Завещание фрагмент 1

культурному обмену посвящается   


Дети выросли. Жены ушли искать счастья. Листва пожелтела.
Небо стало мутным и тусклым, земля перестала источать запахи социального благополучия. Где-то вдали играла гармонь «Длинного». За кадром кружили обычные птицы.
Хмурый, небритый, голодный, нетрезвый и самоотверженный Аркадий Павлович сплюнул в газету местного землячества переселенцев из России очередную порцию «хлярмы»* и позвонил мне, назвав мою кличку и номер (дело в том,что все навещающие его особы были названы и пронумерованы им, в зависимости от их прошлых профессиональных особенностей, физических данных, либо просто по степени сложности их отношений с самим «Оператором»).
С недавних пор, после очередного сокращения коллектива, навещающих киномастера, стал я носить почетный второй номер и весьма загадочно звучащую в списке лохматых, мраморных, оружейников, пердунов, атаманов и пр. кличку «писатель».
Должен заметить, что сам Аркадий Павлович, владея несомненным острым операторским
взглядом на людей, разделил их окончательно и справедливо на «простат», т.е. людей не
умеющих отличить творческого наследия киностудии имени Довженко от наследия
Одесской. К людям же, слыхавшим до знакомства с героем имена Параджанова, Балаяна
или Ильенко, Палыч относился, как к неким членам некой киногруппы, длительно
находящимся в творческой командировке и за временным отсутствием режиссера
вынужденным, как это было заведено во времена их молодости, пить с ним всякое,
вспоминая прошлые съемочные будни.
Я был несказанно рад услышать живой человеческий голос, свидетельствующий о наличии родственной, страдающей, одинокой и непонятой души, в этом мире, находящемся за рубежами совести, чести и временных творческих удач.
По старой привычке помогать ближнему, простимулированной жалобами на бессонницу,
голод и отсутствие стула, я спустился во двор, уселся на свой « лосипедик» и, равномерно
вращая педали, направился к герою, проживающему на улице Оленьей тропы.
«А..., Писатель!»-воскликнул Палыч, утвердившись в дверном проеме.  Я согласился, всем
своим видом выражая уверенность в скором обеспечении мастера свежежаренной картошкой, гамбургскими «мопсами» и неизменными «сисечками». Здесь невозможно без
обьяснений...

Было время, были силы...Мы, Писатель и Дизайнер (человек особенный – номер
один), посоветовавшись, решили взять Палыча на разборку и реставрацию
многоэтажной халабуды, по заказу Ольги Сильнодействующей, любви Рюдигера Х.
Женившись на пятидесятилетней подмосковной инженерше с одним глазом и четырьмя
детьми, этот последний ученик великого Бойса**, находясь под пристальным
наблюдением своей молодой супруги, регулярно устраивал в собственном гараже
выставки малоизвестных африканских и азиатских авангардистов. К нам он отнесся с
полным доверием, поселив на время ремонта среди экспонатов очередного
некоммерческого проекта.

   В общем, спали мы втроем в огромном гараже-галерее, ранее служившим
отстойником пожарных водовозок, на бетонном полу, устланном тремя надувными
матрацами. Ольга платила нам соточку в день, а дни были совершенно непохожи один
на другой. В то время как Дизайнер, единственный из нас еще владеющий своими
золотыми руками, пошел класть кафель в туалет к португальцу, носящему знакомое
нам еще с пионерских времен имя – Корвалан, мы с Палычем, потея и теряя время от
времени чувство внутреннего равновесия, находились на стремянках, старательно
обрывая обои со стен четырехэтажного дома, населенного семьей по фамилии Флек –
по-русски Пятно.
   Каждый вечер, после работы, мы встречались у местного гастронома, запасались
консервами, хлебом, алкоголем и, удовлетворенные интенсивностью протекающей
жизни, возвращались в свой, ставший таким родным за эти дни гараж. Успокаивался
коллектив часам к двум ночи, сытый и теплый, в дежурном свете двух прожекторов,
освещающих путь редким посетителям близлежащей пивнушки, а также кучу «северно-
корейских» камней, концептуально выложенных трудолюбивым азиатским
авангардистом по периметру крупной галерейной витрины, несколько выступающей из
прямоугольного фундамента в сторону улицы.
   Проснувшись в семь, мы с Дизайнером обнаружили записку: «Ушел за булочками,
скоро буду. Оператор». Минут двадцать спустя он вернулся с пакетом сдобных булок и
таким известным нам подозрительно влажным и суетливым взглядом. Во время
быстрого и тотального досмотра в каждом из нагрудных карманов его рубахи было
обнаружено по пятидесятиграммовой бутылочке какой-то дешевой бормотухи. Две
оттопыривающиеся, тверденькие, так очаровательно придававшие их носителю налет
милой и трогательной женственности сисечки. Отсюда и взялся этот эротический
символ наших будней... Ну и бог с ним.

