ТИТЯ саморассказ Мужество в другом

                ТИТЯ
                (саморассказ)
Город Сасово Ряз. обл. 03 января 11 года
                - 1- 
  Титя сидел,согревая холодные пальцы рук о горевшие, давно не бритые щеки и думал как начать.
  Он отдаляя мгновение, переделал все возможные дела и теперь ничто не могло уже спасти его6 надо было писать.
  Он, как любой человек с неразвитыми задатками, все время мучился тем, что надо было что-то совершить, и будто бы что-то бродило в нем, и встречались иногда какие-то мысли, но, как это часто бывает, все рассеивалось, пропадало втуне, а годы шли и ничего он не совершал.
  Он почти всегда знал, что у него ничего не получиться. Но , странно, иногда что-то получалось, причем довольно легко. Правда, в нем была какая-то внимательность, и, увлекаясь делом, он хотел вникнуть в его суть и по-возможности довести его до конца, что, впрочем, может быть и не всегда следовало делать. Но он ценил в себе эту последовательность.
  Вообще, были вещи в нем, которые , несмотря на присущую ему неуверенность в себе и даже слабость, казались ему достоинствами.

                -2-
  _- Ну что ты. дурачок, испугался? – бабушка вернулась целиком в комнату уже с веткаи сломанной за окном сирени и погладила трехлетнего внука по его черноволосой головке.
  - Я думал, ты упадешь за окно.
  - Не бойся ничего.
  Но как Титя мог не бояться, когда мама, как он называл бабушку, наполовину перегулась через широкий подоконник, и он в страхе уцепился за подол ее синего, ею сшитого халата…

                Стр.2
  Это, пожалуй, было его первое , запечатлевшееся в памяти, переживание, первая картинка.
  Когда бабушка сердилась на него и даже подолгу с ним не разговаривала, наказывая его, он ее умалял:
  - Мама, надень свой «добрый» халатик.
На добром халате были заяц и волк из «Ну, погоди!», и он почему-то связывался с «доброй» мамой.
  А сейчас он сидел в гостиничном номере. В хорошо убранном, но очень дешевом гостиничном номере. Была зима, Новый год. В тех городах, где он бывал, везде сверкали елки. И в этом городе была елка, а за окном было много неба, и ему нравилось, что молиться можно прямо на новую деревянную церковь с ярко-синей крышей, что была среди простора за окном.
  За время с тех пор, когда не стало бабушки уже выросло целое поколение – молодых красивых мальчиков и девочек. И кое-кто из них уже возил в колясочках несостоявшихся внуков того самого Тити.

                -3-
  Оказавшись до двух лет отроду на руках бабушки и ее пожилых сестер, он очень рано начал бояться смерти. Рано пришлось об этом задумываться.
  Он помнил, как войдя с бабушкой в трамвай, еще в Сокольниках, значит лет до шести (а он застал еще такие громоздкие трамваи, которые называл «коробочки» - с петлей в виде гриба токоприемника), он посмотрев на всех пассажиров вдруг понял, что это едут будущие покойники, и эта мысль поразила его.
  И каждый Новый год, когда на стену вешался свежий табель-календарь, Титя внимательно смотрел на него, проводя взглядом по неизвестным ему, да и никому, дням и желал и думал, какой же будет из них тот, который отнимет у него маму.


                Стр. 3

   Что это произойдет, он знал точно, осталось только дождаться этого дня, чтобы мучительное ожидание кончилось. Больше всего на свете он боялся потерять ее!
  Но вот есть в сложении дней и обстоятельств юмор, правда, не всегда смешной. Хоть Титя был рядом с бабушкой, когда резко она отвернула голову, и на подушку выплеснулась ржавая жидкость, и стало ясно, что это все – он так и не узнал не только того дня, когда ушла от него его мама, но он никогда не узнает и года, когда это произошло : это случилось ровно в полночь в новогоднюю ночь, когда за стеной у соседей раздавался звон бокалов. А может быть и не раздавался: Тите тогда было совсем не до бокалов. Он уложил бабушку ровно, вытер ее, и всю ночь то лежал на своем диване, то подходил к ней и будто бы с ней разговаривал. Он понимал, что это последняя у него с ней ночь. Потом придут люди и разлучат его сней, которую он любил больше всех на свете и которая сыграла такую роковую в его судьбе роль?

                4.

                6.
   Вспоминая те годы

И будете правы. Титя должен был влюбиться. В конце концов он юный мальчик, вполне симпотный-должен был иметь успех.
Но Титя всегда был неуверен в своей внешности.
«Надо приобрести уверенность в себе»,-нашел он после смерти бабушки ее записку,очевидно адресованную ему.
Да не были уверены в себе ни его отец, ни его мать ,тем более,что Титя и не знал толком или вообще не знал.
Его папа, старший в большой индийской семье, единственный был отправлен  в Советский Союз на учебу. Он был ботаник.
Титя не так давно, когда пытался писать свою юридическую диссертацию, добыл в Химках , в библиотеке Ленина , работу отца и держал ее в руках, и читал ее. Она посвящена карликовой пшенице, устойчивой от полягания, что очень важно для урожая.
Отец защищался в Краснодаре, его руководителем был академик Луквененко, который будь-то бы умер в пшеничном поле.
Там были счастливые титины месяцы,когда он был с папой и мамой. Отец держал его на руках, купал , стирал ему пеленки. Он был хороший отец, но закончилось время учебы, и мама осталась в Москве оформлять документы на себя и на сына, чтобы лететь в Индию. Надо было еще и работать . Бабушка часто оставалась с внуком и привыкла к нему. И когда наступил час прощаться с дочерью и внуком, не смогла стареющая женщина смириться с расставанием , и силой не отдала внука везти из России , и улетела мама одна. Так детство Тити с родителями кончилось. Так в тот момент рушилась его судьба.

