Золото за пазухой

            РАССКАЗ

               

               

        Дорога по зимней реке никогда не бывает надёжной – там русалки не спят подо льдом, тут водяной из полыньи может морду высунуть, воздухом морозным подышать, на звёзды поглазеть. Кто-то скажет – сказки, мол, всё это, выдумки. Но, так или иначе, а надо быть внимательным и очень осторожным, когда ты едешь на санях по речному зимнику, сверкающему стылым серебром. Да только  разве можно в чём-то убедить русского хмельного  человека! Ему тогда и море по колено, а реку – пускай даже большую, но застывшую – он вообще  как будто в упор не видит. Ну, вот и случилось в ту далёкую зиму то, что и должно было случиться рано или поздно.
       Родители Ивана Твердолина провалились в полынью на сибирской реке,  когда ехали из города на тройке с бубенцами – хмельные, весёлые, с хорошими покупками, с гармошкой и песнями  возвращались с ярмарки.
        И после этого односельчане стали за парнишкой  замечать некие странности.
        Зимою он ходил по льду, прислушивался к водяным  бубенчикам, которые побулькивали в морозной полынье под берегом или на самом стрежне, где хрустальной хребтиной сверкали глыбы осеннего ледостава. 
       -Ты чо, соколик, шастаешь? К мамке с папкой хочешь? – говорил Ивану какой-нибудь сердобольный односельчанин, застававший паренька за таким необычным занятием.
       -Хочу! – говорил он, угрюмо глядя в полынью.
       -Успеешь, все там будем, - ворчал односельчанин. – Иди домой, покуда я не кликнул деда.
       Это был серьёзный аргумент. Тут уж надо было улепётывать.
        Дело в том, что после гибели родителей Иван оказался на воспитании могучего, нелюдимого деда – глухонемого  кузнеца. Человек он, в общем-то, был добросердечный, но, видимо, этот природный изъян – глухота с немотой – не могли не сказаться на характере кузнеца. В конечном итоге – не воспитал он, а выковал, можно сказать, Ивана Твердолина.  Рука была у кузнеца – костлявый молот. И хотя он редко, очень редко пользовался этим молотом, а всё же порой доставалось Ивану. И при этом – плакать не моги. «Железо ржавеет от слёз!» – говорил глухонемой кузнец. Жестами, конечно, говорил, своими глухонемыми «словами», которые он так ловко вылепливал из пальцев, как будто не кузнец был, а заезжий фокусник.
         Под приглядом деда-кузнеца  вырос Иван Твердолин человеком  крепким, жёстким. Окончив институт, уверенно пошёл по геологической  тропе. Потом женился, был у них мальчик – Никитка, воспитывая которого, отец нередко вспоминал присказку глухонемого кузнеца: железо ржавеет от слёз.
        Жена Любомила порой возмущалась:
        -Железо! Железо! Чо ты с этим железом к нему привязался?
        Иван Твердолин, любивший институтские занятия по геологии, однажды закатил ей целую лекцию.
        -Что такое железо в природе? – заговорил он как профессор  с кафедры. - Основные минералы, из которых состоят породы – глинозёмы, кремнезёмы, известь, поташ и многое другое – они бесцветны. И в то же время  граниты, глины и песок раскрашены всеми цветами радуги. Более того, и хлорофилл сам по себе бесцветен, а в растениях он – изумрудный. В чем дело? А дело – в железе. Достаточно добавить капельку железосодержащей примеси – и вот вам чудо! – появляется  гамма цветов.
       Пройдёт совсем немного времени, и жена припомнит скучные премудрости «профессора». И это поможет ей лучше понять, каким «железом» в их семье, в их жизни был Иван Твердолин – отец и муж, человек внешне суровый, непреклонный.
       Однажды летом вертолёт, в котором он летел с геологических изысканий, разбился над горами.
       «Железо» пропало, и радужный мир обесцветился в глазах у сына и в глазах жены.

