Жили-были старик со старухой

- Горгона!  Как есть горгона!
 - Цыц ты, валенок!
Утро стариков Колымагиных начиналось обязательным скандалом, транслируемым на весь двор через открытое окно.
Захлопали форточками соседи, а студент Семакин из седьмой, наоборот, открыл окно и врубил на полную мощность «У самовара я и моя Маша» в какой-то омерзительно-блеющей записи.
Скандалили Колымагины всегда. Практически с того самого дня, как Костя Колымагин, тогда еще двадцатилетний оболтус и по совместительству токарь второго разряда, привел в дом молодую жену – выпускницу торгового техникума Аннушку Мезенцеву.
Сначала ругались редко. Да и не ругались даже – так, Костя гаркнет на Аннушку, если она зачитается любимыми «Тремя мушкетерами» и сожжет ужин, а Аннушка плачет потом на кухне. Потом Аннушка научилась отстаивать свои интересы, а вскоре у нее открылся дар сочинять трехэтажные экзотические ругательства, и супруги уже дня не могли прожить, чтоб не поупражняться в искусстве слова. Соседи усвоили привычку  закрывать окна при первых признаках грядущего скандала. Некоторые чувствительные натуры даже выскакивали во двор и уводили оттуда детей. Неуведенные дети прекращали игры, открывали рот и внимали Колымагиным. Впитывали, можно сказать, всем нутром эти  уроки живого великорусского языка.
В этом году Колымагины могли бы отметить золотую свадьбу. Если бы вспомнили. Но они не вспомнили, а напомнить было некому – детей не случилось, друзей не осталось. Но даже если б они и вспомнили, то старик все равно праздновать бы отказался, ибо c возрастом стал патологически скуп. Как на пенсию вышел, даже пить перестал – экономил. Деньги складывал в тайничок, хитро устроенный под половицей. Говорил, на похороны. Жене места не показывал. «Да как же я их найду, когда хоронить тебя буду, валенок ты дырявый?» - кипятилась та.  «Не дождесся, горгона!» - запальчиво отвечал старик.
Сейчас ругались как раз из-за денег. Старуха перебирала шкафы и обнаружила, что осеннее пальто ее сожрала моль. В связи с этим она категорически заявила, что пенсию свою целиком потратит на новое пальто. Потом немножко подумала и потребовала от старика доложить из своих, если пенсии не хватит. На что старик ответил знаменитым «Не дождесся!» - и понеслось. У самовара я и моя Маша.
Ругались, впрочем, в этот раз недолго. Минут сорок всего. Атмосфера все накалялась, и когда у Колымагина перестало хватать аргументов, он, разъярившись, замахнулся на жену газетой. Старуха отшатнулась, потом зачем-то схватилась за сердце, охнула и упала. И лежала, не двигаясь, с закрытыми глазами, даже не пытаясь продолжить дискуссию. Старик с облегчением вздохнул: то-то же! Потом сказал: «Ну, хватит цирк тут устраивать!» Потом присел рядом со старухой и стал ее трясти. Никакого результата. Голова старухи моталась из стороны в сторону, как у тряпичной куклы, глаза не открывались. Зато открылся рот – страшно, как у мертвой. От испуга Колымагин вспомнил ее имя и позвал тихонько: «Анна!». Жена не отзывалась. Кинулся к телефону, вызвал скорую. Пока ждал, сидел рядом с женой и думал, что если она оклемается, то непременно купит ей пальто, будь оно неладно.
Приехали быстро. Врач оказался молодой, смешливый. Осмотрев старуху, уже пришедшую в себя, но продолжавшую лежать на полу с закрытыми глазами и молчать, хмыкнул: «Удивительно здоровый для своих лет экземпляр» - и велел укладывать ее на носилки. Колымагину дал номер телефона - звонить, узнавать, куда старуху доставят.
- А она не помрет? – выдавил из себя старик, когда доктор уже закрывал за собой двери. – Пальто покупать собирались…
- Непременно помрет, - врач остановился на пороге, повернулся и серьезно поглядел на Колымагина. – Вопрос – когда! – и, довольный шуткой, заржал. – Не дрейфь, дед, все там будем. Может, и поживет еще. Звони, – и ускакал вниз по лестнице. Колымагин закрыл дверь и почему-то заплакал.
