Братья

Ранним сентябрьским утром к воротам кладбища подъехала черная машина. Водитель посигналил и к воротам вышел заспанный и потому недовольный сторож.
Пролог.
- Приперлись, в такую рань, здешние обитатели никуда не денутся, - ворчал он, возясь с ржавым, висящим на цепи ворот, замком. Наконец, замок, жалобно скрипнув, освободил стальную дужку и сторож дядя Вася, все еще ворча, развел створки ворот в разные  стороны. Черная «Шкода» въехала на территорию кладбища, на ее отполированном корпусе отражаясь, проплывали мимо кусты и деревья, кресты и памятники усопшим.
Наконец, остановив машину, водитель выключил зажигание и посмотрел на свою спутницу. У нее были светлые волосы, ниспадающие на плечи, на голове был повязан черный, шелковый платок. Она еле заметно кивнула головой – было видно, что она сожалеет о чем-то, что было давным-давно. Водитель вышел из машины, мягко хлопнув полированной дверцей.
Это был мужчина лет тридцати, но, не смотря на возраст, на висках его уже пробилась седина; в лице его было нечто такое, что заставляло думать, когда этот человек смотрел на вас проницательным и немного колючим взглядом серых, как утро, глаз, что он познал нечто такое, пережил такую трагедию, что от его взгляда становилось не по себе и хотелось отвести взгляд в сторону. И все же иногда, когда он играл со своим шестилетним сыном, в его взгляде, таком суровом, вдруг появлялась мальчишеская веселость, доброта и радость жизни, которые никогда раньше не покидали этих глаз с залегшими под ними фиолетовыми тенями, появившимися от пережитого горя и чувства вины, которое, он знал это, будет преследовать его в его снах до конца его жизни. Нетвердой походкой, опираясь на трость, он зашагал по тропинке к могиле, спрятавшейся посреди кладбища под сенью раскидистых сосен.
На нем был строгий, черный костюм, на ногах черные, лакированные туфли. В правой руке он нес четыре красных розы, сжимая их длинными, узловатыми пальцами, на одном из которых, на безымянном, тоненькой полоской золота блестело обручальное кольцо. В другой руке он держал зонт, сунув трость подмышку. Начинался дождь, и кроны сосен на верху приглушенно шумели, напоминая о том, что лето осталось позади. Он шел, петляя среди могил к могилке, которую за долгие семь лет он навещал тысячи раз, приходя почти каждый день после того, как встал с инвалидного кресла. С мраморного памятника на него смотрело жизнерадостное, полное жизни лицо, молодого, симпатичного парня, а ниже была надпись – любимый сын и брат – мы тебя помним. Небольшой дворик могилки был огорожен железными, коваными оградками и был чист, ухожен, у памятника всегда лежали свежие розы. Сев было на скамейку, мужчина увидел на земле могилки и в дворике сухую осеннюю листву, нападавшую за ночь, взял веник, стоящий в углу, и все тщательно вымел, поставил его обратно и мысленно заговорил с фотографией на памятнике.
Он сел на скамейку, поставив рядом трость и посмотрев на памятник, обхватил голову руками – плечи его задрожали в отрывистых, сухих рыданиях. В горле нестерпимо жгло, редкие, колючие слезы, катившиеся из его глаз, обжигали небритые щеки.
- Папа, папа, - вдруг услышал он, мигом взял себя в руки, вытерев слезы рукавом пиджака. К нему навстречу бежал его сын – Димка, мальчишка шести лет с черными как у отца волосами, торчащими ежиком.
- Папа, - сказал он, протягивая руки затем, удивившись, отступил на шаг:
- Папа? Ты плачешь? А почему? Взрослые не плачут. Мужчина растерялся, не зная, что ответить на этот один из детских вопросов, которые зачастую ставят взрослых в тупик, как вдруг чьи-то руки нежно обняли его за шею, и глубокий мелодичный женский голос произнес:
- Ну что ты, милый. Конечно же, взрослые дяди не плачут. Папе просто что-то попало в глаз.
- Да, сынок, твоя мама права. Просто соринка в глаз попала. Иди-ка сюда, - он протянул руки.
Мальчик бросил сачок, которым он поймал большую красивую бабочку, которую нежно, чтобы не причинить вреда, держал двумя пальцами за лапки и крепко обнял отца, втянув ноздрями его запах, такой родной запах одеколона и табака, и чего-то еще, чем пахнет только от взрослых.
- Пап, смотри, какую бабочку я поймал! - восторженно сказал он.
- Самая большая в ми-и-ре! - Он развел руками сидя у отца на коленях в полной уверенности, что это правда.
- Ух, ты! - подыграл ему мужчина. Его жена, положившая ладони на его плечи, сказала:
- Солнышко, ты должен ее отпустить. У нее есть детки и она должна лететь к ним.
Мальчик смешно наморщил нос и сказал, вздохнув:
- Ну ладно, лети!
Он посадил ее на палец и бабочка, сложив крылья вместе, вдруг встряхнула ими и взлетела в затянутое тучами, августовское небо. Некоторое время они наблюдали за ее полетом, потом женщина ласково посмотрела на своего мужа, тот, как бы спрашивая о чем-то, кивнул головой, и она сказала:
- Ладно, солнышко, пойдем в машину. Папа скоро придет.
- Пап, а можно побибикать? - спросил малыш.
- Можно, можно, чертенок - отец расцеловал сына в щеки, и тот радостно помчался к машине, пиная ногами опавшую листву. Он посмотрел ему в след и, обернувшись, посмотрел в глаза женщины, которую любил больше всего на свете. Он взял ее ладони в свои, чуть сжал их и посмотрел в ее голубые, как небо, глаза.
- Я люблю тебя - опередив его, сказала она, взъерошив губами его волосы:
- Если б ты знал, как я люблю тебя - она почувствовала, как его плечи вздрогнули. Вдохнув, она посмотрела на могилу, у изголовья которой лежали красные розы, и заплакала, прильнув щекой к его небритой щеке. Ощущая на губах ее слезы, он сказал, чуть отстраняясь от нее:
- Вы для меня целый мир. И я никогда и никому не позволю посягнуть на него.
Они поцеловались. Она провела ладонью по его подбородку, покрытому колючей щетиной, достала из сумочки носовой платок, провела им по переносице и сказала:
- Не задерживайся дорогой. - Сделав несколько шагов, она подошла к памятнику, с которого улыбался нестареющей улыбкой юноша и, что-то прошептав, поцеловала фотографию.
Вдруг раздался веселый автомобильный сигнал: «фа – фа – фа…» - он повторялся и повторялся.
- Димка! - она побежала к машине:
- Ну-ка перестань сейчас же! - Мне папа разрешил, - раздался вдалеке детский голос.
- А я тебе не разрешаю!
Мужчина посмотрел на них и улыбнулся.
«Да, много было горестей и несчастий, им причиненных, но Бог давно простил его, наградив таким мальчишкой» - так говорили все его знакомые и друзья, успокаивая его, но сейчас он впервые это почувствовал сам.
«Отпусти» - словно кто-то говорил ему сейчас: «Перестань жить прошлым, горюя и рыдая над тем, что уже перегорело, а пепел развеян ветром. Тебе есть ради кого жить, кого любить и о ком беспокоиться. Оставь покой усопшим, а сам живи, люби, но любя -  вспоминай обо мне» - словно говорил ему улыбающийся юноша с фотографии на памятнике: «А я всегда буду с тобой, даже тогда, когда пройдет время и боль твоя уйдет, уступив место счастью, я не забуду тебя. Я тебя никогда не забуду…»
«Я тебя никогда не забуду» - услышал он вдруг собственные слова.
Встав с лавочки, он провел ладонью по фотографии и слегка похлопал рукой по памятнику, словно это было плечо лучшего друга, и пошел к машине, оставив трость, прислоненную к памятнику. Он пошел к своей семье, которая была для него и настоящим и будущим. «Шкода» помчалась вперед, урча мотором, разгоняя перед собой осенние листья. Солнце, выйдя из-за тучи, нависшей над кладбищем, неистово брызнуло лучами, и почти ослепив, осветило мир во всем его чудесном, осеннем наряде.
Подобно этому свету, вырвавшемуся из-за тучи, исчезла грусть и печаль из глаз, столь любимых ею. Все в прошлом – страх и горе многих дней стали всего лишь кошмаром, приснившимся когда-то, давным-давно, и растворившимся при свете утреннего солнца. Мужчина протянул ладонь к магнитоле, вставил диск, и песня группы «Скорпион-с» - «Ветер перемен», зазвучала, разогнав грусть. Он улыбнулся, поцеловал жену, посмотрел на сына, который возился с развязавшимся шнурком. Неуклюже дернув рукой, он больно ударился локтем об ручку двери.  По всему было видно, что ему больно, и очень хочется заплакать, но он, видя, что отец смотрит на него, сдерживался, хотя крупные слезы уже покатились по его щекам.  Отец ласково посмотрел на него и сказал:
- Все в порядке, малыш, люди плачут, когда им больно.
- Но я же мужчина, - возразил малыш, всхлипывая, - А мужчины не плачут, правда, ведь?
- Правда, сынок. Но есть моменты, когда и мужчины плачут, и в этом нет ничего постыдного.
Он посмотрел на жену, та, улыбнувшись, погладила сына по голове:
- Конечно, ты мужчина, но еще очень маленький мужчина, поэтому ты можешь плакать сколько угодно.
- Правда, мам? – спросил малыш, шмыгнув носом.
- Правда, - ответил ему отец, включив вторую передачу.
Он надавил на педаль газа; под бурный восторг мальчишки «Шкода» взвизгнула шинами и, вывернув на трассу, помчалась навстречу осеннему солнцу.

Глава первая.
Семь лет назад.
…Как только его пальцы коснулись черно – белых клавиш рояля, комнату наполнили чарующие, волшебные звуки «Лунной сонаты» Бетховена. За окном им вторили косые, хлесткие струи осеннего ливня, который лил как из ведра, весь день напролет. В этом было что-то волшебное – слушать «Лунную сонату», глядя в окно, за которым неистовствовала непогода.
За окнами их квартиры, на третьем этаже «хрущевки», была кленовая роща, ветви деревьев которой гнулись под ледяными струями дождя, теряя последнюю листву. По небу неслись тучи, налитые свинцом, и ветер рвал их в клочья, развевая лохмотьями.
В этот октябрьский, хмурый вечер Женя попросил брата сыграть ему что-нибудь. Дима, было, отказался, сославшись на то, что у него нет нот, покривив душой – великие произведения Бетховена, и других великих композиторов он знал наизусть, и порой, оставаясь дома один, закрыв глаза, интуитивно перебирал клавиши рояля, извлекая тревожащие душу, волшебные звуки. Те редкие моменты, когда ему удавалось остаться одному, были для него настоящим праздником. Закрыв глаза, он садился за рояль, представляя себя в концертном зале консерватории, откидывал назад воображаемые фалды фрака и устраивал концерт, без остановки играя все, что знал наизусть из классики, а, также экспериментируя с мелодиями современных авторов, в основном, зарубежных – отечественная, современная музыка нагоняла на него тоску. Он закрывал глаза, погружаясь в созданный им самим мир звуков и чувств – только одному ему понятный и знакомый, этот мир был для него святыней, сокровенной частью его самого, той частью, что есть у каждого из нас, и которой мы ни с кем не поделимся. Но в этот вечер его старший брат Женя – здоровенный парень двадцатитрех лет, вдруг так, словно к слову, попросил его поиграть для него, мол, погода ни к черту, заняться нечем, сыграй что-нибудь.
Сначала Дима подумал, что тот хочет посмеяться над ним. Так оно и было, когда Дима садился за рояль, Женя не мог сдержать улыбку, сравнивая его с кудрявыми худыми пианистами, которых он видел по телевизору, и которые, впадая в экстаз от собственной игры, начинали смешно раскачиваться на стуле или наоборот, наклоняться к роялю, ударяя всей пятерней по клавишам. Поэтому то Дима и не хотел играть ему ничего, зная его отношение, а вернее отсутствие такового к классической музыке. Женя, попросту говоря никак к ней, не относился, предпочитая этим «слезливым», как он их называл, мелодиям мощные аккорды «Металлики» и современные веяния электронного «техно».
Но когда Дима начал играть, когда из-под его худых, длинных пальцев, пальцев прирожденного пианиста начали выходить аккорды «Лунной сонаты», выражение лица брата, вот что стало для него настоящей наградой. Он сидел, не шевельнувшись пока Дима играл, а когда он закончил, тот, вздохнув, сказал:
- Ну, брат, ты велик!
Дима слегка смутился от этой оценки, а Женя продолжал:
- Да, нет, серьезно! Уж, я то в этой музыке ничего не понимаю, и то взяло. Взяло, да еще как. Чуть не расплакался, блин.
Дима захлопнул крышку рояля и посмотрел в окно. За окном совсем уже стемнело, ливень сменился нудным, моросящим дождем. В свете фонарей голые, мокрые ветви кленовой рощи поблескивали, раскачиваясь от порывов холодного, осеннего ветра. В такой вечер не хотелось и носа показывать на улицу.
- Ты это не бросай, брат, слышишь - говорил Женя, -
- Нужно в жизни заниматься тем, что тебе нравиться и что ты умеешь делать - назидательно говорил он, расхаживая по комнате:
- По-моему, это у тебя получается хорошо. Я даже тебе завидую. Если б я так умел играть на этой штуке, у меня бы девок было вот столько, - он провел указательным пальцем ниже подбородка.
- Как будто у тебя, их мало, - возразил Дима, усевшись в кресло.
- Да я не про это, - махнул рукой Женя, примеряя дорогую синюю рубаху, купленную им накануне:
- Прикинь, вино, свечи, и тут я сажусь за рояль и сбацаю что-то типа такого же,… как ее…
- Лунная соната, - улыбнувшись, сказал Дима.
- Во-во. Лунная соната. Да они бы за мной толпой ходили, слюни пуская.
- Что, мало ходят, - спросил Дима.
- Ходят, то ходят, так ведь надо то одну единственную, ту самую….
- Ты про Свету, что ли, - начал Дима.
- Да какая Света, - раздраженно перебил Женя.
- Света. Ты ее видел? Жопа больше чем у тети Клавы, в двери не входит. Женя рассмеялся, натягивая джинсы.
 - Тогда про Лену…
Лена жила в соседнем дворе и, пожалуй, была единственной, кто по-настоящему ценил Женю Сычева. Она не навязывала ему свое общество, хотя тот догадывался, какие чувства она питает к нему, и демонстративно холодно обращался с ней, а она просто ждала его, терпела его бесконечных подружек – «однодневок», в полной уверенности в том, что когда-нибудь он образумится и поймет, что та, кого он ищет, совсем рядом, в соседнем дворе. Когда-то их матери дружили и маленькому Жене Сычеву прочили в невесты белокурую девочку Лену:
«В детстве, - рассказывала Диме мама, - они вместе гуляли, держась за руки, а когда им исполнилось по четырнадцать, я даже однажды поймала их, когда они целовались в подъезде». Но годы летели и, окончив школу, Лена вскоре вышла замуж за одного парня из другого города. Тот ее вскоре бросил, исчезнув куда-то, а затем объявился, да и то только для того чтобы оформить развод. В коротком объяснении, виновато посмотрев на нее, он сказал, что нашел себе другую, что у нее богатые родители, и что они помогли ему устроиться на высокооплачиваемую работу в областном центре. После развода он уехал, продав квартиру, в которой они жили, и Лена вернулась домой к матери. Наверное, это и бесило Женю, - подумал Дима, - То, что однажды она предпочла ему другого, тем самым, нанеся смертельную рану его самолюбию, и что он, злился на нее, не простив обиды, и демонстративно менял девушек.
- Лена? - спросил Женя, - Ты что, смеешься? Эта собачья верность в глазах, скучная физиономия. Побойся бога, Димон, нафига она мне нужна, пускай бегает за своим муженьком, который поменял ее на джип, а ко мне пусть даже не подходит. Нужна она мне, - повторил он.- У меня и без нее девок хватает». После этих слов Дима окончательно уверился в правильности своих суждений. «Да, злиться он на нее и еще как. И на себя, за то, что не может выкинуть ее из головы».
- Ну, ты идешь, - сказал Женя, накидывая поверх рубахи черную кожаную куртку.
- Куда, куда.
- В бар. Мама только завтра из гостей приедет, что, будешь дома тусоваться? Отдохнем, выпьем, с людьми пообщаемся. Ну ладно, ты пока собирайся, а схожу в гараж за машиной. Я посигналю», - добавил он и вышел в подъезд, закрыв за собой дверь. На лестнице послышались его торопливые шаги.
Накинув на плечи ветровку, Дима вышел вслед за братом, захлопнув за собой дверь. На улице было холодно и промозгло, холодный ветер бросал в лицо пригоршни мелкого, моросящего дождя. Ежась от холода, он закурил сигарету, пряча руки в карманы джинсовой ветровки. Через несколько минут, которые показались ему вечностью, во двор въехала машина и, заскрипев тормозными  колодками, остановилась  рядом с ним. Открыв переднюю дверцу, Дима с удовольствием  ввалился в теплый салон  «Жигулей» 99 модели, быстро закрыв за собой дверь. Минутой позже, их машина, взвизгнув шинами, унеслась прочь, разрезая светом фар осенний мрак.
Дима, не в пример своему старшему брату, рос худым и прыщавым отличником. Не сказать, конечно, что по всем предметам у него так уж все ладилось, но по гуманитарным предметам он неизменно имел высшую отметку. В свои семнадцать лет он имел шевелюру, торчащую ежиком, и прыщи на подбородке, которые, не смотря на все ухищрения с его стороны, упорно не желали исчезать. С детства он имел тягу к музыке, с тех самых пор, когда, будучи в шестилетнем возрасте он коснулся клавиш рояля, который стоял в «музыкальной комнате», в детском саду. Тогда он влюбился в этот инструмент, но родители, у которых он просил купить ему рояль, или, на худой конец, хотя бы пианино, сочли эти просьбы, порой сопровождавшиеся слезами и истерикой, упрямым, детским капризом, и пропускали их мимо ушей. «Брось ты эти глупости, - говорила ему мама, когда Дима уже пошел в школу,- учись лучше хорошо. Вырастешь, тогда делай, что хочешь». Когда ему исполнилось 13, он приволок домой старый, обшарпанный рояль, с отломанной кем-то крышкой, порванными струнами и полустершейся  надписью производителя. Мальчишки, которые помогли ему с тяжелой ношей, сказали его ошарашенной  матери, что тот купил его у старушки с соседней улицы, заплатив ей 200 рублей - деньги, которые он выручил от продажи собранного  на улице металлолома. Мать, с улыбкой посмотрев на своего младшего сына, вздохнув, кивнула головой, и, пойдя ему навстречу, вызвала мастера – тот заменил струны, приладил крышку, починил западающие клавиши, тем самым, подарив роялю новую жизнь. После того, как он настроил инструмент, Дима сам взялся за кисть, и вскоре рояль засверкал свежей, черной краской – конечно, не «Becker», но и не хуже. На следующий день Дима откуда – то  принес стопку потрепанных  нот  и – жизнь, текущая за окном пятиэтажной «хрущевки» потеряла для него всякий смысл. Нередко он прогуливал школу, дни, напролет просиживая за роялем, разбираясь в премудростях черно – белых  клавиш. Вскоре  он, почти без ошибок, изредка спотыкаясь, играл произведения классиков, кроме того, обладая  от природы  исключительным слухом, он мог воспроизвести с точностью до ноты, любую мелодию лишь услышав ее один раз. Шли годы, и его увлечение роялем стало настоящей страстью. Даже его матери, которая была вечно занята – нравилось его слушать, хотя она  его пристрастие к музыке не разделяла, даже наоборот, считала его «бряканье» совершенно бесполезным занятием. Однажды у них состоялся разговор на эту тему:

- Сын, – сказала она одним ранним летним утром, когда в школе начались летние каникулы, и Дима с братом собирались на рыбалку.
- Да, мам? – ответил Дима, натягивая сапоги.
- Присядь, я хочу с тобой поговорить.
-  Но мам, мы и так уже опаздываем, нельзя ли в другой раз?
- Рыба от вас никуда не денется, - возразила она.
- Хорошо, но только не долго, - с сожалением ответил он, посмотрев в окно за которым уже вставало солнце, а Женя нетерпеливо расхаживал возле машины.
- Через год ты оканчиваешь школу, ты уже думал, куда ты будешь поступать, кем ты хочешь стать в этой жизни? Дима не задумываясь, ответил:
 - Хочу всерьез заняться музыкой. Я много думал об этом, и решил посвятить свою жизнь музыке.
- Послушайте его!! Он, видите ли, решил! – ее голос сорвался на крик.
- А ты спросил меня, свою мать? Или ты считаешь, что уже достаточно самостоятелен, чтобы решать такие вещи?!
- Мам, успокойся.
-  Не успокаивай меня, - она проглотила комок в горле, и голосом, на пару тонов ниже, спросила:
- А ты подумал о том, сколько ты будешь зарабатывать игрой на этом чертовом рояле? Или ты думаешь, что я буду содержать тебя всю жизнь? – она встала с кресла и подошла к окну, за которым Женя недоуменно прислушивался к крикам матери. Дима молчал, но губы его задрожали от обиды.
- Сынок, - увидев это, смягчилась она, - выбрось это из головы. Ты ведь уже взрослый и сам, наверное, понимаешь, что не каждой мечте дано осуществиться, мечта тем и хороша, что она греет тебе душу, но если воспринимать ее как руководство к действию, она погубит тебя, сломав тебе жизнь. Нет хуже разочарования, чем разочарование в собственной мечте, поверь мне.
- Ну, долго вы там! - раздался за окном Женин голос.
Маргарита Николаевна Сычева улыбнулась.
 - Вот,- сказала она,- бери пример с брата. После школы без проблем поступил в Политехнический, через два года закончит, пойдет на завод, главным инженером, будет получать семь-восемь тысяч в месяц, плохо, что ли? Потом, глядишь, женится, купит квартиру, машину – жизнь, считай, удалась. Вот тогда и помечтать можно – все в жизни есть, отчего ж не помечтать.
Так что давай, берись за ум, и выбрось из головы эти глупости со своим роялем. Будешь потом на нем в детском саду играть за 900 рублей в месяц, и будешь думать: «а ведь правильно мать говорила, вот дурак, не послушал»…





…Пришедшая зима пролетела так же быстро, как падает снежинка с серых небес на землю. Дни рождения, праздники, вечеринки, увлечения девушками, которые менялись, уступая место новым, чуть ли не каждую неделю. Дима почти забросил школу, вверяя себя в руки дяди Саши, полковника на пенсии, который, скептически оценив тощую фигуру  Димы, определил его поступать в Самарскую школу милиции.
 - Делов-то, -  говорил он, - приедешь, пробежишь на время 3 км, и ты уже поступил. Бегать то ты хоть умеешь»,- добавил он.  Дима кивнул.
- После училища, не переживай, я тебя устрою, - продолжал он, закуривая «Camel»,- у меня остались кое-какие связи в ОВД. Дима согласно кивал головой.  -  «Завтра будет завтра,- думал он, - а сегодня я хорошенько повеселюсь», - этот принцип был главным для него этой зимой. Так же, как и для его брата Жени. Он, что называется, гулял последнюю зиму на «гражданке», весной ему предстояла армия. Договориться в военкомате не получилось, так как он находился в призывном возрасте – ему было 25 лет, на тот момент, когда он окончил Политехнический институт. Накануне, когда его вызвали в военный комиссариат, Женя предстал перед высоким мужчиной, немного лысоватым, с погонами подполковника; тот похлопал его по плечу и спросил:
- Ну что, только после института? Да не переживай ты так, отслужишь годик, а захочешь остаться на сверхсрочную, «автоматом» лейтенанта получишь. А я в свою очередь, постараюсь, чтобы ты попал в одну из лучших частей – не часто к нам такие новобранцы приходят, - добавил он, обратив внимание на рост Жени, - а жаль, жаль.
- Спасибо вам, Валерий Александрович, - сказал Женя.
- Но-но! Называй меня – товарищ подполковник! – привыкай, сынок, готовь себя к армейской службе!
- Разрешите идти! – отчеканил Женя.
- Идите! – подполковник закурил и добавил: следующий!
Женя готовил себя к армейской службе довольно распространенно для российских призывников способом: с утра до вечера веселился с друзьями, пил, знакомился с девушками и ничего другого не делал. В этот круговорот оказался, втянут и его младший брат – всю зиму они «готовились» вместе.
Вместе с пением птиц и голубым небом в городок ворвалась весна. Снег по обочинам дорог стал серым, ноздреватым; на деревьях набухали и лопались почки, в лесных оврагах и прогалинах расцветали подснежники. По утрам в воздухе стояла прозрачная голубая дымка – все пробуждалось ото сна, радовалось юности природы. Но чем более вокруг таял снег, тем угрюмее с каждым днем становился Женя. В его душе все более крепло чувство неотвратимости того, что ему предстояло, а это рождало в нем чувство бессилия изменить что-либо, и незнакомое ему доселе чувство неуверенности в себе и страха перед неизвестностью. Дневным прогулкам на машине, ночным приключениям и свиданиям с девушками, он все чаще предпочитал одиночество и сидение дома перед телевизором. Друзьям он лгал, оправдываясь тем, что, мол, скоро в армию, а мать меня сутками не видит. Но однажды, выйдя субботним вечером прогуляться (так, пешком, а не на машине, потому что он вдруг понял, что не гулял по родному району добрых три года) он вдруг увидел ее. Лена возвращалась из магазина – в ее руке был синий полиэтиленовый пакет, в котором лежали булка хлеба, банка майонеза и килограмм куриных окорочков. На ней  был надет светлый плащ, цвета «кофе с молоком», из тех, что продавали на местном рынке, черная,  чуть выше колен, юбка облегала ее стройные бедра. У нее были длинные, прямые волосы, золотистым каскадом ниспадавшие на плечи, и холодный апрельский ветер развевал их. Она посмотрела на идущего навстречу, голубыми, как небо, глазами:
- Как можно скорее пройди мимо, походя, сказав быстрое «привет», приди домой, поплачь, а после, живи до следующей встречи»
- Дурак, какой же ты дурак…
Увидев ее, он хотел, было свернуть с тропинки, но сворачивать было некуда – по краям тропинки, ведущей в городской парк, тут и там лежал  не вполне растаявший снег. Он вдохнул полной грудью холодный апрельский воздух, внутренне напрягся и пошел ей навстречу – пусть не думает, что ему есть до нее дело. Они поравнялись, взглянули, друг другу в глаза на долю секунды – Женя ждал от нее ее «привет» - он никогда не здоровался первым.
- Привет, - быстро проговорила она, стараясь скрыть дрожь в голосе   (дура, какая же я дура, давай же, остановись, скажи ему…)
- Привет, - ответил он (как ты могла предать все, что было между нами…) – он вдруг почувствовал себя снова школьником – самым привлекательным парнем в классе, в которого влюблена самая красивая девушка в школе. Эти глаза… Как он любил эти глаза… (как ты могла выйти замуж за другого…) – он вдруг осознал, что стоит на тропинке и смотрит ей вслед.
- Лена! – окрикнул он ее против своей воли, он даже сам не понял, как это произошло. Ему вдруг стало жарко, хотя на улице было -4 по Цельсию. Вздрогнув, она остановилась. Он подбежал к ней и, задыхаясь, сказал:
- Послушай, я не знаю, как это вышло…(Господи, как я люблю тебя…) в общем, послушай, прости меня…
Их губы сами нашли друг друга, как будто не дожидаясь, пока их хозяева найдут, что сказать. И, как будто, не было всех этих лет обиды. Через несколько минут они шли, держась за руки, и весело болтали. Они были счастливы, сейчас, под этим холодным, апрельским небом, и Женя забыл обо всем. А дальше была ночь, полная волшебства, признаний и клятв. Утром, уходя в туман березовой аллеи, он шепнул ей:
-   Я люблю тебя. Я всегда тебя любил. Тебя и никого больше, родная моя. Она сладко потянулась на постели.
- Тебе не кажется, что еще слишком рано для таких разговоров? – спросила она. Женя смутился.
- Дурачок, - ее руки обвили его шею, и она увлекла его в постель. Их губы сомкнулись в долгом поцелуе, и она сказала:
- Как же долго я ждала тебя.

