Веленью Божию-38

Эссе о русской культуре

38. Достойный соперник Бунина
(Александр Куприн)

7 сентября наша страна отметила день рождения Александра Ивановича Куприна, писателя истинно русского,  чрезвычайно одаренного, сумевшего показать жизнь России настолько широко и полно, что невольно напрашивается сравнение его творчества с литературным трудом таких гигантов нашей классики, как Лев Николаевич Толстой, Антон Павлович Чехов, Иван Алексеевич Бунин. Впрочем, литературные мэтры и сами высоко ценили Куприна. Чехов, например, говоря о нем, радостно щурился и непременно добавлял: “Талантливая рука! Удивительно талантливая...”, а Лев Николаевич вслух читал своим домашним все новые купринские рассказы и, говорят, читал очень вдохновенно, со щедрыми комментариями...

Напомним читателю о таком любопытном факте жизни Бунина: будучи на юге, под Одессой, еще до революции, Бунин убедил Куприна (а там, на берегу Черного моря, они и познакомились) не бросать литературу. Александр Куприн к той поре написал и опубликовал в центральной печати десятка два привлекших общее внимание рассказов, но что-то писательские дела у него не пошли, и он решил заняться каким-нибудь более денежным ремеслом.

– Что вы! – возмутился Бунин. – Непременно пишите. У вас талант.
– Да ничего не могу придумать с моим талантом, ни одной подходящей темы.
– Но ведь вы служили в армии, знаете солдатский быт . Давайте вместе придумаем сюжет. У меня есть знакомые в здешних журналах и газетах.

Они, действительно, вместе, с задором, выдумали сюжет на военную тему, Куприн тут же, за вечер, написал рассказ “Ночная смена”, а Бунин, держа слово, отнес его в “Одесские новости” и даже взял для своего знакомца аванс в двадцать пять рублей (немалую по тем временам сумму!).

“Он ждал меня на улице, – читаем в воспоминаниях Бунина, – и, когда я выскочил к нему из редакции с двадцатипятирублёвкой, глазам своим не поверил от счастья, потом побежал покупать себе “штиблеты”, потом на лихаче помчал меня в приморский ресторан “Аркадию” угощать жареной скумрией и белым бессарабским вином... Сколько раз, сколько лет и какой бешеной скороговоркой кричал он мне во хмелю впоследствии:

– Никогда не прощу тебе, как ты смел мне благодетельствовать, обувать меня, нищего, босого!”

Вот такие потом, весьма любопытные и непростые, сложились между двумя прекрасными русскими писателями взаимоотношения. Однако доверимся все тем же бунинским воспоминаниям о Куприне. Вот еще небольшой отрывот оттуда:

“Странно вообще шла наша дружба в течение целых десятилетий: то бывал он со мной нежен, любовно называл Ричардом, Альбертом, Васей, то вдруг озлоблялся, даже трезвый: “Ненавижу, как ты пишешь, у меня от твоей изобразительности в глазах рябит. Одно ценю, ты пишешь отличным языком, а кроме того, отлично верхом ездишь. Помнишь, как мы закатывались в Крыму в горы?..”

Да, стили их произведений крепко отличались – Куприн, как бы в пику своему сопернику, выработал язык намеренно более упрощенный и заземленный, но – удивительно – от этой простоты язык не стал  менее ярким и запоминающимся. Сам Иван Алексеевич восторгался множеством находок  быстро растущего и поднимающегося к всероссийской славе писателя. Вот и началом повести “Молох” восхищался:

“Заводской гудок протяжно ревел, возвещая начало рабочего дня. Густой, хриплый звук, казалось, выходит из-под земли и расстилается по ее поверхности. Мутный рассвет дождливого августовского дня придавал ему суровый оттенок тоски и угрозы...” Как, наверняка, и таким замечательным эпизодом из этой же повести был порадован:

“Еще издали на разгоряченные лица пахнуло свежестью и запахом осеннего леса... Дорожка, становясь всё круче, исчезала в густых кустах орешника и дикой жимолости, которые сплетались над ней сплошным темным сводом. Под ногами уже шелестели желтые, сухие, скоро-бившиеся листья. Вдали сквозь густую сеть чащи алела вечерняя заря...”