Целую неделю он не звонил по страшному номеру – боялся, а вдруг скажут, что жена умерла. В доме стояла тишина и кончились продукты. Выходить на улицу не хотелось. Наконец, он насмелился. Холодный женский голос сообщил: жена лежит в десятой больнице, отделение кардиологии, пишите адрес, телефон. «Жива, значит!» - с облегчением подумал Колымагин. И сразу разозлился: «Ходи к ней теперь, передачи носи! Не пойду. Выпишут – сама явится!» Потом все-таки собрался, купил в магазине яблок и печенья и пошел.
В отделение его не пустили, велели ждать в холле. Стал ждать. Вокруг пациенты встречались с родственниками, в углу возле лестницы целовались мальчик в джинсах и девочка в больничном халате. Девочка сжимала в руке букет и, казалось, вот-вот его уронит. Обоим было не больше семнадцати. Проходя мимо, Колымагин взглянул на них. Что-то ёкнуло в груди, и он отвел взгляд. Потом ходил уже так, чтобы не видеть эту парочку.
Старуха все не шла. Хотел было попросить у регистраторши узнать, придет ли она вообще. Передумал, решил прийти в другой раз. Вдруг его окликнули. Старик обернулся. Перед ним стоял доктор - седой, бородка аккуратно подстрижена, халат наглажен, ботинки начищены. Противный такой.
Оглядев старика, доктор скривился и сообщил, что является лечащим врачом Анны Алексевны (так и сказал, Алексевны, и Колымагин устыдился, что забыл отчество жены) и что больная выйти не может, и к ней нельзя пока, она в тяжелом состоянии. И еще он сказал, что требуется срочная операция, и на это нужно денег.
Колымагин почувствовал, как дрожат его руки, и еле удержал пакет с передачей. А без денег, спросил он осипшим голосом. А без денег мы ее поставим в очередь, через год очередь подойдет, но будет поздно, равнодушно произнес доктор.
Старик словно остекленел на минуту. Потом судорожно сглотнул и уточнил, сколько нужно. Доктор наклонился к его уху и назвал сумму. Колымагин дернул головой, и лицо его посерело. Он еще немножко помолчал и кивнул. Деньги нужны не позже чем через два дня, сказал доктор. Но лучше завтра. Принесете, спросите Пыжова из кардиологии, ясно? Колымагин снова кивнул. Доктор попрощался и засеменил наверх. Передачу для старухи Колымагин оставил в приемном покое, обещали отдать.
Всю ночь старик беспокойно ворочался, вставал, пил воду, включал телевизор и снова выключал. Под утро задремал, и снилась ему жена. Как будто она была еще не старуха, а Аннушка, ясноглазая, с толстой косой и крепкими ногами. Она прыгала-вертелась вокруг Колымагина, приговаривая: «Вот помру, и пальто не надо покупать будет!» - и заливалась счастливым смехом. Колымагину вдруг захотелось плакать. Он хотел взять Аннушку за руку и сказать: «Будет тебе! Может, и не помрешь еще!» -  но та ловко увернулась, превратилась в старуху, показала ему язык и исчезла.
Колымагин заплакал и проснулся. Полежал еще. Потом поднялся, задернул шторы и полез в тайничок. Денег там было ровно столько, сколько потребовал Пыжов. Вообще-то больше, но он твердо решил купить жене пальто, если обойдется. Вот как раз на операцию и на пальто. И все. На похороны ничего не оставалось.  Старику стало страшно: как же его похоронят без денег? Но потом он подумал, что если жена помрет, так и хоронить его будет некому. Положил деньги на пальто обратно, а то, что на операцию, тщательно завернул в пакет и потом час еще искал резинку, чтобы перетянуть его покрепче. Нашел только женину пряжу, оторвал длинную нитку, ей и перетянул. Спрятал поглубже во внутренний карман пиджака и пошагал в больницу.