Глава вторая

…Повестка. Ее обнаружил в пыльном почтовом ящике Дима, когда утром возвращался из магазина. Женя должен был прибыть к зданию военкомата к 15.00 следующего дня.
На проводины собралось очень много народу – собралась вся семья и родственники, а также друзья, приятели, да и все, кто жил в этом дворе. Друзей пришло очень много, вернее приятелей, так как по-настоящему верных друзей у Жени было не так много: Вова, соседский парень, с которым Женя и Дима Сычевы дружили с детства, его брат Костя – веселый парень с коротко остриженными волосами; и Андрей, бывший однокашник Жени по институту. Стол ломился от еды и закусок, а также от спиртного, которым Маргарита Николаевна запаслась заранее. В числе родственников были: дядя Саша, по случаю надевший форму подполковника с женой – тетей Олей, родной сестрой Маргариты Николаевны – худощавой женщины невысокого роста, души не чаявшей в Жене, и бабушка Настя, поившая Женю с Димой молоком, когда они изредка приезжали к ней в деревню. Понемногу гости рассаживались по столам; после первой пошла вторая. Дядя Саша затянул: «на границе тучи ходят хмуро» и все не стройно подхватили, под звон бокалов и стопок. Женя был хмур, как те самые тучи из песни.
- Вовка, - хлопнув по плечу, обратился он к соседу.
- Слушаю тебя, друг, - Вова уплетал салат из морской капусты.
- Ты не видел Лену?
- Сегодня?
- Ну, да, когда же еще? – раздраженно сказал Женя.
- Видел, видел. Придет она, куда денется, - краснощекий Вова, успевший выпить уже не одну стопку, сочувственно похлопал его по плечу.
Женя оглядел гостей; все были заняты разговорами, а из тех, кто по-настоящему грустил, - с теплотой отметил он, - были его мама и родной брат, которые в молчании смотрели вокруг, как бы не понимая, что происходит, и по какому случаю все здесь собрались. Вдруг раздался звонок в дверь.
- Я открою, - сорвался с места Женя, на часах было около двенадцати дня.
…Она бросилась ему на шею, как только он открыл дверь. А на улице тем временем грянул дождь, первый дождь этой весны - неудержимо, словно из ведра. Крупные капли били по земле, которая жадно впитывала их, истосковавшись по ним.
…Когда поезд трогался с места, увозя Евгения Сычева и его пятерых земляков, в огромной толпе он видел только эти лица: лицо его мамы – внезапно постаревшее, лица Лены и брата Димы мокрые от дождя, или от слез – ему не узнать этого. Поезд тронулся; он отвернулся от окна – не было сил смотреть, как мама, Дима и Лена бегут за ним, словно в их власти, остановить железные колеса. Поравнявшись с окном, за которым сидел Женя, отвернувшись, они закричали что-то, что он не смог разобрать. Одно только он разобрал – эти люди очень любят его, и знали бы они, как он любит их.
Помаленьку - потихоньку грусть улеглась под пьяные шутки земляков – пяти парней, которые также как и он, ехали на областной призывной пункт, в городок Е. У них у всех, также как и у него, были с собой рюкзаки, в которые заботливые близкие натолкали всякой всячины – белые простыни на «подворотнички»; носки – вещь совершенно неуместная в армии, и то, без чего ни один солдат не сможет обойтись: иголки с нитками – белой и черной, и аккуратно свернутой в квадратик купюры. Ехать предстояло шесть часов и сочувствующий им их провожатый до призывного пункта – заместитель военного комиссара майор Жеребкин великодушно разрешил призывникам купить на одной из станций десять литров пива, которое с видимым удовольствием употреблял сам (один из плюсов должности, которую он занимал), делая вид, что читает газету – как бы, не дай Бог, не выкинули чего. Дорога показалась Жене ужасающе короткой, потому что всю дорогу он думал о том, что оставил на два года – любимый город, в котором родился и вырос, семью, друзей и любимую девушку. Вдобавок ко всему, он вспомнил, что сегодня суббота и сегодня будет дискотека в местном клубе, и на секунду, ему захотелось выпрыгнуть из вагона. Поезд, пыхтя, прибыл на платформу города Е. На вокзале новобранцев ждали военный КАМАЗ и несколько человек в офицерской форме. Заходящее солнце поблескивало на их погонах. Майор Жеребкин подошел к одному из них – человеку с седеющей бородкой и с тремя звездами на каждом плече; что-то сказал ему, поднеся правую руку к виску. Тот еле заметно кивнул, переведя взгляд на вагон, откуда выходили новобранцы с рюкзаками на плечах.
- Начальник гарнизона призывного пункта полковник Березкин, - шепнул Жене юноша с рыжей шевелюрой, бледной физиономией в потертых джинсах, - я то знаю, я уже здесь второй раз.
- Второй раз? – удивился Женя.
- Давали отсрочку на полгода, – облизнул губы незнакомец.
- А теперь что? – поинтересовался Женя у этого типа в свитере мешком, и тощего как жердь.
- И дальше собираюсь «косить». Тебя как зовут? – он протянул костлявую ладонь, - меня – Серега.
- А меня – Женя, - он пожал щуплую ладонь.
- Зачем тебе все это? Я имею в виду, что мог бы «откосить» и дома, в своем военкомате.
- Не верят, - сплюнул рыжий. Отправили сюда, на комиссию. Здесь и решат, что со мной делать. Сам посуди,- добавил он, - два года коту под хвост. И потом, мой старший брат уже  отслужил – уходил нормальным, умным пацаном, а вернулся дегенератом- алкоголиком.

- Второго я вам не отдам, - так сказала моя мамаша, когда за мной явились два мента и какой – то лысый капитан из военкомата. У нее подружка работает в больнице – два раза в год участвует в призывной комиссии. Она выписала мне справку, что у меня несколько сотрясений мозга, следовательно, меня должны признать «ограниченно годным» Вот и направили сюда. Скоро какой-нибудь очкарик-доктор поставит размашистую резолюцию – и я наконец-то свободен. Знал бы ты – как мне все это надоело.
- Ну, а ты?
- Я намерен отслужить, - честно сказал Женя,- вдруг чей-то зычный голос приказал им построиться.
- Ну, это кому как. Я лично не собираюсь оставлять свою девчонку на два года – не дождется ведь.
- Если любит, то дождется, - не очень уверенно ответил Женя.
- Рассказывай! Вон у меня знакомого только забрали, а его «телка» уже через месяц гулять начала, а через три – замуж за другого вышла, сука..
- Ну, это уж как бог на душу положит.
- Бог, бог. Что ты заладил про бога? Если бы он существовал, разве он бы тебя сюда отправил?
- Я не собираюсь обсуждать с тобой эти вопросы, - холодно сказал Женя – этот нытик ему порядком надоел.
- Как хочешь, Большой Брат, как хочешь.- Рыжий тряхнул шевелюрой, посмотрев на офицеров, которые, ругаясь матом, отдавали приказ сесть в КАМаз.
- Слушай, а давай со мной, а? – вдруг ни с того, ни с сего, проговорил он. Хотя нет, вряд ли у тебя получится, ты «здоровый» - они таких, за глаза, пушечным мясом называют.
- По машинам! – раздалась команда.
- Эй, вы, двое! Вам что, особое приглашение нужно!
- Давай быстрей, если хочешь, чтоб в «тигрятник» не посадили, - шепнул Серега и побежал к КАМазу.
- Что такое «тигрятник»?- Женя бежал рядом с ним.
- Тигрятник, - задыхаясь, объяснял Серега этому туповатому, как ему казалось, здоровяку, - это такое место, куда тебя сажают, если ты приехал на «призывной» пьяным, или «накосячил». Понятно?
Женя кивнул. Он ведь не вчера родился. Кузов КАМаза был забит призывниками. Кажется, кандидатов в «тигрятник» было много.
- Чтобы ты протрезвел, - рассказывал Серега, держась обеими руками за какой-то выступ над головой – КАМаз сильно трясло на ухабах, - тебе дают в руки небольшую цементную плитку, из тех, коими вымощен тамошний плац, и заставляют бегать вокруг него, пока не проблюешься. Самое главное, потом вещей не найдешь. В мой прошлый приезд сюда у меня там все увели, суки.
Женя всю дорогу кивал, не зная, радоваться или нет такому «экскурсоводу» по местным достопримечательностям, как Серега.
Серега, в свою очередь, оказался наблюдательным парнем – он объяснял, что можно, и что нельзя делать на «призывном» и как себя вести, чтобы не загреметь в «тигрятник». Вдобавок,  в казарме, после распределения, они оказались в одной роте. Здесь Женя впервые испытал на себе заботу командиров о солдатах и новобранцах.
- Добро пожаловать, - съязвил Серега. Спальных мест восемьдесят, а нас здесь – двести сорок.
- Как мы здесь все поместимся? – Женя огляделся вокруг; казарма представляла собой помещение с высокими потолками, стены были небрежно побелены, по-видимому, руками солдат; вдоль них, в два яруса располагались кровати, точнее, нары, сколоченные из досок – зачем добавлять себе головную боль выдачей постельного белья – ведь призывники уезжают и приезжают каждый день, и этим обстоятельством казарма напоминала огромный зал ожидания для мальчишек, отправляющихся отсюда навстречу своей судьбе.
- Спать мы будем друг на друге, - прервал его размышления голос Сереги, - не бойся, ты не в моем вкусе, - «прикололся» он.
… Нары были пыльными и грязными, несмотря на устав, в котором было сказано протирать их ежедневно раствором хлорной извести. Чище они от этого не стали, однако хлоркой воняло жутко. Кроме того, они были сплошь испещрены надписями типа тех, что украшают заборы в нашем необъятном отечестве – здесь был ВАСЯ и т.д. На одной из стен висели «древние» динамики, забрызганные  известкой.
- Это не для музыки, -  поспешил пояснить Серега. - Из этих динамиков доносятся команды из штаба, ну типа, - он надул губы, отчего стал похож на рыжего, циркового клоуна: «Пр-ризывник Кормин Сергей Анатольевич, ср-рочно пр-рибыть в штаб с вещами! А дальше начинается двухлетняя командировка, - вздохнул он и добавил:  спаси Господи.
Женя расхохотался.
- Кто такой Кор-рмин Сергей Анатольевич?- спросил он.
- Ваш покорный слуга, - откланялся тот, - этот пр-ридурок, полковник Березкин, имеет пр-ривычку говорить двойное «р.». Представь, как он к жене обращается – Серега состроил высокомерную физиономию, копируя полковника Березкина:  «В кр-ровать!» - скомандовал он голосом, до ужаса похожим на голос полковника – Женя, и еще около десяти человек, поневоле слышавших этот разговор, захохотали.
- Ну-ка, тихо там, - раздался голос старшины – невысокого, коренастого дагестанца, с носом, похожим на грушу.
- Че разорались? Отбой, бля!
- Командуй у себя в ауле, - раздался чей-то голос.
- Кито это сказал? – старшина выпучил глаза.
- Зря, - проговорил Серега.
- Ну, я.- С нар спрыгнул здоровенный, лысый детина.
- Ты мне хочешь что-то возразить? – сказал он, потирая огромные кулаки.
- Завтра поговорим, - спокойно сказал старшина, и, повернувшись, пошел к себе в каптерку.
- А я сейчас хочу, - не успокаивался лысый, - Слабо? Но старшина уже ушел. По нарам раздались  аплодисменты.
- Все они такие, эти «чурки»,- говорил лысый. Только на словах крутые, а на деле, - он сделал губами «пук». По нарам, на которых, с горем пополам, улеглись двести сорок человек, пошел одобрительный гул.
- Что зря, - спросил Женя у Сереги, который с сожалением смотрел на лысого.
- А то зря, что завтра лысый горько пожалеет о сказанном. Старшина доложит об инциденте командиру роты, тот, чтобы впредь не нарушалась субординация, устроит образцово-показательную казнь – переведет его во вторую учебную роту, которая преимущественно состоит из «дагов». А завтра вечером он будет объяснять этому старшине, что это он не со зла, просто пьяный был, но его уже никто не будет слушать. Какое-то время он проживет здесь, будет исправно чистить туалеты, под пьяные шутки чурок, если, конечно, вытерпит.
- В смысле? – не понял Женя.
- В мой прошлый приезд случилось примерно то же самое…
- Ну и парень, здоровый такой, - он посмотрел на Женины бицепсы, - примерно, как ты, а ростом даже повыше твоего, сиганул из окна второй роты, что на третьем этаже. Сломал ногу, повредил позвоночник. В общем, комиссовали прямо отсюда. Березкин потом провел расследование, по всем правилам, хотя все знали, что это он устраивает подобные переселения, сука, - для того, чтобы держать эту ораву в подчинении.
Устроившись между каким-то потеющим толстяком и коротышкой в прожженных брюках, – в армию всегда надевают негодную одежду, потому что ее потом вам никто не вернет,- Серега, зевнув, продолжал:
- Так что прежде, чем кому-либо что-либо сказать или сделать, десять раз подумай – а стоит ли, и к чему все это может привести. Здесь выживают не сильнейшие, а умнейшие – те, кто ни во что не встревают – потому что здесь каждый сам за себя, а те, кто пытаются изменить порядок вещей, как правило, попадают под безжалостные шестерни машины, имя которой – Система…
Казарма – кто придумал это идиотское слово – с ее высокими, наскоро побеленными потолками, пыльными нарами, туалетом, войти в который можно было только в противогазе – каждый день там мочилось 200-300 человек (если на улице было не очень холодно, или было лето, их выводили на улицу); казарма с тремя сотнями пар разношерстной обуви, как попало сваленной в кучу возле входной двери, с запахом сотен грязных носков, погрузилась во тьму.
Через большие, квадратные окна, затыканные лохмотьями ваты, выдранной из старых матрасов, Жене Сычеву был виден плац, подсвеченный фонарями, да темное здание штаба, где в нескольких окнах горел свет – его обитатели допоздна разбирали личные  дела «вновь прибывших». Женя некоторое время лежал, погрузившись в собственные мысли, затем вдруг понял, что вокруг царит почти полная, всеобъемлющая тишина. За исключением нескольких человек, которые начали тихо похрапывать, под влиянием выпитого спиртного, остальные лежали без сна, погрузившись в свои мысли. Мысли эти, почти видимыми, осязаемыми миазмами, казалось, роились под потолком, почти все похожие, как две капли воды, и Жене начало казаться, что он воспринимает их какой-то телепатической антенной: «Мне страшно, кто-нибудь, помогите, заберите меня отсюда», «Как я люблю тебя, моя милая, помни обо мне, и дождись, обязательно дождись меня» - порой казалось, что можно было услышать и ответы – сотни отцов, матерей, братьев и сестер, не спали в эту минуту, думая о своих близких:
« Держись, будь мужиком», « я дождусь тебя милый, слышишь, обязательно дождусь».
Женя думал о Лене и о времени, упущенном им времени, в котором они могли быть вместе, думал о маме, которая не спит, думая о нем – отца он не помнил – тот был алкоголиком, и погиб, когда ему не было и шести лет -  он, пьяный, ехал на мотоцикле и врезался в дерево. Думал о брате, который сейчас, как всегда, играл на рояле, запершись у себя в комнате, и тоже думал о нем (зря, что мать запрещает ему играть – из него вполне мог бы получиться неплохой музыкант), думал о том, куда закинут его размашистые  подписи врачей на медосмотре – «Годен».
Его отвлекло от этих мыслей еле слышное бормотанье. Женя повернулся на бок и увидел, что Сергей бормочет что-то, положив левую руку на грудь, а правую – под голову.
- Что ты делаешь?- спросил он.
- Молюсь, - коротко ответил, не стесняясь, Сергей. И добавил:
- Да не за себя. За них, за всех, да и за тебя в том числе.
- Подумай, ведь они оторваны от дома, не знают, куда занесет их судьба, и что их там ожидает. Недавно по телику смотрел, в Чечне такая заваруха начинается. Я не верю в Бога – в бога – старика, который угрожает нам сверху провести конец света, если мы не образумимся и не начнем любить друг друга. Я верю, что над нами есть высшая сила, которая может изменить порядок вещей на земле – ведь невиновные не должны страдать. И я прошу у этой Силы дать им волю, чтоб перенести то, что им выпадет – ведь, даже в мирное время из армии возвращаются не все.
Женя отвернулся от него, лег на спину и уставился в потолок. Он тоже верил в бога, мало того, он даже был крещен, но никогда всерьез не думал об этом – он скрывал свою веру и никому никогда бы не открыл ее. За этими мыслями он не заметил, как его сморил сон.
… Подъем! – этот крик взорвал застоявшийся, спертый воздух казармы, сдобренный разноголосым храпом.
- Встаем, бля, - старшина орал что есть мочи, - через десять минут построение для проверки, завтрак, а затем на плац, я надеюсь, что половина из вас до обеда уже уедет.
Через несколько минут призывники построились.
- Разбираем обувь, подходим ко мне за «мыльно-рыльными» и убежали мыться – бегом, бегом, бегом!
- Ты помнишь свои кроссовки? – вдруг спросил Серега.
- Что? Конечно, помню, - ответил Женя, который еще не совсем проснулся – он еще не вполне понимал, где находится и что здесь происходит.
- Ну, так надевай быстрей.
Женя вдруг увидел беспорядочно сваленную в угол кучу обуви и растерялся. Серега несколько секунд смотрел на него, а потом сказал:
- Ну, быстрей! Выбирай те, что получше, по возможности одинаковые, своих все равно не найдешь.
Женя наугад вытащил из кучи пару, связанную вместе шнурком.
- Быстрее, быстрей, - торопил Серега, - знаешь, какой кипешь сейчас начнется.
Женя начал надевать кроссовки, и обнаружил, что хотя они и были сносными, но оказались на размер больше.
- Извини, старик. Забыл тебя предупредить, чтобы ты не снимал обувь – хотя это прямое нарушение приказа старшины, - да ничего,- добавил он, засмеявшись, глядя, как нелепо смотрятся кроссовки на его ступнях, - ты же собрался сапоги на два года примерить, или уже передумал?
- Нет, - честно ответил Женя.
… - Ну, как тебе первый день на «призывном», - кричал Серега в ухо Жени, пытаясь заглушить строевую песню, - рота новобранцев шла на завтрак.
- Здесь же беспредел, мутная вода. Ты думаешь в частях лучше? Нет, - сам себе отвечал Серега, размахивая по дороге в столовую ложкой, которая, каким-то чудом появилась у него из-за пазухи, - здесь, если сам о себе не позаботишься – пропадешь, - добавил он, заметив, что они пришли.
- Рота, стой! Раз, два, - скомандовал старшина.
По команде «раз, два» - раздались нестройные шлепки ног по асфальту. Два солдата, курившие у двери столовой, заржали, как кони.
- «Духи», - сказал один, смеясь.
- Какой там, «духи», - возразил второй – широкоплечий верзила в тельняшке, выглядывавшей из-под расстегнутого кителя, - им до духов, как до Китая ползком, но может, чуть ближе, они еще «запахи».
Рота по команде начала заходить в столовую. Разобравшись по столам, на которых в алюминиевых чашах лежал нарезанный хлеб темно-коричневого цвета, все, было шумно расселись, как вдруг старшина крикнул:
- Рота, встать, смирно! – и размашистым шагом подошел, держа ладонь у веска к широкоплечему человеку, в кителе, цвета хаки, с тремя крупными звездами на погонах.
- Товарищ полковник, - начал он доклад, вытянувшись, - третья рота призывников…
- Отставить, - негромко сказал полковник Березкин.
- Не понял, - растерялся старшина, - …товарищ пол…
- Команда «смирно» в столовой не подается, - сквозь зубы процедил полковник – губы его превратились в тонкую, розовую нить.
- Виноват, товарищ полковник.
Не отнимая ладонь от виска, старшина повернулся лицом к призывникам, которые стояли у столов, и скомандовал:
- Отставить смирно! Вольно!
- Вы сколько прослужили, старшина? – полковник сохранял невозмутимый вид, с интересом разглядывая его – как разглядывают насекомое.
- П–полтора года…- еле слышно пролепетал старшина.
- Завтра в 13.00 ко мне в кабинет, будете наизусть рассказывать устав внутренней службы. Да, и обязанности часового не забудьте.
- Часового? – переспросил побледневший старшина.
- Часового, часового. Завтра заступаете в караул – ча-со-вым, - по слогам повторил полковник. Вам все ясно?
- Так точно.
- Выполняйте, - заложив одну руку за спину, полковник пошел к выходу. Его начищенные, до блеска, черные туфли гулко стучали по полу, в наступившей вдруг тишине. Старшина, покраснев, обернулся к подопечным, с которыми, судя по всему, ему вскоре придется прощаться, и не только потому, что многих из них развезут по войскам, но и потому что он получил новую должность, которая, судя по его выражению лица, ему не совсем понравилось.
- Встать! – рявкнул он, увидев, что новобранцы снова уселись, - к раздаче, шагом марш – в колонну по одному. Здесь официантов нет, - добавил он.
- Шведский стол, - произнес Серега, взяв миску с кашей.
В том, что это была каша, не было никакого сомнения, но какая именно, Женя не знал. Но такую кашу он точно никогда не пробовал.
- Сечка, - декламировал Серега, уплетая, - гадость редкостная, но есть можно, главное, побольше хлеба успеть взять, тогда ничего, может, пронесет.
Много хлеба Женя схватить не успел, потому что только они сели, корзинка с хлебом вмиг опустела.
- Держи. – Серега протянул Жене два куска.
- Действительно, гадость, - сказал Женя, попробовав.
- Привыкай, ты же без пяти минут солдат, а в армии домашних пирожков не бывает.
…Через час Женя сидел в белом прямоугольном сарайчике с дыркой в полу, который находился чуть поодаль от столовой – и терпел жесточайший понос.
- Вот и пронесло, - комментировал происходящее Серега.
- Еще как пронесло, - сказал Женя за дверцей сарайчика, - до сих пор несет.
- Ну, выздоравливай, - сказал Серега, - сегодня же комиссия.
…Не вдаваясь в подробности, скажем о ее результатах. Евгений Александрович Сычев, 1979 года рождения – годен по всем пунктам. Кормин Сергей Анатольевич, 1978 года рождения получил отсрочку на год. После обследования подлежит переосвидетельствованию. В этот день, из двухсот сорока человек третьей роты призывников разъехались по войскам сто восемьдесят. Казарма была почти пустой, а в каптерке старшины Женя с Серегой пили водку, которую последний купил в винном ларьке – для этого ему пришлось не надолго покинуть призывной пункт – что бы сходить в ларек, он перелез через дырку в заборе.
- Ну, все, друг, - сказал Серега, - завтра я еду домой, и долбись конем вся эта армия, - он залпом выпил водку из граненого стакана, закусив долькой апельсина – продуктов, хранившихся в каптерке, хватило бы на два взвода – старшина был запасливым человеком. Женя молча выпил. Он был угрюм.
- Я все думаю, неужели в армейских частях такой же бардак, как здесь – на призывном пункте? Может, там, все же, больше порядка, - спросил он.
- В частях, наверное. Везде по-разному. Да не переживай ты на счет этого. Тебе с твоим здоровьем – не то, что дембеля, черт не страшен. Попадешь в спецназ, а там – тренировки и тренировки, и служба незаметно пролетит. Конечно, если в Чечню не загремишь, - добавил Серега задумчиво, - ну, это уже как карта ляжет.
- Выпьем за это, - добавил он. И удачи тебе.
Наутро по команде «подъем» они кое – как поднялись – у Жени жутко болела голова, да и Серега выглядел не лучше.
- «Негодники», становись в одну шеренгу, - командир учебной роты, майор Лысков обвел взглядом доходяг в разношерстной одежде.
- Электричка уходит в 9.00. Чтобы к 8.30. я никого из вас здесь не видел. И мне плевать, есть у вас деньги на проезд, или у вас, их нет. Разойдись! – скомандовал он.
- Остальным – подъем, бреемся, умываемся, готовимся к завтраку и приводим в порядок спальное расположение.
- Дежурный, - окликнул он. – Дежурный, мать твою, - майор добавил непечатное ругательство. – А, черт, - осекся он. Вспомнив о старшине, майор окинул взглядом неровный строй новобранцев.
- Ты, - он ткнул пальцем в грудь Жене – фамилия, звание?
- Тьфу ты, черт, - что это со мной сегодня, - выругался он.
- Сычев Евгений Александрович,- Женя отряхнул пыль со спортивных трико.
- Будете выполнять обязанности старшины – каптерщика, пока вас не заберут. После завтрака – ко мне на инструктаж.
- Понял, товарищ майор.
Майор брезгливо поморщился, учуяв аромат, исходящий у него изо рта:
- Приведите себя в порядок. И побрейтесь! Черт знает, что.
На завтраке желудок Евгения принял пищу гораздо охотнее, чем накануне – он усвоил урок и уплетал хлеб за обе щеки.
После завтрака, выйдя из столовой, Женя увидел Серегу, стоящего у ворот призывного пункта, пропуском через которые было заключение медиков – «ограниченно годен к военной службе».
- Ну, вот и все, - сказал Серега, - надеюсь, моя «служба» на этом кончилась, хотя через год переосвидетельствование. Они пожали друг другу руки.
- Знаешь, - произнес Женя, - я был действительно рад с тобой познакомиться. Что – то в тебе есть такое.
- Эй, гомики! – раздался голос с КПП. Целуйтесь уже, и я закрываю ворота.
- Счастливо! – крикнул Серега на прощанье, затем, обернувшись, зашагал прочь, с наслаждением вдыхая морозный воздух апрельского утра.
Лязгнув, захлопнулись ворота, и вместе с ними что-то захлопнулось в душе у Евгения Сычева. Он понимал одно – ему хотелось уйти отсюда, так же, как Серега, дышать свежим воздухом, придти домой, где, как всегда, у подъезда, стоит его машина, а Дима, как всегда, бренчит на рояле, закрывшись у себя в комнате. Вдруг страшно захотелось обнять Лену, вдохнуть запах ее волос, от которых почему-то пахло летом, сказать ей, как он соскучился, и что он передумал, что он никуда не уезжает. Он вдруг понял, как это много – два года. Но он не мог. Впервые в жизни кто-то ограничивал его свободу. И он остро почувствовал это, на минуту став снова мальчишкой – тогда мама отправила его в летний лагерь. Он помнил, как устроил истерику, когда за ним закрылись ворота – точь в точь как эти. И на второй день руководство лагеря вызвало его мать, чтобы та забрала его домой – ребенок никак не успокаивался…. Он тряхнул головой, чтобы стряхнуть с себя эти воспоминания и вспомнил, что его ждет майор Лысков.
…- Никаких колющих, режущих, предметов у вновь прибывших быть не должно, - говорил майор, сидя у себя в кабинете за письменным столом, на котором, словно фото жены, располагалась фотография президента – вырезка из какого-то журнала любовно оформленная резной рамкой, - изымайте все, что может показаться подозрительным, досматривайте личные вещи призывников с особой тщательностью – они могут привезти с собой наркотики, - майор закурил трубку. Воздух в кабинете наполнился терпким, горьковатым запахом самосада.
- Разумеется, никакого алкоголя, - говорил он.
- Ты, наверное, заметил, что здесь собирается всякий сброд, и каждый второй, желая «откосить», всегда готов выкинуть что-нибудь этакое.
- Я извиняюсь, товарищ майор, - прервал его на полуслове Евгений. Майор Лысков посмотрел на него из-под кустистых бровей.
- Почему столько народу хотят «откосить»? Только сегодня из нашей роты уехало домой сорок человек, из них человек десять, в самом деле, больны, - почувствовав на себе недоуменный взгляд майора, Женя смутился, поняв, что задал дурацкий вопрос.
Майор секунду смотрел на него, очевидно, соображая, не в шутку ли был задан вопрос; поняв, что нет, он от души расхохотался, однако вмиг, посерьезнев, встал из-за стола и положил руку ему на плечо:
- Жалко мне тебя, сынок. Такие как ты, как говориться, верой и правдой, до конца, - тут задумался и, помрачнев, добавил:
- А им потом государство венок пластмассовый и погремушку железную. Но…мы с тобой люди военные, и давай рассуждать по – военному:
- Сюда, то есть в армию, в основном приходят люди, не окрепшие и, вуаля – армия восполняет этот пробел. Кто был, слаб физически и морально, становиться крепок, но, увы, туп, как сибирский валенок, поскольку умные, как ты понимаешь, остаются дома. Это первый момент, - он придвинул стул Евгению, на который тот послушно опустился, а сам начал расхаживать по кабинету, попыхивая трубкой, - а вот второй момент будет посложнее:
- Допустим, - продолжал он, - в армию приходит умный, полностью сложившийся морально человек, со своими принципами и т.д., - так сказать, сформировавшаяся личность. То, с чем ему здесь сразу же приходится столкнуться – тупое упрямство младших и старших командиров. Взять хотя бы простой пример, - майор уселся за стол, водрузив на него ноги в щеголеватых, черных туфлях, - в основном, в армейских казармах, - продолжал он, - полы моются чем – руками молодых солдат, которые часто путают ведра для уборки туалетов и для уборки спальных помещений – отсюда царапины и ссадины на их руках загнивают и нередко медики им отрезают пальцы, или даже кисти рук – поверь мне, и такое бывает. Вопрос: почему бы не обзавестись «лентяйками» и резиновыми перчатками? Ответ: не по уставу. По-моему, устав писал какой-то идиот в часы тяжелого похмелья. Например, по уставу, ходить в туалет разрешено не более трех раз в день. А если тебе приспичило? В штаны, что ли, мочиться. И так, вернемся к судьбе умного человека в форме рядового: далеко не всегда его дельное предложение по улучшению быта и службы военнослужащих находят отклики у командиров. Его игнорируют, называют, в лучшем случае, выскочкой. А дедовщина, друг мой? Конечно, принципиальный человек здесь оказывается в совершеннейшем тупике – так как ему приходиться плевать на свои принципы и быть в «стаде», иначе за неповиновение последует наказание. И вот как раз такие умные, образованные люди – конечно, не всегда, но в основном – доведенные до отчаяния, берут в руки оружие и сбегают из частей, а те, кто посмелее, расстреливают своих обидчиков и идут прямиком в Дисбат, тюрьму, или, если повезет, в «психушку», откуда возвращаются сломленными, безвольными слюнтяями, которые обществу пользы принести не могут боле никакой. Вывод, - майор обтер рукавом вспотевший лоб, и посмотрел на Женю, который внимательно слушал его лекцию, - засунуть свое «Я» поглубже в задницу, потому что в армии одному человеку не под силу что-либо изменить, а если ты такой умный, то сиди дома, тебе здесь нечего делать и нечему учиться.
Он посмотрел на часы: было уже без четверти полдень.
- Однако, инструктаж немного затянулся, - проговорил майор, вставая.
- Иди в роту, проследи, что бы все оставались там – в полдень из штаба объявят очередной призыв.
Женя вышел, закрыв за собой дверь кабинета; спустился по лестнице несколько пролетов и зашел в помещение роты. В роте царил полнейший бардак – призывники занимались кто чем: кто играл в карты на деньги, кто, лежа на нарах, кидался, чьи ми то кроссовками, а кто просто, слонялся из угла в угол. Однако, ровно в двенадцать, когда раздался голос из динамиков, висящих на стене, словно по мановению волшебной палочки, все притихли – решалась их судьба. Голос, словно Глас Божий, произносил:
- …Третья рота – призывники: Шугов Геннадий Васильевич, Березин Валерий Александрович – (по мере того, как бесплотный голос произносил фамилии, у их обладателей вытягивались лица, как будто им зачитывали приговор за преступление, которого они не совершали) – Шабуров Алексей Васильевич, Сычев Евгений Александрович… срочно прибыть в штаб с вещами – командирам рот – обеспечить своевременную явку.
Сердце в груди Жени, забилось быстрее. Прошло уже больше трех суток, с тех пор, как он прибыл на «призывной», и хотя он знал, что рано или поздно из динамиков раздастся и его фамилия, все-таки он надеялся, что это произойдет не сегодня – он вдруг вспомнил Серегу, беззаботно шагающего вдаль, и он вдруг почувствовал, что его предали, причем самые близкие ему люди – дядя Саша, который перед отъездом вдруг впервые обнял его, как родного сына, мама, которая еле скрывала гордость за него – посмотрите, какой у меня сын – все предали его, а он должен оправдать доверие, ему оказанное, но на самом деле все не то - не то, как он себе представлял, все ложь, плохо спрятанная, ложь, похожая на зеленый, в пятнах, армейский камуфляж.
Он слез с нар, закинул на плечо рюкзак, и, выйдя через скрипучую дверь, с ржавой  пружиной, прошел несколько шагов, оглянувшись на здание казармы – не пойду! – отозвалась вдруг чья-то мысль. – В одном из окон  вслед ему смотрел майор Лысков. Подняв ладонь, он приветственно помахал ему, а затем сжал ее в кулак. –
«… Жалко мне тебя, сынок. … Погремушку железную, да веник пластмассовый… свое «Я» к себе в задницу, - вспомнил вдруг Женя слова майора, - … такой умный, сиди дома, … нечего делать и нечему учиться…»
Евгений поднялся на второй этаж и вошел в приоткрытую дверь кабинета, напоминавшего школьный класс. Здесь стояли парты, была также доска, но вместо портретов физиков и писателей, на стене висели стенды, объясняющие, как защитить себя во время химической атаки, как оказать первую помощь раненному товарищу, и вдобавок к этому, схема разборки и сборки автомата Калашникова.
В классе присутствовало человек пятнадцать. Все они с виду были рослыми, и обладали не дюжиной физической силой. На учительском месте, то есть за столом, стоящим в центре класса, у окна, сидел человек в военной форме, с погонами подполковника, и шевроном на левом рукаве кителя – на черном фоне белая лошадь. Подполковник жестом указал ему место.
- Все? – спросил он, окинув взглядом класс, - Ну, тогда начнем: меня зовут – подполковник Семенов Степан Алексеевич.
На вид ему было лет сорок, хотя волосы на голове под фуражкой, остриженные коротко, по военному, почти все были седыми.
- Я представляю здесь в/ч …спецназа внутренних войск МВД Российской Федерации. Если из вас найдутся те, кто по каким-то причинам не согласен служить во внутренних войсках – встаньте и назовите свою фамилию, - в ответ последовало молчание, - Прекрасно, - продолжал он, - наша часть находиться в городе Будденновске и в данный момент выполняет боевую задачу по ликвидации незаконных вооруженных банд-формирований на территории Чеченской Республики, поставленную нам верховным главнокомандующим – президентом РФ – Ельциным Борисом Николаевичем. Наша часть имеет славную историю. В свое время, бойцы наших спецподразделений выполняли боевые задачи в Афганистане, Таджикистане,  Нагорном Карабахе, в Абхазии, в Азербайджане и в других «горячих точках» нашей многострадальной Родины.
- Я выбрал вас, - продолжал он, бесстрастным металлическим голосом, - пятнадцать человек из ста. У каждого из вас отменное здоровье; некоторые имеют высшее образование, и я спрашиваю вас – готовы ли вы, как мужчины, провести службу с оружием в руках, а не с веником? Готовы ли вы, если этого от вас потребует Долг, кровью служить своей Родине? Еще раз повторю: если среди вас есть люди, которые не могут или не хотят служить в спецназе, встаньте и назовите себя, а также причины, по которым вы не хотите или не можете бороться с врагами нашей Родины с оружием в руках. Сделать это пока не поздно.
На задней парте, в среднем ряду кто-то приподнялся.
- Назовите себя, - все тем же бесцветным голосом проговорил подполковник.
- Призывник Шутов Сергей Васильевич, - запинаясь, ответил юноша.
- Назовите причины, по которым вы не хотите служить с оружием в руках.
- У меня из родителей одна мать, что я ей скажу, если…
- Не нужно продолжать, Сергей Васильевич, я все прекрасно понял, - вставая, сказал Семенов.
- Есть еще среди вас люди, имеющие или живущие с одним родителем? Закон запрещает без вашего согласия призывать вас на военную службу, на территорию, где ведутся боевые действия.
Класс молчал. Женя вдруг вздрогнул и уже собирался встать, когда подполковник сказал, испытующе глядя на него:
- Ну и прекрасно. Идите, Сергей Васильевич, вы свободны.
Он подождал, пока за юношей закроется дверь.
- Итак, попрошу каждого из вас подойти ко мне и продемонстрировать свои руки выше локтя. Я не желаю, что бы наши ряды были опозорены наркоманами.
Призывники, вставая, потянулись по одному к подполковнику Семенову, закатывая рукава. Когда пришла очередь Жени Сычева, подполковник внимательно рассмотрел его богатырские предплечья.
- Ваша фамилия? – спросил он.
- Призывник Сычев Евгений Александрович.
- Отлично, Сычев, - подполковник смотрел прямо в его глаза.
- Поздравляю вас, отныне вы – солдат спецназа внутренних войск.


