Быстрее ветра

                ПОВЕСТЬ
               
                1

        Жаркими июльскими деньками, во время отпуска, Дарышников на своей машине полетел с женою отдыхать. Не поехал, а полетел: красавец Дарышников тихо ездить не мог – он был первоклассным пилотом, последние несколько лет работал на вертолётах Министерства чрезвычайных ситуаций. Пройдя огни и воды, Борис Арнольдович не получил ни единой  царапины, потому что «баловень судьбы», так про него говорили. 
      Дорога была сухая, гладкая, и поездка могла быть приятной, если бы рядом «пила» не сидела – на переднем сидении.
     -Боря, потише! - то и дело пилила жена. - Борис! Куда ты гонишь?!
       Он похохатывал – крепкие зубы сверкали.
      -Я же лётчик – не водитель катафалка.
      -Ну, я тебя прошу, Борис! Я умоляю!
      Дарышников начинал сердиться – брови ёжились над переносьем.
     -Да замолчи ты! Ну, сколько можно?
     -А тебе сколько можно? – серчала жена.
     -Мне можно столько, сколько на спидометре, - ухмылялся Дарышников. – Больше я не смогу из этого японца выжать!
      И опять он летел – с ветерком, только пыль верёвочкой следом завивалась и верстовые столбы мелькали с такой частотой, будто их натыкали через каждые две сотни метров.
       Потом они остановились передохнуть возле какого-то «Серебряного ключика». Ледяной воды попили – райское блаженство среди жары, похожей на адское пекло.   Летчик покурил и снова сел на место, ногами нетерпеливо потрогал «педали путевого управления».  (Машину он воспринимал как вертолёт).
        -Ну, ты что? - поторопил жену. - Пора взлетать!
       -Борис, - решительно заявила тёмноволосая женщина, стоя рядом с машиной. – Взлетай один!
      -А ты? В чём дело?
      Жена показала рукой.
      - Вон маршрутный автобус, я на нём спокойно доберусь.
      В эту минуту громоздкий, малоповоротливый  «Икарус» подъехал к стоянке возле небольшого придорожного кафе, откуда пахло шашлыками и доносилась дешевая, разбитная  музыка.
      Энергичный Дарышников проворно вышел из легковушки. Вежливо, но крепко взял жену под руку.
      -Не дури! Ну что ты, как маленькая?
      -Нет, нет, езжай один. - Женщина предприняла несильную попытку  вырваться. - Мне тут надоело сидеть как на иголках.  Это не езда, а издевательство.
       -Ну, хорошо. - Лётчик руки вверх поднял. – Сдаюсь, Орлёна. Поеду медленно. 
       -Ты только говоришь…
       -Клянусь, Орлёна! Жалко,  не взяли черепаху!
       -А черепаха-то здесь при чём?
       -Я поеду так, что черепаха за нами поспеет. - Муж подмигнул ей. - Тебя такой расклад устраивает?
       -Вполне.
       Жену свою Алёну – за гордый нрав и небольшой, аккуратно изогнутый клювик – муж называл «Орлёна».
       Примирительно улыбнувшись друг другу, они поехали дальше. Молчали какое-то время. Голубовато-серые, дерзкие глаза Дарышникова поникли. Наступая «на горло собственной песне», он потащился на малой скорости, откровенно скучал, а потом, как ни странно, стал в этом размеренном ритме находить удовольствие. При медленной езде многое можно было рассмотреть, пейзажами полюбоваться.
      Перевалы, на которые Дарышников мог бы выскакивать «на бреющем полёте», теперь вспухали перед ним и раскрывались на верхотуре – как в замедленном, разноцветном кино. Стоящие возле дороги мохнатые лапы кедров и сосен приветливо помахивали путникам. Солнечные зайцы и голубые тени от деревьев плавно выходили на дорогу, резиново растягивались по канавам, в салон заглядывали. Всё теперь происходило медленно, спокойно, «в темпе вальса». И тихая лирическая музыка Шопена только дополняла и подчёркивала всё это величие природной  красоты – бессмертие гранитных гор, отполированных ветрами и дождями на вершинах; не суетность огромных облаков, белыми стругами проплывающих по синеве. Под самые окна порой подступала тёмная, дремучая  тайга – Саяны. Изредка на обочинах справа и слева встречались загорелые торговцы черемшой – здешний деликатес, так называемый «победный лук». А позднее тут будут встречаться грибники с полными корзинами и вёдрами груздей, маслят, лисичек, подберёзовиков и прочего грибного запашистого добра, до поры до времени хранящегося где-то в заповедных, глубоких погребах матушки-природы. А ещё позднее, уже под осень, когда кругом закружится червонная листва, из таёжных урманов на обочину дороги выйдут шишкари –  начнут торговать кедровыми шишками, ароматно пахнущими смолой.
         -Красота! - Расслабившись, жена улыбалась крашеной улыбкой. - Так ведь лучше ехать, Боря? Правда?
        -Кто бы спорил, Орлёна!
         Жена вздохнула, глядя на бурундука, отчаянно перебегающего дорогу.
        -Жалко, что детей не прихватили!
        Борис Арнольдович пожал плечами.
         -А я их звал. Неоднократно.   
         -Я тоже звала. – Орлёна поправила золотую цепочку, блестящую в разрезе легкой, цветистой кофты. - У бабушки на даче им, наверно, лучше, чем на любом курорте. Съездили два раза – и надоело.
         -Это плохо. Я бы ездил сюда каждый год – шикарные места.
         За разговорами их обогнал «Икарус», отдохнувший в тени деревьев придорожного кафе.
«Ну, это уж совсем позор!»  - Лётчик стиснул зубы, глядя, как синий, громоздкий автобус, тяжело рыча,  пыхтя, карабкается на перевал, с верхотуры которого открывались такие роскошные картины – сердце ломит и глаза на растопырь. А иногда мимо них иномарки пролетали со свистом стремительных стрел – легко обгоняли, играючи. И снова лётчику хотелось придушить «педали путевого управления»  – газануть на полную катушку. Но это жгучее желание стало понемногу проходить – и совсем не потому, что рядом благоверная сидела, караулила. Дарышников не часто бывал на этой трассе, но всё-таки не мог не заметить: год за годом автомобильные «стрелы» всё чаше втыкались в деревья и скалы  на круговоротах дороги, вдоль которой на обочинах виднелись поминальные знаки в виде венков, крестов, колёс, рулей и даже настоящих каменных надгробий.
-Куда летят, собаки? - нарочито зевая, спросил Дарышников. - Все там будем.
Жена нахмурилась.
-Боря! Ну что ты болтаешь?
-На курорте, говорю я, все там будет. А ты про что подумала? - Он засмеялся.
Вот так – почти спокойно и даже весело – Дарышниковы добрались до места.

                2               

    Изумительное это озеро – Шира. И водою своей, и холмистой округой Шира напоминает «осколок» Чёрного моря в районе Крыма: горько-солёная вода по составу почти морская, растительность кругом такая же сухая, как в Крыму. В общем, картинное место. Да и посёлок назывался романтически – Жемчужный. Приятно, чёрт возьми, в таком местечке отдохнуть, здоровьишко поправить. Правда, сам Дарышников – здоровяк такой, что ни в каком лечении сто лет ещё нужды не будет знать. А вот жена его – хрупкая, эффектная – приехала сюда по рекомендации врачей. Дарышников особо не вникал в суть вопроса, знал только в общих чертах:  жене нужно было подлечиться по гинекологической части. И поэтому в посёлке Жемчужном, где они поселились на ведомственной базе, спать им пришлось раздельно. Бориса Арнольдовича – мужика горячего, породистого – такой расклад два дня и три ночи устраивал, а потом стал понемногу раздражать. Выпивая, он тянулся к женским ласкам, но получал решительный «отлуп».
-Ты забыл, зачем я здесь? - напомнила Орлёна. - Да и потом, сколько раз повторять, чтобы ты пьяный не приставал ко мне, как этот – как колхозный конюх.
-Кто пристаёт? Я пристаю? Ну, ты размечталась! - Дарышников криво улыбнулся, слегка задетый высокомерным тоном жены – пригожей, но капризной и хорошо умеющий язвить – «ставить кровососные пиявки».   
Вздыхая, лётчик взял махровое полотенце, плавки и пошёл купаться: надо было себя измотать, чтобы хоть как-то погасить тот внутренний жар, который может обернуться тупою, изнуряющей бессонницей.
Луна восходила над озером – над вершинами далёких, плавно изогнутых гор, верблюжьими горбами проступающих на фоне чёрно-голубого небосвода. Вдаль тропинки пахло травой, кустами облепихи. Роса мерцала рядом с разбитой стеклянной банкой.
Отдыхая, озеро лежало распластано, самозабвенно, дышало полной грудью и только иногда вздрагивало длинными ресницами прибрежных камышей и временами – широкой своею губой – чмокала шершавую щёку песка. Небольшая какая-то птаха, взлетая, жалобно пискнула над поляной, где раздевался Дарышников.  Подойдя к самой кромке полночного озера, купальщик передёрнул крепкими плечами. Зябковато было, туман в камыши набивался лебяжьим пухом. Озеро, луною озарённое, ветерком примятое, серебряно сияло сотнями и тысячами  влажных светляков, трепыхавший крылышками, но не улетавших. И такие же светлячки – но только чуть поменьше – трепетали в глазах купальщика. Глядя в полночную даль, он загрустил о чём-то, запечалился, роняя голову на грудь. И опять загляделся куда-то в серебро и в темень таинственного озера, которое ночью всегда представлялось гораздо больше и гораздо глубже, нежели днём. Может быть, потому, что у страха глаза велики? Но Дарышников, прошедший огни и воды, давно уже перестал кого-нибудь или чего-нибудь всерьёз бояться. Так думал он. И это была правда, но правда не полная – как вот эта луна с молочно-голубым ущербным боком. Как не храбрись, да как ни хорохорься, но всё равно где-то в самой глубине души даже самого отпетого отчаюги – будто бы отдельно от него – живёт пещерный ужас тёмных предков, поклонявшихся воде, земле и небу, стоявших на коленях перед молниями, перед наводнениями и землетрясениями. И человеку сегодняшних дней, страдающему гордыней и самомнением, – ему только кажется, что он ничего не боится, что он властелин этих гор, этих озёр и небес, на которых теперь по соседству со звёздами можно увидеть сияние пролетающих спутников.   
 
                3
 
    Купаться ему нравилось и днём, и ночью, а вот Орлёна, увы, редко погружалась в волшебное, целебное озеро – жене  было достаточно того, что Борис Арнольдович приносил ей трёх и пятилитровые канистры озерной воды, в которой она плескалась утром или перед сном. И вот эта лень, ничем  необъяснимая, прикрытая хворобой – мало способствовала сближению супругов. Как раз наоборот. Даже если бы Орлёна просто пошла с ним на берег, подышала целительным воздухом, настоянным на разнотравье, перемешанном с парами целительной воды;   если бы просто посидела на траве, полюбовалась пейзажем и посмотрела  на мужа, плавающего как неугомонный и неутомимый дельфин, – глядишь, тогда бы сюжет их грустной, совместной повести сложился бы иначе.  А при таком раскладе – ну что ему ещё там оставалось? Сидеть, скучать возле  окошка? Ждать жену, а потом с нею в карты играть? В дурака. Ну, что он – совсем уж дурак? Он любил активный, яркий отдых,  тем более, что есть автомобиль, а в нём  «сверхзвуковая» скорость.
 Короче говоря, в один из тёплых, тихих вечеров, располагающих к тихой лирике, когда жена принимала очередные лечебные ванны, Дарышников на машине прошвырнулся по улицам посёлка Жемчужного – и неожиданно встретил молодую, игривую «жемчужину» в коротком ярком платье с глубоким вырезом.
-Мадам, – спросил он, распахнувши дверцу. – Вы спешите?
-Очень! – с фривольною улыбкой ответила незнакомка.
-Тогда прошу вас! – пригласил Борис Арнольдович.
-Тогда благодарю вас! – уже в салоне в тон ему ответила «жемчужина», глядя на красавца в лётной форме.
-В какую сторону, мадам? – приободрившись, поинтересовался Борис Арнольдович. - Билё? Шира? А может быть, Шираз?
Мадам округлила крашеные глазки.
-Шираз? А где такое озеро? Я не знаю.
Лётчик стал щеголять эрудицией:
-Шираз? Да это в стихах Есенина. В «Персидских мотивах». Не помните? «Как бы ни был прекрасен  Шираз, он не лучше рязанских раздолий. Потому что я с севера, что ли, Что луна там огромней в сто раз. Как бы ни был прекрасен Шираз»…
-Ой, как интересно! – кокетливо залопотала мадам, широко улыбаясь. -  А Есенин тут бывал?
-Лично я не встречал его на этих берегах, - пошутил Дарышников. - Зато здесь кое-кто покруче побывал.
-Например?
Лётчик поправил форменную фуражку и стал рассуждать, глядя то на озеро, то в женские глазищи  озёрной глубины:
-Что такое Шира? Давайте подумаем вместе. Ра – это бог солнца. Вы знаете, мадам? Ну, так знайте. На разных языках и в разных странах мира бога солнца называют – Ра. У греков – Митра. В Египте – Ра. У Индусов – Брахма. У древних славян – тоже Ра. Соображаете, мадам? Нет завихрения в мозгах? - Он засмеялся, ненароком погладив по яблоку золотистой женской коленки  и не встретив сопротивления. - Итак, мы узнали, что такое «Ра», а теперь неплохо бы узнать, что такое «Ши». Я, конечно, не профессор в этом деле и тем не менее. «Ши» – это значит «отдыхать», «возлежать». Если мне память не изменяет,  мадам. И что мы имеем в итоге? Шира – это озеро, где отдыхает солнечный бог. А? Не слабо? Как вам эта теория?  Нравится? Ну и чудесно. А если уж тут сам бог отдыхает, то нам просто грех не отдохнуть.
Свою «научную» тираду Дарышников закончил тем, что легковушка остановилась в береговых кустах, и переднее кресло, где сидела мадам, осторожненько опустилось в горизонтальное положение.
 В посёлок они вернулись уже при звёздах – довольные друг другом, весёлые и нежные. Прощаясь,  договорились о завтрашнем свидании на озере, где сам бог полюбил отдыхать.               
По случаю отпуска  машина Дарышникова была предусмотрительно заряжена заначками пива, вина и водки, ну и, конечно, сухого пайка, который выдавался  небесным пахарям на случай вынужденной посадки. А посадка теперь, как подумал Дарышников, была как раз вынужденная.
Заглушая чувство неловкости перед собой и женой, Борис Арнольдович изрядно тяпнул и остервенело  распотрошил казённый пакет НЗ. Посидел, пожевал под берёзой на лавке, потом походил, уже слегка покачиваясь. Покурил, мечтательно глядя на звёзды, – любил он смотреть в небеса, играющие пламенем таинственных созвездий. Улыбнулся, вспоминая «скатную жемчужину». Языком поцокал и забубённой головою покачал. А потом неожиданно сплюнул в темноту возле ограды и скривился – в ту минуту был он сам себе противен и мысленно давал зарок не связываться больше с этими «скатными жемчужинами», а то сам не заметишь, как скатишься куда-нибудь в городской диспансер, где лечат безобразие с таким очаровательным называнием – венерическая болезнь. «У меня был штурман, Эрик, - вспомнил Дарышников. - Так залетел, что надумал повеситься! Да ни где-нибудь, а в вертолёте во время стоянки в тайге. Ну, для начала Эрику пришлось по морде дать, а потом – прогнал в три шеи. А на кой бы хрен мне этот Эрик сдался? Он сегодня надумал повеситься, а завтра ему взбрендит спрыгнуть с вертолёта. Вот такие  бывают последствия весёлых похождений донжуанов  местного разлива. Вот такие жемчужины, блин, на курортных дорогах валяются!»
 Размышляя подобным образом, Борис Арнольдович  незаметно для себя ушёл на берег. Постоял, послушал, как ветер волны листает на озере – будто большие страницы пергамента. И вдруг стал раздеваться, брезгливо морщась. Разделся до трусов и оглянулся. Кругом было темно и шумно от ветреных кустов и камышей. Воровато сняв трусы, он похлопал себя по ягодицам, будто подгоняя к  тёмной и взъерошенной воде.
Освежившись, Борис Арнольдович вернулся к дому и с удовольствием отметил, что окно под берёзой погасло – в той половине, где спала жена.
Он вошёл на цыпочках. Настольную лампу на кухне включил.
И вдруг заскрипели пружины, и в дверях перед ним появилась Орлёна – в бардовом халате, в белых носках.  (Значит, лежала поверх одеяла, ждала).
-Где пропадал? – спросила жена, машинально  принюхалась. - Снова пил? За рулём?
-Нет, на обочине. - Дарышников присел на пуфик, грязные туфли стянул. – Машина, блин, сломалась.
-Сломалась? Новая машина? – Орлёна руки сунула в карманчики халата. - И что же с ней такое?
Лучший способ защиты – нападение. Поэтому он начал напористо и гневно говорить, что машину выбрала жена – во всяком  случае, настояла именно на этом экземпляре, единственном в своём роде; ей цвет понравился, дизайн салона.
-А что внутри мотора – тебе плевать! Хоть мясорубку туда прикрути! – с нарочитым усердием ворчал Дарышников. - Теперь вот надо  ехать ремонтировать.
-А где тут ремонтировать?
-В райцентре.
-Да что они там понимают?
-Ну, значит, найду кого-нибудь – на буксире назад потянут. На вожжах. Ты ведь любишь медленную езду? – Он усмехнулся. - Ну, какой же русский не любит медленной езды?
Пристально глядя на мужа, Орлёна постояла на пороге своей половины – молча ушла.

