Покинутые

Покинутые.

Это был обычный весенний денек в жизни обычного города. Погода была прекрасная, светило солнце, возле фонтанов, на центральной площади резвились дети. Было воскресенье, и люди шли в кино, в театры, вели своих детей в цирк.…Но все это было до того, как невдалеке от города взорвался реактор…Смерть пронизала весенний воздух – невидимая, неосязаемая, и беспощадная. Только птицы, вспорхнув, унеслись прочь, когда на горизонте показалось смертоносное облако. Смерть была повсюду, но никто не знал о ее присутствии. Не знал мужчина, державший на руках маленькую дочь, в организме которой уже начался распад. Он узнает это потом, когда у нее начнут выпадать волосы, а его станет постоянно тошнить, и он, закрывшись в туалете, чтобы не видела жена, станет прижигать йодом язвы, невесть откуда взявшиеся на его груди…Смерть, вырвавшаяся из недр дышащего ей реактора, была беспощадна. Она с легкостью проходила сквозь тела десятков, сотен тысяч человек, оставляя в них свое семя, на еще долгие поколения…. А потом пошел дождь, который лил три дня напролет. Вода, скапливающаяся в лужах, на покинутых улицах была красноватого оттенка. От тяжелых, частых капель смертоносного ливня жухла трава, на деревьях желтели и опадали листья, едва успев распуститься; вся поверхность реки, протекавшей за городом, была покрыта дохлой рыбой, всплывшей вверх брюхом – река волнами накатывалась на берег, оставляя после себя серую полосу из мертвой рыбы. Ливень шумел, извергаясь красноватым потоком из водосточных труб, и шум его был единственным звуком в погибшем, молодом городе. Цветущая весна превратилась в суровую осень, которая не несла в себе ничего, кроме смерти. Город был покинут всеми. Его улицы, с многоэтажными домами и некогда прекрасными фонтанами на площадях, были пусты. Смертоносный ветер хозяйничал на них, хлопая ставнями открытых окон, которые ощетинились осколками стекол. Магазины были пусты, на прилавках гнили продукты, покрывшись толстой паутиной плесени. В ресторане, в центре города, никто не сидел за накрытыми столами, и в вазочках с осетровой икрой, и в тарелках с борщом, копошились черви; только холодный ветер хлопал стеклянной дверью, приподнимая белоснежные скатерти, и задувая в зал мертвую листву с погибших деревьев. Ветер хлопал выщербленными дверями подъездов, и звук этот был унылым и жутким, словно лязганье челюстей черепа. В одной из бесчисленных квартир, которые чернели квадратами окон, на фоне серых бетонных стен, в комнате с желтыми обоями, умирал старик. Капли дождя долбили о его подоконник, и в этих звуках можно было услышать погребальную песнь. Сознание его было затуманено, он не понимал, что происходит, и почему так тихо стало вдруг за окном. Последние несколько месяцев он тяжело болел, и почти не вставал с постели. Врачи поставили диагноз – рак поджелудочной железы, и настояли на госпитализации, но он категорически отказался, посчитав, что прожить восемьдесят с небольшим – это не так уж плохо. Старик лежал на кровати, не чувствуя запаха, который исходил от его тела, прикрытого старым, клетчатым одеялом. Сейчас он только ждал прихода соседки, которая выносила утку, меняла его белье, и кормила с ложечки, в обмен на его пенсию. Он держал в квартире кота, белого, с рыжим пятном на спине – единственное существо, которое было ему по-настоящему дорого. Его седые волосы разметались по серой подушке – они больше не принадлежали его голове. Глаза его ввалились, беззубая челюсть шамкала, произнося кличку кота:
- Тиша, Тиша, - его голос был чуть слышным, воздух с бульканьем выходил из его легких.
Тиша спал на кресле в соседней комнате. Услышав собственное имя, он повел ушами, нехотя встал, потягиваясь, как вдруг шорох, доносящийся из кухни, привлек его внимание. Он тяжело спрыгнул на пол и, пройдя на кухню, вдруг замер на месте, шерсть его встала дыбом; он зашипел, пятясь обратно: из мусорного ведра выполз рыжий таракан, ростом с небольшого котенка. Усы его противно шевелились в разные стороны, его черные, блестящие глаза, близко посаженные друг к другу, оценивали добычу. Его челюсти шевелились в разные стороны – в них застряла обглоданная куриная кость. Вдруг сверху на пол грохнулась решетка вентиляционной трубы, проходящей под потолком, и из черного отверстия показалась усатая морда еще одного таракана. Он поводил усами, и быстро сполз вниз, семеня отвратительными, цепкими лапами, сплошь усеянными черными, липкими волосками. Тишка зашипел, и протяжно мяукнул, когда за стеной послышалось нарастающее шуршание. Два таракана внизу дотронулись усиками друг до друга и не спеша двинулись в его сторону. Их скользкие, бурые спины блестели в свете пасмурного дня. Кот отступил еще дальше, когда вдруг шорох за стеной стал почти оглушительным, и сверху на него посыпались десятки огромных, рыжих тараканов, хлынувших из отверстия вентиляции. В комнате раздалось протяжное мяуканье, сменившееся скребущими звуками.
- Тишка? - голова старика приподнялась на подушке, его угасающий взор  скользнул по приоткрытой на кухню двери. Он услышал шорох.
- Господи, что это? – подумал он, увидев, как по одеялу поползли бугорки.
Он не успел закричать – тараканы, выползшие из под одеяла, вползли в его раскрытый рот…
Глава первая.


- Тихо, - проговорил пожилой мужчина в фуфайке, и резиновых сапогах. Все присутствующие стихли. Наверху шумела гроза, всполохи молний раскалывали небо. Мужчина встал сапогом на деревянную лестницу, и тихонько приоткрыл люк бомбоубежища, вырытого за сараем еще его отцом, сразу после войны. В узкую щель он увидел, как какие-то люди в серых, резиновых комбинезонах, с автоматами, выгоняют из домов людей и садят в кузова грузовиков, рычащих двигателями на грязной, проселочной дороге. Их комбинезоны блестели от дождя. Из домов раздавались крики, плакали дети. Он тихонько прикрыл крышку люка, замаскированную сверху травой, и обратился к остальным:
- Они обыскивают дома, и всех сгоняют в грузовики. Всю деревню. Они с автоматами, лица их скрыты противогазами, - он спустился вниз с лестницы и уселся на землю, скрестив ноги. Чиркнув спичкой, он закурил, убежище с земляными стенами осветилось тускло-желтым светом. В нем находились две семьи – две женщины в косынках, и двое мужчин. Женщины держали на руках четверых детей, самому младшему из которых было на вид около четырех лет, а самому старшему – около восьми. Четырехлетний мальчик плакал, его мать зажимала ему рот рукой, в глазах ее застыл страх.
- Никита Андреич, что же происходит, - прошептала она. Не отдавая себе отчета, она плотно зажимала ладонью рот и нос мальчика, и только когда он судорожно закашлял, она разжала ладонь, с изумлением глядя на покрасневшее лицо младшего сына. На ней была серая, на пуговицах, шерстяная кофта, и длинная, до пят, черная юбка, подол которой был запачкан  глиной.
- Не знаю, - ответил он, расстегнув верхнюю пуговицу фуфайки, под которой проглядывал ворот тельняшки. Его густые, седеющие брови сдвинулись вместе, образуя глубокие морщины на лбу.
- Может, война. Может, в лагеря сгоняют. Все это напоминает мне одну Белорусскую деревню – там фрицы вели себя точно также, хотя для меня – один черт – что фрицы, что большевики.
- Да не слушайте вы этого уголовника, - перебил молодой мужчина, лет тридцати, стремительно лысеющий под черной, вельветовой кепкой.
- Выходить нам надо, вот что, - продолжал он, сплюнув, - и вообще, чего мы его послушались, спрятавшись в этот погреб. Пусть его сидит здесь, если ему нравится… - он не договорил, наверху раздался автоматный выстрел. Никита Андреич горько усмехнулся, не двинувшись с места.  Мужчина вскочил с места, и, пригнувшись, подошел к лестнице. Его лицо, с пятном грязи на щеке, было бледным, как мел:
- Пусти, - сказал он. Никита Андреич отодвинулся, дав ему возможность встать на лестницу. Приоткрыв люк, он зажмурился от дождевых капель, заливавших его лицо. В щель, сквозь пелену дождя он увидел, как двое в комбинезонах тащат по грязи тело его соседа.