...Спустя шесть месяцев…
Вокруг рвались снаряды, ревели во всю мощь моторы «Уралов». Колонна, под командованием капитана Егорова, должна была доставить боеприпасы в Грозный – в одну из частей федеральных сил, но возле селения Алхан – Юрт попала в засаду. Об этой опасности капитана предупредила разведка, но капитан Егоров положился на русское «авось» и решил следовать через Алхан – Юрт, хотя были и другие варианты пути. На подходе к селу, на фугасе подорвался «Урал», с ехавшими в нем солдатами пехоты, и через мгновение рванул БТР, следовавший последним. Колонна была в ловушке и вскоре оказалась в окружении отряда боевиков, численностью, по меньшей мере, в сто человек. Капитан Егоров не успел отдать никаких приказаний: в командно – штабную машину попал снаряд, выпущенный прицельно из гранатомета – машина разлетелась на куски. Зам командира взвода – гвардии сержант Сычев выпрыгнул из кузова «Урала» с надписью «Люди», за секунду до того, как под тентом рвануло. Он слышал душераздирающие крики раненных и умирающих солдат, где-то  рядом низко ворчал пулемет.
- Черт, где же авиация, где они? – подумал он и распростерся под изуродованной машиной, всем телом вжимаясь в землю; передернул затвор автомата и стал бить короткими очередями по боевикам, которые с радостными криками начали показываться из-за деревьев. Он стрелял до тех пор, пока в магазине не кончились патроны. Бросив бесполезный теперь автомат, он, перекатываясь, короткими перебежками стал пробираться к одной из не пострадавших в бою машин, возле которой приняли бой бойцы его взвода, оставшиеся в живых после гранатометной атаки. Их было около пятнадцати человек, насколько он мог судить. По пути он поднял ручной пулемет РПК, лежавший возле изуродованного взрывом трупа солдата – тот не успел даже передернуть затвор. Подняв его, сержант Сычев, убедился в наличии  двух полных магазинов, скрепленных изолентой и, передернув затворную раму, сходу ввязался в неравный бой, выпустив длинную, дымную очередь по боевикам, спускавшимся с холма к дороге. Пятеро из них покатились в пыли, а остальные, по убавив пылу, скрылись за камнями, огрызаясь автоматными и пулеметными очередями. Продолжая стрелять, он упал возле одного из своих бойцов, который от неожиданности чуть не выстрелил в него.
- Спокойно, рядовой, - прокричал сержант, выпустив еще одну очередь по камням.
- Товарищ сержант, - улыбнулся тот, не прекращая стрелять короткими прицельными очередями.
- Сколько нас? – спросил Сычев.
- Тринадцать человек, включая вас, - ответил тот, быстрым профессиональным движением поменяв рожок.
- А младший сержант…- он не договорил, услышав крик – «Жека, живой!» - и огромное тело в пыльной камуфляжной форме с лычками младшего сержанта упало на него.
- Матвей! – Женя хлопнул по плечу друга, радуясь, что он не погиб.
- Итак, докладываю, – лицо Матвея вдруг стало хмурым, желваки заходили на его скулах, черных от дыма и копоти: На этой стороне холма, - пальцем показал он, - около пятидесяти человек; сзади – где-то около тридцати. Сжимают в кольцо, суки. Спереди не знаю, ты там был.
- По моим расчетам, сказал Сычев, отстреливаясь от все ближе наступающих бандитов, - там тоже около тридцати «духов».
- В хвосте колонны, семеро моих орлов еще держаться, но не знаю, долго ли еще. Все машины с боеприпасами мы взорвали сами, как только поняли, что колонне не прорваться. Представь, если бы они ее захватили?
- Взорваны, говоришь? – Сычев хлопнул по борту невредимого «Урала».
- Во, бля! – обрадовался Матвей, - затем нахмурился: Но ведь в приказе сказано, уничтожить колонну при попытке ее захвата.
- Взорвем, не переживай. Возьмем патронов, сколько сможем унести, остальное взорвем. Значит так, Матвей: хватаем все, что можно с этого «Урала» и дуем назад, к твоим. Сколько, говоришь там бойцов?
- Моих семеро; командира взвода, лейтенанта Семака грохнуло, когда взорвался БТР.
- Моих здесь двенадцать; мы с тобой прикроем их, пока они выгрузят ящики с оружием и боеприпасами. После этого, - продолжал Сычев, жуя спичку, - вооружаемся, подходим к твоим и с боем прорываемся через окружение. Эти уроды наверняка думают, что мы уже деморализованы и только и ждем, пока нас прикончат. Они явно не будут ожидать эффективного прорыва.
- Черт, соображаешь! – Матвей посмотрел на него, подняв свой ПКМС.
- По твоей команде! – он залег у колеса «Урала» и направил дуло пулемета в сторону боевиков, где между перестрелками слышалась оживленная кавказская речь – очевидно, они собирались атаковать.
- Внимание! Бойцы! – Женя кричал, стараясь перекричать шум боя, - говорит заместитель командира третьего взвода батальона специального назначения гвардии сержант Сычев.
Бойцы повернули головы, не забывая, однако, зорко следить за перемещением противника и точными очередями пресекать их вылазки.
- Выгружаем по моей команде боеприпасы из машины.
Бойцы поднялись с земли, подбежали к борту «Урала»; залегший под ним Матвей сплюнул. Боевики, приняв прекращение стрельбы за сдачу в плен, начали выползать из своих укрытий. Палец младшего сержанта Матвеева судорожно сжал спусковой крючок пулемета; он ждал команды Сычева, но ему не терпелось напоить свинцом этих сволочей. Тут он почувствовал руку на своем плече и, вздрогнув, оглянулся. Наклонившись, Сычев прошептал ему на ухо:
- Тише, Матвей, тише, не дергайся, пусть подойдут поближе.
Боевики, покинув свои укрытия, неуверенно шагали, спускаясь с холма вниз, к горящим машинам. Теперь Сычев мог разглядеть их – почти все были с черными свалявшимися бородами, обросшими, словно звери, у некоторых из них на голове были повязаны зеленые платки – так называемое знамя Аллаха. Один из них что-то прокричал на своем языке.
- Этот мудила предлагает нам сдаться, - оскалился Матвей.
- Ну, что ж, раз предлагает, - Сычев вдруг заметил, как тихо стало вокруг.
- Всыпь им по первое число!!!
Тишину разорвала оглушительная очередь пулемета. Боевики неуклюже карабкались наверх, неестественно вскидывая руки падали, скатываясь вниз, к подножию холма. Очередь пулемета косила их, как игрушечных солдатиков. Ствол пулемета раскалился до красна, но Матвей продолжал стрелять. Вдруг, словно в замедленной съемке Сычев вдруг увидел, как наверху двое боевиков заняли позицию, положив на плечи какие-то трубы – «мухи» - пронеслось в голове. Он ринулся к Матвею.
- Всем отходить! – закричал он.- Солдаты, прихватив ящики с боеприпасами, скатывались вниз с дорожной насыпи.
- Матвей! – голос Сычева срывался на крик, - отходим, слышишь, - он тряс его за плечо, но Матвей никак не хотел выпускать из рук пулемет, он словно прирос к нему. В этот момент Сычев увидел дымное облако на вершине холма и успел подумать – все… Взрыв раздался где-то в пяти метрах от него – (видимо, стреляющий, в спешке, не успел прицелиться, как следует, это их и спасло). Их окатило землей, нога Жени Сычева отозвалась острой, слепящей болью.
- Ты как? – Матвей орал ему в ухо изо всех сил, но Женя его едва слышал.
- Нормально, - он пошевелил ногой и застонал.
- Черт, нога…
- Идти можешь? – спросил Матвей.
- Да, думаю, да,- Женя встал, превозмогая жуткую боль в правой ноге. На секунду ему показалось, что он теряет сознание – мир вдруг закружился перед ним.
- Точно?
- Да. – Он понимал, что дорога каждая секунда – к боевикам вот-вот подойдет подкрепление и тогда будет поздно.
- Сукины дети, где же авиация? – прочитал Матвей мысли Сычева, - с колонной потеряна связь более десяти минут назад, где они?
- Не ори, – спокойно сказал Сычев. Давай лучше выбираться отсюда.
- Что взяли? – спросил он.
- Шесть гранатометов, заряды к ним, два РПК.
Сычев вдруг заметил большую группу боевиков, бежавших спереди колонны в хвост, откуда еще были слышны выстрелы – бойцы взвода старшего лейтенанта Семака стояли насмерть.
- Быстро, - скомандовал он, - уходим, уходим! Прорываемся в хвосте, - с этими словами он ринулся вперед, опираясь на автомат, превозмогая боль – перед глазами поплыли разноцветные круги.
Около пяти минут они бежали, задыхаясь от тяжести оружия, добытого в уцелевшем «Урале, вдоль разбитой колонны, тут и там натыкаясь на трупы солдат, скрываясь в угольно черном дыму горящих машин, с надеждой вслушиваясь в увы, все более редкие выстрелы вдали. Наконец, они совсем затихли.
- Не дождались, ребятки,- произнес Матвей – он сгрузил на себя три гранатомета, сняв бронежилет, кроме того, на левом плече его висел его пулемет, с которым он никогда не расставался; при всем при этом, он еще взвалил на себя Женю – он не мог быстро бежать.
То и дело рядом раздавались взрывы, поминутно грозившие убить их градом осколков, разлетавшихся в разные стороны – это взрывались боеприпасы в горящих «Уралах». Наконец, они подбежали к горевшему БТР-у, стоящему в хвосте колонны.
- Где же твои бойцы? - спросил Женя.
- Вот они, - Матвей посмотрел на трупы, усеявшие землю рядом сБТР-ом. Слезы выступили у него из глаз.
- Серега, Димон, Андрюха, Игорь, Леха, Олег, Коля, - он повторял их имена, словно заклинание, способное вернуть их к жизни.
- Я отомщу, клянусь вам! Отомщу за вас!
- Тихо, - произнес Женя, с горечью посмотрев на трупы.
- Их уже не вернешь, а мы ведь хотим остаться в живых, - Женя прислушался – невдалеке слышалась кавказская речь, - всем укрыться за БТР-ом!
Лицо опалил нестерпимый жар раскалившегося железа.Чуть высунувшись, он увидел боевиков, идущих вдоль колонны, достреливая раненных.
- Черт, их много, - сказал он.
- Мне плевать, сколько их, - Матвей, сцепив зубы, смотрел, казалось, сквозь горящий БТР, туда, где нестройно двигался отряд боевиков, численностью около пятидесяти человек. Они весело переговаривались между собой; говор их изредка прерывался короткими автоматными очередями и предсмертными хрипами раненых бойцов. Несколько боевиков, убрав автоматы за плечи, добивали раненых кинжалами – им нравилось чувствовать теплую кровь, которая заливала им руки.
Матвей заскрипел зубами; сердце его забилось где-то в горле, а тело словно налилось свинцом. Он вдруг поймал себя на мысли, что ему не важно, останется ли он в живых или нет, главное сейчас умертвить побольше этих зверей, которых несет еще на себе эта проклятая земля, залитая кровью мальчишек.
- Хорошо; - сказал Сычев и обратился к солдатам:
- Шестеро из вас с гранатометами залягут у обочины. Только, ради Бога, отползайте бесшумно, если они обнаружат вас – нам конец. Матвей, ты пойдешь с ними.
Матвей угрюмо кивнул.
- Остальные, вооружаемся пулеметами, - Женя облизнул потрескавшиеся губы, - теперь, слушайте меня внимательно: Матвей, ты со своими займешь позицию у обочины; укрывшись за БТРом, отползаете в сторону, так, чтобы их отряд был у вас под прицелом. Все понятно? – Матвей кивнул.
- Так, я с бойцами выхожу из-за БТРа, подняв руки вверх. Как только мы выйдем, вы производите одновременный залп по передним рядам. Они не ждут сопротивления и поэтому в возникшей суматохе наверняка решат, что это десант пришел на помощь колонне. В общем, другого выхода у нас нет, - подытожил он.
- Да поможет нам Бог. Принимаем бой. Всем все ясно? На обожженных лицах бойцов он прочитал неумолимую твердость. А ведь редкому из них было больше двадцати. Пацаны... Какой там – мужчины! НАСТОЯЩИЕ МУЖЧИНЫ. Чувство гордости и какой-то странной эйфории затмило чувство страха. Должно быть вот так в древние времена наши предки выходили на бой против несметных полчищ монголо-татар.  Ты и враг. Все просто и легко.
- Тогда по местам, - скомандовал он.
Боевики шли, сонно переговариваясь друг с другом на чеченском и ломаном русском языках, очевидно, думая, что одержали полную победу в этой битве. Натыкаясь на трупы наших солдат, они переворачивали их ногами, в твердых армейских ботинках, образца НАТО, и стреляли в уже мертвые тела, чтоб уже наверняка не выжил никто. Они подошли к горящему БТРу, черный дым от которого клубился, застилая солнце. Один из них шел чуть впереди, вперив глаза в землю в поисках раненых – ему доставляло удовольствие видеть, как они корчатся в предсмертных муках, эти захватчики, которые пришли завоевать землю его предков, но вместо этого навсегда останутся гнить в ней. Вдруг, подняв глаза, он увидел в дыму горящего БТРа восемь русских солдат с пулеметами – они шли, подняв пулеметы вверх, а один опирался на пулемет, словно на костыль.
- Пленный! – радостно прокричал он. Пленный!!
На его зов сбежались остальные, словно падальщики
- Лечь на землю, - проговорил один из них, видимо, командир.
Но солдаты продолжали идти.
- На землю, пидаразы! – он передернул затвор автомата.
Женя вдруг остановился, затем лег на землю, продолжая сжимать пулемет одной рукой. Солдаты, следующие за ним, тоже легли.
Бородач, который был командиром отряда, поправил берет с надписью на арабском – волки ислама – довольно ухмыльнулся, обнажив вставные, железные зубы и сделал шаг вперед. Вдруг справа от него что-то хрустнуло; он повернул голову  и увидел чуть поодаль, у обочины шесть каких-то труб, возле которых что-то шевельнулось. Медленно, как во сне, до него доходила мысль, что это значит.
( Аллах) – успел подумать он.
Раздался дымный залп, выпущенный из шести гранатометов, и шесть снарядов с дьявольским шипением врезались в самую гущу отряда, разрывая на куски и калеча десятки человек.
Еще эхо их не успело стихнуть, как рой свинцовых пуль, словно рой растревоженных пчел врезался в тела боевиков, даже не успевших понять, что происходит; не оставляя ни малейшего шанса на спасение – очереди из пулеметов косили их, словно траву.
Несколько минут – и все было кончено, воздух наполнился вонью горелого мяса.
…Двое долгих суток гвардии сержант Сычев, гвардии младший сержант Матвеев и двенадцать бойцов взвода спец. назначения в/ч…города Будденновска, раненные и измученные, пробирались к своим. Ближайший блокпост находился в семидесяти километрах от Алхан – Юрта. Стояла середина октября, и нескончаемые дожди сменял туман, такой плотный, что казалось, можно взять и приподнять рукой белую, как простыня, завесу. Лесные тропы и дороги из-за дождей превратились в непроходимое месиво, и солдаты буквально увязали в нем. Они передвигались по ночам, прислушиваясь к каждому шороху, боясь обнаружить себя – леса кишели бандитами. Нога Жени воспалилась, и идти самостоятельно он не мог; у него поднялась температура, и он все чаще бредил, его губы беззвучно двигались.
Матвей нес его на себе, пыхтя под тяжестью его тела; его пулемет болтался под мышкой. Увязая в холодной грязи, Матвей говорил Жене:
- Держись, брат, еще немного потерпи, скоро уже, только держись.
Женя едва слышал его – перед его глазами вставали картины бреда: вот он ползет куда-то, среди трупов, заглядывая в их остекленевшие глаза, и вдруг видит среди них своего брата, Диму, с дырой в голове; Женя кричит, и на его крик приходят боевики: лица, заросшие волосами, кружатся над ним, похожие на звериные морды, точно, он видит клыки, торчащие из их ртов; они начинают резать его, радуясь струйкам крови, как радуются дети, в предвкушении лакомства – и он кричит, кричит, понимая, что сходит с ума  и тут бред уступает, скалящийся кошмар растворяется, и он смутно различает во тьме кусты и деревья, слышит тихий мат Матвея, когда, запнувшись, он тяжело опускается в грязь и снова встает, поправляя пулемет; он слышит, как сзади за ним тяжело дышат солдаты – измученные и голодные, на пределе человеческих сил, они идут, падают, но снова встают, понимая, что от этого зависит их жизнь – утром здесь будут боевики. Уже почти трое суток их преследовал отряд боевиков, с которым они встретились случайно на опушке леса; бой закончился короткой перестрелкой – Матвей увел отряд в лес. И теперь боевики преследовали их, словно гончая преследует раненую дичь. Матвей понимал, что если они остановятся, то погибнут – патронов почти не осталось, да и в таком состоянии они вряд ли способны вести бой – почти десять часов они шли без остановки, шли наугад, не зная, что их ждет впереди.
Наконец, когда небо на востоке начало светлеть, и казалось, не было сил сделать и шага – почти у всех распухли колени, и каждое движение отдавалось нестерпимой болью, Матвей вдруг увидел просвет среди деревьев, и серую ленту дороги.

- Шоссе! – крикнул он. Ребятки, мы дошли!
Бойцы, лица которых были сплошь покрыты гарью, грязью и кровью, улыбались улыбками сумасшедших
- Жека, мы сделали это, слышишь, друг, мы смогли, с тобой все будет теперь в порядке! – радовался Матвей.
В ответ Женя застонал. Взвалив его на плечи, Матвей зашагал дальше с новыми силами; бойцы, опираясь на пулеметы, как на костыли, зашагали за ним. Через полчаса они увидели блокпост.



…Гвардии сержант Сычев и гвардии младший сержант Матвеев, а также бойцы, с которыми они выходили из окружения, за мужество и героизм, проявленные при выполнении боевой задачи, были награждены орденами мужества. Остальные тоже получили награды, многие – посмертно.
Евгений  пролежал в Будденновском госпитале внутренних войск около двух месяцев – рана оказалась достаточно серьезной, но благодаря врачам затянулась, оставив лишь шрам, да тупую ноющую боль, как напоминание о том, что нельзя перетруждать ногу, пока она окончательно не восстановится. Ему полагался двухмесячный отпуск, о чем известил его командир батальона специального назначения, в котором он служил – тот самый подполковник Семенов, который забирал Женю с призывного пункта.
- Здорово, Сычев, - подполковник вошел в палату, закрыв за собой дверь, - лежи, лежи, не вставай.
На нем был надет китель, поверх которого, был накинут больничный халат.
- Ну и устроили вы там с Матвеевым войну. Позавчера мы локализовали ту группу, что шла за вами по пятам, - подполковник подошел к окну, - ну, кого живыми взяли, кого уничтожить пришлось, так они знаешь, что на допросах говорят? Они говорят, что преследовали десантников. Представляешь? – подполковник расхохотался. Смех его был заразительным и искренним, но Сычев не улыбался. Ему вновь привиделось то, что он пережил  месяц назад – горящие машины, горы трупов, и боевики, которые в бреду представлялись ему какими-то фантастическими чудовищами, готовыми на все ради крови.
- А если серьезно, Сычев, - Семенов поставил на тумбочку пакет с апельсинами, которые купил сегодня утром, отправляясь в госпиталь. Он подошел к кровати, на которой лежал Евгений, сел на стул и добавил:
- Не говоря официальных слов, скажу тебе – спасибо, сынок. За то, что спас ребят – Матвеев рассказал мне о прорыве, - сам вышел из этой передряги, - в его глазах появилось отеческое тепло. Да, кстати – ты заслужил двухмесячный отпуск. Съездишь домой, как только поправишься, повидаешься с родными. Не буду говорить когда, - сказал он, заметив его глаза, вспыхнувшие радостью, - но, врачи сказали, что на Новый Год домой ты успеешь, не переживай.
Нет слов, как  Женя этому обрадовался. Он писал письма домой каждую неделю, но ответ получил только на первое из своих писем – то ли почта плохо работала, то ли письма затерялись. Он тут же поспешил выразить свою благодарность, на что Семенов махнул рукой, сказав, что это он должен его благодарить.