                7.
Что-то останавливало Титю писать дальше. Наверное, была  какая-то большая тайна , которой он хотел поделиться , но близилась ночь .становилось еще холодней и страшнее.
Титя выходил курить в абсолютно безлюдный коридор. На первом этаже гостиницы гуляли в паре люди, стылая, почти деревенская улица маленького городка за окном пустела, в избушках лишь изредка светились огоньки.
Во все края расстилалась глухая чернота, казавшаяся дикой. Он любил простор этой огромной страны, так внезапно и уже очень давно ставшей ему Родиной. Любил маленькие старые города и деревни, и в них находил себе покой. Любил и боялся. Потому что он был другой.  Он знал, что никогда ни  здесь, ни там его не будут считать своим.
Лишенный матери рано, он был окружен добрими, заботливыми людьми, но каждый из них в любой момент мог сказать :» Но я ведь тебе не мать « и от шатнуться.
По большому счету у него не было друзей ,потому что ни с кем ему не было до конца хорошо. Только с собой.
Он был добр и старался то добро, которое ему отдавали тетушки, отдать людям, но его расположением часто можно было пользоваться,  и он в конце концов понимал это, и ему становилось сольно.
Да он и сам мог оттолкнуть от себя искренне тянущихся к нему людей, пугаясь или уставая от их внимания, чем в свою очередь причиняли м боль.
 Довольно рано в нем проявился секс. Еще 7-летним ребенком он чувствовал какое-то желание, удовлетворить которое он не мог.
 - Мама, я хочу кофе, - просил он, с вкусом кофе связывая это желаемое ощущение.
 Его детский сад находился в парке, и по дороге тудаон с бабушкой смотрел на белок, бегавших по деревьям.
-Давай переливаться сланями, предложил он или предложил ему мальчик из его группы, и они попитались сделать это.
 Он мешал девчонкам спать, установив, что их открытые во сне п’ятки пахнут сыром, и они жалувались на него.
 Но так как он боялся и дичился людей, любоваться ими и получать от этого удовольствие, в том числе и от власти над ними (сильними, значимими и , наверняка, опасными в жизни) ему нравилось, когда они спали.
  Люди, в том числе и дети, действительно, были не прочь посмеяться над глупым и доверчивым, да еще и безобидным Титей.
 На всю жизнь он запомнил унижение и обиду, которые он испытал, корда будто бы по правилам игры, его поставили под. капель. И он стоял, долго не понимая, что над ним смеются.
   Где-то до 4-го класса его дважды поразила любовь: это еще были девчонки из его же класса. Пожалуй, впервые тогда он познал муки любви.
                8.
  Но не так, не так Титя хотел бы говорить о том, что впоследствии составило чуть ли не большую часть его эмоционального существования.
 Конечно, это было его время!
  Он был прилежным пионером, он до сих пор хранил свой комсомольский билет, он искренне в свое время смерть Л.И.Брежнева и побежал в киоск вставать в длинную очередь, чтобы купить газету с этим историческим сообщением. Более того, он любил Брежнева и любовался  его портретами, установленными на площадях города в дни его последнего юбилея.
  На его глазах уходили старики, уходила величественная эпоха, в которую родился он и не хотел бы родиться в другую.
  Она была родная для бабушки и ее сестер, жизнь которых и эта эпоха – было одно и тоже. Он родился в обычной правоверной советской семье,  избежавшей репрессий, может быть благодаря принципу жить «тише воды, ниже травы».
  Сейчас он тоже жил в пору зрелости, расцвета эпохи, сменившей ту, бывшую в его детстве, но он уже на собственном опыте знал, что все имеет свое начало, свой апогей и свой конец.
  Эта нынешняя родилась на его глазах и рождалась вместе с его пробуждавшимся тогда юношеским сознанием.
  Он помнил, как 12-ти лет он, почти тайком, начал слушать иностранное радио, спорил с ним, защищая свою СССРию, не любил его, но продолжал слушать. Так в его отдельно взятой голове совершался тот переворот, который обракинул всю Советскую власть, да и все, вся и всех перекинул.
  Но это было его время!
  Не все умея назвать своими словами, он начал догадываться про себя лет в 10-11. . Этому способствовала поездка в лагерь на две смены, где он отчетливо понял, что спящие вокруг него мальчики представляют для него тот самый запретный и острый интерес, который невозможно было сравнить ни с чем на свете. Это было открытие, потрясшее его душу.
У него начали расти усы, и он окончательно замкнулся в себе.
 - Мама, что это у меня такое? – в паническом ужасе спрашивал он у бабушки, показывая на щетинку на верхней губе.
 - Ты растешь, становишься мужчиной.
 - И это никогда теперь не пропадет?!
А тут еще высокие красивые старшеклассники. Боже! Как это можно было пережить! Он воровал у них кроссовки их огромных размеров и они становились его фетишем.
Он помнит себя сидящим у тети Шуры дома, где они с бабушкой жили в зимние каникулы, с книжечкой Уголовного кодекса в руках, судорожно (как бы кто не заметил!) перечитывающего знаменитую 121-ю статью про мужеложество.
И  именно на его веку впервые за тысячелетнюю историю русского уголовного права такое постыдное в обществе и для него , Тити самого, явление – было хотя бы декриминализировано.
Ему было уже почти 24 года, когда он, уже окончив первый институт, собрался наладить свою личную жизнь, решившись наконец ответить на объявление «Карлсон ищет своего Малыша», в недавно появившейся тогда рубрике «KEY-KLAB» «Московского комсомольца»

