Жадность

Жадность.

Он жил, что называется, сам для себя – ни жены, ни детей, ни внуков. Впрочем, сын у него был – где-то в городе, но он предпочел забыть о своем отце, вышвырнув его вон из памяти. Всего один раз он выслал ему фотографию, на Новый Год, когда единственную дорогу, ведущую в рай-центр, засыпали сугробы, и попасть в деревню с чудным названием – Огоньки, можно было не иначе, как на вертолете. На фотографии были изображены мужчина и женщина, держащие на руках очаровательных близнецов, около трех лет. Мужчина и женщина улыбались, глядя в объектив. Старик повертел фотографию в заскорузлых пальцах, и швырнул в огонь печи, обдающий жаром его обветренное лицо, покрытое седой щетиной. Несколько секунд он смотрел, как фотография корчится в огне. Еще секунда, и улыбки изображенных на ней стали похожи на предсмертные оскалы. Старик плюнул в огонь, и прислушался к стонам ледяного ветра за окном. В нем слышался жалобный вой какого-то животного. Старик вскочил с ветхого стула.
- Сейчас, сейчас, моя девочка. Замерзла, поди…Ну, потерпи, потерпи, иду я…
Через несколько минут открылась дверь, впустив клубы пара в темную комнату, с закопченным потолком. Старик вошел в хату, держа на руках собаку из породы лаек.
- Ну, вот, вот. На-ко, погрейся, - он расстелил у печки покрывало. Собака послушно опустилась на него. Лед, местами покрывающий ее угольно-черную шерсть на спине, быстро таял, превращаясь в капельки воды.
- Холодища сегодня, правда, Джесси, - собака смотрела на своего хозяина, подняв голову с острыми ушами. Ее глаза поблескивали в свете углей, тлеющих в печи. Старик отвернулся, внутренне вздрогнув. Он не любил, когда она так смотрела на него. Ему становилось не по себе. Да и было, отчего. Джесси слыла в округе самой удачливой охотницей. За долгую, северную зиму, она приносила, бывало, до пятисот соболей, и черно-бурых лисиц, в то время как другие приносили своим хозяевам не более тридцати.
- Зачем тебе столько, Сыч, - спрашивал старика пожилой сосед-охотник – единственный из тех, кто, повстречав угрюмого старика на заснеженных лесных тропках, не крестился и не проходил мимо.
- Не твоего ума дело, - отвечал старик, умело орудуя кинжалом, свежуя очередного добытого песца.
Вскоре о старике проведали в рай-центре, и устремились к нему за пушниной, которую он, к тому же, отлично выделывал. Они забирали шкуры, договариваясь о следующем закупе, и давали  взамен пачки купюр, перемотанные банковской лентой. Их старик небрежно складывал в большой, кованый сундук, стоящий под кроватью, и обращался к нему тогда, когда нужно было запастись патронами, хлебом, мукой, солью, и спичками – больше они ему были не нужны. За две зимы сундук наполнился почти до краев, и старик подумывал о том, чтобы поставить еще один. Местные жители в одночасье возненавидели его, и плевали ему в след, чем он почему-то, гордился. В деревне почти все еле сводили концы с концами. Однажды к нему пришел один из жителей деревни и слезно просил в долг, чтобы увести в рай-центр, на операцию, больную позвоночником дочь, но старик выгнал просящего, на прощание осыпав проклятиями. Долгими зимними вечерами, когда буран не давал уходить на охоту, он сидел у печи, открыв дверцу, и рассыпав перед собой ворох купюр, любовался ими, и изредка бросал в огонь плотные пачки, любуясь, как их нехотя пожирает пламя, вспыхивая разноцветными огоньками. Он чувствовал себя королем, ведь то, чего так жаждут люди, ради чего они способны на все – вот оно, под ногами, и он бросает это в огонь, упиваясь такой вожделенной властью, которой наделяют его эти бумажки. Он смотрел в глаза своей собаки, в которых отражалось пламя, и вспоминал, как они нашли друг - друга…
…Уже спускались сумерки, но Сыч впервые в жизни, не знал, куда идти. Ночью, в тайге, его застал жуткий буран, хотя накануне небо было солнечным. Ледяной ветер бросал в лицо пригоршни снега, в одночасье засыпав костер, и покрыв льдом бороду и усы старика. Ветер завывал в кронах сосен, и порой в нем можно было услышать чей-то злобный хохот. Сыч не боялся – он давно понял, что в лесу боятся нечего -  боятся нужно там, где есть люди. Утром, он отряхнул снег с ватников и тулупа, встал, сняв с сучка ружье, взял сумку, в которой была наполовину съеденная тушка зайца, две коробки с патронами, хлеб, спички, и два убитых соболя.
