Изнанка мира. Глава -3

(Продолжение. Начало см.: Пролог, Глава -8, Глава -7 и т.д. по нисходящей до Нулевой)


Не по плану

Подарят новый костыль – и помирать не с руки:
Перекрестить партбилет, уйти в атаку на БАМ.
Пугая немцев рублём, пронзая грудью штыки,
По Елисейским полям да по сосновым гробам.

Комсорги спят на костях, в бараках нет козырей,
И запевала забыл у «Варшавянки» слова.
А на Лубянке орлы – один другого добрей:
Потом, конечно, простят, но расстреляют сперва.

Кому путёвку в Сибирь, кому – на хлеб – колбасу.
Мой пионерский значок прожёг навылет карман.
Всё не по плану. Но так, чтоб невиновных под суд.
Всё не по плану. Но кто нарисовал этот план?

А помнишь, как Ильичу рукоплескала страна?
А помнишь, плыли на юг остатки конницы злой?
И кровью в серой пыли писал Господь имена
Тех, кто под слоем любви скрывал предательства слой.

Пусть бронепоезд молчит, пусть в сердце – холод и мрак.
Но дьявол вычерпал страх и расчехлил пулемёт.
Не плачь, родная, по мне. Я – неизвестный дурак.
Мне троекратный салют дороже грамот и льгот.


       На Комсомольской-радиальной не раздавалось ни звука. Казалось вечный покой затопил каждое укрытие, где находился хотя бы один солдат, хотя десятки глаз были устремлены за мраморную арку, впивались в темноту эскалатора и лестниц, обшаривали каждую тень от колонн, а пальцы нервно ерзали на спусковых крючках автоматов. По сравнению с тем адом, что творился здесь несколько минут назад, упавшее безмолвие казалось особенно непроницаемым. И коммунисты и капиталисты хранили гробовое молчание. Ни с той, ни с другой стороны не доносилось даже стонов, а трупы усиливали смысл словосочетания «мертвая тишина».
       Везде, куда доставал взгляд, гранит ступеней был залит кровью бойцов ганзейской штурмовой группы. Изуродованные тела перемешались с оторванными конечностями, стреляными гильзами, оружием и тяжелыми щитами, в каждом из которых виднелось по две-три пробоины. Защитники станции затаились поджидая врага, но Ганза потеряла достаточно солдат, чтобы не спешить со второй попыткой.
       Комендант Комсомольской словно врос в стену, облицованную плиткой янтарного цвета. Часть их была посечена пулями, часть вовсе отвалилась, обнажив серый бетон, и керамические осколки разлетелись далеко вокруг. Тяжелый взгляд его мерил лестницу, обнимал колонны, скользил по разбитым плафонам, словно подсчитывал урон, нанесенный родной станции, а лицо походило на гипсовый слепок посмертной маски. Мужчина выглядел статуей самому себе. Как политик и военный, он прекрасно понимал, что поставлено на карту: если Ганза захватит и укрепится на станции, то это будет началом конца Красной ветки. Поэтому, придется стоять насмерть, как бы пафосно это не звучало. Атака оказалась поистине ударом в спину. Даже в самом жутком кошмаре ему не могло привидеться, что ганзейцы нападут с той стороны, откуда они появились несколько минут назад. Если бы не расторопность часовых, которые успели втащить крупнокалиберный пулемет на верхний ярус вестибюля, то радиальная уже полностью принадлежала бы Ганзе. Захватчики, словно в дурном сне, материализовались прямо из воздуха. Стараясь, чтобы окружающие не увидели, комендант  изо всех сил сжал кулаки, от чего побелели костяшки пальцев. Однако, боль не принесла долгожданного пробуждения. В воздухе по-прежнему витал железистый запах крови, а гарь пороховых газов и мелкосеянная пыль оседали на губах отвратительной коркой. Под ногами звонко перекатывались стреляные  гильзы, а на мраморном полу лежали трупы убитых товарищей. Потери среди коммунистов были немалые. Комендант  попытался проанализировать события последнего часа, чтобы придумать мало-мальски толковый план.

       ...Окончилась дневная смена и он лег спать. Само пробуждение мужчина не помнил, какой-то смутный грохот, и, как-будто сразу очутился на перроне с автоматом в руках. Действия, в случае тревоги, были отработаны до автоматизма, так что, фактически, он полностью пришел в себя, лишь оказавшись на верхней площадке лестницы, которая делила станцию пополам. С этой минуты разум начал адекватно фиксировать события. В воздухе непонятно откуда повисла мелкая пыль, мешавшая увидеть, что происходит, а клубы черного, едко пахнущего дыма, наползали с торца длинного зала, который был наглухо запечатан много лет назад. Истошно выла сирена, раздавались крики и мат, а вокруг суетились наполовину одетые люди. Грамотно рассчитанный момент нападения пришелся на глубокую ночь, но это все равно не объясняло непостижимо быстрое появление штурмовиков. В форме и с оружием были только несколько патрульных, наряды блок-постов в туннелях, да дежурная смена, которая целиком находилась в казарме, на территории пограничной заставы, внизу тридцатиметрового эскалатора, соединяющего обе Комсомольские, но именно они и не принимали участия в боевых действиях. И вот этого парадокса комендант понять не мог. Заспанные и наспех одевшиеся солдаты, принявшие на себя первый удар, выскакивали из палаток и спешили занять предписанные инструкцией места. Хотя дым и плотная завеса пыли затрудняли ориентацию и мешали увидеть все пространство вестибюля, особой паники и суматохи не было, сказывались регулярные учения и круглосуточная боеготовность. В общую картину деловитой суеты не вписывалась только одна фигура. Грузный мужик стоял посреди палаток на верхнем ярусе, размахивал пистолетом над головой и что-то орал. Лысый и пузатый человек в одних трусах, выглядел весьма комично, если бы не истошный вой сирены, которую он старался перекричать. С огромным удивлением, комендант узнал одного из старших офицеров. «Боевая... не учебная... боевая...» – долетали обрывки слов.
       Затем началась стрельба. Обернувшись на выстрелы, ошарашенный комендант увидел как на него надвигается монолитный строй солдат.  Захватчики появились из ниоткуда. Подобно древнегреческой фаланге, ганзейцы составили из бронированных щитов сплошную стену, из которой вместо копий торчали стволы автоматов. Длинные очереди планомерно косили коммунистов, которые просто не успевали заметить опасность. Когда красногвардейцы все-таки начали огрызаться в ответ, пули беспомощно скребли по тяжелым  пластинам. Как волки пробравшиеся в овечий загон, штурмовики безнаказанно, будто в тире, истребляли вокруг себя все живое.
       Захватчики продвигались с поистине механической четкостью: десятки ног одновременно делали шаг и стена щитов продвигалась чуть дальше, однако это продвижение, такое неторопливое, было неумолимым. Действия солдат Ганзы поражали своей синхронностью, отчего штурмовая группа напоминала жутковатый механизм. Красногвардейцы могли затормозить эту военную машину, разве что завалив проходы баррикадами из собственных тел. Придвинувшись еще на полметра, металлическая стена на несколько секунд замерла, но лишь для того, чтоб в середине строя из узкой щели между щитами протиснулась горелка огнемета. В следующий миг фыркнуло пламя и под каменными сводами расцвел огненный цветок. Эхо подхватило душераздирающие вопли солдат, попавших под горящую струю. Двое рухнули на пол и закрутились волчками в отчаянной попытке сбить огонь, а третий живым факелом заметался по залу, а потом побежал прямо на фалангу, словно желая поджечь собой врагов. Однако наткнувшись на непреодолимую стену, был отброшен назад. Плюясь огнем и лязгая чешуей из штурмовых щитов, рукотворный дракон заползал все глубже в недра станции, вынуждая ее защитников отстреливаться, но отступать, тесня их дальше и дальше, загоняя на эскалатор, ведущий вниз, к последнему укреплению коммунистов – пограничной заставе.
– Ложись!!! – гаркнул кто-то в ухо и сбил коменданта с ног.
       В следующую секунду, совсем рядом забухал «Утес»: каждый выстрел в размеренной очереди больно ударял по барабанным перепонкам. Его грохот поглощал хлопки автоматов, как озеро вбирает капли дождя. Повернувшись, комендант увидел перекошенное лицо своего зятя Ивана Калюжного. Молодой парень спас тестя повалив на пол и пулемет строчил прямо над их головами. Для солдат Ганзы это оказалось крайне неприятным сюрпризом. «Утес» в упор бил по штурмовой группе и пули калибра 12.7 без труда пробивали не только щиты, но и стоявших за ними бойцов. В одно мгновение боги войны поменяли местами палачей с жертвами. Монолитный строй рассыпался,  словно костяшки домино. Первые ганзейцы повалились слева направо, как прошла очередь. Не успели последние убитые упасть на пол, как пулемет застучал опять. На беду атакующих, пули ложились точно и кучно. Каждый кусочек металла находил минимум одну жертву в тесном строю колонны. Солдаты падали целыми рядами, подобно крошкам, сдутым со стола. Военная машина Ганзы, всего несколько секунд назад выглядевшая несокрушимой, превратилась в копошащуюся толпу окровавленных людей. Выстрелы «Утеса» вырывали из человеческих тел ошметки  плоти и лоскуты камуфляжа. Все, кто мог стоять на ногах, подались назад, в спасительный полумрак дымовой завесы. Надо отдать должное: даже находясь под шквальным огнем, многие штурмовики тащили за собой упавших соратников. Двое попытались отчаянным рывком пробежать за ближайшую колонну, чтобы с фланга обойти пулеметную точку, но тут же оказались изрешечены пулями коммунистов, а новых героев не нашлось.
       Оставшиеся в живых затаились в недосягаемости пулемета и использовали малейшие выступы для укрытия. Узкая площадка перед лестницей оказалась под контролем коммунистов, но их осталось слишком мало, чтобы думать о возврате станции.
– Раненных вниз, на заставу, а сюда поднять половину боекомплекта, – принял решение комендант, сомневаясь, впрочем, в его правильности. – Будем держаться, пока не придет подмога.
       Он мотнул головой, прогоняя стоявшую перед глазами картину: несколько раненных пытались ползти по убитым, вслед за отступающей колонной. Судорожно цепляясь за последние мгновения жизни, карабкаясь по изувеченным трупам, они сами походили на оживших мертвецов. Раскаты выстрелов пулемета заглушали вопли и стоны. Умиравшие беззвучно раскрывали рты, дергаясь в агонии. 

