Циркач на вольном воздухе

                РАССКАЗ               
               

     А вообще-то он был строитель, прораб, но в юности мечта в груди горела – цирк и никаких гвоздей. Впрочем, гвозди тоже в планах были – ходить босиком по гвоздям, по разбитым стекляшкам, по раскалённому углю. С годами, как это нередко бывает, мечта перегорела, но характер остался. Всё также нравилось ему рисковать «под куполом» – с улыбочкой стоять на головоломной высоте, с наигранной беспечностью курить на краю какой-нибудь кирпичной кладки. «Кто не рискует, тот не пьет шампанское!» -  любил повторять он банальную фразу, хотя как раз шампанское душа не принимала – всё больше водочку. И в самом деле: какое тут, к чёрту, шампанское, когда зимой на улице – минус тридцать, тридцать пять, а на верхотуре, где гуляет ветер, там, пожалуй, все пятьдесят калёными щипцами щиплют. 
       По пятницам – не всегда, но частенько – мужики собирались в прорабской. Грубый стол накрывали, водкой ледяною грелись после трудового дня, дымили папиросами и шумно говорили, спорили о своём, насущном. После двух-трёх стаканов могучий прораб отмякал закаменевшим сердцем, преображался, пламенея стальными глазами-буравчиками. И все уже в прорабской знали, что сейчас будет небольшой, но интересный «цирк шапито».
        -Давай сюда ящик! – хлопая в ладоши, весело рычал прораб.
        -А какой тебе ящик, Игнатыч?
        -А вот тот, железный, из-под раствора.
        Мужики выходили на улицу, ящик ставили перед крыльцом прорабской. Игнатыч, сосредоточенно оглядывая публику, нагнетал атмосферу таинственности. Медленно снимал с себя фуфайку, сапоги. Забираясь в ящик, ложился на спину и давал короткий, молчаливый знак. Ящик закрывали железной крышкой, к нему подходил электросварщик, чёрные очки напяливал, верхонки – и на глазах ошеломлённых мужиков  начинал заваривать «корабельным» швом: даже капля воды не пробьётся через такую первоклассную сварку.
         Затем «на арене» появлялся крановщик; топоча сапогами, вскарабкивался на башню высотного крана –  ящик поднимался под облака. А дальше было то, что называется – «слабонервных просим удалиться». Крановщик раскачивал железный ящик, жутковато скрежетавший стальными скрепами, всё сильнее и сильней раскачивал – и ящик обрывался.
         -Мать твою!.. - Мужики трезвели от кошмара, который приходилось переживать в те минуты. 
         Электросварщик снова чёрные очки натягивал, газовой горелкой разрезал помятое железо – только искры букетами брызгали.    Бледная, испуганная публика подходила к ящику и в изумленье ахала  – там было пусто. 
         С полминуты поиграв на нервах, доморощенный циркач  тихонько выходил из-за угла прорабской, и на губах его от смеха плясала папироса.
         Чёрт его знает, как он это делал, но получалось довольно эффектно, хотя и рискованно – это когда он показывал нечто другое.
      -Игнатыч, – допытывались мужики, восхищённо качая головами, - как ты умудряешься?
      -Это – что! – Царапая небритую щеку, он усмехался. – Гарри Гудини вытворял ещё и не такое! И все приставали к нему: как да как? И он после себя оставил завещание.  В железном, дескать, ящике  лежат секреты. – Игнатыч смотрел за окошко. -  Но ящик только через десять лет можно открыть.
      -Ну? И что?
      -Ничего. Через десять лет открыли, а там пусто! – прораб посмеивался и опять кое-что демонстрировал из области рискованного, странного искусства.
        Рисковал он вот так, рисовался маленько «под куполом», и в результате…
        Однажды поздним вечером скорая помощь увезла его со стройки, и приговор хирурга был суровым – долго не протянет.
   
                *       *       *
         
      В больнице, придя в сознание, Игнатыч на первых порах совершенно не мог говорить – только  руками да глазами пытался выразить свои желания. 
      Друзья к нему со стройки приезжали, хотели узнать, что случилось. Никто с Игнатычем в прорабской водку не пил в тот вечер, и никаких «номеров» он никому не показывал.
       Жена, в первые дни почти не отходившая от его постели, гостей встречала недружелюбно.
       - Что случилось?! - уже в коридоре шипела она. - А то вы не знаете? Устроили цирк.
      -Да никакого цирка не было, Наталья! Ну, вот те крест! - божились мужики. - Мы сами понять не можем. Он один был тогда.  Допоздна сидел, наряды закрывал.
      Наталья не верила. Плакала.  Потом, когда речь прораба стала понемногу восстанавливаться, жена задавала ему всё тот же проклятый вопрос: что случилось? Но ответа не было. Игнатыч упорно помалкивал –  буравил потолок своими серыми, сухо сверкающими буравчиками. 
       -Дай телеграмму, - прошептал он однажды, как будто в бреду.
       -Кому? - Жена склонилась над кроватью. - Кому телеграмму?
        И тут прозвучало редкое имя – Астафий.
      -А кто это? – в недоумении спросила жена.
      Больной только вздохнул в ответ и слабо застонал. В нескольких словах трудно ему было объяснить. А много слов сказать ещё труднее – тут нужно было целую повесть из потёмок души выволакивать на божий свет. Это была очень грустная, горькая повесть о том, как два серьёзных мужика, два «умных дурака» друг на дружку зуб держали всю свою сознательную жизнь. Один был гордый, а второй – горделивей первого.   
          Обрывки этой «повести» Наталья услышала от мужниного брата, Николая, когда тот приехал в больницу.  Они тогда вполголоса переговаривались в тихом коридоре – больной за дверью спал.
       Задумчиво глядя в окно, выходящее в каменный колодец серого больничного двора, женщина  спросила:
    -И чего это они с этим Астафием не поделили?
    -Без понятия, - ответил Николай. - Знаю только, что чёрная кошка давно про между ними пробежала.
          Помолчав, Наталья покусала губы.
          -А где он, Астафий? Не знаешь?
         -На Колыме, говорят.
         Женщина вскинула брови.
        -Сидит, что ли?
        -Нет, добровольно.
         -А чо он там?
        -Золото роет, - сказал Николай. - Приезжает не часто.
        -Далеко, не наездишься. - Наталья вздохнула. – И всё же надо будет пригласить. Он просил уже в который раз.
        -Жди! - отмахнулся Николай. - Тут родню-то хрен дозовёшься на день рождения, а ты чужого дяденьку  на похороны…
        -Типун бы тебе на язык! - рассердилась женщина. - Может, ещё оклемается.
        -Ну, тогда тем более не стоит суетиться.
         Однако Наталья рассудила иначе:
         -Наше дело маленькое. Телеграмму дадим, а там уже пускай решает сам. Только где же мы адрес возьмём?
         -Да это не проблема. Старуха, мать Астафия, живёт у нас в деревне. Я завтра узнаю…
        Послали телеграмму. Срочную «молнию» метнули так себе, для очистки совести, нимало не надеясь на то, что  «молния» может огнём опалить адресата, много лет живущего на вечной мерзлоте. Только зря они думали так.