                9.   
И это был год, когда наш герой оказался беззащитным перед всамделишней любовью. Он с новой силой стал писать стихи, и они стали получаться. И тогда он оказался Принцем Поэзии на празднике «МК» в Лужниках.
Да, он был Принц и писал смешные, немного наивные и трогательные стихи.
Впрочем, писать их он начал для стола: чтобы прочитать знакомым и друзьям за столом, и он читал их.
Его божество, ровесник , в которого Титя тогда влюбился, снисходительно относился как к самому Тите, так и к его творениям, говорил, что они именно и предназначены для авторского исполнения.
Титя этого ничего не знал и, потерпев фиаско в одном романе, трудно его переживая, все же переключался на другой роман… и так длилось 15 лет.
                (продолжено 31 января 2011г. в городе Муром)
Нет нужды описывать один за другим все титины романы. Да и романами это вряд ли можно было бы назвать. Всегда был один и тот же сценарий. Титю интересовал лишь ускользающий герой. Ему нравилось быть охотником, но почувствовав на себе внимание партнера, Титя пугался, чувствовал себя жертвой, объектом: в общем, любить себя Титя не разрешал! Видимо, что-то мужское проявлялось в нем в этой погоне. А оказавшись объектом внимания, Титя превращался в слабую женщину и , согласно сюжету, сообщенному ему тысячелетиями, ждал быть брошенным, даже все делал для этого.
Сложно было Тите, когда все было хорошо (а такое, к счастью, все же бывало), ему надо было что-то устроить; сразу становились видны недостатки друга, ощутимы невыгоды несвободного положения, просыпалось неудержимое ****ство. Вобщем, все кроме счастья!
И наконец, желанное расставание совершалось, изнемогший партер уходил. А, видимо, это то, что было Тите и нужно. Он вступал в фазу «брошенки», тут же открывались раны брошенного значимым мужчиной – отцом – несчастного младенца, и Титя становился без сил, страдающим, донимающим всех остальных своим страданием, но и это в конце концов умирялось. И Титю ждал новый неприступный и явно не выбирающий Титю, хоть бы тот сделан был из чистого , герой. И все повторялось сначала.
Титя сделался стар. То есть будь он натуралом, он был бы в самом расцвете сил и востребованности. Но, понятно, что молодые люди, которые интересовали Титю, чудесно влюблялись друг в друга , и Тите оставалось смотреть на этот праздник жизни или прямо или косвенно платить за счастье иметь хоть какое-то отношение к этой молодости.
Так он почувствовал, что в его жизни наступил какой-то другой, за-рубежный, во всяком случае, следующий интервал.
Так можно было наблюдать, на своем примере, за течением человеческой жизни.
Но вместе с тем шла и общая жизнь, жизнь человеческая вообще. И Тите было интересно, что когда он родился по улицам города ходили люди, бывшие когда-то подданными Российской империи, а теперь рядом с ним ходят на тоненьких ножках те. Кто сможет встретить и 22 век. Он понимал, что все это просто и даже ничем не замечательно, но его изумило, что он своим существованием занимает какое-то свое место в этой череде людей, веков и поколений, может что-то понимать и даже действовать, строя так или иначе свой день, выполняя свои желания. А откуда они берутся? – часто задавал себе вопрос Титя, - эти желания. Откуда берутся мысли, какие-то решения в голове у человека?
Наверное, это Бог. – сказал бы Титя, если бы не был воспитан правоверным советским пионером. Впрочем, такой ответ в любом случае показался бы ему уходом от ответа. «Люди назначили Бога ответственным за все и все на него списывают, а может и нет никакого Бога!», - думал Титя. И он не знал, есть Бог или нет.
Впрочем, он понимал, что этого не знает никто. Просто прилично в обществе считаться «верующим», да это , будто бы, должно означать в глазах людей чистоту, нравственность, а это всякому приятно, да и защитой оказывается немалой от бандитов и хулиганов.
Интересно Тите было наблюдать за людьми, как каждый старался выглядеть получше, рассказать о своей добродетели, а то и научить другого. И сам Титя так поступал. Но при случае, пока никто не видит, испытывал большой соблазн утянуть то, что плохо лежит, и при большом соблазне, ему, конечно, поддавался.
И сам же включался в хор критиков и воспевателей нравственности: «Какой плохой этот окружающий мир, какие все сволочи, какая страна дураков, сволочи - начальство, а мы хорошие, и все нас обирают !»
Еще очень нравилось Тите наблюдать за типовым поведением групп людей. Вот старушки, одетые сообразно возрасту и положению, вот – мальчики-натуралы: они бойцы, у них свой кодекс чести, и мимика и пластика своя, вот мужчины средних лет рабочих специальностей, вот богемно-интеллигентные женщины-горожанки, вот девушки-девочки: у них свои мечты, свои разговоры, вот мальчики разных лет-геи: тоже целый мир со своей культурой, вот мужчины-ответственные лица с портфелями и надутыми щеками, вот грустно-веселая , но никогда не трезвая группа бездомных разного пола, еще какие-то разные группы. И везде свои стандарты поведения. Они понимают друг друга. Им так лучше. Конечно, разговор везде один и тот же: прав – не прав, о нравственности, все судят, злобятся, желают друг другу зла или искренне переживают, преследуют «свои личные» интересы, следуют своим симпатиям, облекают их в приличные одежды и , конечно же, аппелируют к общественному благу.
Никто никому до конца не верит. Человек человеку Волк. Каждый хочет утвердится, и, как правило, за счет других. Один благодетельствует, другой мочит в сортире. Но всюду Я, Я,Я…
И Титя понимает все это , прислушиваясь к себе. И знает, что лучшего способа познать окружающих, их внутренний мир, чем честно увидеть и ощутить себя и свои желания и чувства, на свете нет.