       Наверное, половина штурмовой группы осталась лежать на серо-красных гранитных плитах пола. Застывающие лица покойников являли поразительную  гамму чувств: от удивления до животного ужаса. Они словно окаменели в тот момент, когда пулеметные очереди рвали людей на части. Комендант невольно задержал взгляд на забрызганной кровью стене к которой прилипли комочки плоти. Помедли пулеметный расчет хоть на несколько минут, Комсомольская-радиальная уже принадлежала бы Ганзе.
– Откуда они, мать их, взялись ? Неужели стену проломили? – чей-то голос едва пробился сквозь гулкий звон, который до сих пор звучал в ушах.
       Мужчина покосился в сторону, откуда прозвучал сакраментальный вопрос и  наткнулся на взгляд молодого парня с нашивками лейтенанта, того самого, что вовремя повалив на пол, спас его от пулеметной очереди. Муж комендантской дочки был встревожен не меньше самого коменданта. Штурмовая колонна должна была проутюжить галерею, на которой размещался, как его называли «спальный район». Очевидно, все находившиеся там жители либо убиты, либо попали в плен. Оставалось надеяться, что девушка, которая была дорога обоим мужчинам была жива. Но в этом случае, любимая жена для одного и единственный ребенок для другого, сейчас находилась в руках врага.
       «Откуда?» Эта мысль раскаленным гвоздем буравила мозг. Комендант наморщил лоб в отчаянной попытке найти рациональное объяснение. Попасть на Комсомольскую-радиальную можно было лишь двумя путями: с кольцевой, через нижнюю заставу или с поверхности, через гермозатвор. Естественно, оба выхода находились под самой тщательной охраной. Парадокс заключался в том, что ганзейцы не воспользовались ни одним из них. Захватчики появились словно из недр самой станции.
–  Саврыгин и Трофимов... Больше некому! –  прошипел Калюжный, в голосе его прозвучала такая ненависть, что становилось не по себе.
       Но тут и коменданта прошиб холодный пот: вот откуда появились ганзейцы. Коридор замуровали очень давно, еще  во время первых междоусобных войн между станциями, когда не было ни Ганзы ни Красной Линии. Причем строили стену с таким расчетом, чтоб при попытке взорвать, обвалился весь туннель. По всеобщему убеждению, с этой стороны ждать неприятностей не приходилось, но все-таки держали пост, на который ставили пенсионеров либо инвалидов. Сегодня там должны были дежурить два безобидных старика-интеллигента. Неужели Ганза подкупила дежурных и те позволили разобрать перегородку, а затем открыли гермоворота? Другого объяснения не находилось.
       Скрипнули стиснутые зубы, а кулаки сжались так, что ногти впились в кожу до крови. Коменданта затрясло от ярости и бессильной злобы. Из-за предательства погибла едва ли не половина гарнизона станции, а все гражданские попали в плен. Что потребует Ганза в обмен на их жизни? Мужчину снова затрясло, но в этот раз от ужаса. Дело было вовсе не в том, что выбирать: верность присяге или жизнь дочери. Если он откажется сдаваться, и ганзейцы начнут убивать заложников, то вполне вероятно, солдаты восстанут против своего командира. Если же приказать сложить оружие и впустить захватчиков, то его расстреляют, а дочь и зятя выселят на необитаемые станции за пределами Красной Линии как родственников врага народа. Нелепый вопрос: что было меньшим злом – погибнуть от пули или медленно умирать от радиации и голода? заставил коменданта зажмурить глаза. Капля пота пробежала по виску и упала на автомат, разбившись о затворную раму. Старый коммунист был готов продать душу дьяволу, но к сожалению не верил в его существование.