                *       *       *
      
          Тридцатилетняя красавица Любомила, узнав о несчастье, проревела всю ночь. Подурнела, почернела лицом, осунулась. А  на утро – что делать? – чёрный платок повязала и пошла на работу, где теперь ей нужно было батрачить за двоих: за себя и за мужа.
         Вечером к ней приходили подруги. Сидели за столом, разговаривали допоздна. 
         -Иван, царство ему небесное, - говорила вдова, - хоть и любил закладывать за воротник через день да каждый день, но дело-то  своё не забывал. Руки у него были на месте.
         Подруги вздыхали:
         -Что ни говори, а с мужиком, даже если он изрядно поддаёт,  куда как  проще идти по жизни.
         -Ну, так ещё бы! - соглашалась Любомила.- Как вот теперь  одной все прорехи затыкать в хозяйстве? И  дома успевай, и на работе, и на огороде.
         -Ничего! – как могли, утешали подруги. – У тебя Никитка подрастает! Мужик!
         -Никитка? – Женщина печально улыбалась, глядя в сторону заснувшего ребёнка. – Никитка – несмышленый воробей. Какой помощник из него? На кого надеяться? Только   на себя.
        -А вот такая наша бабья доля! - сокрушались подруги.
        Потом Любомила оставалась одна. В темноте. В тишине. Жутковато ей было. Особенно первое время. (Прошла неделя после известия). Потом-то уже она пообвыкла немного. Пообтерлась об холодные стены, возле которых  приходилось ночи коротать.
        Среди приходящих подружек были и такие, кто не гнушался водочкой, вином и  табаком. Любомила, грешным делом, пробовала – то тем, то этим – горе заглушить. Не получалось. После рюмки вина или водки в голове начинался такой шурум-бурум, так тошно становилось, что не дай бог. «Это не про меня!» - решила она, отказавшись от всяких рюмочек. Хотела курить научиться – говорили, что это помогает, отвлекает. Нет, не  получалось. Дым у неё куда-то «не в то горло»  шёл. «Ну и хорошо! - подумала она. – Табак – такая гадость. Потом как дохнёшь на Никитку – завянет не хуже цветка!» 
         Как-то рано утром размышляя подобным образом,  Любомила – широким, мужичьим шагом – поспешала на работу. Шла, глядя в землю, как ходила в последнее время – тяжело ей было голову чугунную поднять. Шла, шла и вдруг пришла – даже вздрогнула.
         «О, Господи! - подумала в смятении. – Где это я?»
         Перед ней была церковь – деревянная, скромная, с небольшой колоколенкой, с голубоватыми луковками, на которых сусальным золотом или бронзовой краской сияли лучистые звёзды. И всё бы ничего, только до этой церкви было семь километров – лугами, перелесками. Церковь стояла в соседней деревне.
         «Как это так я пришла, не заметила? – Любомила поражённо посмотрела по сторонам, а потом опять уставилась на звёзды церковного купола.- Ну, пришла, так  пришла. Значит, так надо!»
          В церкви заканчивалось отпевание – свежеструганная крышка гроба стояла у входа. Любомила посторонилась, пропуская угрюмых парней, выносящих покойника. Глазами проводила печальную подводу с тесовым гробом, с заплаканными бабами, бредущими следом, с чёрной собачонкой, побито бегущей за скрипучей телегой.
Поставив свечку, Любомила  перекрестилась на серебро и золото иконостаса, поймав себя на том, что смотрит воровато – косится по сторонам, боится, как бы кто не заметил её внезапной набожности. Смущенно опустив глаза, она поправила свечку в гнезде подсвечника. Чёрный платок под горлом тоже поправила. И вдруг из-за спины её  окликнула какая-то старуха.
-Дева! Слышишь ли?!
-Ой! - Любомила чуть не вскрикнула на нерве. Повернулась.
Черноглазая, костлявая старуха стояла перед ней. Говорила старуха вроде как по-доброму, и в то же время – во взгляде  у неё, в шипящем голосе – сквозило затаённое раздражение.
 - Ты, дева, свечку-то свою куда воткнула? 
-А что такое?
-Твой-то погиб, я слышала...
-Да, - прошептала Любомила.- Он…
-Так чего же ты воткнула-то – во здравие?
Губы её задрожали. Ей хотелось сочувствия, а не укора.
-А я откуда знаю, куда тут чего…   
-А не знаешь, дак спроси! - Старуха глядела строго, непримиримо. - Язык-то не отсохнет  - спросить.
-Ну и пускай во здравие! - вдруг сказала она. - Что вам,  жалко, что ли?
Старуха на мгновенье растерялась.
-Да пускай, - пробормотала. - Только разве это по-людски? Если помер, так надобно…
 -Он не помер! Без вести пропал! – с неожиданной горячностью заявила женщина. - Вот найдут…
-Ну, не серчай, голуба. Я же хотела, как лучше…
 Не дослушав, Любомила, ссутулившись, пошла из церкви. Концом чёрного платка промокнула мокрые глаза. Уже отойдя на порядочное расстояние, она оглянулась. Увидела  кладбище, крестами закрестившее пространство на пригорке среди берёз.
«Если его не найдут, так даже могилки не будет», - вздыхала Любомила, шагая обратной дорогой - Хоть бы на работу не опоздать!»