                4       

    Погода была курортная – способствовала бурному развитию курортного романа с такими откровенно любовными страницами, что у тех, кто «писал и читал» этот самый роман – сердца раскалялись до сумасбродных пожаров. И всё чаще, всё сильней Борис Арнольдович сердился и даже злился на себя: «На кой чёрт со своим самоваром я в Тулу попёрся? Ведь говорила же Орлёна – езжай один. Правда, в сердцах обронила, когда мы поцапались. Надо было этим воспользоваться. А теперь вот как быть? Сколько можно ремонтировать машину?»
Придумывая всякие новые поломки – беда одна не ходит, мол, – Борис Арнольдович новую машину «ремонтировал»  так часто и так усердно, что легче было бы, кажется, её продать и другую купить.
С утра он поднимался, брился, кофе со сливками пил. Потом – вот что странно было и даже подозрительно – обнимал на прощанье жену, целовал жестяными губами и, пожелав ей хорошенько лечиться, уезжал куда-то по направлению районного центра. Причём нужно заметить, уезжал не сразу – машина дергалась как сноровистая кобылица, рычала, закусивши удала, и громко фыркала, выдувая синеватую вонь из-под хвоста, сверкающего никелированной какою-то насадкой на выхлопе. И наконец-то, справившись с капризом «поломанной» машины, Борис Арнольдович медленно отъезжал от окна и скрывался за домами, за деревьями. Промчавшись по трассе, он сворачивал на пыльную просёлочную дорогу, отороченную кустиками сухой степной полыни, подпорченную вешними потоками, оголившими бурый камень, кое-где острым зубом кусающий за брюхо иномарки. «Низковатый клиренс! - думал Дарышников и усмехался «матерному» заморскому словцу. - Надо джип покупать. Сколько можно на брюхе ползать?»
Машинально пригибая голову – будто за ним следили – Борис Арнольдович  сворачивая в тёмные колючие кусты, прижившиеся тут по доброй воле, безобразно выгнутые ветром за многие годы усердного, но медленного  роста. Дальше встречались рукотворные посадки – водоохранная зона. Выискивая брешь между посадками, а иногда шуруя напропалую – ломая сосновый полуметровый подрост – он попадал на какие-то почти незримые «партизанские»  тропы с бородатыми кочками и, наконец-то, выруливал к тёплому озеру, в дикие, безлюдные места, где на песочке ждала его скатная жемчужина бронзового цвета. Лежала она зачастую – в чём мать родила – загорала, широко раскинув ноги, растущие «от ушей» и предусмотрительно положив на соски два плоских камешка или ещё что-нибудь, что предохраняло от прямого солнечного света, который мог бы спровоцировать рак молочной железы; так, по крайней мере, говорила Жанна, которую прозвал он – Жемчужанна.
И всякий раз, когда он видел Жемчужанну возле берега – во всей первозданной красе – с ним происходило то, что он пережил только однажды. Пережил за несколько мгновений, когда на высоте пять  тысяч метров вертолёт «МИ-8» вдруг заглох. Беспомощный, громоздкий, превращаясь в кучу многотонного металла, вертолёт, заваливаясь на бок, стал переходить в режим свободного падения. С каждою секундой наращивая скорость, он должен был – по всем законам физики – вонзиться в землю  быстрее и страшнее молнии, после которой по тайге раскатится оглушительный гром и пожар поднимется, пожалуй, до той высоты, откуда стала рушиться вертушка с заклинившим сердечным клапаном. Но ведь он, Дарышников, неспроста считался баловнем судьбы. Перед самой землёй – когда стрелка на высотомер уже упала до сотни метров – мотор завёлся. Бог его знает, как, но всё-таки завёлся – «по всем законам лирики», шутил потом Дарышников, белыми и потными руками умудрившийся вытащить вертушку из мёртвой  петли, из могилы, вырытой уже на сто процентов.
Вот какое головокружение  от грехопадения испытывал он, когда видел Жемчужанну, голышом загоравшую на берегу в условленном, потаённом месте.
И тут уже пахарь небесный ничего не мог с собой поделать. Он широким жестом рвал рубаху на груди – пуговки горохом стреляли по траве, по кустам. Распахивая руки – и широко распахивая губы и глаза – он бежал навстречу сомнительному счастью своему. Временами путался в штанах, до половины снятых, и неуклюже падал, как стреноженный рысак. И,  закрывая глаза, приглушённо ржал, поскольку рот ему зажимали горячие, жадные губы молодой кобылицы, наседавшей на него с таким азартом, с таким сладострастием – тут бревно с сучком  и то зашевелилось бы и застонало, вспоминая зелёную юность свою, истекающую золотой живицей.
Впрочем, кроме этих любовных игрищ были у них и другие забавы – более интересные. Иногда уезжали они кататься по окрестным степям. Дорога была почти пустая и Дарышников душу отводил на запредельных скоростях – Жемчужанна только пищала от восторга и от страха, но ни разу не сказала, чтобы он ехал потише. В пути встречались древние курганы, огороженные «частоколом» огромных камней. Там и тут на глаза попадались одиноко стоящие каменные столбы или плиты, невольно наводящие на раздумья о вечности, о быстротечности земного бытия. 
-Знаешь, как они называются? – спросил Борис Арнольдович.
-Кто?
-Ну, вот эти камни.
Жемчужанна скривила припухлые губки.
-Камни, да и камни. А ты знаешь?
Они остановились. Вышли из машины.
 -Здесь у каждого камня своё название: стелы, изваяния, менгиры.
-И что это такое? Как понять?
-Стела – это, как правило, каменный столб, - рассказывал Дарышников. - Под менгиром подразумевают плиту, плоскую с обеих сторон. А изваяние – это столб-скульптура. Большинство из этих памятников было создано в эпоху бронзы.
-Ой, как интересно! А зачем они тут забронзовели?   
-Я не профессор, не знаю, - скромничал Дарышников. - Научные умы предполагают, что такими камнями обозначались места проведения древних обрядов, в которых были задействованы эти камни. Кроме того, есть даже целебные стелы. Например, в долине Кюг…
-А где это? А мы поедем туда?
-Далековато. Мы и так с тобою увлеклись. Надо возвращаться.
Вздыхая, Жемчужанна глядела на гроздья зеленовато-светлых облаков, закатно багровеющих на горизонте, будто наливавшихся виноградным соком. 
-Как быстро день прошёл! - говорила она. - А я, пока не встретила тебя, от скуки изнывала. Всё крутом было серо и пусто. А теперь так здорово, так интересно. Правда… 
Возвращаясь в посёлок Жемчужный, они попали в полосу обвального дождя – крупнокалиберной дробью хлестал по стёклам, мешая следить за дорогой.  Потом, после короткого ливня, над землёй заклубились  туманы.  Мокрые кусты и деревья мелькали за дорогой – капли казались серёжками, сверкающими на мочках листвы, на ветвях.
         Ненадолго остановившись, они подышали изумительной свежестью Тишина царила над землёй. Пахло мокрой полынью, кизильником. Луговой мотылёк, с минуту назад налетевший на бампер, судорожно побился крылышками и упал под колесо, чуть освещённое противотуманной шафрановой фарой. Безмолвная округа с каждой минутой темнела, только склоны сопок, поросшие ковылём, проступали седыми львиными гривами. Неподалёку – в зарослях ивы, ольхи и черёмухи – копошились птицы, изредка переговариваясь о чём-то, устраиваясь на ночлег. Волны прохладного воздуха накатывали откуда-то из темноты. И всё это величие природы, окутанное таинством туманов и пепельной мглы, невольно заставляло душу  присмиреть, задуматься о вечном.
           Они дальше поехали.
          Венера во мгле над дорогою запламенела – острые лучи, будто берёзовые, тонкие  лучины, белели, расщепляясь, разгораясь. В приоткрытое окно доносило свежим ароматом разнотравья. Набегающий ветер «штормил» в придорожных кустах карагана, в кустах спиреи, в тополёвых и в берёзовых рощах. И весь этот безбрежный, ветрами просвистанный простор Хакасии, уже украшенный бесчисленными звёздами, напоминал Дарышникову о безбрежном Тихом Океане. Там он тоже был небесным пахарем: полгода летал над громадным солёным простором, ловко садился на широкую ладонь авианосца, и по ночам любил смотреть светящийся «звёздный» планктон, взбитый могучими винтами корабля, будто огромного небесного тихохода, идущего по Млечному пути.
 
                5

     Женская логика – загадка всех времён и народов. Пил мужик – было плохо, а встал на сухую дорогу – так лучше бы пил. На трезвую голову он сделался каким-то очень покладистым, подозрительно ровным, спокойным. И уж совсем подозрительно было – цветы каждый раз привозил ей, возвращаясь после ремонта машины. Обнимал перед сном. Нежные слова, как золотые серьги, под каждое ухо подвешивал. Целовал, желая спокойной ночи. Дежурно, правда, как-то целовал, по протоколу, так сказать, по этикету супружеской жизни. А главное – перестал, паразит, приставать. Ну и что, что брыкалась она и говорила «нельзя»? Ты мужик или кто? Каждый мужик понимает, что «нельзя» – в переводе с бабьего языка на русский – это значит, «можно». А если, например, «нельзя-нельзя», то в переводе значит – не только можно, а необходимо позарез. Тут уж надо быть совсем пеньком дремучим, чтобы не понять всю эту нехитрую бабью грамоту.
Орлёна слегка занервничала и по вечерам стала «ненароком» оголять то плечо, то груди, живыми ядрами свободно колыхавшиеся под халатом. Но Борис Арнольдович как будто не замечал всех этих дамских штучек; видно, сильно он выматывался там, где ремонтировал машину, будь она неладна.
Когда он возвращался – руки у него почти по локоть  были в мазуте, и на лице имелись «родимые» пятна после ремонта. Он закрывался в ванной и, принимая душ, фыркал, блаженно покряхтывал и даже напевать что-то пытался, долго и тщательно смывая с себя следы ремонта. Выходил весёлый, раскрасневшийся, в чистой рубахе – любо-дорого смотреть.
И жена смотрела несколько секунд – невольно любовалась.
-Ужинать будешь?
-А ты что, готовила? - удивлялся он.
-Нет, я из столовой прихватила твою порцию.
-Ну, давай.
Накрыв на стол, она вдруг улыбалась.
-Может, выпьешь с устатку?
Дарышников с недоверием смотрел на неё.
-Ну, можно. Чуток.
Орлёна вынимала поллитровку из холодильника. Муж выпивал, недоумённо хмыкая – чудеса, да и только. С аппетитом съедал всё, что было из столовки принесено. Жена стояла рядом и смотрела – ей нравилось, как он проворно ел. (А его это маленько раздражало). Изредка встречаясь глазами, супруги молчали. И при этом лёгкая, странная улыбка превосходства не сходила у Дарышникова с губ, слегка припухших после «ремонта».
Непонятно, почему, но только именно вот эта вот улыбочка – всё больше и больше – выводила жену из равновесия.
-Наладил? – сдержанно спрашивала Орлёна.
-Почти.
-Хорошо. А сколько будет стоить?
-Да так… Бесплатно сделали.
-Да что ты? – удивлялась жена. - За красивые глаза?
-И так можно сказать.
-В наше время это большая редкость.
-Что большая редкость? Красивые глаза? – И опять он улыбался с чувством превосходства и сытого какого-то мужского самодовольства. -  Дело в том, что там ребята встретились знакомые. В ремонтной мастерской. Я их когда-то выручал на вертолёте. Ну, вот теперь – они подсуетились. Долг, сама ведь знаешь, красен платежом.
-Везучий ты, Боря. - Жена вдруг скривила ухмылку. - Не зря тебя в отряде называют «баловень судьбы».
-Брешут! – Он отмахнулся. – Я небесный пахарь и не более того… Ну, как твоё лечение?
-Нормально.   
-Вот за это и выпьем! – Он вторую (или третью) стопку налил.
В другие дни Дарышников позволял себе в один присест поллитровку «пропустить сквозь душу», как говорил он; так что две-три стопки для него –  всё равно что слону дробина. Орлёна умом отлично понимала это, но бабье сердце, чем-то уязвлённое, в голову бросало кровь, мешало спокойно мыслить.
 -А может, хватит пить? – вдруг возмутилась жена. - Что ты взялся через день да каждый день засандаливать?
-Да? – удивился муж. – А я и не заметил.
-Алкоголизм вот этим и коварен! – продолжала Орлёна. - Всё начинается с малого.
-Кто бы спорил. - Дарышников был в лёгком замешательстве. - Только ты ведь сама предложила.
Жена смутилась, будто пойманная за руку.
-Я тебе стопочку, - пробормотала она. - Для аппетита.
-А мне ещё стопка  нужна– для равновесия духа.
Жена отчего-то насторожилась.
-А что с ним, с твоим духом?
 Мрачнея, он отодвинул стопку. За окошко посмотрел.
-На работе проблемы. Давненько уже.
Орлёна вздохнула с некоторым облегчением.
-А что там? Расскажи. Если, конечно, не секрет.
Борис Арнольдович редко посвящал её в свои проблемы, возникавшие на работе. А тут – наверно сильно припекло.
        -Новая метла пришла. Начальник отряда Метлигин. Человек необъятных размеров! – Дарышников попытался руками изобразить размеры новой «метлы». - Метёт по всем углам, аж пыль до потолка. Так что я, наверно, после отпуска буду увольняться. Невзлюбил он меня. Проходу, стервец, не даёт.
       Зарплата у Дарышникова была приличная.
       Жена заволновалась.
      -Увольняться? Ну, ты придумал! А куда пойдёшь?
      -Куда-нибудь. - Борис Арнольдович взял сигарету. - В Новосибирск, например.  Неоднократно  приглашали, между прочим.
       -А ребятишки?  - возмутилась Орлёна. - Их со школы выдёргивать, да? А квартира? Менять, что ли? Шило на мыло.
       -Аллё! – Он отмахнулся. – Алёна! Погоди паниковать. Я это к примеру говорю. Есть ещё другие варианты. Под Красноярском сейчас, например, открывается частная лавочка.
       -Торговать, что ли, пойдёшь?
       Он рассмеялся.
       -Я хотел сказать – открылся частный аэропорт. У них уже имеется несколько вертушек. «МИ-2», «МИ-8».
        -И что они делают, частники?
        -Ну, насколько мне известно, в основном  они работают с туристами, охотниками и рыбаками. Доставляют их  в труднопроходимые, экзотические места. Мотаются на север нашего края, на юг. - Дарышников поправил чёлку, сбившуюся на глаза. - В принципе, та же работа, какая сейчас у меня, только мороки поменьше. Там же всё по плану. А тут – всё по тревоге. Захотелось идиоту какому-нибудь покорить Эверест краевого значения, или золотую рыбку  изловить в  таёжных озёрах. А потом  сорвётся  идиот,   руку-
ногу сломает, или что-нибудь такое же весёлое с несчастным рыбаком приключится – ты среди ночи подскакивай, жми  босиком по морозу, вертушку свою запускай в облака. Это что за житуха? Тут, мать моя, поневоле выпьешь – хотя бы в отпуске. Ты же умная баба, должна понимать.
        -А ты? Много ты понимаешь? – Жена с неприязнью глядела, как Дарышников наполняет очередную стопку. - Чего ты себя распускаешь, как этот…
        Нравоучительный тон задевал Дарышникова – подобным тоном жена разговаривала с детьми.
       -Аллё! – напомнил он. - Я в отпуске? Или я где? 
       -Ну, и что, что в отпуске? Это не значит…
       -Ну, всё! – Он выпил и пристукнул раскрытой ладонью по столику. - Хватит пиявки мне ставить на грудь!  Надоело!
       -И мне надоело! – не сдавалась жена, давно уже взявшая моду оставлять за собою последнее слово.
       -И что же тебе надоело? Спим раздельно. Едим раздельно. У тебя во всём режим, диета, мать её… Ты меня, по-моему, в упор не видишь. Разве не так?
        -Ну, почему? Я тебя вижу, Боря. И ты мне дорог, - неожиданно призналась жена и подошла к нему, прижалась. - Долго ты будешь ещё с машиной возиться? Завтра снова поедешь?
        -Техника требует ласки. Ухода и смазки. - Он осторожно отстранился от жены. Снова стопку наполнил.
        И то, что он украдкой уклонился от неё, и то, что он как-то значительно сказал, что техника требует ласки – всё это взбесило Орлёну. Откинув за спину распущенные  чёрные волосы, она закричала:
       -Алкаш несчастный! Сколько можно? Ведь ты же за рулём.  Мы уже на эту тему говорили…
       Кажется, он понимал причину этой внезапной истерики. Понимал и потому был не уязвим.
        -За рулём – не за штурвалом. – Вздыхая, он поднялся из-за стола. - И вообще – хватит ставить пиявки на грудь. Я устал и пошёл отдыхать.          
               