– На заставе спрашивают, что им делать? – доложил подбежавший юноша, едва поднимая руку в попытке отдать воинское приветствие. 
       Запыхавшийся, так как все тридцать метров он преодолевал на пределе своих сил, худой и бледный парнишка выглядел нелепо в солдатской форме, которая оказалась слишком велика для костлявой фигуры. Комендант смотрел отрешенно, как будто слышал слова, но не понял их смысла.
– Сорокин спрашивает, им подниматься на станцию? – более конкретно сформулировал юноша. Взгляд мужчины приобрел осмысленное выражение. Нельзя снимать гарнизон с блок-поста на границе, иначе их просто задавят с двух сторон.
– Нет! – коротко ответил комендант.
       Юноша молча кивнул и, волоча ноги, двинулся в сторону эскалатора, но пройдя несколько метров, остановился, словно что-то вспомнил.
– Красные Ворота не отвечают. Нет связи... Похоже, кабель оборван.
       Лицо коменданта чуть заметно напряглось, а левый глаз задергался. Значит, станция отрезана от Красной Ветки.
– Найди добровольца, пусть идет... – обратился было он к Калюжному. – Нет, отставить. 
       Посылать солдат за помощью бессмысленно: глупо надеяться, что ганзейцы оборвав кабели связи, не оставили засаду для гонцов. Значит, пройдет несколько часов пока хватятся, что Комсомольская не отвечает... Пока пошлют людей проверить в чем дело, пока убедятся, что те не вернулись, пока доложат на Лубянку, пока соберут ударный отряд... Пройдет не меньше суток, прежде чем прибудет подмога. Вряд ли стоит надеяться, что комендант Красных ворот сразу же заподозрит неладное и рискнет выслать своих бойцов. За такое самоуправство легко лишиться кресла начальника.
– А как Сталинская? – безжизненным голосом спросил комендант, подавив волну паники.
– А вот с ними связались, – ответил адъютант. – Будут через пятнадцать минут.
       Юноша козырнул и побежал в сторону эскалатора. Комендант поймал угрюмый взгляд зятя, а в голове начал зарождаться план действий. Отчаянные ситуации требуют отчаянных решений. Враг уверен в своем превосходстве, обеспеченном внезапностью нападения. Полагаясь на тактику блицкрига, ганзейцы явно ожидают, что защитники станции окопались и готовятся к отражению следующей атаки. Если Сомов  и Зорин приведут с собой достаточно бойцов, то почему бы не подготовить контрудар. Наверняка, для капиталистов станет большим сюрпризом, что наполовину добитые коммунисты вдруг решат пойти на прорыв. Мозг заработал с удвоенной силой, нащупав выход из сложившейся ситуации. Штурмовики точно не ожидают ответного удара. Для охраны перрона вполне хватит «Утеса» и нескольких бойцов, а остальные пойдут в контратаку. Из всех имеющихся сталкеров нужно будет собрать диверсионный отряд, который выйдет на поверхность, и спустится в замурованный переход, по которому пришли штурмовики. Если повезет, диверсантам удастся застать захватчиков врасплох и ударить с тыла. Осталось придумать, что делать с гарнизоном блок-поста на границе с Ганзой. Было бы глупо не использовать два десятка отлично вооруженных подготовленных бойцов, но и снимать всех с заставы крайне неразумно. Решение напрашивалось само собой: оставить половину для охраны гермы, а остальными усилить кулак контрудара.
       С сердца словно рухнул тяжелый камень, даже дышать стало легче. Гораздо проще планировать и  действовать, чем сидеть и дергаться от каждого шороха.
«Если хорошо скоординировать действия пограничников, солдат и сталкеров, то план имеет все шансы на успех. Главное, чтобы Сомов с Зориным не подкачали и привели достаточно людей, впрочем, ребята они опытные, –  рассуждал коммунист. – Одновременное нападение всех трех групп просто обязано привести ганзейцев в замешательство. Было бы любопытно увидеть лицо командующего штурмовиками, когда ему доложат, что недобитые защитники начали массированное наступление сразу с трех направлений. Вероятно, этот неизвестный главнокомандующий подумает, что произошла утечка информации и ненавистные коммунисты не просто знали о готовящемся нападении, а очень хорошо к нему подготовились. При благоприятном стечении обстоятельств, Ганза не станет рисковать потерять свою половину Комсомольской и тогда отступит, чтобы  вцепится зубами за кольцевую. Главное, найти и отбить заложников.»

