Берег Моря Бед

Елена Тюгаева
Берег Моря Бед

Повесть


    Я отчетливо представляю, как это будет. Я приеду в большое здание вроде театра или конференц-зала - с голубоватым торжественным  светом, с колоннами и гигантской сценой. Соберется толпа журналистов, и всех их камеры, микрофоны, взгляды будут устремлены на меня. Разного рода начальство и почетные гости, конечно, тоже приедут. Я увижу среди них немало знаменитых и знакомых. Впрочем, нет, я никого не рассмотрю - когда глядишь со сцены в переполненный зал, лица расплываются и видишь просто "толпу". Зато они увидят меня - широко известную, страшно популярную. А я шокирую их уже одним своим видом - никакой роскоши, ни намека на вечерний наряд, что-нибудь простое, короткое, так одеваются молодые представительницы лоу-класса в больших городах.
  Меня объявят, обольют водопадом аплодисментов, я отряхнусь от его брызг, возьму микрофон обеими руками (почему-то я всегда так держу микрофон) и скажу:
  - Здравствуйте все. Я не хочу говорить никакой речи. Не потому что презираю вас или высоко ставлю себя. Мне наплевать на любые почести. Более того, я ненавижу деньги, особняки, автомобили, яхты, меха. Я не стараюсь  эпатировать вас, но приятнейшим поступком моей жизни было бы захватить самые большие ювелирные магазины мира и все хранящиеся там цацки вытряхнуть с вертолета в Тихий Океан. Спасибо за внимание.
  С этим я уйду со сцены, и спокойно скажу друзьям, которые подбегут ко мне: "Поехали домой, это дело надо отпраздновать!". Кстати, по выражению лиц друзей в эти минуты станет понятно, кто из них - настоящий друг, а кто - тайный любитель яхт и мехов. В огромном зале, залитом светом, в это время стоял бы испуганный гул, гости спрашивали бы журналистов, журналисты - знакомых и дальних родственников - что это с ней? Найдутся, конечно, знакомые, которые скажут:
- У нее всегда была нестабильная психика. И особенно ухудшилось после того, как...
  Здесь положено переходить на стыдливый шепот. Почему-то всем стыдно и страшно сказать это вслух. А мне не страшно - человек не должен бояться событий своей жизни, особенно тех, что уже прошли. Вы ошибаетесь, знакомые. Мою психику ничто не может повредить. Она, как ваши любимые цацки, сделана из мягкого, но благородного металла. А благородным металлам свойственно гнуться, коваться и легко принимать ту форму, которая нужна внешним силам.
 

    Я не верю ни в какую мистику, но что-то странное происходит в моей жизни с цифрой 29. Двадцать девятого числа я не без причины боюсь, хотя, кажется, его опасный период уже кончился. В то время шар с цифрой 29 был только-только выброшен в лототрон небесного математика, шар  настойчиво протягивали  мне, а я, конечно, не видела, не знала. Жила в ожидании Нового года, нехорошего, как завывали хором астрологи и журналисты, богатого негативными событиями високосного года.
   Я была усталая, забегавшаяся, измученная. Новый год в ту пору жизни был для меня ненавистным праздником - всю неделю с двадцать пятого по тридцать первое моей служебной обязанностью было веселить других людей. Новогодняя ёлка в сверкающих глупостях казалась символом тяжелого и бессмысленного труда. А дома тяжело болела и страдала вторая по счету собака.
   Первая собака умерла полгода назад - двадцать девятого (!!!) марта. Это был колли Ральф, благородное, умнейшее животное, не "член семьи", затасканное, неизвестно кем придуманное выражение, а настоящий человек, с душой, мышлением и богатой эмоциональной жизнью. Ральф прожил в нашем доме десять лет. Он умел говорить  слово "мама". Он умел танцевать вальс. Он выполнял больше двадцати команд, делая это всегда со снисходительной усмешкой взрослого человека, который потешает ребятишек. Ральф умер от рака. И теперь от тяжкой неизвестной хвори умирала его дочь, колли Альда.
  - Это печень, - сказала моя мать, - у нее рвота черной кровью.
   Мы не обращались к ветеринару, элементарно потому что в нашем городке пьяный ветеринар умел только выводить глисты у крупного рогатого скота. Но я до сих пор грызу себя за то, что мы не нашли машину, не свезли Ральфа, а потом Альду в хорошую ветеринарную клинику в областном центре. Мы бросили наших собак на мучительную смерть. Не думаю, что души собак отомстили нам, но было что-то странное в том, что Альда тоже умерла двадцать девятого числа.
  Я вернулась с очередной новогодней дискотеки и увидела в коридоре покрытое тканью тело.
- Я сделала ей укол, - со слезами сказала мать, - хирург в больнице дал мне ампулу. Он сказал, что у нее разрыв печени, это не лечится. Я усыпила ее.
  Мать плакала и повторяла, что она, медик, обязанный лечить, а не отнимать жизнь, убила... А у меня ноги гудели, и было странное ощущение в животе. Полчаса назад мы с моим бой-френдом совершили тысячу первое или тысячу десятое  в нашей жизни соитие. В огромном полутемном зале, откуда только что смылась веселящаяся толпа. При дразнящем свете елочных гирлянд. На мне был блестящий корсаж с красными и зелеными цветами, атласная юбка и туфли на гигантских каблуках. Мой бой-френд был в черной шелковой рубашке и таких же брюках. Мы давно научились соединяться, не раздеваясь и не используя такого стереотипного приспособления, как кровать.
 Ровно полчаса назад, когда мать сделала Альде укол, в меня вошла очередная порция волшебной влаги. Какая-то странная мысль, вернее, отголосок тени странной мысли тронул мой мозг. Но я была слишком усталой, чтобы поймать его. Мы позвонили зятю, чтобы он похоронил Альду. Зять увез труп, завернутый в ткань, а мать продолжала плакать:
- Ральф забрал свою дочь к себе. Обрати внимание, двадцать девятого, ровно через полгода!
  Я легла спать. Сознание, выстеленное черной мглой, было бесчувственно, а тело жило. Оно жило уже другой жизнью, зная через цепочки ДНК всё, что ему предстоит в будущем.


    Прошло десять дней искусственного веселья, изо всех сил насаждаемого телевидением. В ходе всероссийского обжорства население страны Новогодии набрало по 2-3 лишних килограмма. А я наела, наверное, все десять - так мне казалось, когда я смотрела на свою талию. Потом я вспомнила симптомы ПМС, и успокоила себя: все женщины поправляются перед "этим".
  Но во время очередного застолья меня ошарашил удивительный факт - я не могу пить. Мой организм, который всегда принимал алкоголь активно и радостно, вдруг изобразил жеманную позу барышни девятнадцатого века.
- Не хочу!
- Почему? - искренне удивились вокруг сидящие.
   Всем было известно мое равнодушие к алкоголю в обыденной жизни и полная толерантность к нему же в периоды радости или тоски. А теперь противно было смотреть на рюмку с кристально чистым эликсиром счастья.
  Странная мысль, впервые коснувшаяся моего мозга после смерти колли Альды, вдруг приняла четкие очертания и ужасно перепугала.
"Нет, нет!" - беззвучно крикнула я, - "этого не может быть, никогда, нет!"
  Прошло еще несколько дней. У меня был чудовищный аппетит, заставлявший пожирать все, на что падал взгляд: бутерброды с чем попало, сладости, селедку, яблоки. Талия продолжала вздуваться, а когда от числа, обведенного кружком на календаре, цифры стремительно убежали вперед, кошмар стал очевидным.
  Я забеременела. Впервые в жизни, в тридцать четыре года. Я, чайлдфри, человек настроенный одинаково против третьей мировой войны  и против деторождения. Конечно, непрошеные советчики крикнут: "Пошла бы и сделала аборт!" Да, самый простой способ. Я не против абортов, когда их делает кто-то другой. Я не считаю это жестокостью - зачастую, жизненная необходимость. Но ужас и омерзение охватывают меня при мысли о любой манипуляции железными предметами внутри моего тела. Нет. Никогда.

- Просто дай мне каких-нибудь таблеток, которые вызывают выкидыш. Вы умеете это делать, все медики умеют, я знаю! - кричала я накаленным добела голосом.
   Мать реагировала совершенно спокойно. Она давно привыкла к моему безумию, и если реагировала как-то, то  ударами мокрым полотенцем, когда истерика зашкаливала за двенадцать баллов.
- А если у тебя кровотечение откроется, дура? Все равно попадешь тогда на чистку!
  Когда моя чокнутая кровь немного остыла, я поняла - другого выхода нет, мне придется рожать.
- Хорошо, - измученным голосом сказала я, - рожу и оставлю его в больнице.
- А я возьму и усыновлю, - продолжила мать.