- Не может быть, - прошептал он, когда люди в комбинезонах небрежно бросили в кузов труп, прикрыв его брезентом, и  сами запрыгнули туда, похлопав по борту. Грузовик тронулся с места, буксуя в грязи. За ним, взревев моторами, тронулись остальные пять грузовиков. Он закрыл люк, спрыгнул вниз.
- Что там, Максимилиан, - испуганно спросила девушка, которую он обнимал несколькими минутами ранее. На вид ей было около двадцати, на голове ее была повязана белая, в горошек, косынка.
- Ничего, сестра, - успокоил тот, хотя она заметила, как дрожат его пальцы, с грязными ногтями.
- Они…Они уехали, - сказал он.
- Точно? – спросил третий мужчина, нервно смоливший папиросу за папиросой. На ногах его были резиновые сапоги, перепачканные грязью, от фуфайки его несло соляркой – он был трактористом.
- Да, - неуверенно ответил тот, голос его дрожал.
- А выстрел, - спросила женщина, державшая на руках четырехлетнего мальчика, который начал всхлипывать.
- Не знаю, может, в воздух стреляли, - Максимилиан отвернулся от нее, - я ничего не видел. Никита Андреич проницательно посмотрел на него, прочитав в его глазах правду. Он встал на лестницу, приоткрыв люк, внимательно осмотрелся: никого, только распахнутые двери домов, кое-какой скарб, разбросанный у крыльца. Вдали, за красноватой пеленой дождя он разглядел силуэты удаляющихся грузовиков, шум их моторов все еще слышался сквозь шум ливня, но вскоре затих.
- Оставайтесь здесь, - он посмотрел вниз, - я схожу, посмотрю, все ли в порядке. Никита Андреич выбрался из убежища, оперевшись коленом на мокрую глину. Пригнувшись, он прошел вдоль стены своего дома, мельком взглянул в окно:
- Сволочи, - прошептал он, увидев сломанную дверь, и перевернутую мебель; половики были выброшены в угол, подполье открыто – видимо, искали людей.
- Черт, что же происходит, - подумал он, убедившись, что вокруг действительно никого нет. Дождь помаленьку затихал, предвечернее небо чуть просветлело. Он глубоко вздохнул, и поморщился. Воздух изменился. Из весеннее свежего, он превратился вдруг в затхлый, и имел странный, металлический привкус, отвратительную сладость которого он ощутил на губах. Вместе с этим ощущением пришло другое – воздух наполнил, нарастая, и вскоре став оглушительным, звук, от которого захотелось бежать прочь. В хлевах дворов опустевшей деревни дико вопил скот. Орали коровы и блеяли овцы, словно сошли с ума, визжали свиньи. Без всякой причины. Никита Андреич нахмурился, посмотрев вдаль, где, за холмом, протекала река. Раньше, если смотреть с этого места, можно было видеть синюю полоску воды. Теперь же эта полоска была серо-черной, ветер, дующий с холма, из бодрящего и свежего превратился в могильный – он доносил запах гнили и разложения. За полоской реки темным пятном располагался город – он находился в сорока километрах от хутора.
- Странно, - подумал Никита Андреич, рассматривая темное пятно за рекой, - ни огонька. Что же тут случилось? …Он не знал, да и не мог знать, что четвертый энергоблок АЭС взлетел на воздух сегодня утром, выпустив на свободу нечто намного ужаснее, чем смерть. В тот момент вокруг него копошились люди, собирая куски радиоактивного графита. На их телах, под костюмами химической защиты выступил пот, но нечто невидимое и неосязаемое проникало внутрь их костюмов, сквозь капельки пота, чтобы изменить их организм, и весь окружающий мир на сотни квадратных километров…
Никита Андреич вошел во двор своего дома, прошел мимо бани и заглянул в курятник. Все птицы были мертвы. Их тушки усеивали пол, несколько куриц подохли прямо на насестах. Он поднял одну с пола и тут же бросил – на ее животе была огромная язва, сочившаяся какой – то зеленоватой слизью. Он взял вилы, стоящие в углу, и начал переворачивать тушки других птиц. У всех у них были большие раны, или язвы, какие бывают от ожогов, только глубокие – на сантиметр вглубь, с зеленоватыми, неровными краями. Покинув курятник он вошел в дом, отбросив ногой в сторону сломанную дверь, снял со сены ружье, извлек из ящика серванта коробку патронов, зарядил его, разломив. Выйдя из дома, он осторожно вошел в хлев, щелкнул выключателем на стене. Электричества не было. Подождав, пока глаза привыкнут к темноте, он двинулся вглубь, держа ружье наготове. В хлеву можно было оглохнуть – он держал две коровы, и несколько свиней, и их вопли, слившись в какофонию, были ужасны, это были вопли страдания. Он вытер рукавом фуфайки пот, выступивший на лбу, и открыл калитку, ведущую к свиньям. Во мраке он разглядел их – они прижались друг другу, и, дрожа, вопили так, что закладывало уши. Уперев двустволку прикладом в бок, он, пошарив в кармане, извлек из него коробку спичек. Чиркнув спичкой, он вдохнул серный дымок, и оглядел хлев, озарившийся тусклым, колеблющимся светом. Увидев свет, свиньи перестали вопить, одна из них повернулась к хозяину. Спичка обожгла пальцы и погасла.
- Черт, - прошептал Никита Андреич, чиркая следующей. Внезапно, свинья, взвыв, бросилась на хозяина, сбив его с ног. Никита Андреич боролся с ней, одной рукой в темноте нащупывая ружье. Он схватил свинью за шею, пальцы его провалились во что-то липкое и скользкое. В ноздри ударил смрад такой силы, что он едва не потерял сознание. Нащупав приклад ружья, он притянул его к себе, и, приставив к шее свиньи, выстрелил. Его лицо обдало волной чего – то теплого и склизкого. Труп свиньи, удушая смрадом, навалился на него. Он отполз к стенке, и судорожно толкал в ствол патроны липкими, скользкими пальцами, когда вдруг увидел, как в темноте приближается еще одна. Он закричал. Закрыв ствол, он дымно выстрелил, в ответ раздался вопль и утробное рычание. Выбросив дымящиеся гильзы, он вложил в стволы два патрона, и выстрелил в третью свинью, которая готовилась к броску, стоя у стены. Перезарядив ружье, он встал, вытерев руки и приклад о фуфайку, снял с головы кепку, вытер ей лицо. Отдышавшись, он взял в губы сигарету без фильтра, и чиркнул спичкой. То, что он увидел, едва не свело его с ума – туши убитых свиней были изъедены, в боках торчали ребра, в области шеи были язвы, такие же, как у дохлых куриц, с зеленоватой слизью. Смрад был такой, как будто они сдохли уже давно. Труп одной из свиней дернулся. Никита Андреич вскинул ружье. В брюхе ее что-то шевелилось. Он подошел ближе, нагнулся, чтобы посмотреть…. Из брюха выполз огромный таракан, величиной с кошку. Никита Андреич закричал, не веря своим глазам, и выстрелил из обоих стволов. Не став интересоваться результатом, он выбежал из хлева на улицу, бешено вдыхая воздух, словно утопающий. Вопли коров в хлеве постепенно затихали…
Все вздрогнули, когда вдруг резко распахнулся люк землянки – в нем показалось лицо Никиты Андреича, покрытое седой щетиной. Он был бледен, как мел. Открыв люк, он с минуту молчал, нервно озираясь по сторонам при малейшем звуке, пытаясь справиться с дыханием – в груди закололо, воздух с хрипом вырывался из его легких.