- Негусто, черт, - выругался он, безрезультатно пытаясь нащупать в толще снега снегоступы, которые он опрометчиво снял еще с вечера. В тайге он был уже четвертые сутки, и ровно трое суток его собака отсутствовала. На первые сутки, сделав по лесу круг, она принесла в пасти двух соболей.
- Хорошая девочка, хорошая, - он трепал собаку по загривку.
- А теперь, будь умницей, принеси еще.
Псина пропала. И он не знал, куда идти. Весь день он шел, стараясь идти прямо, и умоляя, чтобы показалось солнце. Но солнца не было, а по ночам не было видно ни одной звезды. Он свистел, что было силы, но собака не возвращалась. Спускались сумерки, небо было затянуто буро-красными тучами, было ясно, что ночью придет буря. Старик шел, по пояс увязая в снегу, и вдруг увидел, как впереди, на снегу, что-то темнеет. Подойдя ближе, он увидел, что это его собака. Она лежала на боку, не двигаясь. Снег вокруг нее был темным и ноздреватым. Старик склонился над ней, и увидел, что у нее перекушено горло.
- Боже мой, девочка моя, - запричитал он. Как же я теперь… Пропаду ведь, - он знал, что найти хорошую, промысловую собаку было почти невозможно, да и выбраться из тайги в такую бурю было не каждому под силу.
- Кто же это? Волк? Медведь?
Вместе с этими мыслями пришел страх, проникнув под тяжелый, овечий тулуп, он потек по спине холодными каплями. Старик стиснул ружье, и вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Дико обернувшись, он увидел ее, Джесси. Острая морда. Черные, с желтыми кругами, глаза. Она смотрела на старика, с ее морды капала кровь.
- Иди, иди сюда, - поманил он ее. Хорошая собака. Ты чья? Хозяин рядом?
Собака зарычала, и потрусила в направлении чащи. Старик двинулся за ней, зная, что рано или поздно, сделав круг, она выйдет к хозяину. Псина шла, не спеша, изредка оглядываясь на человека, выбивающегося из сил. Через несколько часов она вывела старика на опушку, где, за рекой, из труб валил дым…
- Ешь, ешь, хорошая моя, - старик положил перед ней двух зайцев застреленных им на краю леса. Он никогда не прикасался к ней – не смел. Что-то внутри подсказывало ему, что это не обычное животное. Она никогда не лаяла, только изредка выла по ночам, чувствуя дичь за замерзшей рекой. Она не путалась под ногами, а выходила только тогда, когда старик, взяв ружье и сани, уходил в лес…
- Сыч, - послышался голос за дверью. Дома ты?
- Иду, - проговорил старик, сняв со стены ружье. С трудом отворил дверь, искрящуюся инеем.
На пороге стоял человек в дорогой дубленке, и кожаных сапогах. Закурив, он сморщил нос.
- Ну и вонища у тебя.
- Тебе что за дело, - старик угрожающе поднял ружье.
- Не кипятись ты. Заказ к тебе. Через месяц. Пятьдесят шкур. Аванс вперед. - Он вынул из кармана дубленки увесистую пачку купюр. Справишься? Старик кивнул, взяв деньги. Человек рассмеялся.
- Зачем они тебе, дед? Живешь, как в пещере. Да и местные тебя не любят. Замочат ненароком, а?
- Не твоего ума дело. Будут тебе шкурки,- старик закрыл перед ним дверь, услышав за ней:
- В декабре, дед. Уж постарайся, не то…
Старик вернулся в комнату, бросил пачку в сундук, и посмотрел на собаку. Она лежала у печи, бока ее быстро поднимались и опускались. Только теперь, присмотревшись, он увидел, как увеличился у нее живот. Беременна. Черт, когда?
Он никогда ее не привязывал – не смел. Сколотив во дворе будку, он забирал ее в дом, когда морозы были слишком жестоки. Но никогда не спал в ее присутствии. Местных собак, если тех угораздит попасть в огород, она рвала в клочья и те убегали прочь, поджав хвосты. Он осторожно подошел к ней. Псина спала. Оглядел живот. Месяц, и ощенится. А там – никакой охоты. Надо выходить раньше. Вот только буран пройдет, и пойду… Он снял ружье с плеча, и, разобрав, стал чистить его,  готовить патроны, и съестное…
… Через два дня, утром, он вышел из дома, открыл калитку, выпустив Джесси, которая радостно рванула к лесной опушке. По дороге ему встретились две женщины с коромыслами.