                6
               
         Характер  древних предков может проявиться в человеке совершенно неожиданно – в пятом или в десятом колене. Орлёна, тёмноволосая, черноглазая женщина, рыхловатая с виду, имела твёрдый характер предка своего, сто лет назад судьбою заброшенного в снега Сибири и принуждённого хорошо учиться в школе выживания – в школе дикой природы.
         И утром, когда муж с похмелья маялся, и под вечер, когда он снова появился в подпитии, – Орлёна продолжала «ставить пиявки». Умом уже понимала, что надо бы остановиться, а вот сердцем – нет, никак не разумела. В ней говорило бабье самолюбие – уязвлено и плаксиво говорило о том, что её, как женщину, муж начал игнорировать. Ну и, конечно, в ней говорил элементарный  здравый смысл: женщине хотелось нормального, спокойного отдыха, а не этого бесконечного цирка под названием «ремонт машины», после которого муж постоянно приезжал подшофе.   
         Дарышников слушал её вполне спокойно, даже чуть снисходительно. И только однажды не выдержал.          Закинув ногу на ногу, он с видом знатного сибирского купца открыл портмоне и, демонстративно поплевав на пальцы, отслюнявил несколько бумажек – протянул жене.
         -На! Иди, купи мне шлем.
          Женщина вскинула два черных полумесяца бровей.
         -Какой такой шлем?
         -Железный, - спокойно объяснил купец. -  Можно, конечно, пластмассовый. Но лучше – железный. Такой, как у пожарников.
         -Ты что? Перегрелся? Зачем тебе шлем?
         Он ладонью голову прикрыл.
         -Чтобы ты плешь не прогрызла.
        -Ох, ты!  - Орлёна обиделась. - Остряк доморощенный.
        -Ну, так, а что? Сколько можно? Грызёт и грызет! Я в отпуске, и могу я расслабиться. Мне на работе за вредность молоко не дают, так что приходится водочкой восполнять.
         -Ты восполнишься. Попомни моё слово.
         -Не надо каркать, милая, и всё будет в порядке.
         -Уже не в порядке, по-моему.
         -Ты на что намекаешь?
         Молчание супруги было продолжительным.
         -Ну, хотя бы на то, что машина сломалась. Это ведь не случайно? Как думаешь?
         Согласно качнув головой, он поправил чёлку, сбившуюся на глаза.
        -Ничего случайного не бывает.
         -И я того  же мнения.
         -Вот видишь, как мы здорово друг друга понимаем. – Дарышников поднялся. - Значит, ты не хочешь пойти мне шлем купить?
         Жена отвернулась к окну.
         -Не имею ни малейшего желания.
         -Ну, что же? Придётся идти самому. - Усмехаясь, он постоял  на пороге, мимо жены посмотрел за окно, где разгорался погожий денёк. - И пошли они, солнцем палимы, и шептали, господь их прости…
          Минут через двадцать он вернулся, только не со шлемом – с бутылкой армянского коньяка. В этот день Дарышников не поехал «ремонтировать машину» по той простой причине, что повздорил со своей Жемчужанной, которая, к сожалению, оказалась настолько же глупенькой, насколько внешне была прекрасной. После того, как тело насытилось и даже маленько пересытилось любовными играми – захотелось лётчику поговорить о чём-нибудь таком возвышенном, как, например, туманность Андромеды. Захотелось ему вспомнить «старшего брата»  – Экзюпери. А эта краля, эта скатная жемчужина двух слов связать не могла – они всё время рвались у неё в зубах, будто гнилые нитки.
        «Нет,- покаянно подумал Дарышников, - моя пиявка лучше. Тем более, что кровь-то пьёт мою, родную, целое ведерко уже, наверно, выцедила. Пойду сдаваться. Надо. Кто бы спорил!»
         Но было поздно.               
         Может быть, Орлёна и приняла бы мужа в свои объятья – не первый раз прощала выкрутасы – да тут случилось нечто непредвиденное. До  половины пройдя курс лечения, женщина узнала от врача, что процедуры, какие были ей предписаны, лучше пока прекратить – есть кое-какие побочные эффекты, совсем не желательные; а через пару месяцев можно приехать – продолжить.
        Ничего не говоря об этом Борису Арнольдовичу – пускай он думает, что всё это из-за него! – жена рано утром стала  собирать вещички.
        Захлопали выдвижные ящики стола. Мелодично зазвенели склянки женской парфюмерии.
        -Малиновый звон на заре! - зевая, сказал  Дарышников, выходя из своей половины. - А что такое? Ты куда?
        -А ничего такого, Боря. Просто я уезжаю.
        -Просто так и чирей не садится, - ответил муж, слегка опухший после вчерашнего возлияния. - Что случилось-то? Какая муха цапнула тебя?
        -Эта муха – ты! Понятно?
        -Муха не летает так высоко, - спокойно заметил вертолётчик. - Зачем ты мне сцену устраиваешь? Тебе же надо лечиться.
        -Надо.
        -Так в чём же дело?
        -Я рядом с тобой не лечусь, а калечусь. Душой, во всяком случае.
        -Громко сказано. Как прямо в этих – в чеховских пьесах. – Он подошёл к ней. – Давай чемодан. Что ты, в самом-то деле?
        -Нет, Боря, нет. Я серьёзно уезжаю. Насовсем.
        -Да ну? – Он почесал взлохмаченную голову. - И куда это? На дачу к своей мамочке?
         Помолчав, постояв на пороге, закусив накрашенную тонкую губу, жена твёрдо сказала:
        -Нам надо разводиться!
        -Ого! - Он встряхнул головою как после холодного душа. – Крутой вираж! Ты чо это, Орлёна? Опупела?
        -А ты думал, я буду терпеть? - Жена презрительно фыркнула. -  Думал, я век не узнаю, куда ты, с какими шалавами по вечерам катаешься на «сломанной» машине?
         -Чего? - Муж торопливо надел штаны. - С кем я катаюсь? Ты чо? А ну, присядь, давай поговорим.
         -Отговорила роща золотая!
         -Ну, подожди, Орлёна! Я тебе всё объясню! – пообещал  Дарышников, рукой не попадая в рукав рубахи.
          Двери громко хлопнули, заставив задребезжать пустую посуду под столиком. Оглушённый внезапным известием о разводе, всклокоченный Борис Арнольдович какое-то время сидел в замешательстве, тупо глядя на свои босые ноги, возле которых подрагивал жёлтый солнечный заяц, запрыгнувший в угловое окошко, смотревшее на восход. Затем – когда заяц придвинулся к пяткам и словно бы стал щекотать их – Дарышников поднялся, чему-то ухмыляясь. Покружил по тихим, пустым апартаментам. Навзничь рухнул на кровать, сделав руки широким крестом. Полежал, бездумно глядя в потолок, где виднелась трещина – чёрный зигзаг на бело-синеватом фоне. «Это что? Это как понимать? Небо раскололось пополам? - подумал он. – Может, завести машину и догнать? Да, пожалуй, надо завести. Вместе приехали – вместе уедем. Ей же надо лечиться. Зря я, что ли, путёвку из горла профсоюза вырывал!»
        По - быстрому одевшись, он вдруг остановился на пороге. Пошарил по карманам. «А где ключи? - встревожился. - Орлёна, что ли, стырила? Да на фиг бы они сдались ей. Ну, а где же тогда?»
        Он перетряхнул свою одежду – грязную рубаху, брюки, в которых вчера ползал под машиной, изображая перед женой ремонт автомобиля. Ключей нигде не было. Обхвативши голову руками, Дарышников посидел в забытье, сосредоточенно зажмурившись, как бы медитируя в полной тишине. Потом неожиданно встал, прошёл на свою половину и, опустившись на четвереньки, увидел под кроватью металлический блестящий брелок. Покряхтывая, он выудил ключи из-под кровати – в карман засунул. На душе повеселело. Забывая, зачем он так лихорадочно искал ключи, Дарышников достал из холодильника запотевший  пузырь – там плескалось на донышке.
        -Ну и катись!  - Он хлопнул стопку и ощутил под сердцем сладкий жар. - Я на коленках за тобой не побегу!
         После второго стопаря, попавшего, кажется в самое сердце, Дарышникову стало совсем хорошо. Голова прояснилась, грудь распрямилась. Улыбаясь, Борис Арнольдович переоделся – плавки натянул, взял полотенце  и пошёл на озеро, под лучами солнца сияющее огромным слитком золота в оправе окрестных гор.
        Берег был ещё пустой – только чайка, потерявшая перо, стояла на одной хворостинке-ноге, дремала у самого уреза тихой, стеклянно лежащей воды. Раздевшись, Дарышников поёжился, глядя в небеса, одетые редкими облаками.  Попрыгал на песке и, согреваясь, замахал руками, изображая ветряную мельницу.  Потом потихоньку  зашёл на мелководье и остановился, глядя вниз: почему-то жалко было колыхать и разбивать отражение гор на воде, одинокое облако, лебедем нырнувшее под ноги. За ночь остывшая водичка обжигала, но так приятно, что хотелось хохотать. Он поплыл, отфыркиваясь, перевернулся на спину и, улыбаясь в небо, замурлыкал:

                Как бы ни был прекрасен Шираз –
                Только лучше вот это Шира-с.
               
                7

       Нежданно-негаданно оказавшись в свободном полёте, Дарышников обрадовался. Он почувствовал себя «быстрее ветра и сильнее молнии», так любил он говорить в редкие минуты вдохновенья. Он привёл к себе в номер молодую «скатную жемчужину», с которой одежонка скатывалась, как вода с гусыни  – два дня кутил с ней, гужевал  напропалую, прожигая остатки отпускных, которые припрятал от жены. Вечерами они ходили на танцы. Голышом купались при луне и целовались, восторженно валяясь на лунных простынях, белеющих на песке. Потом опять шли в номер, зажигали свечи, открывали слабое винцо – для души. Хорошо им было, так хорошо, как долго не бывает: скатная жемчужина собралась за горизонт скатиться – ей нужно было на работу в город Абакан.
         Утром посидели за столом, на прощанье выпили по бокалу красного вина.
         -Будет время – приезжай, - пригласила Жемчужанна.
         -А как насчёт законного супруга? Или жениха?
         -Ну, стала бы я с тобой кувыркаться, если бы меня там кто-то ждал.
         -Да, конечно. - Он подмигнул.- Ты самых честных  правил. Как мой дядя.
         -А кто твой дядя?
         -Я же говорю: «Мой дядя самых честных правил. Когда не в шутку занемог…»
          Она не поняла.
         -Болеет, что ли? Дядя.
         -Нет. Он уважать себя заставил. В том смысле, что дуба дал. - Борис Арнольдович расхохотался, глядя, как девица приоткрыла рот. - Ну, что мы всё про дядю, да про дядю. Давай про тётю – про тебя. Ты, правда, хочешь, чтобы я приехал? А то ведь нагряну! У меня ещё неделя отпуска.
         -Да нужна я тебе! - самокритично вдруг сказала Жемчужанна. – Что я не вижу, как тебе скучно со мной?
          Дарышников смутился. На вино посмотрел.
          -Может,  ещё накатим – за лёгкую дорожку в Абакан?
         -Ну, давай.
         Он взял бутылку красного вина под названием «Медвежья кровь».
          -Ты знаешь, кстати, что такое Абакан?
         -Город. А что?
          Пощёлкав ногтем по этикетке, Дарышников объяснил:
         -Аба – это медведь. Кан – это кровь.  Так что живёшь ты в городе «Медвежья кровь».
         -Неужели? - Девица пригубила «медвежью кровь». - А у нас в горах есть Абаза. Что это значит?
         -Абаза? Медвежья лапа. – Он стал фантазировать. - Это всё равно, что медведь на выборах или на голосовании. «Аба» поднимает свою лапу – я, мол, «за». Вот тебе и Абаза.
         Жемчужанна изумлённо вскинула ресницы.
         -Слушай, а откуда ты всё это знаешь? Тогда мне все мозги запудрил всякими богами. Потом – про курганы. Теперь вот – Абакан… Абаза… Ты же сказал, что работаешь на вертолёте?
         -Врал я тебе, крошка. Извини. Я – доцент, уже почти профессор нашей великой русской словесности. Я тут  собираю кое-какие материалы для диссертации.
         Девица в недоумении уставилась на него.
         - А зачем тебе  лётная форма?
        -Это мне один психолог подсказал. Бабы любят мужчину в форме. Ну, вот я и прикинулся. Ты что поникла? А? - Он обнял наивное создание. - Не хочешь выйти замуж за доцента? Лётчика подавай тебе на блюде? Или капитана дальнего плаванья?
       -Дурак ты, - улыбнулось наивное создание. - Я тебя голого больше люблю, а не в какой-нибудь форме.
        -Ну, голый-то я тоже в полной форме. Разве нет? – Дарышников поднялся. - Ну, пойдём, я тебя довезу до автобуса.
        -Так ты же выпил.
        -Правда? – Он дурашливо посмотрел на пустую бутылку. - Во, блин! А я так даже не заметил. Ну, всё равно поехали. Тут недалеко.
         -А вдруг милиция? Не надо. А то ещё будут неприятности из-за меня.
         Борис Арнольдович развёл руками.
         -Мадам! Так они уже есть.
         Подкрашивая губы перед зеркалом, она оглянулась.
         -Жена, что ли, узнала?
         -Ну, да.
         -От кого?
         -От тебя.
         Она мизинцем убрала лишнюю помаду с верхней губы, и удивлённо спросила:
         -Чо ты буровишь, профессор?
         -А это что? Смотри.
         -О Господи! – Жемчужанна чуть не выронила сверкающий патрон с помадой. - Плавки? Мои, что ли?
         Он закурил, невесело глядя в окно.
         -Орлёна, язва, эти плавки повесила прямо на зеркало моей машины. Как в доме покойника.
         -Какого покойника?
         -Ну, знаешь, когда человек умирает – зеркало завешивают.
         -Зачем?
         -Ну, такой обычай. Чтобы смерть туда не заглянула, что ли. - Он нахмурился. - А ты, выходит, никого ещё не хоронила?
         -Никого. Бог миловал.
         -Ну, дай бог, чтобы и дальше миловал. – Он посмотрел в пустой бокал. - А я в своей жизни  стольких друзей уже закопал… Как могильщик пресловутого Шекспира.
          -А где ты их так много закопал?
          -В песках Афганистана. В горах Чечни.
          Жемчужанна подошла к нему. Руки – в виде хомута – сцепила на мужичьей, бычьей шее.
          -А почему ты раньше мне об этом ничего не говорил?         
          -Сюжет не позволял.
          -Какой сюжет?
          Он осторожно освободился от «хомута».
          -Не позволял сюжет нашего курортного романа.
          -А теперь, значит, можно? - спросила Жемчужанна, надувая крашенные губки. - Роман закончился?
          Он посмотрел на часы.  (На циферблате, на синем фоне был нарисован самолёт).
          -Ну, пошли, а то мы… Начали за здравие, а заканчиваем за упокой. Мне это не нравится. Прощаться надо легко и весело.
          Вздыхая, Жемчужанна спросила:
          -Значит, не приедешь в Абакан?
          -Не приеду. Врать не буду. - Он посмотрел на пустую посудину. - Но всякий раз, когда я откупорю бутылочку «Медвежьей крови» – я непременно, Жемчужанна, вспомню про тебя. Это я честно тебе говорю.
          -Да, да. - Она пошла к двери. - А ещё ты говорил, что бросишь пить.
          -Брошу. Это я в отпуске поводья ослабил, а на работе – там нельзя.
          -Ну, вот. Значит, никакой «Медвежьей крови» не будет. Значит, скоро забудешь.
          Он обнял её – уже в дверях.
          -А ты, конечно, будешь меня до гроба помнить. Помнить и верность хранить. Угадал?
           Жемчужанна с грустью посмотрела на него.
          -Ты напоследок хочешь поссориться?
          -Нет. Зачем? Я ж говорю: прощаться надо легко и весело.   