   Пожалуй, необходимо пояснить истоки конфликта, породившего по-дурацки бунтарский характер лирической героини, именуемой в данном повествовании "я". Не вижу ничего плохого и компрометирующего в рассказе от первого лица. "Я" - это Гулливер и Робинзон Крузо, Гекльберри Финн и Дэвид Копперфилд, Эдичка и Гумберт Гумберт. Почему мне не подхватить традицию, заодно определив ею  упомянутый выше конфликт?
   Mea culpa, друзья мои. Каюсь. Я слишком много читала в детстве. Никто из моих родственников не был интеллигентом. Они читали книги, как все люди исторического периода, лишенного телевизоров и DVD. Читали и мне, очень больному ребенку, с рождения затерзанному врачами и затыканному уколами (отсюда ненависть к манипуляциям медицинскими железяками). Чтение быстро вызвало эффект привыкания, и больное дитя стало требовать чтения в три часа ночи или в пять утра... Чтобы я отвязалась, родные научили меня читать в четыре года.
  Я не помню процесса обучения. Потому что его не было, объяснила позже мать. Мне дали "амбарную" книгу и карандаш и велели переписывать буквы. Всё. Через несколько дней я сама читала свои книжки с картинками. День и ночь. Во дворе, в кровати, на унитазе. К шести годам я прочла все детские книги и принялась за толстые, что валялись в квартире воспитывавшей меня бабушки.
  Взрослые почему-то не контролировали моего круга чтения. Скорее всего, им было некогда. В нашей семье традиционной была истерически-скандальная атмосфера - разражались словесные грозы, грохотали входные двери, летали над головами ножи и скалки. Меня это давно не пугало, я была занята чтением. Одной из книг, попавшейся мне в руки, был "Справочник практического врача". До сих пор помню его потертую темно-вишневую обложку.
  В числе прочего, книга давала советы практическому врачу на случай родов. С омерзением и ужасом я читала о том, как будущей матери обривают лобок, как ей делают клизму и ведут в туалет, где она опрастывается под надзором медсестры. Как прокалывают пузырь, если он не лопается сам. Как надрезают промежность и вытаскивают послед. В общем, великая тайна жизни во всех ее красках была знакома мне с семи лет, и самой яркой краской в этом действе, оказывается, была кровь.
  Позже, лет в двенадцать, я откопала спрятанный матерью "Справочник акушера" - с примитивно-порнографическими иллюстрациями. Мать наивно прятала его от меня. Чего уж там было прятать - я еще в семь лет приняла решение, что никогда в жизни не буду рожать.

  В хадисе пророка сказано: "Рай под ногами матерей". И точнее не скажешь. Ни один генерал, пророк, ученый, поэт, революционер, святой мужского пола не перенес столько мук и не совершил такого подвига, как любая стандартная баба, единожды в жизни родившая. Когда утренняя тошнота превращает ее лицо в бело-зеленую восковую маску, когда она в холодном поту сидит на полу, не в силах шевельнуться, когда жуткий голод выжигает ее изнутри, подобно серной кислоте - что перед этим все на свете геройства?
  Раньше я тоже не знала. Я думала, что беременные выпендриваются, чтобы привлечь к себе внимание. Я вообще ни черта на свете не знала со своими прочитанными тысячами книг, со своими использованными и выброшенными десятками любовников.
- Тебе послал этого ребенка Бог, - с чувством произнесла моя сестра.
Почему она так сказала, я попытаюсь объяснить ниже. А тогда я заговорила почти с яростью:
- Ты не понимаешь. Я ненавижу все, что связано с детьми. Все эти игрушки, ползунки, соски. У меня отвращение к грудному вскармливанию. Для меня все это - гадость, понимаешь, немыслимая гадость!
 Сестра сказала растерянно:
- Тогда, правда, лучше не надо...
Она не понимала меня. У нее же был ребенок.

   Моя взрослая жизнь  прошла множество этапов. Были короткие и яркие периоды, были затяжные, как осенний дождь. Но скучных не было точно. Основными составляющими этой дурацкой биографии являются интеллект, страсть и вера. Последний элемент изменялся несколько раз кардинальным образом. В разные периоды я верила то в Христа, то в Будду, то в любовь, то в йогу. Последним моим вероисповеданием - как раз перед беременностью - был секс.
   Это был редкий вид секса, мало кому доступный в нашем закомплексованном социуме. Я практиковала промискуитет, то есть беспорядочные половые связи, и делала это с такой истовостью, что могла бы вызвать зависть самки кролика или макаки, если бы они умели завидовать. День без спонтанного соития казался мне прожитым зря. Иногда у меня бывало по три разных любовника в день. Социальное положение моих партнеров, содержимое их карманов и черепной коробки меня не интересовало абсолютно. Было всего два критерия отбора: возраст (не старше 30) и приятная внешность. Лысые, прыщавые, толстые отметались безжалостно. Я имела возможность выбирать, девочка-то была  симпатичная: белокурая, очень худая, дерзкая, одетая в черные тряпки, обильно украшенные железками. Я и сейчас постоянно слышу комплименты в свой адрес, но теперь мое тело испорчено родами, душа замусорена злыми эмоциями, я не могу придать своим глазам прежнего дерзко-****ского выражения, и потому не люблю себя, и не люблю времени, в котором живу. Лучше о том, прошедшем, там было веселее.
  Вот почему моя сестра считала, что ребенка мне послал Бог. С точки зрения нормальных людей беспорядочные связи - это очень плохо.

   В период промискуитета я предпочитала экстремальный секс. Например, с одним из моих дружков мы соединялись на крыше пятиэтажки. Еще были чужие дачи, домик на детской площадке, гаражи и, безусловно, автомобили разных пород и конфигураций. Банальная стыковка в кровати казалась мне делом скучным, как перебирание крупы. Обыкновенные люди в роли любовников тоже не котировались. Конечно, они попадались - в рыбацкие сети, кроме осетра, всегда попадают мелкие никчемные плотвички. Я быстро вытряхивала эту человеческую "некондицию", и оставляла себе интересных - байкера в черной коже, юного интеллектуала с сексуальными вкусами древнеримского патриция, крутого сына бандита,  экстравагантного балбеса-алкаша в белом кашне и с тросточкой... Как попал в эту компанию Бемби, ей-богу, не знаю. У меня есть две версии: 1) я развратилась до такой степени, что хотела все моложе и моложе, а Бемби в свои восемнадцать выглядел, как четырнадцатилетний; 2) подсознательно я хотела ребенка и нашла его в лице Бемби.
  В общем, это создание, юное, миниатюрное, с волнистыми волосами и веснушками стало моим постоянным партнером. И отцом моего ребенка. Между прочим, надо было как-то сказать Бемби о ребенке. Эта необходимость, а также будущий визит к врачу повергал меня в черный ужас.


    Я ненавижу врачей. Уже в детстве я чувствовала себя взрослой, гораздо умнее и чувствительнее окружающих больших людей. И я понимала, что врачи не умеют лечить, и, не желая позориться, ставят на мне опыты. Настолько жестокие, что я на всю жизнь получила идиосинкразию к белым халатам и вкрадчивым лживым голосам.
- Кто встает на учет до двенадцати недель, тому платят пособие на питание, - сообщила мать.
   Я лениво листала книгу "Я жду ребенка", которую принесла мне сестра. Книга содержала омерзительные рисунки - беременные животы на разном сроке в разрезе и не менее поганый текст. Похоже, что перевод с английского выполнил пятиклассник-троечник. А написал его вредитель, поставивший целью отбить у всех на свете женщин желание плодиться и размножаться. Статьи: "Если вы не можете пользоваться судном при всех", "Надсечка промежности", "Обильные выделения у беременных"...
- Нам что, нечем стало питаться? - спросила я.
- Зачем отказываться от денег, если их дают? - заспорила мать.
- Что вы все такие жадные до денег, мать вашу? Готовы на площади жопу показывать, если за это дадут три копейки.
- Кто это "вы", я, что ли?
- Всё человечество.
   В итоге я затянула со сроком первой явки, но справку на питание мне выдали. Докторша была знакомой матери. Она и принимала меня не в поликлинике, где весть о любой беременности немедленно разносилась по всему району мразью-сплетницей медсестрой, а в отделении. Описать ощущение присутствия огромной жирной лапы в моем животе я не смогу - не хватит цензурных слов. Достаточно сказать только, что обхват запястья докторши был равен моей талии. Ах, да, еще ледяная кафельная плитка на полу, по которому несчастные женщины вынуждены идти от пыточного ложа босыми ногами и заботливый голос эскулапши как аккомпанемент:
- Старайтесь теперь не простужаться!


    Пришел черед сообщить биологическому отцу ребенка. Надо сказать, что к браку я относилась еще хуже, чем к врачам и деторождению, поэтому о словах: "Придется жениться", и речи не было. И Бемби об этом знал.
  Был солнечный зимний денек, я валялась дома на диване, с мазохистским чувством изучая "Я жду ребенка". Бемби постучался, и я впустила его - пахнущего морозом и одеколоном "Доллар", юностью и сигаретами.
"А ведь больше ничего не будет", - с грустью подумала я, - "самая длительная из моих связей умрет, и не потому что Бемби меня бросит".
  Мы легли на диван, Бемби сразу склонил голову мне на грудь и запустил руку за ворот моей фланелевой ковбойки.
- Смотри, что я читаю, - прервала я, и показала ему самую мерзкую книгу в мире.
   Бемби полистал книгу, рассмотрел пару рисунков. Здесь уместно сказать, что зрелище "Бемби с книгой" стоит того, чтобы его занести в книгу Гиннеса. Мой юноша не отличался интеллектуальностью. Более того, в свои восемнадцать лет он читал по слогам.
- Фигню какую-то читаешь, - заключил он.
- Потому что я залетела, - сказала я.
Его улыбка задрожала.
- Но я не хочу. Меня все уговаривают, но зачем, если я не хочу?
- Вот именно! - тихонько поддержал он.
  Бемби боялся спорить со мной. До двенадцати лет спавший со своей моложавой мамашкой в одной постели, Бемби перенес на меня сумасшедшие кровосмесительные чувства. Говорят, что идеальная партнерша для мужчины должна соединять в себе ангела, дьявола, Мадонну и собственную мать. Бемби нашел во мне идеал. Мне не стыдно признаться, что одно время я сильно любила его. У нас была связь на клеточном уровне, за нас все решили биология, физиология, химия.