   Отработав неделю, успев напоследок сфотографироваться в металлическом
ошейнике, прикованном мощной нержавеющей цепью к позорному столбу этого
небольшого провинциального и почти безлюдного городка, мы возвращались домой в
поезде, набитом такими же пьяными и возбужденными, как и мы, болельщиками
«Шальке». Палыч, долго не решавшийся на художественную акцию, в конце концов,
изобразил пальцами интернациональный символ победы и мы, как по команде, дружно
рявкнули: «Динамо! Динамо!» В вагоне наступила полная тишина, затянувшаяся на
такое количество секунд, которых мне вполне хватило, чтобы по старой своей
мнительности приготовиться к самым неприятным последствиям. Вагон, испытав нас
на прочность, дружно и старательно заорал по слогам такое сложное и экзотическое
для любого немецкого болельщика имя: «Шевченко, Шевченко!» Так и ехали мы –
воодушевленные, гордые и причастные к общему празднику, уверенные в своем
ближайшем будущем. Полученных денег было достаточно дней на двадцать сытой и не
самой тоскливой жизни. Спасибо, Ольга! Спасибо, Рюдигер! Спасибо всем газетам,
публикующим в России и на Украине брачные объявленья стареющих немецких
авангардистов, жаждущих полноценного общения, изощренного секса, здорового
потомства, ну и, конечно же, горячих калорийных славянских обедов и завтраков.
Слава Богу, все это было. Дай Бог, будет... Слава Богу!

    С религией же Палыча познакомила сама жизнь. Я понял это, переступив порог
его уютной двухкомнатной квартиры. В гостиной, стены которой являли собой
постоянную и довольно обширную экспозицию по истории  украинского
кинематографа, наиболее впечатлили меня несколько фотографий великого
Параджанова, в разных позах, с неизменной десятидолларовой купюрой в руке,
групповой снимок участников бессмертной картины «Гибель эскадры», а также
крупноформатный портрет, на котором народный артист Советского Союза Николай
Крючков полуобнимал среди прочих моего героя. На портрете нетрезвым,
размашистым почерком надписано: «Аркаха, я тебя люблю. Ты хороший!» Было время,
были люди...

    Кухня Палыча была интересна тремя выдающимися предметами. На стене белыми
кнопками был приколот, несколько замызганный следами приготовления жареной
картошки, аптечный плакат-схема, детально раскрывающий всякому любознательному
устройство и механизм действия человеческой простаты. В шкафчике, заставленном
разнообразными банками с зеленым горохом, белой фасолью и морской иодированной
солью, находилась внушительных размеров книга, само название которой напоминало
о многочисленных и мучительных этапах развития нашей цивилизации. Это было
мощно и авторитетно: «Донозологическая форма алкоголизма». На столе, уставленном,
как шашками, давно немытыми густожирными стаканчиками, носящими на своих
бочках гордое аббревиатурное название SPD (Социал-демократическая партия
Германии), красовалась елка. Да, да – самая удивительная рождественская елка, когда-
либо виденная мной. Штук пять-шесть еловых сухих веток разнообразной длины были
густо украшены такими же сухими и такими же выразительными головками лещей,
красноперок и плотвы, съеденных мастером к пиву за долгое время раздумий о
причинах ухода любимой жены... Именно этот факт своей пятидесятишестилетней
жизни хозяин вышеописанной квартиры считал главным основанием горестного
состояния своего бытия. Прожив несколько лет в эмиграции, не умеющий
самостоятельно не только готовить пищу, но и съедать ее, не способный в одиночку
постирать свою одежду, не говоря уж о полном незнании языка, время от времени
врывающегося в раскрытое окно инородно-гортанными звуками Оленьей тропы, он
являлся своеобразным узником, в одну из наших с ним встреч получившим от меня
самое любимое из многих носимых им званий – «узник совести - наивный романтик».
   Двери камеры были открыты в любое время и любую погоду для всех. Иногда
всех становилось много, что, впрочем, отмечалось лишь пугливой немецкой
пенсионеркой, проживающей на вышерасположенной лестничной клетке. При редких
встречах с героем она, заблаговременно приложив указательный палец к плотно
сжатым старушечьим губам, стремилась побыстрее скрыться, он же, пытаясь вступить
с ней в коммуникацию, всякий раз произносил ей вслед невероятное: «Шульдиген!» –
«Вините!» Подмена понятий была императивной, посему бабулька, старательно
исполняя данный ей приказ, предъявляла ему многие претензии, понять смысл коих,
из-за отсутствия переводчика, Палыч никак не мог.
    В трехкомнатной квартирке напротив проживал человек удивительный. Бывший
дезертир Советской Армии, носивший близкую сердцу Оператора фамилию Ливанов.
Был он высок, худ и кудряв, как и многие, нигде не работал, время от времени уходил в
запой... возвращался, назойливо постукивая, а иногда и поцарапывая дверь мастера
давно нестриженными ногтями, испрашивал глоток пива и дыма, исчезал надолго –
являлся через час, одаривая страждущего несколькими щуками, лещами,
красноперками, которых «Кучерявый» вылавливал в заповедном озере, при свете луны
и звезд. Палыч был так тронут полезной заботой соседа, что стал подумывать об его
усыновлении, с последующим после возможной смерти отца унаследованием его
однокомнатной киевской квартирки, в которой после отъезда героя, до сих дней,
проживала семья его старшего кровного сына от первого брака. Любимый же сын –
Сергей-Доминик, рожденный в Германии, жил в трех улицах или пяти минутах ходьбы
с бывшей супругой и ее другом Вовкой-Вальдемаром. Аркадий постоянно повторял мне
о том, как он любит мальчика, что мальчик должен стать актером и сам отец снимет его
в своем коротком фильме, сценарий которого уже рождается. Со слов будущего
режиссера я понял, что действие должно происходить на кладбище, где сынишка, бегая
по дорожкам, ищет своего папашу... Также упоминалась пролетающая в кадре птица.
Воображение романтика, впечатленное образами Оленьей тропы, наблюдаемой им с
балкона, в числе прочего, выделило овеваемые прохладным ветром тополя и шевеленье
побегов любовно посаженной им кинзы. Единственным неизменно-неподвижным
оставался сам автор, а также тщательно составленный им список участников
предполагаемой киногруппы, не вызывавший никаких сомнений в основательности
замысла.