- Да, товарищ подполковник,- спросил Женя, - как там сержант Матвеев?
- Рвется в бой. В санчасти полежал двое суток, выспался, и давай проситься снова на передовую. Хотел, было, его тоже в отпуск отправить, да он ответил, что дома сопьется. Семенов хохотнул; - ну, ладно, давай, выздоравливай. Кстати, я тут тебе по возвращении сюрприз приготовил – приедешь – узнаешь. Бывай, - подполковник вышел, аккуратно прикрыв за собой двери.
Женя встал с кровати, прихрамывая, подошел к окну. Окно его палаты выходило на оживленную улицу. За окном лил дождь, и люди превратились в зонты, потоком идущие по тротуару.
- Еще месяц, от силы полтора, - думал он, - и я увижу Лену, маму, Димку, встречу Новый Год дома – не вериться даже, скорей бы, скорей.
…Двадцатого декабря, утром, в палату к Сычеву вошла медсестра.
- Сычев, - она потрясла его за плечо, - вставайте. Ну, проснитесь, же.
- Ммм…- промычал Женя, открыв глаза, - что такое? – спросил он. Что случилось?
- Вас выписали, - мягко сказала медсестра.
- Меня... Что? – радость известия прогнала сон.
- Выписали, - улыбаясь, проговорила медсестра, пожилая женщина, которую все звали Тетей Зиной.
- Вот вещи, да, еще вам передали вот это, - она протянула ему конверт, который он тут же вскрыл. В нем находился отпускной билет, подписанный подполковником Семеновым, «военник», отпускные – две тысячи рублей и требование – бесплатный билет на поезд до самого Н – ска, а также несколько слов, написанных рукой Семенова:
«Здравствуй, Сычев. В этом конверте ты найдешь все необходимые документы и деньги. Я специально прислал их тебе в госпиталь, чтобы тебе не ехать через весь город в часть. Матвеев передает тебе большой привет, ну, будь здоров, счастливого пути. Если что, звони».
P S: Поезд до Т… отправляется в 8:30.
Женя посмотрел на часы: 7:21. Через час! Он наскоро надел форму, теплые зимние берцы – солдатские ботинки, бушлат, шапку, и, сложив документы во внутренний карман бушлата, помчался вниз по лестнице, забыв про ногу, как вдруг столкнулся с кем-то в белом халате:
- Сычев, куда летишь? Ты что, хочешь обратно в палату загреметь? С твоей ногой не то, что бегать, ходить надо осторожно. А ты несешься, как угорелый. Ты понял?
- Да, да, конечно, - ответил Женя белому халату, и умеряя пыл, пошел, не торопясь, однако, как только белый халат исчез из виду, снова бросился бежать сломя голову. Выбежав на улицу, он вдохнул свежий, морозный воздух полной грудью – так, что перехватило дыхание, и закружилась голова. На улице было еще совсем темно; мелкими хлопьями шел снег, искрясь в свете фонарей. На остановке было полно народа – все отправлялись на работу. Их озабоченные лица веселили Женю. Ему так и хотелось крикнуть: «Чего вы все такие кислые, ведь вы свободны – свободны, идти куда угодно, делать что угодно! А вы сидите здесь с постными физиономиями, в такое прекрасное утро!» Когда радость переполняет человека, он не может понять, почему не радуются другие. Так было и с Женей. С другой стороны, он научился ценить мирную жизнь. Побывав на краю, отчетливей чувствуешь вкус жизни, который одному кажется пресным, а другому может показаться слаще меда.
…Н – ск встретил Женю холодным ветром и морозом под тридцать градусов. Женя вышел из вагона – может быть из того же, в котором уезжал, покидая родной город. Всюду он видел дорогие сердцу пейзажи – вот сараи, по крышам которых он бегал, когда ему было тринадцать – прошла уйма времени, а ведь будто вчера. Вот кафе, в котором частенько Женя отдыхал с друзьями, вот поворот, в который однажды он не вписался и помял крыло «Жигулей» - мама тогда здорово ругалась. В этом доме живет Андрей, с которым Женя однажды крепко повздорил из-за девушки.
- Как странно все-таки устроен человек, - думал он, не спеша, идя по кривым, заснеженным улочкам родного города, поддевая снег носком начищенного до блеска, армейского берца.
- Уезжал я одним человеком, а вот, спустя какие-то полгода с небольшим, вернулся совершенно другим. Некоторые вещи предстают для меня теперь совсем в ином свете. Как это ни банально и ни высокопарно звучит – но я действительно научился ценить друзей, вернее – дружбу – понятие, о котором я имел совершенно не те, неверные представления. Я действительно научился любить родину, – которая для меня – вот эти кривые, заснеженные улочки моего маленького городка; только теперь я по-настоящему прочувствовал сыновнюю любовь к маме и братскую – к брату.
Брат. При этой мысли, перед ним вдруг предстал образ Димы – прыщавого, долговязого умника, с мечтательным взглядом, все время устремленным куда-то вдаль, и в его душе возникло почти отеческое чувство, стремление заботиться о нем, защитить его. Он вдруг вспомнил момент из детства, намертво врезавшийся в его память – ему было двенадцать, а Диме едва исполнилось семь. Они играли во дворе, и в какой-то момент, Женя, заигравшись с моделью вертолета, потерял брата из вида. Оставив вертолет в песочнице, он пошел, было, его искать, как вдруг услышал его крик, который захлебывался в плаче. Его сердце забилось в бешеном ритме, во рту стало сухо. Обежав вокруг деревянного забора, отделявшего гаражи от дороги, за углом, он увидел Диму, который стоял на коленях в грязи и плакал. Из носа у него обильно текла кровь. Рядом с ним стояли двое подростков, с виду около тринадцати лет. Они пытались отобрать у Димы детский, двухколесный велосипед, который мама подарила ему на день рождения, три дня назад. Один из них тянул этот велосипед за руль, но Дима, упав в грязь, вцепился в заднее колесо обеими руками. Тогда другой, ругаясь матом, начал бить его ногами в лицо. Женя помнил, как в тот момент слезы обожгли ему глаза – слезы жалости к брату, и слезы ненависти к этим ублюдкам, которые избивали семилетнего мальчишку. Крича, чтобы они оставили его в покое, он ринулся к ним. Но они только засмеялись в ответ – они же старше, сильнее, и их двое – что может против них один двенадцатилетний сопляк. Подбежав к ним, Женя сходу врезал одному из них – тому, кто пинал Диму в лицо – прямо в ухо, тот упал. Женя обернулся ко второму, тот, отпустив велосипед, который шлепнулся в грязь, бросился наутек, забыв о своем товарище, который сидел в луже и стонал, потирая распухшее ухо. Догнав его, Женя схватил его за волосы, и они покатились по щебню, коим была засыпана дорога у гаражей. Восседая на противнике, он колотил его кулаками по лицу, затем, перевернув его, начал возить его лицом о щебень, крича от обиды и злости. Он остановился только тогда, когда чья-то рука подергала его за кофту. Обернувшись, Женя увидел брата, чумазого, с всклокоченными волосами, который, шмыгая разбитым носом, говорил ему:
«Хватит, отпусти его, пойдем домой»
Злость сняло как рукой. Женя отпустил мальчишку, и тот бросился наутек, оглядываясь, не преследуют ли его. Он получил хороший урок.
Братья пошли домой. Дима одной рукой катил перед собой велосипед, а другой держал брата за руку, глядя на него с любовью, гордостью и восхищением – посмотрите, какой у меня брат! А Женя шел и думал о том, что сделает все, но не позволит, чтобы его брат плакал.
И сейчас, идя по родному городу, он думал о том, что все бы отдал, чтобы брату не выпало пережить то, пережил он. Он знал звук, с которым приходит смерть. Это звук пули, входящей в тело, это звук захлебывающегося пулемета, у которого докрасна раскалился ствол, это разноголосый, непонятный язык, на котором говорили бандиты, эхо которого приближалось с каждой минутой. Это звук единственного выстрела, разорвавшего тишину после боя, от которого даже бывалые командиры вжимали головы в плечи…
…Городок просыпался – всюду зажигались окна пятиэтажек, люди собирались на остановках, кутаясь в шубы и пальто; клубы пара валили от их дыхания, и казалось, что все они беспрестанно курят, в ожидании автобуса, желтые бока которого  искрились инеем… Еще две улицы – и  вот и он – двор, где он родился и вырос – три пятиэтажки, стоящие буквой «П». Во дворе лежал снег, и Жене на секунду показалось, что он вот-вот увидит себя и брата, делающих снеговика, и что вот-вот мама позовет их домой – это утро было удивительно похоже на один из вечеров, много лет назад. Он посмотрел в окна третьего этажа пятиэтажки, стоящей в центре, и, увидев там свет, едва не заплакал – так он был рад возвращению оттуда, откуда вернулись далеко не все. Сердце его учащенно билось, когда он поднимался по ступенькам, на третий этаж. Вот и она – резная, деревянная дверь, глупые надписи на стене: Женя+Оля, и т.д. Его дрожащий от волнения палец коснулся звонка – его трель оглушительно раздалась в сонном доме.
- Кто там? – такой родной голос, мамин голос!
От волнения Женя не мог выговорить и слова. Раздался щелчок отпираемого замка, и дверь открыла его мама, совсем такая же, какой он помнил ее.
- Женька! – выдохнула она, и едва не лишилась чувств.
- Мама, - сын крепко прижал ее к груди, на его глазах выступили слезы.
- Женька, как…- ее голос заглушили слезы радости и облегчения после долгой разлуки.
- Сыночек мой, - всхлипывала она,- вернулся, наконец -  то вернулся.
- Мам, кто там? – раздался из комнаты сонный голос Димы, - закрой же дверь – холодно.
- Не ори, Димка, люди спят,- смеясь, сказал Женя.
- Женька?! – Дима в трусах выбежал в прихожую.
- Здорово, брат, – они обнялись.
- Черт, холодный-то какой, - поежился Дима.
- А ты все такой же худой. Когда потолстеешь?
- Жизнь такая.
Этим вечером, когда на морозном, вечернем небе, едва только зажглись бледными огоньками звезды, за окнами третьего этажа пятиэтажки уже был накрыт стол. Собралось много гостей, все праздновали возвращение Евгения. Праздновали шумно, весело, но ни один из гостей, даже понятия не имел, где все это время он был, и что ему пришлось там пережить. Но спросить об этом им было не у кого – под шумок, улизнув из квартиры, где его завалили расспросами как, да что, Женя шел по улице, с наслаждением вдыхая свежий, морозный воздух.
-Вот закроешь на секунду глаза – и все – как будто не было ничего, как будто не уезжал никуда, а все, что случилось, кажется сном, ночным кошмаром, который рассеялся при свете утреннего солнца. Однако он знал, что никогда более не будет таким, как прежде – то, что он пережил, всегда будет неотступно преследовать его – в бреду, в ночных кошмарах. В его глазах появилось что-то такое, чего не было раньше, и что с тревогой заметила только его мама. Он раньше носил бакенбарды, а теперь его виски были гладко выбриты – она не знала, что в них серебристой нитью появилась седина
Он шел вдоль аллеи, по краям которой стояли голые, посеребренные снегом, застывшие тополя, шел к дому, стоящему через дорогу, по которой редко проезжали сонные машины. Поднявшись на второй этаж, он позвонил в дверь – сердце его учащенно забилось. Он вспомнил их последнюю встречу – этой осенью, вспомнил, как тогда пахли ее волосы, вспомнил, как он думал о ней, засыпая на призывном пункте, а позже, думал о ней каждую секунду, когда рядом рвались снаряды, а его друзья умирали рядом с ним. «Увижу ли я тебя, - думал он тогда,- обниму ли тебя еще раз, вдохну ли еще раз лето в твоих волосах». И он дал тогда себе слово, лежа в грязи, сжимая в руках цевье снайперской винтовки, под свинцовым дождем. Щелкнул замок, и открылась дверь. За ней стояла она – в простеньком домашнем халате, волосы соломенного цвета были убраны в хвостик. Секунду она смотрела на него, словно не узнавая, затем полная, верхняя губа ее задрожала, и она крепко обняла его, слезы облегчения хлынули из ее чистых, словно озерная вода, глаз. Прощай, долгие месяцы ожидания, долгие, бесконечные письма к нему, прощай тоска, прощай слезы, здравствуй, любовь! Он крепко обнял ее в ответ, вдыхая такой родной, аромат ее кожи и волос.
- Будь моей женой,- прошептал он. Я люблю тебя, милая.
- Я тоже тебя люблю. О Боже, если б ты знал, КАК я тебя люблю, как долго я тебя ждала, но это ничего, если так будет надо, я буду ждать тебя всю жизнь.
Долгий, нежный поцелуй соединил их губы.
…Дни летели своим чередом, как снежный вихрь, заметая следы снежным шлейфом, своей веселостью и беззаботностью, эти дни заметали следы прошлого, которое рубцами запечатлелось в его душе.
В один из предновогодних дней, 28 декабря Евгений Сычев и Елена Савченко стали мужем и женой. Шумную свадьбу играть не стали – не хватало денег, вместо этого собрались все самые близкие друзья и родственники. Дима сделал брату музыкальный подарок – в Загсе, вместе со скрипачами сыграл на рояле марш Мендельсона.
Этим вечером, в квартире Сычевых все пили за здоровье молодоженов. Только жених был невесел – Евгения мучило дурное предчувствие, но во всеобщем веселье никто этого не заметил. Под предлогом «покурить» он вышел на улицу, вслед за ним вышел его брат. Дима закурил «Винстон»:
- Что это с тобой? Не рад женитьбе на самой красивой девушке нашего района? – спросил он.
- Да нет, просто голова что-то разболелась, – ответил Женя.- Ну а ты?
- Почему не поступил? – ни к селу, ни к городу, вдруг спросил Женя.
- Да на какие, Жека – денег и так не хватает, а за учебу ведь платить надо, - Дима вдруг нахмурился.
- А тетя Света с дядей Сашей?
- Да ну их…,-Дима махнул рукой.
- Он же хотел, чтобы я в милицейское училище поступал, а я не захотел. Ну и скандалище был! Меня тогда мама чуть из дома не выгнала. Серьезно! Ну, вот он на меня с тех пор и разозлился. Будешь, говорит, на своем рояле, в стройбате бренчать, тогда вспомнишь и пожалеешь, что не послушал меня, но поздно будет.
Женя слушал его, и все больше хмурился.
- Ну не мое это, Жека, - продолжал Дима, - ну какой из меня мент?
- Ты ведь знаешь, кем мне хотелось бы стать. А самое главное, если раньше я еще сомневался, то теперь ни на йоту! Высокие залы консерватории, блестящая, черная крышка рояля, ослепительная публика! – вот что мне снится каждую ночь, и, черт возьми, либо я буду там, либо меня не будет вообще!
- Постой, что ты говоришь!
- Это правда, брат. Весной предстоит армия – ну и хрен с ним – отслужу, приду оттуда, а потом буду пробиваться, если Бог даст.
- Слушай, может мне с ним поговорить, поди, меня он послушает, у него же военный комиссар – главный корефан, он тебя отмажет.
- Да брось ты. Тут недавно, перед твоим приездом, с деньгами совсем туго было – на заводе зарплату задержали – ну, так вот, мама заняла у тети Светы тысячи три, по-моему, так дядя Саша до сих пор на нее орет, за то, что она денег дала. Как будто у них денег мало. Дядя Саша подполковник на пенсии, пенсия – шесть тысяч, да у тети Светы зарплата – около пяти, да еще на книжке – уйма денег, детей у них нет, зачем им столько – под подушку класть? Честное слово, не понимаю. Ну, да Бог им судья, пойдем за стол.
Жене вдруг захотелось остановить его, рассказать, где он был, что пережил, и умолять его, чтобы он как-то откосил, что угодно, только бы не пошел в армию, но это было бы не по-мужски.
Едва они сели за стол, как раздался телефонный звонок. Внутри у Жени все похолодело. Я возьму, - не своим голосом сказал он.
- Милый, что с тобой? – спросила Лена, а Женя вдруг подумал, как она красива в свадебном платье, как она ослепительно, до боли в сердце, красива.
- Алло.
- Прими мои поздравления, сынок, и наилучшие пожелания, - раздался голос на другом конце провода.
- Товарищ подполковник. – Все гости вдруг затихли.
- Что там у вас так тихо стало? Чертова служба, - как бы про себя, выругался голос, - приходится в такой день сообщать такие вести.
- В общем, командование требует тебя. У нас тут началась крупномасштабная операция по ликвидации бандформирований в приграничных с Чечней зонах, тьфу, еле выговорил, так что, гуляй Новый Год – и сюда, я подумал, что будет лучше, если ты прямо от меня это узнаешь, а не из телеграммы из военкомата, да, вижу, я ошибался – вот и весь праздник тебе испортил. Они у меня спросили, где у тебя лучший снайпер, а я говорю – в отпуске, после ранения – а они говорят – ну, так подай его сюда, - голос подполковника звучал легко, непринужденно, но у Жени сжалось сердце, как будто кто-то сдавил его холодной рукой.
- Да, чуть не забыл, - продолжал он, - хотел сообщить тебе по приезде, но, раз так вышло, скажу сейчас, чтоб, так сказать, подсластить пилюлю:
- Тебе и Матвееву, за проявленный героизм, при выполнении боевых задач, заочно присваиваются звания Гвардии лейтенант, с подписанием, разумеется, контракта на три года. Не думай, сынок, что я хочу тебя удержать, просто для вас так будет лучше. Захотите расторгнуть контракт – пожалуйста, и без всяких дальнейших санкций. Зато, посчитай плюсы – будете жить в городе – я для вас уже квартирки присмотрел – снимать, разумеется, войсковая часть оплатит – а так – море, солнце, девушки, зарплату будете получать, да и участвовать будете только в спецоперациях, а такие бывают, но все ж не так часто. В общем, думай, взвешивай, так сказать. Да, здесь еще кое-кто хочет тебя поздравить.
- Здорово, дружище, - услышал Женя в трубке знакомый голос.
- Здорово, Матвей. Рад слышать твой голос. Как ты там?
- Нормально. Только погода паршивая. То дождь, то мокрый снег. Грязища! Даже БТРы застревают.
- А у нас морозы под тридцать.
- Верю. Ну, поздравляю тебя, брат. Невеста то красивая?
- Спрашиваешь.
- Не сомневаюсь. Передай ей привет от меня, и скажи, как ей повезло. Такого мужика как ты, редко встретишь.
- Не смейся, думаешь, я тебе комплименты делаю? До сих пор ту заваруху вспоминаю. Если бы не ты, со своими мозгами, нам бы хана. Ну, ладно, до скорого свидания и с Новым Годом тебя.
- Тебя  также, Матвей. Счастливо.
- Кладу трубку.
- Жень? Что случилось? – спросила сына Маргарита Николаевна в наступившей вдруг тишине.
- Все нормально, мам. Просто отпуск немного сократили.
- Что поделаешь, служба, - добавил дядя Саша, - вот когда я служил, так не только отпуска – увольнений не давали – вот как мы служили, зато страна то у нас была – Великий, Могучий, Советский Союз. Не то, что теперь. Разворовали, развалили суки, такую державу…- дядя Саша пустил слезу, оперевшись кулаком о щеку – он был совершенно пьян.
Тем временем Женя и Лена уединились на кухне. Женя взял в шкафчике стакан и налил в него пива.
- Дорогой, что случилось, что тебе сказали? – она обняла его за плечи.
- Ничего страшного, милая. Просто вызывают пораньше, – отхлебнув пива, он поставил стакан на стол и с теплотой посмотрел на свою, как это здорово звучало, жену.
На ее глазах показались слезы – два маленьких, чистейших бриллианта.
Он обнял ее, крепко прижал к груди, почувствовал, как вздрагивают ее плечи.
- Я не хочу, чтобы ты уезжал.
- Милая, если б ты знала, как я не хочу. Но если я не уеду туда, они приедут за мной. Приедут, и увезут в Дисбат. Ты же не хочешь, чтобы твоего мужа посадили. - Послушай, - он взял ее за плечи, - месяц, дай мне месяц, а там я что-нибудь придумаю. Подполковник Семенов предлагает мне звание и контракт, так что если ты не хочешь ждать пять месяцев, пока закончится моя служба, то я могу принять его предложение, и заключить контракт, скажем на три года, с тем условием, что меня сразу переводят в К-ов, либо я сам приеду, и увезу тебя с собой. Первое время квартиру будем снимать, а потом, глядишь, и выделят двухкомнатную, а?
- Представляешь, будем с тобой жить на юге, море, солнце!
- Обещаешь? – робко спросила Лена.
- Клянусь, милая, - заверил Женя. Ты только потерпи немного, и все будет хорошо. Ну, вытрем слезки, вот так, - он провел пальцем по ее глазам.
- Я тебя люблю, - сказала она.
- Я тебя тоже, милая. Тебя одну. Я всегда тебя любил, и буду любить.
Он поцеловал ее в губы, соленые от слез.
- Ну, ладно, пойдем к гостям.
Лена посмотрела на него с нежностью. «Стоит ли ему сказать сейчас, - думала она, - да нет, я еще сама толком ничего не знаю, сейчас слишком неподходящий момент». Все дело в том, что на днях вдруг позвонили родственники из Москвы, до сих пор от которых не было ни слуху, ни духу, и, узнав, что Лена вышла замуж, пообещали приехать. Дядя Женя – родной брат Лениного папы, спрашивал ее, чем она занимается, и нет ли у нее и ее мужа желания переехать в Москву – он пообещал ей и Жене хорошую работу. Узнав, что Женя служит в армии, сказал, что ничего страшного, они могут приехать в Москву и позже, в общем, когда им заблагорассудится. Нет слов, как этому обрадовалась Ленина мама. «Дядя Женя, - говорила она, - слов на ветер бросать не станет, что сказал – выполнит, будь, уверена – он работает вице-президентом в одной крупной страховой компании.
…Было уже далеко за полночь, когда гости разошлись. Уходя, все поздравляли молодых и желали им счастья
На улице было морозно, в свете фонарей воздух казался кристально чистым. Под ногами, как соленый огурец, хрустел снег, на небе зажглись мириады звезд, и Женя вдруг понял, что он счастлив, счастлив абсолютно, даже с нависающей над ним, как Дамоклов меч, перспективой возвращения обратно – сейчас ничто не могло омрачить его счастья. В этот момент он, как и все мы в такие моменты, считал себя неуязвимым от бед, горестей и печали, которыми порой осыпает нас жизнь. Во всем он видел знаки, которые, как ему казалось, сулят лишь счастье и благополучие. Он приедет обратно в Будденовск, и подпишет контракт, затем через месяц, даже через две недели, попросит перевода в К-ов, который в шестидесяти километрах от его родного города. Нет? Что ж, тогда он расторгнет контракт, Семенов ведь обещал, что за это ничего не будет, и напишет рапорт, что по семейным обстоятельствам просит комдива перевести его во все тот же К-ов. Они поднимут его личное дело, и узнав, что у него из родителей есть только мама, немедленно переведут его, а там и до весны недолго.
Лена тоже молчала. Взяв мужа под руку, она смотрела на новогоднюю елку, которая стояла во дворе дома, где она жила. Во дворе играли дети, шумно смеялись, катаясь с горки на фанерках. Она грезила о том, как они приедут в Москву, как она поступит в театральный и станет знаменитой актрисой, а ее муж станет боссом какого-нибудь крупного охранного предприятия и будет повсюду ее сопровождать. Она мечтала о карьере артистки, играя Джульетту на сцене театрального кружка, в школе, много лет назад. Директор школьного кружка видел в ней безусловный талант, и когда для Лены пришло время покинуть школьную сцену, он взял с нее обещание:
«Запомни, девочка, - говорил он Лене, симпатичной девчонке восемнадцати лет, полной  мечтаний и надежд – еще бы – ведь перед ней лежал весь мир, - ты очень талантлива. Талантливее всех, что когда-либо учились у меня. Но одного таланта всегда недостаточно, поверь мне. Необходимо трудолюбие, усердие, способность  полностью, без остатка отдаваться роли. Если этого не будет, то настоящей актрисы из тебя не получится. Однако пообещай мне, что не забудешь о сцене, не зароешь свой талант в землю». Лена в ответ кивала головой – наивная школьница, думающая, что все будет легко и просто, что весь мир у нее в кармане. Однако вскоре она поняла, как сильно она ошибалась. Волшебный парусник ее мечты разбился о скалы реальности. Успешно сдав экзамены в школе, вместе с классом она отправилась в К-ов, на двухнедельные каникулы, и там, на пляже, она встретила его. Его звали Сашей. Это был высокий, мускулистый, загорелый парень с белозубой улыбкой. Он тоже влюбился в эту голубоглазую, стройную девушку, с длинными, золотистыми волосами. Две недели были сказкой. Они не расставались ни на минуту, целыми днями пропадали на озере, а вечерами ездили на дискотеку, на Сашиной «девятке». Через две недели он сделал ей предложение, хотя его родители были не согласны с выбором сына. Все дело было в том, что отец Саши работал личным водителем  у директора крупной нефтедобывающей фирмы и дочери директора очень приглянулся Саша – Сашин отец однажды довозил их обоих до института. Однако родителям ничего не оставалось, как согласиться с сыном – Саша был категоричен, и через несколько дней Саша и Лена сыграли свадьбу и уехали из К-ов. Саша бросил учебу и устроился на завод. Лена – продавцом в магазин одежды. Раз в месяц Саша ездил в К-ов, к родителям, и возвращался оттуда с небольшой суммой денег – их украдкой, чтоб не увидел отец, клала мама  в карман его куртки. Однажды она даже сняла со своего счета приличную сумму – на покупку квартиры молодым. Саша с Леной купили однокомнатную квартиру на окраине. Но все равно что-то пошло не так. Все чаще Саша возвращался с работы пьяным, а однажды избил свою жену за то, что она назвала его слабаком. На следующий день он, собрав в сумку вещи – кожаную куртку и пару спортивных костюмов, вышел, хлопнув дверью, оставив свою жену рыдать в мокрую от слез подушку. Через неделю он позвонил из К-ова, с требованием, чтобы она съехала из квартиры в трехдневный срок, и объявил ей, что подал на развод. Вот так все и закончилось. По слухам, Саша женился на дочери директора – он приезжал в Н-ск для продажи квартиры на роскошном джипе, а в сторону Лены все начали показывать пальцем, говоря, что ее «поменяли на джип». Однако, она оставила себе его фамилию.
- О чем ты думаешь?
Лена тряхнула головой, чтобы отогнать воспоминания, словно надоедливых мух.
- Да так, задумалась просто, - они шли, обнявшись, в квартиру к Лене, решив провести остаток ночи там – Ленина мама осталась ночевать у Жени, предоставив их им самим. По дороге Женя купил бутылку вина – они решили устроить ужин при свечах.
- Жень? – вдруг сказала она.
- Да, любимая.
- Ты меня не бросишь?
- Ну конечно нет, я ведь только на тебе женился, - пошутил он.
- Я серьезно, - сказала она.
Женя вдруг почувствовал дрожь в ее голосе.
- Э-эй, что случилось, милая, конечно, я тебя не брошу, никогда, слышишь!
- Обещай мне.
- Клянусь тебе, милая, что никогда и ни за что я тебя не оставлю. Ну? Успокойся, что это на тебя нашло.
- Ничего, - Лена обняла своего мужа, - так, дурочка просто.
- Неправда, ты у меня очень умненькая.
Незаметно для себя они подошли к пятиэтажке, в которой жила Лена и поднялись на третий этаж. Через несколько часов, когда в окнах забрезжил рассвет, утомленные, они крепко спали.
… Новогодние праздники пролетели до обидного, быстро. И  второго января семья Сычевых, Лена с мамой, провожали Женю в армию. Провожали второй раз, а поэтому это было очень тяжело для них. Женя же, наоборот, был весел, и всю дорогу на вокзал шутил. Однако остальным было не до смеха – его мама, жена и брат  тяжело восприняли его отъезд, и когда до отправления поезда оставалось пять минут, его мама, до сих пор державшая себя в руках, вдруг расплакалась. Лена, начавшая было ее успокаивать, вдруг сама не выдержала и заплакала. Был сильный мороз, и слезы застывали на ее щеках ледяными ручейками. Дима был угрюм и не проронял и слова.
- Ну что вы, в самом деле, - говорил Женя, - я ведь через месяц приеду. Подпишу контракт и приеду.
От этих слов все немного успокоились, Женина мама и Лена вытерли слезы.
- Какой ты у меня красивый, сынок.
- Ну мам, перестань.
Действительно, ему была к лицу военная форма. На нем  был новенький  бушлат, перетянутый на талии кожаным ремнем, на ногах были надеты зимние берцы, начищенные до блеска, на голове – синяя шапка с кокардой. Тем временем, нетерпеливая проводница предложила Жене зайти в вагон.
- Еще минутку, - попросил Женя. Та улыбнулась в ответ.
- Ну, давайте прощаться, хотя какой там, прощаться, через месяц снова увидимся.
- Давай, Димон, - братья обнялись. Держись там, - напутствовал Дима.
- Буду, - рассмеялся Женя. Мам, - мать обняла его и поцеловала в щеку, оставив след от помады. Увидев, она стерла помаду платком. Лена робко подошла к нему. Женя крепко обнял ее. Мех  с воротника ее дубленки щекотал ему нос, и он чуть отстранился.
- Я тебя люблю, - сказала она. С уголков ее глаз скатились слезинки.
- Я тебя тоже очень люблю. Но ведь расстаемся мы ненадолго.
- Не знаю, для меня это целая вечность. Я уже по тебе скучаю.
- Глупая. Он поцеловал ее в губы, вдохнул запах ее волос.
Поезд тронулся. Женя вскочил на подножку вагона. Лена шла рядом, держа его за руку. Женя приблизил ее руку к губам и поцеловал ее; из его рта вырывались клубы пара:
- Месяц, милая, потерпи всего месяц, и мы будем вместе.
- Я буду ждать! Если у тебя будет возможность, позвони! – Она кричала уже вслед уходящему поезду.
- Хорошо! – Донес ветер его голос. – Пока!
Поезд скрылся вдали, попыхивая голубым дымком вагонных топок. В воздухе висела морозная полупрозрачная предвечерняя дымка. Сквозь эту дымку Дима увидел поезд, который приближался с нарастающим гулом. Заскрипели тормоза, мимо пролетели первые вагоны, обдав ледяным ветром. На одном из них Дима увидел табличку: Москва – Новосибирск. Поезд замедлил ход, и через мгновение остановился. Подъехало такси. Дима с Леной и их мамы уже садились в желтую «Волгу», когда из вагонов начали выходить первые пассажиры. Ими были высокий пожилой мужчина с семьей – невысокой, модно одетой женщиной неопределенного возраста, которая держала за руку девочку, лет восьми, одетую в маленькую норковую шубку. Мужчина, взвалив на плечи две огромных спортивных сумки, помогал им спуститься вниз. Водитель включил первую передачу, и такси тронулось с места.  Лена смотрела в окно, чуть затянутое изморозью. Увидев мужчину с сумками, который оглядывался по сторонам, в поисках такси, она спросила у матери:
- Мам, смотри, это не Ежовы?
Татьяна Александровна посмотрела в окно.
- Да нет, что ты. Хотя.… Стойте! Остановите здесь, пожалуйста.
- Они? – Спросила Лена.
- Похожи. Хотя не знаю, сколько лет не виделись. Ты еще совсем маленькой была.
Татьяна Александровна вышла из машины, подошла к ним. Лена увидела, как мужчина ставит сумки на снег и обнимает ее.
- Дядя Женя из Москвы приехал! – обрадовалась Лена.
- Рита, ко мне гости приехали! – мама Лены подошла к машине, - вы уж езжайте, а вечером к нам приходите.
- Не знаю, Таня, у меня жутко голова разболелась.
- Ну, тогда пока. – Женщины обнялись. – Пока, Дима.
- До свиданья, тетя Таня.
- Пока, Димка, - Лена чмокнула его в щеку. – Приходи в гости, не забывай.
- Обязательно. Дима захлопнул дверь, и машина тронулась с места, набирая скорость.
…Этим вечером в квартире Ефремовых был накрыт стол, на который Татьяна Александровна потратила месячную зарплату, стараясь не упасть в грязь лицом перед богатыми родственниками – дядя Женя занимал высокий пост в одной крупной страховой компании, в Москве. Мама Лены всячески ухаживала за ними, пока они праздновали за столом столь знаменательное событие – ИХ приезд.  Лена ничего не ела – она восхищенно смотрела на дядю, словно тот был инопланетянином – в какой-то мере это было правдой, ведь он приехал из мира, который был известен ей лишь по газетным статьям, да фильмам про красивую жизнь, жизнь, где не было проблемы, где занять и на что жить.
- Так вы уже зарегистрировались, - с сожалением, полуспрашивая, полуутверждая, произнес дядя Женя, уплетая жаркое по-французски. Под безумно дорогим пальто из верблюжьей шерсти, которое он снял в прихожей, оказался серый костюм с галстуком. Лена могла только догадываться, сколько он стоит – на воротнике она заметила надпись «Armani.»
- Жаль, жаль, - проговорил дядя, стряхивая пепел в салатницу, которую вместо пепельницы предоставила ему мама Лены. Она ненавидела запах табачного дыма, но чего не сделаешь ради дорогих гостей. Дядя Женя с ненавистью посмотрел на свою жену, которая дремала, положив локоть на стол, плохо делая вид, что ей небезразличны те, кто вокруг нее.
- Лиз, - металлическим голосом произнес дядя Женя. Ноль внимания.
- Лиз, - повторил он.
- Лиза, - вмешалась в диалог Татьяна Александровна, - вы, наверное, устали с дороги, может быть, зеленого чаю?
- Не называйте меня «Лиза», я ненавижу это имя.
- А как же вас называть, - опешила она.
- Меня зовут Лиз.
- Прошу прощения, Таня, - дядя Женя встал, взяв жену за руку.
- Пойдем, Лиз. Он буквально вытащил ее из-за стола. «Хоть от нее и пахнет дорогими духами, она как была шлюхой, так и осталась». Он притащил ее в прихожую.
- Пусти, мне больно руку, - протестовала она.
- А мне плевать, -  он взял ее за подбородок.
- А теперь слушай меня. Хотя бы эти пару дней, что мы будем здесь, я тебя прошу, веди себя по- человечески. Ты поняла меня! Господи, о чем я думал, что взял тебя с собой! Я всего лишь хотел, чтобы мы сохранили семью, наш брак, но теперь я вижу, что это бесполезно!
- Ты свинья, - пьяно сказала она.
- Я прошу тебя, ради дочери, ради Кати!
Лиз сохраняла безразличное выражение лица.
- Дай сюда это дерьмо! – он засунул руку в ее бюстгальтер и нащупал небольшой пакетик.
- Отдай!
- Ради этого, да!? Ради этого ты способна на все! – Он развернул пакетик, в нем оказался белый порошок. Открыв дверь туалета он швырнул пакетик в унитаз. Она бросилась к нему, но пакетик смыло водой. Тогда она, встав на ноги, бросилась к мужу, с явным намерением выцарапать ему глаза, но звонкий удар по щеке привел ее в чувство.
- Слушай меня. Сейчас ты пойдешь и ляжешь спать, а завтра вечером мы уезжаем. Когда мы приедем, я не хочу тебя видеть. Ты останешься без копейки денег, согласно условиям брачного контракта, если я уличу тебя в измене. То дерьмо, с кем ты мне изменяла, уже осталось без работы. В суде я смогу доказать, что ты употребляешь наркотики, и ты больше никогда не увидишь дочь. Пошла! – крикнул дядя Женя, когда его жена упала перед ним на колени. Его лоб вспотел, седеющие волосы выбились из идеальной прически. Он взял ее за локоть и уволок в спальню. Бросил ее на кровать, выключил свет и, закрыв дверь, схватился за сердце.
«Черт, - думал он,- эта стерва меня когда- нибудь прикончит». Ему было около пятидесяти. Он знал, что его жена изменяет ему с одним из его заместителей уже больше трех лет, и ничего не мог с этим поделать – ей было около тридцати и ей всегда нравились мужчины. Но этот последний пристрастил ее к наркотикам, и Абсенту, и  это стало последней каплей. Последние несколько лет она практически не уделяла внимания дочери – Катя росла в окружении нянь, сиделок, потому что у его жены не хватало на нее времени – сплошь бесконечные походы в салоны красоты, солярии, фитнесс-залы. Нет, его дочери не нужна такая мать.
Приведя волосы в порядок, он вернулся в комнату. Лена играла с Катей, сидя на диване, Татьяна Александровна озабоченно смотрела на него:
- У вас все в порядке? Я слышала, как вы ругались.
- Ничего серьезного, так, семейные проблемы. Моя жена больна.
- Больна? Что нибудь серьезное?
- Да нет. Она больна всю жизнь.
- Прости.
- Ничего. Дядя Женя выпил залпом стопку водки, налил еще, снова выпил.
Лена играла с Катей. Она достала из шкафа потертого плюшевого мишку – единственный подарок от  отца, и та с восторгом начала рассматривать игрушку.
- А почему он не разговаривает? - спросила Катя, безуспешно вертя его вниз-вверх.
- Потому что он очень старый, - улыбнулась Лена.
- Правда? У меня есть тигр – в-о-от так-ой! – Девочка восторженно развела руками.
– Еще у меня есть зайчик, собачка и медвежонок, и все они разговаривают. Еще у меня есть котик, он сам ходит и мяукает.
Лена улыбнулась.
- Живой? – спросила она.
- Игрушка, - вместо дочери ответил дядя Женя, - привез из Европы на Рождество.
Дядя Женя смотрел, как Лена играет с ее медвежонком, и вдруг почувствовала в ней что-то острое, до боли родное, ей захотелось обнять ее, прижать к груди, так же как обнимал Лену ее отец – погибший в автокатастрофе пять лет назад.
…- Он просто не учел особенности дорожного покрытия в непогоду – тогда затяжная, хмурая осень неожиданно сменилась зимой, с жестокими морозами, серым, облачным небом, и катком, в который она превратила все дороги области.
«Он просто не учел особенности дорожного покрытия в непогоду, - молодой «гаишник» не знал, как успокоить тринадцатилетнюю девчушку, и ее мать, заставших отцовскую «шестерку» грудой металлолома, который спасатели  разрезали, чтобы вытащить тело ее отца.
- Ну а ты, Лен? Расскажи, чем занимаешься, а главное, что ты хочешь от жизни? – Дядя Женя с интересом смотрел на нее.
- Ну, я не знаю, - замялась Лена, - раньше я мечтала поступить в театральное, а теперь…даже не знаю.
- Театральное, - подхватил дядя Женя, - ну вот и славно. Мечтаешь о карьере артистки?
- Актрисы, - смущенно пояснила Лена, - то есть мечтала, потому что теперь я замужем и все такое, к тому же у нашего театрального нет перспектив, кроме как до старости играть Джульетту, на сцене местного клуба.
- Джульетту, - рассмеялся дядя Женя. Лена смущенно улыбнулась. Дядя Женя хохотал так заразительно, что и мама Лены, не сдержавшись, засмеялась, уронив на пол тарелку с салатом.
- Престарелая Джульетта, только представьте, - он скорчил смешную гримасу, и захохотал еще громче и заразительнее. Тут уже не выдержала Лена и тоже покатилась со смеху.
- А каков тогда Ромео, - он едва усидел на стуле от очередного приступа хохота.
- Нет, серьезно, ничего смешнее не слышал за последнее время, - проговорил он успокоившись.
- Ну, что, я думаю, у тебя все получится. По приезде я поговорю с одним своим приятелем, во МХАТе, он тебя посмотрит, и я уверен, обнаружит талант. Потом поступишь в ГИТИС, с жильем я тебе помогу, без проблем. Только вот как быть с твоим мужем, - он озабоченно почесал висок. Ну, да ничего, что нибудь придумаем. Уверен, что и для него смогу найти подходящее место. Есть у него образование?
- Политехнический университет. Лена не верила своим ушам.
- Высшее, что ли? Прекрасно, устрою его к себе, главным менеджером, подучится немного придется, но зато карьерный рост обеспечен. Ну, что скажешь? – Дядя Женя хлебнул кофе из кружки.
Лена слушала его, и ей все это казалось сном, сном, который на глазах становился явью. Из уст этого человека в дорогом костюме, который так запросто, в разговоре обрисовал ее мечту, даже то, о чем она даже не могла мечтать.
- Так, когда приезжает твой муж?
- Через месяц, - ответила Лена и спросила, все еще не веря:
- А вы серьезно…. То есть, я хочу сказать – вы не шутите, потому что если это шутка, то несмешная, и я и моя мама…, - голос ее задрожал, и она заплакала. Боже, - всхлипывала она.
- Какие же тут шутки, милая. Если хочешь, завтра поедешь с нами, квартира у меня есть свободная. Однокомнатная, правда, ну ничего, начнешь зарабатывать, купишь другую, побольше. А пока, когда приедет твой супруг, потеснитесь, что ж поделать, - дядя Женя посмотрел на них: Лена всхлипывала, Татьяна Александровна смотрела на него так, как будто он говорил на языке, которого она не понимала.
- Да что это с вами! Я что-то не то сказал? Ну же, в чем дело? Что я такого сказал?
Лена посмотрела на него и улыбнулась.
- Мам?
- Что? – она не могла поверить в происходящее.
- Отпускаешь?
- Конечно, доченька моя, - она бросилась обнимать дочь, обе плакали.
Дядя Женя смотрел на них, улыбаясь. Ему вдруг стало горько во рту, но не из за крепкого кофе. Он не мог простить себе того, что не приехал раньше. Он свято хранил память о брате, безвременно ушедшем, но тогда, будучи прыщавым очкариком, он любил эту женщину, у которой родилась такая прекрасная дочь. И теперь он почувствовал, что делает самое честное и достойное дело в своей жизни, мысленно называя Лену своей дочерью.
Было далеко за полночь, когда все улеглись спать. Лена легла вместе с Катей, которая во сне сосала палец – привычка, которая была в детстве у самой Лены, и от которой она избавилась лишь, когда ей исполнилось двенадцать. За окном ярко светила луна, ее свет, пробившись сквозь голые ветви тополей, бросал на стены причудливые тени, и Лена никак не могла заснуть. Она уже слышала аплодисменты в ее честь. Она была полна надежд, перспектива стать актрисой и жить в Москве, не призрачная, а вполне реальная, наполняла ее сердце радостью, от которой ей хотелось прыгать и целовать всех без исключения, ведь сбывалась ее мечта. И все же к ее радости примешивалась грусть – она скучала по Жене, и романтизм происходящего, смешение радости и грусти опьяняли ее и вызывали слезы одновременно.
«Ну, да ничего, - думала она, - как приеду в Москву, напишу ему, обязательно напишу».
*   *   *
…Несколько месяцев спустя…
Женя был весь в поту; он посыпался так, как будто ему приходилось выбираться из этого сна, словно со дна зловонного, дышащего злом, болота. Он застонал, затем напрягся так, что жилы на его шее обрели форму тугих канатов. Из его горла рвался протяжный, полный страдания, вопль: Не-е-ет! – закричал он, и проснулся от звука собственного голоса, проснулся в комнате с белыми стенами, где возле стены располагался ряд кроватей.
- Ну, ну, успокойся, брат, салаг разбудишь, - успокаивал его Матвеев, сидящий рядом с его кроватью, на табурете.
- Ф-ф-у, черт, - выругался Женя, все еще находясь под впечатлением  увиденного во сне, и не вполне понимая, где он и что с ним.
- Санчасть, помнишь, - напомнил Матвей, и добавил:
- Что хочешь, говори, Евген, но тебе надо завязывать с армией, вот, хоть режь, правду говорю.
- Что? – прохрипел он, - где я? Что ты здесь делаешь?
- У тебя «Чеченский синдром» - так назвал твое недомогание какой то прыщавый доктор из госпиталя, который осматривал тебя в первый раз после того, как, вернувшись из отпуска, ты разбудил среди ночи всю казарму своим криком. Ей-богу, даже я в штаны наложил.
- Что? – переспросил Женя.
- Что ты все заладил, что, да что. Ей-богу, мне начинает казаться, что ты и впрямь того. Но, зная тебя, я так не скажу, у кого как, но у тебя нервы что надо. Я ж тебе говорю – «чеченский синдром». Это, знаешь ли, такая штука, - пояснял Матвей, которому, по всей видимости, нравилось это словосочетание, и он искренне жалел, что сам не болеет этим, - такая фигня, когда…Он не договорил, потому что его прервал спокойный, мелодичный голос:
- Сержант Матвеев, я прошу вас выйти из палаты. Сержант Сычев – оденьтесь – и ко мне в кабинет.
- Я буду ждать в коридоре, - шепнул Матвей.
Женя, наскоро набросив пижаму поверх нательного белья, проследовал за белым халатом. В кабинете доктора было чисто, и как-то по-домашнему, уютно. На окнах висели замысловатые шторы вишневого цвета, из тех, как почему-то подумал Женя, что не вешают в казенных кабинетах. У окна стоял письменный стол того же цвета, что и шторы, на нем стояли фотографии в рамках, компьютер и пепельница с дымящейся сигаретой марки Chesterfield, пачка лежала тут же, полупустая. Кабинет этот мало походил на кабинет начальника медицинской службы полка, кем являлся человек в белом халате. Он сел в кожаное кресло, взял забытую сигарету в пепельнице, глубоко затянулся, выпустив сизое облако дыма, и жестом пригласил Евгения сесть. Тот послушно опустился в кресло рядом.
- Курите? – человек протянул пачку.
- Спасибо. – Женя с удовольствием закурил.
- Итак, начнем. – Человек в белом халате сложил ладони вместе. – Вам опять снились кошмары?
- Мне? С чего вы взяли?
- Перестаньте, Сычев, - в голосе доктора послышался металлический звон. -  Я разговариваю с без пяти минут офицером спецназа внутренних войск, ваше назначение командование уже утвердило, однако меня беспокоит состояние вашего психического здоровья. Так как я являюсь по совместительству полковым психиатром, то в случае обнаружения мною каких-то отклонений в вашем психическом здоровье, вы не получите эту должность, должность инструктора по огневой подготовке отряда специального назначения. Вам все ясно?
- Но я в порядке, - возразил тот, опустив глаза. У него не было сил выдерживать этот спокойный взгляд голубых глаз, которые сверлили насквозь, как ему казалось, саму его сущность.
- Расскажите, что вас мучает во сне. Ну же, будьте со мной откровенны, и я постараюсь помочь вам. Чечня? Вам снится Чечня?
- Нет. На этот раз нет.
- Тогда что же? Поверьте, то, что вы мне расскажете, не уйдет дальше этого кабинета. Конечно, человеческую память вылечить невозможно, но я смогу помочь вам ощущать воспоминания менее остро. Расскажите мне все о вашем сне, все, что вспомните.
- Я, - начал Женя, - я видел во сне своего брата, Диму, - у него вдруг пересохло горло, и он закашлял. Доктор протянул ему стакан воды.
- Продолжайте, - сказал он. Женя хлебнул желтоватой воды из графина.
- Мне снился эпизод из моего детства, когда мы с братом играли возле гаражей. Я увлекся игрой с маленькой моделью вертолета, и не заметил, как потерял младшего брата из виду. Я пошел его искать, и вдруг услышал его крик, он кричал где-то за углом гаража. Я выбежал за угол, сердце у меня в груди колотилось как сумасшедшее.
- Что же было дальше, - доктор выдержал паузу, прежде чем спросить.
- Я увидел двух мальчиков, моего возраста, или чуть старше. Они избивали моего семилетнего братишку, пытались забрать у него детский велосипед, который мама подарила ему на день рождения, за несколько дней до этого.
- Что же вы сделали?
- Я побежал к ним что есть силы, и закричал, чтобы они оставили его в покое. И вот тут-то было самое ужасное.
- Что? – Спросил доктор. Говорите, вы можете мне доверять.
- Один из обидчиков повернулся ко мне, тот, что бил моего брата ногами в лицо. И я узнал в нем самого себя, каким я был в том возрасте. Самое ужасное то, что я временами как будто видел его глазами, видел, как я бью его ногой в лицо, видел, как он зажмуривается, когда я попадаю ему ногой в нос, вижу, как у него из носа течет кровь и чувствую, что мне это нравится, - его голос задрожал, но, справившись с собой, он продолжил:
- В то же время я как будто смотрел со стороны, и хотел убить, да, я жаждал убить их всех, за то, что они делали, но не мог пошевелиться, мне только оставалось стоять и смотреть, а мой брат умоляет меня о помощи.
Женя закончил рассказ. Его лоб вспотел, на глазах показались слезы, которые он безуспешно пытался скрыть от врача. Тот озабоченно смотрел на него:
- А вы сами никогда не били своего брата? Постарайтесь вспомнить, это может быть что угодно, наказание за какой нибудь проступок, или самый обыкновенный подзатыльник, или же случай, где вы не смогли, а может быть не захотели защитить своего брата, когда он нуждался в вас. Не торопитесь, вспомните хорошенько. Может, вы до сих пор испытываете чувство вины перед ним или перед своей матерью, за то, что когда-то не помогли ему, допустили, чтобы он пострадал. Это и может стать результатом того, что с вами происходит.
- Да, я не спросил, вы впервые видите этот сон?
- Да, впервые.
- Ну что, на мой взгляд, здесь нет ничего страшного. Походите ко мне на консультации, дважды в месяц, и обязательно сообщите, если кошмар повторится. - Несколько месяцев воздержитесь от операций, где необходимо применение оружия, - он что-то черкнул в медкарте Сычева, и, закрыв ее, протянул руку, - ну, поздравляю вас с назначением, лейтенант, загляните ко мне на следующей неделе. - Всего хорошего. Да, и пригласите Матвеева ко мне.
- Есть, - ответил Женя и вышел за дверь.
Глава третья       
…У него никогда не было много друзей. Все, что ему было нужно, было в нем самом, его, собственный мир, мир со своими правилами, в котором он был королем. Он рос мечтателем, как говорила его мама. Дима очень любил гулять в лесу, порой до самой темноты слушая, о чем шепчутся сосны. В конце мая, когда начинались каникулы, он вставал в шесть утра, и, взяв с собой удочку, он шел на реку. Дорога проходила через лесные поляны, где он любил бродить, и окрестности которых знал, как свои пять пальцев. Он вдыхал утренний туман, что стелился под ногами прохладным, влажным одеялом; изредка останавливаясь, он подолгу замирал на месте, слушая, как начинает просыпаться природа. В такие моменты он был счастлив, потому что тогда в его душе рождались ноты -  еще совсем трепетные, как пламя свечи, чтобы потом, когда никого не будет дома, вылиться в мелодии, заставлявшие его забывать обо всем. Его пальцы мягко касались клавиш рояля. Его глаза были закрыты – для него вокруг не существовало никого. Вместе с музыкой, он то падал на дно бездны, то, словно на гребне волны, возвышался над ней. Это было то, как волнение океана, то, как полет птицы над осенними лесами. И это было для него необходимо, как воздух – он не мог жить без этого. Однажды, когда ему едва исполнилось тринадцать – это был очень худой мальчишка, который уже пристрастился к сигаретам, с яркими, голубыми глазами, которые, казалось, светились мягким сиянием, как будто этот свет исходит изнутри -  он встретил в лесу девочку, которая была старше его на класс. Ее звали Олей, она с классом отправилась в «поход». С ней было много мальчишек и девчонок, многих из которых Дима знал. Когда на небе зажглись звезды, на поляне горел костер, стояла палатка, звучали песни под гитару. Дима сидел у костра, она сидела напротив. Их глаза встретились, она кокетливо улыбнулась, впервые разбив ему сердце. А потом, когда все уже спали, когда небо на горизонте светлело утреннею бирюзой, он робко поцеловал ее, чуть не умерев – так это было приятно. С тех пор они не расставались. Она была старше Димы на два года, да и ростом была повыше его. Но это их не смущало, они не обращали внимания на издевки в школе. Домой из школы они уходили вместе – если у Димы было больше уроков, чем у нее, Дима сбегал с последних, если у нее – она уходила с уроков. Днем она слушала, как играет Дима, ей это очень нравилось. Особенно, говорила она, когда за окном идет дождь и в квартире гаснет свет, что тогда случалось частенько. Вечером они вдвоем допоздна гуляли по лесу – у них даже было свое, секретное место встречи – небольшая полянка, спрятавшаяся в сосново-березовых зарослях. Они рассказывали друг другу истории о сказочных принцах, ведьмах, колдунах – их увлекало все необычное. А когда темнело, они убегали домой, шутя, и пугая друг друга. Он провожал ее до дома, они неуклюже целовались в подъезде, и он шел домой, испытывая невыразимое и непонятное томление в груди. Он ложился спать с ее именем на губах. Это было сказкой, воплотившейся в реальности. Он так любил ее, как могут любить друг друга только дети – без греха, ничего не требуя взамен. Однако однажды она не пришла в их тайное место встречи. Дима с ума сходил, пытаясь найти объяснение этому – ведь такого раньше не случалось. Он ждал ее на поляне около двух часов, как всегда разведя костер – он всегда разводил костер, пока ждал ее – ведь он всегда приходил первым – что ж поделать, девчонки всегда опаздывают, - думал он. Но в тот раз она так и не пришла. Когда на землю опустились сумерки, он ушел. Костер еще маячил ярким огоньком позади, когда он выходил из леса на шоссе, затем, задрожав на ветру, огонек погас, угольки его еще продолжали излучать слабый свет, подернувшись тоненькой пленкой пепла, которую нещадно срывал ветер, потом и они погасли, и, как оказалось, навсегда. Дима не спал всю ночь, у него поднялась высокая температура. Мама хлопотала возле него полночи. На следующий день Дима стоял у школы за полчаса до того, как к ней потянулись первые ученики. Вот уже и полдевятого, а ее все нет. Он, собравшись с духом, пошел не в класс, как того требовала учительница, а к ней домой. Поднявшись на второй этаж двухэтажного, деревянного дома, где она жила с родителями, он, набравшись смелости, постучал в дверь. Никто не открыл. Он постучал еще. Вдруг открылась дверь квартиры рядом, из проема высунулась голова старухи-соседки, которая заворчала, глядя на мальчика птичьими глазами:
- И ходят, и ходят, с раннего утра, до самой ночи. А что ходят, зачем ходят? Все подъезды заплевали, закурили. Вон сколько окурков каждый день выгребаю, милиции на вас нету, паразиты проклятые! Что пришел, что тебе здесь надо? В школе надо быть, ан нет, ходят по подъездам, курят, да на пол плюют, а я потом мою за вами, паразиты, милиции на вас нету! Что пришел, нету здесь никого. Уехали они вчера, переезжали целый день, вон – весь пол в грязи! Жили здесь, хоть бы раз пол помыли! Все я одна, убираю здесь за вами, паразиты! Ну, что встал, говорят тебе, нет здесь никого! Была б я твоей матерью, ух, показала бы тебе! Забыл бы, что такое по подъездам ходить!
Дима не слышал, что она говорила, он все смотрел на дверь, обитую рваненьким дерматином. Пол, казалось, уходил из-под его ног. В горле образовался комок, слезы выступили из глаз. Он смотрел то на дверь, за которой жила его любимая, и которой здесь больше нет, то на старуху, которая разевала беззубый рот, как в немом кино, то на пол перед собой. И вдруг, на полу он увидел аккуратно свернутый клочок бумаги. Он схватил его, как раз увернувшись от веника, которым старуха хотела выпроводить его, и бросился бежать вниз по скрипучей деревянной лестнице, вслед ему летели проклятия старухи. Он на ходу развернул клочок бумаги, обрадовался, увидев ЕЕ почерк. Содержание этой записки он помнил до сих пор:
«Димочка, - на мятой бумаге ровными рядами стояли буквы, написанные изящным, но грубовато-детским почерком,- мои родители переезжают. Я не знаю, куда, они почему-то мне не говорят. Я хотела убежать, но меня отдали этой противной бабе Гале, которая не сводит с меня глаз. Я не знаю, как передать тебе эту записку, уроню ее на пол, перед дверью, хотя баба Галя встает очень рано, и наверняка уберет ее, но мне ничего больше не остается. Я так люблю тебя, мой миленький, я бы тысячу раз написала это – люблю, люблю, люблю. Это написано в моем сердце, ты написал это своей музыкой. Я клянусь, что где бы я ни была, как бы далеко не была от тебя, я найду тебя, чего бы мне этого не стоило. Я никогда не забуду тебя, мой маленький пианист, не забуду лесную поляну, где ты поцеловал меня, не забуду твою музыку, твои любящие глаза, утренние звезды над нашими головами, летние вечера, которые мы проводили вместе. Я всегда буду любить тебя. Прощай».
Дима стоял у подъезда и плакал. Он не мог объяснить себе, почему все так получилось. Он только знал, что так не будет любить никого больше и никогда, и что его никто так не полюбит, как она. Ведь она знала его душу. Ей он открыл все то, что не открыл бы больше никому, и она полюбила это. Он плакал, и слезы его падали на записку, размывая чернила. Он аккуратно сложил ее и положил в карман, возле сердца, а придя домой, спрятал ее под крышку рояля, где она лежала до сих пор. И теперь, спустя пять лет, он держал ее в руках – бумага чуть пожелтела, чернила выцвели, став почти бирюзового оттенка. За прошедшие пять лет о ней ничего не было слышно. Он знал только, что Оля Макарова с родителями сели на поезд Новосибирск – Москва, двадцать девятого сентября, 1990 года. И все. Все его поиски не приносили результата. Он обзвонил всех по фамилии Макаровы, но не мог найти ее. Его однажды даже приняли за маньяка, угрожали вызвать милицию. После этого он прекратил поиски, а сейчас, спустя пять лет, это даже вызывало у него улыбку. «Даже хорошо, что так все кончилось», - думал он, - «неизвестно, чем бы закончились наши отношения, если бы она не исчезла. Быть может, расстались бы уже – она бы меня разлюбила, или я – ее, неважно. Все равно – было бы уже не то. А так – я ее никогда не забуду». Его размышления прервала мать:
- Дим, я ходила в магазин, и вот что я нашла в почтовом ящике, - она положила почтовый конверт на рояль.
Дима развернул конверт, наскоро пробежал глазами его содержимое.
- Ну, доигрался! Не захотел идти учиться, как все нормальные люди, так вот теперь в армию пойдешь!
Дима посмотрел на нее.
- Мам, ведь я уже говорил тебе, что не мое это – учеба в милицейском училище, - он старался отвечать спокойно, хотя разговор этот повторялся уже, кажется, не один десяток раз.
- Так ведь многие другие учатся! – возражала она.
- Это призвание, мам. У меня другое.
- Другое, другое! Брось ты эти глупости, последний раз говорю, слышишь! Я поговорю с военным комиссаром, и ты получишь отсрочку, но только в том случае, если ты будешь поступать туда, куда скажет дядя Саша! Сынок, - смягчилась она, - ну ты же знаешь, у нас нет денег, чтобы дать тебе другое образование.
- Я знаю, мам, - холодно сказал он. В последнее время у них не ладилось.
- Ну, так мы договорились?
- Прости мам, у меня в жизни другая дорога, - ответил он, надев куртку.
- Куда ты?
- Пойду, прогуляюсь.
- Мы еще не договорили.
- Мне кажется, я давно уже все сказал, - Дима вышел в подъезд.
- Да откуда тебе знать, какая у тебя дорога!
- Вот и узнаю.
- Ты нарочно меня злишь?
- Перестань, нас слушает весь подъезд.
- Ну и пусть слушают, пусть знают, что у меня сын  - идиот!
- Спасибо. – Хлопнула дверь.
- Боже, - Маргарита Николаевна закрыла дверь и оперлась на нее. На ее глазах показались слезы.
- Делаешь, как лучше, а в ответ получаешь..., - она заплакала, плечи ее задрожали. «Всю жизнь растишь, воспитываешь, всю себя отдаешь, и вот – кто-то хочет их забрать у тебя, не спросив даже. По телевизору-то вон какая жуть идет! За Женьку то нечего волноваться, да и то иногда заснуть не могу, телевизор боюсь включать, а теперь и младшего», - она подняла с пола конверт, посмотрела на дату, отпечатанную равнодушно черным – двадцать третьего апреля.
«Через две недели, Боже, как скоро».
Дима шел по улице, и думал, что делать дальше. Дилемма – идти в армию, или в милицейское училище, по сути, для него была одним и тем же, но, выбрав училище, у него будет отсрочка до осени, а там – кто знает, что может произойти, может, от Лены весточка придет, обещала ведь работу присмотреть, - думал он. Хотя с другой стороны, он должен будет обещать матери поступать в училище.
«Нет, - сказал он сам себе, - я не буду больше морочить ей голову. Армия, так армия».

