Затем засунул его за  пазуху и ухмыльнулся.
- Добро, начальник. Советы те мы слышали уже не раз. Это уж как кому на роду написано. Среди вашего люда тоже барахла хватает. Не все такие, как ты. Может, больше не встретимся, а на всякий случай запомни, понадоблюсь или еще что, спроси в чайной  Чичу, найдут меня. А тебе пока от меня подарочек: папаша твой приехал, в гости сбирайся к брату.
Он снова вскочил на подъехавшую пролетку, и прежде чем Иван успел сообразить, что он ему сказал, скрылся из вида. Иван отер горстью снега загоревшееся лицо и зашагал к дому, на ходу соображая, следует ли говорить об этом Марии.
- Отдал? – С тревогой спросил она, когда он вошел, замерзший  и растерянный.
- Отдал, - ответил он, - все теперя. Да сказал,что папаня приехал к Николаю, в гости, мол, сбирайтесь. – Он посмотрел на Марию. – Не знаю, верить али нет.
Машка перекрестилась.
- Ну, и слава те! – Сказала она. – А насчет папани завтре покажет… Небось, ежели приехал, мимо нас не пройдет. Своя все ж ки кровь…
Ивану хотелось тут же поехать к Николаю и узнать обо всем, но Мария удержала его. Было уже довольно поздно, а она опасалась за мужа.
- Мало ли чаво, - увещевала она его, - видать, они и за тобою и за Колькой следили, раз тако… Не ровен час, случится что, мне тады куды деться с дитем?
Ее слезливый тон и умоляющие глаза подействовали на Ивана охлаждающе. Пыл его поостыл, и он, обняв жену, стал тихонько приговаривать ей на ухо, словно уговаривал маленького ребенка.
- Подожду до утра, не боись, и впрямь чаво счас людей зря теребить. Да и мне завтре на службу рано, вота к вечеру и посмотрим, приехал  ай нет…
Ранним утром вихрем налетел на них Николай. Румяный с мороза, он поднял еще спящего Ивана громким окриком. Ввалился в комнатенку большой, шумный и веселый. Иван сразу понял, в чем дело, и, вставая с постели, сразу опередил брата.
- Папаня, значит, приехал, - сказал он и обнял Николая. – Не выдержал батя, сам примчался посмотреть, како нам тута живется? Ну и что? Доволен али нет?
Николай изумленно смотрел на него и на смеющуюся Марию, которая заговорщически улыбалась мужу.
- Откель знашь? – Растерянно спросил Николай. – Папаня вчерась, как снег на голову,  приехал. Глянули – а он ужо в дверях стоит, ни письма, ни весточки. Вот он! Про вас-то спрошал, как жа, про Ваську тож, а вот откель вы прознали про ево, ума не приложу.
- А у нас тута своя теперя почта, - Иван подмигнул Машке, - вчерась и узнали. Я ужо было собрался к вам, да она отговорила, упросила до утра погодить. Мало ли, мол… А ты ужо и тута ранним  петухом… - Он торопливо собирался. – Скажи папане, что буду вечерком вместе с Машуткой, пущай ишо маненько подождет. Радость-то нежданная всем, - и обращаясь к жене, прибавил, - а не соврал малой-то…
Николай быстро уловил в словах Ивана недосказку, но расспрашивать не стал. Он тоже торопился на фабрику, и сейчас ему было недосуг обдумывать ивановы хитрости. После разговора с  отцом в голове его появились новые мысли, которые мало-помалу начинали точить его изнутри. Да и пересказывать наспех вчерашний разговор с отцом Николай не собирался.
Он по-прежнему сторонился других вальщиков, но стал осторожнее. Начальству на глаза не лез, и даже со старшим мастером Ляховым старался разговаривать кратко и только по делу. Васюков пока его не трогал, а мальчонка, высветивший их с потрохами, вел себя тихо и неприметно, несколько раз при встрече отрицательно качая головой. Стоя у валяльного стола, Николай обдумывал отцовы советы, автоматически катая валенок своими огромными черными руками. Занятый своими мыслями, он ничего не видел, не слышал и не желал знать.
- Слыхал я, Николай, папаша к тебе приехал, - неожиданно подкатил к нему Ляхов, - дело житейское. Он ведь у тебя впервой, так что ли? – Внезапный вопрос застал Николая врасплох. Он вздрогнул и покосился на старшего мастера. – Да ты что испугался так? – Рассмеялся тот. – Наших что  ли мало в общаге? Вот и сказали…
Николай и действительно перепугался. Утреннее сообщение Ивана удивило и насторожило его, и теперь он лихорадочно соображал, кто же успел из фабричных ему обо всем рассказать.
- Приехал, как жа, - сказал он, все еще подозрительно глядя на мастера. – Как гриб из-под земли… и не ждали вовсе, а он тут, как тут… Инда теперича и не повернуться в каморке нашей. Не привык папаня к теснотишше такой, не ндравится ему энто… Супротив свово-то дому…
Ляхов похлопал его по плечу.
- Супротив своего, конечно, - усмехнулся он, - да где же лучше взять. Так-то и то не всем везет, понимать надо. Проведать приехал что ли, или еще для чего?
Ляхов смотрел пытливо и пристально, так, что Николаю стало не по себе. Теперь ему казалось, что и Ляхов хочет о нем знать все и потому выпытывает о нем, что только можно. В другое время он охотно рассказал бы ему обо всем, спросил бы и его совета, но теперь затаился и отвечал неохотно, словно выдавливал из себя каждое слово тяжело и натужно.
- Всякие у ево дела… - Медленно цедил Николай. – Ну и нас тож… про дитев говорил, кои тама остались… тако всяко про себя…про мать…помаленьку поговорили…
Николай всячески старался отвязаться от старшего мастера, а он, как будто и не замечал этого, а все стоял и стоял возле него. Он задергался, не понимая, что ему надо, и оттого злясь и нервничая еще больше.
-… мне бы уйтить ноне поране… Папаню по магазинам поводить… пущай посмотрит жисть столичную… мамане чаво купит…сестре…
- Это можно, - проговорил Ляхов и беспокойно завертел головой. – Ты вот что, Буряков, ты обскажи отцу все, как есть... про Василия вашего скажи… не таись перед ним. Не любят тебя здесь мужики, сам видишь. Может сам виноват, может нет, а только трудно тебе будет… нехороший про тебя разговор идет промеж них… шел бы ты отсюда, а?.. – Он внезапно зашумел, завидев слоняющегося рыжего, и, ткнув для вида Николаю в недоваленный сапог, отошел прочь.
Рыжий заскользил восвояси, вертляво уворачиваясь, между валяльных столов. И Николай почувствовал, как  внутри его что-то заворочалось тяжелой злой обидой. «Попал папаня в точку, как в воду глядел, - кружилось у него в голове, - вота и до меня добрались. Видать, неспроста старший мастер про то сказал. Ему-то поболе известно, чем мне. Може, и Васюков чаво накапал, энта лысая крыса, чаво хошь удумает… Вота ужо вечером все обскажу и папане, и Ваньке, и Клахе. Теперича ей кровь неволя ехать домой придется. Куды жа с ей, ежели съехать с квартиры придется да заново все зачинать? Вота те и радость…»
В этот день он закончил пораньше, аккуратно сложил инструмент, замочил назавтра заготовки и, никому ничего не говоря, отправился домой. Мастера насмешливо смотрели ему вслед, а он шел, ни на кого не глядя, опустив голову, широким размашистым шагом. Ляхов согласно кивнул ему, когда он проходил мимо, тоже не сказав больше ничего.
Николай чувствовал, как в голове его начинает что-то шуметь и биться в висках, как кровь набегает по нему с жаром и душит его ватным комом в горле. Он расстегнул тугой ворот рубахи, сшитой Клахой, и, наскоро умывшись, выбежал с фабрики на улицу.
Морозный воздух клубами выходил из его рта, а он шел нараспашку, распаренный и красный, словно из бани, совершенно не чувствуя холода, пробиравшегося под его распахнутый тулуп. В голове его молоточками стучали слова мастера, и он никак не мог простить себе, что дождался этих слов, а не сам, первый, ушел от них, не доставив им всем радости пнуть его. Удушливый комок, давивший ему горло, не проходил, а подбирался все выше и выше, как будто и впрямь хотел задушить его. Николай хрустнул в кармане бумажкой и решительно зашагал к магазину. Там, у прилавка, он вынул наличность и, мельком пробежав по витрине, кинул продавцу горсть купюр.
- Водки, на все! – Рявкнул он, словно хотел выместить на нем всю свою досаду и злость, кипевшую внутри. – Да папирос пачку, вона ту, – Николай указал на красивую коробку, - дорогую самую.
Никогда до этого раза не курил он папирос или махры, не брал пример с мужиков, дымящих то и дело с бесконечными разговорами в перекурах. А теперь то ли с досады, то ли со злости, что все пошло у него под откос, то ли от обиды, которую не ждал именно сейчас, остервенело расковырял он эту красивую коробку, в которой ровными рядками лежали папиросы, и закурил. Затянулся он глубоко, и с непривычки закашлялся, задохнулся до слез, до горькой тошноты во рту, сплюнув обильную слюну прямо в снег.
- Экая зараза! – Вслух сказал он, досадуя еще больше. – За что токмо таки деньги берут, черти! Вонь одна да горечь, а боле ничаво нетути. – Он сунул початую пачку в нагрудный  карман. В остальных – в брюках, в тулупе и пиджаке – приятной тяжестью отвисали бутылки с водкой. Николай чуть приподнялся на мысках и потряс плечами. – Теперича порядок, теперича посидим, как следоват… Теперича, папаня, наговоримся вдосталь…
Клаха встретила его с чувством нескрываемого облегчения и радости. Весь день провела она со свекром, выслушивая его рассказы о детях и наущения о том, что ей непременно надо ехать домой. Клавдея терпеливо молчала, вымучивая из себя улыбки, когда он откровенно начинал ругать ее, про себя отвечая ему вздорно и грубо, как ей хотелось. Она боялась вслух сказать все, что считала нужным, перечить ему теперь, когда, по ее разумению, старик приехал вовсе неспроста. Изредка она вставляла несколько фраз, чтобы поддержать разговор или вызвать свекра на откровение и узнать от него что-нибудь, интересовавшее ее, но больше молчала, предоставляя ему полную свободу разговора.
Лексей же, поначалу скованный ее суровостью и долгой разлукой, постепенно расходился все больше, наступая на Клаху со всех сторон. Ему казалось, что она без их с Дарьей глаза избаловалась при Николае  еще больше, и теперь ее трудновато будет загнать в прежние рамки послушания, в которых у него всегда находилась его верная спутница. Терпеть же ее самостоятельность в своем доме Лексей позволить не мог не только потому, что считал это неприличным в ее положении, а просто из-за собственного мужского самолюбия, коим он ни в коем случае поступаться не хотел.
- Ты, Клаха, на себя больно много не бери, - внушал он ей, - вперед мужиков не лезь, пуп порвешь и токмо. Ты по хозяйству-то не больно норовиста, все кое-как, не те мысли у тебя…Дитев-то, вона,и не поминаешь вовсе, будто их и нетути,  а клепаешь их, точно блины печешь! Вяжешь Кольку-то по рукам и ногам. А ему счас и не до тебя вовсе… Не висла бы ты на нем теперича, дала бы мужику продыху чуть…ехала бы себе к Дарье, тама свои бабьи дела и обтяпала бы… А то ить мало ли чаво, а ты тута… С тобой ишо колупаться надоть. Не дело то…
Николай одну за другой выставлял бутылки с водкой. Клаха сразу почувствовала, что с мужем что-то не так, но ни о чем спрашивать не стала, зорко стрельнув по нему глазами и отведя их в сторону, чтобы свекор не заметил в них откровенного испуга.  Клавдея всегда боялась, когда Николай начинал пить, и теперь с ужасом глядела на выставленные пол-литра.
- Упредил Ваньку, - важно и чопорно заявил Николай, - ужо придут с Машкой. Вота, папаня, и нового внука поглядишь, иваново племя… Ну, и посидим. Покалякаем об жисти. – Он глубоко вздохнул, и этот вздох отозвался в Клахе тревожным толчком. – Все теперича и обсудим до самого конца, кажный со свово…
Лексей смотрел  на сына неодобрительно. Ему не нравилось, что он начинал серьезный разговор с вероятной попойки, а потому с ходу залепил ему увесистую затрещину, как бывало в детстве, когда ему что-то не нравилось в сыновьях.
- Не с того края ты начинашь, - слова его падали, как каменные глыбы, - не с того… С энтим делом таки штуки себе наживешь, посля не расхлебашь. – Он указал на бутылки. – Эк накупил сколь, точно тута гулянка будет. Рази я для того приехал? Мне энто тута не нужно, голова твоя садова… Али тако разговору нет, без ее проклятушшей? Ты ить, Колька, дурной пьяный, чисто дурак, чуру на тебя нетути из-за ее, а все тянешься к ей… Скрутит она тя в бараний рог, тако и не заметишь сам да и сунет, куды не надоть. Очухаешься, да поздно будет… - Он посмотрел на Клаху. – Вона, ее пожалей с дитями, ежели себя не жалко да жисти своей дурной… - Он постукал себя по лбу. – Вота Ванька придет, може, вдвоем с им уразумим тебя, да бабы ежели помогут ишо…
Николай мрачно посмотрел на отца и Клаху. Ему было неприятно, что отец говорил все в ее присутствии, и он злился на него, сопротивляясь всем своим нутром его обычной отцовской непререкаемости, которую так любил Лексей.
- Ты, батя, тута не командуй, - глухо проговорил он, - ты тута гость, тута я хозяин. Стало быть,мне  и решать, како да чаво… Вышло твое время ноне, а ты все по-старому норовишь. Все кажного тычешь да учишь. Не, папаня, теперича меня ужо обратно не загнать, и жисть моя другая, не твоя… А Ванька, чаво ему, он Ванька и есть… - Николай усмехнулся. – Сам все и увидишь.
До самого иванова прихода висела в комнатушке тяжелая тишина, нарушаемая только грузными шагами Клахи, снующей из комнаты в кухню, где варились картошка и яйца. Она собирала на стол неохотно, то и дело останавливаясь, как будто не могла что-то вспомнить. Лексей сидел у окна, отверувшись от сына и уже ничего не говорил. А Николай растянулся на кровати, положив под голову руки, и смотрел в потолок, думая свои мысли и совершенно не обращая внимания ни на отца, ни на суетившуюся жену, словно и не было их здесь рядом.