Выглядел этот документ следующим образом:
N°1 – Я – идеист, по возможности конструктор и закрепитель идей.
N°2 – Пердун – менеджер, машина, переводчик.
N°3 – Писатель – переводчик, автор текстов.
N°4 – Рожко – виза, съемки, монтаж.
N°5 – Петлеванный – финансы.
N°6 – Длинный – охрана, водитель, бабы.
N°7 – Дизайнер – дизайн.
N°8 – Кучерявый – предатель Родины.

   В основательности идеиста усомниться было совершенно невозможно.
Перманентно погружаясь в пучину собственной памяти, Палыч бережно извлекал из
нее жемчужные изречения своих былых учителей, а также друзей и приятелей детства,
молодости и зрелости, методично их записывая, я бы сказал, архивируя для будущих
поколений гуманизм и остроумие людей его эпохи, не забывая при этом и о себе.
Приведу лишь некоторые из этих достойных записей, озаглавленные их архивариусом
как «Маразмы и схемы выражений друзей, схваченные в порывах ветров», пытаясь
сохранить хронологию и географию их происхождения.

Итак:
       «Я сижу на дне окопа
        и имею бледный вид.
        У меня промокла жопа,
       потому как моросит».

Начало пятидесятых. Детство. Белоруссия.

       «Тетя Лютя, что вы трете?
        Между ног,
        когда идете?»

Начало шестидесятых. Отрочество. Украина.

       «Вядуць великаго сабаку,
        вядуць яго на поводзе.
        Здается дав яму пид сраку...
        Баюсь укусиць за нагу!»

Конец шестидесятых. Юность. Всесоюзный Государственный институт
кинематографии. Москва.

       «Плюю в озера синие,
        в полях в ромашки рву».

Семидесятые. Молодость. Государственная киностудия имени Довженко. Киев.

       «Да затупись же ты, железная пила!»

Восьмидесятые. Зрелость. Там же.

      «Находясь в больнице номер 8, чувствую жопой какую-то хитрожопость».

Конец девяностых. Поздняя зрелость. Киевская больница номер 8.

Самой блестящей, на мой взгляд, была фраза германского периода поздней зрелости:
       «У меня с закладками трусы».

   К здоровью своему Аркадий Павлович относился очень чутко. Фиксируя
всевозможные изменения в собственном организме, его реакции на окружающую среду
и новые психо-физические нагрузки, вызванные этими изменениями, герой вел, как
иной космонавт, впервые оказавшийся в состоянии собственной невесомости, дневник
души и тела, судя по записям, довольно регулярно отделявшихся друг от друга, для
того чтобы их носитель никогда не забывал о своей прошлой, настоящей и будущей
жизнях. В киевской больнице N°8 им был поставлен следующий автодиагноз:

    1. Нервно-физическое недомогание (усталость).
    2. Что кушать, чтобы улучшить физсостояние? Ответ: калории.
    3. Ухо гниет.
    4. Нервное состояние.
    5. От нервов ухо шумит, переходя в голову.
    6. Нет сна и аппетита – одни мысли: Пиво.



[*] мама в голодное послевоенное время, поднося  гомельскую газетку, говорила маленькому Аркаше: Сплюнь хлярмочку, сынок.
[**]  Йозеф Бойс – немецкий художник, один из лидеров постмодернизма. Автор знаменитой фразы «Каждый человек – художник».