Мальчик в небесной рубахе

                ПОВЕСТЬ               
               
   Гроза торжествовала до самого утра, далеко раскатывая громады грохота и широко расплёскивая молочные озёра молний. Гроза громыхала с такою чудовищной силой, как будто горы в жерновах размолачивала, и на рассвете вместо гор  люди могут обнаружить за рекой  груды каменной крошки и пыли, похожей на серенькую, мокрую муку.
      И  только лишь под утро утихомирился могучий громобой. И ветер выдохся, загнанно сипя, шатаясь от усталости, слабо хватаясь  за ветки деревьев, чтобы не упасть под крутояр. И долговязый июньский ливень, по темноте напропалую шагавший, отважно и дерзко топтавший траву и цветы,  этот высокий ликующий ливень словно бы в коленках подломился – в скромненький дождь превратился, а потом и дождика не стало; последний бисер брызнул из облаков – и был таков.    
       Аспидная темень мало-помалу начала развеиваться над Русскою равниной, над горами Жигулями, больше похожими на холмы с крутыми обрывами, скалами, утёсами, глубокими оврагами и лощинами. Голубизна в небесах там и тут робкие  глазёнки приоткрыла – глазёнки были ещё испуганные, заплаканные, и всё же в них уже сквозило что-то озорное, огневое. Золотинки зари в небесах уже озоровали – вот что это было. Торжество грозы и темноты закончилось – приспело торжество великой силы света. Приспела та прекрасная минута, когда над перевалом показалось белоснежное  облако – в той стороне, где восходило солнце. Удивительным каким-то, странным образом уменьшаясь в размерах, белоснежное облако оказалось  белокрылой птицей – аистом, в клюве   которого покачивался маленький сверток, окруженный серебристо-радужным  сиянием.
      Пролетевши высоко над Русскою равниной, белый аист плавно стал снижаться над кронами густых таёжных, смешанных лесов, над величавыми долинами Оки и Волги.
      Руководствуясь тонким чутьём – самым древним и самым загадочным компасом – белый аист приблизился к тихому, сонному, туманами прикрытому селению, стоящему на берегу. Сделав круг над мокрыми домами и амбарами,  белый аист мягко опустился на деревянную крышу, где было что-то вроде посадочной площадки, усыпанной мелкими ветками и старой позолотой прелых листьев. И где-то в курятнике в это мгновенье заполошно заорал петух.
       Сердце белого аиста вздрогнуло.   
        «А тебе бы только горло драть! – утомлённо подумал он. – Прокукарекал, а там хоть не рассветай!»
       Сырая дверь в избе тихонько заскрипела, словно зевнула спросонок.
        Седая, аккуратно одетая старушка появилась на крыльце. Подслеповато поглядела вверх.
        -О, господи! – она  перекрестилась.- Ну, где ты пропадаешь? Сколько ждать? Ну, кто там у тебя? Давай скорее!
         Небесный гость, покачивая в клюве узелок,  осторожно слетел на землю. И старуха – теперь уже не только перекрестившись, но и поклонившись –  забрала у него  сияющий свёрток.
          Освободившись от тяжести, белый аист, не скрывая вздоха облегчения, расправил грудь и сухо, дробно пощёлкал затёкшим клювом. Глаза у него повеселели.          Приподнявшись на красных ногах, он проворно  и потешно  встрепыхнулся,  выбивая дождевую воду из пера – брызги на фоне восходящего солнце вспыхнули как россыпи мокрых самоцветов. 
         И только после этого небесный гость утомлённо проговорил, качая головой:
         -Гроза, бабуля, жуткая гроза. Как только с дороги не сбился…
         -Ой, не говори! Сверкало тут, гремело… - Старушка  сверток прижала к сердцу. - Я уж так молилась, так молилась…
        -Вот, может, потому и долетел, - вздыхая, сказал белый аист, поправляя маховое перо, надломленное ветром в поднебесье.
        Прижатый к сердцу свёрток тихонько запищал, будто птенец.
       -Ну, и кто у нас тут? А? Кого принёс? Чего молчишь?
        Аист улыбнулся – только глазами.
        -Мальчик.
        -Вот хорошо! Ну, а что мы стоим тут? Заходи, устал, небось.
       -Нет, спасибо, работёнки много! – Гость поглядел на небо. – Надо поспешать.
         -Работа не волк. Заходи. Отдохнёшь с дороги. Поклюешь чего-нибудь…
        -Не могу, бабуля, извини. Надо лететь, покуда распогодилось, а то опять застряну где-нибудь за перевалами, как это было в позапрошлом годе.      
         -Ну, смотри… - Старушка погладила аиста по голове с намокшими вихрами. – Полетишь, так полетишь. Дай бог тебе гладкой дорожки. А за подарок спасибо!