                *       *      *               
      
         Миновало, примерно, с полмесяца, ну, может, чуть больше. Острая боль в душе и в сердце притупилась, но не прошла, да и проходит ли такая боль совсем – это вопрос, на который в данном случает только сам «больной» ответить может – в меру своей любви и преданности. Но так или иначе, а всё-таки древняя мудрость права: время лечит, да к тому же люди со всех сторон помогать стараются:  приходят с добрым словом, приезжают с сердечным сочувствием. 
Один такой с «сочувствием» приехал к Любомиле уже поздним вечером, когда первые звёзды протыкались яркими лучами над крышами села.
В переулке остановилась машина – старая полуторка.
Из кабины вышел некто Гитин Фаддей Казбекович – друг покойного мужа. Это был мужчина степенный, обстоятельный. Волнуясь, он хотел закурить, но подумал, что табак сопровождается тяжёлым выхлопом – это осложняет разговор. Посмотрев на пачку папирос, Гитин   спрятал её в карман галифе. Поскрипывая хромочами,  прошёл по травяной тропинке вдоль забора, кое-где зияющего дырками. Постоял – уже за воротами – опасаясь, как бы собака не спустила галифе. Но собаки не было. Осмелев, Гитин постучал большими сапогами, оббивая грязь перед крыльцом.
-Батюшки! – изумилась Любомила, выходя из сеней. – Фаддей Казбекович? Какими судьбами?
          -Да вот… - Гитин сконфузился. - Ехал мимо.  Дай-ка, думаю…
          Они смущённо помолчали.
         -В доме кавардак, поэтому не приглашаю, - пояснила женщина. - Давайте вот сюда, под яблоню.
          -Так даже лучше, - согласился Гитин. - Можно покурить на свежем воздухе.
         -Ну, вот и хорошо. Присаживайтесь.
         -Благодарствую, - несколько напыщенно ответил гость, державший в руке портфель, наполненный гостинцами.
         -Погодите, я вытру скамейку, - спохватилась хозяйка.
         -Да ну, пустяки.
         -Да как же пустяки, когда там сыро.
         Они расположились за столиком в саду, где находилось нечто вроде беседки.
         Было свежо; дождь недавно по селу прострочил – увесистые капли с веток изредка клацали по скатерти, разрисованной  незабудками. Свежие запахи наплывали – от яблонь, от грядок; вечерний сумрак становился всё более нежным и сокровенным – располагал к тому, что зовётся лирикой.
         Мужчина и женщина какое-то время испытующе смотрели друг на друга. Молчали. И за это время женщина отметила – невольно для самой себя – какой приятный, представительный мужчина был перед нею. В тёмном строгом пиджаке, в белой рубахе при галстуке. Плечи – косая сажень. Тонкие чёрные усики. Чёрная чёлка  свесилась на широкий лоб – лоб философа и мудреца. Чёлка, правда, подозрительно блестела,  будто засаленная селёдка – должно быть,  напомажена была сверх меры.
        Сопротивляясь невольному чувству симпатии, женщина сказала себе: «Смазливый, спору нет! Только  он с этой чёлкой маленечко на Гитлера похож».
        -Вы были на войне? – вдруг спросила она.
        -Да. Я кровь проливал…
        -Извините. - Хозяйка сконфузилась. – Давайте я поставлю самовар.
        -Нет! – решительно ответил гость, открывая портфель. – Давайте я лучше поставлю вино. 
        -Я не пью! – встревожилась хозяйка.
        -Я тоже.
        -Ну и зачем же тогда?
        -А чёрт его знает! – Гитин хмыкнул. - Такая инструкция…
        -Что за инструкция? Я вас не понимаю.
        -Да я теперь, честно сказать, и сам себя не очень понимаю.
         -Странно. - Женщина с недоумением посмотрела на гостя. 
         -Не то, что странно – дико! - Фаддей Казбекович поднялся и обошёл вокруг яблони, говоря себе под нос: - Вот уж никогда бы не подумал, что сватовство майора – это  рисовали про меня.
          Гитин был – как на пружинах. Волновался. Курил. То галифе поддёргивал, то сапоги. То улыбку некстати растягивал, то чрезмерно хмурился.
         В разговоре у них возникали тяжёлые паузы.
         -Дожди наконец-то пошли, - вздыхая, говорила женщина.
         -Дождались… - не сразу отвечал он, глядя на мокрую, запашистую яблоню. – А то уж думал, урожай сгорит.
         -Бог миловал.
         -Да, да. – Он сел напротив. – А где парнишка?
         -Воюет. Играет где-то. Уж вы не обессудьте.  - Хозяйка вскипевший самовар поставила на средину стола. - Чай у меня с этими… с дырками от бубликов. Нечего больше подать.