       Комендант только собрался объяснить зятю свой замысел, как заметил: парень напряженно всматривается в плотную стену тумана, под защиту которого, несколько минут назад отступили штурмовики Ганзы. Мужчина повернулся в ту же сторону, пытаясь понять что же так встревожило родственника. Слух, травмированный грохотом выстрелов,  уловил подозрительный гул. На секунду, комендант решил: это ему лишь мерещится, но в следующее мгновение и пулемет, и стволы автоматов дружно качнулись по направлению загадочного звука. Определенно, все солдаты что-то услышали. Многие из бойцов косились на командира, ожидая приказа открыть огонь, но мужчина даже не шелохнулся и продолжал стоять с прежней маской железобетонного спокойствия застывшей на лице. Нельзя исключать - Ганза готовит новый удар, а это отвлекающий маневр. Странные звуки, зародившиеся в глубине станции, становилися громче с каждой секундой. Постепенно в ниx стали различаться шаги и голоса. Однако, это была вовсе не грозная поступь штурмовой колонны, когда солдатские ботинки слитно чеканят шаг, а совсем наоборот: множество ног шаркали, семенили, создавая впечатление, что к окопавшимся защитникам приближается неорганизованная толпа. Бойцы переглядывались, не понимая,  происходящeгo. В полумраке проступили темные силуэты. К удивлению коменданта, это были  вовсе не мощные солдаты с угловатыми прямоугольниками щитов, шагающие единым строем. Невысокие, худые, они жались друг к другу, и двигались так, будто их подгоняли. Ужасная догадка схватила сердце, от чего оно замерло на долгую минуту, перестав биться, а через несколько мгновений стали видны фигуры подростков и женщин, с детьми на руках. Ганзейцы выставили перед собой всех, кого удалось захватить в плен. «Господи... Наташка... »
– Твари, ублюдки! – прокатилось по рядам солдат, когда они начали узнавать своих жен и детей, движущихся им навстречу.
       Идущие замерли, достигнув места, где из пулемета расстреляли штурмовую колонну. Чуть впереди толпы стояла испуганная женщина, в которой комендант узнал жену своего заместителя. Она держала за руку девочку лет шести-семи, которая цеплялась за юбку матери и с ужасом смотрела под ноги. Весь пол перед ними устилали тела убитых штурмовиков. Остальные пленники также остановились перед ковром из мертвецов. Никто не решался идти дальше по трупам. Заминка продлилась не более секунды, до тех пор, пока сразу несколько заложников вскрикнув, качнулись, словно кто-то толкнул их в спину. Преодолевая отвращение и ужас, женщины изо всех сил старались не наступать на покойников. Комендант нашел, наконец, в бредущих людях и свою дочь. Девушка шла во втором ряду и внезапно упала, то ли подскользнувшись на крови, то ли споткнувшись о труп. Почти сразу, кто-то резким рывком поднял ее на ноги. В следующее мгновение стало понятно, что захватчики снова пошли на приступ: позади заложников виднелись массивные шлемы штурмовиков. По примеру древних завоевателей, ганзейцы гнали перед собой живой щит из взятых в плен жителей станции.
– Не стрелять...  – едва слышно просипел комендант, хотя никто из бойцов даже не помышлял нажать спусковой крючок. Как будто в ответ, за спиной раздался хищный щелчок пистолетного затвора и хриплый голос:
– Стреляй!
       Мужчина обернулся и увидел политрука, который наставил табельный "ПМ" в голову пулеметчику. Почувствовав упирающееся в затылок дуло, боец побледнел, однако убрал палец с гашетки, а затем умоляюще взглянул на командира. Не проронив ни слова, комендант навел  ствол "Калашникова" на комиссара. Тот не шелохнулся и продолжил буравить взглядом своего начальника.
– Нельзя сдавать станцию... Это будет конец Красной Ветки... – веско произнес политрук, продолжая глядеть коменданту в глаза так, словно хотел загипнотизировать, а потом рявкнул на пулеметчика. – Стреляй, твою мать!!!
       Солдат затрясся, затем убрал руки с  пулемета, заложил за голову и крепко зажмурился в ожидании выстрела. Из-под век покатились слезы. Прозрачные капли стекали по испачканной копотью щеке и терялись в бороде. Остальные защитники угрюмо смотрели как бородатый детина рыдает, словно ребенок. Как будто по команде, десятки автоматов и ружей развернулись в сторону несгибаемого коммуниста. Тот  криво ухмыльнулся, обвел окружающих тяжелым взглядом, со злостью сплюнул под ноги и убрал пистолет в кобуру.
– Сложите оружие, и я гарантирую вам жизнь! – раздался выкрик со стороны ганзейцев. 
       Комендант хотел ответить, но слова не выходили из горла. Возникла неловкая пауза. Мужчина ощутил на себе десятки взглядов, но никак не мог выдавить из себя ни единого звука. В следующую секунду произошло то, чего никто не ожидал. Откуда-то, из-за спин штурмовиков раздалась длинная автоматная очередь. Пулеметчик завалился на «Утес» и сполз на пол, заряжающий уткнулся лицом в короб с патронами, а стоявший рядом политрук рухнул как подкошенный. В следующее мгновение оттуда же, откуда прозвучала автоматная очередь, вылетело три бутылки с зажигательной смесью. Чудом не задев низкий свод, они мелькнули в полумраке  пылающими росчерками. Два огненных снаряда разбились рядом с Утесом. Яркая вспышка озарила станцию. Высокие столбы пламени выросли из гранитного пола и лизнули потолок. Огонь жадно вцепился в трупы пулеметного расчета и комиссара – человеческая плоть словно служила топливом для этого гигантского костра. Теперь при всем желании никто не мог встать на место убитых и пустить в дело пулемет. 
       Третья бутылка с зажигательной смесью угодила в ряды солдат. Пять или шесть фигур оказались в разлившейся по полу огненной луже. Станция превратилась в один из кругов преисподней. Обе стороны открыли шквальный огонь. Крики, мат, вопли и грохот выстрелов смешались в сатанинскую симфонию. Когда в пламени начал взрываться боекомплект, пули 12.7 разлетались во все стороны, не щадя ни нападавших, ни защитников. Комендант почувствовал толчок в ребра, и сила удара сбила с ног. Лежа в растекающейся луже крови, даже не взглянув на рану, он попытался взглядом найти дочь в беснующемся вокруг аду. Долго искать не пришлось: девушка стояла в полный рост, находясь в самом центре боя под перекрестным огнем с двух сторон, но пули облетали ее, словно боясь нанести хоть малейший вред.
– Падай, дура!!! – заорал Калюжный, укрывшийся за колонной неподалеку.
       Наташа обернулась на знакомый голос, тщетно пытаясь найти мужа. Парень чертыхнулся, выскочил из-за колонны и кинулся к ней. Он успел пробежать пару метров, как его грудь прошила автоматная очередь. Сделав по инерции еще несколько шагов, зять коменданта рухнул на пол.
– Ваня! – вскрикнула девушка и кинулась к упавшему. С бессильным отчаянием, раненный комендант наблюдал как дочь обнимает умирающего мужа. Парень судорожно дергался  и захлебывался кровью. Вокруг бушевал яростный ураган из огня и металла, приветствуя Смерть, лично спустившуюся в подземелья метро, чтобы собрать такой богатый урожай. Комендант попытался встать, но ноги отказались повиноваться. Тогда он пополз, упрямо отталкиваясь локтями. Ему казалось, что этот путь длился целую вечность, а когда оказавшись в метре от дочери, он попытался что-то сказать, вместо слов изо рта потекла кровь.
– Папа... – почти беззвучно, одними губами, прошептала девушка, увидев, как отец тянет к ней руку. Последнее что он увидел, была черная тень, загородившая дочь и мертвого зятя. Под сводами станции грянул еще один выстрел, мало отличающийся от  множествa прозвучавших до него. Тело бывшего хозяина Комсомольской обмякло, а простреленная голова с мокрым шлепком уткнулась в пол. Наташа подняла остекленевший взгляд на человека в мешковатом комбинезоне химзащиты. Лицо скрывало забрало титанового шлема, а на рукаве выделялась эмблема Ганзы. На груди виднелся шеврон с группой крови и странный гербом: противогаз на фоне силуэта города. Под ним располагалась нашивка с одним единственным словом «Упырь».

       Ганзеец отвел пистолет от затылка убитого. Голова в шлеме, словно башня танка повернулась из стороны в сторону.  Начиналась зачистка: штурмовики ходили по перрону и добивали раненых. То там, то здесь, хрипы и стоны обрывались хлестким выстрелом. Комсомольская-радиальная пала и новые хозяева устанавливали свои порядки. К наемнику подбежал невысокий человек с офицерскими погонами. Едва не кинувшись с кулаками, он заорал:
– Специально? Да?? Ублюдок!!! Они уже сдались. Это ты, сука, начал стрелять! Без приказа! Сколько наших полегло, они все на твоей совести!!! Я доложу! Не думай! Кому надо доложу!
– Да хоть самому дьяволу докладывай! – издевательски захохотал Упырь.
– Маньяк, чертов!!! – cплюнув под ноги, мужчина обескураженно замолчал, будто понял всю бесполезность своего негодования, потом резко повернулся и ушел.

       Наемник молча поднял забрало. Безумная ухмылка искажала грубые черты открывшегося лица. Проводив офицера презрительным взглядом, он обратил внимание на сидящую перед ним девушку. Схватив за горло, Упырь поднял ее на ноги и свободной рукой рванул вниз запачканное кровью платье.
– Подходящая! У краснопузых все бабы такие гладкие? Проверим, – похотливо воскликнул ганзеец, наматывая на кулак волосы дочери коменданта.
       Сзади загоготали четверо подчиненных.
– По кругу ее, – предложил кто-то из них.
– В очередь, сукины дети, – ответил Упырь и потащил задохнувшуюся девушку в распахнутую дверь оружейного склада. 

***
       С платформы  Кирилл уже не видел тела отца. Вместе с остальными погибшими за эти черные дни, оно лежало на верхней площадке лестницы и было накрыто полотном, цвета свежей крови, которое складками сползало по ступеням. Сегодня он смог посмотреть в лицо Ивана Зорина последний раз, потому что через несколько часов всех мертвых похоронят. И все. Останется только имя, в длинном ряду других имен, уже записанное в Колумбарии, под который отводились восьмигранные колонны. Их стройная линия протянулась посередине платформы, деля всю длину Красносельской на две части: левую – жилую и правую –  административную. Красноватый мрамор облицовки был неоднородным, в нем встречались полупрозрачные беловатые прожилки, то причудливо изгибавшиеся, закрученные, то разбегавшиеся веером. Школьный учитель говорил, что это окаменевшие скелеты существ, живших на Земле много лет назад. Сейчас Кирилл, стоял, словно изваяние, в толпе, где собрались почти все жители северной части Красной линии, и рассматривал очень красивый спиралевидный рисунок, с зубчатым краем и расходящимися лучами, возле которого были буквы и цифры, но он никак не мог сложить их в надпись:
          Иван Зорин (1982-2033)