- Надо уходить, - сказал он в черное отверстие. Пытаясь отдышаться от нескольких минут сумасшедшего бега, он присел на мокрую, пожелтевшую траву, судорожно сжимая ружье. Его мозг отчаянно пытался рационализировать увиденное, и не справлялся с задачей:
- Тараканы, надо же, - думал он, - ты только что стрелял в тараканов, которые живьем сожрали твой скот, да и тобой не побрезговали бы, ха – ха, - он нервно рассмеялся, облокотившись на ружье. Тем временем, из убежища вылезли остальные, с наслаждением вдыхая свежий, как им казалось, апрельский воздух. Трое мальчиков бросились было играть в «кораблики» - пускать в ручье красноватой, дождевой воды щепки, спички, и другой мусор, но мать запретила им. Люди не спешили расходиться по домам – они стояли вокруг Никиты Андреича, который невидящим взглядом уставился в землю, склонив голову.
- Андреич, что с тобой, - спросил тракторист – суровый, смуглый мужчина, с черными усами, лет сорока на вид.
- В чем это ты перемазался, - спросил Максимилиан, помогая сестре выбраться наружу.
Никита Андреич посмотрел на свою фуфайку, которая была спереди заляпана какой-то бурой, зеленоватой слизью.
- Ну и несет от тебя, - рассмеялся Данил – тракторист.
- В хлеву поскользнулся, в дерьмо угодил, - хмуро ответил тот, вставая.
Максимилиан рассмеялся, хотя в глазах его прыгал страх от недавно увиденного убийства. Он посмотрел на дом своего соседа – молодого парня, только что отслужившего, и решившего остаться здесь – в краю цветущих яблонь и Гогольских вечеров близ Диканьки…. Он тряхнул головой, чтобы прогнать его образ – нелепо взмахивающего руками, летящего в красноватую лужу, с простреленной головой… Ему страшно захотелось выпить.
- Ладно, Марин, пойдем домой, - он взял за руку сестру, которая с тревогой смотрела на Никиту Андреича, который, окинув всех странным взглядом, пошел к себе в дом, повесив на плечо двустволку. Через минуту из его дома раздался стук молотка – он чинил сломанную дверь. Взяв ее за руку, он пошел домой, сестра не сводила взгляда с Никиты Андреича, который, усевшись в дверном проеме, чинил сломанные петли. Он поднял голову, и проводил ее тяжелым взглядом из под кустистых бровей.
- Софья, пойдем в хату, скоро стемнеет, - сказал Данил своей жене, - эй, малыши, домой!
Мальчики со смехом, толкая друг друга, побежали к дому, только младший остался стоять возле сарая Никиты Андреича. Он смотрел в сторону леса, который  разрезала вдоль глинистая, проселочная дорога, и который теперь замер в вечернем беззвучии, словно лютой зимой, когда снежные сугробы заносили дорогу, и  его папа Данил ездил по ней на своем грохочущем тракторе. За лесом, на холме, поблескивала куполами церковь Архангела Михаила.
- Андрюша, - позвала его мать, - пойдем домой, - она взяла его на руки.
- Мам, там бука, - он показал пальцем в сторону леса, на который опускались сумерки.
- Глупышка, - ласково сказала мать, поцеловав сына в щеку, - никого там нет.
- Есть, - упрямо ответил малыш. Я видел….
- Ну все, хватит, пойдем домой.
У края леса появилось несколько теней. Их желтые глаза горели злобой и голодом. Время от времени они утробно рычали, глядя на зажигающиеся на небе звезды, которые в эту ночь были ядовито-желтыми, словно эти глаза, горящие голодной злобой. Чуть раньше они видели странные, грохочущие машины, от которых исходил запах, который пугал их в их прошлой жизни…. Но не теперь. Теперь страх исчез, равно как и другие инстинкты. Остался только голод, который пожирал их изнутри жгучим пламенем, обжигал их глубокие, сочащиеся кровью и слизью раны, оставленные странными насекомыми несколько часов назад, в другой жизни…
…Починив входную дверь, Никита Андреич поставил ее на петли, опробовал. Удовлетворившись результатом, он смазал старые петли солидолом, чтоб не скрипели. Взяв с полки керосиновую лампу, он чиркнул спичкой, предварительно чуть вытащив фитиль. Комната, наполненная синим вечерним сумраком, тускло осветилась колеблющимся, желтоватым светом. Носком сапога он собрал с пола половик, отодвинув его в угол, и поднял крышку погреба. В ноздри его ударил прелый запах земли, и хранившихся там, с зимы, овощей. Держа в правой руке лампу, а в левой, ружье, он шагнул вниз по ступенькам, глаза его зорко всматривались в темноту, сердце забилось сильнее. После того, что он увидел в хлеву, он был готов увидеть все, что угодно. Воображение рисовало ему всякие ужасы. Зыбкие, дрожащие тени от керосиновой лампы метались по стене, сливаясь друг с другом, и рисуя картины, от которых можно было сойти с ума. Спустившись вниз, и оглядевшись вокруг, он почувствовал себя в относительной безопасности: вокруг все было тихо. У стены стояло  нечто, накрытое парусиновым чехлом. Он сдернул его, в свете керосиновой лампы закружились пылинки. Под парусиной оказался старенький дизельный генератор, который Никита Андреич купил в соседнем хуторе, пару лет назад. Вставив в ржавый бак воронку, он плеснул в него солярки из стоящей у лестницы жестяной канистры. Дернул ручку стартера. Внутри генератора что-то забренчало. Он дернул еще. Безрезультатно. Никита Андреич крепко выругался, снова дернул стартер. Наконец, с третьего раза генератор оглушительно взревел. Никита Андреич вставил вилку в розетку, подполье ярко осветилось электрической лампочкой, висящей под потолком. Глаза его зажмурились, привыкая к яркому свету. Открыв бак, он долил в него солярки из канистры, чуть убавил обороты – рев генератора стал тише, и, задув керосинку, он взял ружье, стоящее у стены, и поднялся наверх. Щелкнул выключатель, и комната ярко осветилась стеклянной люстрой, висевшей под потолком. Здесь, наверху, оглушительный шум генератора был всего лишь тихим, ненавязчивым рокотом. Он расправил на полу половики, поднял опрокинутую мебель. Щелкнул кнопкой черно-белого телевизора, стоящего на четырехногом столике. Экран засветился, раздалось шипение. Ручкой переключения, по часовой стрелке, он пощелкал каналы. Наконец, появилось изображение – по телевизору шла развлекательная передача «КВН». С черно-белого экрана Александр Масляков с несколькими студентами обменивались политкорректными шутками. Он переключил канал. Новости! Никита Андреич жадно вслушивался в каждое слово диктора, но слышал лишь об очередном пленуме «ЦК», и об отличных удоях в Воронежской области. Ни слова о сегодняшнем утре. Забыв про телевизор, он подошел к окну. Окна в двух соседних домах слабо светились. Снаружи все было как обычно, всю его жизнь – дул легкий, теплый ветерок, небо на западе еще было чуть светлым, с синеватой рябью облаков. Он подумал, не сошел ли он с ума. Правильнее было войти в хлев и еще раз, при свете, все осмотреть. Но нет. Он больше никогда не войдет в хлев, даже под угрозой расстрела. Он боялся того, что скрывается там, в липкой, смрадной темноте, боялся ощутить на себе взгляд того, что одним своим видом сможет превратить здорового человека в трясущегося безумца. Нет, ни за что. Он вдруг вслушался, и понял, что было не так этим воскресным вечером. Снаружи была звенящая, жуткая тишина; не считая шуршания веток яблони, колеблющейся от ветра, о забор палисадника, не было слышно ни звука. Он подумал, куда могли деться собаки, - сотня собак, ведь каждый житель хутора имел дворового пса, лай которых наполнял тишину деревенских улиц. Убиты? Но тогда он должен был слышать выстрелы. Тогда что? Он вдруг представил людей в резиновых комбинезонах, отлавливающих собак, и потом забрасывающих  их в грузовики. Абсурд. Но тогда где же они? Вдруг мозг его поразила ужасная догадка. То же, что и со свиньями… Страх холодом свернулся в его желудке, наполнив тишину зловещим звоном. Он крепче обхватил потными пальцами ружье, и с тревогой