каб на хмель не мороз

       Я отвык…
        Холодный сырой воздух…
        Всплески на горизонте…
        После привычных систем климат–контроля, погружающих вас в общепланетарную систему "умный дом" – это же, можно сказать, дикое, неорганизованное пространство, мой старый, беспризорный очаг. Были времена:  недвижимость здесь шла на вес золота. Но мало постоянства в мире. Сместились обиты, изменились  сферы, полусферы…. Окраины стали дикими….Для одиночек…
        Я отвык….
        Холодный сырой воздух….
        Неприятное прикосновение коготков к лёгким…
        Можно, разумеется, вернуть моему одинокому приюту приятную атмосферу обжитого уголка. Согреть продрогшую душу, но я уже далеко не так сентиментален. Тело – единственная материальность. Душа отождествлена с ним полностью. И где-то в дебрях этой схоластики погребён и дух. Желания заморчиваться  на телесные прихоти практически не обнаруживается.
        Мне никуда не нужно и, собственно, ни там, ни здесь по большому счёту я никому не надобен. Возможно, что-то подобное чувствовало и моё пустующее многие годы гнездо. Характеры хозяев передаются вещам, но в отличае от меня дом был честен, не пытаясь надеть маску жизнелюбия.
        У этих ещё ненапичканных по поледней моде электроникой стен отсутствовала глупая человеческая привычка – казаться не тем, что ты есть на самом деле. Мы всё преобразовали под собственный образ и подобие. Всё перекроили на свой вкус, закрепив за собой  уже никем на сегодня неопровержимое право на истуну в последней инстанци.  Прогнувшийся под нас мир не смог противопоставить ничего в ответ, хотя на заре этой трансформации многие предрекали, что мы плохо кончим, нарушая законы природы. Ограниченность сознания не давала внезапно прозревшему  человечеству увидеть главное - нет рамок и границ, кроме выдвигаемых самим индивидуумом.  Привычка вести себя в рамках общепринятой морали. Уже и мораль давно погребена под обломками старого света,  а поди ж ты рамки остались. Люди как безумные пытаются сохранить хотя бы какую-то вещественную привязанность к месту, строю, иерархии. Но бессильны. Слабость тех, кто шел к гордому званию то ли бога, то ли человека.
        Похоже, что я просто прячусь от собственной личины в собственном доме на краю края.
        Дом холоден. То есть абсолютно. Его стеклянные стены, обращенные к скалистому берегу и свинцовому морю, к небу,  изредка расчерчиваемому нитями электрических разрядов, воссоздают во внутреннем пространстве ограничиваемой ими области побережья картину в тех же тонах и красках, что и во внешнем без признаков жизни мире.  Стихия незакабалённой природы вне крыши дома кажется всевластной над этим островком отшелтником. Однако это-то как раз и создаёт иллюзию победы над вселенской силой — устроительницей мирового порядка вещей, возвышением собственных возможностей укрощения её воздействия, пусть и в ограниченном промежутке, где как бы возможно противодействие разума одного взятого сознания безумию природных явлений. По собственному желанию: содержу этот вырванный у стужи участок —  мой  дом — в тепле, либо в холоде.  На этом эфемерном пространстве толко я в данную минуту властелин  и бог.
         Медленно обхожу сумрачные комнаты. Собственно здесь никогда не было жизни. Я приобрёл его тогда, когда само упоминание о семейных или дружеских узах уже вызывало прилив раздражения. Что мне эти тягучие лишенные смысла отношения.
         Кратковременные встречи вполне удовлетворяют тщеславные попытки блеснуть собою в обществе. Возможно, я стал циничен.
         А, возможно, я просто отвык…
         И потом этот коготок кошки в моем теле…
         В одной из комнат на глаза попалась нераспечатанная коробка. Упаковка межпланетных чартеров.
         Когда я успел притащить сюда этот хлам. И почему до сих пор не выбросил? Любопытство взяло верх. Хотя я давно не интересуюсь своим прошлым. Пошло листать письма, черновики, книги… Нет уже ни людей, ни времени, ни чувств.
         Нам всем совершенно никуда не нужно перебираться, что бы понять никчемность багажа воспоминаний. Признание – это да! – но пусть признают те, а мне здесь совершенно всё равно, что стерто и запылено в уголках прошедшей жизни.
         Итак, коробка…
         Придвигаю заинтересовавший меня предмет поближе к светильнику, возвращаюсь в бар, беру бутылку грушевой, стопку, по дороге прихватываю острый нож, и свободной рукой подкатываю кресло: можно приступать. Стопочка грушевой водки приятно обжигает небо, совершенно не обязательно оборгревать необъятный кров, чтоб венуть жизнь пространству возле тебя. Поворачиваю рычажок освещения, делая  свет как можно ярче.  Тонкое лезвие ножа скользит по подобветшавшей материи, издающей при этом лёгкий писк. Так мог бы всхлипнуть котёнок, коготок которого застрял у меня в легких.