                10. 
Он приехал в тот город, где был в свои 20 с небольшим лет. Лучи солнца будоражили его, как бывает всегда, когда мы, проводив Новый Год, замечаем, что мир стал уже не тот, что миновал декабрь , и солнце светит по-другому. Это еще не называется весной. Но мир по-другому глядит изнутри нас, и как это назвать? Черт его знает!
 Сегодня был день рождения его мамы. Он говорил с ней по мобильному телефону, и голос ее – молодой и звонкий был очень понятен ему. Не надо было слов, лишь один только голос. Пусть бы он звучал всегда. Но так не бывает.
 Он, не знавший матери по-настоящему, не мог не волноваться при этом. Что-то было в природе вещей задумано крепко и незыблемо, чувствовал он.
 Он любил возвращаться в те места, где когда-то бывал. Вот и здесь ему очень хотелось найти старый купеческий дом, у которого стоял он – птенец, только тогда начавший свой самостоятельный путь вглубь его необъятной России, вглубь своей собственной жизни, дом, где родился изобретатель телевизора Зворыкин.
 Почему-то ему был симпатичен этот человек, хоть за 20 лет он не узнал о нем ничего больше, и дом этот ему был важен.
 Быть может он хотел чуть-чуть почувствовать себя тем, когда-то бывшим. Но он ничего не чувствовал. Это был чужой дом, хозяева которого уехали в заграницу и там умерли. Он увидел сейчас, что отчество Зворыкина «Козьмич», и что родился он, как и титина прабабушка, и Вертинский, и Анна Ахматова, и Эйфелева башня в одном и том же году – 1889.
Изобретателю, как и прабабушке, пришлось пожить дважды в 80-х годах разных веков.
                11.
Титя любил в себе, что он старался порой следовать за своими желаниями. Он был убежден, что желания человека – это и есть он сам, верное его проявление, кроме того он любил комфорт, а комфорт для него заключался в том, чтобы устраиваться так, как хочется, как соответствует его желаниям.
 И он мучил и себя и  остальных, пока не обретал положение верное, когда становилось понятно, что это так, как нужно, как душа велит. Поэтому ему было трудно с другими людьми, ведь у них была своя свобода, и она, конечно же, не должна была совпадать с его, и не учитывать свободу других было нельзя. Так он оставался один. И любил свое одиночество.
 Сейчас он сидел в городе Гусь в Регистрационной палате и водил по бумаге тонкой , удивительно приятной ручкой, а вокруг топали по делам люди. Он понимал их заботы, так как сам был ходок по чужим делам, но сейчас ему нужен был просто стол и покой на несколько минут.
 В Гусь его привело дело, которое он вел. И от него у него отяжелела голова, ведь принимать на себя сложные чувства людей и быть ответственным за дело, в котором, наверняка, ему не все понятно, и неизвестно, чем оно кончится – было его профессией.
 Он вышел из суда на воздух и нашел спасение в церкви. Там было тихо и пустынно. Он укрылся в ней, ходил, ставил свечки. Дневной свет зимнего дня содержала старая величественная храмина, как будто он был главным смыслом и целью ее сейчас безмолвного существования.
 Он понимал, о чем просят люди у Бога, потому что сам того и желал и о том же просил. Он не был растерян перед Богом, потому что он не знал его, он делал все просто и уверенно. Никакого трепета не испытывал он. Он не любил смотреть на людей, так как вел только свой разговор с предполагаемым собеседником, где другим не было места.
 Он просто заявлял о своем неверии в Бога, но втайне просил у него за это прощение, значит боялся кары в случае существования того.
 Титя попал в Гусь железной дорогой. Хоть и неизвестен был ему этот путь,       и ехал в ночь, но не мог он следовать уже избитыми тропами, нужно было ему исследовать что-то иное. И он был рад, когда шел по такому пути.
 Вообще, жадность к каким-то новым зрительным впечатлениям, к освоению пространства были в его неугомонной натуре.
 Попал железной дорогой, доехав до станции Вековка, а потом еще, и это был обычный и не простой, а день рождения его мамы. Особенным выпал это день.   
С утра он перебрался через железнодорожный мост в город, чтобы купить к завтраку ветчины, а попал в музей: просто вошел, дверь открылась. Встретила его женщина то ли в пальто, то ли в слабой шубе – бывшая учительница, организовавшая музей в одной комнате – музей железнодорожной ветки, с которой начиналась чугунка в этом городе.
- Скажите, ну в хорошее время мы живем? – спрашивал  он у нее.
- Да как вам сказать…Вот раньше из Сергача ездил колбасный поезд, и мы на месяц из Москвы забивали свои холодильники. Была какая-то уверенность в завтрашнем дне. Нам было проще: у меня брат в Москве живет, и многое к нашему приезду уже покупали…А сейчас взрывы…