         -Да ладно, - поскромничал аист, опуская радостно горящие глаза. - Чего уж там? Служба такая. Ну, всё. Мне пора.
       Он обнял старуху – словно двумя платками белыми накрыл; нежные, пушистые были те платки, и даже как-то не очень верилось, что вот этими платками-крыльями белый аист отмахал, бог знает, сколько, высоких, трудных поднебесных километров, где не только солнышко горит и звёзды светят; там ещё и снега в облаках, там тебя и градом могут угостить как из ружья.
       -Храни тебя господь, родимец мой! – прошептала старушка, вытирая повлажневшие глаза. - Храни, храни… 
       След белого аиста на мокрой земле напоминал трёхлепестковый цветок, снизу которого словно бы темнело круглое зёрнышко.               
      Высоко поднимая голенастые ноги, крылатый гость прошёл по мокрому двору, где сверкали лужи, до краёв налитые солнечным светом. Легко переступив через оградку, он очутился на  туманном огороде, где было много всяких разных овощей, но в глаза ему бросилась одна капуста. На несколько мгновений остановившись, белый аист хмыкнул.  «В этой капусте, что ли, находит народ своих ребятишек? – Он покачал головой и направился дальше.- Нет, милые мои, хорошего ребёнка в капусте не найдёшь – только в небе надобно искать!»
       За огородом – за серебром березового прясла – простиралось  небольшое поле, лазорево дымившееся после дождя и ароматно пахнущее. Отойдя подальше от чужого глаза, белый аист расправил крылья и неожиданно преобразился. Оперение птицы заиграло всеми цветами радуги и вместо длинноклювой головы появилось маленькое мудрое лицо с печальными глазами. Перекрестивши воздух перед собою, сказочная птица разбежалась по сырой мураве. Широкие сильные крылья подтолкнули под себя прохладный воздух – тело птицы ощутило невесомость и на мгновение сердце в груди как будто  остановилось – дух захватило жгучим и жутковато-радостным предчувствием полёта. Длинные ноги волшебной птицы, оторвавшись от земли, какое-то время забавно «бежали» по воздуху, а потом плотно прижались к радужному  брюху. Взмывая в небо  – над серыми домами, амбарами, сараями и оловянной речной излучиной – сказочно-зоркая  птица не могла не отметить, как зачарованно смолкли и скукожились окрестные пичуги: мухоловки, воробьи, трясогузки, чечевицы и другие какие-то безымянные серые пигалицы. Сидя на грязной земле, притаившись в тальниках, в крапиве, в полынях да около свежей навозной кучи – эти бедные пташки во все глаза с завистью смотрели и смотрели на большую чудесную птицу, одну из тех, какие прилетают из-за моря и приносят детишек в дома.
        И снова петух закричал над селом!
        Над Русской равниной светло-розовым дивным необъятным цветоком зацветиало погожее утречко. После  буйного, обвального дождя земля кругом сияла, будто смеялась каждой капелькой дрожащей влаги, повисшей на траве, на разноцветах, на кустах смородины, на зелёных рукавах берёзы, тополя.  Кругом блестели лужи, полные рваных изумрудов листвы, хвои. В лужах купалось опрокинутое небо, стояли избы. Ветерок начинал трепыхаться, расправляя обсохшие крылья. Спутанные волосы лебеды, крапивы, чернобыльника; головки скомканных цветов; подсолнухи, отяжелевшие от дождя, – всё  потихоньку распрямлялось, поворачивая свои мордахи навстречу солнечному свету, свету Жизни.   

                *        *       *               
 
       Мальчик сидел возле морозного окна, до половины  серебристо  украшенного кружевами, похожими на листья папоротника. Поминутно замирая и почти не дыша, мальчик  слушал, приоткрывши рот – щербинка чернела в нижнем ряду белых плотных зубов; эта щербинка и тоненький шрам на нижней губе появились у него после падения на пол – так  был отмечен его первый шаг по Земле.
       -А что было дальше? - с улыбкой спросил он.- После того, как белый аист меня принёс…
      Старуха слабо отмахнулась.
      -Я не знаю.
      -Как это не знаешь? - не поверил мальчик. - Ты ведь – Знахаровна.
       Бабушка по  отчеству была – Захаровна, а по знаниям жизни, по знахарству многих житейских загадок и таинства  она была Знахаровна –  так уже давно её звали-величали в деревенской округе.
      Начиная заниматься мелкими хозяйскими делами, Знахаровна ответила:
      -Язык, он хоть и без костей, а устаёт. У папки с мамкой  спросишь, они расскажут.
       - Ага! - Мальчонка сморщил нос.- Дождёшься!