   Прошло еще немного времени. Бемби встречал меня с работы. Нес мою сумку. Дома гладил мой, пока незаметный для чужих, живот, обтянутый черным кружевом специальной маечки и любил меня с трогательной осторожностью. И даже додумался высказать вслух нелепую мечту: он хотел бы, чтоб родилась девочка. Кошмар какой! Чтобы я произвела на свет еще одну несчастную, обреченную на размножение? Вечную визитершу гинекологов? Телку, соску, мочалку, как там еще шакалы мужского пола называют женщин?
  Притом, что я всегда считала себя феминисткой - я не хочу дочь.
  Я нарисовала свое будущее дитя на листе формата А4 и показала всем: матери, сестре, маленькой племяннице. Помню этот рисунок, уничтоженный потом в черном отчаянии: веселый мальчик с веснушками и кудрями, в штанишках на подтяжках, с яблоком в руке. И надпись была рядом: "Apple baby". Я ела очень много яблок в тот период. Килограммами поглощала эти плоды. Вообще-то я потребляла все подряд, токсикоз проснулся на девятой неделе и помер на одиннадцатой. Я хорошо себя чувствовала. И, о ужас! - я начала любить своего зародыша.
  Наверное, моя биологическая программа переключилась на новый уровень. Об этом стоило задуматься еще в период промискуитета. Ученые говорят - если женщина часто меняет партнеров, она ищет лучшего биологического отца для своего ребенка. Я не верила. Я до сих пор считаю виртуальным отцом своих детей Милана Кундеру. Его "Вальс на прощание" я читала, лежа с яблоком на диване. Героиня "Вальса" Ружена забеременела и хотела избавиться от ребенка. Мне почему-то стало жаль зародыша Ружены, хотя Кундера не использовал душещипательных выражений.
- Вот гадина, - сказала я мысленно, - давала кому попало, а живое существо должно погибнуть из-за нее!
- А ты сама - лучше? - вырываясь из рамок текста, спросила Ружена.
- Я - другое дело. Я никогда не беременела. Думала, мне это не дано, поэтому не предохранялась с Бемби. Только с ним не предохранялась, к твоему сведению.
И вдруг в боку у меня запульсировало. Раз, два, три, четыре. Пауза. И вторая серия пульсаций - пять, шесть, семь, восемь, девять, десять.
- Офигеть. Он зашевелился!
Я сначала заглянула в "Я жду ребенка" и удостоверилась, что у очень худых женщин дети могут зашевелиться уже на четырнадцатой неделе. Потом было сообщено матери.
- Да, - подтвердила она, - ты у меня тоже зашевелилась очень рано.
   В общем, Милан Кундера ментально присутствовал при одном из важнейших событий моей жизни, и каким-то способом пробудил мои спавшие инстинкты. Если какая-нибудь из моих книг подействует так хоть на одного человека в мире, я буду знать, что жила не зря!


 ... That makes us rather bear those ills we have
     Than fly to others that we know not of?

 Кажется, наши поэты переводили эти строчки так: "... и лучше мы снесем земное горе, чем убежим к безвестности за гробом". Если честно, я не знаю монолога Гамлета наизусть по-русски. По-английски он звучит так, как надо - страшно, задумчиво, местами с хулиганской дерзостью. Сразу видно, что Гамлет был крейзи наподобие меня, он и астмой страдал, как я, короче - свой парень. УЗИ показало, что страшный выбор между "bear those ills we have" (терпеть те болезни, что у нас есть) и "fly to others" (улететь к другим) стоял не только перед датским принцем.
- У вашего ребенка нет правого полушария мозга, - спокойно заявил мне в лицо импозантный доктор. Дальше он повернулся к моей помертвевшей от ужаса маме и стал разъяснять ей: надо дождаться до двадцати двух недель, а потом сделать искусственные роды. Избавиться от урода.
- Но на всякий случай сделайте УЗИ в областном центре. Через пару недель. Я туда позвоню.
  Исходя из фашистской логики импозантного доктора, я должна была ждать две недели, чтобы удостовериться, урод ли мой ребенок, затем еще шесть недель носить урода в себе, готовя его к казни. Наверное, на свете бывают подобные ситуации, и их немало. Наверное, я заслужила это своим отрицанием деторождения. Но какой же вуз приготовил и выпустил доктора, умеющего строить - даже в уме! - такие кошмарные сценарии?!
- Он все врет! - кричала я. - Ребенок шевелится. Центр движения находится в правом полушарии мозга. Как бы он шевелился, если бы был без правого полушария?
  Мать уговаривала меня голосом, настроенным импозантной сволочью - она верила ему. Она звонила врачихе и просила ее как-нибудь удалить ребенка раньше двадцати двух недель.
 - Она такая лабильная. У нее очень неустойчивая психика. Не выдержит до тех пор...
  Врачиха ворковала в трубку - съездите на платное УЗИ. Прямо завтра. Наш аппарат мог ошибиться...
- Даже если он окажется таким, - упрямо сказала я, - все равно я его рожу. Пусть он хоть во мне поживет девять месяцев!
  Ночью я побеседовала со своим подсознанием и получила успокоительный ответ. Ребенок нормальный. Не психуй зря, шептало подсознание.
    То же самое сказал рыжеусый врач в областном УЗД-центре, куда я отправилась завтра же.
- Рожать собираетесь?
- Не знаю.
- Как так? Молодая, красивая, и - не знаю? А кто ж тогда рожать будет - алкашки всякие?
- Мне сказали, что ребенок нежизнеспособный.
- А, это ваш доктор мне звонил? Передайте своему доктору, что у него самого нет ни левого, ни правого полушария. И если у него вместо аппарата УЗИ стоит "Тетрис", пусть не пугает зря людей. Нормальный ребеночек! Прекрасные мозги!
  Рыжеусый не заставил меня любить докторов. Какое у него преимущество перед импозантным - более совершенный аппарат УЗД? Можно подумать, он никогда не произносил смертных приговоров для чьих-то детей.
   Для нас (меня и жившего во мне) отмена казни положила начало любви к жизни.

   Я никогда не жила так счастливо и безмятежно, как в то лето.
   Все радости существования хлынули на меня потоком. Во-первых, я с каждым днем становилась красивее. Невероятно, но это так. Если раньше я нравилась только мальчишкам с неустойчивой психикой, то теперь мне вслед оборачивалось все мужское население от шестнадцати до шестидесяти. Не знаю, в чем конкретно было дело. Может, это одно из природных влечений, пересланных по генетической почте пещерными предками - беременная, значит, полноценная баба. Или же грудь у меня выросла, наконец, до того размера, как мне всегда хотелось. Или  кожа светилась особым светом (никогда раньше этого эффекта не было, и повториться ему не суждено).
  У меня сложные отношения с собственной внешностью. Добрые родственники с детства вдолбили нам с сестрой в головы установки: я - умная и некрасивая, сестра - наоборот. Наверное, поэтому мы всю жизнь пытаемся доказать обратное.
   При воссиявшей красоте ушло то, что постоянно мешает мне жить - сексуальные влечения. Я не хотела никого и ничего. С Бемби я не встречалась. Просто перестала ему звонить, предупредив предварительно, чтобы он не трындел по всему городу о своем отцовстве.
  Я не знаю, что он чувствовал. Интерес к нему испарился вместе с либидо. Это меня немножко удивляло. Ведь Бемби болтался в моей жизни уже три года - два до начала любовной связи ("просто друг") и год потом. У нас была полная телесная гармония, оригинально разбавленная сценами страсти и ревности.
 - Почему тебе звонит Аверин?
- Откуда я знаю, почему какой-то дурак-малолетка мне звонит?
- Что у тебя с ним?
- Ничего! Не ори на всю улицу, люди смотрят.
- Люди? Я сейчас вот этим ножом почикаю и людей, и твоего Аверина!
Настоящий тюремный нож-бабочка, неизвестно как добытый Бемби, угрожающе качался у меня перед лицом.
- И все магазины его папаши подожгу!
- Уймись, псих! Марш домой, а я пойду в кафе.
- Я - домой, а ты одна - в кафе? Ты совсем оборзела, сука?
 Заканчивалось безумным компромиссом вроде: "Хорошо, пойдешь в кафе, но сними чулки, я в них тебя не пущу!". Посреди улицы я снимала черный афродизиак, Бемби засовывал чулки к себе в карман и уходил домой. Видите, как все было глупо, смешно, страшно, горько и перепутано.
  И резко закончилось. Я разговаривала со своим животом, и он отзывался толканием коленкой или локтем. Я включала ему музыку - он явно предпочитал рок, я танцевала, чтобы ребенку приятно было засыпать в колыханиях околоплодной жидкости. Еще мы играли в компьютерные игры с земными и межпланетными войнами. И зачем нам в этой гармонии нужен был бессмысленный мальчик Бемби?

   Были люди, которые хотели выдать меня замуж. Например, сестра с мужем. Они не высказывали при мне вслух своих соображений, но закидывали удочки в сторону Бемби, где-то с ним встречались без меня, вели разведывательные беседы, сильно адаптированные итоги которых сообщали мне. Чужие не знали о Бемби, но более напористо спрашивали - а где же отец? а может, на него в суд подать?
  Я не собиралась лечить людей от запущенной болезни, которую человечество подцепило половым путем в эпоху неолита, и которой оно дорожит и гордится, как пенсионерка - гипертонией. Болезнь эта - брак, консервативный союз одного мужчины и одной женщины. Люди не понимают, как я ухитрилась не подхватить эту заразу, возмущаются, как я смею здоровой ходить среди больных. Иммунитет у меня наследственный - до прабабки по материнской линии все женщины жили одиночками. Прививки в детстве были сделаны хорошие - в виде упомянутых уже мною семейных разборок и летающих над головой ножей и скалок. И регулярный прием витаминов, как-то: чтения книг и наблюдения симптомов гнусной болезни у окружающих: разводов, скандалов, измен, ненависти, мужского пьянства и женского разврата.
  Люди, простите меня за то, что я не больна! Так получилось.