                12.
                О путешествии Тити в Западную Европу
Спустя некоторое время наш Титя впервые оказался в настоящей заграничной Европе.
Это был автобусный тур по пяти странам с заездами в их столицы.
Он, конечно, смотрел в окно своего автобуса и видел природу настоящей заграницы, очень ухоженные поля, отсутствие мусора строительного и валяющихся старых машин. Он видел, что в Польше нет деревень, а вся страна между городами заполнена чудесными дорогими домиками и доходящими от них до дороги наделами земли, засеянными разными домашними и полевыми растениями.
Где-то встречались пустоши, но все равно все это было очень причесано.
Похоже, люди и не думали, что живут в деревнях: все было в тротуарах, и дедушка в шапочке на тракторе выезжал, вспахав, со своего поля на замечательную трассу.
А природа была совсем русская, даже березы встречались, но не так часто. Природа вообще везде одна и прекрасна. Она не знает ничего о людских делах, и странах, и интересах, о задранных носах наших и войнах мировых: она просто растет и ничего не знает, как солнце.
И люди поразили Титю: они, каких бы занятий не были, все выглядели благообразно. «Интеллигентные», - подумал Титя. Они извинялись друг перед другом в автобусах и метро, и были часто, как и в России, несчастливы, озабочены своими делами, плохо выглядели, как-то замучено, но не всегда.
Он как-то ехал в электричке из Подстама, куда почему-то решил съездить один (напИсал там под окном трехэтажного дома и был удивлен, что его не заметили). Перед ним сидел молодой человек и что-то напряженно отмечал, записывал в бумагах, лежавших перед ним на коленях. Он был так занят своими таблицами, работой, что совершенно больше не смотрел никуда. Титя сразу представил себе в нем молодого ученого, живущего за городом по бедности, и с восхищением следил за действиями своего визави.
Рядом с тем сел другой «фриц», совсем молодой парень ужасно высокого роста с другом, в очках и с вполне добродушной улыбкой. Титя сразу определил, что этот «люля» умеет спать с открытым ротиком.
Титя понимал, что перед правнук тех немцев, которые зверски топтали его землю и были ее злые враги. И Тите хотелось плакать, видя этого доброго, славного парня, который нравился ему. Боже! «Как странно все смешали люди. Попробуй отыскать ответ», - вспомнил он свои давние строчки.
                ***
Он полюбил, конечно, эту Европу. И уезжая из нее, писал кому-то из друзей: «Уезжаю из Рай-центра в нашу окраину».
 Побывав там, он многое стал понимать в своей Родине. Идя от станции к себе на дачу, он видел чужой домик в зелени на горе, и это напоминало ему ту Европу. И флюгер с каким-то Гансом на другом доме  - тоже кое-что напоминал.
 «Вот откуда все у нас !», - открывал Титя свою Россию. Вот откуда мы все берем, на что во всю хотим быть похожими.
 Как мы любим все иностранное, западное, как ценим это! Да и как не ценить. Они для нас – столицы, культурные центры.
 А кто же мы? Где наше собственное, если все оттуда?
  Ну а что есть у жителя малого города или деревни в России по отношению к той же Москве? Титя не знал: он никогда не был жителем малого города. Но теперь оказался. Посетив Париж, другие «культурные» местности.
  Титя был в смятении. Он понимал, что ему хочется опять туда: походить по улицам тех городов, посмотреть на лица тех людей, даже пожить, попутешествовать, чтобы получше узнать, почувствовать.
  Он был не против того, что это одна общая европейская страна, просто он живет на свей провинции. Это одна культурная система – с одними ценностями. Ведь все мы любим и ценим одно и то же: эти латинские буквы на сумке или одежде русского патриота. Надо сознаться себе в этом и перестать лицемерить, стесняться этого идолопоклонничества в себе. Надо освободиться от этого комплекса, дав ему волю. «Да, я люблю запад, люблю Париж. Ведь что-то тянет меня туда. Это Культура, которая выражается и в бОльших деньгах, и в лучшем устройстве. Но все это следствие. Дело в том, что там мы находим свою культурную родину, которой выкармливались нашими русскими мамами сызмальства. И отрицать это первородство – идти против себя, против чего-то коренного в себе, в своей русской культуре.»
  Читая у Карамзина про Марфу-посадницу, на чьей стороне был Титя: на стороне вольного Новгорода с его ганзейским обществом или на стороне грозного Ивана? Титя больше всего на свете боялся зверства человеческого , поэтому он не мог быть на стороне Ивана. Он был за Новгород.
  Поэтому он не любил Путина, и любил в нем только человеческое, когда тот не «мочил» никого. Он подозревал в нем какую-то доброту, но и видел в нем зашуганность, страх, злость и даже подлость. Но, возможно, он был пристрастен к своему лидеру.
                13.
  Этой главой в середине своей книги Титя завершал свое повествование, ничего не желая менять в его нумерации.
  Что он хотел этим сказать?
  Что для того, чтобы быть счастливым, надо самовыразиться, проявить вполне свой гнев, свою ярость, свою боль, но для этого не обязательно причинять боль кому-то.
  Он писал , слезы подчас наворачивались на глаза: он любил, ненавидел, и после ощущал очистительное состояние, как-будто заново рождался.
  Жаль, что в его стране очищение , освобождение от напрягов, лжи и грехов происходили с дикой болью и кровью людей.
  Титя любил свою землю. Много любви, как солнечного света и тепла он принял от людей, много испытал горя.
  Он был гей, и это горе он носил с собой. Он  знал, что если бы в младенчестве он не был бы бы разлучен с отцом и матерью, он не стал бы геем, не был бы гоним страхом опознания и убийства, страхом позора. Но родившись в семье, где у женщин плохо складывались отношения с мужчинами, где мужчины и женщины были слишком разделены страхом неизвестности и непонимания, он понимал, что его судьба не могла сложиться иначе.
  Если бы не эта его судьба, он был бы умный, добрый, но не тот Титя, каким был сейчас. Он был бы, наверное, добрый семьянин, но не было бы той степени ощущения и понимания, которая дается переживаниями.
  В его душе было много чувств. Его много обижали или ему часто хотелось быть обиженным. «Мама, пожалей меня», - говорил он в детстве бабушке и подставлял ей свою нерусскую головенку. Бабушка гладила его по голове немного грубыми от работы руками, но самыми любимыми руками на свете. И приговаривала : «Хорошаночка моя».
  Вот и вся повесть.
  Титя сидел взрослый в красногорской Регистрационной Палате и дописывал свое сочинение.
  « И никто ему по-дружески не спел», - вспомнилась старая песня нашему писателю.
  «Тра-та-та, тра-та-та, дедушка и бабушка, а мы лучше всех, лучше всех», - пела тетя Шура, лежа на своем диванчике в последние свои дни.
  «Тра-та-та, тра-та-та, а мы…»

                14.
И было о чем писать Тите, и мучился тем, что надо. Надо заставить себя записать, что думает он, что хочет определить в словах об окружающем его мире и себе – живом и единичном. «Ведь сколько врут, когда пишут или говорят – прежде всего о себе», - думал он. «А ведь есть вещи, которые стоит пронаблюдать: что человек чувствует , как к чему относится. Ведь сам я себе врать не буду – и записать это. Ведь это тоже факт действительности – то, что думает, испытал и чувствует конкретный живущий в эту пору человек».
  Вот так мучил он себя. А все не мог выбрать времени и места, чтобы спокойно сесть и писать свои наблюдения.
  Он уж и уехал. И все мечтал: «вот сниму комнату или квартирку где-то в провинции, запру себя в ней, не буду никуда торопиться и что-нибудь напишу.
  Он уж и уехал и проездил дней десять из города в город, да все не мог себе спокойствия найти.
  Надо сказать, что с юных лет в нем жила эта потребность складывать слова, фразы, будто бы какая задача им самим перед собой была поставлена, и он был мучим собой, но с возрастом какая-то умственная леность накатывалась на него, это и в работе его адвокатской чувствовалось. Вот надо что-то написать или прочесть по делу, а лень и страх перед началом этой работы – дикие. Такие, что на километр не подступиться. Все бы лежал, да лежал, да чем угодно занимался, только не этим – самым страшным.
  А лет десять как стал попивать. И превратилось это в одно из любимых титиных увлечений. Ну, друзья, конечно. Титя в этих попойках находил себя, находил семью. И алкоголь, правда, сдруживал ребят и они стремились собраться вновь и вновь, учитывая гостеприимство и даже доброту титины. Он, как и требуется любому человеку, мог быть в этой компании собой, не стесняться своих слабостей и даже делая их достояниями общества, гордиться ими. Ну и закуски, на которые Титя был мастер, очень привлекали его. Он не мог пить, если стол не сервирован красиво, если разные лакомства (пусть простые) не расставлены на столе, а горячее не греется в это время на плите и не пошипывает. Каждый пьяница своеобразен, но он не становится от этого меньшим пьяницей.
  Титя признавал свой алкоголизм , особо не вдаваясь в врачебную терминологию – считая, что если человек познал эту радость , обрел эту зависимость и чаще всего склонен выпить, значит это алкоголизм.


