Военно-полевой хирург

               
        Знал я - когда то - одну еврейку. В редкие праздники глушила она спирт медицинский неразбавленный наравне с мужиками. Высокая. Полная. Сутулая. Голос громовой,  прокуренный. Глаза чуть на выкат. Пальцы - что-то среднее между  сосисками и сардельками, только белые.

        Мужики, стоя на коленях, целовали эти сосиски плача. Богу! за них молились неумело.

        Баба та была военно-полевым хирургом в Афгане.

        Стены модуля дрожали, когда  орала она поминая и Бога, и его мать на солдатика с оторванными кистями, но из жесточайшей депрессии вытягивала, выцарапывала то ли лекарствами, то ли ором своим.

        И, в отличие от многих, рисковать не боялась - не ампутировала,  когда был хоть  малейший шанс спасти.

        Персонал её не любил. Уважать–уважали. Боялись. А любить-не любили. Слишком требовательная. Все у неё по струнке ходили.

        Некоторые бабы в Афган  ехали, чтобы замуж выйти, а ей - всё некогда было. Работала. И на солдат, и на офицеров смотрела как  на  пацанов-несмышлёнышей.

        Знала что то, - что другие не ведали.

        Что не по ней – гоняла всех подряд, невзирая на звания.

        С её характером - даже там - ей ровни  не было. А такая баба - абы за кого не пойдёт.

        Что с ней теперь сталось? Где она?

        Столько жизней спасла, чтобы доживать свой век - одна одинешенька - в какой ни будь хрущёвке: ни внуков, ни детей, а век у военного хирурга короткий.  И с соседками, наверняка, не ладит.

        Что у неё осталось? кроме наград и воспоминаний?
        Память наша? Благодарность?

        Я, вот, в церковь хожу - раз в год, но всегда в записке о здравии первой пишу Азу. И плевать мне, что она иудейка. Бог един для всех. У Бога - все равны, как были  равны мы для неё.
 
        Жива ли она?
        Не знаю...

        Отыскать её - не составит труда. А я - не хочу... Боюсь. Памяти своей боюсь. Прошлого.