Винили меня кастраты,
Когда я пытался петь,
За мой напев простоватый
И голос — ну просто смерть!
         Генрих, с кастратами нам обоим не повезло. С чего я вспомнил тебя... Эта взвизгнувшая ткань под рукой. Да, Генрих Гейне и подсознательно ассоциируемый с его строчками голос неживой материи. Так визжат женщины и кошки. Не могу понять, что находят в голосах кастратов любители пения?
         Все ли скопцы стоили своей участи? Собственно стоим ли мы тех услилий, с которыми трансформируем себя под мнимый успех? Ведь отдав одно - не всегда получишь что-то  действительно стоящее взамен.
         Сейчас прошлое посылало мне меня прежнего в дар. Оно меня в очередной раз дурачила, либо я сам пытался одурачить себя?
         Когда-то мне пломнится дарили подарки. Правда, слишком  давно. Я почти забыл  состояние одариваемого человека. Глупо ждать подношений, когда можешь желаемое взять самостоятельно. Опять же независимость на гране самовлюблённости. Но почему бы мне себя не любить?
         Итак, из любви к себе прошлому я всё ж таки вскрываю эту коробку.
         Руки нащупывают холодную пахнущую сиростью, слегка одряхлевшую ткань. В крмнату прникает душок затхлости и тлена.
         С чего бы, вдруг,  хранить эту ветошь?
         Небрежно  бросаю извлеченную тряпку под ноги и пытаюсь вытащить плотно утрамбованные книги и блокноты, какие-то диски, коробочки. Хлам не воскрешает никаких воспоминаний и небрежно ссыпается  на пол. Присаживаюсь поглубже в кресло и всматриваюсь в  возникший среди холодной чистоты комнат художественный бардак — стоило ли вность в  идеальную линию безжизненности черточки человеческого душевного хаоса. Самым разумным было  спуститься в подвал и сжечь в утилизаторе остатки галактического мусора.
         Притихший котенок болезненно ворочается в легких.  Наливаю еще грушевой, торопиться собственно некуда, откидываюсь на спинку кресла и понимаю, что вторая волна настойки добавляет мне не только тепла, заглушая резкие болевые царапины, но и чувствительности к миру. Только сентиментальному идиоту придёт в голову потрошить заброшенный хлам.
        Наклоняюсь за одной из наиболее уцелевших книг у ножки кресла, пару минут верчу в руках, перелистываю слегка спресованные прелью страницы, и вот, стертая за ненадобностью частичка памяти, вдруг, оживает и  навевает, наконец, воспоминание. Ветер на чужой далекой станции.
        Соляное семейство Лота. Соль соляризации. Видимо, первооткрыватель системы был поклонником знаний о началах человеческой цивилизации в таком библейском варианте её корня. А, возможно, просто любителем исторических и культурных фантасмагорий.
        Книга, не обманувшая  ожиданий, сохранила вкладыш.  Где-то на трети как из тайного кармана  вынырнула смятая бумажка размером с ладонь.  Странный почти забытый подчерк.
        Что ты там могла тогда знать, что бы писать мне записки?
        Судя по всему, она и не собиралась её посылать. Видимо, уже на втором порыве поговорить, записка была извлечена из смятого небытия, аккуратно расправлена и вложена таки в книгу.
        Я отвык читать такие истлевшие буквы. Зрение уже не то.  Да и стоит ли напрягаться: что могла мне сказать та, которая терялась в моей жизни трижды и каждый раз безвозвратно.
        Кошачья лапа в груди отчего-то стала более настойчивой.
        Теперь я, наконец-то, поднял  поближе к свету полинявшую тряпку, спрятавшуюся под сваленными на неё вещицами.
        Память воссоздала  одряхлевшее за эти годы  шелковое платьишко — дар одного слишком разумного создания нам обоим. Странно,  что теперь  после нежного спиртового тепла в моих венах — оно уже не вызывало пренебрежения. Правда, ностальгии то же не наблюдалось. Память была всё более услужлива и подсунула мне лицо смытой временем потери.
        Разумеется — нам нельзя было возвращаться. Контрольно пропускной пункт - естественная преграда проникновению сюда всего, считающегося неприемлемым или просто нежелательным. О, как мы страхуемся! Но я был бескомпросисно самонадеян. Чем чёрт не шутит, когда бог спит. Оказалось, этот  демон кордона не шутит практически ничем. Как же! – я собственноручно доставил им  ценный материал для исследования планеты Лота.  Могли  ли они отказать себе в удовольствии?
        Я прекрасно понимал их как специалист, но, и не отжившего еще тогда во мне человека, я понимал тоже.
        Во мне победил человек, в них тоже. Люди забрали хозяйку платья для исследованияй. Баснословно дорогой образец уничтоженной нами к тому времени планеты.  Я мог бы ознакомиться с результатами и выводами лабораторных анализов и экспериментов над поступившим материалом. В принципе меня, как участника, допусти ли бы при желании.