                15.
Куда же уехал наш Титя? Он уехал в страну зырян – так ему понравилось называть Коми. И пожив дней пять в столице Сыктывкар, не найдя там себе квартиры и спокойствия, тронулся еще на север : в дальнюю Печору-город.
  Но больше всего он боялся в своих писаниях скуки и многословия, а оно так и получалось. «Как руда какая-то пустая: тяжелые и глупые слова, и никому не нужные и не способные принести пользы, главное, не о том, что хочу я сказать», - сокрушался он.
  А ведь мнилось ему с юных лет, что пишет он легко, вдохновенно, и здорово получается это. Ведь знал он красоту, и романтик был , и как бы это ему донести до пера и сделать как-то так, чтоб и читалось легко и здорово! Но отяжелела у него и топтался он на месте, наш Титя, как больной.
 - А может это страх?, - попробовал исследовать он.
  Но чего боялся наш Титя? Открыться. Ведь он именно для того писал свое сочинение. А иначе зачем? Но это-то и было самое страшное.

                16.
  Пока Титя ездил – умер Вульф. Это было в Печоре. Титя ехал вдохновленный – он оставил в темные пасмурные дни столицу Сыктывкар и с радостью летел на светлом поезде опять на север: путешествие его продолжалось!
 В Печоре жил когда-то его друг Апельсинов. Он жил в детском доме, и когда Титя потом в центре города разыскал этот дом на Социалистической улице, там спросили: «А что совершил наш воспитанник?»
 - Ну почему вы думаете, что он должен был что-то совершить? – спросил Титя.
 - Я думаю, что вы из милиции, - сказала секретарь.
  Дом был изнутри ухожен. Но пока Титя сидел в фойе и ждал, он подумал: «наверное, сколько жестокости скрывают эти стены. А может быть и нет». Титя не знал, как воспитываются дети в таких домах.
  Но он знал, что где-то в этом городе покоится мама его друга. Она была крановщица, и маленькому Апельсинову было здорово залезать к ней на такую высоту. А потом она сгорела в доме, который как-то по-местному называется. Титя забыл, как.
  И когда он сидел в ресторане «Надежда» и ел оленину, он выпил рюмочку в память о маме друга, только в церкви говорили, что такого имени Роза в святцах нет, а другого никто не знал.
  А пока наш герой летел на светлом поезде, и  за окном светило солнце.
  Он знал, что скоро увидит неизвестную Печору, которую он видел далеко на карте. И он писал сообщения своим друзьям, что все так здорово, и он скоро увидит Печору, и все ждал, когда она так и покажется.
  Вокзал был полон трудящегося люда. Это были нефтяники. Когда уже вечером Титя пришел на вокзал, побывав в самом городе, тут же пришел поезд из Усинска, где самые нефтяники и есть. Усинск – это такая веточка от основной магистрали, проложенной в 40-е годы в Воркуту, отсоединяющаяся именно от Печоры.
  Тогда поезд выгрузил еще большую массу народа: они с вахты возвращались домой. Утружденные, с тяжелыми руками, кто-то пьяный.
  Вид одного произвел на Титю жутковатое впечатление: он был пьян и кружился в привокзальном тамбуре, ничего не понимая и никуда не умея попасть. Так и кружился в этом полутемном тамбуре, а вокруг входили и выходили люди, которые шарахались от него , как от приведения, и не было рядом товарища или друга, который мог бы проводить несчастного и усадить куда-то, чтобы тот отдохнул.
  Но он был никому не нужен, и Титя понимал, что людей за это нельзя осуждать. Он сам был один из этих людей. И он знал, что в сердцах почти всех возникает сочувствие к этому неудачно выпившему человеку, но подойти к нему было как-то страшно, да и тот вряд ли бы понял, что от него хотят.
  Так вот в гостинице при этом самом вокзале в светлой угловой комнате, где Титя расположился – над залом ожидания, он получил весть от своего друга Левинсона, что Вульф умер.
  Он говорил странным голосом, и в старости себе мог позволить это. Титя знал, что Вульф гей. Впрочем, как это мог знать Титя наверняка? Ведь в северной стране, где проживал он, это было самым страшным грехом, а почему, Титя не знал.
  И однажды Вульф вел концерт. В Большом Зале консерватории. И вышел постоять в фойе: посмотреть на народ, может быть, кого-то увидеть, может быть, себя показать.
  Вульф теперь был исторический герой, а Титя мало их видел в своей жизни. Но спроси у него, как выглядел Вульф, Титя не смог бы сказать ничего особенного.
  Вообще, как он понял, все знаменитые и исторические герои – обыкновенные люди. И так же могут получать маленькие пенсии, и все как у других, и у него, Тити. Только на какой-то момент они становятся общеизвестны и , видимо, очень дорожат этим и стараются не спускаться в гущу неизвестности, где проживают обычно все, и мелькать, мелькать.
  Титя знал этот страх и презрение к людям незнаменитым, лишенным ореола общеизвестности, испытав это лет в 12-14, да и теперь он очень уважал звезд и с презрением относился к простым людям, рабочим, крестьянам и темнокожим. В этом смысле он был обычный человек.
  Но тогда в консерватории он с трепетом приблизился к своему божеству и заметил, что Вульф просто старый человек. Титя боялся, что его отвергнут. Но он сказал:
  - Вы знаете, я адвокат. И если Вам потребуется…(Титя запнулся)… я занимаюсь земельными и жилищными делами. Я буду Вам рад помочь.
  Сейчас Титя грустно улыбнулся тому, что мог бы сказать его визави тогда на предложение помощи в устройстве его земельных дел, но Вульф откуда-то издалека по-доброму поблагодарил Титю и взял его скромную визитную карточку. И Титя был счастлив: это Папа, Папа, его добрый Папа, которого он был лишен всегда, в лице этого старого волшебника погладил его по голове.
  И как же Титя всегда будет благодарен этому мудрому человеку.
  Царствие ему Небесное!