                *       *       *

          Денька через два на пороге больничной палаты объявился жизнерадостный мужчина – Астафий Полунин – в новеньких штиблетах, в новом тёмном костюме, в белой рубахе при галстуке. Он отличался крупным подбородком, дерзкими огнями в синих, широко посаженных глазах.  Перебитый нос колымского золотаря  смахивал на крупный утиный клюв.
      -Ну, здорово, товарищ Сверкало! - зашумел северянин и тут же, прикусив язык, переключился на бодрый шёпот. – Разлёгся, понимаешь, тут, пора вставать, плясать.
     -Ты? – равнодушно спросил Сверкало. – Если б не сказали, что приехал, так чёрта с два узнал бы. Разве что по клюву твоему.
     Полунин заметил:
     -И тебя теперь трудно узнать.
     -Ну, ещё бы! Так шарахнуло по кумполу! – Прораб  ухмыльнулся. - Были бы мозги, так все бы вышибло.
      Гость положил на тумбочку свои гостинцы.
      -Ничего! - уверенно воскликнул. - Поправишься!
      -Вскрытие покажет, - брякнул  больной.
       -Ну и шуточки у тебя…
       -Да нет, я серьёзно.
       Астафий отмахнулся.
       -Брось! Не выдумывай! К нам в артель прошлым летом припёрся медведь. Мужику одному чуть башку не сорвал, и то ничего. Пришили суровыми нитками. Сейчас опять работает. Правда, на лёгкой работе, но главное дело – живой.
      Облизнув пересохшие губы, Сверкало надсадно покашлял.
      -Ладно, считай, что утешил. Ты-то как? Рассказывай.
       -Нормально.
       Полунин широко улыбался колымским золотом. Шумно сопел перебитыми перегородками носа. От него так и веяло северными свежими просторами и длинными рублями; Астафий не скрывал довольства жизнью, хотя и смущался, находясь перед человеком, дышащим на ладан. Расположившись на больничном, скрипучем стуле, он закинул ногу на ногу, но тут же спохватился – вальяжную позу сменил на более скромную.
       Сверкало – неприветливый внешне, подавленный – в глубине души обрадовался гостю: не ожидал. Говорить больному было нелегко, и всё-таки он говорил – как прорвало мужика. Школьные годы начал вспоминать, походы в леса и поля, рыбалку на осенней таёжной реке, где моторку едва не расхряпали  на камнях переката. Игнатыч   так раздухарился в те минуты – даже румянец пятнами поплыл по широким чалдонским скулам.  Но вскоре  больной замолчал. Побледнел, закрывая глаза.
       Колымский золотарь – его предупредили, чтоб не долго – бесшумно поднялся, глядя на дверь.
      -Сиди! – вдруг приказал больной. – Чо подскочил?
        Астафий покашлял в кулак, весь рыжий-рыжий как самородок.
       -Ты это… Много-то не говори.  Врач не велел.
        -Не врач. Мудрец какой-то, - прошептал Игнатыч.
        -Что за мудрец? - не понял гость.
        -Не говорите много, жизнь коротка. Есть такая мудрость. Когда-то знал, как по-латыни, да забыл. – Сверкало поморщился, трогая красновато-бурую повязку на голове. - Нет, не вспомню, проходили в институте… Вот закончил бы, так, может, кумпол был бы целёхонек.
         -А бросил-то зачем?
          -Женился. Чем семью кормить? Конспектами? Их только крысы едят. – Больной усмехнулся, показывая чёрную дыру вместо четырёх-пяти зубов, оставшихся на стройке, на месте злоключений. - Значит, говоришь, артель? И кем ты там? На Колыме.
        -Калымлю понемногу. – Полунин поправил галстук. – Лопатой не гребу…
        -Ну,  по тебе не скажешь, - мрачновато произнес больной,  разглядывая гостя. - Мечта Голливуда!
         Астафий почесал утиный нос, оглядывая свою обновку.
         -Это так – маскарад.
         -Да ну? Зачем?
          -Мать у меня – чудачка, - пояснил залётный гость. - Если кто-то в люди выбился, по её понятиям, так непременно должен быть при костюме, при галстуке.
         -Был у неё?
          -У мамки? Ну, конечно. Я сначала в деревню смотался,  потом уже сюда…
          -Молодец. Жива старушка?
       -Да, слава богу! – Полунин, глядя на больного, покачал головой. - Как  же тебя угораздило? Ты же начальник. Шишка. Технику безопасности со своих рабочих требуешь, поди?
      -С нашими стройками, знаешь… - Прораб поморщился. 
     -А что случилось-то?
     -Я плохо помню. – Сверкало сосредоточенно вперился в потолок. - Поскользнулся, а там как раз балка была. Незакреплённая балка. Я упал, а эта зараза на меня…
      -Кошмар! - Астафий крякнул, глядя на открывшуюся дверь. - Извини, там Наташка грозит кулаком. Я потом  загляну.
      -На могилку? – не без ехидства спросил Игнатыч,  приподнимаясь на локте. - Ты обратно когда?
      -Пока ещё не знаю. Я отпуск взял, да только что тут делать? Скукота. Несколько дней побуду возле матери, а там видно будет. 
       -Ты что, из-за меня, что ль, в отпуск полетел?
       -А ты как думал? Старых друзей не бросают! – несколько торжественно заговорил Астафий, а потом признался уже довольно буднично: - Нет, не буду врать. Совпало так. Я  собираюсь – и вдруг телеграмма.
       -Надо же, - хмыкнул Игнатыч. - Не было бы счастья, да несчастье помогло.
       Колымский гость ушёл, расслабив галстук – разволновался, даже сам не ожидал.
        В палату вернулась жена в сером больничном халате. Посидела в скорбной позе у  изголовья.
       -Поговорили? - участливо спросила.
       -Поговорили. - Муж отчего-то нахмурился. – Я даже маленько притомился. Отдохну. Я же не Герой Советского Союза, правильно?
        Странная такая присказка была у человека. Не случайная присказка. Говорят, что во время войны отец у него был «золотым штрафником», до Звезды Героя довоевался, но никакой Звезды, конечно, не получил – штрафники для награды рылом не вышли.  Живой остался в жуткой мясорубке – вот тебе главная твоя награда.
      -Пить не хочешь? - Жена одеяло поправила, подтыкая под ноги. - Друг твой соку принёс.
   Глаза Игнатыча закрылись. Он шумно задышал, как будто забываясь в полудрёме, а потом даже всхрапнул,  приоткрывая рот.
     Жена ушла за дверь, и в тот же миг Сверкало неожиданно «проснулся». Глубоко вздыхая, пошевелил разбитыми, подживающими губами, потрогал красновато-ржавую повязку на голове. Сухие глаза-буравчики сердито сверкнули, когда он посмотрел  на гостинцы колымского гостя.
      «Приехал! Мечта Голливуда! – Прораб засопел. - Наташка эта, дура, со своей телеграммой. Кто её просил давать? Брательник, что ли? Нет. Говорит, как будто я просил. Когда это? В бреду? Вот ничего себе. Так, чего доброго, всё разболтаешь, покуда не сдохнешь. Молчанье – золото, хотя и  не колымское. Только бы сторож не раскололся. Но сторож – молодец. Он древний сторож. Во время гражданской войны  партизанил в этих местах, «поезда под откосы пускал» – так мужики зубоскалят на стройке. Так что партизанская закалка не позволит ему выдать командира. По крайней мере, до тех пор, покуда я живой. Такая между нами была договорённость, когда сторож увидел меня в луже крови и засуетился насчёт скорой помощи».
               