Пыжов вышел быстро, озирался по сторонам. На вопросы о самочувствии больной отвечал скупо, отрывисто. Отвел Колымагина в какой-то тихий коридорчик, взял деньги, тщательно пересчитал. Сказал, что теперь операцию можно назначить через неделю. А когда приходить, спросил старик. Дней через десять, не раньше, ответил Пыжов и быстро ушел.
Ровно через десять дней старик, побритый и в парадном пиджаке, явился в регистратуру и попросил позвать Колымагину Анну Алексеевну. Глазастая регистраторша хлопнула ресницами в монитор и сообщила, что таковая не числится. Померла, вслух испугался старик. Выписалась, уточнила регистраторша. Сегодня утром выписалась.
Она ж без ключа, а меня дома нет, спохватился Колымагин и рванул обратно домой.
По дороге сообразил: раз выписали, значит, операция прошла успешно. И чего не сиделось, вдруг обиделся он. Сидела бы, ждала, я б пришел, забрал, все честь по чести. Так нет. Горгона и есть. Не будет ей никакого пальта.
Дома, однако, старухи не оказалось. Она не пришла ни завтра, ни послезавтра, ни через месяц. Старик ходил в больницу, искал доктора Пыжова, но ему ответили, что такого врача у них нет. Пошел в милицию, заявление на розыск старухи там приняли, но толку, ясное дело, не было никакого.
Пришла осень. Колымагин притерпелся жить один, сильно сдал. Почти каждую ночь снилась ему Аннушка. И каждый раз после этого сна просыпался он в слезах.
Однажды ему приснилось, как они в скверике напротив библиотечного техникума – там, где когда-то познакомились. Он проснулся радостный. В окно ласково светило осеннее солнца. Колымагин встал, оделся и пошел в тот самый скверик.
Он не бывал здесь уже лет сорок. Шел, словно по чужому городу: ни скверика не было уже, ни техникума. Нестерпимо хотелось выпить. Увидел магазин, решил зайти. Толкнул дверь – и замер. Прямо на него, улыбаясь накрашенными губами, двигалась жена. На ней было новое пальто – белое, в нелепых красных розах. Красная шляпка была кокетливо нахлобучена на уши. В левой руке она держала красную сумочку, а правой… а правой держалась за доктора Пыжова.
 В одну минуту Колымагин понял все.
- От горгона! – выдохнул он. И умер.
Умер и уже не видел, как старуха побледнела и кинулась к нему с криком: «Костя! Костенька! Кто-нибудь, скорую!». Не видел, как Пыжов цеплялся за нее и причитал: «Аннушка, дорогая, он же жизнь твою погубил!», а она неловко карабкалась в нутро скорой, куда только что погрузили его самого. Не слышал, как уже оттуда гаркнула размазанным  ртом на Пыжова: «Да отвяжись ты, мухомор!»
Очнулся он в палате все той же кардиологии. Рядом на стуле дремала жена - в халате и тапочках, без всякой помады. Колымагин подумал, что, наверное, это он упал в обморок, а все произошедшее приснилось ему.
Он шевельнулся. Жена встрепенулась и запричитала что-то, он не разобрал, что. Он был так рад, что оба они живы, что вся эта страшная жизнь без жены – всего лишь морок, болезнь, и ничего больше. Надо бы поласковей с ней, думал он. Хорошая она у меня. Добрая. Вот, сидит. И позвал, вспоминая вкус ее имени: - Аннушка!
- Я сейчас, родненький, сейчас, врача… - жена торопливо заковыляла к двери, а Колымагин провожал ее взглядом и думал, как они пойдут покупать пальто.
Выписали его только через полгода. Жена ждала его внизу, в приемном покое. Он торопливо собрался, попрощался с соседями по палате, спустился по лестнице – и обомлел. 
Она стояла возле лестницы, сияя накрашенными губами, одетая в одетая в белое пальто с красными розами.
Колымагин пошатнулся. Потом налился краской и издалека еще гаркнул:
- Ах ты, горгона! Вот горгона и есть!
Красный рот старухи Колымагиной широко раскрылся, и понеслось. Они еще долго ругались – по дороге домой, и дома, и снова хлопали форточками соседи.
А вокруг снова была весна.