Маргарита Николаевна сняла трубку, набрала номер. Несколько секунд она слушала длинные гудки, затем ответил женский голос:
- Алло?
- Таня, привет, - Маргарита Николаевна вытерла слезы носовым платком.
- Рита, что случилось?
- Да так, ничего… - она выдержала паузу.
- Димку в армию забирают.
- Что? Когда?
- Через две недели, - вздохнула она.
- Послушай, Рита, я, конечно, тебя понимаю, но, помню, когда Женьку забирали, ты не особо так волновалась, ты прости, если что не так говорю.
- Да, Женька – это другое. Я за него всегда спокойна была, да и старше он Димки намного. А Димка – не могу объяснить, но неспокойно мне, Таня. Ведь он – слабый он какой-то, не готов он еще.
- Успокойся, Рита. Все будет хорошо. Вспомни – раньше все в восемнадцать уходили, и ничего. Все мы за детей всегда волнуемся, вот и я из за Ленки ночами не сплю – как она там. Хоть и знаю, что все хорошо, все равно волнуюсь – шутка ли, Москва, сколько там всяких подонков по ночам промышляет.
- Прости, я про Лену-то и не спросила даже. Как она там?
- Все хорошо, поступила во МХАТ, говорит, скоро роль дадут в каком-то спектакле. Так, говорит, заматываюсь, что еле до подушки доползаю – учеба по пять часов, да репетиции еще вечером. Тут звонил ее дядя – говорит, преподаватели от нее без ума. Не ленится, говорят, работает, что называется, до седьмого пота. В общем, говорят, что из нее выйдет толк. Видит Бог, как я этого хочу.
- Я очень рада за тебя.
- Я-то ладно. Ты-то как, бедняжка.
- Нормально. Переживем.
- А что Женька? Звонит?
- Звонил на той неделе. Говорит, что приехать, пока не получается. По Лене твоей скучает сильно.
- Да и она по нему.
- Все когда звонит, сначала про него спрашивает, звонил ли, почему не приезжает, а потом уже со мной здоровается. Говорит, что ему там работу нашла.
- Да и я тоже думаю, зачем ему этот контракт сдался? Отслужил бы, да приехал к Лене. Хоть зарабатывал бы, хоть они жили бы по-человечески. Все обещает – вот, мол, через пару недель. Надеюсь, хоть на проводины к брату приедет, поди, не одна останусь все-таки. Ну ладно, Тань, пока, заходи хоть в гости.
- Зайду, завтра. А ты успокойся, гони от себя плохие мысли.
- Ладно. Пока.
- До завтра.
Маргарита Николаевна повесила трубку. Включила телевизор – показывали какое-то шоу. Разговор немного успокоил ее, хотя в глубине ее души материнский инстинкт говорил ей, что нельзя позволить, чтобы Дима ушел в армию.
«Ну, да ладно, - думала она. Завтра схожу к комиссару, может, он подскажет». С этой мыслью она задремала, и ей приснился сон, в котором она потеряла своих детей в лесу, и долго искала их, пока не заблудилась сама. Ее разбудил звонок в дверь. Она открыла. На пороге стоял Дима. Он был в стельку пьян.
- Мама,- пробормотал он.
- С каких это пор ты начал пить?
- А что, я уже взрослый, - Дима икнул. Одна штанина его была в грязи, было видно, что он  несколько раз упал, прежде чем добрался домой.
- Взрослый! Ты посмотри на себя! Свинья ты, а не взрослый! – мать начала раздевать его прямо на пороге, потому что Дима не мог снять с себя ботинки.
- Ну, не ругайся, мам. Я просто расстроился, после нашего с тобой разговора…
- И не нашел ничего лучше, чем напиться, да? Сынок, так проблемы не решаются. Наоборот, их становится  больше. Вот так, - она сняла с него грязные брюки.
- Иди, умойся, и ложись спать, завтра поговорим.
- Хорошо, - согласился он, и вдруг добавил:
- Мам?
- Ну, что еще?
- Я тебя люблю… Очень… Дима, шатаясь, стоял в прихожей.
- Я тебя тоже. Спокойной ночи, - она помогла ему добраться до кровати.
…На следующий день, около десяти утра, Маргарита Николаевна сидела в кабинете военного комиссара города Н.. Валерий Александрович Иванов, с сочувствием глядя на женщину, объяснял ей:
- Поймите, Маргарита Николаевна, ну не могу я ему дать отсрочку до осени! У меня итак недобор нынче – восемнадцать человек не хватает, придется из учебных заведений отбирать. – Маргарита Николаевна смотрела перед собой невидящим взглядом.
- Ну, хорошо. До осени – не могу, но до июня, скажем так, получится. Из призыва он уедет последним. Это все, что я могу сделать для вас, Маргарита Николаевна. Да не переживайте вы так – старший у вас – орел! Младший – уверен, не подкачает. Могу обещать вам, что ни в какую Чечню он не попадет, обещаю вам. Ну, все, успокоились?
- Спасибо вам, Валерий Александрович, - Маргарита встала, подполковник галантно накинул на ее плечи плащ.
- Не за что, дорогая моя. Старшему от меня – большой привет!
- До свидания.
- Всего доброго, дорогая моя. Подполковник смотрел на дверь, закрывшуюся после нее. На этой неделе – около двадцати матерей приходили просить за своих сыновей. Да, за последний год прибавилось седых волос, - думал он, - вспоминая о недавнем визите к нему матери погибшего в Чечне мальчишки – она была не в себе, кричала, плакала, держа в руках его фотографию, называла его убийцей.
«Убийца? Я?- подумал он тогда. – Нет, - тут же отвечал он сам себе. Не я ведь отправляю их на смерть, а командиры частей, где они служат. Да, - вдруг посетила его мысль, - а ты собираешь для них души». Он тогда до самого вечера просидел в кабинете, и здорово напился, а потом, украдкой, словно вор, прячась от прохожих, добрался домой. В ту ночь его посетил кошмар, в котором он выходит из здания военного комиссариата, а у крыльца его ждут множество женщин, с фиолетовыми тенями под глазами, все в черных одеждах, они держали перед собой фотографии убитых сыновей:
- Убийца! – закричала вдруг одна из них. Убийца!! – подхватили остальные.   
- Сволочь!! Верни нам наших детей!!!
Он проснулся с рвущимся из легких криком. Пошел на кухню, вынул из холодильника бутылку водки, с которой последнее время не расставался.
- Убийца, - эхо кошмара долетело до его сознания, но полстакана водки заглушили его.
- Не я, только не я, - шептали его губы.
… Бесконечные дожди сменились адской жарой. Наступил июнь – такого жаркого лета не могли припомнить даже старожилы – колодцы высыхали за одну неделю – с середины мая, до середины июня небеса не пролили ни капли дождя.
Дима замкнулся в себе, он редко куда выходил, и целыми днями сидел, закрывшись, у себя в комнате, размышляя о будущем.
- Взял бы машину брата, съездил бы на озеро, искупался бы. Да и я б с тобой поехала, сынок, - мать пыталась хоть как-то заинтересовать его.
Дима молчал.
- Почему ты со мной не разговариваешь! – ее голос срывался на плачь, - ну я-то тебе что сделала, сын, за что ты так мучаешь меня!
Тут ему самому захотелось заплакать, обнять ее, прижать к груди, сказать, что все в порядке – но он не мог – словно стена выросла между ними.
…Настал день призыва. Солнце жгло так, что казалось, плавится кирпич. В квартире было нечем дышать, несмотря на выставленные оконные рамы. Проводины решено было не делать – сам Дима настоял на этом, поэтому приехали лишь дядя Саша с женой и бабушка. Они привезли с собой водку, минеральную воду и немного фруктов; мама сделала салаты. До отправления поезда оставалось пять часов. Дима лежал в ванной с теплой водой – из крана холодной воды бежала теплая – видимо, трубы раскалялись от солнца – и думал, что же делать дальше. Он не хотел идти в армию, но в то же время, не хотел, чтобы все думали – вот старший – настоящий мужчина, а младший – слабак. Он взял полотенце, вытерся, и вышел из ванны, сухо поздоровавшись с гостями, прошел в свою комнату, закрыв за собой дверь.
- Видишь, - всхлипнула Маргарита Николаевна, - он уже два месяца так себя ведет.
- Ничего, - говорил дядя Саша, попыхивая трубкой, и вытирая пот со лба носовым платком, - оклемается, вот увидишь, все будет в порядке.
- Не знаю, - с сомнением сказала она. Я не узнаю своего сына. В его взгляде появилась какая-то обреченность, он уже два месяца не выходит из дома, а самое главное, он теперь не прикасается к своему роялю. Если б я что нибудь могла сделать, чтобы он не пошел в армию, видит Бог, сделала бы.
- И не надо. И зря. В конце концов, он мужчина, и должен отслужить, правильно я говорю? – Тетя Оля, как обезьянка, согласно, в знак солидарности кивнула головой.
Дима посмотрел на свой рояль, осиротело стоящий у стены. Взял тряпку, аккуратно стер с него пыль, провел, чуть касаясь, пальцами по клавишам.
- Я уезжаю, - сказал он. Внутри рояля что-то жалобно раздалось, словно он придавил клавишу «ля».
- Нас разлучают с тобой, друг. Он погладил рукой крышку. Рояль молчал.
- Ну что ж…. Давай в последний раз. – Он сел на стул, придвинув его поближе. Его пальцы коснулись клавиш слоновой кости. Зазвучала «Лунная соната». Дима закрыл глаза. И музыка полетела, полетела в месте с ним, в мыслях, прочь из окон «хрущевки», она коснулась слуха каких-то мужчин, игравших в карты, матерясь на жару, и пьющих теплое пиво – они подняли головы вверх, и каждый из них вдруг подумал о чем-то хорошем, что случалось когда-то в их жизни, вызвав у них мечтательно грустную улыбку, вспорхнув, она полетела выше, дальше, к небесам, где светило яростное солнце, она полетела над лесом, где когда-то один мальчик повстречал свою любовь, над поляной, где он впервые поцеловал ее, где потом ждал ее, но она не пришла. Для музыки не существует  границ. И она полетела дальше, к югу, где, уже едва слышная, коснулась молодого человека в военной форме, и он снял телефонную трубку автомата….
Сквозь закрытую дверь мама Димы и гости слушали, как он играет, затаив дыхание. Едва он закончил, дядя Саша произнес:
- Да, клянусь, никогда не слышал ничего подобного, да и звук у этого инструмента какой-то особенный, что ли?
Вдруг раздался телефонный звонок. Мама сняла трубку:
- Женька, ты? Не представляешь, как я рада, что ты позвонил, а то я до тебя уже два месяца дозвониться пытаюсь. Как у тебя дела?
- Нормально, - хмуро ответил Женя.
- А у нас сегодня твой брат в армию идет.
- Что? Сегодня? А куда, в какую часть, уже известно?
- Нет, пока нет. Передам ему трубку, поговори хоть с ним, приободри, а то сам на себя не похож последнее время.
- Алло, - Дима взял трубку.
- Здорово, брат, тебя уже и по голосу не узнать, повзрослел.
- Ага.
- Ну, ты не расстраивайся сильно, помни, что матери тяжело, а в армии тоже люди живут. Ты вот что, как приедешь к месту службы, позвони домой, или напиши, как ты и где ты, потому что ко мне письма очень долго идут, а я потом домой позвоню и узнаю.
- Ладно.
- Ну, не раскисай ты! Главное, как приедешь, не поддавайся на провокации старослужащих, будь как все, все прыгают, и ты прыгай, ни в коем случае не заостряй на себе внимание, понял? Ну, а я как смогу, приеду, навещу тебя. Прости, что приехать не получилось, посмотреть на тебя, но тут не моя вина, не отпускают. Ну, давай, брат держись, чтобы ни было. Обнимаю тебя. Черт, карта кончается, ну давай, счастливо, маме скажи, что я завтра позвоню.
- Хорошо. – Дима повесил трубку и взглянул в окно – все жители двора – от мала до велика, отправлялись на реку. Он подумал, что неплохо бы сейчас, забыв обо всем, окунуться в прохладную воду, чувствуя, как перехватывает дыхание – но, отныне он себе не хозяин. Он посмотрел на настенные часы, висевшие на стене – это были настоящие часы с кукушкой, которые достались его матери еще от бабушки – они показывали полдень. Три часа... Осталось три часа.
- Ну, что все такие кислые? – с притворной веселостью спросил он, - давайте за стол!
- Так держать, сынок, - одобрительно сказал дядя Саша, которому не терпелось промочить горло. Мама молча смотрела на сына, украдкой утерев слезу. Достали водку из морозилки. Разлили в стопки, тут же запотевшие от холода. Дядя Саша, который все время потел, удовлетворенно крякнул. Чокнулись.
- Тост! За настоящих мужчин! – дядя Саша, не дождавшись одобрения, залпом опрокинул стопку с вожделенным напитком. Дима выпил вслед за ним, поперхнулся, но тут же налил по второй – все равно, лишь бы напиться. Чувство нереальности происходящего вдруг охватило его. Ему вдруг показалось, что все это чья-то глупая шутка, и что этот кто-то вот-вот войдет в комнату, и, засмеявшись, похлопает его по плечу, присоединится к столу. Но никто не входил. Шутка затянулась…
… Как во сне он смотрел сквозь пыльное вагонное стекло на мать, которая, плача, махала ему сквозь толпу. Дядя Саша, порядком набравшись, поднял руку в приветственном жесте. Тетя Оля тоже плакала, обнявшись с матерью. Он ощутил толчок, лица начали медленно плыть мимо, крики толпы стали сильнее. Дима все смотрел на маму, которая пробиралась сквозь толпу, крича ему что-то, он не мог разобрать, что именно. Несмотря на обилие выпитого, Дима был трезв, как стеклышко – коварная жидкость на сей раз, почему-то не произвела должного эффекта. Он почувствовал, что внутри него что-то поднимается, готовое вот-вот взорваться, и тогда он заплачет, как девчонка. Он вдруг с ужасом понял, неизвестно почему, что больше никогда не вернется назад, и ощущение это раздавило его, он в отчаянии опустился на вагонную скамью, ему вдруг стало все равно, что с ним будет. В окнах домов, которые проплывали за окном, отражалось треснувшее солнце, там, за мостом, купались в реке его сверстники, поступившие в техникум или откупившиеся от армии – давно не было секретом, что это можно сделать. Он почувствовал себя обманутым, одиноким, сломленным.
Поезд набрал скорость и вскоре городок скрылся за холмом, уступив место лесным зарослям…
Глава четвертая.
Лена  стояла у окна своей квартиры, на Рублевском шоссе, и с девятого этажа смотрела на огни города, который мечтала покорить. Она думала о  телефонном разговоре с Женей, который состоялся  три месяца назад.
«А что он о себе возомнил, – размышляла она, разглядывая огни машин, нескончаемым потоком снующих туда-сюда, - думал, что я, как дура, буду ждать его всю жизнь, молясь на его фотографию? Черта с два!» Но что-то не давало ей покоя. Во время разговора по телефону Женя не проронил ни слова. Ее слова, которые прожигали его душу, как ей казалось, летели в пустоту:
«Все, надоело, слышишь! Забудь обо мне, я не хочу тебя видеть! Всю жизнь я только и делаю, что бегаю за тобой, или жду тебя! Хватит! В моей жизни теперь нет места для тебя. И хоть я все еще люблю тебя, знаешь, что я сделаю? Я задушу в себе эту любовь, потому что мне мало телефонных звонков два раза в неделю – «я тебя люблю, я по тебе скучаю» - одно и то же два раза в неделю! Мне нужен муж! Ты не хочешь им быть – что ж, твое дело. В этом виноват ты сам. Прочь из моей жизни! Молчишь, тебе нечего сказать? Тогда прощай, забудь обо мне».
Лена закурила, опустившись в кресло – курить она начала совсем недавно, в своей нынешней, новой жизни, в которой она порвала со всеми, кого она знала – с матерью, с мужем – она практически сразу, по приезде, сняла обручальное кольцо, спрятав его в шкатулке, на антресолях – там, где покоилось ее прошлое – она уяснила, что замужество – плохое свойство для начинающей актрисы. Она порвала даже с дядей Женей, который привез ее сюда. В один из дней она приехала к нему на шикарной машине, с  молодым человеком, отдала ему около тысячи долларов, и ключи от однокомнатной «халупы», где ей приходилось жить до того, как ее первая роль в фильме не принесла ей оглушительный успех. С улыбкой она поблагодарила его за все, что он сделал для нее, и сказав, что более ни в чем не нуждается, села в машину, не дав ему вставить и слова.
Лена, затянувшись, погасила сигарету, все еще глядя в окно, когда чьи-то руки нежно обняли ее за шею:
- Почему ты не спишь, дорогая, - он зевнул.
- Не спится.
- Который час? – спросил он.
- Почти четыре, - встав с кресла, она пошла на кухню.
- Ты с ума сошла, у тебя в семь репетиция, а в девять съемки, ты что, забыла? Ну-ка, быстро спать, - он хлопнул ее по заду.
- Я же сказала, не спится.
- Ну, тогда свари кофе, и я охотно выслушаю то, что тебя беспокоит. Переживаешь из-за съемок?
- Да, наверное, - Лена налила сок из картонной коробки.
- Нашла о чем переживать. У меня все под контролем, ты же знаешь. Пусть этот мудило-режиссер только попробует к тебе придраться, вообще ни хрена не получит.
- Алик, давай оставим эту тему.
- Ну, хорошо, как скажешь, - обиделся тот, - я дождусь кофе?
- Сделай сам, или найми прислугу, - отпив из бокала, она вновь уселась в кожаное кресло, и, вновь закурив «Virginia Slim`s», выпустила тоненькую струю дыма.
- Сколько можно говорить, что тебе не идет сигарета.
- А мне плевать, - равнодушно произнесла она.
- Да что с тобой! – он грубо схватил ее за руку:
- Не забывай, дорогуша, что я вложил в тебя и вкладываю до сих пор, чертову кучу денег, и я их надеюсь вернуть, с процентами. Звездой себя почувствовала? – он взял ее за подбородок, посмотрел ей в глаза, - без меня ты – никто! Твой успех – всего лишь результат моих вложений. Сиди здесь, сколько хочешь, но чтобы утром – никаких красных глаз, и «я не выспалась», все ясно? Не забывай, что я могу найти себе другую «звезду», - он произнес слово звезда так, как будто это была рифма к другому слову, с похабным значением - это было сказано с плохо скрываемым презрением.
- Скотина, - сказала она.
- Я тебя тоже люблю, спокойной ночи.
…Он увидел ее во МХАТе, где подбирал девушек, на которых можно сделать деньги. Лена была одной из них – наивное, юное дарование, которое Алик Саранский сразу же разглядел. В школе-студии МХАТ она проучилась всего месяц, но, понаблюдав за ней, он понял, что в ней заложен огромный потенциал. Они познакомились. Она – провинциальная дурочка, и он – крупный кинопродюсер, акула шоу-бизнеса. Он был для нее полубогом – он знал ВСЕХ, и ВСЕ знали его. Почти сразу он забрал ее из театрального, и тут же предложил ее на главную роль фильма, продюсером которого являлся. Он не ошибся – фильм имел оглушительный успех, и о новой провинциальной золушке, в одночасье ставшей принцессой, заговорили все. Алик был очень доволен – ее слава – его деньги. Из однокомнатной квартиры дяди Жени, в Мытищах, он перевез ее к себе – в четырехкомнатную, недалеко от Рублевки. Квартира была пятизвездочным отелем – огромная кухня, гостиная, столовая, две спальни, ванна с джакузи, отделанная розовым мрамором, плюс новейшая бытовая техника – компьютер, подключенный к Интернету, домашний кинотеатр, стоивший кучу денег – от всего этого Лена была в восторге. Плюс горничная, которая стирала, мыла  убирала в квартире по выходным, когда они отправлялись в ресторан, боулинг, или в ночной клуб. Многие, встречая ее, просили автограф, и она с улыбкой расписывалась на галстуках, рубашках и в блокнотах. Вдобавок, после успеха фильма на московском кинофестивале, Алик подарил ей машину – небесно голубой Peugeot-307 – сам он ездил на новеньком BMW. Все это и тот романтический ореол, который окружал Саранского – у него были кое-какие связи даже в Голливуде – и сыграло свою роль – почувствовав себя рядом с ним сказочной принцессой, она влюбилась в тридцатилетнего, симпатичного холостяка, начисто позабыв о Жене. Более того, ей начало казаться, что вся ее прошлая жизнь – ничто иное, как дурной сон, и что она наконец-то проснулась, и зажила настоящей жизнью…. Она смотрела в окно. Тем временем, горизонт за окном все светлел. Огромный город просыпался, словно доисторический монстр, гасил огни, чтобы погрузиться в жаркий котел понедельника…
*    *    *
…Лето подходило к концу, но в Будденновске все еще стояла невыносимая жара. Женя с Матвеем пытались спастись от нее в летнем кафе, в парке, во дворе девятиэтажки, где Женя снимал квартиру. Хотя уже было около семи вечера, в воздухе кафе, напоенным перегаром и табачным дымом, было душно. Становилось ясно, что и ночь не принесет облегчения.
Друзья пили водку, вспоминая недавнюю, успешно проведенную, операцию СОБРа, в одном из чеченских сел. Старший лейтенант Сычев – они обмывали его новую звезду – блестяще проявил себя в роли снайпера, несколько дней ожидая, пока цель окажется в объективе прицела. Выдержка, которую он проявил, двое суток лежа, замаскировавшись, на крыше одного из частных домов, помогла ему уничтожить одного из одиозных  полевых командиров. За это он получил очередное звание и личную благодарность командующего федеральными силами, однако это его почему-то не радовало – он угрюмо рассматривал дно пивной кружки, где лежала позолоченная звездочка.
- Да, так дело не пойдет. Давай-ка – по водочке, а, Жека? А то от пива только в туалет бегаем, а толку – никакого. К тому же пивом звезды не обмывают – примета плохая. Что скажешь? – Матвей пытался развеселить друга. Женя кивнул головой.
- Все равно, - сказал он.
Матвей сбегал к продавщице – официантке, которая, восхищенно рассматривая его мускулатуру – благо тот был без кителя, только в штанах и зеленой, армейской майке – делала недвусмысленные предложения. Матвей, похотливо ей улыбнувшись, заказал  бутылку водки, и две порции шашлыка, вернулся за столик и обнял друга одной рукой:
- Да ладно Женька, хорош. Опять о своей жене думаешь?
Женя кивнул головой, он уже порядком надрался. В нем было трудно узнать того Женю, что почти год назад уехал из маленького уральского городка – сейчас это был мускулистый, загорелый почти до черноты, мужчина, с тяжелым, металлическим взглядом серых глаз, и с трехдневной щетиной, покрывавшей скулы – они праздновали подряд уже три дня.
- Она не достойна тебя, брат, вот что я тебе скажу, - Матвей был намного трезвей, хотя пил наравне с другом, - перестань ты думать о ней, она этого не достойна. Нашла себе какого-то расфуфыренного мудилу, сука. Эх, съездить бы туда, плюнуть бы ей в морду, да козлу этому «забор» поправить. Не жена она тебе больше, а ты до сих пор с кольцом не расстаешься, нормальных девок отпугиваешь. Расскажи лучше, как у твоего брата дела?
- Брат, - оживился Женя, - он у меня музыкант, представляешь? На рояле знаешь, как играет?
- Хотел бы с ним познакомиться, - Матвей допил пиво.
- А что, вот дадут отпуск, вместе и сгоняем – благо, недалеко отсюда - Матвей увидел, как официантка, улыбаясь, несет водку и две порции шашлыков, - а, вот и наша красавица с водочкой, - он толкнул локтем друга, - ну, смотри, чем тебе не баба, все при ней, а, самое главное, не прочь того…он засмеялся, но поперхнулся, когда Женя взял его за горло:
- Мне моя нужна, - Женя стиснул зубы. Я ее люблю, понимаешь?
- Понимаю, брат. Понимаю и сочувствую, - Матвей нисколько не обиделся на не очень приятный жест со стороны друга, - любовь – штука коварная. Ну что, по пятьдесят?
Женя кивнул головой.
Они просидели до самого утра. В предрассветные часы ни что не напоминало о том, что через несколько часов взойдет солнце, превратив город в адское варево из расплавленного асфальта и машин – днем даже в тени температура достигала тридцати градусов по Цельсию; вокруг было прохладно, влажный туман клубился в парке над лавочками, которые спешно покидали влюбленные, предчувствуя скорый восход солнца.