                *       *       *               

         Тёплый вечер над деревней вызвездился – только в чёрном небе в середине августа бывает насеяно так много звёздного, яркого да крупного зерна. От берега туман валил, закрывая верхушки  красноталов, подкрадываясь  к самым крайним амбарам, баням. Землёй свежо запахло, травами – крупная роса поблёскивала, сутуля стебли.
       Деревня погружалась в тёплый, полусонный мрак. Затихли собаки. Угомонились куры с петухами. У заборов поникла крапива, полынь и огородная лебеда – белая марь. Подсолнухи понурили желтоволосые головы.
      Возле реки, в избе, где жили Полунины, свет горел допоздна – домотканым, золотистым половиком лежал перед воротами.
     Кто-то в поздний час прошёл по улице, шаркая ногами и постукивая деревянной тросточкой. Потом калитка осторожно приоткрылась, брякнула железным языком щеколды.
        Согбенная старушка, мать Астафия, испуганно перекрестилась, увидев человека на пороге.
        - О, господи!  Игнатыч? – Она чуть не сказала: «Ты же при смерти». – Ой, прости, господи! Ну, проходи!
        Помедлив, он, как бедный родственник, постоял на коврике возле порога. Был он худой,  синюшно-бледный, но при полном параде – хоть в гроб ложи. Утром в городской больнице Игнатычу стало невмоготу  и он попросил, чтоб жена в деревню скорей отвезла. Врач возмущался, не давал «добро» на переезд, но вскоре пошёл на попятную, когда услышал, будто бы это – последняя воля больного.
         Однако в деревне Игнатычу стало получше – то ли стены родные, то ли воздух родной помогли. Провалявшись сколько-то часов, он с трудом поднялся, покряхтывая. Стоптанными шлёпанцами по дому пошлёпал. Отрешённо постоял возле окна, глядя на улицу, где беспечно играли мальчишки. Вышел во двор, посидел возле бани, послушал, как берёза, мокрая после дождя, шелестит зелёным плавником, кое-где уже позолоченным. Мрачновато осматривая хозяйство младшего брата, он подумал, что надо бы – и вот здесь, и вон там – приложить мастеровую руку строителя, руку прораба. В общем, он встряхнулся ближе к вечеру – спину выпрямил, грудь «покатил» колесом. 
       Бабка Полунина, между тем, повторила своё приглашение:
        -Проходи. - Она подала табуретку. - Присаживайся. В ногах-то правды нет.
        -Присяду, - прошептал он, опираясь на деревянную тросточку. - Я же не Герой Советского Союза, правильно?
        -Горой? - Старушка не расслышала. - Под какой горой?
        -Где, говорю, сынок ваш?
        -Сейчас. – Хозяйка показала в дальний угол. - Позову.
        Игнорируя поданный табурет, Сверкало опустился на лавку. Ему, утомлённому после ходьбы, нужно было спиною к стене прислониться. Капля пота побежала по щеке. Сам себе неприятный от этой слабости, он зубами скрипнул: «Зачем я только сюда припёрся?» Он даже сделал робкую попытку подняться и уйти, но не успел.
       Колымский золотарь, как будто зверь, внезапно поднятый из берлоги, вышел косматый, заспано рычащий.
         -Силён, бродяга! Ты чего? Сбежал с больницы? – Астафий поцарапал утиный нос. - Отпустили? Да как  же тебя отпустили? Давно?
        -С утречка.
        Полунин удивлённо покачал головой.
        -Ну, пошли ко мне в коморку, посидим.
        -А может быть, лучше на улице, на свежем воздухе?
        -Пошли, пошли. Я окошко открою – свежий воздух будешь ложками хлебать.
        В коморке, ещё в детстве пристроенной отцом, Астафий  поддерживал образцовый порядок. Всегда у него было всё по полочкам разложено – такой характер, воспитание такое. Но сегодня, похоже, Полунин  расслабился, и в коморке царил самый настоящий «образцовый беспорядок». И сам Астафий, обычно подтянутый, на все гайки закрученный – выглядел в тот вечер не лучшим образом. Был он в серых, потёртых джинсах, в чёрной футболке с какими-то дурацкими девками, намалёванными на спине, на груди. Окурок лежал под столом. Но всё это – мелочи, на них Сверкало едва лишь  обратил внимание.
        Главное было –  другое.
        Серые глаза-буравчики прораба пошарили по тесной коморке и остановились на фотографии, висящей на видном месте. Фотография эта – как ножом по сердцу полоснула.
       -Ты окошко-то открой! - попросил он, потирая потную грудь.  - Дышать, бляха, нечем!
