Сказка про Кузьму-Царевича. Неоконченная

СКАЗКА ПРО ДОБРОГО МОЛОДЦА КУЗЬМУ-ЦАРЕВИЧА,
ДУРЫНДУ ПРЕКРАСНУЮ,
СЕКУНД-ЛЕЙТЕНАНТА ВАЛЬТЕРА ФОГЕЛЯ
И ФЕНДРИКА МАРТИНА ПОТЬЕ,
ПРИ РАССМОТРЕНИИ ОКАЗАВШЕГОСЯ ДЕВИЦЕЮ
 

В кое-некотором царстве, том-самом государстве жил царь Егор Лысый с царицей Василисой.
И был у них сын – царевич Кузьма, недюжинной силы и великого ума.
Стал Кузьма растеть-матереть, время ему вышло белый свет посмотреть, себя показать, да невесту приискать.

Думая недолго, собрался Кузьма в путь-дорогу, отцу-матери поклонился у порогу и поехал куда глаза глядят.
Долго ли, коротко ли ехал Кузьма, а только ветер поднялся, собрались тучи, свернул Кузьма в лес дремучий. Едет лесом, видит – избушка. В избушке – старушка.
 - Здравствуй, - говорит она, - Кузьма-царевич. Отдохни у меня. Вот тебе селедка, а вот и штоф с царской водкой.

 Поблагодарил ее Кузьма, выпил водку, занюхал селедкой. Ан старушка ему уж постель постелила на печке. Сама сидит, чубук курит, пускает колечки.
 А как солнце взошло Кузьма-царевич проснулся, сладко потянулся:
 - Ну, - говорит, - бабка, сказывай кто ты есть, пошто в лесу живешь?
 Старуха отвечает: - я есть Баба-Яга Костяная Нога! Ногу костяную высовывает и в нос Кузьме тычет.

 - А чем же ты, бабка, кормишься?
 - Да вот, - отвечает, - в кои-то веки заедет ко мне добрый молодец, дак я его вместях с конем и стрескаю. Однак сперваначала накормлю, напою, чтоб, стало быть, в себя с дороги пришел. Потому, уставшего, да отощавшего есть – никакого скуса, токмо кости одне.

 Сказала, да как даст Кузьме по балде костяной ногой: einz, zwei - и в печку!
 Кузьма-царевич инда сознания лишился от такой старухиной невоспитанности, но, как бабка эта мерзопакостная сырых поленьев в печь подкинула, в дыму оклемался. Глядь, лежит в печке, в чугунке. Кругом дым, жар.

 И так ему это обидно показалось. Вылез он из того чугунка, саданул ногой богатырской в заслонку – бамс! – возьми да выскочи.
 Из печки выпрыгнул, саблю вытянул – и на старуху. (Яга то его вместе с доспехами богатырскими в печь сунула.  От жадности должно, али по скудоумию).

 - Ну, бабка, - говорит Кузьма, - молись!
 - Не убивай меня Кузьма-царевич, - кричит Яга, - я тебе ужо отслужу!
 А Кузьма отходчив был. Дал ей раз промеж глаз и спрашивает:
 - Говори, стара скурва, какова лучшая невеста в мире обретаетца? Не то сей секунд кишки выпущу, потому – жениться хочу!

 Захихикала Яга, заикала, на ноге костяной заскакала:
 - Есть, - говорит, - для тебя самая, что ни на есть краля распрекрасная: лицо белое, щеки красные, сарафан у нее из парчи бурмицкой, на голове – кика.
 И патрет ему сует.
 - Отец-то ейный, царь Иван, взаперти ее держит: сглазу боится. Сидит царевна на острове Буяне (что на море-окияне), в замке на замке, на золотом сундуке, в сундуке приданое, а звать ее – Дурында Прекрасная. 

 Глянул Кузьма-царевич на патрет: правда – красота неписана. Сама бела, румяна. Сарафан парчовый. Ну, и прочих прелестев хватает.
 - Ну, - говорит, - бабка, твое счастье. Сказывай теперь, как до нее добраться?
 - Ох, милок, далека туда дорога. Как поедешь от порога – все прямо, да прямо. Встретишь Железного Болвана – он ужо тебе поможет.

 Так и уехал Кузьма-царевич от Бабы-Яги.
 Едет и едет, ан лес-то и кончился. Во чистом поле стоит Железный Болван, булавой пудовой помахивает, кричит дурноматом – страшным голосом:
 - Езжай, езжай! Не бойсь! Я те мозги-то ужо вправлю, растудыть твою…!
 Спрашивает его Кузьма: - Скажи, мил-человек, как мне до Дурынды Прекрасной добратца?
 Железный Болван как треснет его дубиной по лбу.
 Взвился Кузьма аж до небес и полетел, полетел.