        Но яростно скребущий мои легкие котёнок напомнил, что ни тогда, ни теперь охоты взглянуть на достижения в изучении далёкого околоземного пространства у меня не возникало.
        Я почти сразу  стер негативные эмоции – пусть развлекаются.
        Странно, что я почти не помню её глаза. Может быть, они были не важным элементом, тем не менее отчётливо помню взгляд. Она верила мне как богу.... Хотя, понимала ли, что скрывается за таким понятием? Ничего. Дело нечисто, раз мы так тщательно скрываем правду о себе...

        А её глаза могли быть хоть серыми, хоть зелеными, хоть голубыми.
        Я отвык от её глаз…
        Новая порция грушевой делала сердце, которое по-моему не имеет никаких оснований ввязываться в диалог разума и памяти, чувствительным собеседником внутреннего голоса.
        Вот где таились до сих пор   все эти бредовые воспоминания, скажи на милость. Долгая память хороша в определённой области, приграничный круг которой у меня давно очерчен.  Между тем на стенки внутренних сосудов сама по себе накатывает  волна  всплеснувшегося хмеля и слегка нарушает устоявшиеся границы. Память раскрывает себя новыми сюжетами.
        Могли ли мы остаться? Было ли мне тогда так же  всё равно, как сегодня? В реалиях нашего мира для неё та планета–океан была родиной. Её жизненным пространством. Вернее их. Но мы пришли, разрушили всё, что посчитали нужным, облучили до стерильности, до стерелизации,  чтобы  в дальнейшем не возникало там никакой неконтролируемой нашим разумом формы жизни, тем самым положили конец даже самой возможности конкурента. Мы явили выпестованное нами по отношению ко всему живому главное собствнное качество - неоспоримое  могущество: хочу, содержу безжизненную пустыню в тепле, хочу в холоде.
        Хочу кастрирую, хочу позволю дать потомство. Любопытно, отчего, будучи явно более могущественным проявлением разума, планета Лота, читавшая наши сознания, как примитивные, не имеющие для него сложности структуры, не уловила нашей агрессивной экспансии любого проявления «непонятного», тем самым несущего потенциальную угрозу нашему постулируемому превосходству, что заложено в нас ещё с животных времен эры человечества гетерозисом.  Малейшее проявление, даже намёк, на появление опасности конкуренции всегда для нас было веским аргументом в пользу полного уничтожения такого явления.
        Еще стопочка грушевой — мы на чеку? Расслабься — ты здесь один…. Котенок перестал царапать согретое внутренне пространство.  По мозговым извилинам неспешно пошла гулять волна  какой-то музыки.
        Где я мог слышать раньше эту мерзкую мелодию?..........
        Я сам исследователь. И мне совершенно ясно, что открытия и приходят со звезд.  Здесь уже больше нечего исследовать и открывать.  Старая грёбаная планета.  Под вторичной звездой. Солнце нам не мать, а мачеха.
        Воспойте свою настоящую мать – об этом настойчиво напоминала мелодия.  Вот только, что этот музыкант знает о настоящей прародительнице.  Видимо, жажда любви и сострадания.
        Я отвык….
        От таких назойливых напоминаний о себе прошлом. Раз уж здесь где-то хранилась эта запись – вероятно,  предпочитал её чему-то другому. Сейчас я уже далёк от этого бессмысленного заклинания.  Воспойте свою настоящую мать…..
        Мы не умеем возвращать жизнь – так и не научились. Её невозможно воскресить ни под какой звездой.
        Тот умник, чье порождение разума выразилось в этой ветхой материи, так и остался непревзойденным мастером. Но об этом мало кому известно. Мы умеем хранить тайны, которые представляют угрозу нашему потенциальному превосходству.
        Если бы меня тогда спросили: как бы это выглядело? У меня был ответ на вопрос.
        Но здесь спрашивают только по теме. И наши с ними темы не совпали.
        А навязываться я отвык….
        Все равно примут в расчёт только свои выводы. Тем более, что исследования стоят денег. А на тот миг у меня их просто не было.
        Я видел женщин умирающих ради любви…. Насколько это сообразуется с необходимостью не мне судить.
        Почему-то вспомнил приятеля. Всю жизнь кувыркался по конфликтам на разной почве — советником.
 — Слушай, столько лет на грани риска. Мудрым стал, как змей. Ну, вот ответь, какую самую толковую мысль ты родил на свет.
 — Самую…… самую…….. положим, советовал этим сосункам, как остаться в живых, — долгий взгляд в глаза, —  Не находишь, что тривиален?
 — За это не могли платить деньги. Это противоречит условиям контрактов.
 — Значит, я надул их ……... не находишь?
        Я отвык удивляться…….
        Пусть бы у неё были чёрные глаза.
        Видимо, я тоже тривиален.


 2009

2009