всматривался в чернильную тьму за окном. Вдруг в этой тьме быстро промелькнули неясные очертания – просто пятно, чуть темнее, чем окружающий мрак. Никита Андреич почувствовал, как по его спине потек холодный пот. Он знал, что для того, чтобы лучше рассмотреть то, что происходит за окном, нужно выключить свет, но он боялся даже подумать об этом. От напряженного взгляда в темноту у него заболели глаза, перед ними поплыли разноцветные точки. Еще одна! На этот раз он не сомневался: бурая спина какого – то животного бесшумно и невероятно быстро промелькнула перед окном. Он отступил на шаг от окна, увидев в нем собственное отражение – на него смотрел бледный, испуганный старик, хотя в свои пятьдесят пять он выглядел довольно неплохо – широкоплечий, недюжинной физической силы, он постарел буквально за один день. Лицо его осунулось, глаза ввалились. Вдруг за стеклом, в темноте, он увидел, нет, скорее почувствовал на себе чей-то взгляд. Холодный и бесстрастный, в нем было столько ненависти и злобы, сколько смерти. Смерти неизбежной и окончательной, после которой не будет темного тоннеля с ярким светом в конце. Не будет сверкающих ворот рая, и белоснежных ангелов. Будет лишь боль, когда источающая трупное зловоние тварь сомкнет пасть на его горле, из которого брызнет кровь, словно сок из спелого апельсина. А потом наступит тьма, и холод, а может быть, нечто, много хуже самой смерти…  Сердце у мужчины, стоящего возле окна, забилось, словно у кролика. Внутренним, телепатическим взором, который заменяет нам наше воображение, он увидел это существо: глаза его горели желтым огнем, пасть его щелкала и исходила слюной, тело его дрожало от предвкушения броска…
Внутренним чутьем Никита Андреич уловил это. В тот момент, когда тварь в броске, подлетала к стеклу, заряд картечи, выпущенный из двух стволов, летел ей навстречу. Пройдя через стекло, залитое тьмой, он вонзился в грудь твари, разворотив ее. Тварь мешком повалилась наземь, издав утробный рык. Сердце у Никиты Андреича бешено колотилось, едкий, пороховой дым жег глаза. Он выбросил из стволов гильзы, заменив их патронами, защелкнул стволы, и, не подходя к окну, замер, ружье подрагивало в его трясущихся руках, а из глубин сознания поднимался тонкий, истерический смех. Казалось, смеялся не он, а кто-то, кто засел в его голове. Он знал, что дать этому смеху вырваться наружу, означает сойти с ума. И тогда он закричал в весеннюю тьму изменившегося вокруг мира, закричал так, как не кричал никогда, безуспешно  прогоняя прочь ослепляющее безумие. Его крик эхом прокатился по брошенной деревне. Где-то у леса, отзвуком эха ему вторили десятки голосов. Они победно завывали, почуяв добычу, а лесные звери, услышав этот глас, бежали прочь. Бежали прочь несколько медведей, с зияющими язвами на боках; бежала стая волков, обезумев от ужаса, сквозь кустарник ломились лоси, олени. Стая кабанов бежала через овраг, заросший увядающим кустарником, перемешавшись с волчьей стаей. Животные тяжело дышали, испуская пар из открытых пастей. Они покидали эти места, повинуясь инстинкту самосохранения, который много миллионов лет назад гнал их предков на юг, спасая от неминуемой гибели.
… - Андреич, что случилось, - Данил зажег свет, внутренне подобравшись – мало ли что могло придти в голову этому старику. Он щелкнул выключателем, и увидел Никиту Андреича, который сидел у разбитого окна, высунув в него ружейный ствол. Он повернулся к соседям, прибежавшим на звук выстрела, и посмотрел на них. Данил заметил, что глаза у него совершенно безумны. Он вошел в дом, остальные встали у порога.
- Что это ты палишь по ночам, а потом кричишь, будто тебе в штаны углей насыпали, - спросил он.
- Охочусь, - ответил Никита Андреич, повернувшись к окну.
- Там их еще много, - добавил он.
- Кого, их? – спросил Данил. Он нервничал, потому что звук выстрела и крик этого сумасшедшего разбудили его жену и детей. Жена не хотела, чтобы он шел, просила его остаться, говоря, что ей страшно.
- Ты мне детей напугал, Андреич, - сказал он сурово, - ложись-ка спать, и положи ружье, это ведь не игрушка.
В ответ Никита Андреич вскинул ружье и выстрелил куда-то во тьму.
- Да ты спятил! – Данил, сжав кулаки, бросился к нему, отнял ружье, и оттолкнул его от окна.
- Отдай! – старик встал и двинулся на него.
- Еще шаг, Андреич, и сломаю тебе нос вот этим прикладом, - угрожающе сказал Данил, замахнувшись. Ложись спать, старый дурак.
- Андреич, что это с тобой, - сказал Максимилиан. Он стоял на пороге, рядом с сестрой, волосы которой трепал ночной ветерок.
- Идиоты, - сказал тот, повернувшись к ним. В его глазах жаром полыхало безумие.
- Твари, невиданные существа, - продолжал он хрипло, - они здесь, они появились! Я не знаю откуда, но они пришли. Сегодня, пока мы прятались в погребе. Я расстрелял скот в хлеву, когда животные напали на меня, а на огороде вся растительность завяла, подернувшись ядовитой желтизной. Вы что, не чувствуете, что все вокруг изменилось? Посмотрите с холма – в городе нет ни души, и нам не надо было прятаться. Надо было бежать, куда угодно, а сейчас поздно, сейчас их время. Нам теперь не спрятаться, не убежать. Все, что было раньше безобидным, теперь враждебно, - старик истерически захохотал, а потом вдруг бросился к Данилу, чтобы выхватить ружье. Данил ударил его кулаком в лицо, перекинув ружье в другую руку. Старик грохнулся на пол, из его разбитого носа потекла кровь. Он провел по лицу ладонью, испачкав ее кровью, посмотрел на ладонь помутневшими глазами:
- Тогда нам конец, - проговорил он. Всем нам. – Он зачем-то задрал тельняшку, расстегнув фуфайку.
- Эй, Данил, - сказал он, - могу поклясться, что у тебя есть такая же, - он продемонстрировал язву, размером с яблоко, располагавшуюся на его боку. Язва влажно блестела, и по краям была покрыта какой-то зеленоватой слизью. Данил вздрогнул, лицо его, смуглое от рождения, стало белым, как мел.
- Кстати, а где твоя жена, - захихикал старик. Ты оставил ее одну, в темном доме, а это плохо, очень плохо, Данил.
- Что ты сказал, - Данил шагнул к старику, схватил его за ворот фуфайки, и начал трясти:
- Я убью тебя! – кричал он.
Максимилиан дернул его за рукав.
- Тише, - сказал он. Данил замолчал, отпустив старика, который начал всхлипывать. Вдали раздался еле слышный крик:
- Помогите! Да – ни – и – ил!!
- Софья, мальчики!!! – закричал Данил, и бросился прочь, за ним побежал Максимилиан с сестрой.
- Софья, - кричал Данил, на ходу, теряя патроны, он заряжал ружье. Кое-как зарядив его, он защелкнул ствол, на бегу перемахнул через плетеный забор и подбежал к дому. Распахнув дверь ногой, он ворвался в темноту.
- Софья, - голос его дрожал, - где ты, милая? В свете углей, тлевших в печи, он увидел на полу ее тело.
- Софья, что с тобой, - мужчина заплакал, Максимилиан крепко сжал руку сестры.
- Господи, малыши! Он бросился в спальню, и возле детской кроватки увидел темную фигуру. На шум она обернулась, спрыгнув с кровати.
- О Господи, - пробормотал Данил, у него задрожала нижняя губа.
Существо повернуло голову, глаза его горели злобой. Оно утробно зарычало, приблизившись на шаг.
- Стреляй же, - шепнул Максимилиан, - стреляй!
Но Данил застыл на месте. Его глаза с ужасом разглядывали тварь, выступившую в полоске лунного света. Оно было вдвое больше собаки, бока ее ощетинились объеденными ребрами, вывернутыми наизнанку. Лапы ее были широко расставлены, словно у крокодила, морда была раздутой, ее покрывали язвы, глаза горели ядовито-желтым светом. Вдруг голова ее повернулась, наклонившись, пасть распахнулась, словно клещи, обнажив ряд загнутых вглубь клыков. Тело ее, от которого исходила волна нестерпимой вони, вдруг дернулось, готовясь к броску.