         -Да ладно, что я, жрать приехал? – Фаддей Казбекович пошевелил тонкими усиками. - Э-хэ-хэ!.. Ну, разве это дело? 
       -Вы об чем?
       Гитин заострённым подбородком показал на пустую столешницу.
       - Дырками от бубликов не прокормишься.
       -А-а…- Любомила вздохнула. - Ну, это образуется.
       -Ага. Свинья не выдаст, бог не съест, - пробормотал нарядный гость. – Тьфу ты, черт! Наоборот!
        Опуская глаза, Любомила спрятала ухмылку. Незримую соринку стряхнула с юбки.
        И опять помолчали они.
        -Иван, - задумчиво заговорила женщина, - копейку умел  заколачивать, но… Худого слова не сказу, но ещё лучше умел он ту копейку пропивать. Что за характер был такой, царство ему небесное!  С виду – мужик мужиком, но только стоит выпить – барские какие-то замашки появлялись.
        Гитин поднялся, поправляя чёлку.
        -Да это уж я знаю! Всё, что есть в карманах – на ветер выкинет, да ещё и займет у кого-нибудь. У меня, например.
        - У вас? - Сердце упало у женщины. - Занимал?
        -Было дело. Было. – Вздыхал Фаддей Казбекович. -  До синюхи допьется, до чёртиков, и только уж потом в тайгу, на заработки…
        -Вот-вот. А мне – за его-то долги – приходилось краснеть перед людями. – Женщина широко раскрытыми глазами посмотрела на гостя. – И много он вам задолжал?
         -Да надо ли об этом говорить?
         -Так вы, может, за тем и приехали?
         -Нет, ну, что вы! Разве можно? - Фаддей Казбекович нахмурился. - Я к вам… Кха-кха… пожаловал вовсе не за этим.
         И тут повисла пауза. Большая.
         -А зачем же? – спросила женщина.
         -Да как сказать? – Гитин шеей покрутил, поправляя галстук. – Может, выпьем? По маленькой?
         Любомила не расслышала.
       -Маленький, маленький, - согласилась, оглядываясь. – Только шкодник большой!
       -Хорошо беседуем, - пробормотал франтоватый гость. Потом уже погромче: - Дело в том, что я вам… я  тебе  предлагаю… - Он хотел сказать: «Руку и сердце», но эта фраза застряла в горле. Гитин закашлялся. Галстук расслабил. Губы облизнул, покосившись на бутылку вина.
         «Сватовство майора! – вздохнул он, в звании майора вернувшийся с войны. – Вот стыдоба! Уйти, что ль? А? Ведь со стыда сквозь землю провалиться можно!»
         Гитин поднялся, закурил, исподлобья поглядывая по сторонам. В глубине двора виднелись бревенчатые рёбра недостроенной бани. Валялись доски, щепки, гравий. Топор блестел в пеньке. Лодочный мотор стоял, накрытый куском рубероида.
         Разволновавшись, Фаддей Казбекович подошёл к забору, пошатал. Столбик закачался – гвозди крякнули.
         -Поправить надо бы.
         -Поправим, - не очень уверенно ответила женщина. - Даст бог, всё поправится.
         Гитин вернулся, докурил и аккуратно затоптал окурок. Платочком вытер лоб. Это сватовство было сущей пыткой для него. Фаддей Казбекович смущался, потел и постоянно порывался выпить – шевеля ноздрями, косился на бутылку, но сдерживал себя.
       -Тяжело? Одной-то! - Фаддей  Казбекович узловатым ногтем ковырнул незабудки на скатерти.
       -Не легко. - Любомила покачала головой.
       -Значит, согласна? Что молчишь? – Он перешел на «ты».
       -Я не пойму. О чём вы?
       -Да уж не маленькая, чтобы понять.
       -Прекратите!
       -А что я такого сказал?
      Глаза у Любомилы отсырели. Отвернувшись от гостя, она кулаком подпёрла задрожавший подбородок. Задумчиво стала смотреть в небеса. Так смотрела, как будто ждала, надеялась, когда там шмелем зашумит и появится вертолет с её фартовым, непутёвым муженьком, улетевшим на прииски и пообещавшим вернуться «с полной пазухой золота».
       Гость налил вино – придвинул чайную чашку.
       -Ну, так чо молчишь? А? Любомила…
       Она вздохнула.
      -Фаддей Казбекович! Ну, что людей смешить?
      Он поправил чёлку.
       -Я серьёзно. Почему – смешить?
       -Ох, перестаньте. Ну, какая из меня невеста?
       Гитин вздохнул – как будто с облегчением. Однако, продолжал своё  тупое сватовство.
      - Надорвешься ты в этом колхозе. А я бы вас в город увез. Парню нужен отец.
       Любомила грустными глазами уткнулась куда-то в заросли задичавшего палисадника.
      -Правильно вы говорите. Отец ему нужен. Отец, а не дядя.