                *       *       *

          В гордом одиночестве Борис Арнольдович не долго свою репу чесал. В тот же вечер он на танцах закадрил ещё с одной «жемчужиной», более смазливой, хотя и не такой молоденькой. Не изменяя своему сценарию, он покатал её по живописным окрестностям, покоряя жарким красноречием, эрудицией и формой лётчика. Но конечной цели он всё же не добился – дама оказалась неприступной, будто вражеская крепость, готовая сдаться, пожалуй, только после длительной осады, что вовсе не входило в планы лётчика. Не особо отчаиваясь, он ещё немного пофлиртовал, как заправский ловелас, приставая на пляже к одиноким женщинам. Потом повалялся в лечебной грязи и похрюкал от удовольствия, не забывая целовать взасос родимую бутылочку, томящуюся  в тени под кустом.
         А потом  вдруг ему стало грустно и неинтересно отдыхать в  местечковом Крыму. Элементарно скучно стало без жены, как скучно бывает актёру без публики.
        За годы совместной жизни супруги Дарышникова изрядно, конечно, кровь друг другу попортили, но это было примерно так же, как пиявки «портят» кровь больного – в лечебных целях. И во сне и наяву ругая свою «пиявку», Борис Арнольдович уже не мог без неё обходиться – дурная кровь скисала, жить мешала, и  во время длительной разлуки он остро чувствовал необходимость очередного кровопускания при помощи благоверной своей «пиявки». Так нередко бывает с мужчинами  горячего, азартного характера: женщина-пиявка им необходима для здоровья как физического, так и духовного.
       Исходя из этого, Дарышников – на третьи сутки своего свободного полёта – принял решение ехать домой.
        Утром он опохмелился, щетину соскоблил с широкого, скуластого лица, успевшего приятно загореть. Заправив полный бак бензина, лётчик скинул белые перчатки, в которых всегда заправлял. Сел за «штурвал» и залихватски  подмигнул весёлому красавцу – тому, который тоже  подмигнул ему в зеркале заднего вида.      
       -Ну, что, зверюга? – включая скорость, прошептал Борис Арнольдович. - От винта!      
       Не стоит даже говорить, как беззаветно он любил свою  «зверюгу» – чёрную, приземистую. Под капотом – 165 лошадей, целый табун, который он гонял и в хвост и в гриву. Так стремительно, так заполошно гонял, как это зачастую делать могут только  люди, по своей природе или по работе связанные с большими, сумасшедшими скоростями. Жена визжала иногда, сидя рядом, глаза от страха на лоб выкатывала,  зарекалась больше не ездить с «припадочным». Снисходительно посмеиваясь, Борис Арнольдович переключался на спокойную езду, но вскоре опять увлекался, говоря не без гонора: «Я – лётчик! Не водитель катафалка! Я родился летать, а не ползать!»
      Погодка в тот день была сухая. Машин – как встречных, так и «поперечных» – на трассе встречалось крайне мало, поскольку день был будничный, и потому Дарышников летел «быстрее ветра и сильнее молнии», притормаживая только на самых крутых виражах. Скорость пьянила его. Скорость будто бы делала ярче весь этот мир за окнами, где мелькали  деревья, цветочные поляны, кружились горы и облака.  Разноцветные бабочки, порхающие над дорогой, то и дело врезались в лобовое стекло, шмели пощелкивали.       
               
                8         

         …И в это же самое время по трассе – ни шатко, ни валко –   ехал старый красный «Жигулёнок», поскрипывая рессорами. За рулём сидел сорокалетний Владислав Михайлович  Сурин –  с лёгкой проседью на висках, с треугольным подбородком, с голубыми, глубоко посаженными глазами, в которых затаилось нечто детское.
       Несколько дней Сурин провел в командировке. Он был хороший  спец по электросетям, а в соседнем районе во время грозы случилась авария; свои умельцы там руками развели, и пригласили Сурина, который был не просто хороший спец – уникальный. В молодости он активно занимался альпинизмом, и теперь это ему пригодилось в «мирной» профессии:  при помощи особого снаряжения Сурин – с лёгкостью и ловкостью обезьяны – поднимался на такие труднодоступные опоры, куда никто другой ни за какие деньги бы не рискнул сунуться. 
     Возвращаясь домой, Владислав Михайлович задержался на горном перевале, где возвышались дремучие, гривастые кедры, закалённые ветрами и непогодой – топор затупится об эти богатырские деревья красновато-гранитного цвета.       Под кедрами Сурин собрал для своих ребятишек «подарки от зайчика» – десятка полтора смолистых шишек, с кулак величиной, ароматно пахнущих, медово прилипавших к пальцам. Посмотревши на старое дерево, лежащее на поляне, Сурин закопал там несколько шишек.  «Как было раньше-то? – подумал с грустью. -  Срубил один кедр – закопай две  шишки. А теперь? Ох, обнаглел народец! Вон, гляди, сколь веток  напластали, шишкари несчастные!»
       Посидевши на старом дереве, Сурин покурил, тайгу послушал. Тихо было, сонно. Птицы  в июле, как всегда, заканчивали свои  концерты. Только иволгу было изредка слышно вдали – ну, эта подруга такая, что долго ещё будет гастролировать, там и тут играя на своей зазвонистой свирели.
       Аккуратно заплевав и затоптав окурок, Сурин посмотрел на руки, испачканные смолой во время сбора шишек. Слипшиеся пальцы  потешно разлипались и даже потрескивали, когда Сурин пробовал их растопырить. «Бензином, что ли, протереть? - подумал он, глядя на багажник, где стояла запасная канистра с горячим. - Да ладно. Приеду, протру скипидаром».
      И он поехал дальше, не особо стараясь давить на «железку», – торопиться ему было некуда. Домой он планировал подтянуться ближе к вечеру; протопит баньку, выпьет стопку по случаю славной подработки.  (С ним рассчитались наличными).  А завтра – суббота. Завтра он с детворой на рыбалку думал смотаться – давненько уже обещал, да всё какие-то дела, делишки. Суета, одним словом, вечная гонка за проклятым рублём. А если разобраться, что может быть важнее, чем детвора? «Как воспитаешь, так и похлебаешь – к старости своей». Кажется, так батька говорил ему когда-то. Но дело даже не в том, чтобы к старости сытно хлебать, а просто всему своё время: сейчас у ребятишек такая пора – широко раскрытыми глазёнками глядят на мир,  и точно так же распахнуты детские души, чистые сердца. Когда, как не сейчас можно туда  заронить золотые зёрна, которые с годами отзовутся добрым урожаем. Когда, как не сейчас надо бросить всякие бренные дела и поехать с детворою на окрестные озёра: журавля посмотреть, коростеля послушать, сварить уху из рыбы, которую они изловят своими руками; летнюю ночь скоротать у костра, слушая сказку тайги, сказку ручья, журчащего под боком. Тепло таких костров потом будет всю жизнь согревать повзрослевших детей. А поднебесный оклик журавля – через годы и через расстояния – всегда будет звать их на родину, куда бы судьба ни закинула.
        Размечтавшись, Сурин улыбнулся.
        Между тем, дорога соскользнула с гор – «Жигулёнок», переставая пыхтеть и кряхтеть, покатился в предгорья. Неба стало заметно больше – асфальт впереди неуловимо заголубел, отражая лазурь. Встречный ветер засвистел за стеклами – Владислав Михайлович невольно придавил «железку», но тут же отпустил, поскольку «Жигулёнок» старый был, надсадил уже на перевалах железное сердце своё – нужно беречь. 
         Трасса была недавно отремонтирована. Чёрными, огромными волнами – в белой пене всевозможных разметок – трасса какое-то время волнообразно катилась по хребтинам предгорья, всё больше и больше белеющего свечками березняков. Затем каменистые кручи по сторонам разбежались – в сиреневой дымке растаяли на горизонте. Последний перевальчик остался за спиной, и вот она голубушка-равнина – широко и вольготно открылась впереди, пронзительно заголубела, задышала тёплым травостоем, вливавшимся в приоткрытые окна.
       Владислав Михайлович улыбнулся – морщины под глазами обозначились «гусиными лапками». До дому оставалось километров тридцать. Уже попадались ему хорошо знакомые деревья, приметные мосточки, целительный родник, в котором тонкая осина стояла босиком – корни оголились на краю. Уже впереди показались крыши окрестных селений. Река, отражая полуденный жар, змеиным телом проблеснула между увалами. Озерко полыхнуло солнечным огнём – будто громадный, фантастический подсолнух.
И тут внезапный дождик хлестанул по окошкам. Да так хорошо хлестанул – даже дворники не успевали резиновыми мётлами махать. Сурин поспешно задраил окна. Изумлённо покачал головой. Стеклянные струи  воды – словно вёдрами – кто-то щедро лил на машину, лил и при этом топтался, гремел сапогами по жестяному покрытию. Старая крыша в двух-трёх местах была уже залатана хозяином: капля за каплей в салон просочились – падали за воротник и на голову Сурина. Однако через несколько минут всё стихло – грозы в этих местах пролетают быстро, как шальные пули. Небо неожиданно прояснилось, и прямо по курсу открылась чистая  безбрежная лазурь, ликовавшая свежими красками.
Радуга стояла впереди – расписными райскими воротами. Находясь во власти приятных ощущений от скорой встречи с домом – с женой и ребятишками – Сурин улыбался, мысленно приветствуя родимые поля, холмы,  над которыми уже зацветала вторая и третья радуги. Это было поразительное зрелище: сразу несколько радуг наперегонки взбежали в небеса – необъятные, чуть потускневшие от облаков. Впереди и сбоку за дорогой в небе   уже привольно парили степные орлы, беркуты круги нарезали, сокол-сапсан.
        Залюбовавшись этой картиной, Владислав Михайлович не сразу спохватился. Машину как-то странно повело, потянуло с дороги  на обочину – «Жигулёнок» точно вышел из повиновения. В груди неприятно заныло, и Сурин торопливо затормозил.
       -В чём дело?- прошептал он, выходя из машины.
        А дело было в шляпе – в буквальном смысле слова.  Старая соломенная шляпа – раскатанная в широкий золотистый блин –  лежала на асфальте. А в шляпе – как нарочно! –  несколько штук хозяйственных гвоздей. Главное дело, Сурин издалека заметил этот «пучок соломы», хотел объехать, но маленько зазевался, и вот результат…
          Присевши на корточки возле пробитого заднего ската, Владислав Михайлович сердито сплюнул в пыль; дождь полосой прострочил – тут было сухо. Затем он снял пиджак – старенький, заношенный. Закатав рукава, достал домкрат, ключи. Выставил предупредительный знак – метров за двадцать.
        А через минуту произошло всё то, что, наверно, и должно было произойти – никуда от судьбы не уйдёшь и не уедешь.            

                9
         
       На приличной скорости выскочив из-за поворота, водитель не успел затормозить. Иномарку занесло на вираже, и в следующий миг раздался короткий, хлёсткий удар. «Жигулёнок» – с лёгкостью консервной банки – слетел с дороги, а вслед за ним и человек, менявший колесо.
         После удара иномарка заглохла.
         Из-под капота белёсый пар клубками повалил.
        Лицо шофёра, тронутое бронзовым загаром, стало бледнеть.
         Перво-наперво,  он попытался легковушку завести и дальше драпануть, но  это оказалось делом бесполезным. Чертыхаясь, водитель  ударил кулаком по баранке и выскочил из кабины. Резко подергал покорёженный капот, с которого кусками слетела краска. Капот не сразу, но открылся, противно поскрипывая. Дрожащими пальцами водитель машинально потрогал, подёргал какие-то клеммы, разноцветные проводки, в которых слабо разбирался.
       Ворон, почуявший кровь, уже прилетел и уселся на костлявый обломок берёзы.
        Водитель вздрогнул от хриплого, зловещего карканья. Поднявши голову, затравленно пошарил глазами по сторонам. Потом на дорогу уставился – тупо глядел и глядел на чужую стоптанную обувь, соскочившую с ног после удара. Перевёрнутые старые туфли поблёскивали стёртыми шляпками гвоздей. Божья коровка взялась откуда-то, села на туфлю и поползла – бурой каплей крови потекла на землю.
      Во рту пересохло. Спохватившись, водитель иномарки  снова стал дергать клеммы и  проводки.
      -Да что же ты, сука? - Он зубами заскрипел. - Что тебе надо?
        Он сдернул крышку с хитроумного распределителя. Там покопался, тихо матерясь. Пчела в тишине зажужжала, залетев под капот. Шофёр, сам не зная зачем, неожиданно резко поймал пчелу и раздавил в кулаке, ощутив обжигающе-острое жало. (Боль отрезвила его).
       И вдруг он услышал другую «пчелу» – за спиной нарастал шум мотора.
      «Всё! – Глаза водителя затравленно метнулись вперёд-назад. - Хана! Свидетели едут!»
       Через минуту-другую иномарка всё же завелась, но было поздно.
        Грузовик, дребезжащий бортами, остановился  неподалёку от места происшествия. Сзади был виден небольшой двухколёсный прицеп, на котором болтались приспособления для разметки трассы, жестяные «кирпичи» краснели, голубые «стрелы» и всякие другие знаки, предупреждающие о дорожных работах.
        Три человека в замурзанных комбинезонах подошли, погромыхивая кирзачами.
        -Ох, ничего себе! – изумлённо заматерились. - Кто куда  ехал?
        -Пойми-разбери…
        -А там, смотри, в кювете…
        -Что? Готов?
        -По-моему, готов.
        -А может, надо скорую?
        -Милицию тут надо!
         Работяги потрясённо замолчали, глядя на мёртвое тело в кустах, возле помятой легковушки, лежащей кверху тремя колесами. (Одно  колесо на обочине, рядом с домкратом).
        Высокорослый, мрачный детина – Иван Дерюгин – подошёл к шофёру в лётной, легкой рубашке.
        -Земляк, а чо случилось-то? 
        -Чёрт его знает! – Лётчик задумчиво смотрел на ладонь, распухающую после укуса пчелы.  - Еду себе, еду… А этот – как белены объелся. Взял да на встречную выскочил!
        -Да ты чо?! – Дерюгин вынул папиросы.
        -Ну, говорю же тебе!
       -Это на трёх колёсах-то? На встречную?- Детина кивнул на дорогу. 
        Лётчик только теперь увидел домкрат и запаску – в пыли на обочине, три кедровые шишки, вылетевшие из кабины «Жигулей».
        -А я откуда знаю? – Лётчик занервничал. - Может, на трёх, а может, на пяти…
        Дерюгин ближе подошел, принюхался.
        -Поддатый, что ли? -  Он дёрнул носом. - Что ж ты  делаешь, скотина?
        -Попридержи язык. – Водитель иномарки оглянулся. - Тут сначала надо разобраться.
        -И разбираться нечего! - рявкнул здоровяк. - Поддал, скотина, и сел за руль!
        Глаза у лётчика стали сужаться.
        -Я тебе за скотину сейчас монтировкой башку проломлю!
        Дерюгин молча спрятал папиросы и, поддернув рукава чёрной сатиновой рубахи, подошёл враскачку – треснул кулаком под дых.
         Едва устояв на ногах, лётчик, свирепея, метнулся к иномарке.
        -Давай, давай! – сквозь зубы зарычал детина. – Тащи монтировку! Я затолкаю тебе её в ж… Тварь подколодная!
        Мужики повисли на покатых плечах здоровяка – рубаха по швам затрещала.
        -Ванька, не тронь! – закричали. - Не тронь, чтоб не воняло! 
         Вместо обещанной монтировки лётчик неожиданно выхватил из бардачка внушительных размеров пистолет – газовый, правда, но очень похожий на настоящую пушку.
         Мужики обалдели. Притихли.
         Детина сделал шаг навстречу и остановился в то мгновенье, когда в тишине сухо щёлкнул взведённый курок.
         -Не дергайся! – предупредил заметно побледневший лётчик. - Один патрон в стволе и шесть в обойме! Так что всем достанется! Поэтому расклад будет такой: спокойненько сядем сейчас и  разъедемся.
         -Нет! - Дерюгин  снова сделал шаг навстречу . - Сядешь ты!
         -Ну, а ты, значит, ляжешь. С дыркой в башке.
         Двумя руками ожесточённо сдавив рукоять пистолета, лётчик готов был стрелять. И снова за спиной здоровяка загудели:
         -Ванька! Ну его на х… Вон, гляди, там, кажется, менты! Сами пускай  разбираются.         
          В эту минуту из-за поворота действительно показалась светло-голубая «Волга»  дорожно-патрульной службы, ехавшая по своим делам в районный центр.
          В милицейской машине, остановившейся неподалёку, открылось окно, и раздался выстрел – в воздух. Взлетевший ворон, испуганно каркая, пролетел над дорогой.
          -Оружие на землю! Руки на капот! – рявкнул голос по громкой связи.- Иначе стреляю на поражение!
         Помедлив несколько секунд, лётчик бросил оружие под ноги и усмехнулся – пистолет был не заряжен.