    Собственных дней рождения я не люблю. Они - слишком жестокий контраст между фантазиями и неприятной реальностью. Так хочется, чтобы на день рождения было нечто радостное, многолюдное, танцы, ресторан, может даже с шарами и фейерверками, а почему нет? Вместо этого всю жизнь меня преследует один и тот же деньрожденный сценарий: приход родственников, подарки, застолье, разговор во время которого переходит на городские сплетни и повседневные дела. Меня, как героя дня, получается, нет на дне рождения. Я сижу молча, и грустно напиваюсь.
   В то лето вышло иначе. Я хотела вообще-то избежать празднования - по уважительной причине. Мать, с моего одобрения,  ушла на внеплановое дежурство в больницу, я позвала сестру, и мы несколько часов просидели за приятной едой и не противной беседой.
  А потом в дверь постучали, с хохотом и веселыми выкриками ввалились Генка, Лиза, Мамонт, Антон и Пашка. У них были с собой торт и гигантский арбуз, а также - юность, беспечная радость, озорство, в общем - все, что мне хотелось бы попросить в дар у Феи-Крестной, если б у меня таковая была.
- С днем рожденья! - хором крикнули гости, и я тотчас дала Генке денег, чтоб он сбегал за пивом.
  Все искрилось счастьем. Мамонт и Пашка отправились в ванную мыть арбуз, а Лиза кричала восторженно: "Смотрите, они его как ребенка купают!". Генка, положив мне голову на живот, слушал движения ребенка и восклицал: "Ни фига футболист!". Потом ребята рассказывали, какие сплетни ходят в городке в мой адрес.
- Некоторые говорят, что отец ребенка - Бемби, - сказал Генка, - а другие говорят, что я. А еще приплели молодого учителя физкультуры из школы...
  Мы все смеялись, особенно над учителем физкультуры, с которым я ни разу за руку-то не подержалась. В ходе общего веселья договорились, что Генка будет крестным ребенка. Дабы отвести от него подозрения нашего нервного социума. Даже неверующим известно, что родной отец не может быть крестным.
   Из открытой балконной двери неслись оголтелые крики птиц. Тянуло распаренным августовским теплом, пахло арбузом. Это был последний хороший день года.

   После дня рождения ощущение счастья покинуло меня. Наверное, потому что беременность перевалила далеко за восьмой месяц. Стало трудно ходить и мучительно спать. Как бы рассказать мужчинам и не рожавшим женщинам, на что похож сон беременной на восьмом месяце? Представьте, что к вашему животу привязан огромный пузырь, наполненный водой. Он страшно давит вам на желудок, и вызывает постоянную едкую изжогу. Он прижимает ваш собственный пузырь, от чего каждые полчаса вам приходится посещать "домик с водой", как деликатно именует это место оригинал "Тысячи и одной ночи". Спать на спине невозможно - задохнешься или переломишься пополам. Поспать или просто полежать на животе становится мечтой жизни. При всем том привязанный к вам пузырь - живой. В нем беспрестанно шевелится, толкается и бьет хвостом гигантская рыба. Рыбе тесно в темном пузыре. Она хочет на волю и таранит головой стенки ненавистного аквариума...
   У меня отекли ноги. Пришлось купить на рынке идиотские шлепанцы с острыми носами и черно-белым восточным узором. Ходить на каблуках, что я делала всю предшествующую жизнь, было невозможно - из-за отеков. А в шлепанцах смещался центр тяжести, живот тянул вперед, и передвигаться стало мучительно.
 Но я все равно гуляла. Каждый день, не менее двух часов, я бродила по улицам крошечного города, часто - в сопровождении четырехлетней племянницы. В наших переулках нет асфальта, машины ходят с частотой - одна в час. Дома окружены зарослями культурных растений: шиповника, калины, сирени, физалиса, и сорняковыми кущами: лопухи, крапива, тысячелистник. Зелень дает нам с ребенком благословенный кислород. А обитателям домов она предоставляет удобные пункты для наблюдений и пересудов:
- Вон та, которая неизвестно от кого беременная!
- Говорят, от физкультурника молодого!
- Не, она все с этим таскалась, у которого мать продавщица!
- С кем только она не терлась, такая шалава!
  Думаете, я презираю сплетников - всех этих бабок, теток, да и мужиков тоже (мужики - более злые и дотошные собиратели слухов)? Или смеюсь над ними? Нет. Мне обидно. Я не люблю, когда обо мне говорят плохо. Я не люблю, когда меня не любят беспричинно. И еще больше не люблю, когда задевают моего ребенка, еще не родившегося.
  Странная у меня реакция на мир, да? Одна знакомая изрекла провинциальную мудрость: "Подумаешь, на тебя наговорили. А ты на них наговори! Так люди устроены".
 I am very sorry, но я устроена иначе.

   Книга "Я жду ребенка" сообщала, что отеки на ногах - нормально, а вот если отекают руки или лицо - надо срочно обращаться к врачу. Это может быть симптомом гестоза, страшной и опасной вещи, от которой запросто можно и коньки отбросить. Мне долгое время было не к кому обратиться. Единственная докторша уехала в отпуск. Раз в неделю приезжал врач из соседнего городка, но его я не удостоила визитом ни разу. Я и вообще не часто посещала убогое заведение, пропахшее хлоркой, мочой и кислой капустой, районную больницу то есть. Меня не впечатляло получить выкидыш от засовывания жирной лапы в мое чрево. Упомянутая книга и врачебные справочники, коими изобиловал наш дом, утверждали, что подобные манипуляции во время беременности не имеют смысла - за исключением патологических случаев. Толстая докторша рассуждала иначе. Вернее, она не рассуждала никак. По моим психологическим наблюдениям, она была скрытая лесбиянка-садистка, получавшая несказанное удовольствие от причинения страданий существам женского пола. Да не выдумываю я! Судите сами - мужа у нее сроду не было, мужика постоянного - тоже. Выпал на ее долю один старый женатый дядька, сделал ей живот в тридцать семь лет и сказал пламенное арриведерчи. Докторша родила девочку, спихнула ее на воспитание родственникам, а сама жила, посвятив жизнь обжорству, алкоголю и сигаретам, всем сладко улыбалась, но могла ли быть такая сладость искренней? Она  ненавидела замужних пациенток - за их семейную устроенность, молодых девушек - за юность и свежесть, меня - за красоту и успешность у мужского пола. Она с брезгливой тоской на лице встречала беременных пациенток, зато с нескрываемым энтузиазмом восклицала: "В среду у меня абортный день!" (кайфовала, наверное, выковыривая зародыши из окровавленных чрев).
- У меня отеки на руках, видите? - сказала я. - Может, препараты какие-нибудь назначить?
 Разговор происходил в коридоре, докторше было некогда (спешила на аборты). Она бросила беглый взгляд на мои руки и сказала:
- Это нормально. Сходите на УЗИ!
  УЗИ показало, что патологий нет.

  Одиночество является постоянной составляющей моей жизни. Это не банальное состояние "у меня нет сексуального партнера", которое именуют одиночеством обыватели. Партнеров-то насобирать можно - на пятачок большой пучок в базарный день. И замуж выйти - не напасть. Только это не спасет от космического холода, окружающего душу, коли уж ты родился с этим чувством. C ним рождаются, как с музыкальным слухом, как с определенным цветом глаз, и никуда не выбежишь, не выскочишь из этого состояния. Мой друг, принц Гамлет, тоже обдумывал способы борьбы неприятными ощущениями: "... or to take arms against a sea of troubles?" (вооружиться против Моря Бед?). Конечно, Море Бед состоит не только из одиночества. В любом случае, лучшее оружие – разговаривать с бедами на равных, а не снизу вверх.
  Мой круг общения в конце лета сузился до минимума. Я давно не работала, дружеские и любовные связи прервала, даже с мамой виделась редко - она дежурила в больнице по полтора суток подряд, замещала кого-то. Но я не страдала. Я была с самым лучшим другом, которого обрела за всю свою жизнь - с ребенком. Мы нормально общались на вербально-динамическом уровне.
- Тебе нравится эта песня?
Мягкий толчок ногой. Значит, нравится.
- А мороженого ты не хочешь?
Еще толчок.
- Хорошо, сейчас куплю. Слушай, а я читала тебе монолог Гамлета? Нет? Ну, слушай.
   Поскольку ребенок был и отдельным человеком и одновременно - частью меня, наши мысли, желания и ощущения гармонично перекликались. Разве можно этого достичь со взрослым?
  Я называла дитя то Львом, то Адой. Потому что на УЗИ оно повернулось спиной, сохранив тайну своего пола. Наверное, чтобы стимулировать мое воображение.


    Сентябрь был мучительным психологически и физически. По телевизору звучали рыдания, отчаянные вопли, выстрелы и тревожные голоса - кошмар в Беслане. Я смотрела сводки, обнимая в ужасе свой живот, который тоже все слышал (сквозь тонкую стенку и небольшой слой воды, думаете, не слышно?). И мы вместе думали - как страшно приходить в этот чудовищный мир, где каждую жизнь подстерегает пуля, осколок, волна ядовитого газа... Стоит ли вообще в него приходить и приводить других людей?
   Мои отеки не проходили, наоборот, с каждым днем все хуже и хуже. Распухшие руки ужасно болели, особенно правая. Кстати, все эти дни ожидания я не отменяла привычных, как чистка зубов, репетиторских занятий со старшеклассниками и студентами. Всю жизнь ко мне кто-то таскается с английскими учебниками, в любой день можно услышать из моей комнаты юные голоса, с разной степенью уверенности бормочущие: "I look. You look. He looks. She looks...". Будущему ребенку занятия были полезны. На внутриутробной стадии его мозг программировался сразу двумя языками. А мне было тяжко. Правой рукой я прописывала слова и грамматические правила для своих студентов. Очень больно было делать это распухшей рукой.
  Мучительно было мыться. Горячую воду в нашем доме традиционно отключают с июля по октябрь. Чей-то больной мозг решил, что летом горячая вода людям не нужна. Типа, жарко. Помоются и холодной. Или погреют и поплещутся в тазике. Очень хотелось бы заставить эту  начальственную тварь (осведомленные соседи говорят, что это баба) вымыться в тазике на девятом месяце беременности. Вряд ли она думала о беременных. А еще о людях с грудными детьми, восьмидесятилетних старичках, людях с ожирением. Может, с ее точки зрения, это вообще не люди...
  - Когда ты родишь? - спросила на улице знакомая.
- Не знаю. Наверное, никогда. Все сроки уже прошли.
Она замахала руками: "Перестань ерунду говорить!" и спросила, ходила ли я к врачу. Нет, но моя мама видела на улице роддомовскую акушерку. Спросила, что делать, ведь срок родов давно прошел.
- Ничего! - бодро ответила семидесятилетняя акушерка. - Когда надо будет, родит!