В тот же момент Данил выстрелил из обоих стволов, но тварь навалилась на него, ее смрадная пасть сомкнулась на его шее…
…Старик лежал на полу у разбитого окна. Растеряв остатки разума, он то безудержно смеялся старческим, лающим смехом, словно тявкала дворняга, то всхлипывал, когда осколки разума возвращались к нему и с ними приходили кошмары, от которых кровь стыла в жилах. Он не боялся смерти – когда ему было двенадцать лет, он ощутил ее запах, когда в одну из Белорусских деревень вошли немцы. Это был запах кожаных сапог немецкого офицера, вошедшего в дом, где он жил с матерью. Отец погиб на фронте в сорок первом – погиб легко, пуля немецкого снайпера прошила его сердце. Он умер прежде, чем ощутил лицом мокрую глину окопа. Мальчик забрался на чердак, где сквозь щель наблюдал, как в его дом, вместе с унтер-офицером вошли еще несколько немецких солдат. Эти немцы были совсем непохожи на тех, что он видел в агитационных карикатурах, висевших в сельсовете. Эти были рослыми и широкоплечими, а не  тонкими, и с длинными носами, драпавшими от кулака огромного богатыря, с надписью «Красная Армия». Они что-то говорили его матери – невысокой женщине, с длинными волосами, в которых появилась седина в тот день, когда в дом принесли похоронку, говорили на грубом, шипящем языке, а она со страхом пятилась, сжимая в руках кувшин с молоком. Немцы смеялись, и звук их хохота был единственным кошмаром, преследовавшим Никиту Андреича всю жизнь. Потому что потом последовал выстрел из маузера, в вытянутой руке унтер-офицера. Пуля пробила кувшин с молоком, вонзившись женщине в грудь, и отбросив ее на кровать. Молоко заливало ее ситцевое платье, а под ним проступала краснота. Мальчик не закричал – он заворожено смотрел на немца, выстрелившего в его мать, смотрел, чтобы запомнить его лицо – на всю жизнь, чтобы отомстить, в этой жизни или в следующей…
Внезапно это лицо, скалящееся, с крупными скулами, корчась, возникло в его воспаленном мозгу. В этот момент, шум генератора, прерываясь, затих. В доме воцарилась тьма. Старик застонал, предчувствуя конец, словно смертельно раненное животное. Из распахнутой двери потянуло могильным холодом, и на пороге, шевеля отвратительными усиками, появился огромный таракан. Затем еще один. Ростом они почти достигали ручки двери, почти в полуметре от пола. Еще секунда, и сотни рыжих, скользких тварей хлынули в комнату из темноты. В последний момент своей жизни безумный мозг Никиты Андреича произнес имя Бога. Потому что он вернул ему разум, который принес с собой волну парализующего ужаса. Мелькнула последняя мысль, утонув в скребущих звуках тысяч лап, и черных челюстей, с которых капала вонючая слизь, когда они рвали мясо с его тела. Потом опустилась ядовито-желтая тьма, в которой утонуло все и вся, став безразличным, словно полет ласточки над озером. В этой тьме, когда насекомые, насытившись, отступили, открылись чьи-то глаза…

- Макс, - трясущимися губами произнесла девушка. Крупные слезы покатились по ее щекам.
- Что, - дрожащим голосом проговорил он в ответ. Он старался быть сильным, но не мог. Ноги были словно из соломы, ужас, обжигая холодом, свернулся в его груди, перехватывая дыхание. Широко раскрытыми глазами он смотрел на тварь, которая замерла, сомкнув пасть на горле Данила. Несколько минут его дрожащая рука шарила по полу, в поисках ружья, но уже минуту назад она обмякла, и больше не шевелилась. Максимилиан не мог найти в себе силы отодвинуть тварь, задние лапы которой еще дергались в конвульсиях, и помочь Данилу. Они с сестрой стояли, судорожно обнявшись, и слушали биение собственных сердец, которое раздавалось в темноте, словно уханье молота. Наконец, девушка нашла в себе силы, и разжала потную ладонь, которую сразу оледенил весенний ветер. Она сделала шаг к телу мужчины, который лежал, одной рукой заключив в железные объятия тварь, от которой поднималось сладковатое зловоние.
- Марина, не трогай, - сказал Максимилиан сестре.
- Может, он еще жив, - неуверенно сказала она. Голос ее дрожал, глаза лихорадочно блестели во тьме. Даже в эту жуткую секунду он отметил, как она красива. Ее черные, волнистые волосы разметались по плечам, подчеркивая белоснежную, безупречную кожу лица. Глаза ее были огромными, карими, обрамленные длинными, угольно черными ресницами. В лунном свете ее профиль можно было принять за профиль греческой богини.
- Отойди, - сказал он.
- Но дети, - робко возразила она.
- Стой здесь, я сам посмотрю, - сказал он, подняв с пола ружье, и несколько патронов, валявшихся рядом. Он шагнул в комнату детей, и едва сдержал позыв желудка. Мальчики лежали в кроватках, накрытые темными одеялами. Максимилиан прикоснулся к одеялу, и отдернул руку – одеяло было теплым и скользким, насквозь пропитанным кровью. В комнате стоял пряный, одуряющий запах смерти, словно на скотобойне. Оштукатуренные стены у кроватей были забрызганы кровью. Он отметил, что малыши даже не успели проснуться, когда тварь, пробравшаяся в комнату через приоткрытое окно, по очереди разорвала им шеи. С минуту он простоял в комнате, стараясь не дышать этим воздухом, надеясь, что хоть один из четверых малышей пошевелиться. Дети лежали в своих кроватках, ставших для них смертным ложем. Луна освещала их синеющие лица, умиротворенные, словно у ангелов. Максимилиан вышел из комнаты, закрыв за собой дверь. Он подошел к сестре, взглянул ей в глаза и покачал головой. Она заплакала, обняв его за шею. Он чувствовал, как ее теплое тело содрогается в рыданиях, и в нем проснулось желание. Долгое время он не признавался сам себе, но в душе знал, что он любит свою сестру, любит как женщину. Он едва не наступил на труп Софьи, из под которого натекла темная лужа. В нем проснулось что-то звериное – ему захотелось овладеть ей прямо здесь, на полу, в окружении трупов… Его ладони скользнули по ее спине вниз… Она отстранилась от него, почувствовав его учащенное дыхание.
- Прости, - сказал он, придя в себя. Он посмотрел в окно, где, за плетеным забором маячили ужасные тени.
- Нам нужно выбираться отсюда, - сказал он шепотом.
- Но куда бежать? – девушка всхлипывала, в ее глазах застыло отчаянье.
- В город. Наверняка там кто-нибудь есть. Нам помогут.
- Но что происходит? Откуда ты можешь знать, что там есть люди, и нет этих существ? Может, и мира вокруг нет. Может, мы одни остались, - от этой мысли она вновь заплакала, плечи ее задрожали.
- Нам лучше оставаться здесь, до утра. А утром… Боже, может, это всего лишь ночной кошмар, скажи мне, скажи мне, что мы спим, а утром проснемся, и все будет как прежде, - он гладил ее волосы:
- Успокойся, родная, мы выберемся отсюда, все будет хорошо. Но нам нужно уходить сейчас. Если они почуют нас, будет уже поздно. У Данила на заднем дворе стоит мотоцикл. Только бы завести его, и мы бы добрались до города.
- Макс?
- Да, - он, пригнувшись, подошел к окну, отогнув край кружевной занавески, осторожно выглянул во двор: за плетнем бродили несколько тварей. Временами они задирали морды вверх, утробно рычали, глядя на дом, где укрылись брат с сестрой. В свете луны, желтой, как кусок масла, их тела влажно поблескивали в темноте изодранными боками.
- А как же Никита Андреич?
- Забудь о нем, - Макс отвернулся от окна, посмотрев на нее.
- Ты же сама видела: он сошел с ума.
- Да, но…- она запнулась, голос ее задрожал:
- Помнишь, он показал рану на боку?
- Помню, и что? – Макс шарил по комнате в поисках фонаря.
- Вот. – Девушка приподняла подол платья, встала в тусклый лунный луч, синим платком лежащий у окна. На ее боку блестела ранка, величиной с горошину.