                10
 
     Красавец Дарышников был человеком общительным, обаятельным, кроме  того, на «вертушке» своей – несколько лет работая по линии МЧС – он постоянно вращался то в горах, то в тайге, то на реках, то на озёрах. И повсюду жизнь поневоле сводила Бориса Арнольдовича с «нужными» людьми, занимавшими видное положение в обществе. И поэтому неудивительно, что в милицейской машине, куда препроводили его, оказался моложавый лейтенант, который «по гроб жизни», как сам он говорил когда-то, был обязан Дарышникову.
        Увидел знакомую физиономию, Борис Арнольдович воспрянул духом.
       -Здорово, командир! – сказал он, протягивая две руки в наручниках. -  Сними браслеты. Что, не узнаёшь? А ну-ка, вспомни Волчий Лог. Рыбалку твою, мать её… Помнишь, как я тебя из проруби тащил?
        -А! Это вы? Арнольдыч? Так? - Знакомый лейтенант сухо приказал подчинённому снять наручники. - А что тут за разборки на дорогах? Что случилось?
        -Ехал я себе, ехал… - Дарышников стал излагать свою «версию». - А этот на встречную полосу… Я как дал по тормозам… А он как даст…
         -Кто? – нахмурился знакомый лейтенант.
         -Ну, тот мужик…
         -А где он?
         -Там. - Борис Арнольдович показал под откос.
         Лейтенант Вербицкий вышел из машины и, поправляя скрипучую портупею, направился туда, где валялись перевёрнутые «Жигули». Осмотрев помятый зад, он выругался шепотом. Собираясь закурить, Вербицкий достал зажигалку и замер, шевеля ноздрями: подозрительно густо пахло бензином. Присмотревшись, лейтенант увидел в кустах десятилитровую помятую канистру, вылетевшую из багажника во время удара. «Как ещё не взорвалась!» - подумал он, торопливо спрятав зажигалку и сигареты.
          Шагая дальше, он увидел в траве нечто похожее на снаряжение альпиниста: какие-то крючья, туристические ботинки на прочной рифлёной подошве; тонкие, но прочные верёвки с карабинами-защёлками. Потом под ногой затрещало, как лёд, заскрипело лобовое стекло из триплекса – после удара вылетев из «Жигулей», стекло не разбилось, а только покрылось мелкой паутиной бесчисленных трещин. Раздвигая ветки чёрной смородины, Вербицкий выпугнул какую-то крохотную птичку с жёлтой грудкой, с белым подхвостьем. Стараясь не смотреть в запрокинутое лицо лежащего человека, заранее брезгливо морщась, лейтенант, присев на корточки, потрогал сонную артерию водителя, кругом которого уже вовсю жужжали мухи, пчела сверлила воздух, а по голове и по одежде, испачканной красно-тёмными петухами, деловые муравьи проворно шастали. Тяжело вздыхая, Вербицкий поднялся на трассу. Закурил, поглядывая по сторонам, потопал сапогами, обивая с них грязь и прилипшие листья смородины.
         -Весёлые дела! - проворчал он, вернувшись на переднее сидение служебной «Волги».
         -Что? Он совсем?.. - Дарышников не договорил.
         -Совсем! – Лейтенант посмотрел на мужиков, стоящих возле своего грузовика. - А эти? Когда приехали?
         -Эти потом… Эти позже….
         -Не видели?
         -В том-то и дело. Выскочили и давай права качать. На драку нарываться. Ну, вот мне и пришлось достать пугач.
         Напряжённо думая о чём-то, Вербицкий мимоходом просил:
         -А разрешение есть на оружие?
         -А как же? Всё честь по чести! - Дарышников посмотрел на свою  руку, безобразно разбухшую после укуса пчелы. - Командир, тут можно закурить?
        -Кури.
        В машине помолчали.
        -Выручай, Сергеич! – шмыгая носом, попросил Дарышников. - Я в долгу не останусь!  Ты меня знаешь. Что делать?.. 
         -Жевать лавровый лист, - желчно посоветовал Вербицкий. – От тебя же несет – как из бочки!
         -Да я только опохмелился…
         -Вот то-то и оно! Ладно, посиди здесь, покури. – Лейтенант фуражку натянул. -  Со свидетелями надо поработать.
         Грузовая машина вскоре уехала – мужиков отпустили,  записав адреса и фамилии. После этого Вербицкий ещё раз подошёл к перевёрнутому «Жигулёнку» – и ещё раз потрогал сонную артерию водителя. Мрачнея пуще прежнего, он забрался в «Волгу» и сказал, что придётся звонить в район, по месту преступления.
          -А может, не надо? – робко спросил Дарышников.
         -А что ты предлагаешь? - Лейтенант не скрывал раздражения. - Закопать прямо здесь? И машину, и труп? Нет, милый! Надо звонить. Экспертизу надо делать. Что ж ты, мать твою? Каким ты местом думал? Куда ты пёр как на буфет с поломанной копейкой?!  Это ж будет самая тюремная статья – с твоею пьяной рожей!
         В эту секунду Борис Арнольдович, никому и никогда не позволявший разговаривать с собою в подобном тоне, поймал себя на жгучем желании треснуть по трезвой роже милиционера. Треснуть, а потом спросить: каким таким местом он, Вербицкий, думал, когда забурился в тайгу на рыбалку и оказался на оторванной озёрной льдине, откуда его снимали с помощью вертолёта, работа которого, между прочим, стоит столько денег, что ему, поганому менту, век не рассчитаться.
        Но Дарышников, конечно, промолчал – не время и не место выяснять отношения. Он только жадно закурил и шумно сплюнул, открыв окно. Яркие губы его побелели, чуть заметно дрожа.
        В милицейской машине повисла напряжённая тишина.
         -Я выйду. Разрешите? – осторожно спросил молодой сержант, водитель. - В кусты надо сбегать.
         -Валяй! – быстро ответил Вербицкий.
         И после этого – с глазу на глаз – Дарышников о чём-то быстро и горячо поговорил с лейтенантом.
         -Что? Неужели нельзя? – под конец разговора спросил Борис Арнольдович, задыхаясь от дыма и кашляя.
       -Можно, - неохотно ответил лейтенант.- Вопрос только в цене.   

                11

         В кабинетах власти зачастую пахнет произволом – там нередко в жизнь воплощается грустная русская присказка: закон как дышло… Как не любил он эти коридоры, а всё-таки пришлось идти, околачивать пороги, улыбаться нужным людям, намекать на то, что он в долгу не останется. Противно было, но – куда тут денешься. Главное – конечный результат.
        Прошло несколько дней, и в результате «тщательной» судебно - медицинской  экспертизы  оказалось, что  Борис Арнольдович Дарышников за рулём ехал трезвый, как стеклышко.
         Удивительная эта экспертиза приободрила Дарышникова. В душе загорелась надежда и вера, что всё образуется. По телефону и при встречах в казённых кабинетах, где висели государственные гербы и стояли российские флаги, Борис Арнольдович взялся выпытывать у знающих  людей, что нужно дальше делать, как правильно действовать, чтоб не оказаться в тех краях, куда ворон костей не таскал.
          Знающие люди подсказали:
          -Поезжай в Камыши.
          -Куда? В какие камыши?
          -Село так называется.
          -А! Это где он жил? - догадался Дарышников. - А там-то что?
          -Езжай туда, - советовали знающие. -  Валяйся в ногах у вдовы. Землю жри, обещай ей горы золотые… Что хочешь, делай, но уговори, чтобы она забрала заявление. Иначе – хана. Загремишь.  Даже если  трезвый за рулём, то всё равно убийство получается. Понимаешь? Убийство по неосторожности.
        Из проклятых этих кабинетов Дарышников, потея, выходил – как под конвоем. Руки прятал за спину. Голову втягивал в плечи.
         На улице было тихо и солнечно, только внимательный глаз не обманешь. Поднимая голову, Борис Арнольдович заметил в безоблачном небе устойчивый инверсионный след за самолетом – признак приближения плохой погоды.
         Шагая в направлении автосервиса, где ремонтировали машину, Дарышников вдруг увидел яркую, эффектную женщину, издалека похожую на Орлёну. В первую секунду сердце дёрнулось – пойти вдогонку. Отвернувшись от ветра, он закурил и нахмурился, подумав о пустой квартире, где было теперь так уныло, так неприкаянно – хоть иди, на вокзале ночуй. «Ну, Орлёна! Стервоза! – Он сплюнул под ноги. - Нашла, когда устраивать развод! Ладно, это ерунда. Поживёт у мамочки своей, да и вернётся, никуда не денется. Пиявка».
          Ему не терпелось заглянуть в магазин – ноги сами туда заворачивали. Но Дарышников прекрасно понимал, что если он теперь день-другой  потеряет за пьяным столом – потом он будет годами тюремной баландой питаться за другими столами, где слабые духом даже миски облизывать не стыдятся.  Такая перспектива – точней, боязнь подобной перспективы – держала его в трезвости.
       Знакомые ребята в автосервисе подсуетились: повреждённая иномарка была уже восстановлена, причём восстановлена в долг.
        -За мной не заржавеет! - пообещал он.- Сколько насчитали?
        -По божески. - Ему показали бумагу, испещрённую цифрами и наименованиями заменённых деталей.
        -Не слабо! - крякнул он, садясь за руль и ногами в нетерпенье трогая «педали путевого управления». - Вы как будто вертолёт посла аварии делали!
        -Тут всё по честному! - заверили чумазые парни. –Мы вам как постоянному клиенту. Как небесному пахарю…
       -Да ладно. Кто бы спорил. На днях заскочу, рассчитаюсь.         
        Остервенело газанув, он резко развернулся во дворе автосервиса – аж синий дым повалил из-под колёс. Седобородый сторож, старичок, сидящий в каменном скворечнике, изумлённо покачал головой, поднимая полосатый шлагбаум, в который чуть не уткнулась морда рычащей иномарки.
        Оказавшись за воротами, Дарышников неожиданно остановился. Стекло опустил до упора. Посидел, покурил, глядя в небо, где изредка погромыхивал далёкий гром. «Всё, Боря! Хватит лихачить! – твёрдо сказал он себе. – Гром уже грянул, так что пора перекреститься!»
        И вот эта мысль – насчёт перекреститься – вдруг подтолкнула поехать в церковь, куда он очень редко заглядывал.
        Ближайшая церковь была на горе Караульной, кругом которой уже клубились рваные тучи и свистели зябкие ветра.
        Выходя из машины, Борис Арнольдович услышал тихий колокольный перезвон и подумал, что приехал вовремя – в Троицкой церкви служба начиналась. Но войти туда, перекреститься и посмотреть в глаза святых икон – нет, Дарышников был не готов. Он потоптался в церковной ограде, где после недавнего дождя в воздухе витал креплёный дух сирени; горьковато и остро пахло кладбищенским тленом – кресты и решётки  виднелись поблизости. Голуби ворковали где-то на куполе, воробьи вертелись под ногами. В глубине, в проёме раскрытых дверей были видны золотые трепетные россыпи – горели свечи.               
       Вернувшись домой, Дарышников бесцельно шатался  из угла в угол.
        Квартира – после ухода жены с детьми – выглядела разграбленной. Дверцы  шифоньера были распахнуты – зияли пустотой на полках, где раньше находилось женское бельё и детское, постиранное, поглаженное,  сложенное в аккуратные стопочки.  В детской комнате сиротливо стояли две пустые кровати, с которых жена содрала и увезла все оделяла, простыни – будто кожу содрала с Дарышникова.  На пыльном столе, на полу – валялись разноцветные картонки, деревянные плашки и много других мелочей, из которых сыновья совсем ещё  недавно строили вертолёты под присмотром «главного конструктора». У них тут всё было с размахом: своё ОКБ – опытно-конструкторское бюро; свои научные сотрудники – младший и старший. Охотно  вовлекаясь в игру, эти «научные сотрудники», будучи в том возрасте, когда ещё под стол пешком ходили – азартно и легко усваивали секреты самолётостроения и вертолётостроения. Мотаясь по командировкам – сначала в разных точках Советского Союза, а потом России – отец привозил миниатюрные модели вертолётов. Едва перешагнув порог своего домостроевского ОКБ, он  вынимал гостинцы, подарки, среди которых главное место занимала очередная вертушка.
         -Так-с! - подирая ладони, говорил он сыновьям. - Это кого же я вам привёз?
         -Ни «кого», а «что», - поправляла жена. - А то научишь.
         -Спокойно! – парировал Дарышников. - «Что» – это предмет неодушевлённый. Правильно, парни? А вертолёт, он с душой. А то как же он будет летать?
         -У тебя на всё есть отговорка, - ворчала жена, влюблёнными глазами глядя на него. - Садись, поужинай.
         -Успеется. Итак! - он возвращался к прерванному экзамену. - Что это? Кто это?
         -Пассажирский «МИ-8», - опрометчиво говорил  младший  «научный сотрудник».
         -Здравствуйте, я ваша тётя! - Дарышников низко кланялся. - Ты чо, опупел? Посмотри, «МИ-8», вот он стоит, у тебя перед носом. Разве похож?
         Младший «научный сотрудник», смеясь, глядел на «тётю» с чёрною колючей щетиной, потом – уже серьёзно – рассматривал и сравнивал новую модель с теми, которые стояли на полках.
         -Пап, я не знаю, - признавался мальчик, хлопая лазурными глазёнками.
         -Ладно, увольнять пока не буду, - сурово говорил главный конструктор. - Запоминай. Это – вертолёт «МИ-1». Предназначен для разведки ледовой обстановки.  А теперь, внимание, сюда смотрите. Это что? Это кто?
        Старший «научный сотрудник» снисходительно улыбался.
        -Ка-25.
        -Ты смотри! Угадал!
        -Не угадал, а знаю.
        -Кто бы спорил, - с удовольствием соглашался главный конструктор.- А для чего «Ка-25» предназначен?
         -Он может садиться на взлётно-посадочную площадку на корабле. Короче говоря – на палубу.
          -Папка, - заинтересовался младший. - А почему вертолёты называются «МИ» и называются «КА»?
          -Хороший вопрос. Отвечаю. Вертушки, которые были  разработаны в конструкторском бюро товарища Миля – называются «МИ». А те, которые придумал товарищ Камов – называются «КА». Всё очень просто.
          Орлёна, звякая чашками, брякая ложками, всё громче и громче звала поужинать, но дозваться не могла до тех пор, пока не начинала сердиться.
         -Я сколько буду греть? - Выходя с поварёшкою в руках и шутливо замахиваясь, она грозила: - Я весь ваш аэропорт сейчас разбомблю!
         -О! - вздыхая, говорил Борис Арнольдович. - Построились, ребята, и пошли, а то… Мать у нас такая, что Хиросима и Нагасаки рядом с нею могут отдыхать.
        -Ну, и шуточки у вас, товарищ главный конструктор! - Жена смеялась.
         Вот такие у них были разговоры, такая работа кипела в домашнем, чистом и уютном конструкторском бюро. Дальше – больше. Когда «научные сотрудники» подросли, Дарышников додумался построить миниатюрную модель Солнечной системы. Причём идея у него  заключалась в том, чтобы эта модель построена была руками всех домочадцев.
       -Ты, мать, у нас красавица, - напомнил он. - Тебе наше конструкторское бюро поручает сделать Венеру. Только не ту, которая с обломанными руками. Другую.
       -Какую другую?
       -Планету Венеру.
       Занятая стряпней,  женщина усмехнулась.
       -Да как же я сделаю? Из теста вам, может, слепить?
       -Тесто? Нет, не годится., - Главный конструктор поглядел на сотрудников. -  Эти гаврики могут Венеру сожрать.
        Сыновья засмеялись.
        Мать отмахнулась от этой затеи.
        -У меня и так забот полно, и вообще… Я же не бог – мирозданье творить.
       -Все мы сегодня – боги! – заявил Дарышников. -  Младший наш сотрудник, видишь, Солнце рожает. А ну, где солнце, Митька, покажи.
       -Вот оно! - хвастался младший «сотрудник», демонстрируя блестящий медный шарик.
       -Молоток. – Дарышников гладил парнишку по голове. - Давай, надраивай, как следует! Чтобы солнышко это горело как настоящее!
        -А Борька чо будет делать? - спрашивал младший.
        -Борька? - Отец смотрел на старшего «научного сотрудника». - Борька тоже без дела не останется. У него на совести Меркурий.
        -Некогда мне с вами в игрушки играть, - отбрыкивался  парень, разительно похожий на отца.
        -Некогда? Что? По девкам пора?
        -При чём тут девки? – Старший парень заливался румянцем. - Уроки надо учить. Потом в бассейн. Потом…
        -Ну, а потом – Меркурий! – настаивал отец. – И никаких возражений наше ОКБ не принимает. Понял?
        …И вот теперь, когда нагрянула беда, «главный конструктор» – унылый, потерянный – сутуло сидел в детской комнате, не мигая, смотрел в одну точку и всё  никак не мог себя встряхнуть, пойти на кухню, яичницу пожарить на постном масле, покурить. Ничего – ну, ровным счётом ничего – делать не хотелось. И очень тяжело ему было смотреть на остатки домашнего конструкторского бюро – на склеенные лопасти несущих винтов, на хвостовую, миниатюрную балку вертолёта, на переднее и главное шасси, размером чуть больше булавочной головки. (Это были игрушки младшего сына – старший заканчивал школу и собирался поступать в лётное училище). 
         И, наконец-то, Дарышников заставил себя подняться. Пошёл на кухню, плиту включил, но дальше этого дело не двинулось. Глубоко задумавшись о чём-то, он уставился в чёрный квадрат окна, закапанного дождём. И долго так стоял, смотрел в ночную темень, забывая про включённую плиту, раскалившуюся добела.
        Из этого пространного состояния Дарышникова неожиданно вывел какой-то слабый шум за спиной – треск и мелодичный перезвон.
         Борис Арнольдович вернулся в детскую комнату и обомлел: с верхотуры пустого шкафа упала миниатюрная модель Солнечной системы, построенная руками домочадцев. «Да как же это так? - подумал он, мрачно глядя под ноги. – Землетрясение, что ли?» Опустившись на четвереньки, Борис Арнольдович долго ползал по полу, собирая раскатившиеся и отчасти разбившиеся планеты Солнечной системы. Потом, уйдя на кухню, спохватился, – выключил плиту, от которой уже пахло жжёным железом. И снова он  стоял, смотрел в чёрную, свистящую дыру вселенной – именно так в ту минуту он воспринимал чёрный квадрат  ночного, мокрого окна, за которым бесновался ветер. 
        Теперь и только теперь Дарышников отчётливо осознал, какое  золотое это было время – вечера в кругу семьи, в кругу прекрасной «Солнечной системы», где всё было отлажено, приведено в божественный порядок.
       И всё это в одночасье рухнуло из-за того, что он…
       «Нет! Ещё не рухнуло! - Дарышников встряхнулся, глаза протёр. - Но может рухнуть, если я завтра съезжу в Камыши и не сумею договориться!»
        Он приготовил скромный холостяцкий ужин и поел, затем заставил себя раздеться, лечь и заснуть – хотя бы на пару часов. Нужно было сил набраться для предстоящего разговора. Тяжёлый будет разговор. Чугунный.