За окном было темно, только несколько тусклых фонарей освещали заметенный  безлюдный двор, по которому изредка пробегали прохожие. Лексей тупо всматривался  в темноту, прогоняя про себя тягучее киселеобразное время. Дни казались ему здесь долгими и нудными. Всегда привыкший работать, он не знал, куда себя деть, и по-настоящему маялся от безделья. Неприветливая и неразговорчивая Клаха еще больше усугубляла его ощущение одиночества и ненужности здесь, а последний разговор с сыном обидел его до самой глубины его строптивого сердца. Он, всегда отличавший Николая от других детей за сноровку и мастеровитость, никак не предполагал от него такого сопротивления и строптивости, а потому переживал это особенно болезненно. Ванька же всегда стоял у него где-то с боку, даже вдалеке от Николая, отчужденный им с самого детства и никогда не затрагивавший его отцовского чувства. Он и теперь ждал его без особой охоты и радости, а скорее из любопытства увидеть, каков он стал без него. Но размолвка с Николаем, тяжело хлестнувшая по его самолюбию, заставила его ждать Ивана с чувством скорейшей необходимости разрядить гнетущую ситуацию.
- Пропал гдей-то Ванька, - проронила Клаха, кутая кастрюлю с картошкой в одеяло. – Тако и простынет все. Шел бы без хвоста свово, тако давно ужо тута был бы.
Она уселась перед дверью и начала  нервно переставлять по столу тарелки, как всегда делают заждавшиеся гостей хозяйки.
- Да вона, кажись,  и идут, - оживился Лексей, тыча в окно пальцем и вглядываясь в темноту. – Он, ей-богу он! Евоная походка косолапая, а энто, значит, Машка рядом чирикат…ишь как прыгат возле нево с кульком-то…
Клаха подбежала к окну и тоже посмотрела в темноту двора.
- Они, - она обернулась к Николаю, - слазь ужо с постели-то. Вона идут втроем и малого тож тащут. Счас будет тута шуму.
Николай резво спрыгнул с постели и засуетился у стола. Лексей по-прежнему сидел у окна и не проявлял ни к чему никакого интереса, пока дверь не распахнулась и Иван прямо с порога не бросился к нему, оставив позади себя кудахтающую жену с сыном.
- Папаня, - он мял и тискал  отца в своих объятиях. – Папаня, приехал… Вота к месту-то, ко времени. Не видались-то сколь… Не чаяли мы, что приедешь, хоша бы написал сперва, мы бы встренули, подготовились. А то, вишь, все как …Маманя-то здорова ли, Шурка, братья?... – Иван никак не отпускал отца, как будто боялся, что он исчезнет так же внезапно, как и появился.
- Здоровы все, слава те, - отстраняясь от ивановых объятьев, проговорил довольный отец. – Живем поманеньку, кланятся все вам… Лексей уставился на Марию, окончательно смутившуюся и оробевшую перед его строгим взглядом. – Женка, значит твоя, - сказал он, внимательно ее разглядывая, - ничаво, выбилась вроде, в девках-то ужо больно костлява была, и счас не с Клахой сравнить, а токмо мяса чуток наросло… А энто, значит, ваше семя, - он выхватил из машкиных рук парня и подбросил его к потолку, - звать како молодца энтого? Ишь гогочет, не боится, пострел…
- Витькой назвали, - робко откликнулась Мария. – Да вы ужо полегшее, папаня, чижелый он теперича стал, кабы не уронить.
- Не уроню, небось, - сказал Лексей, продолжая подбрасывать внука. – Вота и ванькиного дождалися, считай теперича четверо у меня, вона Клаха ишо подбросит вскорости, - он обернулся на Клавдею, - мы в землю, а они наверх…
- Ну, вы садитеся все, не то простынет всё, - захлопотала Клаха, - с роботы жа, поди, голодны, како волки лесные. – Она размотала кастрюлю и раскладывала по тарелкам дымящуюся разварную картошку. – Вота, закусите-ка сперва, а потом ужо и разговоры пойдут. – Ты, Машка, мальца-то раскутай, пущай покель на постели елозит, неча ему за столом-то делать.
Она поставила на стол два пол-литра и села на свое место. Было непонятно, кто же теперь будет верховодить: Лексей сидел за столом смирно, потупив глаза в пол, а Николай, казалось, никак не мог решиться при нем на роль хозяина. Иван, не знавший, что до  него здесь произошло, нетерпеливо заерзал на месте и толкнул отца в бок.
- Ну, папаня, зачинай встречу по маленькой, а то в пузе такой оркестр играет, ажник страсть! – Он засмеялся. – Энто навроде затравки будет, посля нее разговоры сами пойдут, куда надоть. – Отец не шевелился, и Иван снова легонько ткнул его в бок. – Ну, жа, папаня, не тяни за душу!
- А я тута не хозяин, - Лексей поднял глаза на Николая, - тута он хозяин, вота и пущай распоряжается. Ну, что жа ты, сынок, гостей ждать заставляшь? Не робей теперича, назвался груздем – полезай в кузов!
Николай кашлянул, схватил бутылку за горлышко и остервенело сорвал пробку.
- Да ты не тако шибко, - заворчал Иван, - вона ажник расплескал чуток. Лей, не промахнись до самых краев, чтобы жисть полной была! – Он засмеялся. – За встречу долгожданную да за тех, кого тута с нами ноне нетути! – Он поднял стопку.
Николай, Клаха и Машка выпили первые. Лексей и Иван смотрели, как они пьют и держали свои стопки в руках.
- Теперя ты, Ванька, - проговорил отец, - я ужо последний, како всегда. – Давай, с богом! – Он выждал, когда выпьет Иван, а потом, перекрестился лафитником и опрокинул его в себя. – Хорошо  пошла, - сказал он, занюхивая куском черного хлеба, - теперича харча поболе, чтоб враз не вдарила…
Поначалу разговор шел ни о чем. Вспоминали Садки, соседей и общих знакомых, мать и Шурку, Серегу и Сашку. Постепенно за столом становилось все шумнее, а бутылки и тарелки опустошались с неимоверной скоростью.
Когда уже было выпито и съедено достаточно, Лексей, наконец, подал свой голос. Он сдвинул тарелки и лафитники в середину стола и приказал Клахе и Машке убрать их вон. Сам же, сев посредине Ивана и Николая, степенно и неторопливо повел свой разговор.
- Теперя вота что, робяты, - сказал он, откидываясь назад, чтобы лучше их видеть, - приехал я суды не токмо из-за вас. Есть и у нас с матерью задумка, суды перебраться. Дело энто, конечно, непростое. Тута, у вас, и самим-то жить, како в куриной скорлупе, тако что не до нас всех… - Он оглянул комнатенку. – Чисто конура собачья, пра… - У тебя-то така жа, что ли? – Лексей кивнул Ивану.
- Да, почитай, что така жа, - засмеялся Иван. – Чуток похуже, а може, получше. Все едино, скорлупа,  по-твоему. А вота придешь, тако и посмотришь… Не откажешься ведь? Не то обижусь, папаня…   
- Приду, как жа, - благодушно пообещал Лексей. – Токмо ты, Ванька, энтого боле не собирай, - он ткнул своим толстым пальцем в бутылку, - я вота Кольке надысь сказал, тако он мне чуть на дверь не указал. Не твое, мол, папаня дело, я, мол, тута хозяин. А того, дурень, не понимат, что она, сволочь, всякому первый враг. Вота я энтому сукиному сыну и ткнул, что доведет она его до сумы али до тюрьмы, а он и взъерепенился. Како жа, выросла дубина, сам себе теперича голова! А я, чай, навидался в жисти всего, оттого и говорю вам, держитесь вы от энтой заразы подале, не то крышка всему делу придет. Да по бабам не шастайте, яко кобели, тож до добра не доведут… - Он покосился на Клаху. – Из-за тебя, черта, баба бесится, потому и ехать не хочет. Вижу я тебя наскрозь, шельму! 
Ванька усмехнулся, вспомнив про полового. Николай свирепо двинул его под столом сапогом, предупреждая молчать о случившемся.
- Вота, вота, поучите их папаня, - заверещала Машка, - им от того токмо польза. Ужо оба дурачки, како выпьют. А наши-то слова точно ветром относит от их, тако, може, ваши пробьют…
Николай сидел, как на иголках. Он стрелял глазами то в Клаху, то в Ивана, то в Машку, не к месту, по его мнению, раскрывшую свой рот.
- Да мне, папаня, по службе тое нельзя, - возразил Иван, - враз погонят вон. Да и не охоч я до ее, тако просто, за ради встречи…
- Ты-то не охоч, да он не прочь, - повысил голос Лексей, кивая в сторону Николая. – Замечаю я за ним баловство энто… смотри, Колька, упустишь свое, потом не воротишь… Ты вота мне давеча ткнул, а теперя ишо меня послушай. Энто тебе не любушка, - он щелкнул по бутылке, - а злодейка первая. И баб всех не перешшелкаешь, сколь не старайся, тако зря портками-то не тряси, держи дом-то свой… Не то прахом пойдет все. Самолюбивый ты, рьяный, во всем первый хошь быть. А того не понимашь, что не все твое и тебе дадено, тако рук до всего не тяни, оторвут к хренам собачьим али голову твою дурную по пьянке расшибут. Горлу воли не давай да за подолы не цепляйся, тады дело пойдет…      
Иван шмыгнул носом и зачесал затылок. Знаки, подаваемые ему под столом Николаем, приводили его в замешательство. Он боялся проговориться невзначай, и теперь старался больше молчать, предоставляя Николаю самому говорить, что посчитает нужным.
- Клаху все едино отправить надоть, - сказал Николай, - тое дело решенное. А вота с тобой, папаня, ишо обмозговать следоват. Энто в деревне попрошше, а тута куды как чижалее. Вона хоша Ваньку спроси… - Иван согласно кивнул. – Домик купить и тама не враз выйдет, а тута и навовсе. Хоша бы сперва фатеру каку-нибудь… не таку ужо дорогу, чтобы оглядеться  чуток, а ужо потом и чаво другое. Тако что ли, Иван? – Иван снова кивнул. – Вота ты, папаня, с им и кумекай энто дело. Он тута тебе способней подмогнуть. А у меня-то сам знашь, како дело…
Николай запнулся и осторожно оглянулся на Клавдею, рассказывать при ней про разговор с Ляхиным он не  хотел. Отец понял его, и тут же перекинулся на Ивана. Ванька приосанился. Ему было приятно, что отец обращается к нему и даже просит его помощи, и он готов был в лепешку расшибиться, чтобы оправдать его доверие и не ударить в грязь лицом перед старшим братом. Впервые ощутил он свою значимость, и гордость распирала его.
- Вота, Ванька, теперича твой черед подошел, - начал отец. – Раз ужо ты у нас навроде нонешней власти, тако и подсоби отцу насчет фатеры. Знамо, что ежели ба все просто было, нешто я кого тревожить начал ба? Токмо зря языком не молоти, не обешшай, ежели не сможешь дело сделать, подумай сперва…
Ванька мигнул здоровым газом и сощурил кривой, ему было явно обидно слышать такие слова. Он надулся и дернул головой, с досадой переводя взгляд то на отца, то на брата.
- Нешто я врал кады? – Распалялся он. – Нешто не помог, ежели просили? Хоша кому помогу, а ужо папане-то обязательно. Тако ты, папаня, и не сумлевайся нисколь. Сделаем тебе квартиру, може, и не сразу, а сделаем. Можно получше, можно попрошше, како надоть…
- А надоть, чтобы на всех хватило, а недорого, - сказал Лексей. – Братья будут, Шурку привезу, а тама и мать пожалует – вота сколь народу-то будет. И чтобы лишнюю деньгу не брали. Знамо, не свой дом, тако и жить тама временно, покель хатенку каку не приглядим. Ты, Ванька, и про энто поспрошай. Чай, в чужом углу-то не больно сладко придется.
Иван слушал внимательно, скреб в затылке и соображал. Мария смотрела на него встревожено. Ей думалось, что Иван взвалил на себя слишком сложную и ответственную задачу, от которой удачно и ловко ускользнул Николай, и она только качала головой, понимая, как ему будет трудно.
Николай одобрительно похлопал его по спине. Его улыбка говорила о том, что он был вполне доволен услышанным и теперь считал это дело решенным. Клавдея в разовор не вступала, а молчаливо слушала все, что говорили. Она была довольна речью свекра и была ему благодарна за то, что он так веско и сурово отчитал старшего сына. И ей было радостно то, что вскоре все Буряковы соберутся вместе, а значит, ей уже не надо будет ехать в Кузнецово и жить там с ребятишками одной, как хотел Николай. «Рожу тама, - рассуждала она, - а потом, како папаня дом купит, все и приедем сюды. Вота и будет Николай на глазах у меня да у папани с маманей. Тута ужо ему воли не дадут тоей, како без них…»
Николаю же не терпелось объясниться с отцом и братом о том, что сложилось у него на фабрике. И он ждал удобного момента. Когда Иван засобирался домой, он вызвался проводить его вместе с отцом. Клаха было засобиралась с ними вместе, но Николай так посмотрел на нее, что она  сразу поняла, что у него есть разговор, которого она не должна знать, и сердце ее заныло от непонятной щемящей тревоги.
- Ты, Машка, тама послухай, чаво они, - тихонько шепнула она Марии, - потом скажешь, ежели чаво меня касаемо али Кольки мово. Вишь, како глянул-то, ажник мурашки по телу. Не хочет, чтобы я знала…тако ты послухай…
Мария кивнула. Хотя между ней и Клахой не было ни дружбы, ни просто какой-то семейной привязанности, ей было жалко эту большую красивую и самолюбивую женщину, у которой, как она понимала, все так непросто складывается в жизни. Она видела, что Николай совсем не такой, как Иван, что он привык все делать по-своему и вряд ли считался с Клахой, и ей было жаль ее по-бабьи, несмотря на то, что она всегда чувствовала свою отчужденность от нее. Теперь поникшие клахины  плечи, задумчивое озабоченное лицо возбуждали в ней чувство сострадания и желание помочь хотя бы малым, что она могла сделать для нее.
Закутав мальца так, что у него остались только щелки для глаз, она взвалила его на руки Ивана и засеменила рядом, внимательно прислушиваясь к мужскому разговору. Она изо всех сил напрягала слух, чтобы не проронить ни единого слова, но все равно не могла обнаружить ничего такого, что могло бы заинтересовать Клаху. Поймав извозчика, Иван погрузил ее с сыном в повозку и, расплатившись, назвал адрес. Мария растерянно села и только успела расслышать его последние слова за стуком копыт и скрипом снега.