       В таком состоянии ошеломленного ступора юноша находился с той самой минуты, как услышал от Сомова:
– Зорин, соберись! Мне тоже тяжело... Твой отец... он для меня... – Сомов говорил медленно и с длинными паузами. – Он мне... не просто другом и соратником... он как брат... – мужчина стиснул плечо Кирилла и горько добавил. – Был... Пойдем, помянем...
       Потом они сидели одни в столовой, где на столе оказалась бутылка спирта, которого Кирилл никогда раньше не пробовал, и Сомов наливал ему стопку за стопкой. Его голос отдалялся, он что-то рассказывал, вспоминая случаи из жизни, прикусывая губы произносил сухие слова утешения, потом ударял кулаком по столешнице сбивчиво обещая кого-то наказать...
       Но сквозь алкогольную пелену, которая как подушкой прибивала, глушила боль, в мозгу Кирилла по кругу бродили одни и те же фразы: «Как же так? Нет, они, наверное, ошиблись... Почему отец?  Как так, а? Как же я теперь? Не может быть...»
        Они пили почти с самого возвращения. С того самого момента, когда после восторженного удивления, с которым их встретили дозорные наглухо укрепленного сотого метра, Сомову сообщили, что его первый заместитель был убит тем самым роковым выстрелом из гранатомета. Убит в туннеле к Комсомольской... И хотя дел было выше крыши, но Федор не решался оставить Кирилла в одиночестве.
       Как будто оказавшись вдруг на лютом холоде, в ватнике с оторванным рукавом, юноша чувствовал леденящую, колючую пустоту, царапающую тело с левой стороны.  Он беззвучно плакал, уткнувшись в стол, а Федор, проклиная себя за черствость и неумение сказать что-то по-настоящему утешающее, откупорил новую бутылку и наполнил стопки.
Коммунистические лозунги для такого случая явно не подходили. Может быть, ученые брамины из Полиса что-нибудь бы и придумали, но он брамином не был. «А что тут скажешь? Как можно словами взять на себя тяжесть такой потери? Где найти такие слова? Рано или поздно, всем приходится хоронить родителей и ничего с этим не поделаешь. Надо сказать: парень хорошо держится. Время залечит душевные раны, но сейчас не мешает продезинфицировать их спиртом... А еще надо притащить это лыковское отродье, пусть утешит юнца. Эк, угораздило его влюбится. А тут еще с отцом напасть... –  думал секретарь северной партячейки. – Вот сейчас заснет, тогда и проблемы порешаем. Да, найти замену Ивану Зорину будет нелегко.»
   
***
       В мыслях Кирилла отчего-то блуждал рассказ, услышанный от местных стариков: когда-то, еще до Удара, каждого покойника клали в деревянный ящик – гроб, а потом, его закапывали в определенном месте – на кладбище... а потом на могиле ставили разные фигуры или кресты из камня, а живые приносили туда свечи, цветы и свою боль... Каково это: придти на могилу к отцу?  На то место, где можно было бы поговорить с ним, как с живым, рассказать о том, что томит душу, попросить совета, выплакать отчаяние... Может быть, правы были те, кто утверждал, что близкий человек слышит нас, живых и приходит на помощь. Однако сейчас, стоя в толпе и не видя ее, Кирилл не ощущал ничего, кроме ледяного омертвения с левой стороны, которое не ослабевало, а лишь усиливалось, несмотря на все уверения Сомова, что «время лечит».
       Теперь ничего подобного «могилам», конечно, не могло быть, ведь само погребение, во избежание распространения заразы, происходило на поверхности.  Эта задача, точнее процесс укладывания мёртвых в землю, возлагался на небольшой отряд красных сталкеров. Про эту похоронную команду рассказывали всякое: например, шепотом  передавали, что никаких похорон они делать и не думали, а просто оставляли свой груз на поверхности, недалеко от выхода, а уже через несколько часов от трупов не оставалось ничего, так как многочисленное зверье только и ждало этого подарка. Другие, также шепотом, утверждали, что мертвых просто-напросто обливали бензином и поджигали. Использовать этот бензин на что-то другое было нельзя, так как он жутко фонил. Но точно никто ничего не знал, потому что крепкие, плечистые ребята, с носилками, верёвками и лопатами наперевес, уже готовые уйти к гермоворотам,  о своих делах наверху хранили невозмутимое молчание. Парясь в химзе, они бесстрастно взирали на то безумие, которое с самого утра творилось внизу, на платформе. Всё пространство станции, кроме пятачка у лестницы, заполняла толпа. Многие, слишком многие потеряли родных в эти два дня. Люди были везде: они перекрывали проходы, забираясь на специально возведенные строительные леса, что тянулись вдоль стен и образовывали жилые  ярусы, наподобие Комсомольской, люди толкались между палатками, почти срывая их с мест, и, конечно же, стенали, выли, причитали… мотали душу. Отнюдь не в торжественной тишине, Красная ветка ждала начала официальной части прощания.
       Руководство собралось на лестнице, заняв почти все ступени. Даже из Центра, не говоря уже о соседних станциях приехали курьеры и военные, перебравшись со сталкерами-проводниками по поверхности. Такого количества мёртвых, коммунисты не насчитывали уже давно. Сомов вышел вперёд, снял фуражку и попросил тишины. Гул постепенно стих. Фёдор начал говорить:
– Товарищи! Вы все знаете, что собрало нас здесь. Сегодня мы провожаем в последний путь наших братьев… жертв наглой, подлой, жестокой агрессии ганзейских захватчиков…
       Молодая женщина рядом с Кириллом была убита горем. Она всхлипывала так истошно и громко, давясь насквозь промокшим от слез платком и пытаясь заглушить рыдания, что юноше пришлось отойти в сторону, иначе бы он завыл с нею вместе.