    Я до сих пор храню в компьютере этот рисунок. Я сделала его, когда проснулась в пять утра от страшной боли в отекшей правой руке и плече. Эта боль была не новой, каждое утро я просыпалась  и ложилась с нею. Чем заняться в пять утра? Читать было нечего - я перечитала дома все книги, а в библиотеку не ходила по двум причинам. Тяжело идти оттуда два кэмэ с книжками и пузом (общественный транспорт в моем городе не существует, это вам для информации). А еще старушка-библиотекарша подсунула мне два месяца назад удивительную книгу. Начиналась книга как историческо-любовный роман о рыцарях и красотках. А примерно с сотой страницы вдруг появлялась чистейшая порнография. Почему бабулька решила, что такое чтение полезно для одинокой беременной женщины, не знаю. У беременных, между прочим, повышенный гормональный фон, и без порноглупостей томит жуткая похоть. В общем, я решила, что бабка злобно пошутила надо мной. Компьютер заменил чтение.
   А Интернета тогда не было, представьте себе. То есть, где-то в большом мире он существовал уже больше десяти лет. А до нас паутина еще не дотянулась. Была единственная точка Интернет в редакции районной газеты, и то, по-моему, модемная.
  Я рисовала. В примитивной программе Paint, никаких графических программ я тогда не знала. Благодаря старанию и художественным способностям, рисунки получались яркие и реалистичные. Особенно пейзажи. Двадцать девятого сентября я сделала осенний пейзаж.  С серым небом, гнетущими тучами и желто-красными деревьями.
   В середине этого дня (двадцать девятое число, помните?!) мне стало плохо. У меня адски разболелась голова, я лежала на материнской кровати - неподвижная, бледно-зеленая, отекшая. Наверное, такой я буду в день смерти, когда он придет.
   Казалось, что гостья в черном капюшоне уже стоит на пороге, прохаживаясь оселком по своей косе и наблюдая, как тонометр показывает поразительные цифры 200/ 160, а мать набирает в шприц лекарство... Вопрос - зачем мать сама сделала мне укол? Потому что она - моя мать, ей не хотелось отдавать меня безносой визитерше. Потому что она медик, и обязана помогать страждущим, неважно, родня они или чужие. И еще, потому что она реалистка, и знает, что скорая помощь в нашем городке прибывает через два часа после вызова. А единственная докторша вообще на вызовы не ездит...
  Укол принес облегчение. Гостья посмотрела на тонометр через плечо моей мамы, и ушла, помахав вежливо рукой.

   Каюсь. Я приваживала к себе плохие мысли. Чем больше становился мой живот, тем чаще я думала перед сном о всяких ужасах. Например, о том, что я могу умереть от родов. С кем останется мой ребенок? Или еще - умрет моя мама, и я останусь одна с ребенком. Кто поможет мне, на что я буду жить? Или вот так - роды пройдут благополучно, но у меня не будет ни времени, ни места, где встречаться с любовниками. Я навсегда останусь одна. Я буду как все эти женщины, которые вынуждены выходить замуж, чтобы иметь жалкую порцию дозволенного секса.
  Замуж? Я думала о Бемби, и меня тошнило. Я думала о других абстрактных мужиках, и у меня начиналась внутренняя истерика. Я не хочу, о боже, ни за что не хочу всегда жить с каким-то существом мужского пола. Смотреть на него, когда нет настроения. Варить ему обеды и ужины. Говорить ни о чем, перемалывая отвратительные обиходные события.  И еще вступать в половые отношения, а ведь мое капризное тело не приемлет другого организма, если отсутствует хотя бы один нюанс из пяти миллионов необходимых мне условий...
  Я думала о чуши. Вперемешку с мыслями о ребенке. Какой он будет умный и одаренный. Разве может от меня родиться посредственность? Ребенок тяжело ворочался в своей мокрой и горячей темнице, и тоже, наверное, перебирал горькие думы: а вдруг умрет моя мать, а вдруг умрет моя бабушка, а вдруг мать выйдет замуж...
   
    В ночь с двадцать девятого на тридцатое мне приснился отвратительный сон. Черный, обросший недельной щетиной мужик, по виду азербайджанец или даргинец, стоял в плохо освещенной прихожей роддома. На нем была мятая синяя униформа, как на больничных санитарах.
- Иды забирай свой ребонок, свой девочка, - сказал мужик мрачным голосом.
- Какая девочка? У меня мальчик! - крикнула я.
- Нэт. У тэбя девочка.
  Я проснулась, дрожа от ужаса. Не перспектива родить девочку меня испугала, конечно. В конце концов, какая разница, что подкинет тебе генетическая лотерея. Мужик был очень уж страшный.
  А за окном звенели туго натянутые солнечные лучи. Осень, как загулявшая императрица, упивалась изобилием золота и пурпура.
- Может, до больницы доедем? - предложила мать. - Докторше покажешься... в конце концов, сколько можно так мучиться?
  Докторша засунула в меня циклопическую лапу до самых, кажется, гланд. Потом послушала сердечко ребенка дореволюционной трубочкой.
- Сердечко прекрасное. Ну, ты как намерена - рожать?
  Я не поняла вопроса. Означал ли он, что живот может рассосаться сам? Впоследствии докторша утверждала, что она таким изысканным способом предложила альтернативу - естественные роды или кесарево сечение. Боги, я никогда не умела понимать извилины и загогулины чужого образного мышления. Я родилась наивной, как Иванушка-дурачок, и такой сдохну.
  - Конечно, рожать.
- Тогда надо делать фон.
   Фон - это уколы, которые колют для вызова схваток. Когда женщина сама почему-то не рожает. В России принято, рассказывали мне потом всякие тетки в роддоме, колоть одновременно фон и снотворное. Потому что баб пробирает рожать ночью, а в это время нормальные люди (и врачи в том числе) вообще-то спят. Поэтому - на тебе, дорогая, фон, и заодно снотворное, чтобы ты спала и рожала одновременно. Изобретение доктора Менгеле, не вошедшее в материалы Нюрнбергского процесса.
  Мне повезло. Мне всадили фон в вену днем и отправили домой.
- Она сама просилась домой, - объясняла свой поступок докторша.
  Конечно, я сама просилась. Я знала, что докторша в половине второго дня уходит. Такой она себе назначила конец рабочего дня. Какой был смысл сидеть в гинекологическом отделении, где нет врача, медсестры, акушерки, только дебильная санитарка трет шваброй под кроватями с провисшими до самого пола сетками? Даже больных не было в отделении. Все женщины, получив инъекции, уходили домой.
- Если начнутся схватки, немедленно приезжай.

   Схватки начались часов в семь вечера. Но я знала, что в роддом рано. Пока промежуток между схватками не сократится до пяти минут, ехать нечего. Еще уколют снотворное и положат на койку с провисшей сеткой. Смерти подобно с моими-то отекшими руками и ногами.
  Я сама сделала все процедуры, которым подвергают роженицу в пыточной камере, именуемой "родильный дом". Промыла себе кишки до зеркального блеска. А пип-хаер у меня всегда "под ноль", поэтому ни одна медицинская мразь не дотронется до меня больше, чем нужно. Интересно, как раньше бабы рожали с нестриженым лобком? Мать Ломоносова ухитрилась из своего нестриженого живота выдавить гения - вместе с фекалиями, потому что, о ужас, клизму ей не делали! Мать Наполеона вообще родила будущего полководца на коврике у входной двери. Не дошла бедная женщина до кровати и тем более, до клизмы. А мать Моцарта в свои сорок два года  не то, что не побрила генитальную область, но и УЗИ ни разу не делала! А ведь в сорок два большой риск произвести ребенка с синдромом Дауна...
  Только не приводите мне статистику высокой детской и женской смертности в пору отсутствия врачебной помощи. Дальнейшее повествование покажет неактуальность сих грустных цифр.
  В полпервого ночи мы позвонили мужу сестры, и он повез меня в больницу.