- Ложитесь тама, поздно я буду…      
Она видела, как удалялись три знакомые мужские фигуры, и думала, что неспроста так волновалась Клаха, когда просила ее подслушать их разговоры, были у них свои тайны, которые они тщательно скрывали от своих жен, и теперь наедине хотели обсудить без посторонних ушей.
- Вота, Клаха, и сказать-то мне тебе будет нечаво, - прошептала она, прижимая к себе спящего сына. – Есть, значит, у них промеж себя чтой-то, про что нам, бабам, сказать не хочут, не зря сердце-то твое екало…
Оставшись одни, мужики облегченно вздохнули. Теперь их разговору никто не мешал, и можно было говорить безо всякой опаски. Было довольно холодно, но они, разгоряченные выпитым и съеденным, чувствовали себя вполне комфортно. Отыскав уютный скверик, они уселись на лавку. Николай демонстративно вынул коробку дорогих папирос и подвинул Ивану. Тот недоуменно посмотрел на брата, но взял.
- Чертово зелье сосешь, - недовольно заворчал отец, - сколь денег в дым переводишь, быстро ты энтому тута научился. – Он повернул голову к Ивану. – И ты, стало быть, куришь, вражий сын?
-  Не-е-е-е, - Иван отрицательно покачал головой, - попробовать токмо хочу, раз угощают. Он и Колька-то навроде не курил, вота первый раз замечаю…
Николай деловито постучал по коробке папиросой и закурил с таким видом, как будто он курил уже давно и долго. Ему не хотелось равняться с младшим братом даже в этом.
- Закурил, - сказал он, медленно и осторожно, чтобы не закашляться, прикуривая папиросу. – А ты, ежели не хошь али Машку свою боисся, и не начинай. Вона, папаня-то, тако и не курит во всю жисть…
Лексей брезгливо плюнул. Иван так же осторожно, как и брат, сделал первую затяжку. Ему не понравилось, он старался не впускать в себя дым глубоко, но и не отставать от Николая, который курил с фартовым видом бывалого курильщика.
- Хреновые у меня дела, батя, - проговорил он и выдохнул струйку дыма. – Како в воду ты глядел… - Иван ошарашено смотрел на него, ничего не понимая. – Да был у нас тута, Ванька разговор с папаней… Уходить мне с фабрики надоть. Надысь, папаня сказал, а ноне Ляхов, наш старший мастер, тож посоветовал. Вота каки дела… А тута Клаха…дитев куча, опять жа жить негде будет, робить надоть…запас-то прожрешь враз, ежели не докладать, а откель взять при таких делах? – Он снова затянулся. – Тута, папаня, и запьешь и закуришь…
Лицо Ивана вытянулось и застыло. Он все еще не мог понять, что произошло, и смотрел тревожно-вопросительно на отца и брата.
- Долго я молчал, Ванька, - медленно, как будто раздумывая говорить или нет, начал он, - не по своей вине, по просьбе Васькиной…- Иван замер, и его единственый зрячий глаз выпучился, готовый выпрыгнуть из орбиты. – Тута Васька-то был. Вота токмо ни с кем из нас знаться не хотел. Теперича ужо думай, что хошь: може, из гордости, а може, нас берег… Выжили Ваську-то отсель, може оттого он и вором стал… А теперь, стало быть, за меня принялись. Сопливой тута один наш садовский объявился… Вота и рассказал чаво да како… Мы-то ево голоштанного и не помнили навовсе по малолетству евоному, зато он нас припомнил, вота сдуру и трепанул, чаво не надоть… Васька-то и сгинул, а теперича и мой черед подошел…
-  Да как жа ты мог, - Иван подскочил на лавке, - почему мне ничаво не сказал, молчал до сей поры? Небось, чаво-ничаво, а пособили бы ему в чем… - Лицо Ивана перекосилось от досады и злости. – Итак с дому прогнали, словно собаку со двора, и опять жа, точно чужой… Пошто молчал столь времени?
- А ты не ори! – Обрезал его Николай. – Потому и молчал, что он не велел говорить, не хотел. Со мной и то через силу единый раз встренулся… будто и впрямь чужой… вота како…Думашь, не говорил я ему? Ни в какую он, нет – и точка! Не бык, за кольцо не поведешь… Машке-то, смотри, не проговорись. Слез, поди, море будет… Пущай ужо она с малой своей останется, а с Агашкой-то не судьба, видать… - Николай помолчал. – Тама у их порядки свои… не ко двору я… под их дудку плясать не хочу тож, всяко барахло себе на горбину сажать не стану… Да ишо один лысый черт тама у их, шкура самая, чую… Он враз мне не пондравился, въедливый больно, глаза-то, точно шило в заднице… И завидков вокруг много, энто я враз просек…
Он замолчал. Молчали и Лексей с Иваном. Николай потихоньку затягивался, обдумывая, что сказал и стоит ли говорить про чайную. Иван нервно ходил вокруг лавки, отирая снегом горевшее лицо. Отец сидел, понуро уставившись в одну точку, и лицо его, изборожденное сетью глубоких морщин, было скорбно и печально. Он чувствовал, что новый ком забот давит на его уже не такие сильные и могучие плечи, и что Николай   опять делает что-то не так, как нужно, а он уже не в силах выправить этого положения и заставить его жить, как он считает правильным. И единственное, чем он может ему помочь сейчас, это только взять под  свое крыло его семью, пока он снова не встанет на ноги. Василий же, которого он считал уже давно отрезанным ломтем, отзывался теперь в его душе тупой ноющей болью, которая где-то там, в глубине, точила его упреком вины перед ним, в которой он не хотел и боялся себе признаться.
- Вота, значит, како, - наконец, проговорил он, - быстрей мово они тебе в задницу перо-то вставили. Видать, причина у их на то есть. – Он сурово поглядел на Николая. – Теперича терпи, Колька, сколь сможешь. Покель ново место не найдешь, терпи… Теперича всяко может быть… Раз ужо такой разговор пошел, плохо твое дело. Фатера-то, скажем, у меня найдется, не брошу я тебя. Клаху к матери отправим, не до нее счас будет, а ты ей не говори про тое, не тревожь зря. Пущай едет спокойно, потом все расскажешь, как время пройдет, а, може, и не надоть будет навовсе…А покель терпи всяко… А ты, Ванька, вертись скорей. Вишь, како оно получилось…У меня-то ведь тож тама не сахар, небось, неспроста сюды засобирался… Инда теперича ждать неколи, клюнул ужо жареный-то петух…
Иван остановился прямо напротив отца и удивленно посмотрел на него. Лексей по-прежнему сидел, не поднимая головы. Казалось, он разговаривал сам с собой, а не с сыновьями, и все, что он говорил, он больше говорил именно для себя, а не для них.
- Как жа… растерянно протянул Иван, - не пойму я чавой-то… У вас-то тама чаво стряслось?
Он смотрел на отца недоуменно и недоверчиво. То, что отец хотел переехать сюда, он объяснил его естественным желанием быть с ними всеми рядом, но теперь выяснялось, что это, возможно, не одна причина такому его решению, а скорее всего, вытекающая совсем из другого положения вещей. Лексей мельком глянул на него и опять опустил голову. Ему не хотелось бередить себе душу, рассказывая подробности своей жизни, но и замолчать теперь все не было сил. И он торопливо и сбивчиво начал говорить, перемежая рассказ вынужденными неловкими паузами, сбивавшими с толку его самого.
- Моя-то жисть, сынки, и навовсе кудлатая…- проговорил он и замолчал. – Мы, Буряковы, всю жисть горбину ломали… и дед, и отец мой, и я тож… Все берегли…думали…для вас…для внуков… А како вышло?.. Нешто я злодей кому?.. Он тяжело вздохнул. – А вота растерял все… Ваську потерял… Васюта на моей совести, тож и Агашка с ею… Вы вота умчалися оба, небось, тож меня вините… А того разуметь не можете, чаво я-то хотел… А хотел я, детушки, вам добра нажить да и сам под старость куска не просить, а вота как случилось… Я в хозяйстве гвоздя ржавого не брошу, крохи на пол не уроню, все в дом, потому как разорить все легко, нажить чижало… Тако меня и родитель мой учил, и я вас… А  теперича что?.. – Глаза его гневно сверкнули. – А теперича вота что… чаво нажили пупом своим, враз отобрали да спихнули, куды Макар телят не гонял… Опять поднялся… не так крепко, как бывалоча, тако и счас опять жисти не дают… яко бельмо на глазу кому… хоша порты с себя сымай да отдай…Не хозяин, не роботник, а тако… сам не пойму кто… Я к свому делу прикипел, а мне опять – отдай… Я, вона, Кольке сколь не уступал, хоша и своя кровь…обидно… а тута и навовсе… Вота и решили мы с матерью оттель съехать… Опять жа Серега с Сашкой…Шурка… Энти-то дураки без толку живут, а Шурку жалко… пропадает девка зря… Вота ишо гвоздь где… Сколь ишо протяну, не знаю…Мать тож не вечная… А хотелося бы мне помереть спокойно…хоша бы Шурку пристроить… вота как…       
Ванька опустился рядом с отцом и тихонько похлопал его по заскорузлой руке. Отцовы руки с толстыми негнущимися пальцами, распухшими в суставах, черными от краски и большими круглыми ногтями с землистой каемкой по краям, бессильно лежали у Лексея на коленях. Была в них какая-то усталость и безысходность, отчего у Ивана вдруг заныло сердце и на глаза навернулись слезы. Отцовы несвязные слова, путанные и рваные, зацепили в нем то самое, что он чувствовал и сам, когда ехал на телеге, простившись с Марией в неведомую даль новой жизни, так нескладно перекроившей судьбу их семьи.  Он с особой пронзительностью почувствовал сейчас эту боль, пронизавшую отца, и его руки, натруженные, с утекающей былой силой, в которых еще хранилось родное тепло их дома и детства.
- Я, папаня… - Начал он и заплакал, не в силах сказать больше ни слова.
Николай вынул другую папиросу и, закурив, протянул Ивану. Тот молча отпихнул коробку от себя и вытер бегущие слезы. Губы его кривились и прыгали, и он никак не мог совладать с нахлынувшими на него чувствами. Николай кашлянул и выругался. Он злился на Ивана за его слабость, и хотя испытывал перед отцом чувство неловкости, ни в чем своей вины не признавал.
- Ты, Колька, - дрожащим голосом отозвался Иван, - ты… Я, папаня, все сделаю, чаво надоть, в лепешку расшибусь, а сделаю… Ты теперича вота… - Он показал отцу свои руки. - Вота, мои тож здеся, вона нас сколь…мужиков… Сдюжим, папаня… Ты как бывалоча скажешь: «Буряковы нигде не пропадут, порода така…» Вота… А ну, Колька, покажь свои-то ручища…- Николай непонимающе посмотрел на брата. – Покажь, не боись…
Николай выставил свои, похожие на грабли, такие же черные, как и у отца, руки. Братья и отец, совершенно не похожие друг на друга внешне, имели абсолютное сходство по рукам. Это их родство читалось тут же по толстым цепким пальцам, по округлости ногтей и большим мозолистым ладоням, привычным к тяжелому крестьянскому труду с малолетства.
- Глякось, папаня, - повеселел Иван, - по рукам-то враз скажешь, что родня. Вота они, ручки-то наши… А я ране и не замечал тое вовсе, а ноне, глякось, и паспорта не надоть…
Отец рассмеялся. Рассмеялся и Николай.
- Ну, дык чаво решили-то? – Спросил он. – По домам ужо пора. Ваньке, вона, ишо до дома добраться надоть.
- Тое и решили, что фатеру искать надоть, - сказал отец, вставая со скамьи. – Баб своих не тревожьте, на рожон зря не лезьте. А ужо тама, как бог даст. Иди, Ваня, с богом. И мы с Николаем пойдем. – Он расцеловался с Иваном. – Пошли что ли…
                17
После наставлений отца Николай вел себя особенно осторожно. Он по-прежнему сторонился других вальщиков, был предупредителен со старшим мастером и раза два пытал парнишку-земляка, нет ли каких слухов среди мастеров. Мальчишка испуганно хлопал глазами и отрицательно качал головой.
- Смотри у меня, -  Николай грозил ему пальцем, - не шкодь тута…
Несколько попыток устроиться на другие  фабрики у Николая сорвались. Ему отказывали, не объясняя причины, или говорили, что уже кого-то взяли. Но он всякий раз чувствовал, что его обманывают, и дело здесь совсем в другом. Рыжий ходил мимо, посмеиваясь, и лукаво щурил глаза, если вдруг нечаянно Николай встречался с ним взглядом. Ляхов больше ничего не говорил и ни на что не намекал, как будто и не было между ними прошлого разговора. Работа шла по-старому, и Николаю уже казалось, что беда прошла стороной, когда с его стола начали пропадать валяльные принадлежности. Пропадало все самое необходимое, к чему он привык: дубовая черная клюшка, колодки и клинушки, которые он сам точил для себя, обрезной ножик и прочая мелочевка, необходимая в их деле. Николай терпел и не подавал вида, заменяя привычный инструмент новым. Но постепенно раздражение росло, и терпение его лопалось. Жаловаться Николай не любил и привычки такой не имел, предпочитая разбираться с обидчиками самому. Отец только качал головой, слушая его рассказы, и постоянно твердил одно «терпи!». Клаха пребывала в полном неведении, но подспудно ощущала непонятную ей тревогу, от которой на нее находили жуткая тоска и уныние. Предстоящий ее отъезд как будто подливал масла в огонь, и она просто не находила себе места. Постоянно шушукающие Лексей и Николай еще больше усиливали ее подозрения. Но на все ее вопросы и тот и другой только сердито качали головой, говоря, что ей все кажется от ее положения и что непременно нужно ехать рожать домой. Все ее попытки узнать что-либо через Машку тоже не принесли никаких результатов, и Клаха бесилась еще больше.
Несколько раз Лексей вместе с Иваном ездил смотреть квартиры. Подходящий вариант никак не попадался: то было слишком дорого, то тесно, то отказывали им, встречая Лексея откровенно брезгливым взглядом. Вконец измученный и похудевший Иван бегал по всей Москве, разузнавая через всех знакомых адреса сдаваемых квартир. В один из вечеров он ворвался к Николаю радостный и возбужденный, и прямо с порога загреб отца в объятия.