- И все то мало тебе, все мало, хрыч старый, - сказала одна.
- Да чтоб ты сдох, ирод, - молвила другая, плюнув ему вслед.
Старик промолчал, углубляясь все дальше, в заснеженный лес. Спустились сумерки. Старик, вынув нож, срезал мясо с заячьей ноги, и бросал его собаке, которая послушно щелкала пастью. Он заметил, как тяжело ей стало идти.
- Давай, родная, - мысленно разговаривал с ней старик. Пятьдесят штук, и все. Уж я то тебя отблагодарю…
Собака смотрела на него глазами-бусинами, в которых отражались языки пламени от костра.
На следующий день началась охота. Джесси носилась по лесу с быстротой пули. Настигнув соболя, она смыкала пасть на его горле, и тут же гналась за вторым, а старик шел по следам и собирал тушки, складывая их в сани К концу третьего дня, когда набралось тридцать, Джесси пропала. Несколько часов старик шел по ее следам, и вдруг наткнулся на нее. Она лежала за деревом, и облизывала трех розовых щенят, которые прижимались к матери, дрожа от холода.
- Вот черт, - произнес старик. Джесси зарычала.
- Ну, ну, будет тебе ругаться то.
- Вот, - он снял с головы шапку. Здесь то, потеплей будет, - он положил шапку рядом, отойдя в сторону…
Весь следующий день Джесси не двинулась с места, лежа со щенятами под сосной. Старик сидел поодаль, и думал, что охоте конец. Он не выполнит заказ, и заказчики обратятся к другим охотникам. Все. Конец. Хотя, постой. Ей ведь надо что-то жрать. Ну полежит, подождет. А когда приспичит, все одно по лесу кружить станет, чтобы чем поживиться. Тут я и…
Не успел он додумать, как Джесси поднялась, и побежала в чащу. Старик подождал несколько минут, и подошел к дереву. Нагнулся, осторожно поднял шапку. Щенята спали, прижавшись, друг к другу.
- Чертова сука, - думал он. Нашла, когда родить. Вот вернулись бы, и рожай, сколько влезет. А так… Ну что ж…
Он вынул нож, и трижды продырявил им шапку. На руки пролилось что-то теплое. Снег окрасился кровью, которую он тут же стал засыпать снегом.
- Ни че, ни че… Прибежит, не найдет, побегает, повоет, и снова начнет зверьков таскать. Поди, не пропаду…
Размахнувшись, он зашвырнул шапку с трупиками щенков в сосновые кроны. Шапка застряла высоко в ветвях.
- Дело сделано, - порадовался он, как вдруг почувствовал на себе знакомый взгляд…
Вздрогнув, он обернулся. Собака стояла, тяжело дыша. В пасти ее был недавно убитый соболь.
- Ах ты, хорошая моя,  - он стал потихоньку подходить к ней. Умница моя, а я то думал…
Тут он заметил, как она замерла, устремив взгляд на его руки. Он посмотрел на свои ладони. Они были красны от крови, которая капала на снег.
- Нет, - прошептал старик, с тоской посмотрев на ружье, висящее на суку поодаль.
Выпустив из пасти труп соболя, собака бросилась на него. Порвав ватник, ее клыки сомкнулись на его икре. Он почувствовал, как по ноге потекла тонкая струйка. Старик тяжело завалился на снег. Встал, обезумев от боли, пробежал несколько шагов, затем снова упал. Острые клыки впились в его бедро. Он завопил от боли, оглянувшись, увидел багровую струю, вырывавшуюся из разорванной ноги.
- Джесси, нет, девочка моя, прости! – кричал он, но животное не обращало на эти крики никакого внимания, раз, за разом продолжая вырывать куски плоти…

…Старик полз около двух часов, оставляя на снегу преющие, багровый следы. Наконец, он оглянулся вокруг, и увидел стаю соболей, бегущих рядом. Затем кто-то перевернул его на спину, и на его шее сомкнулись острые клыки…
Этой ночью дом Сыча сгорел дотла. Никто даже не пришел, чтобы помочь погасить огонь – дом Сыча стоял на отшибе. Старика так и не нашли, однако некто из местных рассказал, что однажды на охоте наткнулся на кучу дохлых, и уже полусгнивших соболей, возле которой лежала черная лайка…