- Да перестань ты, - Макс попытался засмеяться, но сквозь смех его сквозил страх, который выпрыгнул из подсознания, словно черт из табакерки.
- А у тебя? – спросила девушка.
- Что у меня, - брат подошел к ней и внимательно осмотрел ранку, насколько это было возможно в лунном свете. Он отошел от нее, не говоря ни слова, и, порывшись в ящике серванта, бросил ей бутылек.
- Вот. Прижги йодом. Всего лишь царапина. Поцарапалась о плетень, когда мы бежали сюда, - он продолжал рыться в ящиках, выкидывая на пол вещи хозяев дома.
- Черт! - выругался он, - неужели в этом доме нет фонарика!
Сестра со страхом смотрела на него:
- Макс, ты мне не ответил, - стараясь, чтобы ее голос звучал спокойно, сказала она, - есть ли у тебя подобная рана? Ее брат, оставив ящики в покое, бросился к ней, глаза его пылали злобой:
- Перестань молоть чушь, лучше помоги мне! – грубо сказал он.
- Старик сумасшедший. Мало ли что он говорил, - добавил он, слегка успокоившись. Сестра по-прежнему вопросительно смотрела на него.
- Да нет у меня ничего, - сказал тот. – Мне что, раздеться, чтобы ты поверила? Она покачала головой.
- Вот и прекрасно. А теперь давай думать, как выбраться отсюда.
Марина посмотрела в окно – погода на улице портилась, крупные капли дождя уже начали падать на землю. На горизонте скапливались облака, закрывая луну. Они были огромными, эти облака. Они вселяли страх. Марина не видела таких за всю свою жизнь.
- Данил, - позвала она.
- Что, - отозвался тот, обнаружив, наконец, фонарь рядом с начатой пачкой «Примы», в нижнем шкафу.
- Наконец-то, - выдохнул он, включив его.
- Работает! – воскликнул он.
- Иди сюда, - позвала сестра, - смотри!
Данил выглянул в окно, и невольно раскрыл рот от ошеломления: на горизонте скапливались облака необычайных красок; сверху ядовито зеленые, книзу цвета смешивались красным, желтым, и фиолетовым, завитками, как мороженое в стаканчике. Это выглядит так, словно кто-то устроил в воздухе невероятный фейерверк, - подумал Данил, завороженный этой жуткой красотой:
«Горе вам, живущим на земле и на море, - отголоском в голове прозвучали слова из давно забытой им книги, - ибо грядет Зверь, и гнев его страшен. Имеющий уши да услышит. Имеющий глаза да узрит.»
Он посмотрел на сестру, которая завороженно смотрела в ночь, озарившуюся невероятным свечением.
- Нам нужно идти, - сказал он, - я проберусь во двор и заведу мотоцикл – Данил наверняка заправляет его под завязку, я-то знаю, видел, как он ворует горючее в колхозе.
- И что, как мы поедем? Посмотри на дорогу, какая грязь вокруг! Мы и пяти метров не проедем! Или ты думаешь, что эти твари будут смотреть на нас, пока мы будем выталкивать застрявший в грязи мотоцикл?
Данил помрачнел, глядя на нее, а она продолжала, на лице ее бликами вспыхивали краски, разлившиеся в ночном небе – словно какой-то художник в приступе безумия раскрасил небеса:
- Все кончено, - на глазах ее выступили слезы, - мы погибнем. Посмотри вокруг – какая жуткая красота! Это Конец. Конец всего, и ты, и я имеем его отметины, - сквозь платье она прикоснулась к ранке на боку, которая начала саднить, и как будто увеличилась.
Он бросился к ней, схватил ее за руки:
- Нет! – крикнул он, в ответ в небе громыхнуло, - мы не погибнем, чтобы ни случилось! И это не Конец Света! Неужели ты думаешь, что мир погиб? Когда мы были у Никиты Андреича, у него работал телевизор, а это значит, что все в порядке, может, никто просто не знает, что здесь произошло, а может, в городе есть спасатели, которые ищут ТАКИХ, как мы! Сюда они не вернуться, ведь они были здесь! Мы доберемся до города, и нам помогут! Верь мне, прошу тебя, - он обнял ее, и посмотрел в окно, сжав зубы: мы дойдем, дойдем пешком, - думал он, - но дойдем, во что бы то ни стало. Он обнимал сестру, и вдруг ему захотелось защищать ее, а он не мог, у него не хватало сил справляться с этой задачей. Вдруг его осенило:
- Лодка! – воскликнул он так, что сестра вздрогнула.
- Мы доберемся в город на лодке! – его глаза лихорадочно заблестели, - река близко – пятьсот метров по склону холма, и мы на берегу! У пристани наверняка привязана лодка Кузьмича, он ее всегда там оставляет!
Марина обняла его и поцеловала в щеку. Он засмеялся.
- Мы выберемся отсюда, понимаешь, выберемся!
Он распахнул входную дверь, и в ужасе отшатнулся – на пороге стояла человеческая фигура.
- Андреич, ты? – спросил Данил, и в ту же секунду понял, что ошибся Фигура выступила из темноты, и Марина истошно закричала, а у ее брата закружилась голова от волны тошнотворного зловония. На пороге стоял труп. Кожа на его скулах была разорвана, обнажив красноватые кости черепа. Одежда на его груди была разорвана, и запачкана запекшейся кровью. Мясо на руках местами отслоилось, и висело клочками. Но самое ужасное – это его глаза. Они горели диким, желтым огнем, без зрачков, и казалось, светились совершенно чужим, нечеловеческим разумом. Существо шагнуло к Максимилиану – тот от ужаса онемел, и не мог сделать и шага. Очнулся он от волны нестерпимой боли, когда существо впилось в его руку. Его острые, как бритва, зубы, все глубже врезались в его плоть, его жуткие, налитые желтой яростью глаза моргали, когда кровь заливала их. Макс кричал, и плакал одновременно, не веря своим глазам, когда вдруг сзади бабахнуло – тварь, как подкошенная, рухнула на пол, голова ее разлетелась ошметками слизи в разные стороны. Макс смотрел на свое прокушенное предплечье, из которого обильно сочилась кровь, и продолжал дико вопить, давясь слезами. Ружье выпало из рук Марины, она бросилась к брату, который зажимал прокушенную руку, из которой била бордовая струйка.
- Потерпи, миленький мой, потерпи, - она разорвала подол платья, оторвав от него полосу, и крепко перетянула предплечье, чуть выше сочащейся кровью раны.
- Прекрати, перестань, - шептал Макс, отстраняясь от нее. Смотри.
Марина отшатнулась. Рана на плече начала светиться, а плечо стало будто усыхать.
- Все будет хорошо, не смотри, не смотри, - она закрывала ладонью его выпученные глаза, словно ребенку, когда по телевизору идет фильм, который нельзя смотреть детям. А он смотрел, и не мог оторвать взгляда от омерзительного существа, тело которого еще корчилось на полу. Какое-то время он балансировал на краю безумия – несколько спасительных минут, когда мозг, отказав ему, отключился, и все происходящее стало ему безразлично, и даже забавно – вроде того, как радуется ребенок, увидев в зоопарке животных, которые улыбались ему со страниц сказок, милой материнской улыбкой. Потом волна отрезвляющей боли в прокушенной руке накрыла его, и он снова закричал, не столько от боли, сколько от ужаса – в открытой двери, в свете этой дьявольской ночи, маячили ужасные тени, готовые вот - вот войти внутрь дома.
- Ну же, ну, - Марина сдерживала слезы, но в эту минуту она почему-то захотела сдаться, выйти к тем, что прячутся в разноцветных тенях, и остаться, измениться, как и весь мир вокруг нее.