       Шпингалет тихонько щёлкнул. Свежий воздух волнами повалил в коморку, шевеля страницы раскрытой книги на краю столе.
        -А я маленько врезал по случаю приезда, - признался  Полунин, как бы оправдывая весь этот беспорядок, духоту.
        Игнатыч покосился на фотографию.
        -Там осталось? – тихо спросил.
    -Чего? - не понял Астафий.
      -Ну, того, что ты врезал?
      -А! Да найдётся, конечно.
      -Давай, тащи.
      Полунин почесал под мышкой.
      -Да иди ты! – проворчал. – С тобою что случится, так  Натаха мне голову открутит.
       Потрогав свежую повязку возле виска, Сверкало  поглядел в раскрытое окно.
       -Снявши голову, по волосам не плачут, - задумчиво проговорил.
       Астафий пожал плечами.
       -Ты к чему это?
      -Да так… - Прораб рубаху расстегнул под горлом. - Ну, давай, тащи, чего расселся?
      На трезвую голову, кажется, им говорить было не о чем.  Слишком разные стали они. В молодости много было общего, а потом – где вольно, где невольно – жизнь растащила их по разным берегам.  Жизнь даже по-разному выкрасила их. Голова Игнатыча – белее белого. А у Полунина – рыжее, по-гусарски кудрявое пламя, такое же, как было в юности, только проплешина блестит со стороны затылка. Единственное, что их сейчас объединяло – вот эта фотография на стенке.
        Колымский золотарь ещё немного посомневался, но всё же принёс приятно запотевшую поллитровку из холодильника.
       Зайдя в коморку, он  остановился, хмуря брови.
       Не мигая, Сверкало снова засмотрелся на портрет миловидной дивчины – светлокудрая, стройная, с мягкой улыбкой, затаившейся в уголках. Фотография была старая, пожелтевшая под стеклом в деревянной оправе.
        -Катька! - выходя из забытья, Игнатыч вздохнул. - Где она теперь? Ты знаешь?
        -Где-то в Москве, - не сразу ответил Полунин.
        -В Москве, - подтвердил прораб, отлично знавший адрес этой Катьки. - Видишь, как оно вышло? Не тебе, и не мне.       
       -Да ладно, что теперь об этом! – Астафий поллитровку поставил перед ним. - Ты правда, что ли, выпьешь? А? Хуже не будет?
        -Хуже некуда.
        -Нет, ну, в том смысле, что…
        -Не говорите много, жизнь коротка! – Сверкало   пододвинул стаканы и подбородком показал на фотографию. -  Ты меня тогда чуть не угробил из-за этой Катьки Ненаглядовой, чтоб ей там икнулось двадцать раз подряд!
        -А ты? – Полунин себе набуровил полный стакан, а гостю плеснул на донышко. - Кто мне выхлестнул три зуба?
         Серые глаза-буравчики странно как-то повеселели, разглядывая золото во рту колымского старателя.
        -Я, честно говоря, уже забыл. Ну, извиняй.
        -Вот за это и врежем! - предложил Астафий. - Чтобы только хорошее помнить!
        Промокнувши губы, он «закусил» папиросой, присев на крашеный , прохладный подоконник. Ветер под окошком зашумел, качая открытую створку.  Берёза в палисаднике зароптала. В чёрном небе, заваленном облаками, луна барахталась, не в силах на волю вырваться.
         -А я смотрю, огонь горит. Дай, думаю, зайду, когда ещё…- Игнатыч поморщился, пригубив из стакана.
        -Хорошо, что пришел. - Полунин пепел стряхнул за окно. - Сто лет мы с тобой не сидели вот так-то вот. С тех самых пор…
         -Дурные были.
         -Точно. Пробы ставить негде.
         -Я так особенно! - сокрушённо сказал Игнатыч.
         -Оба хороши.
        -Да нет. Ты был прав тогда. Она тебя любила. А я гордыню гнул…   
         Астафий смутился. Поцарапал утиный нос.
         -Пойду, закуску принесу.
         -Сиди. Я что – пожрать пришёл? У меня там наготовили на всю деревню. Ждут, не дождутся… - Игнатыч  рассердился. - А я вот хрен помру! Пусть пропадает ихняя жратва!
     Приподнимая крупный подбородок, Полунин хрипловато расхохотался.
      -Живи, ты что? Какие твои годы!
        -Дело не в годах.
         -А в чём?
         Задумавшись, Игнатыч кивнул за дверь.
         -Матери-то сколько?
         -Девятый десяток.
         -Во! – Сверкало поднял указательный палец, где черносливом чернел крупный ноготь с кровоподтёком. - А почему она живёт, не кашляет? Да потому что в согласии с сердцем, с душою своей.