- Ну, папаня, сбирайся скорее, - закричал он, широко улыбаясь, - нашел я тебе «фатеру». Далековато, правда, и места тама не больно спокойные, да не до выбора теперича… Поживешь тама сперва, а потом посмотрим, куды вас пристроить…
Лексей суетливо напяливал тулуп, радостно сверкая на Ивана глазами.
- Съеду теперича от вас, - проговорил он, глядя на Клаху, - поди, надоел дюже… Молчи, знамо, надоел… А фатера-то где, - обратился он уже к Ивану, - далековато жа, говоришь…
- Квартира, батя, в Марьиной роще, - ответил Иван. – Людишки тама разные, ну, дык ты не из пугливых… В случае чаво и я окажусь… Не забидят, небось… 
- Фю-ю-ю-ю! – Присвистнул Николай. – Эко тебя, папаня, понесло… Ну, Ванька, удружил ты папане. Оно, конечно, тама и подешевле и все тако, однако… - он почесал затылок. – Ну, те, Ванька, виднее…
- Везде люди живут, - разозлился Иван. – Ты-то, вона, не бегал, а я точно собака по всей Москве мотался… энто не так, то не эдак… А тута само в руки плывет, пущай папаня сам поглядит и решит, како ему… А ты не пугай ране времени…
Лексей внимательно слушал перепалку братьев. Радостное возбуждение от сообщения Ивана постепенно сменялось у него настороженностью и тревогой. Он опасливо посматривал на старшего сына, не понимая, на что он намекает.
- А ничаво, папаня, - успокоил его Иван, - не боись. Съездим счас, тако все и увидишь сам. Тама навроде неспокойный район, воровской, а все ж ки всякого народу хватает. Не все воры, да шайки-лейки… И честный люд живет, тако…
Ехали долго. Марьина роща встретила их тишиной, темными улочками и хилыми деревянными хибарами, лепившимися одна к другой и горевшими тусклыми желтыми огнями окон. Покосившиеся заборы, окружавшие хибары, глядели вокруг себя щербатыми проемами, и со дворов доносился лай местных дворняг, почуявших чужаков.
Иван уверенно и деловито шагал впереди, оглядываясь на отставшего отца. Лексей вертел головой, отмечая протоптанные к хибарам тропинки в снегу, и щурился в темноту, вспоминая слова Николая. Калитка, куда они свернули, висела на одной петле и жалобно скрипнула, когда они отворили ее. Крыльцо было все запорошено снегом, но из трубы вился дымок и в окнах горел свет. Иван постучал и дернул за ручку двери.
- Заходьте, не заперто, - услышали они хриплый мужской голос.
- Заходь, папаня, - Иван пропустил отца вперед. – Да не робей, не один, поди. – Ванька ткнул себя в грудь. – При исполнении. – В форме он чувствовал себя гораздо важнее и солиднее. – Вота, привел к вам папаню свово, ужо вам и квартирант будет…
Лексей разглядел кряжистого средних лет мужика и женщину, торопливо выбежавшую из кухни.
- Как же, ждем, - закивала она, разглядывая Лексея. – Говорят, вы с семейством въедете, так вот, у нас две комнатки, пройдите посмотрите… - Она повела Лексея в дом. – И недорого сдаем. Подойдет вам.
Лексей с деревенской неторопливостью оглядел обе комнатки. Были они невелики, но уютны и чисты, что говорило о домовитости хозяйки.  Большая железная кровать под периной громоздилась горой подушек, а по краям белела кружевным  подзором, из-под которого бежала  через всю комнатенку разноцветная дерюжка. Окна были занавешены ситцевыми шторками, а напротив другой стенки стоял старый платяной шкаф, на котором возвышалась улыбающаяся кошка-копилка, дразнящая своим розовым язычком. В углу висели иконки, заботливо украшенные вышитым рушником, перед которыми горела лампадка. Стол, стоявший посередине, был накрыт белой скатертью, и оттого в комнатке было особенно светло и уютно. Из нее шел проход в другую комнату, где стоял диван с зеркалом, вделанным в деревянную рамку спинки, обшитый черной потертой кожей и провисший посередине. Огромный темный комод занимал полстены, а рядом с ним стоял в кадке здоровенный фикус, растопырившийся своими блестящими темно-зелеными листьями до самого потолка. Стояла там и еще одна кровать, только поменьше, с таким же белым подзором и дерюжкой. На ней, возвышаясь одна над другой, стояли две подушки, накрытые накидушками, а посередине на тряпочке лежала свернутая клубочком серая кошка, мирно дремавшая после прогулки.
На Лексея повеяло домашним теплом. После николаевой каморки эта квартирка показалась ему раем, и он довольно и благодарно посматривал то на хозяев, то на сына.
- Ну, что жа, добро, - сказал он, - завтре и приедем, ежели не возражаете. А ужо остатние чуток погодя. – Он посмотрел на хозяина. – Тебе что ли задаток-то али хозяюшке твоей?
- Ей, - сказал мужик, отходя в сторону. – Этим она у меня заправляет. С ней и разговоры обо всем ведите. Она вам все расскажет.
Хозяйка оказалась приветливая и словоохотливая. Провела Лексея на кухню, показала двор, откуда доносилось куриное кудахтанье, и, торопливо прибрав полученный задаток, проводила гостей до самой калитки.
- Ну, како, папаня? – Спросил Иван, как только за хозяйкой закрылась дверь. – Доволен ты али нет?
- Супротив ваших фатер рай полный, - веско ответил Лексей, ощупывая карман, где лежали деньги. – Завтре жа съеду оттель. Знамо, не свой дом, а жить можно. Вота наши-то приедут, тако будет хоша куды положить спать, не то что у вас…Воздуху-то и то тама не хватат, а ужо тута к земле ближе… Поладили ба токмо бабы меж собой… Да ну, тое до поры токмо. Ты, Ванька, дале нюхай чаво, своим домом жить надоть, тое все едино чужо гнездо, к свому краю прибиваться надоть… 
Лексей съезжал весело. Было видно, что пребывание в доме Николая его тяготило, и теперь он был рад покинуть его тесную неуютную комнатенку. Довольна была и Клавдея. Отвыкнув от постоянных поучений и наставлений свекров, она едва терпела все нравоучения Лексея и тоже не скрывала своей явной радости. Николай же, наоборот, был озабочен и смотрел на Ивана исподлобья. Впервые за много лет его обуяла зависть к младшему брату, и он не мог скрыть своего возбужденного раздражения. Иванова расторопность и умение подладиться к существующим обстоятельствам злила Николая, он ревновал отца к нему  все сильнее и сильнее и не знал, как повернуть отцово внимание снова на себя. Он понимал, что теперь отец будет от него далеко и, вероятно, Иван станет чаще его навещать, а он, Николай, так и останется сбоку, без того необходимого ему теперь крепкого тыла, на который он так рассчитывал.
- Обживуся счас с недельку, - говорил отец, - свезу Клаху домой к Дарье. Привезу оттель робят да Шурку, а ужо посля и Дарья с ребятишками поспеет, кады хатку прикупим. Вота все и сберемся сызнова…
Лексей настолько погрузился в свои житейские планы, что совершенно не замечал, как почернел и помрачнел старший сын, провожая его на новое место. Квартирка Николаю понравилась, и все свое раздражение в тот же день он выместил на Клахе, напившись в усмерть и упрекая ее в холодности и недомовитости.
На работе Николай еще держался и крепился, но постоянные пропажи и насмешки со стороны окружающих, уже начинали выводить его из себя, и он по вечерам все чаще приходил выпивши, а то и вовсе пьяный. Поначалу Клаха молчала, но вскоре и она потеряла терпение, и в доме начались скандалы и ругань. Когда же он стал пропадать по ночам, она и вовсе потеряла рассудок. По ее подсчетам до родов оставалось меньше месяца, но она наотрез отказалась ехать в Кузнецово и голосила так, словно Николай умер, пугая своим ревом всех соседей.
Иван пытался урезонить старшего брата, но Николай только презрительно щурился на него и скалил зубы.
- Энто не твово ума, Ванька, - смеялся он, - моя баба, чаво хочу с ею, тое и делаю. Пущай не лезет, куды не надоть. Шагу ступить не дает, стерьва! Тако и зырит везде, а у меня, може, душа требует…
- Да ты хоша домой приходи вовремя, -  увещевал Иван, - ей и то утешение. А тако кака хошь взбеленится. – Он понижал голос. – Ежели ужо завел какую, тако хоронись лучшее от Клахи-то, а не кажи наружу, что баба есть. Они, бабы-то, на энто дело, знашь, каки чуткие, враз пронюхают… А ей, вона, родить скоро, погодь чуток, дай хоша бы ей уехать спокойно… Папаня-то, вона, точно на иголках сидит…
Радужные надежды Лексея рушились одна за другой. Иван, поначалу скрывавший от него, что случилось сразу после его отъезда, наконец, не выдержал и все рассказал ему во всех подробностях. Лексей немедля собрался и вместе с Иваном  нагрянул прямо к проходной фабрики, где и увидел Николая с худощавой, похожей на обезьянку, вертлявой и конопатой  девкой, которая вилась вокруг него, словно надоедливая осенняя муха. Лицо Николая плыло от удовольствия, он уже был под легким хмельком и  явно не торопился домой.  Девка стрекотала без устали, скаля ему два ряда белых крепких зубов. Из-под цветастой шали виднелся пробор темно-русых волос, и вся она казалась маленькой и худенькой рядом с огромной фигурой Николая. Они шли, ни на кого не обращая внимания, и суровый оклик отца заставил Николая вздрогнуть.
- Сукин ты кот, - с ходу начал Лексей и рванул сына за грудки, - вона чаво удумал! Дома баба на сносях, не ноне-завтра родит, а он, кобелина, по бабам шастат! Твое ли энто дело, дитев-то настругавши, - наступал он на Николая, - по девкам да бабам бегать?! И ты куды влезла, - он ткнул девку в плечо, - не вишь, рази, женатый человек… у его вскорости четвертый родится, а ты к ему в порты лезешь, бесстыжая… Вона, рожа-то кака, точно мухи засидели, не берет что ли никто, тако хоша к кому припасть?  И ты, дурень, - снова накинулся он на Николая, - ужо ежели гуляшь от бабы, то хоша бы не хужее была, а то… - Он сплюнул. - …ни кожи, ни рожи, пакость одна. Чисто мартышка… Супротив Клахи-то – вошь собачья… Тьфу, прости, господи!
Лексей сгреб Николая обеими руками и ткнул вперед.
- Веди его, Ванька, под конвоем домой, раз он сам не может дойтить, - приказным тоном проговорил он. – А ты к себе иди, чучело! – Гаркнул он на девку. -  И чтобы боле я тебя возля него не видал! Руки оторву стерьве, и ноги повыдираю!
На Николая со всех сторон сыпались насмешки, и он шел под их градом красный и потный от стыда и позора.
- Поучи, поучи сынка, отец, - ржали мужики, - а то он больно у тебя на себя много берет, штаны порвет. И Лизка эта, липучая, как репей, сразу не отцепится. Ты об нее не одну еще палку сломаешь!
- Женку бы пожалел, - гудели бабы. – Ишь чего удумал, с Лизкой связался… нашел за чей подол уцепиться! У самого мал-мала меньше, а туда же… Как же, кто я! И эта шалава – шило в заднице, смотрите-ка, бабы, и не стыдно ей вовсе…
Лизка и вправду стояла, как ни в чем не бывало, и смотрела вслед удаляющейся фигуре Николая, нисколько не смущаясь ничьей руганью. Николай шел впереди, понуро опустив голову, за ним следовал Иван, последним шел Лексей. Когда крики за их спинами стихли, Николая остановился.
- При людях зачем? – Он злобно сверкнул глазами на отца и Ивана. – Итак мне тама хоша сдохни. Тако вы ишо добавили…
- Глякося, Ванька, - повысил голос отец, - неуж стыдно ему?! А тое творить у всех на глазах не стыдно было? Тяжко, вишь, ему тама, лечение он нашел себе… Тьфу, сучий сын! Неча теперича на людей пенять, кады сам в дерьмо залез! Я вота Клахе накажу, чтоб на цепь тебя, кобеля, посадила, чтобы не токмо по ночам, а и днем никуды не шастал без ее… Пущай баба хоша чуток успокоится…
К Николаю не пошли, только довели его до дома. Обоим все происшедшее было неприятно, и оттого говорить ни о чем не хотелось. Лексей подспудно чувствовал, что там на фабрике у Николая непременно что-то должно случиться, но как помочь ему, он не знал. Снимать его с работы и сажать себе на шею вместе со всем его семейством, Лексею было уже не под силу, а терпение Николая явно подходило к концу.
- Ты вота чаво, Ванька, ты тама за им приглядай тож, - попросил  он Ивана, прощаясь, - сдается мне, неспроста энто все…кабы худа не случилося… Пить ишо Колька начал, а по пьянке-то сам знашь, каков он. Хужее любого дурня. Разузнать бы все, а како?..
Ивану захотелось надерзить отцу, сказать ему, что он не нянька этому великовозрастному детине, который всегда был его любимцем, но, посмотрев на поникшую отцову фигуру, на его усталое озабоченное лицо, он смолчал и только покорно кивнул в знак согласия. Чем он мог помочь Николаю, он не знал, но и отойти в сторону при таких делах уже не мог.
Пьяные загулы Николая были не от озорства или безделья, а от копившейся день ото дня боли и безысходности, в которую он попал и про которую Клаха не знала. Пакости и издевки над ним становились все изощреннее, как будто кто-то намеренно выводил его из себя, провоцируя на скандал или проступок, после которого ему уже не будет здесь никакого места. Осечки с поиском работы быстро охладили его оптимизм, и он держался из последних сил, заливая свою внутреннюю боль крепким стаканом. Лизка приблудилась к нему сама, как бездомная, никому не нужная кошка, шпыняемая всеми, кому не лень. Это и сблизило их двоих, одиноких среди не принявших, не взлюбивших их людей. В отличие от Клахи Лизка была ласкова, податлива, и это льстило его самолюбию. Она ничего не требовала от него, но он чувствовал, что она любит его по-настоящему.   И он не хотел терять ее, хотя и понимал, что не может дать ей ничего взамен ее чувству. Его мужской эгоизм заставлял его держать ее на коротком поводке, как запасной вариант, готовый выручить его в любую минуту. Но в то же время и сам он невольно привыкал к ней, как к необходимой нужной вещи, которая принадлежала ему вся без остатка.