Брат крепко сжал ее предплечье:
- Нам нужно идти, - прохрипел он, в его мозгу вдруг, словно прожектор, загорелся образ: люди с автоматами, с фонарями, обходящие городские улицы, над ними шумели лопастями вертолеты, освещая окрестности белым, безжизненным светом…
- Там спасение! – хрипло выкрикнул он, глаза его загорелись яростным огнем жажды жизни. Он хотел жить, словно заложник под дулом пистолета, который вот-вот выстрелит, и принесет с собой забвение, которое он ненавидел в ту минуту: все его существо яростно сопротивлялось, легкие работали, словно кузнечные мехи; сердце билось с утроенной силой, и казалось, не существовало ничего, что может его остановить; инстинкты, веками спавшие в его генах, пробудились – он чувствовал себя так, как будто принял огромную дозу неизвестного доселе наркотика. Схватив сестру за руку, другой, прокушенной, он схватил ружье, и, не обращая внимание на крики сестры, выволок ее на улицу. Его глаза, в которых, то погасали, то вспыхивали желтые огоньки, посмотрели на горизонт, который яростно горел немыслимыми красками, словно огонь, который вдруг загорелся у него в груди. Он посмотрел на тени огромных животных, бродивших неподалеку, и поминутно задирающих кверху оскаленные морды, посмотрел на ружье, которое почему-то показалось ему бесполезной палкой, бросил его, и, подхватив сестру на руки, не ощущая боли оттого, что ее ногти впились в его шею, на которой тугим канатом вздулась артерия, и яростно вибрировала, прогоняя кровь под невыносимым давлением, с невероятной скоростью. Существа, бродившие у дома, заметили его, оскалив морды, на которых, сквозь язвы, покрывающие кожу, была видна желтоватая кость; но когда он взглянул на них, те, рыча, отступили, поджав осклизлые хвосты.
Снова в его пораженном мозгу мелькнуло: вереница людей, идущая в тишине. К ним, там спасение!
Подхватив сестру, словно перышко, он побежал по раскисшей дороге: по краям ее мелькали кусты, и трава, пораженные желтизной; одинокие, покинутые дома пролетали со сверхъестественной скоростью. В ногах его приятно гудело, страшно хотелось быстрее, еще быстрее… Он прибавил еще, и в ушах его засвистел ветер, заглушая крики сестры. Еще, еще немного… Он не чувствовал усталости, ни страха, ничего, и, черт возьми, это было по-настоящему здорово! Рана под мышкой немного ныла, из нее что-то вытекало, охлаждая его разгоряченное тело, которое, казалось, вот-вот взорвется, от немыслимой энергии, напоившей его…. Миновал лес, притихший в разноцветной тьме, и вот уже вдалеке показался мост. Вперед, там спасение, - взорвалось в его мозгу, - но что за спасение, и отчего – он не знал, как не знал и того, что за ним следом, в молчании, бежала стая существ. Ветер леденил их раны, сочащиеся слизью, и, догоняя, они отхватывали от его икр и бедер, куски красного мяса, и на бегу проглатывали их, ощерив ужасные пасти, они с вожделением смотрели на его ношу, которая, потеряв сознание, безвольно повисла, обхватив его за шею. Близился мост – за ним – город, раскинувшийся в немом молчании, под небом, которое сошло с ума – краски в вышине ярились, закручиваясь спиралями, и где-то на горизонте разноцветные смерчи касались земли. В воздухе разливалось беззвучие. Городские здания стеклами отражали ядовитые блики, их серые стены светились, словно в огромной, дьявольской дискотеке, где на покинутых улицах и площадях беззвучие сменялось оглушительными раскатами грома, и шарканьем тысяч ног. Туда!
С удвоенной силой Максимилиан ринулся через мост. Холодный ветер привел в чувство его сестру, и, очнувшись, она посмотрела на него, ужаснувшись – черты лица ее брата пропали. Это было существо с оскаленными клыками, с черных десен его капала слизь, лицо его сузилось, почернев; существо утробно рычало, крепко обхватив ее руками-лапами, на пальцах которых выросли загнутые внутрь когти. Глаза его горели лунным светом, в них исчезли зрачки и белки, нечеловеческий разум излучали они, обдавая все ее существо неизмеримым ужасом. Но тварь, бывшая некогда ее братом, казалось, забыла о ней. Она предприняла робкую попытку освободиться из его железных объятий – бесполезно, существо только крепче сжало лапы, глубоко оцарапав ее бедро. Она застонала от боли, и приблизила лицо к ране на его предплечье. От глубокого укуса разило смрадом, из раны ручейком вытекала омерзительно пахнущая жидкость. Ее вырвало на его рубашку. Вытерев лицо, она закрыла глаза, и впилась зубами в податливое, прямо на глазах разлагающееся, мясо. Существо ослабило хватку, утробно зарычав. В его глазах на секунду мелькнуло страдание. Она освободила одну ногу, почувствовав под ней опору, и, что есть сил, толкнула его в грудь. Существо выпустило ее из лап, которые, сомкнувшись, схватили воздух. Девушка полетела в грязь, больно ударившись головой, и вся сжалась, не смея открыть глаза, ожидая неминуемой смерти. Перед глазами ее плясали черные точки, дыхание с шумом вырывалось из ее легких, во рту ощущался тошнотворный, сладковатый вкус гнилой плоти. Однако гибель не приходила, порывы ветра холодили капельки пота, выступившие на ее спине. Она подняла голову – волосы ее свалялись, спутавшись с комьями грязи в бесформенный пучок; на голове ее, пульсируя, набухала приличная шишка. Она встала, дико озираясь по сторонам. Инстинкт самосохранения лихорадочно твердил ей о поиске укрытия. Она пригнулась, заметив неподалеку нескольких тварей – собак, и, ползком, по грязи, она подползла к подъезду одного из семиэтажных домов, и юркнула в него, тяжело дыша. Она спряталась  в его тьме, которая казалась такой теплой и безопасной, в сравнении с жутким светом, которым озарилась тьма снаружи.
- Если умереть, то сейчас, здесь, - мысленно обратилась она к кому-то, - быстро, и, самое главное, я ничего не увижу.
Она затаила дыхание, но просьба осталась без ответа. Дрожащей ладонью она ощупывала стены, одновременно босыми ногами ощупывая ледяные ступени – туфли свалились с ее ног во время сумасшедшего бега. Она взвизгнула, когда ее нога наступила на что-то мягкое и склизкое. Сердце ее заколотилось в груди, она замерла на месте, но ничего не произошло. Она пошла дальше, вздрагивая, когда ее голая ступня касалась очередной ступени. Еще ступень, затем еще одна – она поднималась все выше, ее инстинкт говорил ей – чем выше, тем безопасней. Ее глаза привыкли к темноте, и вскоре она уже различала черные дверные проемы квартир. Двери их были распахнуты, у некоторых – выломаны, белея в темноте щепками досок. Ей не пришло в голову зайти в одну из них – ужас гнал ее все выше, но чем выше она поднималась, тем сильнее завывал ветер, сквозивший из открытых дверей квартир, сквозь выбитые окна. Ветер приносил с собой сладковатый запах смерти, и с каждым протяжным, стонущим порывом его она вжимала голову в плечи; казалось, стонет весь дом, сотнями, тысячами голосов, от загробной песни которых ее разум трепетал на грани безумия. Она рыдала, и рыдания ее, похожие на скулеж бездомного пса, сливались с голосами дикого ветра. Наконец, ступени кончились – перед ней хлопала от ветра обшарпанная дверь, ведущая на крышу. Открываясь, она озарялась зеленым свечением, каким светились новые небеса нового мира вокруг. Босыми ногами она ступила на мелкий гравий, смешанный с голубиным пометом, сплошь покрывающий плоскую крышу, с торчащими, словно грибы, трубами вентиляции. Она подняла измученный взгляд к небу, в котором, словно клубок змей, шевелились ядовитые тучи – плотные, и, казалось, осязаемые. В воздухе пахло электричеством, и чем-то еще, похожим на дыхание ее брата. Среди оживших туч то и дело мелькали разноцветные молнии, распарывая их, и касаясь земли, они взрывали тишину вокруг оглушительным грохотом. Но тишина была не абсолютной – где-то далеко внизу раздавалось мерные шорохи, эхом долетающие до ее слуха. Она подошла к краю крыши, и взглянула вниз. Сначала ей показалось, что внизу никого нет, однако сверкнула красная молния, осветив поток из сгорбленных, молчаливых фигур, двигавшихся к реактору, который слабо светился зеленым, далеко, на западе. Молчаливая процессия уходила к горизонту, на котором мелькали разноцветные всполохи, освещая реку и лес. Ветер, срывающий с нее грязное, ситцевое платье, превратившееся в лохмотья, доносил до нее волны смрада от тысяч гниющих тел. Двумя руками она потянула за ворот, оторвав несколько пуговиц, и платье слетело с ее плеч, ветер с хохотом подхватил его и унес прочь. Да, так гораздо лучше, - подумала она. Язва на ее боку увеличилась, между ног жарко пульсировало. Она легла на гравий, который больно впивался в ее тело. Она смотрела в небо, и все вдруг стало ей безразлично…
А на западе, подле угасающего пожара скапливались сотни тысяч существ. Когда их количество достигло апогея, гниющие тела их вдруг начали распадаться: зеленоватое мясо отслаивалось с их костей, хрящи в суставах с хрустом разрушались, не выдержав веса скалящихся скелетов – радиация ускоряла процессы разложения в десятки тысяч раз. Существа задирали головы вверх, с невыразимой жаждой уставившись на пламя, породившее их, и рассыпались в пыль, их жуткий вой прокатился волной по мертвому городу.