      -Она хлебнула, знаешь… - Полунин причесал свои рыжие вихры. - Нам с тобой не снилось. 
      -Это так, не спорю. Но главное – душа всю жизнь прямая.
       Астафий мельком глянул на него.
      - А у тебя? Скривилась, что ль? Когда?
      -Да как родилась, так и скривилась. – Игнатыч снова  потрогал свежую повязку – там протопилось красное пятнышко. – Сам-то женат?
        -Холостой.
        -Развёлся? Или не был?
        -Не был.
        -И детишек, значит, нет?
        -Ну, ты, блин, прицепился! Как прокурор! -    Колымский золотарь наполнил свой стакан и дёрнул в один присест. Занюхал коркой хлеба,  на гостя исподлобья посмотрел. - Что не пьёшь? Просил же.
        -Не лезет, - пожаловался прораб. – На стройке пил в три горла, а теперь даже в одно не лезет.
        -Ничего, это пройдёт.
        Возникла пауза.
        -Я тоже думал, что пройдёт, а вышло так, что на всю жизнь, - пробормотал Игнатыч, и серые глаза его, буравчики, снова стали фотографию буравить.
         Отвернувшись, Полунин какое-то время напряжённо  молчал, глядя в окно, гоняя желваки по скулам. Ему вдруг захотелось выставить ночного гостя – пошёл он к черту с этой тихой лирикой. Там, на вечной мерзлоте, Полунин давно уже отвык распускать лирические, розовые слюни. Давно уже, казалось, в душе всё вымерзло,  и вдруг – стало оттаивать за дружеской беседой. С одной-то стороны – вроде приятно. А с другой – Полунину становилось неуютно, неудобно и как будто совестно перед самим собою, перед Игнатычем и даже перед Катькой, чистыми глазищами смотревшей с фотографии. «Катька эта мне уже давно по барабану, - думал он. – А портрет? Что –  портрет? Вон иконка в углу, только это ведь не значит, что я верю в бога. Такими Катьками теперь все стены в хате оклеить можно. Я этих девок и на юге, и на севере – смолил, не глядя, и штабелями под койку складывал. А этот – всё ещё Катьку, школьницу, мусолит.  Забуксовал, никак забыть не может. Прораб, казалось бы, всю жизнь торчит на стройке – вместо сердца должен быть кирпич. А он, мать его так, пушистый лирик. Или, может быть, шизик? По голове-то, наверно, прилетело уже не впервой».
       Посмотрев на часы, Полунин заговорил напрямую:
       -Поздно уже. Я с утра в город хочу по делам.
       Но Сверкало в ту минуту пребывал в болезненном каком-то забытье. Не открывая глаза, он шумно, взволнованно задышал и вдруг понёс такую околесицу, что у Полунина челюсть отвисла.
        -Курвы! – Игнатыч стал ругаться, как бывало в бытовке, когда работяги филонили. - Попадись они по одиночке, я бы каждого уделал только так! А их там было – пруд пруди… А я ведь не Герой Советского Союза! Уложил двоих, троих, а дальше – мне только сторож рассказывал. Хороший сторож, старый партизан… 
         Полунин, прищурившись, напряжённо слушал, приоткрывши рот. Потом окошко скрипнуло под нажимом ветра.
         Приходя в себя, Сверкало огляделся мутными глазами.  Губы плотно сжал.
         -Так, так…- Астафий подошёл к нему вплотную. – Значит, балка стукнула по кумполу?   
          В коморке тишина повисла. Где-то будильник тикал.
       -Проехали!  - отрезал прораб, отчуждённо глядя на звёздное небо в окне. - Поговорим лучше о созвездии Кассиопея.
         Колымский золотарь потихоньку пододвинул табуретку – сел напротив. Локтями упёрся в колени. Два рыжих кулака его, похожих на большие самородки, уперлись в подбородок. Он заглянуть хотел в глаза Игнатычу, но бесполезно – прораб замкнулся, глядя в тёмный угол.
         -И всё-таки, - вкрадчиво спросил Полунин. - Кто это тебя?
        Вслед за этим долгий вздох послышался, потом глаза Игнатыча угрюмо вспыхнули.
       -Только это между нами! Уговор?
      -Уговор!
     Загнанно дыша, Сверкало начал рассказывать.
     -Шпана сопливая! Мы задиристыми были, но чтобы так… Озверели сыночки! Из-за папироски  башку снесут, не охнут…
     -Неужели из-за папироски? - не поверил Астафий.
     -Да нет. Из-за девки. – Сверкало посмотрел на фотографию. - На неё, кстати сказать, похожа, – на Катьку. Я, может, потому и заступился. А насчёт стройки – «маскарад», как ты давеча сказал. Просто дело на стройке случилось. Почти под окнами моей прорабской. Они затащили, раздевали уже…