Она была в курсе всего происходящего, и преданно и искренне жалела его. Он жаловался ей, не стесняясь, знал, что она поймет и не осудит его, а тем более не заругает, как Клавдея или отец.
Николаю давно уже не давала покоя мысль поймать пакостника и принародно наказать его, чтобы таким образом положить конец всем своим мучениям и спокойно работать  дальше, не опасаясь того, что его выгонят. Но все его попытки и ухищрения заканчивались провалом. За ним следили, и все делалось в его отсутствие, когда он не мог ни поймать, ни увидеть своих врагов. То, что он не жаловался и не обращал внимания на повседневные гадости не только не останавливало их, но, наоборот, злило еще больше и заставляло пакостить все серьезнее. Когда же дело дошло до порчи сваленных готовых валенок, терпение Николая лопнуло окончательно. Испорченные валенки браковались, и заработки Николая стали убывать.
Ляхов только недоуменно разводил руками и грозил Николаю пальцем. И он понял, что отсюда помощи ждать не надо. Но и терпеть дальше он больше не хотел. Клаха ни о чем его не расспрашивала, но по всему ее поведению было видно, что она обо всем догадывалась, и теперь, после стычки с отцом, Николай затаил на нее  страшную обиду. Он не бил ее и не ругался, и даже теперь регулярно ночевал дома, но с Лизкой связи не терял и делился с ней самыми сокровенными мыслями. Она и надоумила его остаться после работы в цехе, чтобы, наконец, узнать, кто ему пакостит.
Вечером, как всегда, Николай демонстративно шумно мылся и одевался,  стараясь как можно больше быть у всех на виду. Он повертелся перед носом Ляхина и пошел к проходной рядом с ним. Выйдя, они распрощались, но Николай не пошел, как обычно, домой, а свернул за угол и ждал, пока фабричные не пройдут из цехов. Поток рабочих иссякал скоро, все торопились к семьям и по своим делам. И, спустя полчаса, Николай вновь оказался у проходной.
- Ты что? – Удивился Ферапонтыч, увидев Николая. – Забыл что ли чего?
- Забыл, - коротко бросил Николай и прошагал мимо. 
В голове его молоточками стучала горячая кровь, его знобило, и он, втянув голову в плечи, шагал по знакомому фабричному двору, молчаливо смотревшему на него пустыми потухшими окнами. Двери его цеха были приоткрыты, и в окнах горел свет. Николай осторожно проскользнул внутрь и  прислушался. Было тихо. Он согнулся и заскользил между  валяльными столами к своему месту. В цехе еще было тепло от раскаленных котлов и пахло моченой шерстью и набухшим деревом. Он осторожно притаился недалеко от своего стола и спрятался за бочкой с намоченными для завтрашнего дня заготовками. Вокруг не было ни звука, ни шевеления. Но Николай чувствовал, что эта тишина обманная, и нужно только набраться терпения, чтобы уличить своего врага. Он чувствовал его, как затаившийся зверь, сидевший в засаде и готовый в любой момент разорвать свою жертву на части. Ярость, которую он столько времени подавлял в себе и заливал водкой, рвалась теперь наружу, и сознание его темнело от подступающей жажды мести. И слух, и зрение его обострились настолько, что он слышал, как за стенами цеха шуршит поземка, и каждый нерв его пульсировал в нем набатом. Он звериным чутьем понял, что враг его уже близко, и напрягся до боли в суставах и мышцах. Между столами заскользила чья-то длинная тень. Она медленно и осторожно приближалась к нему, и Николай весь сжался в комок, как будто хотел втиснуться в земляной пол цеха.
Он боялся выглянуть из своего укрытия, чтобы не обнаружить себя, и внимательно слушал, не скажет ли эта невидимая тень хоть слово, по которому он сразу узнает своего давнего обидчика. Возле его стола шаги стихли, и Николай услышал бульканье воды и деревянный стук. Он пригнулся к полу и выглянул. У его стола, орудуя с завтрашними заготовками, стоял рыжий. Он разворачивал заготовку, вспарывал ее, а затем клал обратно. Справа от него лежал нож Николая, которым он обрезал голенища и который так же пропал у него еще раньше.
Николай не помнил, как он прыгнул на рыжего и подмял его под себя, обхватив его за горло. Рыжий сразу сник и беспомощно затрепыхался в его железных тисках. Он вращал выпученными глазами и пытался что-то сказать, но Николай сдавливал его все сильнее и из его горла несся скрипучий сдавленный хрип.
- Вота, сука, тако я и думал, - ревел Николай, - боле некому  пакостить. Вошь мелкая, гнида, а сколь вреда…- Он тряхнул рыжего и, навалившись на него всем телом, приступил к допросу.
- Кто надоумил-то тя, сам-то ты на энто навряд решился бы… Пошто жить не даете, дело портите?
- Не я это, не сам… - Залепетал рыжий. – Это все они, не любят тебя здесь, завидуют… Ты кассу не платишь, а этого здесь нельзя… этого здесь не прощают… делиться надо…
- Делиться? – Взревел Николай. – Вота с такой гнидой, как ты что ли? А, може, ишо себе на хребтину других, у коих руки из заду растут, посадить? Тако тута таких хватат… А вота вам! – Николай подставил рыжему кукиш. – Вота, видал? Все, значит, говоришь? А завтре Ляхину про то скажешь ай нет?
Рыжий закашлялся и замотал головой.
- Не… про то не проси, не поможет тебе Ляхин… сам он с ними заодно…И Васюков тоже…
- Значит, я вам всем навроде кости в горле, - прохрипел Николай, - как жа, на горбине своей возить  не хошь – первый враг… А коли посадишь, тако потом не скинешь, покель не сожрут всего… - Он отшвырнул рыжего от себя. – А в друго место перейтить мне… тож не дадут, значит? Знай, мол, с кем вязаться, дурень деревенской… Тако что ли?
Рыжий дрожал. Теперь не было в его взгляде привычной для Николая насмешки и ехидной язвитости, с которой он всегда поддевал его. Теперь рыжий молчал, понимая, что каждое его слово может стоить ему многого, если не с Николаем, то уж среди тех, кто его подсылал, безоговорочно. Он всячески старался замять дело и выкрутиться с наибольшей своей выгодой, а потому принялся уговаривать Николая отпустить его, обещая больше не пакостить ему никогда.
- Отпусти, слышь, не сам это я… - Скулил он. – Все равно тебе здесь жизни не дадут, уходи ты отсюда. Не я, так кого другого подговорят, либо уж плати, как все…повинися перед ними…
Николай вскинул на рыжего глаза. Скулы его резко обозначились набухшими под кожей желваками, и по всему лицу зардели темно-красные пятна. Ярость с новой силой забушевала в нем, и он сунул рыжего  под ребро кулаком. Рыжий охнул и обмяк, скорчившись к коленям.
- Мужики тутошние, - еле прошептал он, - тебя все равно изведут, падла кулацкая, - братка твоего извели, а теперь и твоя очередь… Мало вас постреляли, недобитков!
- Мы на чужом горбу сроду не езживали, - огрызнулся Николай, - свой хребет ломали, потому и жили крепко. А вота таки, как ты, да ишо некоторые, кто с тобой, и есть кровопийцы недобитые. Сами присосетесь и сосете, где можно, а от самих-то проку вота токмо, - Николай опять сложил кукиш. – Не стращай – мы пуганные… Не пропадем…
Внезапно дверь в цех широко распахнулась и резкий голос прокричал:
- Скоро что ли? Идти уже надо, пора…
Николай вздрогнул и присел. Рыжий схватил со стола нож и,  чуть отступив, прокричал в ответ:
- Здесь я, сюда давай. Накрыл меня Буряков. Подмогни ковырнуть курву!
Послышался топот ног, и рядом с рыжим выросла здоровая фигура знакомого вальщика.
- Вота, значит, како… - Успел сказать Николай и почувствовал, как по его левой руке засочилась горячая струйка крови.
Оба мужика навалились на него, и началась драка. Николай не чувствовал никакой боли, и сам молотил кулаками направо и налево. Ярость придавала ему невиданную силу, и он жаждал мести, почти не сознавая, что он делает. Он легко отбросил рыжего и теперь сосредоточился только на вальщике, молотя его безо всякой жалости. Даже когда он упал, он продолжал пинать его своим сапогом, не в силах остановиться. Глаза его застилала темнота, разрываемая вспышками света, в которые он бил, кромсал и пинал лежащий перед собой окровавленный кусок мяса, уже бездыханный и молчаливый.
Рыжий в страхе наблюдал за дракой, отбежав на безопасное расстояние. Он отшвырнул нож подальше и осторожно попятился к выходу. Николай взревел и, как зверь, бросился за ним. Настигнув, он размахнулся и что было силы ударил его в переносицу. Рыжий сник и кулем повалился на земляной пол. Из  проломленной раны потекла кровь. Глаза  его остекленели и больше не двигались.
Николай, все еще пьяный от крови и ярости, побрел к выходу. Из раненой руки сочилась кровь, и он оторвал от исподней рубахи лоскут и перевязал ее. Сознание медленно возвращалось к нему, и он начинал понимать, что сделал что-то ужасное и непоправимое, что отгородило его прошлую жизнь от теперешней непреодолимой пропастью, которая раз и навсегда поделила его жизнь пополам…
-Не нашел что ли? – Встретил его на проходной Ферапонтыч. – Смурной ты чтой-то… Искал-то чего?
- Нашел, - Николай мотнул головой, - ишо како нашел…
Он не помнил, как пришел домой. В голове его звучали слова рыжего и из темноты смотрели его остекленевшие глаза. Он сел на табуретку, не раздеваясь, и только смог проговорить Клахе страшным свистящим шепотом.
- Сбирайся, Клавдея, едем отсель. Я человека убил…
Клаха глупо улыбнулсь и тронула его за руку. Лицо Николая было черно и окаменело. Сердце ее тревожно запрыгало, и она дрожащими от ужаса руками начала собирать нехитрый их скарб.
- Много не бери, - услышала она голос Николая. – Куды ишо пойдем… К Ивану дорога заказана, к папане рази и то… - Он замолчал. – Схорониться нам теперича надоть…
                18
Хозяева ложились спать рано, и Лексею это нравилось. Он, как и все деревенские жители, вставал еще затемно и ложился с заходом солнца, привычно экономя керосин и свечи. Здесь он чувствовал себя намного вольготнее и оттого комфортнее. Хозяева его не тревожили, и он потихоньку обживался, прикидывая, как привезет свое многочисленное семейство сюда на житье.
Лексей уже спал, когда послышался громкий стук в дверь и недовольные сонные голоса хозяев спросили, кто стучит. Спросонья Лексей никак не мог разобрать, что случилось, но сердце его застучало от предчувствия беды. Рядом с дверью послышались шаги, и осторожный голос хозяина позвал из-за двери.
- Слышишь ли, Трофимыч, вроде сын к тебе приехал, вышел бы, глянул, он ли…
Лексей в одном исподнем выскочил наружу и хрипло позвал из-за двери:
- Кто тама, ты что ли, Ванька? Случилося чаво?
- Я энто, папаня, - отозвался Николай, - откройте… Клаха тута со мной…
Дрожащими руками Лексей зажег свечу и откинул засов. Николай стоял бледный, в распахнутом тулупе, а рядом с ним трясясь не то от холода, не то от страха, стояла Клавдея, прижимая к себе увесистый узел, куда успела покласть все самое необходимое. По всему их виду сразу было понятно, что случилось что-то ужасное и непоправимое, что и заставило их ехать к нему в такую глухую пору. Лексей молча посторонился, попуская нежданных гостей в дом. Хозяин запер дверь на засов и, ни слова не говоря, удалился к себе, предоставив Лексею во всем разобраться самому.
- Чаво натворил, сучий сын? – Сразу, как только все они вошли к нему в комнату, спросил он Николая. – На ночь глядя, токмо воры да шпана всяка шнырят, бабу бы свою пожалел. Вона, ужо брюхо у ей на нос лезет, а ты ее гоняшь по чужим избам… Выгнали что ли, со скарбом-то? – Он ткнул на лежащий возле Клахи узел. – Говорил жа…
- Не выгнали, батя, - Николай дрожащими пальцами вынул папироску и закурил, - сбежали мы… Грех на мне, папаня, большой, - он крепко затянулся, - хужее не быват… - Он молчал несколько минут, собираясь с духом, чтобы, наконец, признаться  отцу в содеянном. – Я, папаня, человеков убил…
Лексей почувствовал, что в груди у него что-то зажевало и сдавило так, что ему стало тяжело дышать. Он опустился на свою еще теплую постель и уставился на Николая немигающим взглядом. Смысл услышанных им от сына слов никак не доходил до его сознания, и он, потирая рукой свою грудь, твердил только одно слово:
- Сбежал…сбежал…сбежал…
Клаха, примостившись на своем узле, тихонько вытирала катившиеся слезы, и только моргала, боясь даже подать голос. Все что происходило с приходом Николая сегодня, было, как в запале, который закружил их в водовороте событий, не давая очнуться и осмыслить происшедшее страшное потрясение.
- Мне, папаня, теперича туда нельзя, - нарушил тишину Николай, - мне теперича схорониться надоть. Завтре хватятся, времени чуток всего… К Ваньке не пошли, куды к нему, к тебе токмо, да и то… - Он осекся.
Отец сидел неподвижный и окаменевший. Только теперь стали доходить до него слова сына о случившемся. И с каждым его словом он становился все чернее и смурнее, словно старился на глазах, сгибаясь от тяжелых навалившихся на него дум.
- И тута вас найдут, - проговорил он едва слышным голосом, - рази тута схоронишься…сам я тута на птичьих правах…Эх, мать твою, сковырнул ты меня,Колька, навовсе! Како жа ты энто, курвец вонючай, ведь сколь раз говорил я тебе, терпи свое… нетути… все норовишь на свой аршин…
- Не хотел я, папаня. – шипящим шепотом простонал Николай,- не думал даже об энтом. Не знаю сам, как энто получилось… точно нашло что… сколь терпел до энтого, вота и не сдюжил боле…замытарили вконец, вота и не стерпел… Делать-то что жа мне теперича, а?..
Лексей торопливо начал одеваться, и Николай недоуменно и испуганно смотрел на него. На дворе стояла уже глубокая ночь.