                17. 
Но теперь Титя сидел в Гусе. Ему предстоял процесс в суде районном, и он выглядывал из окна благоустроенной гостиницы «Мещера» на здание здешнего суда, возвышавшегося над низенькими мальцовскими домиками и смотревшегося даже значительней не худенькой куполообразной церкви, хоть та была и выше.
  Титя догадался, что раньше там был райком. И как истинный августовский защитник 91 года, вспомнил, что именно по указу президента Ельцина судам были отданы здания – по всей стране – здания бывшей партийной и советской власти.
  Прошло 20 лет, и наш защитник должен был воспользоваться плодами той перемены и идти к 2-м часам это здание «взорвать», точнее взорвать судебный процесс, который вел судья, как оказалось, друживший хорошо с родственником истца, да не простым родственником, а сотрудником каких-то органов. Каких, Титя не знал. Но это и не было важно. Само слово «органы» в устах истца в его звонке доверителю Тити, конечно, звучало внушительно.
  Но вечером Титя смотрел в своем роскошном номере умную передачу к дню рождения его любимой К.И. Шульженко. Он ее боготворил, потому что она была прообраз его бабушек, кроме которых у Тити в детстве не было никого, теперь и их не было.
  Но пока был день, и  Тите было интересно, как эта часто неправедная, как думал он, будет защищаться от его титиного «взрыва». Однажды , в институтские годы, он коснулся ее, и она зашипела: «Какая бестактность!».
  Титя, действительно, всей душой не хотел попадать в такт с ней.
  Но она была плоть от плоти народа, всей истории его страны, и поэтому Титя понимал, что воюет с чем-то важным в самом себе.
  В такие минуты он спрашивал мысленно совета у своей тетушки. Ее уже 3 года не было, но так бывает, что дорогой нам человек становится еще живее в первые годы после своей смерти: это от боли расставания, само явление которого, как бы мы к нему не готовились, эксклюзивный и очень жгучий непосредственный опыт. Сам человек ушедший уже безопасен для нас, не может причинить неудобств, и мы оставляем в памяти для себя только то, что нам нужно.
  «Я думаю, - размышлял Титя , - она бы как мать предостерегла меня, но сама бы в такой ситуации сказала бы и сделала то, что считала правильным и нужным». Но она понимала, сколь сильна и бесчеловечна эта система перед одним человеком, сколько костей она не задумываясь , перемолола. А ради чего?
  Чтоб остаться у руля, одержать победу над любым покусителем на власть, над оппозицией – любой ценой.
  Вот диктатор Каддафи в Ливии не жалеет людей, видел Титя по телевизору. Был ли примером ему в этом смысле Николай Второй или Горбачев, наш герой не знал. Но и тот и другой по мягкости своей и, может быть, трусости были близки Тите и понятны.
  Во всяком случае, в Николая в свои отроческие годы, он был почти влюблен, точнее в кинообраз, сделанный артистом Ромашиным.
  Далее в новостях показали двух главноуправляющих титиной страны: они по очереди говорили с гостем-евреем после взрыва в Иерусалиме.. И Тите было жутко от того, что они оба прятали глаза. Только бывший разведчик прямо посмотрел стальным немигающим взглядом. Старый еврей блестяще им подыграл так, что это не было похоже на искусство.
  Титя знал, что его огромную страну всегда скрепляла жестокость и нечеловеческие потери и раскрепляли растерянность и беспомощность, ну и соответствующая им ложь. Его страну всегда скреплял страх.


                18.   
Тетя сказала бы, что с сильными и властными надо уметь ладить.
  - Понимать их, - добавил бы Титя.
  - Плетью обуха не перешибешь.
  Но в том-то и дело, что Титя никого не хотел бы перешибать.
  Он просто видел, что в такой ситуации проигравшие все: несчастны и угнетатели, и угнетаемые.
  И , вероятно, хотели бы избавиться от этого тяжкого соотношения. Но ни те, ни другие не могли вести себя по-другому. Это был обычный зверушечный закон, по которому сильный ел слабого. А тот должен был молчать. Точнее, он тоже ел. Но того, кто был слабее его.
  Это общество всеобщего гармоничного взаимопожирания пугало Титю. Эта хорошо налаженная столовая была на самом деле адом.
  А в аду как в аду.
  «Мы не можем отменить аппетит человека, - думал Титя, - человек должен быть сыт, и только тогда он будет счастлив. Но здесь речь не об обычном удовлетворении аппетита. Тут – всепоглощающая страсть к пожиранию. «Сколько человеку ни дай, ему все будет мало, - сокрушался наш философ, - да ведь не это плохо, а преступление чужих границ».
  Титя совсем запутался и устал.
  Но опять принялся думать.
  «Вообще, наверное, право на преступление чужих границ – и собственности, и телесных, и достоинства – себе человек дает потому, что его как-то в детстве обидели, обделили чем-то -  любовью прежде всего, вниманием, родителями, возможностью расти и расцветать. А другие в этом смысле богатые и более успешные. Ну почему же не взять?
  А если знать, что тот другой грешен и тоже других обдирал. Вот оно и право и родится. А в обществе, где нечестность и грубая сила, наглость считаются вторым счастьем, все богатые грешны. И все боятся.
  Общество трясучек.
  Ну где же нам быть счастливыми?
  Нечестность порождает страх и несчастье», - вывел для себя наш Титя.
  Но ведь человек боится и просто оттого, что рядом оказываются люди-акулы. И главное, они ищут и рыщут, чтобы оказаться рядом. И съесть.
  «Психология людей-акул своим источником имеет не только неудачное их детство, - думал он, но и животное право сильного, которое поддерживается в обществе, потому что реальные ценности общества утверждаются животной практикой этих самых сильных.
  Так мужчина веками был «правее» женщины, понятно почему»
  Титя жил в то время, когда все хорошие законы про равенство были уже давно написаны.
  Но законы, по которым живет общество, написаны в сердцах, на улицах, в домах и других помещениях.
  Существование этих двух правовых систем, значит, нужно обществу. Но оно же вызывает страдание последнего.
  Глаза опять становятся нечестны , и их надо прятать.
  Разве это общество не достойно жалости?!
  Тите было искренне жаль себя и всех живущих на нашей земле.