   Роддом представлял собою половину коридора на четвертом этаже районной больницы. (Во второй половине размещалось гинекологическое отделение). В прихожей было именно так, как показывал мой страшный сон - полутемно. Мы постучали. В дверь просунулась голова заспанной семидесятилетней акушерки.
- Мы рожать приехали, - сказала мать.
- А! - приветливо ответила акушерка. - Проходите, проходите!
  Даже я, повидавшая немало маргинальных бедламов, была удивлена видом внутри. Не то, чтобы грязно... а как-то убого. Помещение походило не на медицинское учреждение, а, скорее, на бедную каморку дореволюционной гувернантки. Пол с отставшим и вздувшимся линолеумом. Лампочка в сорок ватт под потолком. Окно с надтреснутым стеклом, из которого тянуло ночным осенним холодом. Кушетка с потрескавшейся кожей. Здесь рожают людей, хотелось спросить в ужасе. Может, это просто раздевалка?
  Оказалось, и раздевалка тоже. Мы с матерью сняли пальто и повесили тут же, в углу. Акушерка приказала девице с тупым лицом принести для меня стерильную одежду. Кто девица, было не разобрать. Может, медсестра? И она, и акушерка были одеты в цветастые халаты типа "честная советская давалка". Ни шапочек, ни косынок на головах у них не было. Топорщились во все стороны нечесаные волосья.
- Да это санитарка, - шепнула мне мать про девицу с тупым лицом.
- А где врач?
- За врачом наш Сережа поехал.
  Все казалось очень странным - убогий вид роддома, медицинский персонал, одетый по-семейному, врач, за которым едут домой на личной машине... Артхаусное кино про сумасшедших? Или второй кошмарный сон?
  И тут мне принесли одежду. Я забыла про схватки и кошмары и захихикала. Ненормальный нервный смех, я смеялась и смеялась, одновременно дрожа от холода. Потому что стерильной одеждой оказался старый медицинский халат сорок второго размера, без пуговиц, вылинялый и воняющий хлоркой.
- Это что? Ты что мне приперла? Ты где это выдрала?
  В обычной жизни я ни за что не разденусь перед чужими бабами. Перед парнями - сколько угодно, хоть перед сотней пацанов сразу. Но не перед чужим бабьем с кретинскими рожами! Однако сейчас я разделась и набросила на плечи "стерильную одежду". Естественно, она не сошлась даже на груди. Живот и сиськи торчали наружу, колыхаясь от хохота.
- Видала, дура?
Я сбросила "стерильную одежду" и надела свое - рубашку в кружевах и шикарный бархатный халат, который был бы к лицу беременной Марии-Антуанетте. Медперсонал не возразил. У них все равно не было стерильного белья, кроме описанного выше.
   Акушерка стала осматривать меня. Она пыталась найти какое-то "раскрытие на схватке".
- Вы сейчас будете девку рожать, - заявила она.
- С чего вы взяли? УЗИ пола не показало.
- Я-то по внешнему виду знаю, - подмигнула она.
  И вдруг рожа ее вытянулась. Она вытащила окровавленную руку из моих внутренностей и взялась за деревянную трубочку. Послушала живот.
- Странно! Сердца не слышу...
  В это время прибыла докторша. Лицо у нее лучилось от приторного счастья, а глаза были злые-презлые. Посмели поднять ее среди ночи! Ради этой фифы-блондинки, другие-то женщины тихонечко рожают с одной акушеркой.
  - Я сердечка не слышу, - жалобно-растерянно сообщила акушерка.
  Докторша ушла и вернулась в халате и даже (о, боги асептики и антисептики!!!) с операционной шапочкой на голове. Правда, все в тех же грязных ботинках, в коих приехала из дому. Она тоже приложила трубочку к моему животу.
- Нет сердечка. Как же так? Утром все было нормально, - ее отчаянный шепот прозвучал, как грохот железа.
- Что вы городите? Как нет сердца, если он ворочается? - крикнула я.
- Это тебе от схваток кажется, - простонала она, и распорядилась акушерке, - позвоните дежурному врачу... надо УЗИ сделать...
   Они повезли меня в лифте на первый этаж. При этом дебильная санитарка несколько раз порывалась обнять меня, причитая на манер древнерусской Ярославны: "Ой, бедная ты моя!"
- Отвали! - с омерзением говорила я, и отталкивала ее. Мама тоже отталкивала санитарку. А врач стояла в скорбном ступоре, как будто у нее скончалась вся родня. От жалости ко мне, скажут самые добродушные? Разочарую вас, ангельские души. Она в уме переписывала "Карту беременной", чтобы отмазаться от прокурора. Через пару часов она сядет воплощать мысли в действие.
   Импозантный доктор поводил датчиком всего полминуты. Ему хватило для вынесения окончательного приговора:
- Экзитус.

    Я плохо помню дальнейшее. Простите, не моя вина, а все тех же мерзких существ с четвертого этажа - они вкололи мне сразу два препарата: себазон и галоперидол. Счастливцам, избежавшим в своей жизни соприкосновения с психиатрией, поясню, что эти лекарства шпарят буйным психам в специальных заведениях. Позже я наслушалась рассказов о том, что мой случай был не единственный, и докторша неоднократно получала по своей толстой физиономии от взбешенных горем матерей. А однажды пришел обезумевший отец, которого дипломированная палачиха лишила долгожданного наследника, и разбил, кроме докторшиного лица все шкафы и окна в роддоме...
  Святая ярость безумия! Она не признает простой истины - побои не добавляют ума. Они только озлобляют дорвавшегося до человеческой крови вампира.
   Кажется, она пыталась ускорить мои роды, проколов околоплодный пузырь. Я не дала ей дотронуться до себя. Меня складывало пополам от боли, схватки усиливались, матка ведь не связана с сознанием и не может прекратить свою работу в зависимости от настроения. Впрочем, какое там сознание - под галоперидолом-то? В голове кипела манная каша вместо мозгов, в ней лопались и вздувались пузыри беспорядочных мыслей.
  Помню ночь, холод, оранжевое одеяло, в которое меня завернули, микроавтобус с очень низким потолком...  Меня отправили в роддом областного города. Полтора часа схваток, клаустрофобии, галоперидольного безумия и рассказов семидесятилетней акушерки. Она считала своим долгом утешать меня историями о неблагополучных родах, детских смертях, рождении уродов. Каждый рассказ неизменно заканчивался хэппи-эндом:
- А потом она двоих родила, и все нормально! И ты родишь, молодая!
- Она не понимает ничего, - говорила моя мама, - не трогайте вы ее...
  Какое страдание испытывала моя мама, могут понять, наверное, только матери взрослых дочерей. Я не пойму. У меня нет дочери, и никогда не будет, и слава Богу.

   Я очнулась от крика, разрывающего ночной холод, перемешанный с мелким дождем.
- ... кто додумался женщину с мертвым плодом в животе везти шестьдесят километров? Вы что, сами не могли эти роды принять? А если она умрет от трупного заражения? Вечно насрете, а мы разгребаем за вами! Где врач, почему сама не приехала?!
 Меня вели в тепло, в темноту, где пахло лекарствами, кто-то спрашивал тихонько, и я отвечала плавающим голосом:
- Сколько вам лет?
- Тридцать пять.
- Роды прежде были?
- Нет.
- Аборты?
- Нет.
- Выкидыши?
- Нет.
  В полутьме я видела женское лицо, усталое и грустное.
- Ваша врач неправильно провела стимуляцию родов. Доза лекарства превышена, при закрытой шейке стимулировали тело матки, поэтому ребенок задохнулся. Это подсудное дело... А что с вами? Глаза какие-то странные...
- Они мне что-то вкололи... что-то психотропное... я спать хочу и мерещится всякое...
  Женщина посмотрела в писанину, присланную моей докторшей, и сказала:
- Галоперидол... вот сволочи!

   До утра в роддоме грохотала страшно замедленная песенка из мультфильма "Пинки и Брейн": "Вот Пинки, вот и Брейн, вот Пинки, вот и Брейн. Брейн, Брейн, Брейн, Брейн! Брейн, Брейн, Брейн,Брейн!"
  Под музыку взлетали к потолку розовые воздушные шары в виде слонов. Строчки неведомой книги раздвигались и сшибались, выкидывая в стороны отдельные буквы. Я пыталась прочитать строчки, но не успевала.
"Брейн, Брейн, Брейн, Брейн! Брейн, Брейн, Брейн, Брейн!"
 Воздух вокруг был горячий и влажный, насыщенный запахом крови. Но меня била неестественно сильная дрожь. Хуже всего, что я осознавала - дурацкая песенка, розовые слоны и разлетающиеся буквы вкупе с ненормальным ознобом - не реальность, а результат психических лекарств. В левой руке торчала игла капельницы, живот раздирало от боли, а я не могла даже стонать, как стонали несколько женщин рядом.
  "Если я не умру от трупного заражения, то попаду после этого в дурку несомненно. Впрочем, не думаю, что там будет хуже".
  Постепенно рассвело, и вместе с рассветом ушел галоперидольный дурман. Осталась одна боль.