       Родители из дому уходили рано, а возвращались, как правило, в сумерках. Отец работал главным инженером на заводе в городе, находящемся в десяти километрах от районного центра, а мамка тут, в селе, на нескольких работах «угорала и упахивалась», как сама она говорила; упахивалась, чтобы свести концы с концами; в те годы они жили трудно, бедно жили, можно сказать. И ни раз, и ни два, внимательно внимая бабушкиным сказкам, парнишка очень остро ощущал приступы голода и правоту простой народной мудрости: сказками сыт не будешь.
       «Скорей бы весна, огороды…» - Он загрустил, задумчиво  глядя на окно в морозном кружеве, похожем на разлапистые листья капусты, на узорные морковкины хвосты.  Весенней порой – вслед за прилётом птиц – на полях и огородах закипала жизнь, и мальчик с удовольствием помогал родителям на огороде и в поле: корешки закапывал, сеял семена, а потом с нетерпением ждал, когда первые всходы проклюнутся зелёненькими клювами. Ему вообще по душе были огороды и поля и, может быть, поэтому весь облик сорванца был какой-то огородно-полевой. Рыжевато-светлые волосёнки на голове разметались как пучки соломы. Глаза – васильки, нос картошкой, пальчики  морковками. А конопушки по лицу – коноплей рассыпались.    В минуту радости  васильковые глаза его  расцветали необыкновенно нежным, поднебесным цветом, а в минуты грусти или горя – васильки темнели, обволакиваясь крупною росой, которую он зажимал ресницами или рукавом поспешно смахивал.               
       Метель, с полчаса назад отчаянно смешавшая небо и землю,  неожиданно угомонилась. За окном стали видны рябиновые кисти, прикрытые белоснежным пером – снегирями качались на ветках в палисаднике.  Заостроённые  плахи штакетника, сверкающие льдистыми наплывами от застывшего осеннего дождя, все поголовно  теперь были завернуты в пушистую вату, будто новогодние стеклянные игрушки. Полутораметровый чёрный столбик, за который двумя руками держалась ограда – штакетник с одной стороны и с другой – столбик сделался похожим на бравого солдата в серебристо-синей большой папахе, залихватски сдвинутой набекрень.
        -Иди-ка, принеси дровец, - попросила бабушка, - печку растопим.
        -А ты… - Мальчик поднялся, но не пошёл.- Ты мне дальше расскажешь?
        Старуха улыбнулась. Морщины от улыбки разбежались по желтовато-бледному лицу, как солнечные лучики от солнца разбегаются.
        -Купцом, однако, будешь. Да?
        -Почему это купцом?   
        -Торговаться любишь. Иди, кому сказала.
        Парнишка оделся, поднял воротник, пахнущий пресной овчиной. Хороший тулупчик пошил ему батька – по плечам, по росту, и тепло в тулупчике, уютно.
        -Постой! – одёрнула бабушка.- Ты куда это вырядился? В клуб? На танцы?
       -За дровами, сама же сказала…
       -Телогрейку надень. А полушубок надо с бережью носить. В школу или там ещё куда… на свиданку бегать…
       -На какую свиданку?
       Знахаровна не расслышала.
       Мальчик нехотя напялил телогрейку, пропахшую сеном,  навозом. Телогрейка была велика, парнишка утонул в ней по уши и руки потерялись в рукавах – Знахаровне пришлось рукава закатывать тугими калачами.
      -Да посмотри там, принеси сосновых, - наказала она.
      -Сдались они тебе! - Мальчик поморщился, окуная руки в отцовские большие рукавицы. - Ладно, ладно, выберу сосновых!
       Мёрзлое крылечко так заскрипело  под валенками, словно там было полно разбитого, мелко истолчённого стекла. Ресницы на несколько мгновений прихватило морозом – они вдруг зацепились друг за дружку и не пожелали расцепляться; так бывало спросонья, когда сладкий сон слепляет веки. Парнишка рукавицей шаркнул по глазам – разодрал ресницы и поморгал, поглядывая в сторону поленницы.
        Сосновые дрова – по уверению бабушки – деньги в дом привлекали. Мальчик это знал, только не очень верил; сколько они уже печку топили толстыми сосновыми поленьями, а денег не прибывало. «Да и откуда они прибудут? – Парнишка загрустил, вспоминая мамкины слова, адресованные отцу: «Все люди как люди, все на себя работают, а этот – на оборонку!» - Мальчик пожал плечами.- И что это такое – «оборонка»? И почему отец всё время на неё работает, а денег за это ему не дают, только продукты иногда выписывают. Тут хоть какими дровами топи, денег не будет, покуда папка новую работу не найдёт!»