*    *    * 

В военном отделении Краевой Психиатрической Больницы было тихо, длинные, бесконечные коридоры были пусты – в них не было ни души. Наступала ночь и персонал уже давно покинул это жуткое место – впереди были выходные. И только в окне третьего этажа, за неприступным трехметровым забором, увитым колючей проволокой, горел свет – обитатель кабинета не спешил домой. Да и к кому спешить – мама жила в деревне, за двести километров отсюда, а жены нет, да и наверное, не будет. На вид ему было около сорока, хотя еще не исполнилось и тридцати. Черные, с проседью на виске, волосы. Он много курил – слишком много, по признанию врача, который, после флюорографического осмотра нашел в его грудной клетке зачатки рака, зловеще черневшие на снимке маленькими, казалось, безобидными пятнышками.
- Ну и черт с ним, - думал он, с ненавистью глядя на сигарету, - сдохну, так сдохну; – он вытащил очередную пачку «Winston-а»,  закурил и открыл карту вновь поступившего сегодня вечером, больного.
- Сычев Дмитрий Александрович, в/ч…, острый психоз, … побег из расположения части… сопротивление при задержании… попытка к самоубийству. Мужчина встал, сняв белый халат, накинул его на стул, налил себе крепкий кофе из термоса, выругался, капнув им на белоснежный халат, который стирал, чуть ли не каждый день.
- Санитар! – окликнул он.
- Да, Дмитрий Вячеславович, - санитаром оказался крепкий детина, с наголо выбритой головой – чтоб не подхватить вшей от пациентов.
- Приведите ко мне пациента, поступившего сегодня вечером, - он отхлебнул из кружки горячий кофе. Через несколько минут открылась дверь, и санитар ввел в кабинет грязного, лохматого, истощенного мальчишку, с распухшим синевой глазом, разбитым носом, с запекшейся под ним кровью, обмотанного смирительной рубашкой.
Зам. Главного врача военного отделения Краевой Психиатрической Больницы, при Северо-Кавказском, Краевом Военном Госпитале Внутренних Войск, подполковник медицинской службы Прохоров Дмитрий Вячеславович с укором взглянул на санитара:
- Помыть не мог? – спросил он.
- Вечером Миша дежурил, его смена была, а я в ночную заступил, - оправдался тот.
- Ладно, закрой дверь, да, и руки то ему размотай -  уроды – кто его так отделал?
- Не я, - санитар развязывал смирительную рубашку, - говорю вам, Миша дежурил, а может, он такой и был. Развязав рукава, он грубо сдернул смирительную рубашку, и ушел, прикрыв за собой дверь.
Дима озирался вокруг, растирая затекшие предплечья, он словно не понимал, где находится.
- Меня зовут – Прохоров Дмитрий Вячеславович, - мягко сказал врач, сложив локти на стол, - а тебя?
- Рядовой Сычев, - хрипло, не узнавая собственного голоса, ответил Дима.
- Итак, Дима, надеюсь, ты понимаешь, где находишься? Дима кивнул.
- Теперь раздевайся, я должен тебя осмотреть.
Дима снял грязные, дырявые джинсы, скинул рваную, в заплатах, кожаную куртку и кофту…
…Закончив осмотр, доктор записал размашистым почерком на чистом листке: … «мной зафиксированы многочисленные ушибы грудной клетки, а так же ног – бедренной части, и рук – предплечий, с образованием многочисленных кровоподтеков и гематом; на спине – тридцать два ожога, характерной округлой формы - по-видимому, следы от горящих окурков сигарет. На голове – обширная гематома в области затылка, под правым глазом – кровоподтек, в левой части верхней челюсти отсутствуют три зуба, два частично обломаны».
- Ну, что ж, Сычев… Доктор вложил исписанный лист в какую-то папку. Сейчас санитар тебя отведет в душ, помоешься, он выдаст тебе чистое, больничное белье, и ты пойдешь спать, сегодня поспишь в обшей, наблюдательной палате, а завтра с утра я тебя вызову, будем решать, что с тобой делать. Все ясно? Ну, тогда спокойной ночи, да, и веди себя хорошо, ты ведь не хочешь лишних синяков. Тебе они ни  к чему, у тебя, их и так полно.
- Александр, - обратился он к санитару, - после помывки поставьте ему обезболивающее, и закройте за мной дверь. Он накинул кожаную куртку, позвенел карманами, проверив, на месте ли ключи от машины.
- Ну, все, я пошел. Спустившись по лестнице вниз, он вышел из подъезда. Его машина – новенькие «Жигули» 99-ой модели – была припаркована у входа, и была сплошь засыпана желтой листвой с берез, кои росли тут и там, в небольшом больничном дворике. Он завел мотор, включил фары. У КПП охранник, пожелав ему спокойной ночи, открыл ворота, и доктор, вывернув руль, выехал на шоссе. Путь предстоял долгий – он жил на другом конце города -  одна из причин, почему он взял в кредит автомобиль. За рулем он старался расслабиться, включив музыку, но это у него не получилось – никогда не получалось. Несколько секунд он слушал голос Филиппа Киркорова, доносящийся из динамиков, затем, протянув руку, выключил магнитолу. Он пытался не думать о работе, пытаясь занять свой ум мыслями, что он будет делать в выходные, но мысли его снова возвращались к тому, с чем он был вынужден иметь дело каждый день... Зло в его самом большом ассортименте. …Зло, скалящееся гримасами сумасшедших – побочный эффект действия психотропных препаратов. Каждый день к нему попадали молодые люди – сломленные и физически, и духовно. Где-то причиной этому была война – но в основном это были жертвы пресловутой дедовщины. Подполковник медицинской службы Прохоров  Дмитрий Вячеславович знал о ней не понаслышке – каждый день он сталкивался с ее плодами. В его стационаре сейчас находилось более тридцати человек. Он не помнил их лица, имена, но по историям болезни безошибочно мог определить, кто есть кто. Молодой человек, которого через полгода службы изнасиловали дагестанцы, и которого едва успели вытащить из петли – Юра Петренко, моряк кажется. Еще один – над ним издевались электрическим током, прикладывая провода к его ушам, отчего мочки у него обгорели – Каташов Денис, внутренние войска… список издевательств, которые придумал наверное, сам дьявол, был бесконечен, потому что было очень тяжело думать, что это сделали люди – так, чтоб развлечься, давайте будем тушить об него сигареты. Здорово! Смотрите, как от боли расширяются его зрачки! Чиркнув зажигалкой, он прикурил очередную сигарету, чувствуя, как внутри грудины распространяется тупая, ноющая боль. Год, может быть два, и мне не придется терпеть это дерьмо. Увольняться не было смысла – он пил запоями, его бы «пнули» с новой работы в два счета. А здесь он чувствовал себя нужным, хотя какого черта, уж себе то не ври.
- Дерьмовый из меня психиатр получился, - вслух сказал он, и вдруг какой-то идиот обогнал его, подрезал, и он едва не очутился в кювете.
- Урод! – выругался он, выровняв руль. Лихач быстро удалялся – похоже, он летел со скоростью не меньше ста шестидесяти... Через сорок минут он подъехал к дому, по пути прихватив с собой бутылку водки и банку соленых огурцов, припарковал машину у подъезда, и поднялся на лифте, стены которого были исписаны грязными предложениями, на пятый этаж. У его квартиры был нежилой вид, что было правдой – если б кто-то не придумал выходные, ему она вообще бы не понадобилась – в будние дни он ночевал на раскладушке, в своем кабинете -  все лучше, чем тратить бензин на дорогу домой. Главврач – полковник Толстых, появлялся в больнице один раз в два месяца, когда принималось решение кого-то комиссовать. Он зачитывал результаты комиссии, жал руку комиссованному – Дмитрий никак не мог понять, зачем он это делает, и, в двух словах спросив, как дела в клинике, спешно уезжал, чтобы появиться вновь через два месяца. Не включая свет, он прошел в гостиную, сел на диван, поставив перед собой табурет, а на него – бутылку водки, стопку, и банку огурцов. Только он поднес к губам налитую стопку, где-то в мертвой тишине квартиры зазвонил телефон. Он поперхнулся крепкой, отдающей машинным маслом, жидкостью:
- Черт, я и забыл, что у меня есть телефон, - он не был в квартире добрые полгода, разумеется, не считая выходных, которые он проводил в забытье, валяясь на диване в стельку пьяным. С трудом, вывалив все вещи из шкафа и уронив на пол телевизор, он обнаружил телефон – аппарат времен Советского Союза, когда, вероятно, не было всего этого дерьма. Он снял трубку:
- Алло.
- Сынок, наконец-то я тебя застала. Второй месяц не могу дозвониться до тебя, весь в работе, наверное?
- Да, мам.
- Ну, как у тебя дела, как здоровье? У тебя усталый голос.
- Все в порядке. Просто была трудная неделя.
- Слушай, хоть бы заехал как нибудь. Уж полтора года тебя не видела. С Катей то еще встречаетесь? Жениться не надумали?
- Да нет, нет еще.
- Смотрите, не затягивайте, а то дети без брака – грех.
- Ну, что ты мам, перестань. – С Катей он не виделся больше года. Поняв, что ее кавалер не обладает деньгами, соответствующими должности, она собрала свои вещи и уехала из квартиры. С того времени в квартире никто не наводил порядок – вещи были разбросаны, как попало, на шкафах толстым слоем лежала пыль.
- Ну, когда ко мне приедете?
 – Не знаю мам, может быть в следующем месяце, пойду в отпуск – там видно будет.
- Ну, ладно, пока, сынок, береги себя. Катюше от меня привет. Кстати, где она?
- Спит, - поспешил соврать он, - на работе очень устает, не высыпается.
- Ну, хорошо, пусть спит, привет ей от меня.
- Ага, спокойной ночи, мам.
- Спокойной, сынок.
Он повесил трубку. Налил водки, выпил. Встал, включил телевизор, подняв его с пола. Добрых пять минут не мог попасть кабелем в штекер антенны. Когда он все-таки вернул его на место, экран засветился – показывали футбольный матч. Спортом он не интересовался, но все равно, пусть что нибудь болтает. С алкогольным опьянением пришло желанное забвение, и около двух часов ночи он спокойно спал, телевизор вскоре зашипел и отключился…