                12 

         Камыши стояли за перевалами, где начиналась тихая, цветастая равнина с небольшими увалами – своеобразными отголосками от гор, откатившихся в голубоватую дымку.  Это было скромное, старое  село, приютившееся на берегу озерка, выгнутого подковой.
        Лето к тому времени почти сгорело на солнцепёках – начинался август, через день да каждый день слезился  нудными дождями; кое-где под берёзами листва лежала разбитыми яичными желтками, кровенела листва на осинах; по долинам желтела  трава, примятая и спутанная сырыми ветрами, заунывно свистящими с утра до вечера.
        Привыкший быть на высоте – как в буквальном смысле, так и в переносном – лётчик давно уже не видел под ногами столько грязи и мутных луж после недавнего дождя. Выходя из машины, поначалу Дарышников шагал осторожно, а потом уже напропалую – почти не выбирая, где грязь пожиже, где лужа помельче. Долго, понуро он ездил и ходил по Камышам, искал нужный дом – село как будто вымерло, ни у кого  не спросишь, да и спрашивать-то не хотелось; односельчане, безусловно, знали о происшествии, так что теперь ему казалось, будто они уже отлично знают, зачем сюда пожаловал этот чужак.
         Облаянный дворовыми собаками, пощипанный каким-то наглым гусаком, защищавшим свою гусыню, Борис Арнольдович наконец-то подъехал к дому Суриных. Постоял перед серыми тесовыми воротами. Железную скобу открыть попробовал – не поддалась. Он закурил, посматривая в  щель – между воротами и высокой калиткой. Мальчика заметил во дворе – и снова потревожил крепкий железный затвор. Мальчик услышал – подошёл.
       -Дяденька, - спросил он, глядя в щёлку. -  А вам кого?
       -Мамка дома?
       -Дома.
       Дарышников отбросил сигарету.
       -Ну, открой, дружок. Открой.
       Отодвинув скрипучий затвор, смущённый мальчик мигом скрылся в доме.
       Незваный гость остановился перед крыльцом. Долго соскабливал грязь о железное приспособление, вбитое в землю. 
      Вдова, когда узнала, кто перед нею, – не пустила даже на порог. Он постоял, как оплёванный. Молча вышел во двор.
       Тяжёлые были минуты – в три погибели гнули гордыню красавца Дарышникова. Он зубы стиснул и в какое-то мгновенье захотел вдруг плюнуть и уйти. Пускай лучше сажают, чем вот так…
       А потом в небесах над горами застрекотал вертолёт,  знакомым звуком зацепил за сердце,  и Дарышников понял, что никуда и ни за что он не уйдёт отсюда, будет добиваться своего; он хотел летать, работать в небе, а не на каком-нибудь лесоповале, опутанном колючей проволокой.
       Катая желваки по скулам, Борис Арнольдович понуро посидел на лавке во дворе. Покурил, озираясь. Покалеченный красный «Жигулёнок» стоял в дальнем углу – огромным окровавленным куском выглядывал из-под брезента. Где-то за домом квохтали куры. Налетающий ветер шумно шерстил солому на сарае. В небесах над селом погромыхивало. Редкие капли дождя стучали по шиферной крыше «крестового» дома, блестящими длинными клювами тыкали в грязь,  шевелили траву и цветы у забора, где была разбита небольшая клумба.
        Решительно поднявшись, Борис Арнольдович снова  постучал в глухие двери, обитые чёрным дерматином. Ему не сказали «входите», но и прогнать не прогнали.
       Он постоял на пороге. Томился, глядя под ноги, и почему-то вспоминал туфли покойного – как лежали они на обочине, солнечно сверкая шляпками гвоздей; как божья коровка ползла по туфле, точно кровавая капля. 
          Откуда-то из детской комнаты в горницу вышли  ребятишки лет семи-восьми. Мальчик – открывавший калитку – и девочка. Во все глазёнки они стали пялиться  на городского дяденьку, одетого в строгую лётную форму, сверкающую галунами. (Он зачем-то вырядился в форму).
         -Идите, погуляйте, - строго сказала мать.
         Дети ушли.
         И опять повисло гнетущее молчание – только ходики постукивали где-то.
         Тиская фуражку в потных руках, Борис Арнольдович исподлобья осматривал чистую тёплую горницу. Между окнами – на белой стене – в траурной рамке висел портрет. Дарышников наткнулся на него и замер, холодея нутром. Какие странные глаза на фотографиях у людей, уже умерших – они будто смотрят сюда из далёкого потустороннего мира.   Печально, пронзительно  смотрят и словно бы спрашивают: «Ну, как вы тут, милые? Суетитесь, грешите по-прежнему?» (Дарышникову были хорошо знакомы такие «потусторонние» взгляды; немало друзей-вертолётчиков погибло в небесах Афганистана, в Чечне напоролись  на стингеры).
      Погибший человек на фотографии – муж сердитой хозяйки – вдруг показался знакомым. Но где, когда Дарышников с ним познакомился, да и познакомился ли вообще – выяснять было некогда. Просто промелькнула обжигающая мысль, будто мужик на фотографии  знаком – и всё. Другие мысли голову разламывали.
          Время шло, и надо было решать проблему. Но как решать? С какого боку подступиться?
         -Ничего теперь уже… - с трудом начал он, - ничего не изменишь.  Давайте, я вам это…
          -Дверь прикройте! - перебила женщина.
          -А? – Он оглянулся. – Да, конечно… Я вам что хотел сказать?
          -Не знаю. - Хозяйка не глядела на него. - Теперь что толку говорить?
          -Конечно. Кто бы спорил. – Он покашлял в кулак. – Давайте это… Давайте я вам заплачу, сколько скажите. И  мы это дело закроем.  За примирением сторон, так сказать.
            -Примирение? – Голос у женщины задрожал.  - Как это легко у вас! 
           -Нет, не легко. - Он поперхнулся. - Поверьте. Я готов сквозь землю провалиться…
           Вдова не слушала. В глазах кипели слёзы.
           -А мне теперь двоих растить! А в школе? Много там заработаешь?
           -Вот я и говорю. - Гость оживился. - Вы назовите сумму…
          -Боже мой! Боже мой! - прошептала женщина, доставая пачку папирос.  (После похорон стала курить тайком от ребятишек). Резко чиркнула спичкой – сломала. За второй полезла трясущимися пальцами. - Боже мой, боже мой!- Повторяла, покачивая головой в чёрном платке. - До чего мы дожились…
           Борис Арнольдович подсуетился – огонёк зажигалки подставил под папироску.
           -Ну, так что? - тихо спросил. - Договоримся?
            Женщина долго стояла возле  раскрытой форточки. Курила  шумно, резко. Щурилась большими карими глазами. Вдаль смотрела – в сторону кладбища. И  неотступно думала о чём-то – морщины продавились на переносице. Потом она со скрипом открыла дверку, швырнула в печь окурок, густо окровавленный  помадой.
         -Посадить-то можно, - стала рассуждать. -  Даже нужно посадить! Чтоб другим пьянчугам не повадно было!
          -Но ведь экспертиза…  - промямлил Дарышников.
          Женщина брезгливо посмотрела на него.
         -Господи! Ну, как не стыдно? Вам ли говорить про экспертизу? 
          Он промолчал, сцепивши зубы. Посмотрел на книжные полки, забитые  цветными корешками всевозможных книг. «Учительница, – уныло подумал. – Чёрта с два договоришься с этими вшивыми интеллигентами!»
          Потискав кулаки перед собой, Дарышников поднялся. Посмотрел на свои грязные туфли, оставленные возле порога. Снова сел. Вздохнул. 
         -Ну, так что? – Он хотел назвать её по имени-отчеству, но забыл, как женщину зовут. – Что мы с вами решим? На чём остановимся?
         Вдова вздохнула – ключицы провалились под чёрным платьем.   
         -Посадить – не проблема. – Она посмотрела на мужнин портрет. - Только если бы это помогло воскресить!
         -Так и я про то же говорю…
         Женщина вновь закурила. 
         -Не знаю,  что делать. Не знаю. То, что вы предлагаете – это… Мне стыдно. Вы понимаете? Стыдно.
         -Понимаю. И мне тоже стыдно. - Дарышников фуражку надвинул на глаза и тут же снял. - Ну, дело-то житейское.  Вы назовите сумму, только и всего.
        -Я говорю вам – стыдно! А вы опять долдоните одно да потому! - Голос женщины стал резкий, грубый. - Я не Чичиков, мёртвыми душами торговать не умею.
         Борис Арнольдович с трудом сдержался, чтобы не вспылить. Сам себе противный в те минуты, он поднялся и хотел погладить плечо вдовы, хоть как-то утешить хотел, но рука его застыла в воздухе, будто замороженная непримиримым женским взглядом, страшно-ледяным.
         -Извините, - промямлил он. – Я понимаю, что виноват! Виноват! Но что уж теперь-то? Что делать, если так нелепо всё сложилось? Мы же взрослые люди… У меня тоже дети, жена…
        Он что-то ещё говорил ей, говорил и говорил, интуитивно ощущая, что не на секунду не надо замолкать, потому что женщина оттаивала в жарком потоке покаянных слов, перемешанных со словами, давившими на жалость, на христианское всепрощение. Он говорил, пристально глядя прямо в глаза этой несчастной вдове, готовой расплакаться. Говорил, не замечая, что в горнице их теперь было не двое, а трое – с минуту назад в дверях появился громадный мужчина. (Это был Иван Дерюгин, тот самый, с которым они чуть не разодрались на месте аварии). Замерев на пороге, Иван дослушал до конца пространную тираду лётчика. Потом оглушительно покашлял в кулак.
        -Всё сказал?
        -Всё, - вздрогнув, не сразу ответил Дарышников.
        -А теперь ступай за мной.
        Женщина крикнула вослед:
        -Ванька! Не смей своевольничать!
        -Спокойно, сеструха, - не оборачиваясь, заверил Дерюгин. - Мы тока покурим.
        Подвыпивший после получки Иван, зашедший  навестить сестру, был вообще-то человеком добродушным, покладистым. Но это было – до поры, до времени. Когда в нём вскипала душа – Дерюгин был уже не Дерюгин – «Зверюгин» какой-то. Это знал любой и каждый в Камышах.
         Не давая незваному гостю опомниться, Иван легко спустил его с крыльца. Лётчик, теряя фуражку, сунулся грудью и носом в грязную жижу, разбавленную свежими коровьими лепёхами, ещё дымившимися. (Стадо минуту назад пришло с лугов).  Униженный и оскорблённый – дальше некуда – ослепленный бешенством Дарышников поднялся, чтобы с кулаками броситься на Ивана. И опять оказался в грязи, в дерьме по уши. Снова подскочил – и снова нарвался на пудовый кулак, работавший лениво и размеренно, как молот в кузнице. И продолжалось так до той поры, покуда сама женщина – сестра – не выскочила с какою-то здоровой скалкою в руках. Несколько ударов по спине заставили могучего «Зверюгина» остановиться. Он почесал плечо и сплюнул в грязь. Помолчал, растеряно разводя руками: хотел как лучше, а его, похоже, тут не поняли.
         -Ну и хрен с вами со всеми, - пробормотал он, - сами расхлёбывайте. 
         После того, как могучий Иван – с чувством исполненного долга, с гордо поднятой головой – ушёл со двора, громко хлопнув калиткой, хозяйка велела ребятишкам в баню дровец натаскать.
        -Куда же вы поедете – такой? - вздохнула женщина. - Помыться надо, постирать. Ступайте в дом.
        -Нет! – заявил Дарышников, подбитым глазом глядя на закат. - Вы лучше скажите, мы договорились? А?
        Женщина глубоко вздохнула.
        -Договорились, - грустно ответила, глядя на лётчика. -  Вы бы хоть умылись. Погодите, я тёплой воды в баню вам принесу.
        Дарышников привёл себя в порядок, сел в машину, и  вдруг вспомнил, где он видел человека – покойного хозяина этого дома.
        Вернувшись во двор, он тихо спросил у женщины:
        -А вы давно знакомы были с мужем?
        -Восемь лет. А что?
        -Он любил по скалам лазить, да?
        -Любил. По молодости. Я только не пойму, зачем вы спрашиваете?
        -Ладно, - сказал лётчик, прежде чем уйти. - Я постараюсь деньги привезти на днях. Тогда  поговорим. А пока я не очень уверен. Надо мне посмотреть кое-какие записи в бортовых журналах. Да и фотография должна остаться.
Он знал, что деньги будут на руках и всё устроится. Деньги – это мусор, пыль на дороге. Дарышников никогда их особо не считал, не жалел. Деньги будут – он вернёт, что  должен.
Жалко только, что жизнь мужику не вернёшь – вот это уже серьёзно. До слёз обидно. И вдвойне обидно было то, что когда-то вертолётчик Дарышников жизнь подарил, можно сказать, тому человеку, которого недавно угробил. Хотя – это ещё предстояло проверить. Но если память лётчику не изменяет: дело было летом в горах Алтая, когда Сурин – в одной связке с тремя альпинистами – пошёл на покорение Белухи. А эта гора далеко не каждому может покориться.
 