– ...они все одинаково дороги нам, однако, – продолжал Фёдор, – об одном из этих героев мне хотелось бы сказать особо, – Сомов оторвал глаза от бумажки и быстро обвёл собравшихся взглядом. – Это Иван Зорин. Все вы его хорошо знали, любили. Иван был прекрасным человеком. Верным товарищем. Стойким, сильным партийцем. Жизнь его была непроста. Сам он недоедал, но делился,  отдавая последние крохи своего хлеба… не давал погибнуть детям… Это был ответственный человек. Невозможно представить Партию РиК без Ивана Зорина, – Фёдор выдержал некоторую паузу и создалось впечатление, что ему тяжело говорить. – Зорин был и останется в наших сердцах настоящим приверженцем коммунистической идеи! Он верил! Верил в Москвина…  верил в Партию… верил в народ! «Ум, честь и совесть!» вот, что я всегда думал об Иване. Он ярко жил, красиво ушел... Мы его помним и будем помнить всегда.. – Фёдор поднял указательный палец вверх.
       Стоящие за ним руководители театрально склонили головы. Кто-то даже вытер несуществующую слезу и, достав носовой платок, неестественно высморкался. Кирилла колотило, как в лихорадке.
«Как всё наигранно… как гадко. Отец был таким… таким… таким... Отец МЁРТВ! Что теперь толку распинаться о его характере… заслугах? Как хорошо, что он этого не увидит… всего этого фальшивого официоза и лживых слов… «Красиво ушел» разорванный осколками, вам бы так... На самом деле, никому из вас и дела нет до отца… до его смерти… И до остальных тоже. Пришли сюда так… для проформы…»
        Кто-то из высокого начальства снова высморкался. 
«Лучше бы их просто закопали… – подумал юноша. – Без этого представления…»
        Плохо скрываемый цинизм верхушки доводил Кирилла почти до судорог.
– Но он погиб… погиб с честью… с достоинством воина, защищавшего правое дело… – надгробная речь подходила к своему логическому концу. – Он осушил за нас горькую чашу! Постарался для общего блага даже в последние часы… сделал так, что врагов стало меньше… И самое главное. Иван помог скинуть предательский режим «Революционного фронта»… накормил голодающих... принёс радость и достаток в северную часть Красной ветки, – Сомов ещё раз покосился куда-то за плечо, где лежали тела погибших. – Мы никогда не забудем тебя, товарищ. Твоё имя, Иван Зорин, уже вписано в учебники нашей истории… вписано кровью… Так что, спи спокойно, старый друг! Знай, мы тебя всегда помним… и скорбим…
       Сомов замолк. Сложил бумагу и сунул в карман. Это послужило знаком для облачённых в химзу сталкеров, приниматься за работу. Толпа молчала. Солдаты выстроились в две шеренги у лестницы, сняли автоматы с предохранителей и дали в воздух три выстрела холостыми. Затем опять закинули оружие за спину. Тем временем, похоронная команда принялась раскладывать трупы на носилки. Народ зашумел. Прощание закончилось и люди стали расходиться, почти насильно уводя тех, кто захлебываясь слезами не хотел покидать место прощания. Кирилл посмотрел в сторону руководства. Начальники спускались со ступеней импровизированной трибуны, проходя мимо, оживлённо разговаривали, и не удостаивали Зорина-младшего даже взглядом. Юноше сделалось противно до тошноты, и он решил присоединиться к сталкерам, когда его остановил Сомов.
– Зорин, – сказал он. – Я понимаю, это тяжело… Тебе хочется самому проводить отца…
       Кирилл не поднимал взгляда.
– Его не вернёшь… И сейчас у нас есть более важные,  срочные дела, – на запястье начпартии мелькнули механические часы. –  Война далеко не закончена. И не волнуйся...
– Что теперь? – перебил его Кирилл.
– ...дочка Лыкова свободна... она... – запнувшись произнес Сомов, а потом добавил торопливо. – Еще со вчерашнего вечера свободна. Я своих обещаний не забываю. Попросил ее остаться на Сталинской. Сам понимаешь, что сегодня ей тут лучше не показываться... Люди взбудоражены, а всем не объяснишь... –  Федор снова замолчал, подбирая нужные слова. — Через два часа будет военный совет. На нем ты займешь место отца, – и быстрыми шагами отправился догонять ушедших гостей.
       Юноша проводил Фёдора пустым невидящим взглядом, повернулся и пошёл в свою палатку.

       Беспросветность навалилась на Кирилла. Вокруг было полно народу и это еще больше усиливало тоску одиночества, которая рвала душу.  Люди, словно тени сновали по своим делам. А вот ему теперь некуда, а главное, не к кому было идти, не для кого жить, не к чему стремиться… После смерти отца, будто сама жизнь оборвалась… Кирилл откинул полог и встал на пороге. Почти ничего не изменилось с того самого момента, когда три дня назад объявили тревогу и они с отцом двинулись на помощь Комсомольской. Всё было на своих местах. Но в пустоте палатке ощущался странный холод. Юноша сел на стул, налил в стакан воды и сделал длинный жадный глоток. Потом встал, подошёл к раскладушке и лёг лицом вниз, подложив ладони под подбородок. Но буквально через минуту, не найдя покоя он перевернулся. Так паршиво Зорину не было еще никогда. Даже в лазарете, несмотря на сильную тошноту после контузии,  он чувствовал себя лучше. Сейчас было неудобно все: сидеть… лежать… дышать... думать... Он снова встал, чтобы выпить воды, так как после бессонной ночи, с чудовищным количеством спирта, его постоянно мучила жажда. Голода же Кирилл не чувствовал и не мог заставить себя проглотить ни куска, хотя ничего не ел больше суток.
– И что теперь? – повторил он тихо, обводя глазами брезентовые стены своего жилья. – Что теперь?
       Юноша вспомнил, как раньше приходил домой с ночного дежурства, а отец сидел за столом и перебирал какие-то бумаги… писал распоряжения… выдвигал, задвигал ящики тумбы. Зорин поднимал руку в приветствии и говорил: «Привет, па!». А тот поворачивался, смотрел на часы и всегда... всегда удивлялся, что уже утро.
       Кирилл оторвал взгляд от стола и посмотрел на заставленные полки стеллажа.
– А теперь? Теперь… теперь уже никто не будет рыться в этих залежах… ронять, подбирать, а потом ставить на место книги… – юноша опустил голову. – ОТЦА БОЛЬШЕ НЕТ!!!
       Зорин поёжился. Ему стало не по себе, будто сквозняк здесь выдувал тепло прямо из сердца. Он и не предполагал, что можно испытывать подобную тяжесть, когда  слёзы наворачиваются на глаза и не знаешь, что с этим делать и как их остановить.
«Плачу… плачу, как девчонка…» – Кирилл, провел пальцами по векам, сжал кулаки и вышел из палатки.

***
       За тот час, который Кирилл провел в туннеле, направляясь к Сталинской, он выработал  совершенно четкий план: немедленно жениться на Ирине и любым способом уговорить ее переехать к нему на Красносельскую. Оставаться там в одиночестве он не мог.
       Шагая по туннелю, Зорин почти не смотрел куда ставит ноги, поглощенный одной только лихорадочной жаждой заполнить человеческим участием холод, который пронизывал его насквозь.
       «Иришка, милая, родная... Как ты нужна мне сейчас! Как хорошо, что ты есть. Спасибо Сомову, он выполнил обещание и ты свободна. Ну, теперь-то нам уже никто не помешает...»
      