      -Ну, знаешь! - Гитин хотел хватануть полную чашку вина, и всё-таки сдержался – только пригубил. Поправил усики. - Дядя иной, между прочим, бывает иногда гораздо лучше, чем родной.
     -Бывает, - согласилась Любомила. - Редко, правда.
       -Ну, так вот! – Он опять пригубил. Вино  раскрепощало, делало смелее. – Дело-то житейское. Мы с Иваном, бывало, вот так выпивали и он говорил…  Будто чуял…
      -Что говорил? Что чуял?
      -Да вот, мол, если что-нибудь со мной, ну, то бишь с ним случится… Ты, мол, Фаддей, не оставляй моих одних… Ну, вот я и пришел… И предлагаю…
       Женщина закрыла лицо руками.
       -Господи! Как вам не стыдно!
       Гитин слюну проглотил – кадык шумно дёрнулся.
       - Стыдно, - подтвердил он. - Только Иван так говорил. Не вру.
       -Да мало ли что он под этим делом говорил?! 
       И опять замолчали они. И тишина эта была – как перед грозой.  В чашку с вином, сверкая, упала капля с яблони –  кровавые кольца закачались в посудине.
       -А ещё Иван мне говорил…
        Женщина умоляюще посмотрела на гостя.
       -Давайте не будем об этом! Я вас очень прошу!
       Фаддей Казбекович набычился. Пощипал короткие усы.
       -Не будем, так не будем. Я-то что…
       -Вы только не серчайте! – Любомила  поднялась и неожиданно ласково потрепала гостя по голове: - Мужик вы вон какой… Орел! В девках долго не засидитесь!
      «Орел» сердито что-то проклекотал под нос. Тоже поднялся. Сбитую чёлку поправил.
     -Я-то, конечно, не пропаду. Я уже вторую жену похоронил… Тьфу ты! Что я говорю? – Нервно хохотнув, Гитин достал папиросы. – Я хотел сказать, что я-то всё равно себе найду спутницу жизни, а тебе… уж не девочка…
        -Да я разве спорю.
        -Ну, так вот. Соглашайся. Я не каждый день вот так катаюсь – замуж приглашаю.
        -Это верно. Я слушаю – ушам не верю.
         -А ты поверь!
         -Вот найдут Ивана, тогда, может, поверю. А пока… Ты не серчай, Фаддей…
         -Я не серчаю. 
        Молчание стало давить обоих.
        Ветер с крыши слетел, зашуршала листва на яблонях, капли посыпались гроздьями. Мокрой полынью  потянуло от забора.
       -Вы за меня, Фаддей Казбекович, не беспокойтесь. Ну что я? Ничего я  не могу с собой поделать. Вот был он живой, пил, гулял, гармошку драл напополам, так я сама его была б готова придушить. А вот не стало… - Женщина сдавила грудь под сердцем. - Эх, ну да ладно, что теперь! Ступайте с Богом, и не серчайте. Вы хороший человек. Спасибо, что позаботились.
         -Кушай на здоровье! – не без горечи сказал расфранчённый гость. – Ну, так что? Всё, стало быть,  на этом?
       -Всё.
       -Прощайте, значит?
        -Прощайте, да. И это… Не обессудьте.
        -Да ладно! – Мужчина сдавил её локоть. - Это ты не обессудь. Прости,  дурака.
        Он как-то странно – глубоко и пронзительно – посмотрел ей в глаза. Зубами скрипнул и поднялся, поправляя галифе, которое чёрт знает, когда в последний раз напяливал. Отвернувшись, гость прошёл к калитке, высоко поднимая начищенные сапоги.
        «Прямо как на параде!» - подумала Любомила.
        Выйдя за калитку, Гитин свернул в переулок, где стояла полуторка. Воробей – пригревшийся, вздремнувший – слетел с капота, чирикая в сумрачном воздухе. Собака в соседнем дворе зарычала. Поскользнувшись  на траве, мокрой от росы, Гитин чуть не грохнулся возле машины. Пробормотав что-то вполголоса, он посмотрел в сторону тёмного, таинственного сада, где сидела женщина за столиком. Потом расслабил галстук и ощерился, открывая дверцу.
        «Ну, слава тебе, Господи! – подумал с облегчением. – Вот стыдоба!»
        Забравшись в кабину, Фаддей Казбекович  мимоходом глянул на себя в зеркало заднего вида. Покачал седою головой. «Жених, твою маковку!» Он закурил, сердито сдернул галстук – бросил на сидение.
        Через минуту машина резко тронулась и, покидая деревню, так полетела по кочкам – на повороте едва не задавила какого-то бесхозного гуся, вольготно купавшегося в луже.         
        Послушав отдаляющийся гул мотора, Любомила,   стоявшая возле калитки, медленно вернулась в беседку под яблоней. Посмотрела на вино. Вздохнула и отвернулась. Потом присела на край скамьи. Покусала губы. Усмехнулась. И вдруг  взяла двумя руками – залпом выпила полную чашку. И, уронивши голову на край стола – на поле с незабудками,  – беззвучно заплакала. 