- Куды энто ты, папаня, - настороженно и враждебно спросил Николай. – Сдать меня хошь, что ли?
- И совсем ты дурак, - окрысился Лексей, - к Ивану ехать надоть, покель ишо хоша час есть. Може, он чаво удумает для вас, все ж ки он по энтому делу чавой-то да кумекает, авось и придумает чаво… А вы тута сидите и чтоб ни-ни у меня…Ждитя теперича…
Николай слышал из-за двери, как заскрипели шаги отца по снегу, как жалобно звякнула калитка на дворе, и он, осторожно задвинув засов, припал к холодному косяку горящей головой. Здесь, в темноте, один, он дал волю своим чувствам, и теперь молча утирал обильно льющиеся свои слезы, укоряя себя за все, что было, и готовясь к самому страшному, что должно было с ним теперь случиться. Он простоял так довольно долго, потому что Клаха не выдержала и вышла к нему. Он почувствовал ее теплую тяжелую руку на своем плече и повернулся к ней. Клаха потянула его за руку и кивнула на приоткрытую дверь в отцовскую комнату. Он покорно последовал за ней, совершенно обмякший, подавленный и жалкий. Ему хотелось, чтобы его пожалели, утешили. И Клавдея как будто поняла его и тихо гладила по спине, убаюкивая монотонным своим голосом.
- Чаво жа теперича поделашь, раз тако случилось, - приговаривала она, - подождать теперича надоть…папаня да Ванька чаво-нибудь придумают… а ты помолися о грехе… легшее станет…
И Николай бухнулся на пол перед иконами и стал молиться истово и жарко, торопливо читая молитвы и прося прощение себе и Клахе, и отцу, и тем, кого так неожиданно для себя лишил жизни. Он не слышал и не видел ничего вокруг себя, и даже когда отец тряхнул его изо всех сил за плечо, он еще долго не мог понять, в чем дело и что ему от него нужно.
В комнате запахло кожей и мокрой овчиной от растаявшего на тулупах снега. Возле отца стоял Иван, тоже испуганный и без кровинки в лице. По всему было видно, что узнанная новость переполошила и испугала его. Он смотрел на брата глазами, полными ужаса и непонимания, еще не веря в то, что он мог сделать такое.
- Господи, прости ты меня, убивца, - каялся Николай, кладя поклоны и все еще не вставая с колен. – Дитев пожалей безвинных…
- Дитев вспомнил, сучий сын, - донесся до него вскрик отца. – А кады пьянствовал да с бабами шлялся, помнил ли?.. Вота, Ванька, каки наши дела… Теперича чаво делать и не  знаю… Говорит, схорониться ему надоть, а куды?..Тута нечто можно? Враз найдут… Небось, к тебе да ко мне сперва и сунутся… Как жа теперича быть?..
- Правду что ли папаня-то сказал? – Все еще с недоверием переспросил Иван, глядя на молящегося Николая. – Дела-то страшные больно… - Николай кивнул. – Озверел ты, видать, совсем от терпениев своих, - сказал Иван, - лучшее бы орал боле, може, того и не случилося бы тады… Ты, батя, его счас не тронь, не в себе он. Пущай отойдет хоша чуть, а я в одно место ноне же схожу, може, тама повезет… Спрячем тады… Хозяева не продали бы…
Прямо с утра, наказав Марии молчать, рванул Иван в чайную, припомнив уговор  с половым. В чистеньком зале еще никого не было и половые с удивлением взирали на его форму.
- Чего изволите? – Угодливо подскочил один из них. – Первая вы у нас ласточка…
- Мне бы Чичу, - на ухо прошептал Иван. – Сильно надоть и поскорее, как можно…
Половой удивленно вскинул брови.
- Чичканов Спиридон Терентьевич у нас давно уже не работает, вам ли не знать про то… - Он слащаво улыбнулся Ивану. – Ничем не могу помочь… рад бы, но ничем…
- Очень надоть, время не терпит, - простонал Иван, - сам жа он и говорил, чтобы сюды…
- Говорю же, рад бы, но не могу, - снова повторил половой, - да вон и все подтвердят, ушел, как в воду канул… С тех пор и не был ни разу… Сгинул совсем… Рад бы помочь, но… - Половой развел руками и расплылся в улыбочке. – Ежели чайку или чего другого, будьте любезны, а это… не могу…
Иван вдруг почувствовал в себе такую пустоту,словно внутри него ничего не было, кроме холода и темноты, заполнивших его всего. Он повернулся и вышел прочь. Перед его глазами все еще маячила сладенькая улыбочка полового, и его елейный угодливый голос звучал в ушах липким «не могу…».
Иван понимал, что сейчас все начнется, закрутится  и времени у них оставалось только до вечера, когда начнут теребить и его, и отца, и всех соседей Николая. И что ничего он уже сделать не сможет.
Весь день не находил он себе места. Ругал себя, клял Николая и полового и жалел отца и мать, Клавдею и Марию, которые безвинно должны были пострадать вместе с ними. Каждый звонок, каждый шорох теперь были ему подозрительны. И ощущение холода и пустоты внутри не проходило.               
Справляться, как обстоят дела на фабрике, было небезопасно, и он не знал, как дать знать своим о том, что у него ничего не получилось. Ехать самому к ним средь бела дня он боялся.
- Ты что ли Чичу спрашивал? – Неожиданно толкнул его на улице худощавый подросток лет пятнадцати. Иван поспешно кивнул. – Жди, лягавый. Только без фокусов. Вон там, на остановке и жди. – Парень показал на трамвай.
Иван пристроился к толпе и завертел головой. Чичи нигде не было. Хлынувшая к подошедшему трамваю толпа чуть не внесла его внутрь, и Иван едва пробрался из ее цепких объятий.
- Вот и встретились, - услышал он знакомый голос за спиной.
Иван оглядел незнакомца. Сермяжный работяга в надвинутой на глаза кепке нахально улыбался ему из-под козырька.
- Не признал сразу? – Хмыкнул он. – Мы тоже не лыком шиты. Наслышан о твоих делах. Знаю, зачем понадобился. – Он присвистнул.
- Садись, поговорим, - сказал он и показал на подъехавшего извозчика. – При нем не боись, наш человек. Держи к этим… - Он кивнул на Ивана. – Квартирку мы братцу твоему найдем, то не проблема, - начал он, - деньжата-то  у вас имеются, сговоримся как-никак… А дальше сам думай, как ему жить. Мокруха  - дело серьезное, тут лежкой не обойтись… - Он посмотрел на Ивана. – Уезжать ему отсюда надо скорее, куда поглуше…
- Паспорт бы ему новый, - сказал Иван, - по энтому-то его, где хошь сыщут…
- Соображаешь, - одобрил Чича. – И документ достать можно, только стоит это дорого, - он пристально посмотрел на Ивана, - очень дорого…
- Не фальшивый, - вскинулся Иван.
- Зачем фальшивый, - усмехнулся Чича, - настоящий будет, дорого только, очень дорого… Потянет ли папаша-то?
- Не знаю, - вздохнул Иван. – Про то, честно, не знаю. Деньга есть, а вот сколь, сказать не могу.
- А знаешь, почему я тебе помогаю? – Внезапно спросил Чича. – Ради братца твоего я и пальцем бы не шевельнул. Жаден, шкура. Своего не отдаст, и чужого не пропустит. Бумажник-то помнишь? – Иван кивнул. – Братец твой не отдал бы. За то я тебе и помогаю. Ну, а уж что вам дороже деньга или братнина судьба сами решайте…
С отцом и Николаем разговаривал Иван, Чича стоял рядом и молча слушал, изредка кивая головой в знак подтверждения сказанному. Клаху удалили в другую комнату и разговаривали приглушенными голосами так, чтобы она не могла их слышать. Хозяева деликатно убрались восвояси, предпочитая ничего не знать, как только увидели Чичу. И разговору никто не мешал.
- И сколь жа на все денег надоть? – Сказал Лексей, когда разговор подошел к концу. Чича шепнул ему на ухо. Лексей побледнел. – Откель у меня столько, сроду не было, - начал он. – скинь хоша половину. И то все выскребем подчистую.
Чича пожал плечами.
- Вольному воля, - сказал он. – Только здесь не торгуются. Не в таком случае, папаша, за карман держаться. Тут уж или пан, или пропал, другому не бывать. И то ему спасибо скажите, - он показал на Ивана. – Ежели бы не он, видели бы вы меня…
 Лексей перекрестился. Было видно, как тряслись у него руки, когда он полез за пазуху. Николай сидел, не шевелясь, опустив голову, и только изредка исподлобья глядел на Чичу и отца. Теперь, когда он опять так зависел от отца, он боялся, что тот  не согласится или заплатит частично за что-нибудь одно, и тогда судьба его повиснет на волоске. Иван теперь молчал. Он знал, что сейчас торопить отца не нужно, и лишнее слово может только навредить. Лексей вынул из-за пазухи туго свернутый  в трубочку и перевязанный платком сверточек и неторопливо, по-хозяйски стал разворачивать его. Видимо деньги лежали в нем долго, потому что и развернутые они остались лежать трубочкой. Лексей подозвал Чичу к себе вплотную, так, чтобы другим не было видно, что и сколько он ему дает, и начал медленно отсчитывать купюры, отдавая их Чиче по одной и каждый раз выжидая, не скажет ли он «хватит!».
Чича молча принимал от него деньги и разглаживал их, внимательно рассматривая скрученные бумажки. Наконец, Лексей не выдержал.
 - Покель хватит, - сказал он. – Энто тебе на фатеру, а на пачпорт, кады будет. Ишо узнать, кака ты птица, а то, може, надуешь, ишши тады ветра в поле… - Он торопливо убрал остальные деньги.
Чича усмехнулся.
- Прижимист папаша. Ну, ладно… Только помни, уговор дороже денег. Я свое дело сделаю, а и ты, папаша, не отступай тогда. Со мной такие шутки не проходят, сынок твой, думаю, подтвердит слова мои. – Он глянул на Ивана. – По рукам, значит?
Иван кивнул. Вслед за ним закивал и Лексей. Лицо его теперь было обреченным, как будто он решился на что-то такое, что лишало его не только денег, но и жизни, и безысходность эта делала его ко всему безразличным.
- Вот и славно. Сбирайся давай, времени у нас кот наплакал, - сказал Чича, обращаясь к Николаю. – Женку здесь оставь, ни к чему она нам, а Ивана с собой возьмем, пусть потом папаше расскажет, что да как. Да прижмите бабе язык, чтоб ни-ни! Скажите, со временем и ее черед настанет, а пока пусть ждет и помалкивает. – Николай, одетый, уже поджидал его. – А на паспорт, папаша, деньги сразу готовь, там тебе кредитов не будет. А сынка твоего упрячем за милую душу, ни одна ищейка не найдет, то я тебе крепко обещаю, не беспокойся…
Проводив их, Лексей еще долго сидел у окна, думая свои мысли и совершенно  не обращая внимания на Клаху, суетившуюся возле него. Говорить ему не хотелось,  и на все ее расспросы он отмалчивался, бросив мимоходом одно только слово «сгинь!».
- Как жа со мною-то будет? – Ныла Клаха. – Чаво жа теперича ждать мне? Неуж тако и пропал Николай али ишо чаво?
Лексей молчал, и она стала затихать, решив приступиться к нему позже, как только он отойдет от нелегких своих дум. Никто из них не ложился спать, поджидая новостей.  Под утро вернулся Иван, усталый, почерневший от переживаний. Он мельком окинул осунувшуюся за ночь Клаху и зашептался с отцом, бросая в ее сторону тревожные взгляды. Лексей выругался, и у Клахи упало сердце, она почувствовала, что разговор идет о ней, и сейчас решается и ее судьба. Каким-то бабьим чутьем распознала она, что Иван хочет отвезти ее к Николаю, а Лексей сопротивляется, и это, видимо, из-за денег. На нее тратиться Лексей никак не хотел.
- Вота что, папаня, - сказала она громко, чтобы он непременно ее услышал, - неча нас с Николаем рознить. Коли ужо так случилось, тако вместе и горе хлебать. А от мошны вашей много не убудет, небось, и он на вас робил сколь годов, кады вы ее набивали. Тако что тряхните ужо ишо чуток…
Клавдея не просила. В тоне ее не было слышно мольбы или унижения. Она требовала свое громко, решительно и безоговорочно, как будто за ее спиной стояла невидимая сила, которая и придавала ей такую напористость и несговорчивость.
- Слыхал? – Взъерепенился Лексей. – Требоват, зараза! Ишо с попреком, стерьва! А куды с пузом-то, а? Чаво тама делать будете? Говорил стерьве ехай домой, тако нет! Вота теперича и задачи – решай не хочу!
- Сбирайся быстрей! – Скомандовал Иван. – Тама Колька разберется. Пущай ужо вместе будут, все едино тута ей покою не дадут, да и тебе тож. Оборвем энти концы, тады ужо не больно сунутся. Малому, правда, доплатить придется, да за ее он дорого не возьмет. Вота паспорт бы быстрее сделал, тады ужо и навовсе дело сделано будет.
Иван сгреб клавдеин узелок и, подталкивая ее вперед, не простившись с отцом, заторопился к Николаю. Лексей перекрестил их вслед, затем перекрестился сам и ничком бухнулся на кровать. Он слышал, как встали хозяева и суетились, гремя ведрами, но никто из них так и не спросил про ночных гостей, как будто их и не было, и все шло своим привычным чередом, ничем не напоминая о прошедшей ночи.
Весь этот день и почти целый следующий прошли спокойно. Только к вечеру к Лексею нагрянули нежданные гости. Увидев незнакомых мужиков, простых и неприметных с виду, он сразу смекнул, кто они и зачем, и сердце его гулко забарабанило тревожным боем. Он ни о чем не договаривался с хозяевами, и хотя они ничего не спрашивали и всячески делали вид, что ничего не знают, Лексей боялся, что теперь они могут развязать  языки и ляпнуть что-нибудь такое, отчего ему и всем другим не поздоровится.      
- Где сынка-то прячешь, папаша? - Проговорил один из них, оглядывая комнатку. -  Поди, нажалился уже сынок. Зовите-ка хозяев сюда. – Он кивнул напарнику. – Давно ли здесь, не вот и найдешь тебя тут… Местечко то еще… Забрался ты сюда…
- А ты меня гляделками-то не сверли, - обозлился Лексей. – Чаво мне ево прятать? Нечто он сотворил чаво? Он на фабрике своей должон быть, где жа ишо? Тама ишшите… Я вота кады от ево съезжал, тама он был… Для семейства фатеру нашел, бабу свою да дитев привезть хочу, а тама куды жа?