…Дима, лежа на кровати в палате, где кроме него было тридцать человек, плакал, уткнувшись в подушку.  Его запястья прочно обхватывали ремни из сыромятной кожи. Все тело ныло от побоев, не помогал даже укол димедрола. Его товарищи по несчастью почти все были в наркотическом сне. Воняло лекарствами и дерьмом – видимо кто-то наложил под себя. Кто-то вскрикивал во сне, словно побитая собака. Слезы душили его, высыхали на лице, отчего оно горело и страшно чесалось, в горле жгло, страшно хотелось пить. Он снова и снова пытался понять, что же явилось причиной всего этого кошмара. Что же он сделал не так – он не знал, однако он понимал, что не вернется обратно, что бы ни было.
«Лучше умереть», - в сотый раз думал он. Он потерял счет времени, сколько времени прошло со времени его призыва в армию – он не знал. Прошлая жизнь – где восемнадцатилетний Дима играл на рояле, мечтая выступать в консерватории, представлялась ему каким-то далеким, счастливым сном – казалось, с того времени прошла целая вечность, а прошло-то всего полгода.
«Вот что успеваешь сделать за полгода, - думал он, - или что успевают сделать с тобой».
В палате было душно, чертовски жарко, совсем как там, в казарме, три дня назад….
… Накануне его навестила мама, привезла много вкусных вещей – несколько банок сгущенки, копченую курицу, сок, и мешок карамели:
- Ну, как у тебя дела сынок, - спрашивала она, с тревогой заметив тени под его глазами.
- Нормально, - ответил Дима, с полным ртом, жадно набросившись на еду.
Дежурный по КПП – младший сержант из роты, где служил Дима, брезгливо поморщился, с презрением отведя взгляд.
- Ты кушай, кушай, - заметив, что он хочет что-то сказать, перебила мать. – Бедненький мой, - в уголке ее глаза появилась слезинка.
- Да, ладно тебе, - Дима запил съеденное соком, - как нибудь перебьюсь. Осталось-то – полтора года.  Скорее бы только еще полгода прошли, - Дима заметил, как младший сержант развесил уши, жадно впитывая каждое его слово.
- Женя с Леной расстались,- с грустью поведала мама. Помнишь, перед отъездом, Женя обещал приехать через месяц? Так вот, до сих пор не приехал. Не знаю, что у них там с Леной получилось, то ли ждать она его устала, то ли другого нашла – в Москве, шутка ли, ну, в общем – бросила она Женьку.
- А он как? – спросил Дима. Дежурный по КПП отвернулся, посчитав эту информацию не интересной.
- Не знаю. По телефону говорит, что нормально, да по телефону разве поймешь, - Маргарита Николаевна, до сих пор держа себя в руках, вдруг не выдержала, и расплакалась:
- Сыночки мои! Как же мне вас не хватает! – она обняла сына, тот крепко обнял ее
- Не надо, мам.
- Прости, сынок. Тебе и так тут тяжело, а тут я еще, дура, плачу.
- Не говори так.
- Вот, держи, - она украдкой сунула ему бумажку, свернутую квадратиком, - купишь себе что нибудь. Все сразу не трать, оставь на потом.
Вдруг в комнату влетел какой-то старлей:
- Сычев!!- заорал он, - бегом на построение! – Он смерил взглядом женщину, вытирающую слезы носовым платком – как будто ее здесь не было.
- Бегом, я сказал!
- Ладно, мам, пока. Он поцеловал ее в щеку, мокрую от слез, посмотрел, как она вышла за дверь.
- Ты чо, не понял? – старлей со всего размаху пнул его в зад – солдаты, курившие у КПП, захохотали.
Этим вечером, после вечерней прогулки, Дима сидел в «бытовке» и пришивал свежий подворотничок, когда в «бытовку» вошли они – восемь дембелей.
- Ну что, «душара», мамка, говорят, к тебе приезжала?
- Чо смотришь, деньги давай! – один из них, лысый, в наколках, был замком взвода.
- У меня их нету, - Дима твердо посмотрел ему в глаза.
- Точно? – переспросил тот.
- Да.
Тот оглянулся на ублюдков-подручных:
- Тащите его в туалет, - приказал он.
…Первому, кто попытался схватить его, Дима врезал в челюсть, но силы были слишком не равны – их было восемь, все они были на несколько лет старше его.
… Затащив в туалет, они бросили его на пол, и начали пинать, один из них обшарив его китель, победно вытащил бумажку, свернутую квадратиком, но лысый, их предводитель, заставил ее вернуть туда, откуда взял.
- Почему? – Удивился тот.
- Я ни у кого не забираю деньги, - объяснил тот, - я хочу, чтобы он сам отдал их мне. Ублюдки, улыбнувшись, поняли друг друга.
- Встать, - сказал лысый. Остальные расступились. Лысый сидел на лавочке, закурив «Парламент», который кто-то услужливо дал ему – по щелчку пальцев.
Дима с трудом поднялся на ноги – губа у него была разбита, на щеке образовался синяк.
- Я хочу, чтобы ты взял деньги из кармана, и отдал их мне в руки, на коленях, - лысый улыбнулся, обнажив вставные зубы, остальные заржали.
Дима достал из кармана кителя сложенную бумажку, подошел к нему.
- На колени, сука, - он сплюнул на пол. Вот сюда становись, - он показал на плевок. Дима подошел к нему, и вдруг, размахнувшись, со всего маху врезал в эту морду ногой. Лысый упал с лавочки, сигарета выпала у него изо рта. Остальные вмиг схватили Диму, он попытался вырваться, но это было бесполезно. Бумажка выпала из его рук на пол, чья-то рука тут же схватила ее.
- Ах, ты, сучонок, - лысый потирал ушибленный глаз. Он подошел к Диме, приблизил к нему свое лицо:
- Сегодня ты умрешь, пидор. Тащите его в нежилое расположение! Ты, - он ткнул пальцем в грудь одного из своих спутников-ублюдков, - сбегай, купи водки, сигарет и закуски – чувствую, ночь будет длинной. Тот убежал.
- Слышал сука - к утру, ты пожалеешь, что не сдох!
А дальше был ад… Его били около восьми часов подряд, били изощренно, стараясь не оставлять следов, но они все равно оставались на его теле. Устав, они уходили выпить, а затем снова приходили, и снова били его. Били по голым пяткам кроватной дужкой, табуретом по голове, биллиардным кием били в лоб, в грудь – приставив его к стене, ударили им в челюсть, выбив несколько зубов. Дима плакал от ярости, боли и бессилия, но он не мог ничего поделать. Он пытался говорить с ними – бесполезно, они были как дикие звери. Тогда он начал просить, чтобы его оставили в покое, но они только смеялись над ним. Около четырех часов утра они прекратили его бить – его почки не выдержали, и он обмочился кровавой мочой. Теперь все брезговали к нему прикасаться, и начали тушить об него сигареты, смеясь над тем, как он дергается – они были пьяны вдрызг на деньги, что оставила ему мать, бережно свернув их квадратиком. Напрасно он кричал о помощи – ответственный по роте – тот самый старлей, что забегал на КПП, еще с вечера ушел на свидание с какой-то шлюхой. А в помещении роты каждый делал вид, что спал, затыкая уши, чтоб не слышать душераздирающих криков и мольбы о помощи. Около пяти утра они оставили его лежать в луже мочи, избитого, и сломленного, и ушли спать, не заботясь больше ни о чем…
…Дима не помнил, как он убежал из части. Скорее всего, ему помогли его же сослуживцы – они открыли ему двери роты, и ворота КПП – ведь все страдали от этих ублюдков. Этим они надеялись привлечь внимание командиров, ведь, когда его поймают, а это непременно случилось бы – в таком состоянии Дима просто далеко не ушел бы – начнется разбирательство, в ходе которого установят обидчиков. Не тут-то было.
Диму обнаружил в лесу один из офицеров, который лесной тропкой шел на работу, в одно солнечное утро. Он был без сознания. Вызвали полковую «скорую» - было решено, что это внутреннее дело полка, и решили разобраться самостоятельно, не привлекая лишнее внимание. Его положили в санчасть, где медики поставили диагноз – сотрясение головного мозга, ушиб почек. Дима дал показания, рассказал все как есть. Какого же было его удивление, когда старший лейтенант Воеводкин, который был ответственным по роте в ту роковую ночь, заявил, что всю ночь провел на посту, то есть в роте, что он никуда не уходил, чему, естественно, имеются свидетели, и что никаких криков он не слышал, а военнослужащий этот – то есть Дима – сбежал еще вечером, чему тоже имеется масса свидетелей. Вывод – его избили за пределами полка, во время его побега, группа каких-то наркоманов, и за это военнослужащий этот должен подвергнуться наказанию в виде десяти суток гауптвахты, после выздоровления, естественно. А потом должен вернуться к службе, то есть в лапы этим ублюдкам, которые жаждут отомстить ему за то, что он их сдал. Этого Дима пережить не смог, и в ту же ночь сбежал из санчасти, где контроль был послабее, чем в роте, прихватив из каптерки чьи-то кожаную куртку и джинсы.
Через три часа он стоял на крыше девятиэтажного дома, в центре города, и смотрел вниз, где туда-сюда сновали машины, ходили по тротуарам девушки, под руку с молодыми людьми.
- В конце концов, за что мне все это, - он разговаривал сам с собой, - я что, убил кого-нибудь, чтоб заслужить это? Нет, - отвечал он сам себе, - я ни за что не вернусь обратно. Он посмотрел вниз. Высота манила его, разом решая все проблемы.
В это время на крыше он был не один – один из жильцов дома устанавливал антенну. Услышав чей-то голос, он выглянул из-за трубы, и увидел мальчишку, который явно собирался прыгнуть вниз. По сотовому, который, к счастью оказался у него с собой – по нему он переговаривался с женой, проверяя качество принимаемых ТВ-программ – он позвонил в службу спасения, и, не дожидаясь их приезда, скрутил мальчишку телевизионным кабелем. Приехавшие спасатели нашли в его кармане военный билет, но, сочтя  поведение военнослужащего неадекватным, и учитывая его вид, они отвезли его не в часть, а в военное отделение КПБ.
- Так я очутился здесь, - хмуро закончил Дима. Вспоминая пережитый ужас, он надсадно всхлипывал.
Дмитрий Вячеславович угрюмо слушал его, не прерывая ни на минуту. Он вдруг вспомнил, как, закончив институт, приехал на работу – наивный, полный устремлений в будущее, юноша, гордившийся, по праву, блестящим образованием – он гордился своей страной, системой, в которой ему предстояло работать. В сидящем перед ним юноше, он разглядел себя – его, конечно, не пытали в душной казарме, но его радужные представления об армии, государственной машине, были вмиг разрушены, когда он столкнулся с ее жертвами – юношами, которые не сделали ничего плохого, лишь откликнувшись на патриотически-сладкий, но предательски - подлый, зов своей родины. И он от души возненавидел этих уродов, этих пауков в больших и малых погонах, прикрывающих свои задницы, что позорят и бесчестят всех российских офицеров и солдат, проливающих кровь за свое отечество.
- Хорошо, - сказал он, когда Дима закончил. Я постараюсь помочь тебе, хотя пока не знаю, как. Из твоей части вчера звонил командир, интересовался твоим самочувствием, спрашивал, когда тебя можно забрать, - заметив, как дернулись его плечи, поспешил добавить:
- Не волнуйся, я ему сказал, что ты проведешь здесь еще, как минимум, пару недель. Но согласись, что вечно я тебя держать здесь не смогу – по состоянию здоровья, после курса лечения, конечно, ты вполне годен для дальнейшей службы, а здесь я ничего поделать не смогу. По долгу службы я обязан сообщить о твоем рассказе в военную прокуратуру, но, поверь, толку от этого будет мало – здесь, что называется, рука руку моет. Я предлагаю тебе следующее – не сообщать о том, что с тобой случилось, в прокуратуру, а пойти навстречу твоим командирам – они и так, наверное, наказали тех, кто это сделал с тобой – неофициально, конечно, но не менее строго. Итак, возьми себя в руки, через две недели ты поедешь обратно, и я уверен – до конца службы к тебе пальцем никто не прикоснется. Будут, конечно, унижать словесно, но от этого никуда не денешься. Пройдет время, обидчики твои уволятся, и тогда ты вздохнешь свободно, испытаешь прелести «дембельской» жизни. Ну, выше голову! Две недели, которые ты здесь проведешь – не покажутся тебе службой – я тебя положу в отдельную палату, где ты сможешь даже смотреть телевизор – от тебя лишь требуется соблюдать режим – принимать лекарства – и, когда пойдешь на поправку, по возможности, помогать санитарам следить за порядком – как ты уже заметил, здесь много народу с проблемами, почище твоих. Ну, иди, готовься к капельнице, в туалет не забудь сходить – лежать тебе около двух часов. На ночь – снотворное, чтоб отогнать кошмары. Через месяц, вот увидишь – ты обо всем позабудешь – таково свойство человеческой натуры – забывать плохое. Ну, иди.
Дима во всем следовал указаниям доктора, сделав вид, что смирился с тем, что вернется в часть. Однако в голове он прокручивал все возможные планы, лишь бы не вернуться обратно – от мысли, что это придется сделать, сердце его замирало, кровь бешено стучала в виски.
- Я лучше умру, - в сотый раз повторял он себе. Во сне его преследовали кошмары, в которых он видел свою мать, брата, которые, бледные, стояли у его могилы – он не принимал снотворное, которое давал ему доктор, а складывал маленькие таблетки в спичечную коробку. Он знал, что если он проглотит их все разом, то умрет, и мысль об этом успокаивала его – если он не сможет сбежать – то, по крайней мере, у него есть одно место, где им не достать его. Рассудок его все более приходил в расстройство – но он врал доктору, что поправляется.
Однажды, Дмитрий Вячеславович, по своему обыкновению, что-то писал в медкарте больного, задержавшись допоздна, как вдруг на лист бумаги, над которым он корпел, упала капля крови. Он провел рукой по носу – крови не было. Одновременно появилась уже привычная  боль в груди, но в этот раз она сопровождалась чем-то теплым, что текло из его горла. Он открыл рот, чтобы позвать санитара, но голос не слушался его – вместо этого он захрипел, кровь густым, пряным потоком хлынула на бумагу. Стало трудно дышать, но боль в груди отступила, как будто вырвавшись наружу. Он упал со стула, глаза его закатились – он потерял сознание. На шум пришел санитар, и, увидев стол, залитый кровью, доктора, лежащего на полу без движения, схватил телефон, и лихорадочно набрал номер скорой. Обо всем этом Дима не знал – он спал, на этот раз без кошмаров – ему снилось, что он снова дома – но почему-то в окружении сосен, и рядом были его близкие, которые почему-то  плакали, глядя на него.
На следующее утро дверь его палаты открылась, но на пороге стоял не Дмитрий Вячеславович, а  незнакомый мужчина в белом халате:
- Сычев, насколько я понимаю? – осведомился он. Дима кивнул головой, не понимая, кто этот человек.
- Меня зовут Александр Петрович, я заменяю временно Дмитрия Вячеславовича, он заболел, вчера его увезли на скорой.
- Вы попали сюда…он пролистал его медкарту, - в состоянии острого психоза, также имела место попытка самоубийства, - он, наморщив лоб, силился прочитать каракули – у каждого врача свой, неповторимый почерк, прочесть который, в полной мере, под силу лишь его хозяину.
- Насколько я понимаю, теперь у вас все в порядке, что касается моей области – психиатрии. Что же касается вашего физического состояния – то вам нужен невропатолог, и уролог, согласно диагнозу, который поставил вам Дмитрий Вячеславович – а это, уж извините, не моя область. Что вы там натворили в части – тоже не мои проблемы, а проблемы прокуратуры, куда я только что сообщил о вас. В общем, Сычев, готовьтесь на выписку, после обеда за вами приедет офицер из вашей части. Да, санитар, проследите, чтобы он сдал больничное белье, выдайте ему то, в чем его сюда доставили. А пока, - вновь обратился он к Диме, разглядывая его так, как разглядывают насекомое, - отдыхайте, раз уж Дмитрий Вячеславович устроил вам пятизвездочный отель, но никаких хождений по коридору, все ясно? Он закрыл за собой дверь.
Дима встал с кровати, подошел к зарешеченному окну: за окном осень вступала в свои права – березы горели, как свечи, роняя царственное золото, которым щедро наградила их природа. Из окна ему был виден кусочек шоссе. Шел дождь, и машины проносились мимо, в облаке водяной пыли. В горле стало горько, ему захотелось заплакать – но слезы кончились, их колодец иссяк. Он достал коробок с таблетками, открыл его, взглянув на маленькие, безобидные с виду, шарики.
- Нет, - вдруг сказал он сам себе, - ты не сделаешь это, пока есть хоть один шанс вырваться на свободу. Когда поймешь, что его нет, тогда делай, что захочешь. Он посмотрел на серое, в клочьях небо.
«О Господи, - мысленно обратился он к Богу, - прошу тебя, помоги мне, не дай, чтоб они снова вернули меня туда» В ответ в небе громыхнуло. Бог ответил, но ответ этот, почему-то, звучал, как приговор… Бога не существовало, это твердо знал Дмитрий Вячеславович, медленно, в муках умирающий в палате реанимации. Боль была дикой, она взрывалась в  груди горячей волной, ослепляя его – от нее не спасал даже морфий, который врачи кололи ему, стараясь облегчить его страдания, однако, умирая, он улыбался улыбкой сумасшедшего. В тот момент, когда в небе громыхнуло, его глаза остановились, улыбка навечно застыла на его губах.
«Отмучился», - эхом услышал он чей-то голос, созерцая со стороны, как кто-то накрыл его простыней. Потом все прошло, милосердно оборвавшись.
Глава пятая



- Сычев, на выход! Доктор открыл дверь палаты. Дима стоял у окна, одетый в джинсы и кожаную куртку – кое-как приведя их в порядок. Он обернулся – в глазах его застыло отчаяние. Он шагнул к двери. В дверях, за спиной доктора, стоял старший лейтенант Воеводкин – тот самый, что в ту роковую ночь был ответственным по роте. Он хищно улыбнулся, осмотрев палату:
- Я смотрю, Сычев, ты хорошо проводил здесь время – телевизор смотрел, кушал досыта, а? А в полку все тебя заждались. Командир мне так и сказал – привези, говорит удальца, вопросов к нему уйма накопилась, да и страдает он там, сердце, говорит, кровью обливается – а он, поглядите, отдыхает здесь, телевизор смотрит. - Баб то хоть ночами не водил? – старлей рассмеялся собственной шутке. Дима подошел к нему  вплотную, посмотрел ему в глаза. Ему вдруг захотелось врезать ублюдку. В обычных условиях – он был уверен в этом, он враз сломал бы ему челюсть.
- Вы закончили? – спросил он.
- Собственно, да, - тот притворно улыбался, плохо скрывая злость.
- Тогда пошли, дерьмо собачье, - Дима повернулся к двери.
Старлей засмеялся, чтобы скрыть досаду и неловкость.
- Ты мне ответишь за эти слова, сука, - прошипел он, - как приедем, я тебя сгною.
- Мне все равно, - просто произнес Дима.
Старлей хотел что-то добавить, но, взглянув в его глаза, даже немного испугался, увидев них пустоту. Доктор сухо попрощался с ним, даже не взглянув в его сторону.
- Что задумал этот щенок, - подумал старлей. Ну ладно, скоро увидим.
- На всякий случай, - произнес он, - чтобы ты не думал о таких вещах, как скажем – побег, - он продемонстрировал АКСУ – укороченный автомат Калашникова, каким пользуются на постах гаишники.
- У меня приказ – стрелять тебе по ногам, а это, поверь, не очень приятно.
Дима его не слушал – он полной грудью дышал воздухом осени, у него кружилась голова от свежего воздуха – ведь он пробыл взаперти около трех недель.
Они сели в автобус, отправлявшийся до железнодорожного вокзала – до части был час езды на электричке. Дима стоял держась за поручни – Воеводкин не сводил с него глаз. Одна девушка, которая только вошла в автобус, легонько толкнула его, и улыбнувшись, извинилась. Она была чертовски красивой – подумал тогда Дима – но какая пропасть разделяла их: девчонку, которая ехала домой после института, и молодого парня, которого под конвоем, как опасного преступника, везли из сумасшедшего дома. Заметив его каменное выражение лица, она, смутившись, села. К ней подсел старлей:
- Девушка, вам нравится это чмо? Девушка смутилась еще больше, непонимающе глядя то на Диму, то на него – по ее логике, молодой человек должен был постоять за себя. А старлей, делая вид, что они с Димой не знакомы, продолжал его оскорблять, причем так, чтобы он и остальные пассажиры его слышали:
- Посмотрите на него – лох какой-то. Вот скажи мне, девушка, что вы находите в этих гражданских? Любить надо военных – помните песенку: а я люблю военных – красивых, здоровенных, а?
- Рада за тебя, - произнесла девушка, отвернувшись.
- Ох, мы уже на ты? – притворно удивился тот. Послушайте, девушка, дайте мне свой телефон, я позвоню, мы встретимся…
- Эй, лягушка, - раздался из толпы голос здоровенного, выбритого наголо парня, который пробирался вперед, сквозь толпу:
- Не хочешь встретиться со мной?
Старлей недвусмысленно расстегнул бушлат:
- Тише, малец, я при исполнении.
- Оставь в покое мою девушку, - лысый угрожающе смотрел на него.
- Так это ваша девушка? Ну что же вы не сказали, что у вас есть такой представительный молодой, или не молодой, человек, - обратился он к девушке. Та в ответ с издевкой улыбнулась ему.
- Не беспокойся, Геракл, мы уходим. Наша остановка. Пошли, - он грубо толкнул Диму в спину.
… Они сели в электричку – старлей не выпускал Диму из виду, не давая ни малейшего шанса на побег.
- Пива хочешь, - издевался он, протягивая ему открытую бутылку «Балтики». Электричка тронулась с места, оглушительно загудев. Воеводкин одним глотком отпил почти половину, смачно рыгнув – кроме них в этом пыльном вагоне никого не было. Он поставил бутылку между собой и автоматом.
- Ты знаешь, ведь мне могут дать срок за тебя – если, конечно, докажут, что меня всю ночь не было в роте. Знаешь, если даже «прокурорские» будут допрашивать всех по одному, в закрытом кабинете – все равно никто не расколется – ведь никто не хочет, чтобы с ним случилось то же, что с тобой – Крюк свое дело знает. Кстати, он очень хочет с тобой встретиться – у него под глазом откуда-то появился синяк. Видел бы ты, как он тогда бесился! Сейчас, конечно, синяк уже прошел, но желание поговорить, я уверен, осталось. Как ты думаешь?
Дима не слушал его. Он смотрел сквозь пыльное стекло, на проплывающие мимо унылые поля и деревья, которые изредка мелькали желтыми пятнами. Он мысленно прощался с родными – с матерью, с братом, с дядей Сашей, который до сих пор верит в идеалы Советской армии – видел бы он его сейчас, посмотрел бы на этого старлея. Часть располагалась в сорока километрах от города с одной стороны, и в пяти километрах от пригорода – так называемой рабочей зоны – там были одни заводы, котельные, да городской аэропорт – стоя в карауле ночью, он любил смотреть на самолеты, которые то взлетали, то садились – он никогда не летал на самолете и мечтал когда-нибудь попробовать – вот и один из них, уже снижается… На его белоснежных боках, видевших совершенно другой мир, другую планету – планету счастья, где круглый год светит солнце, где ласковые, теплые волны океана омывают ступни, где нет горя, отражалось солнце. Погрузившись в свои размышления, он вдруг заметил, что старлей уже минут двадцать, как молчит. Он обернулся к нему. Старлей дремал, или делал вид, что дремлет, облокотившись на стекло – рядом с ним лежала пустая бутылка из-под «Балтики», автомат лежал у него на коленях. Сердце у Димы забилось быстрее – неожиданная надежда на освобождение опьянила его. Он встал, чтоб проверить, спит ли он на самом деле. Старлей не шевелился. Вдруг электричка задергавшись, остановилась, с шипением открылись двери, впустив волну свежего, опьяняющего свободой, осеннего воздуха, с запахом скорого дождя…
Сердце молотом заколотилось у него в груди: «сейчас, - пронеслась чья-то мысль, оставив в его мозгу огненный след, - сейчас, или никогда!» Дима рванулся с места, схватив с коленей старлея автомат, с пристегнутым к нему магазином, он не знал зачем он его взял, просто бессознательно. В тот момент, когда он только выскочил, двери электрички закрылись, лязгнув, словно стальная пасть, которой он избежал. Он во весь дух помчался прочь, не оглядываясь – так бежит раненое животное, стремясь уйти от пуль охотников.
Старлей смотрел на него из окна – хороший мальчик, умный мальчик, - думал он, радуясь, что его план сработал. Все дело в том, что после того, как врач сообщил в прокуратуру, в полку началась тотальная проверка. Виновных в избиении рядового Сычева задержали, взяв под стражу – им  грозило лишение свободы до шести лет, так как всплыло еще одно дело – оказывается, еще вначале своей службы они довели до самоубийства одного мальчишку, который только призвался. Тогда дело замяли, а теперь оно всплыло на поверхность, словно гнилая рыба. Старшему лейтенанту Воеводкину грозило, самое малое, лишение погон и увольнение из вооруженных сил. В худшем случае, думал он, срок, за халатность, повлекшую тяжкие последствия. Он не мог этого допустить.
- Беги, касатик, быстрей беги, - думал он, - а когда тебя найдут, сделай что-нибудь глупое – пальни в себя, например. Ты ведь уже сломался, осталось еще – вот столечко, - шептал он. Будь же умницей, сделай это.
Таким образом решались все проблемы – он бы сумел убедить командира, что рядовой оказал сопротивление, и в результате завладел автоматом – роковая случайность, не более того. Он мог поскользнуться на мокрой ступеньке вагона, например. С отсутствием главного свидетеля, который, одновременно, являлся и потерпевшим – дело развалилось бы. Он рассказал бы командиру, что этот солдат вообще был какой-то странный – все время разговаривал сам с собой – не зря его увезли в «дурку», а не сюда. Да мало ли что он бы наболтал – лишь бы этот слабак сдох. – Старлей всю дорогу до части грыз ногти, тренируя выражение лица, с каким он будет докладывать о произошедшем. Тем временем, Дима бежал, бежал, не останавливаясь, повинуясь лишь инстинкту самосохранения, который гнал его все дальше – через поля, в город, где он намеревался отсидеться в каком-нибудь подвале. Он уже не думал о будущем – он жил этими минутами, когда оглушительно колотилось сердце, бил в лицо сырой, осенний ветер. Под всплеск адреналина он за полтора часа сумасшедшего бега преодолел расстояние в тридцать пять километров. Под конец, обессилев, он свалился в какую то канаву, и лежал в ней, пытаясь отдышаться, с ног до головы мокрый и грязный.
«Наверное, уже подняли тревогу, - пришла в голову мысль, - нельзя здесь оставаться, надо бежать». Он поднялся, и побежал дальше, по пути подобрав полиэтиленовый пакет, на котором была изображена симпатичная кошачья физиономия. Пакет был рваный, но он сгодился, чтобы спрятать автомат. Впереди, уже совсем рядом, мигали городские огни – он стремился к ним, словно мотыль к огню, не отдавая себе отчета, что там его ждет. Он посмотрел на небо – оно было черным, словно ночь в аду, на горизонте блеклым пятном всходила луна, похожая на глаз слабоумного; впереди  мерцали злые, холодные огни города, который не был его городом. Но он, все-таки, двинулся к ним.


Глава шестая

… В эту ночь Лена почему-то проснулась от ощущения, что она летит куда-то, проваливаясь в вязкую тьму, бездне которой не было конца. Ей казалось, что квартира уплывает куда-то во тьме – что явилось результатом злоупотребления виски – накануне вечером, в одном из московских ресторанов они шумной компанией праздновали день рождения Алика. Она с неприязнью взглянула на него – он пьяно храпел, то и дело поворачиваясь, с боку на бок: «заплати налоги и спи спокойно» - вдруг пришла на ум глупая реклама. Она посмотрела на часы – половина шестого.  Огляделась вокруг – вроде, все как обычно. Что же разбудило ее этим холодным, зябким, чертовски ранним утром? Она не знала, но где-то на уровне подсознания, внутри нее словно звенел маленький колокольчик, сообщая ей, что где-то, с кем-то сегодня должна случиться беда. Она встала, накинув на плечи шелковый халат, прошла на кухню, достала из холодильника картонку с апельсиновым соком, плеснула в стакан, и, закурив сигарету, подошла к окну. Страшно болела голова.
Женя? Нет. Она почти забыла его, но это «почти» никак не хотело исчезать. Она еще раз взглянула на Алика – последнее время она не ложилась с ним, если не была пьяна, или не находилась под ледяной струей кокаина – не могла побороть отвращение. Стоя у окна, она вдруг вспомнила Женю – его улыбку, вместе с этим вспомнив мгновения прошлой осени – как она шла из магазина с пакетом, в котором были куриные окорочка и майонез – Господи, как будто прошла тысяча лет. Как она тогда встретила его… ночь с ним…звезды тогда горели так ярко, а ветер завывал в ветвях тополей… скромная свадьба…платье, наверное, так и висит в мамином шкафу… его уверенное и ее тихое – да, произнесенные в ЗАГСе – до этого, она почему-то думала, что последние слова будут – «пока смерть не разлучит вас». Глупая, насмотрелась «Санта Барбара».
И ей вдруг захотелось бежать – прочь отсюда, из города, где все было фальшью – человеческие чувства, жизнь, любовь – все это было навеяно хрустом банкнот, и с легкостью продавалось и покупалось – только знай цену.
.В ее глазах промелькнула искорка. Что, если еще не поздно? Ведь все можно вернуть, если очень, ОЧЕНЬ сильно захотеть. И вранье это все, что есть ошибки, которые не исправить… Поэтому, что, если… - мысль пришла словно извне… Наполовину пустая коробка с соком полетела на пол, разлилась ярко-желтой лужей, по которой шлепнули ее босые ноги. Поскользнувшись, она чуть не упала, и ринулась из спальни в гостиную, где на дне шкафа было похоронено ее прошлое – коробка, в которой были нераспечатанные конверты, присланные от Жени – ей приходило от него письмо каждый месяц, но она, не читая, складывала их туда, внутренне ликуя – помнит, значит любит. Рядом со стопкой конвертов лежало обручальное кольцо. Она вновь надела его на палец, и это придало ей уверенность в том, что все, что она делает – единственно правильно. Она рвала обертки с конвертов, читала слова любви, написанные для нее – и обливала слезами исписанные кругом тетрадные листы. Наконец, собрав вещи в спортивную сумку, она вышла за дверь. Выйдя из подъезда, она швырнула прочь ключи от квартиры и подъезда с кодовым замком, села в «Peugeot», который, как она считала, она честно заработала, и вдавив в пол педаль акселератора, унеслась прочь в предрассветную тьму…. Через час она была уже на выезде из города. Остановилась на бензаправке, залила полный бак. С собой у нее было около пяти тысяч долларов, да на счету сбербанке – около тридцати тысяч, плюс десять тысяч на кредитке – она не тратила деньги, которые зарабатывала – все, что ей было нужно, покупал Алик. Она не считала, что поступила с ним нечестно – в конце концов он заработал на ней много больше, чем потратил. «Ничего, найдет себе другую, которую будет «доить», а она ему только спасибо скажет», - думала она, выворачивая на шоссе. Сердце ее ликовало: Домой! Наконец-то она едет домой! Свободна, как ветер! Она надавила на газ – мотор взревел, словно хорошо накормленный тигр – и понес ее прочь, разогнавшись до ста восьмидесяти…. Трасса была почти безлюдна – только изредка навстречу попадались усталые грузовики с включенными габаритными огнями. Она включила радио – на какой-то волне звучала «Лунная соната» Бетховена. Она с теплотой вспомнила Жениного брата – Диму, у которого здорово получалась именно эта мелодия. Интересно, где он, что с ним, - подумала она. Наверное, учится в каком нибудь музыкальном училище – из него мог бы получиться неплохой музыкант. Она ехала на восток. Впереди небо светлело, и вскоре на горизонте показался сверкающий, розовый диск, окрасивший все вокруг своим утренним светом. На западе небо еще было темным, порытым рябью облаков.


*    *    *


…Промзона кончилась,ее конец обозначали зловонные канавы, заполненные зловонной, зеленоватой жижей, и поросшие клочьями густой, ржавой травой, доходившей ему до плеч. Усталость тяжким свинцом оседала в суставах, но предчувствие скорой развязки гнало его вперед, навстречу судьбе. Тяжело дыша, Дима обогнул забор какого-то завода, за которым начинался город, со всей его ночной жизнью – с открытыми до утра, дверями баров и дискотек, с музыкой, доносящейся из приоткрытых ветровых стекол дорогих и не очень, автомобилей. Он шел по тротуару, ссутулившись, и оглядывая все вокруг дикими, воспаленными глазами – в каждом прохожем он видел одного из них – тех, что украв его жизнь, теперь гнались за ним. – Как же он ненавидел их всех – довольных жизнью, в дорогих серых костюмах, защищающих их от таких как он… Черта с два! Но больше всего он ненавидел молодых людей, которые гуляли по тротуару со своими девушками. Все они наверняка откупились от армии, сунув в чью-то мясистую ладонь кругленькую сумму, и теперь наслаждались жизнью, посмеиваясь над такими, как он. А он терпел за них за всех унижения, в конце концов, на его месте должен был быть кто-то из них. Один молодой человек, проходящий мимо с веселой компанией сверстников, толкнул его плечом, и, обернувшись, выкрикнул ему вслед обидное слово – Дима еле сдержался, чтоб не выпустить в них автоматный рожок – раз все его ненавидят, то и он будет ненавидеть всех! Он сжал в кармане спичечный коробок с таблетками – чтож, теперь у него есть выбор – сдохнуть от перередозировки снотворным, либо пустить себе пулю в голову. Шикарно, что сказать! Он уже привык к мысли о смерти, и в глубине души сознавал, что она неизбежна, если только он не вырвется отсюда. «Вокзал», - загорелось слово в его воспаленном мозгу, - нужно ехать на вокзал!» Его не посетила мысль, на что он купит билет – в его кармане не было ни копейки, да если бы у него и были деньги, документов все равно не было – они остались у старлея – военный билет, личное дело, и медкарта пациента психбольницы – все, что в данный момент характеризовало его личность для слепого, прилизанного и беспощадного общества, непослушный винтик махины которого вышел из под контроля, и его необходимо ликвидировать Однако, встав у остановки, он терпеливо дожидался автобуса – то и дело оглядываясь по сторонам. Наконец,  подъехал автобус, и тут, как в замедленной киносъемке, он увидел в отражение стекла, позади себя, группу военных, которые со всех ног бежали к нему – они были вооружены автоматами. Из автобуса начали выходить немногочисленные пассажиры – было уже далеко заполночь. Дима, разорвав пакет, вытащил автомат и не дал выйти из автобуса нескольким женщинам. Увидев оружие, направленное на них, молодым человеком с красными, воспаленными глазами, они, завизжав, бросились обратно в салон автобуса. Дима вскочил следом. Не стрелять!! – Услышал он сзади. – Там полно гражданских!
- Двери!!! – Заорал Дима. – Закрой двери, сука, и поехали!!! – Он старался перекричать визги женщин, которых в салоне было около двадцати, все они ехали в аэропорт – диспетчеры ночной смены. Мужчин не было, за исключением водителя, который судорожно вцепился руками в баранку:
- Только не стреляй, - повторял он, словно пластинка, которую заело – вспомнив о жене и о двух дочерях, о которых почти не вспоминал, если бы не алименты, - только не стреляй!
- Поехали!!
Тем временем, один из военных выбил прикладом дверное стекло. В ответ Дима выпустил дымную очередь вверх:
- Назад, сука!! Все на пол!!! Пассажиры послушно попадали на пол, закрывая головы руками, человек в военной форме отступил. Автобус с ревом рванул с места – водитель понял, что с парнем лучше не шутить.
Тем временем один из преследователей, вытащив передатчик, быстро затараторил в него:
- Внимание, первая группа, говорит четвертая. Захват автобуса с заложниками, возможно, наш парень, как поняли, прием.
- Вас понял, четвертый, назовите номер маршрута.
- Маршрут выясняется. Северо-восточная часть города, невдалеке аэропорт. Автобус отошел с остановки на улице Черепанова, при попытке захвата террорист применил оружие. Возможно, среди пассажиров есть жертвы, прием.
- Вас понял, посылаем группу на перехват, задействована милиция и СОБР. Третья, отправляйтесь в аэропорт. Третья, как слышите меня, блокируйте  аэропорт, прием.
- Слышу вас хорошо, третья – в аэропорт, прием.
- До связи.

