Голод царил в Киеве

               

       Жуткий голод царил в Киеве после ухода деникинцев. Самым оживлённым местом в городе был базар, где менялись продукты на вещи и услуги. Каждый день здесь можно было встретить несчастных мамочек, преследуемых отчаянными мыслями достать хоть какое-нибудь пропитание для голодных детей. Одну из них, бывшую приму Киевской оперы, хорошо знали местные завсегдатаи. Её муж, известный монархист Анатолий Иванович Савенко, был в городе при деникинцах большим начальником, возглавляя Киевское отделение ОСВАГа – их главный пропагандистский центр, и врагов нажил предостаточно. Иногда за её спиной злорадствовали, выхватывали из рук вещи, принесённые для обмена, и тогда бедной женщине приходилось  с пустой сумкой возвращаться домой, где в нетопленной комнате ожидали маму больные и голодные дочери.
       Как-то утром в конце ноября жену Савенко, направлявшуюся на базар с небольшим свёртком, окликнул женский голос, когда она сворачивала с улицы Святославской на Тимофеевскую:
       - Надежда Константиновна, подождите минутку!
       Оглянувшись, она узнала в догонявшей её женщине давнюю любовницу мужа:
       - А, это Вы…
       - Так Вы меня знаете? А я всё думала, как Вам представиться.
       - Нашлись люди, рассказали, кто детей хотел лишить отца.
       - Простите, ради бога, но я не собиралась разбивать ваш семейный очаг. Любила всем сердцем и всегда знала, что самое главное для Анатолия Ивановича в жизни – его дети.
       Надя, уловив во взгляде ухоженной и хорошо одетой соперницы сочувствие, подумала, что сама она для бывшей примы Киевской оперы и жены известного деятеля выглядит, должно быть, прескверно:
       - Чем я Вам обязана, Елена Алексеевна?
       - Вы даже имя моё знаете? Извините, Надежда Константиновна, что отвлекаю Вас. Я только спросить хотела, как устроился Анатолий Иванович, что пишет.
       - Ничего не знаю, голубушка. Нет от него до сих пор никаких известий.
       - Вы разрешите мне приходить к Вам иногда? Быть может, мне удастся Вам чем-нибудь помочь.
       - Заходите в любое время. Мы сейчас все в одной комнате живём на втором этаже. Ну, а дом наш на Святославской Вы, конечно, знаете. Всего доброго, Елена Алексеевна.
       - Спасибо за приглашение. До свидания, и дай бог Вам удачи.
       Надя шла и чувствовала, что эта холёная и красивая женщина, из-за которой она едва не лишилась жизни несколько лет назад, смотрит ей вслед. Быть может, пассия мужа знала  историю попытки самоубийства, потому и проскальзывала в её взгляде откровенная жалость.
       После рождения третьей дочери Надя заметила, что муж к ней охладел и не стеснялся в её присутствии проявлять интерес к другим женщинам.  Сначала думала, что это простое кокетство, ведь ещё недавно так ревновал её, что пришлось  оставить оперу ради их любви и семейного счастья. Сколько она выстрадала тогда, не желая на пике своей славы покидать сцену, сколько мучилась из-за раздвоения...
       Долгое время Надя не верила   намёкам на измены мужа, пока сама не убедилась в сильной любовной страсти Анатолия к Елене Алексеевне. И тогда помутился разум от обиды мучительной: пошла она на кладбище, облила серной кислотой грудь, болью полыхающую, и больше суток пролежала обожжённая. Её нашли без сознания и чудом вернули к жизни, но на всю оставшуюся жизнь остались на груди шрамы выпуклые, страшные следы страданий от неверности.
       У ворот базара Надя внезапно замерла, услышав жалобное пение нищенки. Это ведь про её любовь, всю душу истерзавшую, надрывался женский плач в морозном воздухе: «Кабы знала я, кабы ведала, не смотрела бы из окошечка…».

                * * *

       Дома она долго мыла принесённые с базара картофельные очистки и вспоминала время, когда здесь, на Святославской улице, утром кухарке заказывался обильный обед, на котором хозяева частенько отсутствовали: «Кабы знать да ведать, где ныне обедать».
      После первого бегства Анатолия в ноябре 1917-го не было так голодно, как сейчас. Тогда с ними был Боренька, её единственный сыночек и помощник, умудрявшийся зарабатывать в кинематографе и при петлюровцах, и при красных: сестричкам покупал пирожные, маме помогал продукты выменивать. Неспокойно на душе: ноет она от нехороших предчувствий, зря с отцом  отпустила его поздней осенью 1919-го, когда второй раз убегал Анатолий с армией Деникина из Киева.
       Если бы ей сказали тогда, что не пройдёт  трёх лет после Октябрьского переворота, и она,  известная в прошлом певица, жена государственного деятеля, будет с детьми питаться желудями и очистками, смеялась бы над такими фантазиями. Но воздалось, и приходится терпеть. Надя поставила казанок на огонь и позвала среднюю дочь:
       - Ирочка, покажи мне головку.
       Девочка положила голову на колени матери  и замерла в ожидании осмотра нарывов. Волосы слиплись, и Надя осторожно отдирала их вместе с корочками:
       - Ничего не поделаешь, Русенька, придётся от косичек избавиться.
       Она взяла ножницы и стала аккуратно срезать длинные пряди. Без волос  девочка выглядела смешным птенчиком с ранками, и Надя, повязав ей голову платком, низко надвинула его на лоб. С началом холодов стали одолевать детей фурункулы, перебравшись даже на голову. Дегтярная мазь помогала слабо – видимо сказывалось неполноценное питание. Надя, вспомнив, что в окне парикмахерской на соседней улице висело объявление «Покупаем волосы», решила продать косу дочери: «Надо попробовать, а вдруг получится».
       И, действительно, её ждала удача: волосы Ируси понравились парикмахерше, и на следующий день  девочки блаженствовали, уплетая вместо очисток наваристую пшённую кашу.
       Холодными зимними вечерами Надя рассказывала в темноте своим дочкам оперы, пела и женские роли, и мужские. Вот и сегодня – просит Руся рассказать «Аиду», и разве откажешь болезненному птенчику без волос, усыпанному фурункулами? Под её пение дочери засыпают, и она погружается в  воспоминания, как стала женой сына переяславского казака, будущего русского националиста и монархиста...