Носители самых страшных страхов

Носители самых страшных страхов. Так будет не всегда. Но могло бы и так не быть. Мысли о мрачной участи последние несколько лет зачастили. Они посещают меня не только в часы, отведенные для приема гостей, но пронзают молниями в любой им угодный момент. Я могу смеяться над чьей-нибудь шуткой, стучать ладонями о колени и… вдруг замереть. Перед глазами проносится картина меня дефективной в этой же ситуации. Окружающий мир неизменный. Будто меня вытащили пинцетом из аквариума жизни и поместили на мое место меня другую. Тоже меня, но физически другую.

Я не могу сказать, что я люблю свое тело. Некоторые испытывают благоговение перед своей оболочкой. Их, быть может, одарили чем-то достойным восхищения. За собой я такого не замечаю. Порой оно мне нравится, но чаще нет. Я нахожу массу изъянов. Одни я могу исправить, но редко хочу это делать, другие мне неподвластны.

Да, не хочу. Думать о том, что было бы, если бы я родилась калекой. Слезы ковровой дорожкой расстилаются из дверей царских покоев, глаз. Но это еще не самый страшный страх. Кошмарами вздымается моя реальность на дыбы. Никто не застрахован от порождения не такого, как обычные люди. Дауна, урода, обреченного. Вероятность этого велика, если в поколении давно не было никого подобного, так говорят. Твои родственники рожают и рожают детей белокожих, здоровых, улыбающихся. И надо радоваться. Вот ты уже тетя. Дважды, трижды. А ты оглядываешься по сторонам в надежде на то, что никто не сможет узнать, о чем ты думаешь. А ты в ужасе: вдруг эта короткая спичка достанется тебе.

И что тогда делать? Отбрасывая в сторону сорняки, она снимает перчатки, убирает прядь со лба, вздыхает и медленно поднимается. Она беременна. Каждый ее день похож на мрачный водоворот: ее мотыляет по сужающимся кругам. Когда-то она достигнет дна воронки. И ее может выплюнуть оттуда, а может…
Она боится, что останется в омуте. Если родится физически или морально неполноценный ребенок, то она же попрощается с рассудком. Конечно, она продолжит жить. Но, скорее, влачить существование. Будет обузой мужу, который сочтет ее больной и неспособной, остальным, которые будут ее поддерживать поначалу, а потом все равно отвернутся. Медленно и незаметно. Во всем винить она будет себя. Но и я же тогда не могу сказать, что совсем не при делах. Больше всего на свете она боится разрешиться уродом. А я каждое утро ощупываю лицо, быстро открываю глаза, чтобы удостовериться, что я не стал идиотом. В мои мысли часто вторгается ощущение возможности как-то раз проснуться дураком, увидеть мир не таким, каким наблюдают его обычно. Перевернутым, вывернутым наизнанку. Не знаю. Но … другим.
И тогда обузой стану я. Эвтаназия запрещена. Да, и я не решусь на это никогда. Буду до последней секунды верить в благополучное возвращение в прежнее состояние.
Этот мой детский ужас протянулся многовольтным проводом через всю жизнь. Периодически происходит замыкание, и меня колбасит. Но это проходит. И опять все спокойно.
Но вся моя жизнь преодолению этого нерадужного будущего. Я стремлюсь заработать как можно больше, дабы обеспечить в случае чего безбедное существование своей семье, себе, если меня поместят в лечебницу для умалишенных.

В случае чего… Любимое мое выражение. Но он тоже стал слишком часто его употреблять. Что с ним? Мой страх передался и ему? Наверняка. Или его гложет что-то личное? Он никогда не поделится со мной, если это так… Мне порой кажется, что он боится чего-то еще сильнее. Он так беспокойно спит, так резко просыпается. Только работа засасывает все его плохие мысли пылесосом. Он одевается в нее с головы до пят, забывая обо всем на свете. Наблюдать за ним в рабочие часы – сущее удовольствие. Это так радует. Я улыбаюсь. И понимаю, за что его так люблю…
Он знает, чего я боюсь. Только он и никто другой. Но меня своим «в случае чего» беспокоить не хочет. Быть может, там что-то еще страшнее. Хотя… что может статься ужаснее моего будущего?

Они оба какие-то дерганые. Невротики что ли. И ладно ее можно понять. Она же в положении. А он чего? Переживает за нее? Ну, в принципе, неудивительно. Сами немолодые, а ждут первенца. Главное, чтобы на нашем общем деле это не отразилось. А всё остальное меня не касается. Бизнес и точка.

Срок обрастал новыми беспокойными днями и душащими ночами. Они проваливались в сон в любую минуту, когда черные мысли прекращали рикошетом метаться между висками. Будто давали им небольшой отдых, а потом продолжали свой стук в голове с удвоенной силой. Замучили. И он, и она обессилели. Практически не разговаривали между собой. Было некогда. Каждый боролся со своим страхом. Пытался задавить эту гидру, но задыхался под ее массой. Время должно было рассудить. Но ясно, что что-то произошло бы в ее сознании. А в его? Что? Ведь он так долго жил в ладу со своим страхом. Но атмосфера была слишком благодатной для появления в голове разящего жала, медленно входящего в него. Когда оно полностью погрузится, умрет мысль-оса, но умрет и он. Слишком невыносимым окажется укус.

Ее погрузили на носилки. Он последовал за ней в родильный дом. Кусал ногти, выкручивал руки. Ждал.
Увидел, что из операционной вылетело белое невесомое облачко. Решил, что это душа его маленького ребенка. Упал в обморок. Пребывал в полусне, где ему казалось, что конец… сошел с ума. Очнулся через пару дней. Бешено колотило. Все это время он ощущал себя сумасшедшим. И, кажется, вернулся. Все казалось привычным. Разве что в больнице он давно не просыпался.

Вошла жена. Как сомнамбула. Схватила его за руку, стала мять ее и плакать. Хоровод чертей закружился у него перед глазами.

Потом все более или менее очухались. Их пощадили: она родила двойню, мальчик оказался, действительно, нездоровым. Он не выжил. Зато девочка появилась на свет хило радовать родителей. Он… ну, вы поняли, что с ним было.

Время заколотило все бреши в их сознании, поставило фильтр. Теперь все черные мысли остались снаружи. И, как они не стучались, их никто не впускал.
Но девочка росла, и родители стали замечать, что что-то тревожит и ее. Святые небеса! Но нет. Это ее комарики кусали.