                13
               
        …С той поры миновало всего лишь два с половиною года, но в жизни Дарышникова произошло так много перемен, как будто миновало все двадцать два с половиной.  Борис Арнольдович продал свою машину и  свою однокомнатную «берлогу».  (Орлёна ушла от него, четырёхкомнатную квартиру пришлось разменять).  Деньги – не все, конечно, но довольно много – он отдал вдове. Сам  какое-то время ютился в «малосемейке» – обшарпанном общежитии для молодого лётного состава, который после учёбы только-только становился на крыло. За это время Борис Арнольдович заметно поседел, ссутулился. С него слетел привычный, постоянный гонорок. Погасшие глаза подернулись какой-то странной дымкой. Он стал неразговорчив и немного неопрятен – печальная судьба холостяка. Временами захаживая в церковь, Дарышников долго простаивал возле икон, смотрел на горящие свечи, вздыхал, сосредоточенно думая о чём-то.
          От горького образа мыслей, от холода, который поселился в душе после разрушенного семейного очага,  Дарышникова спасала одна только работа – рискованная, порою отчаянная. (Он голову в самое пекло совал). И вот однажды его рискованность довела Дарышникова до больничной койки.
        Они тогда зимой работали в горах, на большой высоте. Мокрый снег лопухами валил – обледенение жуткое, того и гляди, чтоб вертушка не превратилась в ледяное ядро, летящее в пропасть. Дарышников с утра стал собирать  группу альпинистов, попавших под лавину. Их было пять человек. Четверых почти что сразу обнаружить удалось, а пятый – клятый – как провалился в тартарары. И по времени так получалось, что если парень под снежным завалом – то он уже труп и искать бесполезно. Но Борис Арнольдович искал – нутро подсказывало, что надо, надо ещё покружить над перевалом. Надо сделать посадку, собаку пустить по лавинному руслу – может быть, учует, может быть, найдёт.  Азартный и упрямый небесный пахарь, он докрутился над перевалом до того, что обледенение стало критическим – вертушка временами вдруг выходила из повиновения: то вниз, то вбок шарахалась. Дарышников прикинул, что им до базы не дотянуть и принял решение   сделать вынужденную посадку на заснеженной поляне. Доложить хотели, но рация подохла – наушники только трещали морозным треском. А потом засвистела метель, и через пару часов закатала вертолёт в такое тесто, что из него даже выбраться было нельзя.
      -Мы теперь с тобой как две сосиски в этом тесте! – мрачно сказал штурман.
       -Нет, - не согласился командир. - Мы лучше будем как два  крота.
       -Арнольдыч! Ты намекаешь на то, что надо копать?
       -А что ещё делать?
       -Свечку зажечь – будет тепло.
       -А дальше?
        -В спальные мешки залезть и дрыхнуть.
        -Нет, штурман, нет. Боюсь, что это будет поминальная свеча. Откапываться надо. Я думаю, как бы лопасти не поломало.
       -А что с ними будет? Метель, она ведь кружится, как бинтом бинтует – постепенно. Так что лопасти в полном порядке.
        -Можно взлетать? - пошутил командир. - Ну, что там у нас в термосе? Давай попьём чайку, распотрошим НЗ, а потом – сапёрная лопата вместо ложки.
       Несколько часов они со штурманом – как два слепых крота – пробивались наверх, продирались, ломая лопаты, в лоскуты превращая перчатки, горящие как на огне. Кое-как пробились к небу. Глядь-поглядь, а  там уже ночь над горами – морозными, дикая ночь! – волчьим воем воет в тишине, алмазами созвездий позванивает в вышине.
        -Красота! – Дарышников сплюнул на снег.
        Штурман вытер перчаткой под носом.
        -Красота такая, мать моя, что легче застрелиться и не встать!
        Дарышников даже обнял его – в порыве странного чувства.
        -Вот за что я люблю тебя, штурман, так в первую очередь за твой неиссякаемый оптимизм!
        Они расхохотались – чтобы не расплакаться.
        Служебная собака, летевшая с ними, до сих пор дремала, клубком  свернувшись на пуховых куртках. И вдруг она встряхнулась, потянулась и пошла по снежному тоннелю. Очень медленно пошла. Остановилась, обнюхивая мраморную стену спрессованного снега. Внимательные умные глаза её посмотрели в глаза командира. Потом собака поскребла передней лапой и оглушительно тявкнула – эхо зазвенело в тесном пространстве снежного тоннеля.
       -Ты понял? Нет? - Дарышников насторожился.
       Штурман пожал плечами.
       -А что ей надо? Писать захотелось?
       -Как бы не так. А ну-ка, дай лопату. Моя сломалась.
       Так они отыскали пятого – клятого – альпиниста, бог весть каким образом оказавшегося на той поляне, куда случайно приземлился Борис Арнольдович. Покуда штурман оттирал альпиниста медицинским спиртом и делал многое другое, чтобы привести беднягу в чувство, – Дарышников, выйдя на волю, стал шуровать из ракетницы. В морозном чёрном небе над горами зацветали дивные цветы – на длинных красных ножках, на зелёных, и опять на красных.
         Утром за ними прилетело сразу два вертолёта. Первый был Ка-18, предназначенный для санитарных и спасательных работ; на нём отправили горе-альпиниста, который к тому времени прочухался, моргал облезлыми глазами (ресницы от мороза выпали), но говорить не мог – губы, до крови растрескавшись, запаяло сургучной коростой. А другая вертушка была МИ-6, для транспортных перевозок. Оттуда мужики из МЧС выгрузили какую-то хитроумную  «снегокосилку», которая минут за двадцать выкосила почти всю поляну, заваленную двухметровой толщей снеговья. Дальше – вручную вкалывали, чтобы не повредить под снегом погребённую машину. Лопасти несущих винтов, за которые переживал Дарышников, оказались целые.
         Всё, слава богу, тогда обошлось. Только руки Дарышников умудрился обморозить так, что даже сам сначала не заметил – это когда он «в горячке боя» перчатки потерял и в порыве нежданно-негаданной радости стал голыми руками из-под снега выгребать альпиниста.
         На вторые сутки руки стали чернеть – не похуже, чем у землекопа.
         -Давай в больницу! - приказал Метлигин, начальник авиаотряда. - Ты зачем на работу припёрся? Балда.
         -Ничего! - бодрился Дарышников. - Пройдёт!
         -Дуй, говорю, в больницу. Глянь! Они же у тебя – не к ночи будет сказано – трупными пятнами покрываются.
         -Да иди ты! - огрызнулся Дарышников. - Скажешь тоже…
         Однако в кабине вертушки Борис Арнольдович вдруг почувствовал, что дело-то серьёзное. Почерневшие пальцы нестерпимо заныли, когда он сдавил рифлёную ручку продольно-поперечного управления, когда пошевелил рычаг управления двигателем и несущими винтами.
        -Ни фига себе! - прошептал он, покидая вертушку. - Неужели гангрена?
        -Лишь бы не гонорея, - сердито сказал Метлигин. - Говорю, в больницу дуй, так нет. Корчит из себя Павку Корчагина.
         В больнице Дарышников провалялся недолго – сбежал, как только мало-мало пальцы посветлели, и он почувствовал, что руки могут «держать»  вертолёт.  Его к  тому  времени  объявили  чуть  ли  не героем –
наградили какой-то блестящей медалькой, которую он чуть позднее нацепил на шею служебной собаке, поскольку она и только она смогла сотворить чудеса: унюхала под снегом «пятого-клятого».  Медалька – что? – блестящая блоха на груди печального героя. А вот квартира – это уже  награда настоящая. Отчаянному и неутомимому небесному пахарю – по распоряжению из Москвы – бесплатно выделили старую «хрущёвку».
         Дом находился у подножья Караульной горы, на которую Борис Арнольдович теперь стал подниматься через день да каждый день. Стоял на верхотуре, смотрел на город, и головой неодобрительно покачивая – в свой адрес. Да и то сказать! Сколько лет он уже в этом городе жил, а рассмотреть, как следует, не мог – суета мешала, вечное желание ехать куда-то, «лететь со скоростью  звука». Когда он оказался безлошадным, сначала был подавлен и ощущал неудобство – туда не поспевал, сюда опаздывал. А позднее в этой своей безлошадности Борис Арнольдович нашёл тихую, медлительную радость.


                14

        В свободное время он любил с утра пораньше бродить по набережным – вдоль сонного Енисея, укрытого рваным хлопчатобумажным одеялом тумана. Навстречу попадались влюбленные парочки, видно, всю ночь гулявшие по городу.  Моторка шмелём шелестела у противоположного берега. Над Кара-Дагом – вдали за городом – поднималось солнце. Отражаясь в реке, разгораясь, солнце дробилось на стрежне, вытягивалось золотым вертящимся веретеном – красные и жёлто-оранжевые нити, распускаясь, текли вниз по течению и в то же время оставались на привязи.
        Он подходил к рыбаку, истуканом стоящему у гранитного парапета.
       -Земляк, ну, как успехи? – спрашивал, кивая на реку.
       Пожилой рыбак вздыхал и поморщился. Доставал папиросы.
       -Так, мелюзга попадается, – говорил он, закуривая.
       -А мы с вами нигде не встречались? - интересовался Дарышников. - На море за плотиной вы не тонули во время рыбалки? Никто вас на вертолёте МЧС не выручал?
         -Нет, милок, я тока тут рыбачу. Года уже не те, шарахаться по морям, по горам.
         -Ну, извините, - прижимая руку к сердцу, говорил Дарышников и двигался дальше.
        Город просыпался, трезвоня трамваями, гудя многочисленным гудом автомобилей, среди которых в основном были иномарки – лошадиные силы всевозможных мастей, отличающиеся элегантной статью. Советские проспекты и улицы, не рассчитанные на такое обилие машин, там и тут переполнялись, образуя «пробки», такие необычные для города, что просто ужас. «Из-за одних только пробок от машины стоит оказаться!» - думал Борис Арнольдович.
        Ночная городская жизнь с каждым годом становилась  примерно такой же активной, как жизнь дневного города. Только ночью – как правило – активней становились какие-то тёмные силы и тёмные стороны человеческих натур. Это было заметно по мусору, который каждое утро бросался в глаза Дарышникову. Заспанные дворники – сердито сопя, напрягаясь – длинными мётлами старательно скребли, попутно шугая голубей, воробьёв. Мусоросборники – неприятно пахнущие грузовики с высокими железными коробками – работая в полную силу, едва  успевали с самой ранней рани вывезти ночной, разнообразный хлам. Седая старушка – не одинокая в своих стараниях – ходила по набережной,  «грибы» собирала; бутылки в большой её сумке сочно позвякивали в тишине.
      Белый, свежевыкрашенный теплоход, бороздивший некогда воды Енисея – аж до самой Дудинки –  стоял возле причальной стенки, намертво прикрученный стальными канатами к большим железным кнехтам. Теперь пароход был гостиницей.  На палубе – за белым лёгким столиком – сидела небольшая компания. Разбитные, мордастые парни с короткими шеями борцов или штангистов и длинноногие девушки в коротеньких юбках дымили табаком, что-то пили, чокаясь, возбуждённо разговаривали и так похохатывали, что Дарышников невольно думал:  «похохотать» и «похоть» недалеко друг от друга ушли. 
       Печалясь от этих картин – давно забыв о личных похождениях и победах на любовном фронте – Борис Арнольдович двигался дальше, глядя на текучую воду, которая обладает странной способностью успокаивать, «вымывая» из души и сердца всё нехорошее.
      Останавливаясь напротив краеведческого музея, украшенного рисунками на тему древнего Египта, он о чём-то глубоко задумывался. Неподалёку от Дарышникова иногда оказывалась влюблённая парочка – «гусь да гагарочка».
        -У египтян бог солнца – Ра. Вы знаете об этом? – неожиданно спрашивал он. - Не знаете? Ну, как же так? А школу, наверное, без двоек закончили? Да? А знаете ли вы, что Волга у славян когда-то называлась – Ра? Тоже не знаете? Ну, тогда я дико извиняюсь. Что же вы, купили свои аттестаты?!
        Влюбленная парочка прыскала и, взявшись за руки, поспешно отходила от Дарышникова, думая, что дядя с утра пораньше в рюмку заглянул. А он и в самом деле был будто во хмелю – возбуждённый и весёлый от того, что  видел  жизнь с какой-то новой точки зрения. С хорошей точки.
        Через Брянскую улицу Борис Арнольдович неторопливо двигался в гору, с нижнего края поточенную дождями и временем: обнажившийся   красновато-бурый камень на несколько мгновений вновь напоминал ему о красно-кровавой легковой машине. И сердцу снова становилось жарко – точно так же, как в ту минуту, когда его судьба перевернулась. Но вскоре всё печальное и грустное, что было на душе, – сдувало вольным ветром, какой всегда шумит-свистит на Караулке, хоть «караул» кричи.    

                15
               
         О, это нужно видеть, непременно видеть, чтобы ощутить себя летящей птицей! Какая шикарная панорама вдруг открывается перед вами с вершины Караульной горы – хоть кистью пиши, хоть пером, хоть соловьём рассыпайся, восхваляя этот славный город, который среди прочих городов России легко  можно узнать с закрытыми глазами. Вот если человеку, например, завязать глаза и привезти сюда  – издалека привезти – человек  почти что сразу же узнает этот город, если побывал в нём хотя бы однажды. Красноярск – город у красного яра, город красного солнца – явление редкостное.
        От других городов он с первых дней рожденья отличается не общим выражением лица – каменные скулы гор, густохвойные брови и очень, очень многое другое, чего нельзя увидеть в лицах всяких прочих, пускай даже любимых городов. Сердце Красноярска – в районе  стрелки, где когда-то стоял острог – это сердце приглушённо бьётся в шуме города, оно сверкает и играет, вечно молодое, омытое, словно живою водой, зацелованное суровыми губами Енисея-батюшки, на горбу своем из века в век без устали таскающего баржи, пароходы, теплоходы. А какие окрестности Красного Яра! Какие околицы! Тут просто глаза рассыпаются, желая объять необъятное. Если по правую руку смотреть с Караульной горы – изумрудные сопки встают перед вами, отроги Восточного Саяна, отроги, похожие на отголоски великого каменного шторма, докатившего сюда свои зелёновато-бурые бурные волны.
        Там, в лазоревой дымке подпирают небо своеобразные  сибирские атланты – Красноярские Столбы – явление настолько самобытное, что если б не было его, так одною сказкой в жизни, одним чудом на Земле было бы меньше, ей-богу. И там же, рядом со Столбами – неподалёку от казачьей церкви Трёх Святителей – находится Бобровый Лог, с недавних пор неспроста гордящийся своими горнолыжными головокружительными трассами. Зимою в том Бобровом логу почти у каждого – хоть у бедного, хоть у богатого – «алмазной пылью серебрится его бобровый воротник».
        А дальше – за околицей по левую руку – можно глазами ухватить  закрайки голубых полей, степей с бирюзовою дымкой, с великим разнотравьем, разноцветьем, с пышными хлебами, взволнованными ветром, с берёзовыми колками, где точно так же, как сто и двести лет назад, перепёлки вечерами властвуют – в сердце бьют навылет. Эх, да что  тут говорить, сорить словами попусту! Тут надо песню петь – широкую, раздольную, огненно-красную песню, похожую на этот Красный  Яр, самый солнечный город России! 

                16

         Глядя на город – будто из кабины вертолёта – он видел, увы, не только прекрасное. В глаза бросалось множество многоэтажных, новых  зданий, «вскарабкавшихся» под небеса. И нужно было смотреть сквозь пальцы, чтобы не заметить неприглядность современной архитектуры, которая нахально, дерзко наседала на старину, завоёвывала себе все новые и новые земли, где раньше были зелёные лужайки, цветы на газонах, трава и деревья. Город – особенно в центре – был явно перегружен громадами железобетонных конструкций, плохо гармонирующих с окружающей средой,  сильно сужающих кругозор, забирающих небо у здешнего жителя.
        Стараясь не думать о грустном, Дарышников стал мечтать о том весёлом времени, когда он с сыновьями придёт на эту гору. Обнявшись, постоят они вот здесь, потолкуют за жизнь – парни башковитые, многое поймут. Особенно старший – учится уже в лётном училище в Борисоглебске.
       Вспомнив о детях, он решил за них поставить свечи.
       Зашёл в часовню Параскевы Пятницы – на вершине горы.
        При советской власти часовня Параскевы Пятницы была закрыта, а теперь здесь – просто диво дивное – чистота, уют, благообразие. Свечи золотились огоньками, лампадки горели, было множество разных легковесных иконок и даже тяжеловесных икон, сверкающих старинными окладами.
       Выйдя из часовни, Борис Арнольдович увидел        чёрный «Ланд Крузер», на сумасшедшей скорости залетевший в гору и лихо развернувшийся на самом краю обрыва – едва не зацепил за ограждение. Противно заскрипели тормоза. Погасли фары. Из «крутого» джипа вышел парень – рыжеватый, плечистый, в модном малиновом пиджаке. Вслед за ним соскочила на землю весёлая, стройная красотка, одетая в тугие джинсы, в белую кофточку с глубоким вырезом на груди, где сияло золото модного крестика.
         Сердце Дарышникова невольно отчего-то вздрогнуло.
        И парень, и его девица показались странно знакомыми.  Издалека, естественно, можно  было ошибиться, но… Он не ошибся, когда разглядел их поближе. Парень оказался – бывший напарник, штурман Эрик, большой ходок по девкам, доходивший до того, что хотел повеситься из-за венерической болезни. Из коротких, обрывочных разговоров с лётчиками Дарышников знал, что Эрик – за то время, пока не виделись, – прошёл большую школу жизни. Послав к чертям собачьим авиацию, где он «копейки сшибал с небес», по его же собственным словам, Эрик заделался коммерсантом, но наступил на грабли, которые хотел загнать кому-то. Короче –  отсидел он, и это, как ни странно, пошло на пользу. Эрик теперь широко развернулся, занимаясь тёмными каким-то делишками, которые приносили кучу лёгкой прибыли.
        А рядом с ним – Дарышников смотрел, глазам не верил… Стройная весёлая деваха, немного располневшая на дармовых харчах – это  была красотка Жемчужанна. 
         Дарышников смутился – мимо пройти хотел. И вдруг услышал вальяжный голос Эрика:
        -Здорово, командир! Не узнаёшь?
        -Ну, как же, как  же! - протягивая руку, усмехнулся  Борис Арнольдович.
         -Ну, чо? – От радости Эрик даже приобнял его. - Как жись?
        -Тока держись.  – Дарышников вздохнул. - А у тебя, я вижу, всё наладилось?
        -Арнольдыч! Это во многом только благодаря тебе.
        -Да ну? Вот не подумал бы.
        -Точно говорю! Спасибо, что турнул тогда в три шеи, а то бы… Чёрт его знает… На Бадалык, скорей всего, давно бы отвезли. На аллею славы. - Эрик засмеялся, мерцая  золотыми фиксами. - Познакомься. Это – жена. Боевая подруга моя. Жемчужанна.
        -Как ты сказал? - Дарышников рот разинул от удивления. - Редкое имя, слушайте. Да и красота, пожалуй, тоже редкая у Жемчужанны твоей.
       -Что есть, то есть! - охотно согласился Эрик и, посмеиваясь, ненароком похлопал боевую подругу свою – чуть ниже пояса. - Ну, ты, командир, извини. Мы сюда заскочили на пару минут. Посмотреть – и обратно. Пацаны там кабак зарядили по полной программе. О! Слушай, Арнольдыч! А давай-ка с нами? А? Посидим, вспомнил буйную молодость.
       -Эрик! Я бы с превеликим удовольствием, только дела у меня.
       -Понимаю. Ладно, в другой раз.
       -Конечно. Кто бы спорил.
       -А как семья? Как дети?
       -Всё отлично. Старший уже учится в Борисоглебске.
       -Смена подрастает? Небесный пахарь? Это хорошо. - Эрик обнял его. - Ну, будь здоров, командир. А то, может, с нами? Там пацаны постарались по полной программе.
        -Нет, у меня своя программа. Извини. - Прощаясь, Дарышников грустно и прямо посмотрел на «боевую подругу». - Мадам!  Я должен сказать, что вам очень даже к лицу это изумительно имя – Жемчужанна. Звучит как песня. Звучит и что-то мне напоминает…
       Жемчужанна сконфузилась, опуская немного вульгарно раскрашенные глаза. Крестик на груди поправила.
       Заметив это, Эрик хохотнул.
       -Ишь, какая она у меня! Как юная пионерка!
        Отвернувшись от него, влюблённая пара пошла в обнимку – и исчезла в чёрном джипе с чёрными, тонированными стёклами.  Загорелись фары. Мощная машина  заревела, круто разворачиваясь и  дымя резиновыми лапами –  на сумасшедшей скорости поехала под гору.
        «И я когда-то ездил так, - с горечью вспомнил Борис Арнольдович. - Покуда гром не грянет, мужик не перекрестится».