Только, надо полагать, не одни красоты пейзажей и языка привлекали Бунина в рассказах и повестях друга-писателя. Была в них необычная новизна в показе действительности, какие-то мощные дерзость, смелость, знание того, что описывает, того, что осуждает, не приемлет чистым сердцем. Вот и в  “Молохе”. Сколько писателей, начиная с Гончарова и кончая Маминым-Сибиряком, воспевало нарождающуюся на Руси индустриальную мощь. А Куприн первым заявил вперекор всем: мощные заводы – это Молох, пожирающий здоровье и жизни не только работающих на них людей, но и проживающих рядом. И не только загрязнением атмосферы наносят они вред, но и нравственным разложением поселян, страшным, неотразимым влиянием на них всемогущих денег, затягивающей порабощенностью... Ничего духовного не остается для поселян – тяжкий труд от гудка до гудка, невыно-симая обстановка в самом заводском городке...

Когда-то я прочитал книжку, посвященную творчеству Александра Ивановича Куприна, в которой утверждалось, что Куприн, очень ревнивый человек, чуть ли не болезненно относился к рассказам своего друга Бунина. Писал что-нибудь Бунин, и Куприн обязательно создавал произведение на эту же тему, только со своим, понятно, акцентом, мироощущением. Совсем недавно сравнила вещи этих писателей по сходным темам и удивидась: голословным оказалось утверждение известного литературоведа. Все свои вещи, за исключением одной, Куприн написал на несколько, а то и на много лет раньше бунинских. “Молох”, “Олеся”,  “Белый пудель”, “Суламифь”, “Яма” – все гораздо старше по рождению бунинских двойников: скажем, “Деревни” и “Суходола” (разлагающее воздействие сельской жизни впику развращающему воздействию промышленного города); старше “Митиной любви” и других так называемых “любовных” рассказов; “Снов Чанга” (жизнь братьев наших меньших); путевых заметок-эссе после поездки по Египту и Палестине (библейская тематика); старше “Человека из Сан-Франциско” (нравственное падение человека). Вот только “Окаянные дни” Бунин опубликовал на год раньше купринской повести о гибельном воздействии на Россию революции – “Купол святого Исаакия Далматского”.
Впрочем, я не стал бы категорично утверждать, что Бунин в чем-то подражал Куприну или наоборот – Куприн Бунину. Каждый шел своей дорогой, своей литературной стезей, но влияние друг на друга они, бесспорно, оказывали. Да и как же иначе: два достойнейших соперника работали в литературе в одно время. Написал что-то необычное Куприн, и Иван Алексеевич, оценивая по достоинству новое творение, отмечал, что он бы решил поднятые проблемы совсем по-другому, и в конце концов, чуть позднее, так и решал их, по-своему. Так же, думается, поступал и Александр Иванович Куприн. Если мы внимательно начнем рассматривать хронологию создания его произведений, то непременно обнаружим в них своеобразную перекличку с бунинскими рассказами и повестями, да и с романом “Жизнь Арсеньева”.  Как обнаруживаем это в замечательной повести “Купол святого Исаакия...”

Не могли “Окаянные дни”, написанные и опубликованные Буниным в эмиграции, не взволновать эмигранта-Куприна. Ведь и его отъезд из России связан был с неприятием революции, даже более того – с участием в белогвардейском походе на Петроград. Куприн пишет свою повесть-воспоминание о тех трагических днях, пишет в несколько более мягкой манере, но с четко и принципиально выраженным неприятием боль-шевистского деспотизма, бесчеловечности и наглости “красного режима”. В итоге – с “Окаянными днями” читатели познакомились в 1925-ом, а с “Куполом святого Исаакия...” – в 1926 году.

И те, современные Бунину и Куприну читатели, и мы с вами, их дальние потомки, получили два талантливейших свидетельства о бессмысленном, жестоком насилии бунтовской власти над народом, два убежденных утверждения, что долго такое насилие продлиться не может. И тот, и другой писатель оказался пророком. Да и могут ли быть не пророческими сердца, до последнего биения отданные своему отечеству, своему народу?