… Автобус мчался по шоссе, покинув город.
- Быстрее!! – орал Дима, приставив к голове водителя ствол автомата, который был еще горячим от выстрелов – водитель не видел, куда стрелял Дима, и желудок его сводило судорогой от страха, про себя он то и дело повторял: «Господи, Господи, Господи, Господи, спаси меня, сделай так, чтоб он не выстрелил, Господи, у меня же трое детей, Господи…
- Заткнись, и успокойся, я никого не собираюсь убивать, так что просто, езжай быстрей, - как можно мягче проговорил Дима. А вы, дамы, - обратился он к пассажиркам автобуса, которые притихли, судорожно вцепившись в кресла, вслушиваясь в каждое слово этого ненормального, - сидите тихо, и никто не пострадает. Я не убийца, - добавил он тихо, - я просто хочу жить, - его губы дрогнули, по грязной щеке покатилась крупная слеза. Автобус набрал скорость около ста тридцати километров в час, и жалобно дрожал всем корпусом – казалось, что он вот-вот, развалится на куски – это был старенький Даймлер-Бенц. Справа загорелись огни аэропорта.
- Сворачивай! – скомандовал Дима, увидев, как в хвосте автобуса появился милицейский форд, следующий без включенных мигалок – вероятно, они не хотели себя обнаружить.
- Но тут же нет дороги, - запротестовал водитель.
- Так сделай ее!
Автобус, сбросив скорость до семидесяти, съехал с дороги, показав сигнал поворота – видимо, водитель был дисциплинированным, и понесся по ямам, к забору из проволоки, отделяющим поле от взлетной полосы. Пассажиры визжали, когда автобус прыгал по ямам, Дима, повиснув на поручне, еле держался на ногах. На одну жуткую секунду ему показалось, что они застрянут в грязи -  автобус на мгновение забуксовал в глиняной луже, но секунду спустя вновь рванулся вперед, и, пробив ограждение, выехал на взлетную полосу и заглох. В салоне запахло охлаждающей жидкостью.
- В чем дело? – встревожился Дима. Заводи мотор!
- Соляра кончилась. Водитель, низкорослый, потеющий толстяк с широкими, густыми усами, показал ему на лампочку уровня горючего. Дима приказал ему выключить свет в салоне, и обратился к пассажирам:
- Не бойтесь, никого из вас я убивать не собираюсь. Но отпустить я вас тоже не могу. Однако могу сказать, что скоро вы все, живые и невредимые, отправитесь домой, если будете вести себя спокойно.
- Что теперь? – спросил водитель.
- Будем ждать, - с горечью произнес Дима, взглянув на него.
Через пять минут в пятистах метрах от автобуса остановился милицейский «уазик». Из него вышел человек с рупором:
- Эй, в автобусе! Предлагаю вам сдать оружие, отпустить заложников и сдаться. В противном случае – мы штурмом захватим автобус!
Услышав слово «штурм» пассажиры запаниковали.
- Тихо, - крикнул Дима.
- Ты пойдешь к ним и скажешь, чтоб не подходили, - водитель кивнул, - и скажи этому идиоту, чтоб ничего не говорил про штурм! Ты видишь, какую реакцию вызывают у людей его слова. И еще – если через час тебя не будет, - он засек время по электронным часам, зеленым огнем светившимся на приборной доске, - я начну расстреливать заложников – ты уже наверное, понял, что мне терять нечего. Иди – водитель нажал кнопку открытия дверей, и передние, с шипением, открылись. Когда водитель вышел, Дима нажал эту же кнопку, закрыв их. Он с напряжением вглядывался в темноту. Смерть, казалось, теперь была неизбежна, но теперь он не боялся ее – наоборот, она укутывала спасительным крылом, говоря, что в аду он не окажется – такое чувство, должно быть, испытывали люди в средние века, под беспощадным огнем инквизиции.
Тем временем, в здании аэропорта, в помещении службы безопасности, собрался оперативный штаб, в который входили представители ФСБ, милиции и внутренних войск. Они опрашивали водителя: один ли он, как он выглядит, как себя ведет, нервничает ли, какие требования выдвигает.
- Не знаю, - отвечал водитель, с чашкой горячего кофе, - выглядит – на вид лет двадцать, двадцать два. Одет в черную кожаную куртку, знаете, как все сейчас носят, не нервничает, нет. Наоборот – спокойный. Требований – никаких, сказал, чтоб вы не приближались, да, и, если я не вернусь в течение часа, то он будет расстреливать заложников.
Один из людей в пиджаках положил на стол перед ним фотографию Димы – она была взята с личного дела, и была сделана, когда Диме было семнадцать.
- Он? – спросили его.
Водитель, взяв в руки фотографию, внимательно изучал ее.
- Нет, - ответил он. Нет, не он, - уже уверенней заключил он. Непохож. Тот, как загнанный зверь, а этот… Нет, не похож.
- Вы уверены? Посмотрите еще раз, по внимательней, не торопитесь, а потом скажите нам.
Водитель около пяти минут разглядывал фотографию, но так и не опознал в ней Диму – настолько изменился он за полтора года.
- Хорошо. Спрятав под его рубашкой микрофон, они отпустили его обратно.
Приближаясь, он держал руки поднятыми вверх – где-то в темноте на него было направлено автоматное дуло. Он вошел в автобус. Раздевайся, - последовала команда. Он послушно разделся до трусов, немного стесняясь раздеваться в присутствии женщин. Когда он снял рубашку, Дима обнаружил микрофон, раздавил его ногой и, обшарив одежду, бросил ее назад.
- Надеюсь, в задницу они тебе ничего не вставили, - мрачно пошутил он. Водитель подошел к нему и шепнул на ухо, стараясь, чтоб не слышали пассажиры:
- Они дали тебе время подумать, до шести утра. А потом – будет штурм.
- Шесть утра, - шепотом повторил Дима…


*    *    *
Около часа ночи Евгения разбудил телефонный звонок. Он нехотя снял трубку:
- Сычев.
- Евген, собирайся, в штабе уже ждут. В С.. ч.п. Захвачен автобус с заложниками. Давай, поторопись, - Матвей повесил телефонную трубку – от этого дела попахивало дерьмом.
Женя нехотя поднялся с постели. Жутко раскалывалась голова – со времени разговора с Леной, привычка пить, в свободное от службы время, конечно, но, что греха таить, и такое бывало – из привычки превратилась в обыкновение. Вечером, когда нечем было занять голову, он выпивал – так, чтобы расслабиться. Сначала это было пиво – по шесть банок за вечер, перед телевизором. Потом он начал пить водку – бутылка каждый вечер, пакет китайской лапши быстрого приготовления – он никогда не готовил себе пищу – когда в гости приходил Матвей – он готовил что-нибудь. Но в этот вечер, пошарив по карманам, он обнаружил в одном кармане только тридцать рублей с копейками – на спиртное не хватало, но на такси, чтобы утром уехать на работу – вполне достаточно. Через неделю, официально, заканчивался срок его срочной службы, и про себя он окончательно решил расторгнуть контракт, и уехать домой. Устроюсь в ЧОП, думал он, а там и Димка вернется – поди, бизнес семейный начнем. У него уже была идея – открыть собственное охранное агентство. Рапорт он написал уже давно – он лежал на тумбочке, но, чтоб его подписали, нужно снова чем-нибудь отличиться – похоже, это был его шанс. Одевшись, он вышел на улицу, и вскоре поймав такси, приехал в войсковую часть. У ворот стоял Матвеев – по полной боевой – в руках автомат, на лице – маскировочная мазь. Тут же находились бойцы СОБРА – трое из них стояли поодаль, получая от командира отряда инструкции – они были вооружены снайперскими винтовками. Тут же стоял, заведенный – микроавтобус «Соболь», на котором они выезжали к месту проведения операций и задержаний.
- Быстро дуй в штаб, - шепнул Матвей. Вооружайся – и пулей сюда – только тебя все ждут. Через некоторое время Сычев вернулся – одет он был в черный камуфляж, за плечом висела снайперская винтовка Драгунова, снаряженная прицелом ночного видения, плащ-палатка, на поясе висел штык-нож и подсумок с запасным магазином к винтовке – на всякий случай. Он взглянул на Матвея – тот пальцем указал на офицера, инструктирующего бойцов, затем показал два пальца, сложенных вместе.
- Товарищ подполковник, - докладывал Сычев, держа правую руку у виска – старший лейтенант Сычев, по вашему приказанию прибыл, - он отдернул ладонь от виска. Подполковник козырнул ему в ответ:
- Долго собираетесь.
- Виноват, - ответил Женя.
- В общем, так, - начал подполковник, оглядев бойцов. В С… произошел захват заложников. Конечно, это их дело, но у них туговато со снайперами, поэтому они попросили нас оказать содействие. О деталях происшествия узнаете на месте. Сычев – назначаю вас командиром мобильной группы. Ну, в путь – и так задержались. Бойцы СОБРа по одному загрузились в «Соболь», Матвей с Женей сели на переднее сиденье. Ну, давай, Саня, гони – обратился он к водителю. В следующую секунду «Соболь» с тонированными стеклами, взвизгнув шинами, скрылся в темноте.
- Что думаешь? – вполголоса спросил Женя, смотря, как фары «Соболя» разрезают осенний мрак – водитель дошел до отметки – сто двадцать километров в час, и держался ее.
- Как всегда – прогулка, - широко улыбнулся тот и добавил:
- А, если честно, хреново – раз уж им понадобились снайперы, значит, переговоров не получилось. Я знаю точно – кто-то сегодня умрет.
- Больше ничего? – спросил Женя.
- Больше? Да я знаю не больше твоего, старик. Знаю только – заложники в автобусе, автобус – в аэропорту… Остальную часть пути они проехали в молчании.
Через сорок пять минут «Соболь» подъехал к зданию аэропорта. Женя посмотрел в прицел винтовки – на одной из взлетно-посадочных полос не горели огни, он разглядел также автобус, стоящий перпендикулярно зданию аэропорта. В здании – на третьем этаже – горел свет. Женя взглянул на часы – 2:45. Машина остановилась.
- Выходим,- скомандовал Сычев. У входа им козырнули два милиционера. Поднявшись по лестнице на третий этаж, Сычев с отрядом вошли в просторное помещение – диспетчерскую. Люди, которые должны были сегодня здесь работать, находились в автобусе. В помещении было много народу – все сплошь в военной и милицейской формах. Среди них были и очень большие звезды – он узнал начальника ГУВД, работников военной прокуратуры…Стоп, а они что здесь делают, - подумал он. По опыту он знал, что работники военной прокуратуры бывают на месте, лишь когда речь идет о преступлениях, совершенных военными.
… В ту минуту, когда Сычев с отрядом вошли в помещение, оперативным штабом разрабатывался план штурма. Командовал штабом невысокий, полный полковник, с лицом, которое выпирало из воротника рубашки, словно автомобильная грыжа. Он сидел за столом, на котором лежал план – схема автобуса, с расположением на нем мест, отмеченных красными крестиками – по количеству заложников, а также предполагаемое место, где стоял террорист – рядом с водителем – оно было помечено черным крестиком, и обведено. Сычев прошел к столу, поднял ладонь к виску:
- Товарищ полковник, старший лейтенант Сычев, командир мобильной группы, по приказу подполковника Терентьева, прибыл в ваше распоряжение.
Полковник взглянул на него:
- Хорошо, орлы, - он обвел взглядом присутствующих.
- Вы нам очень пригодитесь. С вашего позволения, лейтенант, посвящу вас в детали операции. В автобусе – двадцать две женщины, плюс водитель, - он показал на схеме, где они находятся.
- Один террорист – мальчишка-срочник, спятивший – его как раз везли из «дурки», когда тот сбежал от растяпы-лейтенанта, прихватив с собой его автомат, с полным рожком. На переговоры не идет – палит, когда к нему пытаются подойти – даже, чтоб передать пищу, воду, и теплые вещи для заложников. Ранил в ногу одного из милиционеров, когда те пытались передать вещи заложникам. В общем – псих. Патронов у него осталось штук шестнадцать – а это шестнадцать трупов, лейтенант.
Сычев помрачнел:
- Срочник…,- начал он. Его перебил полковник, потеющий под беспощадным светом ламп, висящих под потолком – в помещении было страшно душно.
- Черт, да откройте же кто-нибудь окно!
- Знаю, лейтенант, - продолжал он. Но, поймите, что перед вами психически больной, которому нечего терять – он сам себя застрелит, так или иначе – наша задача – помешать ему прихватить с собой невинных людей, женщин, в конце концов. – Видя, что лейтенант все еще хочет что-то возразить, он сказал:
- Мы с вами в армии, лейтенант, а это значит, что мы должны выполнять приказы, нравятся они нам, или нет.
- Товарищи офицеры, господа, внимание! – он повысил голос. Все присутствующие притихли.
- Мы не должны позволить этому мальцу наломать дров. Ни один, оговорюсь – ни одна из заложниц не должна пострадать. Террорист пальбой отвечает на все наши предложения о переговорах. Один из наших сотрудников наблюдал за его поведением в бинокль, подобравшись к автобусу на пятьсот метров. По его словам, террорист возбужден, ходит по автобусу, размахивая оружием. Мы дали ему время – до шести ноль ноль. В случае его отказа – в шесть часов десять минут мы начинаем штурм. Пусть те из вас, от кого напрямую будет зависеть успех операции, - он прожег взглядом Сычева, - думают прежде всего о жизнях заложниц – ведь они чьи-то матери, а не о жизни этого парня, который сам себя загнал в угол.
- Итак, вот план операции, - полковник встал из за стола, склонившись над схемой строений аэропорта. Товарищи офицеры, по мере того, как я буду называть ваши фамилии, пожалуйста, подходите и вставайте вот сюда – он указал на свободное место у стены.
- Лейтенант Столбов, - начал он. Из строя вышел молодой человек, со снайперской винтовкой в руках – в строю шепотом обсуждали его маскировку – от него несло дезодорантом -  он был похож на героя голливудского боевика.
- Вы займете позицию на крыше северо-восточного крыла, здания аэропорта, - полковник указал место на схеме шариковой ручкой.
-Есть, - ответил тот. Полковник смерил его взглядом. Можете идти, - сказал он.
- Лейтенант Овечкин, вы займете позицию с севера. Вот здесь. Мы поставили там багажную тележку, с нее и будете вести огонь, если что. Овечкин кивнул, удалившись.
- Ну, и наконец, гвардии старший лейтенант Сычев, инструктор по огневой подготовке ОДОН города Будденновска.
Сычев подошел.
- Вы займете позицию у проломленного автобусом заграждения – расстояние – где-то четыреста метров. На вас вся надежда – у вас более широкий обзор. Справитесь? – Сычев кивнул, ему не терпелось поскорей покончить с этим. Последняя операция, думал он, и брошу все к чертовой матери.
- Господа, проверьте, у всех ли включены средства связи, сверим часы – на моих – 3:24. Что ж, с Богом.
Женя вышел в ночь и слился с нею – даже, если бы вы прошли в метре от него, вы бы не заметили его – он двигался, как кошка. Обогнув автобус, он расположился у заграждения, которое, свесившись вниз рваными краями, стонало от порывов сырого ветра. Он достал плащ-палатку, развернув ее, залег, посмотрев в прицел. Полковник не соврал – видимость была не плохая, он мог простреливать почти половину автобуса.
- Первый – на месте, прием.
- Первый, слышу тебя хорошо. Доброй охоты, сынок. В наушнике раздались голоса остальных снайперов – проверка связи.
- Внимание, огонь по команде, повторяю, огонь по команде.
- Первый понял, - Женя посмотрел в объектив. Террорист сидел, повернувшись к нему затылком – он был в куртке, в этот момент что-то говорил, жестикулируя автоматом.
 - Псих, - вслух произнес он.
Тем временем, в автобусе…
- Сядьте на место, - железным голосом говорил Дима.
- Успокойтесь, ложитесь спать, как все – через три часа все кончится, поверьте мне.
- Я хочу в туалет, - жалобно просила девушка, лет двадцати на вид.
- Пройдите в конец автобуса, - сказал водитель. Там вас никто не потревожит, уверяю вас. Она пошла в конец автобуса.
- Надеюсь, теперь вы меня понимаете, - закончил Дима свою историю, - понимаете, почему я оказался здесь, в таком дерьме.
- Слушай, сынок, это конечно, чудовищно, но еще есть шанс все уладить, - водитель искренне сочувствовал ему.
- Нет, - ответил он. В часть я не вернусь, в тюрьму – не пойду, больше альтернатив нет, - хмуро сказал он.
- Знаешь, что, - предложил водитель, - ты можешь использовать меня, как живой щит.
- И куда я пойду - к вам в гости, на чай, - мрачно пошутил он.
- Поймите, я готов хоть сейчас отпустить всех, но тогда они придут за мной, а я, о Боже, - голос его надломился – я всего лишь хочу, чтобы они оставили меня в покое!
- Держись, сынок, вот только держись, Бог даст, что-нибудь придумаем, - его взгляд наполнился энтузиазмом – помочь пацану, чтобы ни было. Одновременно он представил себя в столь дикой ситуации, но тут же одернул – нет, со мной такого бы ни произошло.
- Нет никакого Бога! Если бы он был – разве допустил бы, чтоб невиновного ни в чем человека, преследовали, словно убийцу!
На это водитель не нашел, что сказать.
…Небо на востоке светлело, Дима взглянул на часы – половина шестого. Полчаса, - подумал он, - и все будет кончено. Он подумал о матери, вспомнил, как она приезжала к нему – с этого приезда все и началось. Прости меня, мам, - думал он, мысленно обращаясь к ней – он не знал, что в эту ночь она проснулась от боли – схватило сердце, и сейчас молилась Богу, чтобы он сохранил ее сыновей. Прости пожалуйста, - говорил он вслух, - пассажиры, застыв, смотрели на него с жалостью – многие из них были матерями. Прости, что не послушал тебя, не стал поступать учиться - вот что из этого вышло. Похоже, мне уже никогда не сыграть на рояле… Он дотронулся пальцами до панели приборов автобуса. На миг ему показалось, что он почувствовал под ними черно-белые клавиши. Он начал играть на воображаемом рояле, в его мозгу зазвучала лунная соната. Он вспомнил ее, ту единственную любовь, в его жизни, которая сгорала на глазах, словно свеча на ветру. Оля. Ее взгляд. Косые струи дождя, хлеставшего за окном. Ее холодные и мокрые от дождя плечи, и горячие губы, когда они, дрожа от холода, целовались в темном подъезде, прячась от дождя. Я люблю тебя, - повторял он беззвучно, - я всегда тебя любил. Ты и музыка, вы одни для меня… Его пальцы мягко касались воображаемых клавиш. Заиграла Лунная соната. Она коснулась плачущей от страха женщины, прильнувшей к стеклу, за которым чернильной кляксой начиналась ночь, и она прекратила всхлипывать; полетев дальше, она влетела в окно третьего этажа, где, под беспощадным светом ламп, сидел полковник, обхватив голову руками. Ночная мелодия прохладой открытого окна освежила его лоб.
« Перестань, малец, не дури», - подумал он, и как-то забыл, что уже давно не платили зарплату, и вдруг подумал, что он очень соскучился по своей семье, и что плохо это – пить водку, ненавидя свою работу, и похоронив свои мечты… Мечты воскресли, согрев его... Он поднял голову и мечтательно посмотрел сквозь приоткрытое окно на луну… Музыка коснулась слуха человека с оружием, напряженно вглядывающегося в темноту…



…Держись там, брат, - думал Женя. Осталось то всего полтора года – на одной ноге простоять можно, держись, скоро я приеду к тебе. А потом, когда вернешься – заживем! Вот увидишь, только держись, - он, казалось, мысленно разговаривал с ним, - поступишь учиться, ведь в жизни – я-то понял, нужно делать то, к чему душа лежит, а не то, что придется – тогда и счастлив будешь, и других порадуешь.



- Прощай, брат, - думал Дима. Никогда мы уже не сходим с тобой на рыбалку, в клуб, но, надеюсь, ты будешь счастлив за нас обоих. Прощай, мир – он поднял глаза к рассветному небу, на котором сгущались тучи. Прощайте, прощайте все!!! Он закрыл глаза, и вдруг ясно увидел перед собой ту девочку, свою первую любовь, только такою, какая она сейчас, в этом возрасте. На него смотрела красивая девушка, с черными, вьющимися волосами, смотрела с любовью… В его голове пронеслись воспоминания: вот он за роялем, играет ей, дома нет никого, а за окном идет дождь. Он заканчивает играть и она плачет, ее слезы капают ему на грудь. Она целует его, и говорит, что не слышала ничего чудесней… Вдали небо светится бирюзой, бледные утренние звезды светят для них, ночной ветерок приятно холодит кожу. Они расстаются, держась за руки, и, не хотя, разжимают ладони. «Прощай, мой маленький пианист, - он словно слышит ее голос, будто ветер доносил до него эти слова, - я никогда тебя не забуду».
…Грянул гром, всполохи молнии прошили небо словно трассирующие пули, пошел дождь. Дима смотрел на здание аэропорта,  сквозь стекло, по которому текли водяные струи. Он увидел, как из здания вышел человек, с рупором в руках.
- Приготовьтесь, - раздалась команда в наушнике – на часах 6:06.
- Последний раз предлагаю вам сдать оружие, и отпустить заложников!! В ответ только дождь шумел по асфальту.
- Снайперам – боевая готовность!
- Первый  - есть готовность№1!
- Второй – есть готовность№1
- Третий – есть готовность№1.
- Огонь!
- Первый – отрицательно – цель закрывает водитель, - Женя увидел, как водитель и террорист спорят о чем-то.
- Второй – отрицательно – цель не вижу из-за дождя.
- Черт, - выругался в эфире полковник, - огонь на поражение, повторяю – на поражение!
- Третий – отрицательно, цель закрывает водитель.

Тем временем, водитель открыл двери автобуса:
- Ну, пацан, если ты себя похоронил, то я этого не допущу! – он вышел в дождь.
- Вернись! – закричал Дима.
- Э-э эй! – водитель кричал, стараясь перекричать шум ливня. Его голубую рубаху, прилипшую к телу, трепал холодный ветер.
- Он сдается! – подняв руки вверх, водитель сделал несколько шагов.
- Вернись в автобус!! Но водитель не слышал, он шел по направлению к зданию аэропорта, не переставая кричать.
Дима направил на него ствол автомата:
- Стой! – закричал он. Слезы на его лице смешались с каплями дождя.
Полковник оторвал глаза от бинокля:
- Черт, он сейчас прикончит его! Снайперам – огонь, огонь, огонь!!!
- Первый – цель захвачена, - с дула его винтовки капала вода. Женя прицелился ему в затылок, и, увидев, как дернулся его рукав – выстрелил. Звук выстрела слился с раскатом грома. Пуля еще летела в цель, а он все еще смотрел в объектив, когда Дима обернулся, на звук выстрела. Стрелявший вдруг увидел его лицо… Винтовка выпала из его рук… Дима обернулся. Он что-то крикнул, но пуля, ударившая его в лоб, не дала ему закончить. Крик его оборвался. Водитель закричал, обернувшись. Выстрелом Диму отбросило на борт автобуса, он посмотрел на небо, которое раскалывалось на куски в его серых, как само небо, глазах.
«Так легко,- подумал он в последний раз – совсем не больно». Смятая коробка из под спичек выпала из его рук, белые шарики таблеток выкатились в лужу.
- НЕ - Е – Е - Т!!!- раздался крик где-то рядом. Женя бежал. Он не мог поверить в то, что случилось. Подбежав он бросился на асфальт.
- Нет, - плакал он. Не может быть. О ГОСПОДИ, НЕТ!! – он обнял его за шею и зарыдал, глядя на аккуратное темное пятнышко у него на лбу – его не смывал дождь, а его глаза не моргали, когда на них падали капли дождя.
- Димка, братик!!
К автобусу бежали люди, с оружием на перевес.
- Что же вы сделали, суки, - не выдержав, заплакал водитель.
- Угробили пацана!
- Он всего лишь хотел, чтобы его оставили в покое!!
Женщины выбегали из автобуса, с ужасом наблюдая, как спецназовец рыдает над трупом террориста.
- Сычев, чо происходит, - кто-то схватил его за плечи. Вокруг вдруг закружились лица, и он начал бить по ним.
- Пошли вы, суки!! Пошли вы!!! Его уронили на землю, он забился в истерике –  Братишка!! – кричал он, затем, сделав чудовищное усилие, он сбросил их с себя, и вырвавшись, побежал к зданию аэропорта.
- Что здесь происходит? – недоумевал полковник.
- Это был его брат, ты, жирная, тупая свинья!! – прокричал водитель.
Услышав это, Матвей, бросив оружие, бросился за ним. Женя добежал до угла, ноги его подкосились, он упал на колени:
- Господи Боже, что я скажу маме, как я скажу ей, что убил… В горле нестерпимо болело, от слез жгло глаза… Что-то тяжелое на поясе – пистолет! Он вытащил его из кобуры, приставил к виску и, не думая, сняв с предохранителя, выстрелил… Все погрузилось во тьму…

Эпилог.

Диму похоронили на кладбище, в сосновом бору. На его похороны пришли почти все жители города – все слышали эту историю. Его мать попала в больницу с обширным инфарктом, и с каждым днем угасала – было видно, что она не борется за жизнь. Евгения Сычева прооперировали – если б Матвей, в последний момент, не ударил бы его по руке, он был бы мертв, как и его брат. Пуля пробила его горло, через предплечье, вонзившись в позвоночник – и застряла там. Лена с Матвеем по очереди сидели у изголовья его кровати, сменяя друг друга. Сидя у кровати его матери Лена шептала ей:
- Тетя Рита, не умирайте, - почему-то ей казалось, что все это из-за нее – если б она привезла его в Москву – этого не случилось бы, - думала она.
- Не умирайте, прошу вас, - ее лицо распухло от слез, - вам есть, ради кого жить, и ради чего бороться, тетя Рита – ваш сын нуждается в вас!
Из глаз пожилой женщины скатилась слеза…
 Матвей стал членом их семьи – он уволился из вооруженных сил и устроился на местный завод – в охрану.
…Прошло четыре года… Маргарита Николаевна поправилась, хотя голова ее полностью поседела, а по теням, залегшим под глазами, и по черному платку, скрывающему седые волосы, который она не снимала ни на секунду, было видно, что она до сих пор плачет, каждую ночь. Матвей заменил тете Рите погибшего сына – летом он работал на даче, за троих, по вечерам сидел с Леной и Женей. Женя не мог говорить – врачи сказали, что пуля повредила голосовые связки. Однажды, зимним утром, он жестом попросил Матвея свозить его к Диме. Его мама и Лена согласились… Ярко светило солнце. Небо было пронзительно голубым. Снег падал крупными, пушистыми хлопьями, образуя на надгробьях шапочки – кладбище занесло снегом – всюду были белоснежные сугробы. Женя дотронулся рукой до фотографии с которой улыбался юноша-мечтатель – который мечтал стать музыкантом. Его губы раскрылись – он с трудом произнес слово, выговаривая по буквам – было видно, что они даются ему нелегко: БРАТ…Лена улыбнулась, тетя Рита заплакала. БРАТ, - повторил Матвей. Женя сжал его руку – по его щеке катилась слеза. Он смотрел на Матвея и глаза его выражали больше, чем могли сказать слова. Вскоре, сев в машину, они уехали, а к могилке подошла высокая, ослепительно красивая девушка, с черными, как уголь, волосами, развевавшимися на холодном ветру:

- Вот я и нашла тебя, мой маленький пианист, - она положила на снег букет красных роз, дотронулась пальцами с длинными ногтями до обледеневшей фотографии. Я теперь не оставлю тебя, никогда….


… Она играла как никогда, вдохновенно. Закрыв глаза, она видела перед собой темную комнату «хрущевки», за окнами которой свирепствовал холодный ливень. Мокрые ветви деревьев раскачивались от ветра, блестя в свете фонарей. В тот хмурый, осенний вечер, она познала любовь, и волшебство звуков, предопределивших ее судьбу. Потом их разлучили, но всю свою жизнь она любила его, и музыку. Теперь его нет, но осталась музыка. Ее длинные, худые пальцы касались клавиш, а ей казалось, что касаются они его ладоней. Слезы выступали из под ее  закрытых, дрожащих век.
« Я никогда тебя не забуду», - он улыбался ей грустной улыбкой. Она прощалась с ним. Я люблю тебя, - говорила она. Боже, я искала тебя, а когда нашла, было поздно…
Я знаю, - шептал он ей. Но все прошло, все уже позади. Я ухожу, но я всегда буду с тобой в твоих мыслях, тогда, когда ты коснешься клавиш рояля. Я буду приходить к тебе, и слушать, как ты играешь. Ведь для музыки нет ничего невозможного.
Она заплакала.
- Не плачь, - успокаивал он, обнимая ее плечи. Пусть музыка плачет за тебя.
- Прости меня, прости, что уехала, что не сбежала к тебе…
- Прости, что отпустил тебя…
- Но все позади, теперь мы всегда будем вместе… Он разжал ладонь, и посмотрел ей в глаза.
- Мне пора, - сказал он. Но мы еще встретимся, обещаю тебе, - он шагнул в темноту…
Она открыла глаза, увидев перед собой блестящую, черную крышку рояля. Свет хрустальных люстр, висевших высоко под сводчатым потолком, ослепил ее на мгновение, и она зажмурилась. Она встала со стула, и слуха ее коснулся шум. Он нарастал, словно океанская волна, и вскоре стал оглушительным, будто волна разбилась о прибрежные скалы. Это были аплодисменты. Тысячи людей, встав со своих мест в зале Государственной консерватории, аплодировали ее выступлению. Она смотрела на них, словно не понимая, что происходит, и где она находится. Красные розы полетели к ее ногам, обутым в черные, лакированные туфли. Она посмотрела в зал, и среди аплодирующих увидела его. Он смотрел на нее и улыбался.

Конец.