   Я забыла, как звали девушку, лежавшую слева от меня. Кажется, Оля. Эту Олю, видимо, черные силы записали следующим пунктом в списке предназначенных мне мучений. Она выла и металась. Она вскидывала ноги в воздух и буквально выполняла стойку на лопатках. При этом рубашка ее опадала, открывая голые ноги и  прочие части тела. При особенно сильных метаниях Оля вышибала иголку капельницы из своей левой руки. Тогда приходила акушерка, укладывала Олю на место, укрывала простыней и ругала:
- Чего бесишься? Лежи на левом боку, у тебя еще и болей-то сильных нет!
Ровно через пять минут Оля снова стояла свечой и светила мне в лицо голой задницей, поросшей черными волосами.
"Вот, наверное, зачем роженицам бреют лобок", - подумала я, - "чтобы не оскорбляли эстетическое чувство других людей".
 Еще я подумала, что у Оли, наверное, страшный патологический процесс, нечеловеческие боли. Почему же ее держат в палате? Вели бы уже в родзал...
 Пришла докторша. Если бы не белый халат, я приняла бы ее за остатки галоперидольных миражей - девочка, заблудившаяся в царстве крови и боли. Совсем юная докторша, маленькая ростом и без лицемерной улыбки на лице. Она села на край Олиной койки и сунула руку к ней под простыню. Покачала головой. Потом перешла ко мне.
- Тебя как зовут? - прошептала она.
 Этот шепот мог принадлежать новой подружке с веселой вечеринки,  новенькой в школе, которую посадили за одну парту со мной, приятной соседке по лестничной площадке. Только не акушеру-гинекологу.
- Алёна.
И прикосновения ее под простынью были скорее стыдливы, чем бесцеремонны.
" Еще одна несостоявшаяся лесби. Только без садистского уклона", - подумала я.
- Алёнушка, потерпи еще. Может часик. Капельницу пока не буду снимать.
  Потом ласковая докторша двинулась к выходу, по дороге гаркнув на бесящуюся Олю:
- Перестань ты орать, как не стыдно! У тебя раскрытие всего на два пальца, а у нее - на восемь. Она молчит, а ты...
"Она", которая молчала при раскрытии на восемь пальцев, была я. Всю жизнь меня всем ставят в пример. Иногда отрицательный, чаще - как пример многочисленных добродетелей.
"Восемь пальцев - значит, скоро моим мукам конец", - подумала я.
   Мужчины, сложите две свои ладони так, чтобы мизинец дотронулся до мизинца. Получится  величина "десять пальцев". На такое пространство раскрывалась шейка матки вашей мамы, когда она была готова произвести вас на свет. И вашей жены, когда она рожала ваших детей. Думайте об этом каждый раз, когда хотите обидеть женщину хотя бы вербально. Любую женщину, в том числе бездетную, потому что все мы запрограммированы для мук и страданий, неведомых вам.
  Нерожавшие девушки, представьте это десятипальцевое раскрытие, и оцените в уме смысл и значение материнства. Это более наглядное пособие, чем фотографии приторно улыбающихся мам с прелестными малышами. Нужны ли вам эти муки, не стирающиеся из памяти никогда, нужен ли этот вечный комплекс вины  вашим детям? 
  Я уже не против деторождения. Я в бесконечном изумлении перед этим явлением.


   Был уже обеденный час, и веселая бабешка, только что вернувшаяся из родзала, извлекла из тумбочки пакет с едой и стала жадно лопать.
- Ты родила? - спросила я.
- Ага, - беззаботно ответила она, - только что! Побежала в туалет, мне муж в окно передал еду. Сил нет, с утра не жрамши. Здесь не разрешают передавать ничего, кроме молочного и фруктов. Да разве я сейчас наемся фруктами?
- Кого родила-то? - спросила я.
- Мальчика, - гордо ответила она, - бычок на четыре кило. А родила быстро, за три часа. Мне даже клизму не успели сделать. По-моему, я и обосралась там у них, да мне по фиг.
- У меня тоже мальчик, - сказала Оля, прекратившая после докторшиного выговора свои кульбиты. - УЗИ так показывало.
- А у тебя? - родившая кивнула мне.
- А у меня мертвый.
- Как? - она не донесла бутерброда до рта.
- Так. Умер от стимуляции.
 Веселая бабешка, способная лопать в палате, переполненной запахом крови и нечистых околоплодных вод, в ужасе втянула голову в плечи:
- Ужас какой!!!

   Наверное, от боли мои эмоции погасли, и я не понимала до конца, какой это ужас. Я жила телом, а моему телу требовалось только избавление от боли. Роды длились больше десяти часов (считая от первых схваток). Уже увели Олю, и какое-то время неслись по роддому ее беспорядочные визги, крики и командный голос маленькой докторши:
- Дыши, дыши, не ори, а дыши!
   Одновременно из второго родзала слышались абсолютно адские вопли. Сорванный хриплый женский голос разрывал мозг:
- Убейте меня! Задушите меня! За что такие мучения! Суки! ****и! Чтоб вы все посдыхали!
  Я уже сдохла - наполовину, думала я. Я больше не личность в личности. Я полумертвое тело с трупной начинкой. Если меня не приберет сепсис, я все равно омертвею - навсегда. Никого не смогу полюбить в этом паскудном мире, где убили единственное существо, которое любило меня, даже не видев ни разу.
- Алёна, пойдем, - молоденькая докторша дотронулась до моей руки. - Ты сможешь дойти до родзала, или лучше каталку?
- Не надо каталку! Я дойду.
Я пошла, поддерживаемая докторшей, а акушерка рядом несла капельницу.

А ведь в раннем детстве, до прочтения «Справочника практического врача» я любила мечтать о будущих своих детях. Правда-правда! Перед сном я всегда рисовала в воображении чудесный дом, почему-то на берегу ручья. Я жила в этом доме со своими будущими детьми – мальчиком и девочкой. У мальчика были длинные темные волосы, у девочки – светлые в локонах. Они были одеты в странные наряды, смесь моды Серебряного века с чем-то откровенно фантазийным. Я в своих мечтах не работала, но никакого содержащего семью мужа у меня не было (отрицание брака вместе со мною родилось). Наверное, я была рантье. Моя жизнь состояла из того, чтобы кормить детей вкусными обедами, переодевать в упомянутые выше странные одежды и играть с ними на берегу кристально-чистого ручья.
  Я так долго грезила об этом, что помню до сих пор лица своих неродившихся детей, их голоса и игры… Может, в параллельной Вселенной моя копия живет именно такой пасторальной жизнью? Или это картины будущей идиллии в раю – ведь там не надо работать, и дети у меня теперь есть, именно мальчик и девочка?
  В параллельных мирах наверняка придуман более изящный и приятный способ размножения. Там не надо поджидать сильную схватку и тужиться во время нее, в приступе огненной боли. Там не надо хвататься руками за железные поручни так, что следы от этих поручней потом остаются на ладонях трое суток…
   - Алён, дыши, дыши, не сбивайся, вот сейчас новая схватка, давай!
   Юная докторша и такая же соплячка-акушерка, кажется, рожали вместе со мной. Со всех нас троих катился пот, как с загнанных лошадей. (Обеих эскулапш звали Юлями, поэтому мне удобнее определять их по профессии)
- А она молодец, - говорила акушерка, - вообще не орет.
- Ей тяжелее, чем другим, - ответила докторша, - ребенок не толкается. Она рожает за двоих.
- Можно не обсуждать меня же в моем присутствии? – запротестовала я. – Мне вообще надо отдохнуть пару минут.
- Какое «отдохнуть»! – крикнула акушерка. – Тут самый процесс пошел!
- Дыхания уже нет, не забывайте, что я астматичка.
- Чуть-чуть осталось, Ленок, - сказала докторша почти умоляюще, - ты вытерпишь, если я тебе на живот надавлю?
- Да что уже там, дави.
Она влезла на табуретку (такая маленькая была девочка), и занесла надо мной оба локтя. А мне стало жалко ее. Ты не могла найти себе другой работы, Дюймовочка? Тебе ведь просто не по силам видеть эту кровищу,  слышать эти вопли, давить на эти разбухшие животы…
   Она почти упала на меня. Я вскрикнула (единственный раз за время суточной пытки). И увидела, как акушерка щелкнула внизу гигантскими ножницами. Обожгла новая чужеродная боль.
- Ты зачем мне промежность надрезала?
- Она бы сама сейчас порвалась, - ответила та.
- Ничего, Алён, - докторша одной салфеткой вытирала пот со своего лба, другой – с моего.
- Голову мы уже родили. Остались пустяки.
- Девки, - спросила я, - сколько вы здесь зарабатываете?
- Не поверишь! – крикнула возбужденно акушерка, - я – четыре с половиной, а Юлька – с высшим образованием человек – семь! На ставку работаем, такая у нас ставка, кто ее назначил, самого бы пожизненно заставить в этом дерьме копаться!
- Странно. А мразь, которая моего ребенка угробила,  тридцатник получает.
- Так у нее сто ставок, наверное…
Мне пришлось сделать два небольших усилия, и вышел ребенок.
- Девочка, - сказала акушерка, и быстро понесла ребенка прочь от меня.
- Покажи! – крикнула я, и почти села, докторша едва удержала меня на месте.
- Не надо лучше. Алён. Не смотри.
- Почему? Что – она уродливая какая-то? С патологиями?
- Нет. Нормальный ребеночек, хорошенький… Только тебе психологически трудно будет… лучше не видеть…
- Покажи сейчас же!
 Показали. Личико с мелкими чертами, как у меня самой. Смугловатый оттенок кожи, как у моей сестры-брюнетки. Темные волосы до плеч. Как будто спит ребенок. Ребенок, которого я сначала ненавидела, потом любила, в  котором смешались странные страсти, который ушел от людей на стыке жизни и смерти.
   - Не расстраивайся, - просюсюкала докторша пошлое утешение, - ты пропусти годик и снова роди.
- Поздно уже мне рожать, - сказала я грубовато.
 - А сколько тебе?
- Тридцать пять.
- Ни фига! – воскликнула акушерка. – Я думала – двадцать пять.
- От того, что ты думала, ничего не меняется.
   Они стали жужжать мне в оба уха, рассказывать душещипательные истории с хэппи-эндами – как у них рожали сорокалетние и сорокапятилетние, как у них все хорошо, как они упоительно счастливы с детками… Попутно докторша зашивала мой разрез, акушерка отсоединяла  осточертевшую капельницу, а я думала о своем.
  Даже если я рожу десять детей, моя тоска не уйдет. Люди не понимают  простых вещей. Новый ребенок не в состоянии заменить погибшего, каким бы замечательным он не был. Та, что умерла, не пожив, последовав библейскому  «счастлив выкидыш, не увидевший юдоли этого мира», она будет для меня всегдашней болью и ежеминутным упреком. Первый ребенок считался священным у всех народов, он несет на себе печать высших сил. Моя дочь была, наверное, особенно хороша, потому высшие силы сразу оставили ее при себе - чтобы не вызывать у  нашего несовершенного мира комплекс неполноценности…
 