                *      *      *            

       Синий вечер силу набирал – молоденький месяц калился над деревьями в дальнем углу небольшого яблоневого сада.  На улице приглушённо ревели коровы, вразвалку шагая с лугов, там и тут рогами стучались в ворота – вызывая хозяев.
       Доска в заборе сада зашевелилась – мальчонка в дыру пролез, обжигаясь крапивой и цепляя на себя брошки  чертополоха.
       Любомила выпрямилась за столом.
       -Никитка, ты?
       Он молча подошёл, строго спросил:
      -Кто тебя обидел? Гитлер, что ли?
       Мать вздохнула, вытирая слёзы.
      -Что за Гитлер?
      -Который  на папкином месте  сидел, наши бублики жрал.
      Мать с трудом улыбнулась. Брошку-чертополошку, прицепившуюся к рубахе сына, сняла, повертела в руке и отбросила.
      -Дурачок! Он конфеты принес.
      -Пускай подавится! – Никитка покосился на конфеты. – Я этому Гитлеру ещё устрою… Пускай тока  ещё разок припрётся!
       -Ой, какие мы грозные, -  Любомила просунула палец в прореху  на рубашонке сына – поцарапала пуп.
       -Не лезь! – Мальчик хотел сдержаться, но хохотнул, отмахиваясь от материнской руки.
      -Где ты опять партизанил? Рубаху порвал, окаянный. Всё горит как на огне! Не напасаешься! Я тебе всыплю!- Мать помолчала, обнимая мальца. – Никитушка, а он ведь завтра обещал приехать…
      -Кто? Гитлер?
      -Ну, чо ты буровишь?
      Никитка помолчал, насупившись.
      -А зачем он снова-то?
      -В город надо съездить, в школу тебе…
      -Ничего мне не надо! – заявил парнишка. - Я и школу брошу, если…
       Мать шлепнула его ниже спины. Легонько оттолкнула от себя.
      -Ишь ты, сопля какая! Ты сильно-то не петушись, а то я гребешок твой надеру.
       -Не надерёшь!
       Любомила покусала губы.
       -Живо спать! Уже темно!
       -Я не хочу.
       -Иди, сказала…
       Никитка поплёлся к двери. Постоял, гладя в сторону матери – жалко было её.
       -Мам…
       -Ну, чего?
       -Хочу с тобой побыть.
       -Нет, сынок, иди. Да ноги-то помой, а то снова ляжешь как поросенок с немытыми пятками.
      -У поросенков пяток не бывает, - заметил сын.
      -А что у них бывает?
      -Пятаки у них. На морде лица.
      -Вот-вот. - Любомила усмехнулась. - А у нас с тобой, сынок, ни пятака, ни медного гроша. Только золота полная пазуха.
      -Где? – Мальчик руку сунул под рубаху. - Какое золото?
       -Бабушка твоя так говорила. Душа, говорила она, дороже любого золота. - Женщина задумалась, глядя на калитку. - Я вот только одного не могу понять, - Любомила пожала плечами, думая вслух. – Этот Фаддей… Гитлер этот… он же был  когда-то лучшим другом Ивана.  Что же он приперся-то? Неужель не стыдно?
       -А у Гитлероф нету ни стыда и ни совести. Нам в школе говорили.
       Мать через силу улыбнулась.
       -Ну, иди, ложись.

                *       *      *            

       Ночь была тревожная. Томительная. Гроза шарашилась вокруг деревни. Далеко за широкою рекой время от времени молния всплёскивалась, белорыбицей ныряла под берегом, проплывала в заболоченную пойму. Гром рокотал, порой напоминая вертолет, проходящий за тучами. И даже муха в тишине, бившаяся где-то за шторкой на окне, напоминала тот несчастный вертолет, который никогда уже не зажужжит в небесах – рожки да ножки от него остались.
         Бессонница мучила.
         Любомила, ворочаясь,  пыталась представить, что могут испытывать люди, оказавшиеся в падающем вертолете. Что передумают они, что перестрадают в те мгновенья – перед смертью? Никому не ведомо. Сердце заломило, заболело – хоть криком кричи. И сынишка, будто в бреду, стал метаться на своей кровати. Никитка приподнялся вдруг и широко раскрытыми, не зрячими глазёнками уставился в темноту огорода, и снова, как подрезанный подсолнух, мягко повалился русой головёнкой на подушку.
        «Господи! – взмолилась женщина. – Как дальше жить? Надоумь…» Сказать, что она была верующей – это было б неправдой, но ещё большей неправдой стало бы утверждение о том, что она в Бога не верила. Да, в церковь почти не ходила. Ну так и что? До неё, до той  церкви,  семь километров: не шибко-то находишься, когда на работе так упаришься – ног под собой не чуешь.  Дело не в церкви. Церковь  не в брёвнах, а в рёбрах.
       Запаливши огарок свечи, Любомила достала икону, оставшуюся от покойной матери. На иконке был изображен золочёный Николай Угодник – покровитель странствующих. Любомила простояла перед иконой – почти до утра. Молилась, как умела,  просила, как могла, чтобы ей мальчишку на ноги поднять, человеком сделать. Так простояла она до полуобморока, до странного забытья, пока не услышала чей-то глухой и возвышенный голос: «Завтра воскресенье! Спи!»
        Женщина вздрогнула, глядя по сторонам. Окошко уже голубело. Воробей из-под застрехи вылетел.
         «Что за голос? Или почудилось? Неужели Николай Угодник заговорил?.. О, Господи! Я уже совсем с ума схожу… - Она за окно посмотрела. - А кто же говорил? Никитушка, видно? Пробормотал что-то во сне, а мне почудилось…»
         Мать подошла к мальцу. Он спал глубоким сном и видел что-то светлое, хорошее. Странная улыбка блуждала на розоватых губёнках, расцарапанных во время «войны с фашистами».
        Размеренно, спокойно стучали ходики, и что-то необычное было в этом размеренном стуке. Что-то непривычное. Что? И женщину вдруг словно жаром окатило.
        «Ой! – спохватилась.- Часы-то! Идут?.. Да как же это так?.. Ведь я же их сама остановила, когда получила известие. Кто их снова запустил? Никитушка?.. Ну, а кто же? Ведь не сами же они пошли».
         За рекой зарождалось воскресное утро. Белизна берёз проступала всё ярче, яснее. Тополя прорисовались на фоне берега. Петухи – как бритвой – полосовали синевато розовую предрассветную тишину. И почему-то на душе вдруг стало отрадно, покойно, и Любомила забылась как в полуобмороке, а затем заснула, да так крепко, что даже не услышала, как мальчишка встал.
       В эдакую рань никогда он ещё не поднимался.