                *       *       *
 
       Голоса послышались на улице, и через дорогу собака забрехала в тишине. Кто-то прошёл впотьмах, остановился возле калитки – свет фонарика плеснулся по ограде.
      Игнатыча искали уже битый час, по дворам ходили, народ будили, не догадавшись сразу пойти сюда – к Полуниным.
     Жена была в слезах, с ней старший сын, приехавший из города, разительно похожий на отца.
     Они отругали Полунина за то, что «он решил больного доконать». Ругала, впрочем, только заплаканная женщина, а хмурый сын – детина под два метра – стоял, мрачно помалкивал, только глазами красноречиво буравил, точно такими же стальными буравчиками, какие были у отца.
       Они направились домой. Шли очень медленно – Игнатыч опять ослаб, хоть под забором ложись, помирай.  Кругом было темно – все окна спали, а звёзды и луна пропали в тучах, налегающих на самые крыши.
        Остановившись, Игнатыч попросил, переводя дыхание:
         -Давайте-ка, ребята, посидим. Маленько перекурим это дело.
        -Уже почти пришли. Айда. – Сын потянул за рукав. - Чо ты как маленький? Тишком, молчком собрался и удрал.
        -А вы бы всё равно не отпустили. – Сверкало поморщился. – Погоди, сынок, не надо, не тяни, как старого быка на скотобойню. Давай посидим хоть с минуту.
       Присели на тёплый, травяной пригорок возле реки. Помолчали. Ветер зашумел в кустах, в деревьях. Высокие берёзы, смутно белея по кромке берега, – далеко во мрак ушли на тонких, стройных ногах.
       Потом на берегу вдруг стало ярко – молния взблеснула, на несколько секунд показав громаду мирозданья. Деревья, избы, облака – всё это раскрылось как на большой ладони, где вместо линии жизни сверкнула ветвистая линия  грозового разряда.
        Игнатыч приподнял усталые глаза. Травинку машинально сощипнул, зажал в зубах.
        -Гроза! - Он улыбнулся в небо. - Люблю грозу в начале мая… Как долбанет из-за сарая!.. Нет, ребята, хорошо на белом свете! Ой, хорошо, да жалко поздно понимаем!
        «Ребята» понуро молчали – так задушевно Игнатыч  никогда ещё не разговаривал.  Волны плескались под берегом, вздыхали беспорядочно, плаксиво. Лодка в темноте позванивала цепью, точно сноровистая кобыла на привязи.
        И опять сверкнуло – теперь уже вдали, озаряя тучи и вершины гор. По небу – как стеклянный, огромный шар – прокатился приглушённый гром, разбился вдребезги, чуть отдаваясь в бугорке, на котором сидели. И снова – тихо. Тихо и темно. Только река слышнее зашумела  на ближайшем   перекате.
       Игнатыч поднял окатыш, подвернувшийся под пальцы, вздохнул, понянчил камень в ковшике своей большой, мозолистой руки – и вдруг шарахнул камнем о другие камни под ногами. Ударил так, что искры перед глазами брызнули…
    -Эх, твою маковку! – выплюнув травинку, в сердцах  сказал он вдогонку своим раздумьям. - Где она,  молодость? Как, скажи, корова языком слизнула!.. Вот ведь как бывает! Только что ехал на ярмарку, весёлый, нарядный, и вот тебе на – еду с ярмарки. Ухарь-купец!
        -Пошли, купец, пошли, - сквозь слёзы уговаривала жена. – Ну, что мы здесь, как эти, как цыгане какие. Дождик вон собирается…
         Опустивши голову, Сверкало затих, потом чуть слышно пробормотал:
        -Сынок, а ты ей телеграмму точно послал?
        Повернувшись, парень только молча зыркнул на него.
        Жена насторожилась.
        -Какая телеграмма? Вы о чём?
        -Да тихо ты! - Сын смутился. - Не видишь, бредит.
        Наталья вдруг подскочила, поправляя юбку.
        -Бредит он? Ага! Кобель! – Она подбоченилась. - Снова Катькой бредишь? Да она приедет, я ей глаза повытаскаю…
          -Дура потому что, – беззлобно, даже ласково, прошептал  Игнатыч, не поднимая головы.
         -Конечно, дура! - Жена достала носовой платок и шумно высморкалась. - Вышла за такого циркача…
         -Ну, хватит, - попросил он. - Я ещё не помер, а ты запричитала.
         Наталья, рассердившись, домой идти решила, но, отойдя немного в темноту, постояла, всхлипывая. Вернулась к мужу. Молча села рядом.
       Он обнял её, погладил по тёплым запашистым волосам. Глаза его мокро блестели при свете редких молний, продолжавших полоскаться то вблизи, то вдали.
      -Это сколько ж годов, - прошептал Игнатыч,  - мы, как два индюка, дулись друг на дружку?
      -Ну, конечно! – негромко возмутилась женщина, положивши голову на мужнино плечо. - Можно подумать, дулись целыми годами. Да у меня характер – я вскипела и тут же остыла, не то, что некоторые. Как упрутся рогом, так не своротишь.
       -Ты, Наташка, золото. Кто спорит? - Он показал дрожащею рукой в сторону дома Полуниных. - Я про этого черта колымского.  Помирились, наконец. Лапы друг другу пожали. Ах  ты, господи, боже ты мой, как мы глупо живем на земле. Как  поросята, роемся в грязи, некогда на небо посмотреть!