- Ты, Буряков, нам не заливай про сынка своего, - грозно накинулся мужик. – Ишь хитрец какой, будто и не знает ничего. – Он глянул на сослуживца. – Складно дед врет. А что он двоих на тот свет отправил, знаешь? А что сбежал он с общежития своего, знаешь? И жены его там нет. Еще скажешь, что и у тебя они не были? – Он буравил Лексея глазами. – Кватирку-то здесь кто тебе подыскал?
- Про тое, чаво ты говоришь, ничаво не знаю, - обрезал Лексей. – А тута бывал, как жа, проведывал разок со своей бабой, как съехал от него… А боле не видал и не знаю ничаво… А фатеру  добрые люди нашли, случаем помогли…
- Случаем? Это какие же такие добрые люди?
- А не знаю, Кольку и спросите, - ответил Лексей. – А насчет убивства энтого не знаю… Не мог он… энто чтой-то не так тута… Ничаво я про тое не знаю…
- И вы, стало быть, не знаете? – Приступился мужик к хозяевам.
- Ни сном, ни духом, - побожился хозяин. – Квартирант тихий, живет себе и живет. Единый раз сын проведал – и все!
- А попал он к вам как? – Прицепился мужик. – Будто просто так?
- Так привели… Хозяйка моя объявление писала, вот и привели. Человек степенный, пожилой, чего же не взять? Ведет себя тихо, скромно… Сынок с женкой приехал, глянул и уехал восвояси, и опять тихо…
Лексей чувствовал, как жар начинает его душить  и лезет к самому его горлу, мешая дышать. Он закашлялся и замахал на всех руками. Хозяйка торопливо побежала за водой и, сделав несколько глотков, Лексей натужно произнес:
- А хоша режьте меня на куски, а иде он, не знаю. Тута нетути ево. Ишшите, кады хочете… Ежели тое сотворил, про что баете, нешто дурак он сюды итить? В петлю-то соваться? Знамо, к родителю первому враз сунутся… Нешто дурак он…
Мужики бегло осмотрели комнатки, вышли на двор, о чем-то пошептались вдвоем и уже на выходе бросили Лексею:
- Ну, смотри, Буряков, узнаем про что, годов твоих не пожалеем!
Только теперь почувствовал Лексей, что рубаха на нем под пиджаком вся мокрая от пота. Он бессильно опустился на табуретку возле окна и тяжело перевел дух, как бывало после тяжелого трудового дня в валялке.
- Цепкие робяты, - вслух произнес он, - клещи и токмо… Хоша и без формы, а враз видать, каковы… Не Ваньке чета… Спасибочко вам, - кивнул он хозяевам. – Не продали…
- То ребятки не простые, - согласился хозяин. – Даром, что вроде простых мужиков кажутся, на самом деле ушлые, с заковыркой… На крючок подденут, так и начнут трепать. Только пух да перья летят… Нам-то тоже зачем такое?..
Больше он не сказал ничего, и Лексей тоже благоразумно молчал, ни о чем его не спрашивая. Понял он только одно, что и хозяева его люди непростые, и здесь лучше всего держать язык за зубами, и что Ивану здесь тоже делать нечего. А ему, Лексею, надо быть теперь еще осторожнее, обнаружив то, что у него есть деньга.
 Время потянулось тоскливо и одиноко. Иван не появлялся, а сам он выходил из дому редко и неохотно. Теперь он не мог ни уехать отсюда к Дарье, ни написать ей, чтобы она с детьми ехала сюда, пока не прояснилось дело с Николаем. В ожидании прошла целая неделя. Лексей нервничал, потерял аппетит и жутко похудел, ожидая новых неприятностей. Угровцы больше его не беспокоили, но он подспудно чувствовал, что за ним наблюдают, и всякий раз вздрагивал, когда слышал стук  входной двери, боясь чьего-то неосторожного визита.
- Сходил бы ты, Лексей, прогуляться, -  как-то сказал ему хозяин. – Съездил бы куда. Сидишь все дома. Глядишь, кого и встретишь ненароком. Здесь-то навряд кого дождешься.
Лексей понял намек с ходу. Он тут же собрался и с бьющимся сердцем вышел из дома.  «Како жа я сам об энтом не догадался, - стучало у него в голове. – Нешто теперича придут сюды, сам жа об энтом и говорил. А сидел сидень сиднем, ждал чавой-то, вота старый дурень, пра! Хозяин-то враз сообразил, чаво к чему,тако и видать, мужик непростой…Вота попал я под старость в переплет… Дарье-то чаво скажу опосля…». Лексей не знал, куда и зачем он идет. Он брел наугад, без всякой цели, слоняясь по улицам и разглядывая витрины. Вопреки его ожиданиям никто не подходил к нему и не ждал его, и он уже ругал себя за то, что послушался хозяина и ушел из дома. Ему теперь казалось, что именно сейчас туда, к нему, пришел тот, кого он давно так ждал. Лексей пораскинул мозгами и решил пойти к Ивану. «А чаво тута такого, - рассуждал он про себя, - нешто отцу к сыну зайтить зазорно, мало ли чаво в жисти случается… В таку-то пору и нужнее всего вместе быть, а инда быстрее чаво дурное подумают». Он зашел в булочную и купил пряников, чтобы не явиться незванным и пустым гостем, затем расспросил прохожих и, узнав, как ему добраться, сел на трамвай. Из кулька вкусно тянуло сладким  ароматом. И Алексей не выдержал и вытянул один пряник. На зубах расплылась сладкая истома, и он на минутку забыл про все неприятности последних дней.
У дома Ивана он еще раз огляделся и, торжественно вытянув перед собой кулек с пряниками, решительно направился внутрь. Мария встретила его радостно, расцеловала и защебетала, как птичка, усаживая Лексею на колени толстенного внука. По всему ее поведению было видно, что она ничего не знает, и здесь пока все обстоит благополучно. Лексей отобедал, поигрался с внуком, порасспросил ее о житье-бытье и засобирался домой, убедившись, что у Ивана все в порядке. Ему очень хотелось дождаться сына и поговорить обо всем, но он все еще боялся, и потому наскоро откланялся и поехал к себе. То, что Николай никак не давал о себе знать и удручало и радовало его. Удручало потому, что он понимал, что вечно прятаться нельзя и нужно что-то делать, а радовало то, что его не нашли, и была надежда, что не найдут никогда. Он знал, что Мария вечером все непременно расскажет мужу, и теперь ждал ответных действий со стороны сына.
Дома все было тихо. Никто не приходил и не спрашивал его. Но настроение Лексея поднялось. Он был доволен, что развеялся у Марии и отогрелся душой у когда-то так не приглянувшейся им снохи. Он вспоминал толстые в перевязочках руки внука, пихавшие в рот пряник, и на губах его засветилась давно забытая  добрая улыбка, перемешанная с нежными воспоминаниями. И этим вечером никто не навестил его, и следующим. Лексей нервничал. Ему хотелось сходить в общежитие к Николаю, поговорить там, но он понимал, что шаг этот неверный и мог стоить и ему и Николаю всего, и потому с большим трудом сдерживал себя. Теперь он каждый день ходил гулять, внимательно смотрел по сторонам и запоминал лица, надеясь среди них найти знакомое. Кончалась вторая неделя, а вестей никаких все не было. Лексей уже хотел повторить свой визит к Ивану, как неожиданно для него он пришел сам.
Примчался он под вечер, взбудораженный, дерганный и сильно исхудавший. Не раздеваясь и даже не поздоровавшись с хозяевами, он тут же приказал отцу одеться и только на улице начал свой разговор.
- Ну, папаня, кажись сделано дело, - проговорил он, беря отца под руку. – Деньга с тобой что ли?
Лексей похлопал себя по боку.
- А то как жа, я без ей не хожу, мало ли чаво. Хоша хозяева люди и не глупые, а все ж ки, кто их знает… Вашего-то брата наскрозь видют, видать, бывалые люди… К энтому что ли идем? – Лексей намекнул на Чичу. – Прыткай малый, энтот свово не упустит… Последние портки заберет и не ахнет! Я, Ванька, пошто людей всяких навидался на своем веку, а таково ни в раз. Тот ишо хмырина…
Иван не слушал его. Ни отцу, ни Марии не хотел он говорить, что ему пришлось пережить за эти две недели. Все, чего он  таким трудом достиг, могло рухнуть в любое время, и он понимал это, но переносил все в себе, оберегая и без того постаревшего от пережитых бед отца и слабую здоровьем жену.
- Куды ведешь-то меня, - спрашивал он, - про Кольку чаво слыхать ай нет? Тама что ли, на фатере своей с Клахой… ужо не к им ли? – Лексей испуганно остановился. – Неуж к им идем?
Лексей струхнул серьезно. Ему еще никогда не приходилось иметь дело с людьми такого сорта, и он панически боялся всяческих «малин», где, по всей вероятности, и обитал его старший сын со снохой.
- Слушай, папаня, внимательно и запоминай, - не отвечая на его слова, проговорил Иван. – Счас мы с тобой расстанемся, и ты один пойдешь вон в энту чайную. Попьешь там чайку, не торопись токмо… Тама тебе все и скажут. Ежели с собой позовут, то не боись, иди спокойно. А посля я тебя встрену, как выйдет все…
Лексей неуклюже заковылял к чайной, оглядываясь на уходящую фигуру сына. В чайной он чувствовал себя неуютно, и все время вертел головой, с любопытством оглядывая сидящих. Чаю ему не хотелось, но он начал пить, тихонько надкусывая сахар и дуя на блюдечко. Когда к нему подсели двое, он недовольно и подозрительно оглядел их, стараясь понять, не следят ли за ним и не те ли они, кого он так ждет. Но парни весело болтали и не обращали на него никакого внимания. Лексей уже допивал чайник, а дело не двигалось с места. Половые вертелись между столами, как чумовые. И от их белых фартуков, от сизого дыма курящих и от пара кипящей воды у Лексея закружилась голова. Лексей чувствовал, как его начинает распирать, но спросить, где здесь удобства он стеснялся, и только беспокойно ерзал на стуле, крепясь изо всех сил.
Догадливый  расторопный половой тут же предложил свои услуги и провел Лексея вглубь чайной к заветной двери. Когда же Лексей вышел, у двери его уже  ждал улыбающийся Чича. От неожиданности Лексей отшатнулся и прижался к стене.
- Ну, вот, папаша, и втретились, - проговорил Чича. – Заказ ваш выполнили и даже перевыполнили, как договорились. Доплата с вас за бабочку вашу и за документики, - он помахал перед носом Лексея паспортом. – Как новенькая копеечка, папаша, чистенький. Хоть в органы подай, не придерешься… - Лексей протянул руку. – Э, папаша, - убирая паспорт, покачал головой Чича, - сначала расплатись по полной. – Он насмешливо повел рукой. – Пройдем, папаша в наши пенаты, там обо всем обстоятельно и поговорим.         
Лексей тороплво ощупал себя по карманам и кивнул в сторону зала, где за столом все еще сидели двое парней и сиротливо дожидался его почти пустой чайник.
- Про то беспокоиться не надо, - упредил его вопрос Чича, - там все будет, как надо. А вот у нас, папаша, разговор особый. – Он ткнул боковую дверь, и Лексей увидел маленькую коморку, где стоял столик и два стула. – Вот здесь и поговорим, - Чича подвинул Лексею стул. – Садись, папаша, в ногах правды нет. – Он засмеялся.
Лексей неловко сел напротив Чичи. Чича снова вынул паспорт и положил его на стол.
- Смотри, папаша, тут все без обмана. Документ чистый, не фальшивка. Я свое дело знаю. Ваньке своему спасибо скажи да деньги готовь, как договорились. Живет теперь Колька твой, - он засмеялся, - то есть по-новому Александр Степанович Нычков.
Лексей осторожно и брезгливо раскрыл книжицу и прочитал имя и фамилию.  Затем перешел на другую строчку и недовольно закряхтел.
- Тако тута энтот на цельных четырнадцать лет старее мово Кольки, - сказал он, - како жа быть ему? Словят враз али энтот мужик найдется, в органы заявит…
- Э, папаша, не талдычь зря, - глаза Чичи  злобно сверкнули, - деньгу давай и иди себе с богом, не то… Паспорт чистый, а  про мужика – то не твоя забота, тут все тип-топ, о том не беспокойся. Никто ничего искать не будет, живите спокойно… А что  старее, так то только на руку твоему Кольке. В армию тягать не будут, перестарок… Отрастит бороду и сойдет по годам… И езжай живи, где не намарал еще… - Чича опять усмехнулся. – Не жилься, папаша, жизнь дороже стоит…
- А како жа я ево отдам Кольке? – Растерянно спросил Лексей. – Я жа не знаю, где он. Тебе отдать, ну-к ты зажилишь…и деньгу возьмешь, и пачпорт себе оставишь…
- Эх, папаша, - Чича покачал головой, - Ваньке паспорт отдашь, он передаст. Ты деньгу давай, идти мне надо. Да не трясись, как заяц, не мокрушник я, не трону… У меня дела тонкие, деликатные…
Лексей вышел из каморки, пошатываясь, словно  пьяный. За пазухой его сиротливо болтался пустой платок. В нагрудном кармане пиджака лежал заветный паспорт. «Ободрал, како липку, - вертелось у него в голове. – Вота,Колька, како ты меня… Вота и фатера мне, и дом тута, и тебе помога – все в энтой книжке поместилось. С голым задом отца-то оставил, и сам не сам теперича… Токмо что не в казенном доме на нарах…».
Иван нагнал его по дороге домой. Лексей передал ему паспорт.
- Возьми ево от меня, Христа ради! – Сказал он. – Передай Кольке. Пущай едет скорее отсель, куды глаза глядят. Клаху пущай с собой берет от греха. За дитев пущай не беспокоится, прокормим как-нибудь. Живы будем, може, кады и свидимся. Нетути теперича Кольки Бурякова, теперича Аляксандр Стяпаныч Нычков, и тое, кого ишо родит, тож Нычковы будут… Не надул бы токмо энтот хлюст…
- Паспорт верный, - подтвердил Иван, - настоящий, не зря деньги отдал. Кольке все передам. А ты, папаня, про то сам поскорее забудь и никому боле не сказывай, ни мамане, ни Шурке, ни братьям. И я, как Николаю все передам, тож забуду враз, будто и не было ничаво такого… Теперя чуть погодя, Шурку да братьев вези, как задумал.