                *       *       *
        В кладовке было жутковато – темень, запах пыли и старых вещей. И тоненькая щёлка в углу розовеет, наливаясь рассветным соком.
        «Гитлер войну объявил, - хмуря брови, думал Никитка.  - Если он снова на танке своём приедет за мамкой, значит, надо всю дорогу заминировать!»
        Стараясь не шуметь, парнишка гвозди отыскал в деревянном ящичке. Озираясь, прошёл по двору, затем почти пополз по-пластунски по огороду, заваленному хлопьями тумана.
        Хороший огородик  был у них по-над рекой: сидел на взгорке, болтал ногами – голенастыми жердями, свесившимися с обрыва. Никитка мимоходом схватил морковку за зелёную косу – иди сюда, подружка. Вытер о штаны и откусил – так звонко откусил, что даже оглянулся и голову в плечи втянул: как бы кто не услышал.
        Через минуту с морковкой было покончено.
        «Теперь за работу! – подумал Никитка. – Только бы не ошибиться! А то ведь они, как их звать-то? Ну, те, что минируют…  Кто они? Сапёры!  Да. Они  ошибаются один раз!»
        Аккуратно «заминировав» дорогу, он вернулся в огород. Устроил засаду в кустах бузины, унизанных крупными каплями прохладной росы. Капли были чистенькие, сизые, но в них играла кровушка зари – дальний свет отражается. А ещё он заметил: капли  росы очень похожи на свинцовые продолговатые пули, одна из которых лежала в кармане – у соседских «неприятелей» отбил во время недавних «сражений».
         Время шло. Никитка стал скучать.
         «Ну, где он, Гитлер чёртов?»
        Коровы по деревне замычали. Пастух кнутом бабахнул как из ружья – эхо за рекою раскатилось. Деревня просыпалась, но неохотно, медленно – воскресенье всё же, торопиться некуда.
       «Наверно, не приедет!» - решил Никитка и уже собрался выйти из укрытия.
        И тут в густом тумане у реки зафыркала машина.
        Никитка затаился, приоткрывши рот.
        Машина приближалась – гул мотора становился громче.  Доехав до деревянного моста через протоку, машина остановилась под берегом. Когда мотор заглох, Никитке стало слышно, как шипит продырявленный скат, горестно вздыхая по поводу прокола.
        «Есть! Напоролся на мину!»
         Никитка от восторга чуть в ладоши не захлопотал, но спохватился: «Я же, ёлки-палки, красный партизан, а не какой-нибудь индюк с красными соплями до коленок!». Замирая сердцем, он  беззвучно хохотнул в грязный кулачок. Потом осторожно высунулся из-за куста бузины. Присматриваясь, он никого не разглядел в тумане. Угадывалась только угловатая туша полуторки и две смутных фигуры, копошившиеся рядом.
       Затем голоса долетели:
       -Гвозди! – Шофёр заругался. – Откуда их сколько?
      -Да!- басовито прогудели в ответ. - Целый ящик, однако, просыпали.
      -Как, скажи, грибы после дождя…
      -Тебе помочь?
      -Колесо переобуть? – спросил шофёр. - Не надо. Сам управлюсь.
      -Ну, ладно. - Басовитый человек покашлял. – Я пойду.
      -Гляди, не напугай! А может, посигналить? Пусть просыпаются.
      -Не надо. Гвозди-то росою не покрылись.
      -Ну и что?
      -А то, что их недавно тут рассыпали.
      Басовитый голос показался Никитке странно знакомым.  Он решил поближе подойти – по огороду, где стояла пугало.
      Необычное пугало было у них в том году. Это мать  учудила. Однажды ранним летом, ругая отца за очередное похождение «под мухой», она взяла нарочно да и нарядила пугало в старые отцовские одежды. «Вот какая польза от тебя! – шумела мать. - А больше никакой!» Иван Мартынович тогда снисходительно сплюнул в сторону чучела и ухмыльнулся: «А ночью? Разве не было пользы?» Мать почему-то покраснела и принялась ругать отца ещё сильнее.
       Несколько минут назад, тайком пробираясь по огороду, Никитка смотрел на это пугало и покусывал губы, чтобы не заплакать. Вспоминая перебранку родителей, он горестно думал: как хорошо, когда бы снова они тут побранились, а потом бы ночью помирились. «Милые бранятся – только чешутся!» - бывало, говорил отец, почёсывая голову, когда мать сгоряча кулаком колотила его по спине, широченной как дверь.
       Голоса возле машины стихли. Там зазвенел домкрат, ключи. Шофёр стал откручивать гайки на продырявленном колесе.
       Сначала было тихо возле огорода, но вскоре Никитка услышал порывистое шуршанье, «журчанье» травы. Кто-то уверенно шёл к огороду со стороны реки – там была калитка.
        И вдруг… Волосёнки на голове у мальчика  зашевелились от ужаса…
       Огородное пугало, одетое в отцовские одежды, неожиданно сдвинулось с места и пошло напропалую – прямо на Никитку; так ему показалось.
         Малиновое солнце, встающее за рекой, озарило сырые сапоги человека, бредущего по огороду – словно золотом были подкованы. Под сапогами захрустела картофельная ботва – будто сапоги её жевали, поедали с большим аппетитом.  Стайку воробьёв с забора как ветром сдуло – зачирикали, скрываясь за огородом.
       Мальчик от страха  попятился – ручонками искал опору сзади. Искал, искал, и ненароком натолкнулся на грядку с красными перцами. Ох, какие «зубастые» перцы росли у них на огороде! «Это не перцы, это собаки на привязи», – шутил когда-то Иван Мартынович, любивший острые приправы.
       Машинально сорвав красный перец, Никитка, продолжая пятиться, рот распахнул от ужаса перед «приведением» – перед ожившим пугалом. Машинально, нервно мальчишка стал кусать калёный  перец, точно медовое яблоко.
        И в это время человек возле машины спохватился – просигналил несколько раз. И моментально проснулась – откликнулась – всевозможная окрестная живность.  Заполошно закудахтали куры; заблеяли овцы; затявкал соседский кобель – поволок по проволоке тяжелую цепь.
       Любомила в избе всполошилась.
       Мальчика не было на кровати, и она с тревогой посмотрела в окно. Бледное лицо её мелькнуло над розовым цветком герани.
       Мать на крылечко выскочила – ногу чуть не подвернула, споткнувшись. Сердце её отчего-то заполошно забилось. Так больно вдруг стало, что женщина руками за грудь схватилась.
      -Кто тут?! – тревожно спросила она, приглядываясь к  бородатому, седому человеку, шагающему по огороду. – Сынок! Никитушка! Ты где?
      Услышав голос матери, мальчик пришёл в себя и ощутил во рту нечто похожее на раскаленные угли. От огня в утробе и от ужаса он упал под сапоги «приведения» и закричал благим матом.
        Седой бородатый детина, пахнущий таёжной волей и табаком, подошёл к нему.
        -Подъём! – басовито зарокотал.
        Никитка в землю вжался.
        Чьи-то сильные руки легко подхватили его. Подняли над землей, встряхнули, как былинку. Седой детина расхохотался, подбрасывая  мальчика – почти под облака.
      -Что?! Схоронили папку? Да? Как бы не так! Не дождутся, черти! Будем жить, сынок! И жить мы будем, я тебе скажу, таперича не то, что давеча!.. Да брось ты этот перец, брось! У меня есть кое-что послаще!
       Вот такое было воскресенье в ту далёкую летнюю пору. Невероятное воскресенье.