                *       *       *

           А небо над деревней было чистое, многозвёздное. Хорошо в такую ночь развалиться где-нибудь на сеновале, звездочётом «поработать» до зари.
         Ни минуты за всю ночь он не поспал, ворочался, глядя в окно. Слушал какого-то сверчка запечного. Слушал посвисты ветра над ставнями. «Молодец брательник! Молодец! - думал Игнатыч. - Если бы не он – продали бы мы эту хату, как только мать померла!»
         Потом, когда окно заголубело, Игнатыч пошёл на цыпочках во двор и остановился возле бани – засмотрелся в сторону реки, где туман клубился облаками, похожими на кипень зацветающей черёмухи.
          Жена, следившая за ним, чтоб снова куда-нибудь не улизнул, тихо заскрипела дверью за спиной.
      -Ты чо опять надумал?
      -Баню затопить.
      -Какая баня? Ты чо, совсем?
      -Да никакая. Сполоснусь мало-мало, и всё. Иди, давай, спи. Никуда я больше не сбегу. - Помолчав, он тихо попросил: - Иди, Наташка. Я хочу побыть один.
       В сумеречной, гулкой тишине он постоял, погладил шершавый угол бани, глубоко вдыхая  аромат смолья и даже как будто хмелея от крепкой, кондовой сосны. Довольный собой, покачал головой. Эту баню он, строитель, своими руками построил – взамен сопревшей, старой, которую отец ещё перед войной поставил на краю огорода. Жалко было рушить «памятник» отца, но что поделаешь: нижние венцы уже подгнили так, что ржавая труха кусками красного мяса вываливалась наружу. Дряхлая, тёмная  крыша трепетала на ветру вороными крыльями, трещала стропилами, грозя улететь в непогоду или  упасть на голову тому, кто надумал попариться. Новую баню Игнатыч отгрохал – почти за сутки. Неуемный он был в работе, до того горячий – пот на нём вскипал даже зимой. 
     Баня поспела, когда на востоке первые лучи проткнулись  в тучах – разгорелись жаркими смолистыми  лучинами.
       Игнатычу не разрешили одному соваться в баню – только под присмотром брата, поскольку можно запросто  поскользнулся на мокром полу или в обморок бухнуться от жары.
       -Какая тут жара? Микола, чо смеяться? Вон, даже муха ползает по каменке! - ворчал Игнатыч, стеснявшийся раздеться перед братом, чтобы тот не увидел кровоподтёков да синяков, какие оставила «балка» во время злоключения на стройке.
       -Береженого бог бережёт, - зевая, сказал Николай. - Я покараулю. Мойся.
       -Бережёт! - Сверкало рубаху стянул со стоном. - Ещё как бережёт.
       После бани он переоделся в чистое, прилёг, сцепивши руки на груди. В голове угарно шумело и позванивало. И сердце под рубахой заполошно бухало, как будто он всю ночь дрова рубил или ещё какой-то каторжной работой занимался. Баня пробудила в нём озорные, смутные воспоминания о том, как пацанами по деревне шастали, в лопухах сидели, дожидаясь, когда здешние молодки в баню пойдут, растелешатся до самых сладких прелестей. Оконце в предбаннике – чуть больше ладони, да и то запотело. Там не столько увидишь порой, сколько потом себе нафантазируешь. И смех, и грех. Но именно в ту пору, в озорном отрочестве, он впервые углядел Катьку Ненаглядову, углядел, в чём мама родила, и с той поры она уже почти не отступала от него. Печально признаваться, горько, стыдно, чёрт возьми, но даже и тогда, когда женился – он как будто с Катькой угорал под жарким одеялом. 
      Скрипнула дверь – жена зачем-то ушла на улицу.
      Отрывая от подушки сырую голову, Игнатыч спросил:
        -Как думаешь, приедет? Нет?
        -Кто? – Брат не сразу уловил. - А!.. Ну, конечно, приедет.
        Понуро глядя за окно, Игнатыч прищурился.
        -А я так думаю, что нет.
        -Ну почему?
        Он помолчал и снова лёг. Пожал плечами.
        -А на хрен бы ей сдался этот прораб несчастный? Циркач на вольном  воздухе. Был бы я какой-нибудь сват министру, кум королю… - Он закашлялся. - Отбили, суки, всё печенки! 
         Брат удивлённо глянул на него.
        -Кто отбил?
       -Житуха! Кто? - сердито объяснил Игнатыч, прикрывая  глаза. - Я вздремну, однако. Разморило.
        -Давай. - Николай натянул сапоги. - А мне на работу пора.
        -Работа это хорошо – она из человека лошадь сделала, - проворчал Сверкало. - А я уже, как видно, отработал. Я же не Герой Советского Союза, правильно?
       -Ничего, братуха, всё наладится.
       -Слепой сказал, посмотрим.
       Брат ушёл, закурив за воротами. (Жена его обычно уходила раньше).
       Сверкало на несколько минут забылся в полудрёме, затих, да так затих, что бедная Наталья вдруг встала перед ним – от страха глаза растопырила. Ей показалось – грудь совсем не дышит, не колышет белую мужнину рубаху. Отчаянье заставило Наталью сдавленно охнуть, тем более, что светлая повязка на голове Игнатыча стала малиново-бурой;  затянувшиеся, было, раны после беспокойной  ночи вновь кровоточили.
        -Ой! - Наталья всплеснула руками и чуть не выкрикнула: «Да на кого ж ты нас покинул, миленький!»
         Он пошевелился, приподняв ресницы, увидел испуганное лицо жены.
       -Ты чо это? - пробормотал. - Мы ещё спляшем…
       Склоняясь над ним, женщина хотела что-то сказать, но едва не расплакалась. А он опять ресницы опустил, но не затих – неровное дыхание  подтверждалось хрипом.
       Наталья отошла от койки. Встала у окна.
        Солнце уже поднялось над полями, только тучи не пускали на простор – тени то и дело пробегали по двору, окна соседнего  дома подслеповато моргали. Деревья в палисаднике под ветром зашумели, и по стеклам неожиданно брызнуло наискосок. Птица какая-то промелькнула перед окном – белым подбоем сверкнули крылышки. Откуда-то  сорвался первый жёлтый листик – предвестник больших листопадов, больших холодов. Но это не скоро – пока ещё тепло в воздухе томилось даже ночью. Земля ещё нетвёрдая была, легко поддавалась лопатам хоть на огороде, хоть на старом деревенском кладбище, приютившемся на речном крутояре, где много берёзы, черёмухи.
       Невольно подумав об этом, жена заплакала.