- Шурку, братьев, - передразнил Лексей, - а на кой шут жить тута будем? Како тряхнули – в единых портках остался! Вота теперича, а не дом нам! – Он выставил кукиш. – А сколь годов у меня отнято за энти дни! Вота како достались  вы мне!.. – Лексей похлопал себя по шее. – Из ярма не вылезти теперича! Шурке приданое тож накрылось, э-э-эх! – Он зашагал прочь, на ходу вытирая слезящиеся глаза.      
                19
Дарью с детьми Лексей не повез. Как всегда ничего ей не объясняя, он делал свое дело, молча собирая дочь и сыновей в дорогу. Только и удалось Дарье вытащить из него, что виделся он и с Иваном и с Николаем и что у них все хорошо. На остальные вопросы он хмурился, ворчал и всячески отнекивался, говоря, что подробности ему не известны, и что они теперь сами отцы, чтобы быть им нянькой. Дарья сердцем чувствовала, что здесь не все складно, то тормошить мужа боялась, уж слишком изменился он за время, проведенное в столице.
Про то, что денег у него осталось кот наплакал, Лексей тоже молчал. Однако Дарья и тут смекнула неладное и смотрела на Лексея жалостливо и осуждающе. Она внутренним своим чутьем поняла, что именно в этом кроется его отказ увезти с собой всех, но по-прежнему ничего не говорила и не спрашивала, понимая, что ему сейчас и без того тяжелее, чем им.
Когда же перед уходом она прощалась с детьми и Лексеем, то не выдержала и, крестя каждого, залилась слезами, а Шурке тайком от отца шепнула заветные слова: «Береги отца-то Шурка, тама ему, видать, не на кого боле будет упереться. Энти-то враз отхлынут тама, по им чую…». Шурка только кивала, не в силах произнести прощальные слова. Ее желание уехать в город и обрести новую жизнь и впечатления вдруг улетучились сами собой, и теперь ей было жалко покидать мать, племянников и родной дом, где мычала Рыжуха, предчувствуя скорое расставание со своей любимицей. Она несколько раз оборачивалась и махала матери платком, пока та не ушла во двор, и потом еще долго шмыгала носиком, вытирая глаза.
Сереге и Сашке было смешно. Они покидали родной дом без сожаления и даже, наоборот, с огромной охотой, которую не могли скрыть. Им бесконечно надоел скучный деревенский быт, и они представляли себе жизнь в городе, как один большой и нескончаемый праздник, на который нужно поспеть как можно скорее. Они громко разговаривали, смеялись и, казалось, совсем перестали обращать на отца внимание, хотя он и шикал на них, пытаясь урезонить не в меру веселых сыновей.
По приезде на квартиру они тут же облюбовали себе большую комнату, заявив отцу, что будут жить здесь, а Шурке и ему хватит и маленькой. Шурка не возражала, зато отец сразу отвесил каждому из них по оплеухе и выгнал из комнаты прочь.
- Эка, жеребцы, волю почуяли, ишо хвосты задрали, - ругался он, - тута ишо никто и звать никак, а командуют… Како я скажу, тако и будет здеся. Кады с отцовой шеи слезете,тады ужо как хотите. А покель хвоста не дерите, все едино не дам! Шурка – девка в летах, ей отдельно жить полагается, вота и пущай она в маненькой. А ужо мы все – тута, где поболе. С вас, чертей, глаз сымать нельзя. Все потише будете с моим-то доглядом. Да не орите так-то, чай, не в своем дому… Тута други хозяева, люди тихие, не вам чета. Не то выгонят всех отсель, куды зимой подадимся?
Суровый тон отца и холодная зима за окном охладили пыл Сереги и Сашки. Они и впрямь поутихли, с опаской оглядываясь на двери, за которыми неслышно ходили хозяин и хозяйка.
Шурке все здесь нравилось: и уютная теплая комнатушка с высокой кроватью и узорчатым белым подзором, и комод и кошка, напоминавшие о доме, и хозяева – тихие и приветливые, которые с интересом рассматривали ее при встрече. Шурка никуда не лезла вперед, но теперь при троих мужиках на ее плечи легли большие заботы, и хозяйка одобрительно кивала, видя, как ловко она управляется по дому. Шурка поладила с ней быстро, и вскоре уже перенимала ее умение в готовке московских разносолов, коих не знала, живя простой деревенской жизнью. Отец занимался сыновьями, и ее пока не трогали, предоставив саму себе и попечению хозяев. Лексей целыми днями рыскал по городу, пристраивая к делу Серегу и Сашку. Ему хотелось, чтобы они выучились ремеслу с дальним прицелом – хлебному и нужному всегда, чтобы в любой момент можно было заработать на приличную и сытую жизнь.
Иван посоветовал податься в ученики на завод. И Серега пошел по плотницкой части, а Сашка – слесарить. Там и познакомились они сначала с длинноносой Клавкой, а потом с Шуркой, беленькой и смешливой.
Клавка была боевая, рубила правду-матку направо и налево, и первая выбрала себе Серегу, намереваясь его женить на себе. Подвернувшаяся Шурка обставила ее тихо и незаметно, оставив с носом у разбитого корыта. И Клавка с горя пошла за Сашку. С тех пор и не было между снохами ладу, да и братья перестали общаться  между собой, разошедшись по жизни, словно чужие.
Лексей смотрел на все сквозь пальцы. Оставшись без денег, он уже не искал им чего-то более достойного, а принял их выбор спокойно и безразлично, словно это его вовсе и не касалось. Не стал он влезать и в их раздор, махнув на все рукой.
- Живитя, как хотитя, - только и сказал он им, - сами выбрали, сами и горе пытайтя. Все, что хотел, я вам ране сказал, тако по-моему и вышло. Ходить  вам обоим под бабами, тако хоша, чтоб они не больно дуры были, и то спасибо… А остатнее – ваше дело. У меня, вона, Шурка – мозоль, тое моя забота. А вас теперича, как с воза…
Женихов Шурке все не находилось. Братьям было не до нее. А сама она окончательно сникла, когда они стали приводить своих невест на показ отцу, нарядных и таких городских, что у нее дух захватывало. Вскоре братья перебрались к женам, и Шурка осталась одна с отцом. Тогда и наведалась к ним неожиданно бывшая колькина ухажерка Лизка. Ничего не знавшая и ни о чем не подозревавшая Шурка встретила ее приветливо, и в отсутствие отца подробно расспрашивала о житье-бытье в Москве. Лизка разревелась и рассказала ей все, что знала и о себе, и о Николае, и об отце. Увидев незванную гостью, Лексей все сразу понял по  убиенному  виду дочери, и ни слова не говоря, взялся за палку.
- Стерьва гадливая, - орал он, гоняясь за ней с палкой, - шалава гуляшшая, ишо приперлась дознавать тута… Спорти мне тольке девку, я те дам, гадюка! Стыда нетути прохода мужику не давать! А ты не слухай, чаво она тебе тута каркает, ей веры нетути…гони ее отсель, ежели ишо придет, тако палкой и потчуй. Я вота теперича  хозяину скажу, чтобы он ее дрыном поучил, шалаву! Ступай прочь отсель, сучье отродье!
Шурка сидела, сжавшись в комочек. Она чувствовала, что Лизка рассказала ей всю правду, но спросить об этом отца не смела. То, что говорили ей отец и Иван, было совсем другое: доброе и светлое, отчего сердце ее испытывало тихую радость.
- Николай-то домом своим зажил вместе с Клахой, вота токмо запамятовал, куды уехал, - врал Лексей, - како тама обживется, дитев заберет всех и нас к себе позовет. Вота ужо тады и поглядим, како он без родителев-то… Тебя вота ишо пристрою, тады и все. Тады и помирать мне можно…
Теперь Лексей отводил свои глаза, боясь встретиться взглядом с Шуркой, которая с ужасом смотрела на него, ожидая ответа. Ей и в голову не приходило, что Иван и отец так нагло обманывали их всех, а особенно мать, которая  осталась там сейчас одна, ни о чем не подозревая.
- Ты вота что, Шурка, - Лексей сурово чеканил слова, не глядя ей в глаза, - ты про все забудь, слышь? Ничаво ты не знашь и не слыхала того, поняла? И никого не спрошай про энто дело. Тое не твое и тебе не знать. Живи, как жила. И никому!.. – Он постучал своим корявым пальцем по столу. – Никому!
Шурка безоговорочно приняла условие отца и больше никогда не возвращалась к этому разговору. Но в своей душе она чувствовала червоточинку, словно это вранье выщербило внутри нее язвочку, которая и сосала ее теперь постоянной непроходящей болью. С этого дня она почувствовала, что между нею и отцом пролегла незримая черта, разделившая их на до и после, которую нельзя уже было убрать, чтобы воссоединить все в одно целое.
Лексей тоже заметил в ней перемену, как будто сразу она перешла в иное качество: из веселого беззаботного ребенка в женщину, взрослую и даже зрелую, понявшую что-то такое, чего раньше не могла знать, а теперь со вскрывшимся обманом узнала и ужаснулась, как человек, мимо которого, задевая его ледяным крылом, прошуршала смерть. Он стал тяготиться ее присутствием, и она это понимала и старалась теперь как можно меньше попадаться ему на глаза. Но деваться ей было некуда. Кроме домашней работы она ничего не знала и не умела, а отец ни в какую не отпускал ее работать.
- Покель я жив, никуды не пушу, - ворчал он. – Мать за мной всю жисть сидела, и тебе не велю. Кады ужо замуж выдам, тады, как мужик твой захочет. А покель дома сиди да дом веди.
Возражений Лексей никаких не принимал, и как только она пыталась сказать хоть слово, уходил прочь, оставляя ее один на один со своими мыслями. Как и где он собирался искать ей мужа, отец не говорил, но твердо стоял на своем. И однажды пришел торжественно-возбужденным. Шурка сразу отметила, что он сильно под хмельком и неспроста. Отец лукаво посматривал на нее и посмеивался, оглаживая седую кудлатую голову.
- Все Шурка, пришел твой черед, - начал он, довольно посмеиваясь, - сыскался и тебе суженый. – От неожиданности Шурка выронила тарелку, которую несла в руках, накрывая на стол, и густо покраснела. – Спугалась, глупая? – Отец взял ее за подбородок. – Не боись, смирнай парень, степенной… Хоша, може, и не такой красивай, како тебе хочется, а жить с им можно… В субботу придут, посмотришь тады. Токмо уговор: слез не лить и не бегать, како чумовая. Уж больно вы, бабы да девки шальные в таких делах…
Шурка не испытала ни радости, ни боли от услышанного. Она так привыкла к тому, что останется одна, что ее уже не трогало ничего, ей было все равно, как сложится ее судьба. И это сообщение не взбудоражило ее душу. Она спокойно провела все дни до субботы, нисколько не заботясь о том, какое впечатление она произведет при первом знакомстве, и также естественно вела себя в субботу, совершенно не поджидая никого и ничуть не волнуясь от предстоящего судьбоносного события. Одного ей было жаль, что не было рядом матери и всех братьев, и она не могла узнать их первого впечатления.
Парень был высокий, долговязый, носатый и рыжий. По всему его лицу были разбрызганы веснушки, и весь он был какой-то нескладный и неловкий. Он смущенно украдкой глянул на Шурку и уселся за предложенный стол. По бокам его сели родители, чопорные, вытянутые и чистенькие, как только что из бани. Одеты они были неброско, но добротно и ладно. Парень одет был в тройку, и из кармана жилетки у него торчала серебряная цепочка от часов. Он молчал, краснел и стеснялся.
Шурке он не понравился. Она сразу вспомнила румяного чернявого Степана и  отвернулась. Ничто не отозвалось в ее сердце. Даже когда парень вскидывал на нее глаза, она спокойно выдерживала его взгляд и так же спокойно продолжала делать свои дела, ни на кого не обращая внимания.
- Угомонилась бы ты, Шурка, - пожурил ее отец, - вота лучшее познакомься… Тое Иван Федоров Крылов, а энто родители евоные – Евдокия Степановна да Федор Тихонович. Семейство тутошнее, из портных. Вишь, како сшито все складно, по косточке. Ну, а Шурка моя, хозяйка всякому дай боже! – Похвалил он, и Шурка залилась румянцем. – Что повариха, что домовиха – вота кому достанется, сполна доволен будет! А ну-ка, Шурка, покажь гостям на что годисся…
После этого дня зачастил к ним Ваня. Шурка скрывать не стала и призналась отцу сразу, что жених ей не понравился. На что Лексей уверенно заявил, что «с лица воду не пить, а со временем стерпится да слюбится».
- Зато вина не пьет, а ежели и выпьет каплю, тако не обидит. – Веско заявил он. – Знамо, кады ба деньжат поболе, то и жених другой бы нашелся, а тако ужо не до жира. Итак засиделась в перестарках. Ишо чуть – и поминай, как звали, такого-то добра, како вы, навалом. Ты. Шурка, не ерепенься зря, я тебе зла не желаю… Ужо сколь времени прошло, покель энтого сыскали, упустишь – боле может и не быть, тако и знай. Сама-то кнопочка малая, зато он оглобля цельная. Вота пополам и выйдет, как надоть. – Он засмеялся. – Соглашайся, Шурка!
Шурка согласилась и весной сыграли свадьбу. На несколько дней приехала и мать, оставив детей на попечение соседей. Увидев всех, разревелась и  долго расспрашивала про Николая и Василия, которых на  свадьбе не было. Мать пожалели и ничего ей не рассказали, положившись на отца, и оставив все на его совести.
Шурка переехала к новой родне. И мать с отцом засобирались восвояси. Лексей распрощался с хозяевами и долго еще о чем-то разговаривал с ними. Долгих проводов он не любил, а потому провожали их только Иван и Шурка. Они обнялись и расцеловались на прощание, и когда поезд тронулся, Лексей высунулся из тамбура и прокричал срывающимся голосом:
- Живитя дружно… Шурка, ты не забывай отца-то и мать… Пишите чаще… Приезжайте, хоша по одному…
Поезд уходил, и голос его становился все глуше и неразборчивее. Иван взял ее под руку, и они тихо пошли по перрону, пробираясь в суетливой толпе спешащих людей.
- Вота все мы и разлетелись в разные стороны, - задумчиво сказала Шурка. – Кажный в свой дом. Токмо ниточки и остались… - И она заплакала, уткнувшись Ивану в грудь.       
                Конец второй части