                *       *      *

      Вертолёт разбился в районе Божьего озера – вот и не верь после этого в Божье провидение и в Божий промысел. Никто не спасся, только Иван Твердолин. Когда вертолёт разломило взрывною волной – Иван упал в воду. Наверняка захлебнулся бы, но опять-таки случилось что-то невероятное. Озеро в тот день штормило, и тело человека потихоньку прибило  к береговой косе. Там Иван  Мартынович какое-то время лежал – среди камней, среди пеньков и страшных выворотней, похожих на кости ископаемого чудища. Почти бездыханный лежал. Чайки сидели на нём, отдыхали. Вороньё прилетало, разбросанные руки теребило клювами – как только глаза ещё не выклевали.
       Тамошние рыбаки на двух моторах двинули   собирать плавник, готовить на зиму дрова, и натолкнулись на седого человека, едва-едва живого. Твердолин около месяца не разговаривал; повредилось что-то в горле, но потом  речь понемногу  восстановилась.
        Нечаянное это воскрешение преобразило Ивана Твердолина. Так преобразило, как будто на том вертолёте свозили его куда-то к изумительным, таинственным пределам, среди которых –  не без помощи Бога! – свершилось великое чудо. За какие-то доли секунды  русоголовый русский, разбитной Иван сделался не только седым, но и мудрым, способным жить спокойно, трезво и при этом ощущать себя счастливым человеком на земле.