***
– Любимая… – шёпот доносился от двери. – Лю-би-мая… – голос стал чуть настойчивее, но Ирина не обращала внимания, и, полностью поглощенная своими мыслями, продолжала укладывать вещи в большой ящик.
       Сомов настаивал, чтобы она оставалась в своей комнате на спокойной Сталинской, но Ирина понимала насколько важно теперь показать, как велика ее преданность и хотела продемонстрировать полное пренебрежение опасностью. Конечно, появляться на Красносельской во время церемонии похорон было неуместно, но ожидать переезда можно было в любую минуту и подготовиться следовало заранее. Интересно, как и где он там живет? Впрочем, сейчас нужно собрать все самое необходимое, а за мебелью можно будет прислать и потом... А как же туалетная комната? Как же бросить ее здесь? Жалко... но всего с собой не увезешь... Может быть, со временем, они переедут с этой бестолковой, неустроенной Красносельской - сюда?... Вот было бы хорошо!
       Она только что с наслаждением приняла ванну. Ей было жаль покидать такие комфортные комнаты, где все было знакомо с рождения, но жизнь диктовала свое. Теперь не было папы, который, как каменная стена огораживал ее от всех тягот существования, и она должна была позаботиться о себе сама.
– Ирина! – оклик, наконец, достиг цели.
       Лыкова заулыбалась и повернулась к двери. У входа стоял Зорин. Глаза девушки сузились, а рот плотно сжался.
– А-a, это ты, – протянула она, опуская взгляд к ящику. – Чего тебе, Кирилл?
– Ириша, о, ты уже собираешься! –  юноша шагнул через порог, осматриваясь с невольным любопытством, так как никогда не видел ничего подобного большому зеркалу, в котором он отразился во весь рост. – А ты уже укладываешься... а я хотел с тобой поговорить…
–  О чём?! – изобразила удивление девушка.
–  О нашем будущем… Но сначала, прости меня, я не мог придти раньше, я попал в лазарет, а потом убежал, а потом... но я думал о тебе все время!
       Он хотел положить руку ей на плечо, но Ирина отклонилась и ладонь обняла воздух.
–  Я все знаю. Я тебе сочувствую, я ведь тоже осталась без отца... Но нет-нет, не сейчас!
       Парень уставился на нее, абсолютно не понимал в чём дело.
–  Я... нездорова... – запинаясь сказала Ирина. – Нехорошо себя чувствую…
–  Тогда зачем ты на ногах? – Зорин попытался посадить девушку на кровать. – Почему не лежишь?! Ты у врача была? Какая у тебя температура?
       Лыкова снова ушла в сторону и, встала так, что ящик оказался между ними.
– При чем тут температура?
– А как же?.. я думал... ты же говоришь, что больна? Тогда надо лежать. Это, наверное из-за того... что ты была... ну, там... – он никак не мог произнести слова «тюрьма».
– Да, я не очень хорошо себя чувствую, но собраться все равно надо, – Ирина попыталась улыбнуться, но губы не слушались.
– Конечно надо, это здорово, что ты так думаешь. Я тебе помогу. Ты мне только говори, что складывать, а сама посиди. Как хорошо, что ты стала собираться! Ирина, я ведь так люблю тебя…
– Ты?! – девушка неестественно хохотнула, а потом ее словно прорвало. – Да что ты вообще понимаешь, Зорин?! Люблю!.. Думаешь, в школу вместе ходили, так непременно любовь должна быть?! Не-ет, дорогой мой, не так всё просто! Любовь – это не симпатия или благодарность. Это совсем другое...
– А как же в тюрьме?! Ты же тогда говорила?! – Юноша подался вперёд, будто хотел что-то сказать, но Ирина его опередила.
– Это ничего не значит! Ровным счётом. НИ-ЧЕ-ГО! – Ирина особенно выделила это слово. – То, что мы тра…
       Кирилл заткнул уши. Он отказывался узнавать сегодня любимую.
«Какой он всё-таки смешной, этот Киро!» - подумала Ирина, припомнив детскую кличку Кирилла. – «Конечно, сейчас, оно все так некстати, у него отец умер, но все равно когда-то надо будет ему сказать.» 
– Переспали один раз, это не считается... Всем нам иногда нужна разрядка! Извини... – жестко произнесла она.
– О чем ты говоришь? – в глазах Зорина застыло жгучее непонимание.
– Ну, мне было очень страшно в те дни, понимаешь?! Мне нужна была просто помощь… Дружеская. А тут ты появился... Я ни о чем не жалею, но сейчас все кончилось.
– Не смей так говорить! – безграничная, ослепляющая, яростная тоска затопила Кирилла, он хотел разрушить сам звук произнесенных слов, но вместо этого, с силой толкнул девушку. – Ты любишь меня, я знаю!
       Ирина покачнулась, невольно сделала несколько шагов назад и, оступившись, чуть не упала.
– Урод, – зло прошептала она.  – Поднял руку на женщину... да как ты посмел?!
– Ира, Ира, Ира, Ира… – повторял Кирилл трясущимися губами и ужасаясь тому, что сделал.
       Он упал на колени, в его глазах стояли слёзы а пальцы цеплялись за любимую. 
– Ирочка-а, прости-и!
– Зорин, Зорин, какой ты еще ребенок, – покачала головой Лыкова, отгибая его пальцы и освобождая руку. – Ладно,  я на тебя не сержусь, но ты должен сейчас успокоиться и уйти.
       Кирилл сидел на полу, не имея сил подняться. Слабость разливалась по ногам, разжижая мышцы. Весь его мир рушился в одночасье, все  теряло смысл… Жизнь, смерть, любовь, одиночество – все переплелось в невообразимо грязный, уродливый, бесформенный узел… Вдруг его взгляд упёрся в Сомова. Тот стоял в дверях и молчал. Каким образом начпартии, с которым он только что расстался на Красносельской появился тут и как долго уже наблюдал за ними?
– А, вижу, ты уже познакомилась с моим спасителем? – как ни в чем не бывало спросил Федор у Ирины. – Впрочем, вы же в школе учились...
« Откуда он ее знает? –  вопрос вспыхнул перед глазами Кирилла будто молния. – Хотя, я же сам попросил его... Он же вчера ее освободил... но зачем он тут сейчас?.. Без шинели… в одном кителе…»
– А ты почему не на совете? – выдавил Зорин.
– За тобой приехал, – отвечал Сомов доброжелательно, протягивая руку и помогая Кириллу подняться с пола. – Через полчаса начало, на своих двоих ты не успеешь. А у меня дрезина. Ты едешь с нами, Ирин?
– Нет, я не собралась еще, – обворожительно улыбаясь произнесла девушка, глядя на них. – Лучше уж завтра.
       Эта улыбка, такая нежная, раскромсала сердце Кирилла, будто ржавым тупым ножом, хотя он не умел объяснить себе почему.

       Весь путь до Красносельской Зорин молчал, хватая ртом воздух, не в силах проронить ни  слова. Ему казалось, что ребра стиснуты железным обручем, отчего он никак не мог вздохнуть как следует. Отчаяние как поток раскаленной лавы  обжигал сердце, в нем тонули все человеческие надежды, исчезали чувства, но самое главное, выгорали мечты. Душа будто покрылась стекловидной черной коркой.
       Молчал и Сомов. Он хотел сосредоточиться, но перед глазами мелькали сцены прошедшей ночи...
      