                *       *      *

     Несколько дней он пролежал на смертном одре, а потом неожиданно дело  пошло на поправку – Игнатыч стал подниматься. Бледный был ещё, правда, квёлый, руками за стенки держался, но при всём при этом серые глаза-буравчики уже горели привычным для него, упрямым огоньком.
        -Ты ей точно давал телеграмму? – в который раз уже он спрашивал старшего сына, когда остались вдвоём.
       -Ну, сколько тебе говорить? – Парень бумажку вынул из кармана. - Вот квитанция.
       -Иди ты в сортир с этой квитанцией!
       -Ты чего психуешь? Я при чем?
       Вздыхая в тишине, скрипя зубами, Сверкало прошептал повинным тоном:
        -Всё нормально, сынок, извини. Постой возле порога, покарауль нашу мамку.
        -Зачем?
      Прораб, сердито хмуря бровь, достал пузырь из холодильника и торопливо дернул граммов сто.
       -О! Вот так-то! – Он повеселел, неожиданно быстро хмелея от слабости. -  Не приехала? И чёрт с ней! Так даже лучше!  Хотел помереть, да раздумал. Зачем? Золотой звезды мне всё равно никто не отольёт. Я же не Герой Советского Союза, правильно?
     За окном истошно прокричал петух. Потом какой-то грузовик остановился перед воротами.
       -Это за мной. - Старший сын стал одеваться, шебарша зеленоватым старым дождевиком. - Ты, батя, ложись, отдыхай. Чо ты хвост распушил?
       -Оклемался. А чо, разве плохо?
       -Отлично.
       -И я так думаю. - Игнатыч посмотрел по сторонам.- А где же Колькина гармонь? Сто лет я уже клопов не давил.
       Сын задержался возле порога.
       -Каких клопов?
       -Да это мы с братаном в детстве кнопочки так называли.      «Клопочки». Клопы.
     Приоткрывая двери, старший сын усмехнулся.
       -Отдыхай, гармонь. Придумал тоже.
       -А ты, значит, надумал хату строить здесь? - спросил отец, заметив грузовую машину возле окна.
        -Надумал. Я ж тебе когда ещё сказал.
       -Это хорошо, сынок. Да только вот  какой теперь помощник из меня?
       -Отдыхай. Поправишься. Ну, всё, пока.
    
                *       *      *
    
        Солнце ненадолго выходило из-за туч – свет заливал всю горницу и пропадал, оставляя в душе странное чувство мимолётной радости, которой не суждено было разгореться в полную силу.
        День занимался ветряный, просторный.
       Ближе к обеду слабый дождик пробежал на тонких ножках, пыль притоптал на улицах, позвенел в пустопорожнее ведро, надетое на столбик старой покосившейся ограды.
       Игнатыч нашел гармошку, пыль с неё смахнул, поиграть собрался на крылечке, но разбитые пальцы не слушались – не попадали на нужные кнопки.
      -Прыгают, бляха, как будто клопы! Ни одного не поймаешь! – заворчал он, оставляя гармошку в покое.
      Выйдя за ворота и оглянувшись, Игнатыч закурил – крадучись от жены. Сделав несколько затяжек, он остервенело бросил папиросу, как только можно бросить молоток, которым сдуру взялся колотить свою головушку.  Долго, понуро сидя на лавочке, он едва не плакал от противной какой-то, старческой слабости, пришедшей к нему после происшествия на стройке и уходить уже как будто не собиравшейся.
      Прежде чем вернуться в дом, он поднимался, опираясь на деревянную тросточку, напряжённо глядел и глядел на пустую дорогу, ведущую в далёкие синие поля, похожие на чистые глаза в полнеба – примерно такими  глазами когда-то на него смотрела первая любовь.

                *       *       *

      И грустно ему было в эти дни, и хорошо – в томительном, хотя и пустом, ожидании. Он понимал, что глупо ждать, надеяться, что ничего уже в судьбе не перепишешь набело. И всё-таки он ждал. И всё-таки надеялся. Это помогало ему жить.
       И в один прекрасный день – вот уж действительно прекрасный – Игнатыч дождался-таки счастья своего. И пускай оказалось оно немного не таким, каким представлялось, но  главное, что это было наяву, хотя поначалу Игнатыч был уверен, что он спит  с открытыми глазами.
     Дело в том, что старший сын привёл в избу невестку и, немного смущаясь, провозгласил:
    -Знакомься, батя!
     Приподнимаясь, Игнатыч посмотрел на юную красавицу и ощутил такое головокружение, что пришлось ему опять припечатать себя к табуретке.
     «Мать моя! – изумлённо подумал прораб. - Так это же она! Та самая!  А на Катьку-то похожа, как похожа… Не узнаёт меня? И это хорошо. Я же не Герой Советского Союза, правильно?»
     Улыбаясь, Игнатыч поднялся, покряхтывая, обнял красавицу.
     -Вот! - сказал, кивая на окно. - С твоим приходом, дочка, даже солнца в небе стало больше!