                17

          С Караульной горы – там рукою подать – он всегда заходил  в старенькую Троицкую церковь. Погожими днями – с утра до полудня – церковная  ограда была исполосована длинными и тонкими тенями от деревьев. На земле возле ворот почти всегда сидел однорукий и одноногий старик. В ногах находилась фуражка, рядом – костыль с потертой резиновой «пяткой». Бросая мелочь в старое, потрепанное гнездо стариковской фуражки,   Дарышников всякий раз невольно отмечал странное сходство этого нищего с  тем человеком, которого он угробил «по неосторожности». Смущённо опуская глаза,  Борис Арнольдович спешил отойти от нищего, который привычно крестился ему вослед и, улыбаясь, говорил:
          -Спаси Христос!
          И лётчик тоже с недавних пор научился креститься. Сначала в руке была тяжесть – каменная тяжесть, зажатая в щепоть, но со временем это прошло. Он крестился на пороге храма, смирял своё сердце и медленно шёл в голубоватые, ладаном пропахшие глубины, где трепетали россыпи золотых огоньков, напоминающих посадочные огоньки аэродрома – если глядеть с высоты. Он старался в этот храм придти к назначенному времени, и если это удавалось – он был не просто счастлив, он взлетал на седьмое небо.
           Он полюбил всем сердцем и душой – кажется давно уже, сто лет как полюбил – слушать изумительный распев, раскатисто витающий в тишине под расписным объёмным куполом.  Тут голоса творили чудеса. И молодые и старые голоса, переплетаясь, сливаясь на манер весенних ручейков – голоса  превращались в могучую голосовую реку. И душа человека – будто лёгкая лодчонка – стремительно летела по той обворожительной реке. Летела, не боясь ни перекатов, ни порогов; стремилась в ту великую страну, где люди – в едином порыве, в едином дыхании – просили Владыку о мире для мира всего;  люди миром господу молились о богохранимой стране; люди молились о граде сем; о плавающих, путешествующих и странствующих. И нередко, прикрывая глаза, Дарышников, заслушавшись, ловил себя  на странном ощущении.  «Заступи и спаси, и помилуй!» – это звучало будто бы в сердце у него, в душе, а не под куполом храма. И свечи золотым огнём горели как будто  в душе у него. И старинные иконы, и древние фрески – всё то, что было внешним проявлением святости – всё это вдруг становилось его внутренней сущностью, забытой в суете или отодвинутой куда-то в дальний угол, куда мы зачастую, к сожалению, отодвигаем веру, надежду, любовь.

                18

         Однажды лето выдалось горячее – в буквальном  смысле. В конце июля за Уралом тайга полыхнула, да так, что в небе над горами стало жарко – вертолётам приходилось набирать запредельную высоту, чтобы не взорвались бензобаки. Дарышникова и других небесных пахарей – кто поопытней – отправили в командировку на Урал. Недели две они крутились в том дьявольском пекле –  помогали тушить пожары в районе  Челябинска. Работали как черти – без выходных, без проходных. Дымом пропахли, гарью провоняли, несмотря на то, что летали высоко над пожарищами. Сбрасывали воду в специальных разрывных баллонах – десятки тонн бросали, а толку мало: тайга всё равно пластала сутки напролёт. Живьём горели звери на бегу. Пролетали птицы, охваченные пламенем. («Вот они, жар-птицы!» - с горечью думал Дарышников).
       По вечерам вертолёты слетались на базу.
       Лётчики жили в деревянном бараке, стоящем на пологом озёрном берегу. Ночами Борису Арнольдовичу плохо спалось. (В последнее время вообще худо спал). Часами простаивая у окна, Дарышников курил, смотрел на зарево, кроваво подкрашивавшее небеса над пожарищами – видно было на десятки километров. А потом он стал ночами ходить  купаться – хорошо засыпал после этого. Таёжное, дикое озеро оказалось мелким, отлично прогревалось. Берег был обтыкан густыми камышами, которые приходилось ломать, пробивая дорожку к воде.
        И вот эти камыши сначала напомнили Дарышникову то печальное происшествие, которое он очень бы хотел забыть: перед глазами предстало  село Камыши, дом покойного Сурина, вдова, со стыдом берущая деньги – отступные, откупные от тюрьмы. А потом Борис Арнольдович припомнил нечто светлое, связанное с камышами. Перед глазами всколыхнулось детство – озеро, лодка, в которой он катал свою любимую девчонку. Но и в этом, в детском воспоминании, был какой-то горьковатый привкус, связанный с камышами. Отстранённо улыбаясь,  Борис Арнольдович даже не сразу понял, что это за привкус. А дело было вот в чём. Мать с отцом однажды чуть не поссорились из-за таких  камышей, растущих на озере, голубевшем неподалёку от дома. Сухие стрелы камыша почему-то запрещалось мальчику в дом приносить – беду, мол, принесёшь. «Предрассудки!- говорила мать. - Пережитки прошлого!» Отец, до Берлина дошедший с пехотой, тяжело отвечал: «Может быть, и предрассудки, только, знаешь ли,  береженого Бог бережет. Я на фронте стольких друзей похоронил!»
          Боря, случайно услышавший про «смертоносные стрелы», долго ходил потом вокруг да около шуршащих камышей. Приближался, присматривался, боясь сломать, сорвать «смертельную» стрелу.  А когда насмелился однажды и сломал камышовую, коричневую кисточку – неожиданно раздался выстрел, как будто наповал сразивший паренька. Боря упал от страха, и не сразу  понял, что произошло. Всё было просто и ужасно в то же время:  кто-то на уток охотился на противоположном берегу. Подстреленная казарка, пролетая над мальчиком, уронила капли крови – как будто красным бисером белую рубаху вышила на груди мальчишки.
       Искупавшись, Борис Арнольдович, поддаваясь доброму движению души – в сторону светлых воспоминаний о детстве – машинально сломал три-четыре стрелы камыша,  задумчиво понюхал и принёс в барак, где уже давно посапывали и даже похрапывали вертолётчики. Поставив «букетик» в пустую литровую банку на тумбочке, Дарышников, засыпая, блаженно улыбнулся и пробормотал, вспоминая глупую детскую песенку:
       -Мы засели в камыши, съели кошку от души, ландыши, ландыши…         
         
                19               
               
        Пожары над Уралом угомонились только тогда, когда на помощь  небесным пахарям пришёл Господь Бог: день за днём со всех сторон сходились тяжёлые чёрные тучи и облака с лиловыми подбоями  – косые ливни с ветром лупцевали по тайге, переполняя реки и озёра. Молнии зазубринами яростно пилили поднебесье – делали дыры, в которые хлобыстало ещё сильней. В общем, скоро с пожарами всё было покончено. Только в глубине тайги оставались небольшие очаги – скопление завалов смолистой древесины, да ещё подспудно тлели торфяники, которые трудней всего гасить: ни черта же не видно, куда под землёй уползают красно-огненные змеи.
        Рано утром штурман вздохнул с облегчением. 
        -Арнольдыч! Ну, слава тебе, Господи! Отпахали, отсеяли. Завтра домой.
       -Кто бы спорил! – утомлённо улыбнулся Дарышников. - А пока  надо сделать нам ещё один кружок.
       Штурман состроил недовольную физиономию.
       -Командир! А может, ну его на фиг? Последний кружок-то. Мы и так всё тут сделали по полной программе.
       Дарышников пригладил седые ковыли на голове, надел фуражку.
       -Эх, молодежь! – вздохнул он.  - Что, притомился?
       -Да нет.
       -Ну, тогда – от винта! - приказал командир, тёплыми глазами глядя на штурмана, который напоминал ему старшего сын, давненько уже обещавшего приехать в гости.
       Настроение в то утро у Дарышникова было необычайно весёлое. Раньше он домой не очень-то стремился – что там делать, в пустоте холостяцкой берлоги? А теперь у него стимул появился. Во-первых, сын «грозился» прилететь. А во-вторых  – на горизонте у него с недавних пор возникла молоденькая стюардесса в аэропорту, где базировался отряд МЧС.  Теперь Дарышников спешил домой, хоть виду не показывал – научился держать в кулаке своё жаркое сердце.
        Да только, видать, не судьба – за Уральские горы вернуться живым, невредимым.
        На последнем вираже случилось у них нечто непредвиденное. Как уж так произошло – остаётся лишь гадать. Трос, на котором таскали баллоны с водой, неожиданно «сыграл», освободившись от огромной тяжести. Тонкая стальная жила, спружинив, блеснула как молния, – и отрубила  свистящую лопасть винта. Вертолёт упал, но как-то так, что молодого парня,  штурмана – вышибло вон из открытой двери. Штурман приземлился на болото – руку, ногу сломал, но остался живой.  А вот Дарышников…   

                20

         Земля на кладбище подсохла после дождей. Сквозь облака и тучи проглядывало скупое солнце, отражаясь на гранитных и мраморных надгробиях, на деревянных и железных крестах, на табличках с датами прихода человека – и ухода из этого мира.
         Народу собралось – неожиданно много. И что было особенно приятно – хотя это слово мало подходит к такому событию, но, тем не менее, – приятно было то, что вокруг Дарышникова собрались не только друзья и коллеги. Немало пришло тех людей, которых он – порою только на свой страх и риск – буквально за шиворот вытаскивал из таких неимоверных передряг, из каких, наверное, никто другой не вытащил бы. Там был необходим не только вертолёт, не только филигранное искусство лётчика – недюжинный характер нужен был, стальная смелость и великая уверенность в том, что всё получится.
          Хоронили Бориса Арнольдовича в закрытом гробу, на котором была фотография – красавец в лётной форме, играя огоньками в глазах, широко улыбался, покачиваясь в такт похоронной процессии. Возле могилы – уже взбугрившейся тёмно-бурой, сырою землёй – люди в военной форме, чётко вздымая карабины в небеса, троекратным залпом почтили покойного – и подняли с ближайших деревьев, подкинули к небу  чёртову тучу хриплых кладбищенских ворон.
        Потом поминки были в Доме офицеров. Приглушённо гомонящее застолье. Зеркала, затянутые чёрным. Суровые лица мужчин. Заплаканные лица женщин, среди которых – печальной своей красотой – выделалась молодая стюардесса, гражданская жена Дарышникова, с нетерпением ждавшая лётчика из-за Урала, чтобы расписаться с ним, как было решено в последний вечер в холостяцком доме при свечах.
        Стюардесса эта, миниатюрная женщина, казавшаяся девочкой-десятиклассницей, покорила Дарышникова, очаровала раз и навсегда красотой своей души, сердечным золотом, но более всего – своею прирожденной кротостью – поразительным свойством, навсегда утраченным современною женщиной в боях и революциях за свою постылую свободу и равенство с мужчинами. Редко теперь, очень редко встречаются такие самородки женского характера – рождаются они, как правило, только где-нибудь во глубине сибирских руд, далеко в тайге и высоко в горах, в кондовых избах, где всё ещё верят в домовых и русалок, где звёзды вечерами кротко смотрят в душу, и в заповедной, звонкой тишине слышен сокровенный голос Бога.
         Сослуживцы, друзья и товарищи произносили короткие речи, нередко сумбурные, отмеченные казенным штампом – на поминках трудно упражняться в красноречии. Впрочем, главное там прозвучало – весомо, отчётливо и от души:
         -Классный лётчик был! Небесный пахарь! Теперь такие – редкость! Талант всегда от Бога. Ну, что ж теперь? Земля ему, как говорится, пухом!
          Владимир Ферапонтович Метлигин, человек необъятных размеров, – начальник авиаотряда, с которым Дарышников долгое время был на ножах, а перед полётом на Урал они вдруг помирились – этот начальник расслабился от коньяка и  совершенно искренне загоревал о хорошем лётчике, о добросовестном, неутомимом работнике. Горевал он уже без микрофона в руке – после всяких там официальных слов, положенных «по уставу». Горевал, сидя в узком кругу своих подчинённых.
        -Надо было всё же отсидеть ему! - неожиданно брякнул Метлигин. - Ну, что вы? Что вы на меня уставились? Забыли?
       -А! – вспомнил кто-то из подчинённых. - Это когда авария на трассе?
        -Это когда убийство по неосторожности! - жёстко поправил Метлигин. - Вот о чём я говорю. Отсидел бы он и вышел бы, как миленький. Пускай с печатью в паспорте, но всё-таки живой.
         Подчинённые корректно стали возражать начальнику.
        -Ну, это, Ферапонтыч, как сказать. На зоне, там ведь тоже всякое бывает. На лесоповале где-нибудь бревном прибьёт и всё.
        -Бывает, конечно. - Метлигин поправил пиджак необъятных размеров. - Только лучше бы он отсидел. А он, видишь, как решил – откупиться вздумал.  Зря. От смерти не откупишься. Сколько было случаев, старики рассказывали. И на фронте, да и в мирной жизни.

                21

         А потом в Доме офицеров произошло такое странное событие, о котором позднее долго шушукались по углам.
        В дверях нежданно-негаданно появился… красавец Дарышников – словно бы от смерти откупился и пришёл, на своих поминках посидеть решил.
       Элегантный, стройный, в лётной форме – он заставил людей за столами окаменеть на несколько мгновений. В просторном, гулком зале, куда вошёл Дарышников, позвякивая подковками, возникла гробовая тишина. Все так и замерли с широко раскрытыми глазами, распахнутыми ртами. Лишь кто-то слабо охнул в тишине, а кто-то рюмку  выронил – со звоном разлетелась по каменному полу. Молодая стюардесса – гражданская жена Дарышникова – смертельно побледнела, сидя за столом, и, закрывая глаза, медленно, обморочно поплыла со стула. Стюардессу подхватили – пузырёк с нашатырём подсунули под нос. 
       И в это время юного красавца кто-то узнал. К нему пошли, издалека распахивая крепкие объятья. Окружили, изумлённо покачивая головами.
       -Ну, ты, парень, даёшь! – пробасил внезапно  протрезвевший начальник авиаотряда. - Так напугал – как будто встал из гроба! 
       -Виноват. – Юноша смутился, опуская грустные глаза.
       -Да ладно, что там! Давай, присаживайся! - голос Метлигина окреп, загремел начальственным железом. - Ты когда прилетел?
       -Да только что. Гроза на Урале была. Пришлось задержаться.
        -У них там, на Урале, всё ни слава богу! - Метлигин отмахнулся, едва не сбив бутылку со стола. -  Ну, добрался и то хорошо. Мы, правда, хотели уже закругляться, но раз такое дело, что ж теперь… Нет! Вы только посмотрите! Как похож на отца! Как две капли! Просто – вылитый Борис!
        -Так я и есть Борис, - опять смущённо сказал парень,   старший сын Дарышникова, опоздавший на похороны.
        -Да я знаю, что Борис. Живёшь в Борисоглебске. Лётное училище заканчиваешь. Так? - Метлигин спрашивал строго, будто на экзамене.
        -Да, так точно. - Юноша встряхнул коротко остриженной, лобастой головой и улыбнулся – очаровательной улыбкою отца.
         Плечистой горой приподнявшись над чёрным полированным столом, начальник взял бутылку коньяка и со скрипом свернул ей золотистую башку с тремя звёздочками.
        -За батьку выпьешь? - угрюмо прогудела плечистая гора.
        -Я не пью.
        -Ну, это молодец. А мы немного дёрнем, раз такое дело.
        Из уважения к сыну покойного, люди за столом снова взялись поминать Бориса Арнольдовича, подбирая самые хорошие, сердечные слова. Затем друзья Дарышникова за сына тост подняли – за его молодую судьбу, смело и решительно идущую на взлёт.
        Время было позднее, и люди вскоре потихоньку стали  расходиться.
         Раскрасневшийся, как после бани, Владимир Ферапонтович, выпив «стременную» стопку, осторожно обнял за плечи молодого Дарышникова – так обнял, как будто боялся поломать в железных лапах.
         -Ты где остановился, Боря? Что? В гостиницу пойдёшь? Брось ерундой заниматься. У меня свой дом на берегу. Скромненько, но со вкусом. Мне давно уже квартиру предлагали –  отказался. Квартира в камне – это, брат мой, пещера. Склеп. Не к ночи будет сказано. Пойдём, не пожалеешь.  Где живу? Живу как будто в городе – и всё-таки в деревне. Петухи разбудят на заре. Корова под задницу рогом толкнёт. Не проспим. Ха-ха. Завтра съездим на кладбище. Дело житейское. Любил я отца твоего. Правда, слов таких ему не говорил. Не положено, брат, по уставу. Мы ведь – мужики. И ты – мужик. Заканчивай, Борис, свою Борисоглебскую учёбу и бери направление к нам. Я чем смогу – помогу.
         За разговором они вышли на улицу. Было прохладно, промозгло – летняя погода, как будто заблудившись, норовила повернуть на осень.
        Темень сгустилась над городом – глухая, беззвёздная. Мелкий  дождь по крыше и по окнам шелестел всю ночь; под ветром стонали деревья, а на берегу большой реки, где приютился деревенский дом, до утра о чём-то шептались камыши.
        Утро было солнечное, ясное.
        В бездонной целине над головами уже трудился какой-то пахарь – за серебряным плугом своим тащил сверхзвуковую, тугую  борозду…