- Алёна, - сказала докторша, - там приехали твои родные. Они стоят под окном, но я им сказала, что ты не сможешь сейчас подойти. Я тебя отведу в палату, поспи, а они подождут.
- Почему я не смогу?
  Я слезла с родильного стола, и по ногам тотчас хлынули потоки крови. Вот это да – столько крови я не видела во всей своей жизни. Нет, видела в детстве, в Средней Азии, когда соседи резали перед свадьбой барана.
- Возьми пеленку, - докторша протянула мне ржавую от бесчисленных стирок тряпку. Я зажала этой тряпкой источник крови и пошла к окну в конце коридора. Мои стояли под окном: мать, сестра с мужем, четырехлетняя племянница.
- Привет! – сказала я.
  Вид у меня был, безусловно, блистательный. Под левым глазом светился фингал – от лопнувших в напряжении сосудов. Волосы торчали во все стороны и отливали (так всегда происходит с моей шевелюрой во время болезней и болей) – не поверите, светлой зеленью. Рубаха и ноги были в крови, но этого родные не видели. Они пытались улыбаться и кричали возбужденно:
- Мы здесь с утра торчим!
- Мы все спрашивали – почему же так долго?
- Мы слышали, кто-то орал ужасно, думали – это ты. А нам сказали: «Рожают десять женщин, не орет только одна – ваша».
  Маленькая племянница перебила эмоциональные выплески взрослых.
- Алён, покажи девочку! Где девочка?
Бедная кроха, подумала я, и впервые за двое безумных суток мне захотелось реветь и выть. Она ждала моего ребенка едва ли не сильнее, чем я.
- Полина, девочка спит. Она уснула и не проснулась.
- Разбуди! – настаивала она. – Покажи!
Ее просьбы прервали, сунув мне в руки сверток с едой. Я пошла в палату. По ногам струились потоки крови. Подумаешь. Буду я бояться крови после того, как небеса выдали мне долгосрочную путевку в ад?
 

  Я села на кровать, развернула свой сверток и принялась за еду. Соседки по палате уставились на меня: и пребывавшая в послеродовой прострации Оля, и веселая бабешка, которая родила за три часа, и новые, уже знавшие, что в этой палате есть пациентка с мертвым ребенком.
- Ну… ты как? – осторожно спросила веселая.
- Родила.
  Они ждали от меня чего угодно - изнеможения, рыданий, мата-перемата, а больше всего - классического безумного хохота, каким смеются в фильмах люди, перенесшие страшные потери. Долго потом люди будут ждать от меня этого. Пару недель спустя мы с матерью пойдем на прогулку в нашем городке, мать скажет что-то юмористическое, и я громко засмеюсь. Две знакомые тетеньки обернут ко мне шокированные физиономии – как?! Она может смеяться?! После ТАКОГО?!
  Да, признаю свой грех. Я могу смеяться. Я могу спать с парнями. Я могу писать книги. Не потому что я такая сильная или мудрая. И не из-за пошлого принципа: «жизнь продолжается».
   Просто я быстро разгибаюсь после того, как на меня наступят. Как сорная трава.
Я выпила разом литр молока, съела две котлеты с тарелкой жареной картошки, и сказала соседкам по палате:
- Ну, что смотрите? Я потеряла много крови. Восстанавливаюсь. А теперь спать буду.


    На этом месте Море Бед не иссякло. Наоборот, оно только начало лизать своими черными волнами мою жизнь. Впереди будут цунами отчаяния и штормы тревог. Сначала я  неделю пролежу в палате с сумасшедшими и полусумасшедшими – теми, кто, подобно мне, родил мертвого ребенка. Среди них я увижу девушку, у которой ребенок до девяти месяцев развивался не в матке, а в маточной трубе. Ни одна медицинская сука не заметила этого, и в итоге девушке удалили матку. А ей было двадцать шесть. Гробовой крышкой прикрыли все блаженные мечты. Еще там будет безумная девушка по фамилии Волгина, у которой ребенок с недоразвитым мозгом прожил в животе все девять месяцев и умер через двое суток после рождения. Волгина трёкнулась – она вела себя именно так, как, по мнению окружающих, должна была вести себя я – выла, хохотала и разговаривала дебильным голосом…
    Много, много я повидаю чокнутых и страждущих в странном заведении под названием «родильный дом». А сколько их будет потом, в последующие два года! Одна за другой меня будут накрывать волны Моря Бед. Через два месяца после родов у меня найдут миому матки, затем я со скандалом брошу работу, дальше набежит самая высокая и страшная волна, грохочущая в лицо: «В твоем анализе найдены клетки! Копи деньги на красивые похороны, дура!»
   Но даже мой приятель, датский коронованный лузер в своем лишенном Интернета и сантехники средневековье, заметил:  «The undiscover'd country, from whose bourn no traveler returns». То есть – оттуда не возвращаются. И зачем думать о путешествии «туда», когда нет желания оплачивать билет?


   Только один раз я сказала Бемби: «Знаешь, вчера я дописала книгу». Бемби не удивился, не восхитился, не ужаснулся. Для него и людей подобных ему (а их восемьдесят процентов в мире) книга – почти то же, что космический корабль. Существует, означает что-то важное, но не для нашего ума, спокойно рассуждают эти люди.
- Во чудная девка, - сказал Бемби в пространство, - книгу написала! Делать нечего!
  Если посмотреть на вещи трезво, то написание книг – абсолютно ненужное дело. Восемьдесят процентов людей живут без книг, и, думаю, не хуже тех, кто с оными. Ничего не произойдет в мире, если одной книгой будет меньше, Алёна. И если половину наших отцов отравят, планета не перестанет крутиться, сир Гамлет.
      И от смерти одного младенца не изменится Земля… Хотя - как сказать, как сказать. О чем рассказывали бы учебники истории, если бы не родились Александр Македонский, Тамерлан, Наполеон, Сталин, Гитлер? Как проходили бы свадьбы, если бы матери Мендельсона написали в истории родов «перинатальная асфиксия»? Что было бы начертано на стенах подъездов, если бы гражданка В. В. Цой услышала двадцать первого июня тысяча девятьсот шестьдесят второго  года слово «Экзитус»?
   Гибель одной бабочки может повергнуть мир во прах, Рэй Брэдбери красочно объяснил. А как быть с той бабочкой, что не родилась?
 - Послушай, - скажет мне любой китаец, - о чем ты рассуждаешь? Твоя дочь жила. У нас в Китае жизнь официально отсчитывается не от рождения, а от зачатия.
- А у нас, - отвечу я, - врачи говорят, что ребенок, не проживший десяти дней после рождения,  всего лишь "плод".
- Смерть - есть воскресение, - утешит меня добрый христианин, - вы встретитесь в жизни будущей.
- А священник сказал мне, что мертворожденных даже не отпевают, - возражу я.
  Все отказывают моей дочери в праве на память. Ребенка не было, уговаривают Медицина, Религия, Социум. Была врачебная ошибка. Подай в суд и сдери со сволочи-врачихи тыщ двести за моральный ущерб.
  Но я не уважаю медицину и живу не по правилам общества. Не хожу в церковь и презираю деньги. Знаете, кто дал мне эти принципы? Моя дочь Ада, которая жила со мной девять месяцев.

   Было лето. Начало августа. Солнце вытапливало из ромашек и сурепки густой горьковатый запах. Потрепанный автомобильчик подпирал носом кривую березу. Мы лежали на коврике в окружении розового иван-чая и скачущих по его стеблям кузнечиков. Справа был лес, за спиной - овсяное поле.
- Будешь? - Бемби протянул мне банку со слабоалкогольным коктейлем.
- Не хочу.
- Странно. Третий день не пьешь. А музыку включить?
- Ага.
  Песня была десятилетней давности. Бемби любит песни девяностых, в них много свободы и отчаянности, а эти ценности ему не чужды.
                На ковре-вертолете
                Мимо радуги
                Мы летим, а вы ползете,
                Чудаки вы, чудаки...
  Текст песни и психоделические скачки мелодии заставили Бемби отставить банку в сторону и снова обнять меня. Мы связались в безумный узел, срослись в фантастическое чудище о двух головах.
                На ковре-вертолете
                Ветер бьет в глаза
                Мне хотя бы на излете
                Заглянуть за...
Столетия проходят, а люди грезят об одном и том же, думала я. Принц Гамлет бормотал  "in that sleep of death what dreams may come", мол, какие-такие мечты придут в смертном сне? Тоже хотел на ковре-вертолете заглянуть куда-то "за". Мать вашу, люди, почему вам не живется здесь и сейчас?
  Впрочем, я журила людей расслабленно, без пафоса. Тело было размято объятьями, душа дремала. Я чувствовала, как в Море Бед начинается отлив. Невидимый горизонт втягивает волны в себя, не навсегда - так не бывает, но хотя бы временно.
- Завтра заехать за тобой? - спросил Бемби.
- Посмотрим.
  Я не хочу обижать Бемби, но знаю, что "завтра" не будет. У меня в животе двух- или трехнедельный зародыш. Он благополучно вырастет и родится живым. Бемби для нас никто, и общаться больше незачем.


    Я не люблю хэппи-эндов. Они противоречат природе, здравому смыслу и хорошему вкусу. Поэтому я брошу напоследок горсть морской соли (конечно, из вод  sea of troubles) - чтобы не было приторно. Да, у меня есть сын, здоровый, красивый и умный. Но это не значит, что у меня нет дочери, задушенной и погубленной в моем чреве. У всех людей есть мертворожденные дети - в прямом и переносном  смысле. Неродившиеся люди, убитые мечты, несостоявшиеся проекты, не построенные дома и не написанные книги. Они живут в наших мыслях, не для того, чтобы отравлять нам жизнь. Они кричат от боли и отчаяния, а люди их не слышат. Мертвые дети, жители страны на берегу Моря Бед, способны научить полезным вещам - как Ада научила меня.
Прислушивайтесь к ним.

30 сентября 2011
Медынь