Марина слышала этот вой, содрогаясь в эротическом экстазе. Вдруг на смену ему пришел другой звук – царапанье тысяч лап. В небе громыхнуло, вслед за этим, капля за каплей, пошел дождь. Тяжелые, красноватые капли били по ее голому телу, оставляя красные следы. Вспышка молнии осветила стену семиэтажки, по которой ползли сотни тысяч огромных, отвратительных насекомых. Марина застонала, тело ее содрогнулось в оргазме. В мозгу ее прозвучал зов, и она ответила на него. Она страстно желала кого-то, и этот кто-то приближался к ней, охваченный желанием – так должно быть, так рождался н о в ы й  мир. Тысячи отвратительных насекомых наводнили крышу, их спины блестели, отражая безумные краски небес. Они роились вокруг обнаженной девушки, широко раскинувшей ноги, но не прикасались к ней. Вдруг их ряды дрогнули, рассеявшись – они уступали дорогу своему повелителю, благоговейно шевеля скользкими усами. Огромная тварь ступила на крышу. В воздухе раздался шелест – он звучал на высокой ноте, недоступной человеческому уху, но Марина слышала его – так приветствовали своего короля его подданные. Его двенадцать лап, покрытые слизью, задвигались в направлении обнаженной девушки, под радостное шипение насекомых. Оно навалилось на нее…
В ее мозгу вспыхнули картины из будущего: красное небо катастрофы нависло над землей. Она увидела толпы людей, о которых почему-то подумала с отвращением, словно глядела бы на скопище тараканов. Люди бежали, спасаясь, в подворотни разрушенных ядерными взрывами домов, грибообразные следы от которых покрывали горизонт. Их преследовали другие – они были выше, сильнее, и ядерные волны вгрызались в их совершенные тела, не причиняя вреда, а наоборот, наполняя их разрушительной энергией. У рядовых бойцов, с радостными криками преследующих остатки людей, было по восемь мускулистых лап, хотя ходили они на двух, ради скорости они опирались на остальные, в два счета настигая неприятелей, они раздирали их в клочья, поедая их мясо. Их были миллионы, и они вели победоносную войну, прокатившись по планете. Это была эволюция, изменения, долгожданные изменения в течение миллионов лет. Разум, дремавший в маленьких, уязвимых телах насекомых, наконец свободен. Миллионы лет наделили его феноменальной способностью к выживанию, и все ради этого момента, ради этой секунды, когда рождалась новая раса. Раса разумных существ, разум которых не склонен к самоуничтожению. Каждый из миллионов генов, заключенных в их совершенных, пробужденных к жизни слепой радиацией, телах, не молчал, но вопил о мести. Эти гены помнили каждый миг из миллионов лет медленной, но верной эволюции, когда они были вынуждены пресмыкаться возле человеческих жилищ. Они знали, что где-то наверху, в космосе, есть расы подобные им, их прародители, и все эти бесконечные сотни тысяч лет они напрасно смотрели на ночное небо, стремясь отыскать там тех, кто освободил бы их от столь жалкого бытия. Но теперь их время наконец то пришло, и они теперь в состоянии сами вести победоносную войну. Эти недоумки на летающих машинах бомбили их ядерными бомбами, причиняя вред лишь себе, и разрушая мегаполисы, в воронках которых они – новая раса, строили свои города. Их командиры были совершенны – их грудь была закована в броню, от которой отскакивали жалкие кусочки металла, которыми оборонялись люди, и могли летать, распуская крылья, сложенные за спиной. Она увидела себя, сидящей на подземном троне, и ей, только ей, были известны тайны Вселенной. Потому что смерти для нее не существовало – она держала ключ от нее в своей руке…
Затем, полыхнув в мозгу на долю секунды, видение исчезло – она шла по лесу, и деревья вокруг нее раскачивались, открывая потаенные заросли. Их ветви были живыми, стволы влажно блестели – кора отпала с них, и их покрывала теперь темная, твердая кожа, под которой бугрились вены и артерии. Они передвигались с места на место, уступая ей дорогу, они склонялись перед своей королевой, выпуская корни – щупальца из земли. Подле них росли грибы, высотой около двух метров, их населяли черви, огромные, словно змеи. Улыбка замерла на ее лице – это был ее мир, но одновременно на нее накатывалась грусть – ведь она должна была его покинуть, хоть и ненадолго. Остановившись, она оглянулась назад – слезы побежали по ее щекам, когда она увидела в небе позади разноцветные краски. Она сделала шаг назад, но тут словно кто-то приказал ей идти вперед, и она подчинилась. Небо впереди было враждебным для нее, в вышине его что-то ярко светило, причиняя боль. Но она подчинилась, и пошла дальше. Враждебный лес вокруг колол ее тело иглами, в ступни ее впивались сосновые шишки. Наконец лес кончился, и она вышла в поле, застонав от боли, которую причинял ей солнечный свет…

- Ну, давай же быстрей, Миша, что ты там ковыряешься!
- Да сейчас, сейчас, - ответил тот, стуча молотком.
- Вот, уже готово, - он показал деревянный щит с надписью: Внимание! Опасная зона! Проход запрещен!
Внизу был характерный значок, обозначающий радиационное заражение.
- Хорошая работа, - сказал другой, - давай скорей вкопаем его, и уберемся отсюда.
- Ты прав, Поликарпыч, - сказал Миша, - от этого места у меня мурашки.
- Может, ты уже заразился, - хохотнул Поликарпыч, закурив.
- Пошел ты, - Миша побледнел, - ты знаешь, нефиг шутить такими вещами.
- Ладно, ладно, - сказал тот, бросив лопату, к которой прилипли коричневые комья глины.
- Готово, - сказал он.
За два месяца они опутали колючей проволокой около ста пятидесяти километров, и он был счастлив, что они наконец-то закончили, и ему больше не придется находиться в этом проклятом месте. Он не знал точно, что там произошло, знал только, что что-то нехорошее.
- Твою мать! – выругался Миша, - Поликарпыч, смотри!
Он не поверил своим глазам – в пятистах метрах, за колючей проволокой, из леса вышла девушка. Он протер глаза – точно, девушка!
Раздвинув проволоку, они бросились к ней. Она остановилась, враждебно глядя на них.
- О Господи, Поликарпыч, да она… Она же беременна!
Миша скинул с себя куртку, укрыв ее плечи.
- Смотри, она вся изранена! Еще бы, продираться сквозь такую чащу!
- Эй, откуда вы? Что с вами произошло? Вы из Припяти? Господи, сколько же вам пришлось идти?
Поликарпыч хлопнул его по плечу:
- Что ты заладил, не видишь, она в шоке. Он обратился к ней:
- Не волнуйтесь, все будет хорошо, - он посмотрел на ее раздутый живот, в котором, как ему показалось, что-то шевельнулось.
- Сейчас, сейчас, - забеспокоился он, - я вызову по рации машину, вам помогут.
- Не нужно, - вдруг произнесла она низким, хриплым голосом. Мужчины замерли. Улыбка тронула ее губы, в глазах полыхнули желтые блики.
- Я в порядке, сказала она, погладив живот.
- МЫ в порядке…