 Полетел под не по осеннему ярким солнцем, между белыми чистыми облаками – в небесной голубизне.
 Он летел над лесами, над лугами и реками, над расстроенными колоннами, подавленно бредущими по разбитым трактам.

 Под ним, опустив головы, шли люди, люди, тащились замызганные грязью повозки, опять люди, снова повозки.
 До него доносились хриплые крики, скрип колес, стоны раненных, выстрелы, под мрачный аккомпанемент которых гибли офицеры, обвиненные в предательстве.

 На сей раз императорские карты оказались биты.
 В Саксонии, в большом сражении под Лютценом протестанты наголову разбили, непобедимого, казалось, герцога Фридландского. 
 Лучшая имперская армия перестала существовать. 

 В довершение всего, вождь доселе победоносный – Альбрехт Валленштейн, стремясь оправдать себя, поспешил обвинить в измене большинство старших офицеров и теперь, во время отступления, полевые суды с постоянством, достойным лучшего применения, поставляли Господу Богу квалифицированные военные кадры.

 Капитан Ференц Андраши вот уже третий день валялся в обозе своего отряда в стельку пьяный по причине большой радости.
 Во-первых, он не только сам благополучно удрал от круглоголовых шведских рейтаров, невозможно воняющих потом и тухлой треской, но и вывел из-под их латного удара свой отряд.
 Во-вторых, то ли по случайности, то ли еще, черт знает почему, герцог не обратил на это внимания и Андраши миновала горькая чаша суда.
 А отряд ландскнехтов вел секунд-лейтенант Фогель.

 Про секунд-лейтенанта Фогеля среди солдат ходили самые невероятные слухи, но совершенно достоверно было то, что Фогель – самый бестолковый офицер в полку генерала фон Крахта.

 Говорили также о неясных обстоятельствах его появления в армии. Фогель появился внезапно, как с неба свалился. Никто не знал его, но офицерский патент, подписанный весьма высокопоставленным лицом в Вене, произвел впечатление и Андраши взял его в свой отряд.
 Старый пройдоха надеялся заполучить дельного офицера, - однако попал пальцем в небо. Наконец, секунд-лейтенант Фогель пользовался репутацией человека передовых взглядов, каковая репутация основывалась на том, что он спал в одной постели с фенрихом Мартином Потье.

 Андраши не раз говаривал ему: -  Вальтер, Вальтер, послушай меня, старого дурака. Не могу взять в толк – чем тебе не нравятся наши шлюхи? Не доведет тебя это до добра. (При отряде постоянно находилась дюжина-другая девиц, которые ездили в трех повозках во главе с мадам Зильбербах).
 Но Фогель сплевывал - и все.

 Отряд шел молча, подавленно. Хорошо слышны были только доносящиеся из последней повозки причитания преподобного отца Гоуски, который свихнулся при виде яростной атаки шведских кирасир на имперский обоз.
 Теперь отец Гоуска громогласно обличал грехи Фогеля, с неопровержимостью логики идиота выводя из них поражение имперцев под Лютценом.

 Однако не будучи сумасшедшим до такой степени, чтобы адресовать свои обличения вооруженному офицеру прямо в глаза, он вопил, обращаясь как бы к неким третьим лицам:
 - Могла ли победить, - кричал он из повозки, - Могла ли победить наша благочестивая армия  богомерзких еретиков, коли в ней завелись такие мерзости! О ужас! В какую бездну толкают нас некоторые, с позволения сказать, императорские офицеры! Горе! Горе! Горе всему христолюбивому воинству!

 Вдруг, крики его прекратились. Открыв рот и выпучив глаза, отец Гоуска смотрел на небо.
 Над отрядом, снижаясь, летел Кузьма-царевич.
 - Поберегись!  Поберегись!  Зашибу-у-у-у-у-у-ууууу!!! – надсаживался он.

 О обозе завизжали пьяные девицы.
 Ландскнехты, рассыпавшись по придорожным кустам, изумленно наблюдали за тем, как Кузьма-царевич, подняв грибовидное облачко пыли, упал на дорогу.

 Никто не решался подойти к нему.
 Только преподобный Гоуска, поднял вдруг над головой крест и шагнул вперед. Глаза его горели непреодолимой верой.
 - Како веруеши?! – закричал он на Кузьму.
 (В начале XVII века  об этом спрашивали всякого здорового молодца, попавшегося на дороге военного отряда: чтобы знать – перерезать ему горло на месте или определить в солдаты).
 А у Кузьмы, после разговора с Железным Болваном, с головой не в порядке было.


 После этих слов, у К.Е.Калабашкина перо вывалилось из рук …