...он размашисто шагал по спящей платформе Сталинской, а двое дежурных едва поспевали за ним. Оглядывая исподлобья ряды палаток, и отмечая их ветхость, начпартии помрачнел.  «Надо будет развернуть тут строительство, сделать жилой ярус над путями, как на Красносельской. Это же так удобно... Подлец Лыков! Вообще о людях не думал... как они сами его не скинули, чего терпели?! – при мысли о заклятом враге Сомов нахмурился.  Какая-то женщина, откинув полог палатки, высунулась, но вскинув глаза на проходящего мужчину, испуганно юркнула внутрь.
«Как видно, ждала кого-то и, заслышав шаги, решила, что это... Но какие же они тут все зашуганные, – усмехнулся начпартии, даже не осознавая насколько страшно было его разгневанное лицо. – Ничего, все наладится, вот разберемся с Ганзой, подружимся! На Красносельской, завидев меня никто и не думает прятаться...»
       Погруженный в свои планы по улучшению быта и будущего жителей Сталинской, Сомов очнулся перед раскрытой дверью.
– ... можете забирать, вот ваша заключенная. Прошу учесть, что обращение было самое хорошее, но девица очень капризная, так что, вы ее жалобам не верьте, а мы же свое дело знаем, не первый год работаем... Вот сами видите, свет в камере, умывание, еда двухразовая... И заместитель ваш, тот тоже был доволен, как мы с ней обращались, а она все время жалуется... Избалованная. Ну, так тут и не комната отдыха, а тюрьма, меры пресечения выполнять надо... – бубнил надзиратель, не понимая, отчего это начальник застыл на пороге.
– Виктория?! Что ТЫ тут делаешь? – наконец промолвил Сомов, с изумлением узнавая в узнице девушку, которую периодически встречал на Ганзе.
       Их странный роман продолжался уже несколько месяцев, угасая и вспыхивая с новой силой, когда Федору случалось бывать на Новослободской по партийным или своим делам, и частности ради, надо было признать, что все чаще отлучки диктовались желанием провести время с бесшабашной красивой ганзейкой.
       Опасаясь ловушек и будучи всегда настороже, он, почему-то сразу поверил, что его веселая пассия (по документам значилось, что ее зовут Виктория Конолапова) была жительницей Краснопресненской. «Наверное, дочка прожженного ганзейского воротилы, – думал Сомов, глядя как она сорит патронами. – Не хочет срамиться дикими выходками на родной станции... что ж, видно и на Ганзе осталось еще понятие «репутация»
– ТЫ? А как ты здесь оказался? Ты узнал, что я в тюрьме? От кого? Ты меня выкупил? – говорила девушка, замерев на месте и глядя на стоящего в дверном проеме мужчину сияющими глазами.
– Это Ирина Лыкова, дочь Анатолия Лыкова, так она по документам проходит, - сказал тюремщик, начиная понимать, что происходит какая-то ошибка. – Почему вы ее Викторией называете, товарищ Секретарь Северной партячейки?
       Про этом столь знакомом титуле, Ирина побледнела и отступила внутрь своей каморки, боясь верить открывающейся правде.
– Выйди, я сам разберусь! – Сомов сурово посмотрел на тюремщика, коротко ткнул его в спину, после чего зашел в камеру, захлопнул дверь и привалился к ней спиной. – Значит... Ирина Лыкова... Ну, рассказывай, Ирина Лыкова!
– Что ты хочешь знать, Вольф? Или я тебя должна звать иначе? – голос Ирины слегка дрожал.
– Забудь это имя!!! – рявкнул Сомов, как будто его обвинили в одном из смертных грехов. – И объяснить свои превращения тебе все же придется. Тебя отец посылал шпионить за мной?
– Ах-ха-ха! – рассмеялась Ирина, поняв, что так расстроило ее любовника. – Я боялась отцу хоть слово о тебе сказать. Это ты мне объясни, как из жителя Четвертого рейха ты стал начальником у коммунистов? Удачная маскировка, ничего не скажешь! А я была уверена, что ты с Чеховской. Отец бы точно меня убил, узнай, что я с фашистом встречаюсь. Или отсюда на Ганзу уже никогда-никогда бы не пустил... И я никогда больше бы тебя не увидела...
       Она замолчала. Федор так же не находил, что сказать, прежде надо было осмыслить произошедшее. Конечно, ему хотелось о многом узнать, как, например, Ирина оказалась невестой Зорина... Что она знала о планах отца... Но все эти вопросы отступали перед самым важным: что он сам должен сейчас сделать? В такой запутанной ситуации ему бывать еще не приходилось. Раньше жизнь походила на правильную шахматную партию, и Сомов знал: где линия фронта, кто черный, кто белый... причем сам всегда был на белой стороне. Но сейчас фигуры непостижимым образом перекрасились и перемешались.
– Так ты меня выпустишь? – спросила девушка, чувствуя, что повисшая между ними тишина уплотняется с каждой секундой. – Обещаю, я буду молчать обо всем, что было на Новослободской...
– Верно мыслишь. Молчание золото, а свободные камеры у нас всегда найдутся.  Если вдруг Кирилл Зорин перестанет считать тебя невестой, то заступаться за Ирину Лыкову будет некому, – произнес мужчина, с трудом сохраняя спокойствие и добавил. – Ведь я здесь по его просьбе.
– Зорин?! Заступался за меня? – негодованию Ирины не было предела. – Да он меня бросил! Обещал придти... Я жду уже два дня...
– Всегда подозревал, что ты дура. А сейчас убедился, – зло перебил ее Федор. – Парень любит тебя без памяти. Он был ранен, валялся в госпитале, а потом сбежал на передовую. Еще у него отца убили и утром похороны.
– Ранен? Как это? – девушка была ошарашена известием.
– Мы с Ганзой воюем. Ты не знаешь, что ли?
       Только теперь она начала понимать причину необъяснимого молчания Зорина, но беспокоилась сейчас не об этом. Ирина почувствовала, что первоначальное удивление, радость узнавания, с которыми мужчина смотрел на нее, сменяется жесткой решимостью.  «Неужели он уйдет и я опять его потеряю?» - пронеслась тревожная мысль, кольнувшая сердце.
– Я выпишу тебе пропуск, нельзя завтра оставлять Зорина одного, – сказал Федор, а перед глазами у него стояло лицо юноши, залитое кровью и слезами. – И еще. Думаю, что нам лучше пореже видеть друг друга...
       Сомов отвернулся и вжал кулаки в стену. Раньше полная опасностями нестабильность его жизни не оставляла времени подумать о детях. И сейчас, когда, наконец, он мог дать своим близким уверенность в завтрашнем дне, Федор вдруг страстно захотел иметь семью, представив у груди, стоящей здесь женщины чмокающую головенку малыша – их ребенка. Про себя он твердил: «Я должен уйти... Я здесь по просьбе Кирилла, я не могу его обмануть... он же мне как брат теперь.. я должен ее выпустить и сразу же уйти...»
       Ирина приблизилась неслышно и прильнула к его спине, а руки, тесно прижатые к ребрам, заставляли при каждом вздохе чувствовать ласку нежных ладоней. Казалось, девушка превратилось в шелковистую ленту, что обволакивала его торс, которую он ощущал бедрами и даже подколенными впадинами. Сделав как бы подсечку она повисла на его плечах теплой тяжестью, а волнообразная дрожь отзывалась сладко-ноющим спазмом в животе Сомова. Когда ее щека прижалась к лопатке и он услышал бессвязный шепот, то больше не мог противостоять этому беспомощному лепету, вечной женской мольбе о защите, перемешанной с древним как мир, ослепительным обещанием... В следующее мгновение Ирина каким-то образом оказалась перед ним, а ее губы, миллиметр за миллиметром ощупывали линию его подбородка...
Он не знал, что именно придавало такую фантастическую остроту каждому прикосновению – то ли красота и бьющая через край чувственность этой женщины, то ли понимание, что он, по древнему праву завоевателя, отбирает ее у другого.
       На мгновение Федор сам изумился силе ощущений, которые не давали дышать и уткнулся в ее шею. Пульс бился в его ушах гулким многократным эхом, в котором слышались малопонятные слова:

...Кингу поет, Тиамат улыбается...
- На твоем языке - моя погибель, на твоих губах - моя отрава,
Кто же ты, колдунья, в чьём сердце  живут слова моей скорби!
Как любит земля свои травы, полюби меня,
Как земля семена принимает, прими меня!
На следы моих  ног встала смерть,
Оттого, что эта колдунья околдовала меня,
оттого, что этим искусом одолела меня,
Песком набили мне рот, пылью глаза мне закрыли,
скудно поят меня водой,
Мой восторг омрачился, моя радость - печаль.
Недобрым заклятьем ты мне связала колени,
Ты убила мое сердце водою смерти.
Пусть тебя обвинят, пусть меня оправдают!
...Тиамат улыбается, Кингу молчит...

« ...что же я делаю? Ведь Кирилл мне жизнь спас!.. А я забираю у него любимую... – думал Сомов, все крепче прижимая к себе горячее тело. – ...Да ведь он с ней не справиться, мальчишка еще, а этой шалаве мужик нужен. Даже если я сейчас отступлюсь, все одно, через неделю она придет в мою палатку... Мы как две половинки разорванной цепи, должны были встретиться. Она ждала именно меня, это ясно с одного только взгляда...»   

       Когда уже засветились огни станции и дрезина начала замедлять ход, Сомов тихо произнес:
– У судьбы есть чувство юмора. Ты знаешь, мы ведь с ней на Ганзе встречались... Ладно, после поговорим. А теперь бегом на совет, опаздываем уже!


http://www.metro2033.ru/creative/texts/585752/?CHAPTER=6