                19.
  Итак , наш грозный Титя собирался взорвать суд:  попросту, впервые в своей адвокатской жизни он хотел сделать отвод судье, поскольку, как выходило по данной Тите информации, тот мог быть заинтересован в определенном исходе дела.
  Титя не знал, может быть это часто делают адвокаты, но посоветоваться ему было не с кем. Титя работал один в своем Адвокатском кабинете и не водил знакомства с коллегами, от чего очень страдал.
  Но адвокаты – народ, как казалось ему, строгий и одинокий, все больше из следствия, поэтому были насторожены к чужаку. Мужчины могли подозревать его ориентацию и отталкивали его, с женщинами тоже как-то у него не складывалось: они были ему неинтересны, а врать из-за корысти он не умел, женщины, в свою очередь, недоумевали и обижались на титину нелюбовь.
  Титя привык быть один, даже любил свое одиночество и почти нуждался в нем, но не мог быть без связи с людьми, и в них тоже очень нуждался.
  И вот он шел делать отвод судье.
  Попробовать применить закон против власти, тем более, там был замешан человек из «органов». Титя немного трусил. У него сделался понос, напряжение и холодок скользили внутри и вдоль всего тела.
  Сидя в своем номере, он смотрел на сосульки, свисавшие с крыши, по которым на солнце стекала вода. Он поймал себя на мысли, что немного завидует этим очень занятым своим занятием, но все-таки беспечным, сосулькам.
  А все-таки, ему было интересно, как будет!
  И об этом он напишет в следующей части…

                20.
  Пришел Титя из суда полностью изменившимся человеком. Он был величественен, но прост, слегка небрежен и снисходителен. Он чувствовал себя трагической личностью, полностью спустившейся прямо с небес к этим простым и вобщем-то неплохим ребятам. Но что он мог им сказать. Ведь он был Титя.
  На самом деле Тите было всегда грустно, когда он понимал, что он хороший. Он хорошо сделал в суде то, что считал нужным, но ему хотелось, чтобы кто-то спросил его об этом, кто-то погладил его по голове, похвалил. Ведь он , правда, был молодец.
  Он шел по не очень знакомому, но почему-то ставшего для него родным – маленькому городу со старыми красивыми построенными заводчиком Мальцовым для рабочих типовыми домиками и ему не хотелось отсюда уезжать. Здесь было так спокойно. Он был влюблен в тишину и уединенность провинциального мира.
  После процесса он сразу пошел в церковь. И там среди старушек и икон он почувствовал себя как дома. Там его не могли обидеть и кругом было тихое, радостное великолепие и глубина. Он любил изображения Серафима Саровского, и был поражен в этот раз тем, каким стареньким , кротким и ничего не желающим был обличен святой. Конечно, он напомнил Тите его старенькую тетушку в ее последние годы жизни.
  Тихо уходил день за окном его номера. Маленький город внизу и большое широкое небо с темно-сиреневыми облаками и светящимся горизонтом провожали этот день и просто ждали…просто ждали ночи.


                21.
  Конечно, во многом титина книжка, как я понимаю, была посвящена тому, что он гей, что он не виноват, что он стал таким, что тем более несправедливо его обижать, что он тем более имеет право на счастье и на поддержку всего общества.
  Но, как мы видим, Титя понимал, что общество само нуждается в его поддержке. Здесь ему, Тите, предстаяло стать папой, то есть тем, кого у него не было и которого он не знал. Он и не знал, как это быть мужчиной, быть папой.
  Он смотрел на себя в зеркало и видел, сколько женского в нем. Но разве будет когда-нибудь другой Титя? А время жизни нашей идет, идет и когда-то не будет никакого.
 И как будет жалко тогда, что в мечтах о том, чтобы быть каким-нибудь суперменом и в сожалениях о том, что это не так, Титя не заметил мужества в себе, не смог его оценить и подарить его плоды кому-то.
  Жизнь титина продолжается. Может быть, он напишет что-то еще. Ведь сколько в жизни важных не до конца исследованных вопросов, о которых можно порассуждать.
  И о многих ответах мы догадываемся, но только почему-то не решаемся до них дойти.
  А что же там страшного? Ну ведь тогда жизнь переменится!
  Да и пусть переменится! Может быть этого требует сама жизнь. И будет счастье!
  Какими непростыми путями идем мы к нему.


                ТИТЯ ЗИМОЙ ЗА ОКОШКОМ (этюд)
Утро. И радостно, как на празднике, светило  зимнее солнце. Снег, скрипучий от мороза снег, как будто шелестящий снег.
  Правда, потом солнце быстро впадет в задумчивость, и устанет день. Разве все?
  Разве уже вечер? Всего лишь полдень, но это зима.
  Титя сидел, словно Пимен в келье, в своем  гостиничном номере и готовил взорвать своими письменами не меньше, чем бомбой, этот кроткий и заснеженный мир, отгороженный за окошком железным забором, так некстати, так неромантично поставленным пред окном нашего сочинителя.
  Но нет, наш Нестор неколебим!
  Он, конечно, взорвет эту бомбу: но не сейчас.
  Сейчас он сидит и смотрит в окно.
  Что в нем? Что в душе Тити? Внутри Тити оказался этот солнечный день, и как он в нем поместился? И почему там идет снег?

              Сасово-Муром-Гусь-Хрустальный-
                Москва-Великий Устюг. 2011 год.