        Он сошёл с крыльца и по-хозяйски, невольно подражая отцу, из-под руки осмотрел небольшое подворье, на котором уже завечерело – снегобель начинала синеть и смеркаться, и в морозном мороке трудно было отличить синицу от воробья. Мальчик взял лопату – широкую грабарку, ростом выше его на целый метр. Упрямо сопя и кряхтя, проделал прямую дорожку – до самой поленницы. Бросив грабарку, он рукавом телогрейки промокнул под носом и неожиданно чётко услышал, как за пазухой сердце заполошно колотится.      
       В раздумье постояв среди двора, мальчик посмотрел на крышу, где огромным белым аистом уселся, угнездился белоснежный крендель, горделиво, по-птичьи округливши  грудь и словно бы   упрятавши голову под крыло. «Вот сюда он, что ли, прилетал? Или мы тогда жили не здесь? Надо спросить у бабушки…»
      Желтоватые, смолой облитые  поленья и запахом и цветом напоминали дыню, там и сям темнеющую семечками кругленьких сучьев  – так бы и цапнул зубами. На мгновенье зажмурившись, парнишка глубоко вдохнул студёный дух древесины и улыбнулся чему-то.
        В избе, куда он притащил тяжёлое беремя, достающее до самых глаз, холодные поленья – словно бы гранитные каменья – с грохотом посыпались на пол. Черная кошка так перепугалась – пустую свою миску опрокинула, метнувшись под лавку.
       -Аккуратней! – одёрнула Знахаровна. - Чего ты бомбишь, как немецкий захватчик со своего самолёта?
       -Если будешь обзываться…  - предупредил парнишка,-  так  я вообще… 
       -Ну, ладно, ладно, - спохватилась бабушка, - это я с дуру сболтнула.
       Он достал из-за печки сухое полено – острым ножом нащипал стреловидной смолистой лучины.
      -А спички где?
       После одной невинной шалости мальчонки, когда в доме загорелась занавеска, спички стали убирать  – подальше от соблазна.
        Старуха протянула коробок, в котором зашуршали, словно тараканы, три-четыре последних спички.
       -Гляди, чтоб хватило. А то мамка-то не скоро придёт, новые серянки принесёт.
     -Какие серянки?
     -А ты не знаешь? Серные спички так называли.
     -Не боись! - шумно дёрнув носом, заверил мальчик.- Мне даже одной серянки хватит.
     -Да иди ты к монахам! - Это у бабушки была такая присказка.- Неужто хватит?
      -А вот гляди…
       Он любил разжигать русскую печь – дело даже доходило до обиды, если он принёс дрова, а печку распалить  ему не дали. С треском поломавши стреловидные лучины пополам, парнишка построил «домик» в тёмной печной утробе. На этот «домик» навалил три-четыре полешка потоньше и опять сухие лучинушки нагромоздил, теперь уже крест-накрест. Горящая спичка в его руке стала похожа на таёжный цветок жарок – мальчик улыбнулся, глядя как этот жарок целым букетом разрастается на дровах.
        Печка стала весело потрескивать, дымком попыхивать.
        В темноте, уже при первых звёздах, мать пришла  с работы и что-то принесла в двух сумках, обмётанных морозным инеем, словно обшитых шерстяными белыми нитками.
      Имя у матери было простое – Мария, но в доме почему-то все звали её – Маря. 
     -Ну, как вы тут? - улыбчиво спросила Маря, раскрасневшаяся как после бани. - Не шкодничал? Этот-то…
     -Ничего худого не скажу, - ответила бабушка.- Он сегодня был прилежным аистом.
     -Кем?
     -Да мы тут сказку сказывали…
     Платочком промокнув заиндевелые ресницы, оттаявшие в тепле, чернобровая Маря сняла демисезонное пальтишко «на рыбьем меху». Руки погрела –  белый бок у печи был уже тёплый.  Потом она достала чёрную чугунную сковородку.
     - А масло в доме есть? 
      -Масло? Да пока что не погасло. - Знахаровна достала почти пустую банку. - Ох, а я-то думала, что тут будет поболе. А тут – одни одонья.
       -Ничего, нам хватит,- сказала мать, ногтями сковыривая крышку. – Великаныч привезёт.
       Великаныч – это отец, у него было такое особенное  отчество и в доме его звали только так.
       Сковородка скоро накалилась, шипя и шкворча – капельки масла подпрыгивали. В комнате запахло чем-то вкусным, аппетитным и возникло приятное  ощущение праздника, «праздника брюха», как говорила Знахаровна.
     Поначалу радостно глядя на стол, мальчик неожиданно задумался, нахмуривши соломенные бровки.
    -Аисты, наверно, такое не едят.
    -Чего? - Мать едва сковородку не выронила. - Ишь ты, модный какой. Тебе, может, лягушку поймать да приготовить?
     Мальчик засмеялся.
    -А где ты поймаешь зимой?
    Мать сковородку на стол водрузила.
    -Иди, мой руки. Аист.

                *       *       *               
       Старуха Знахаровна была человеком редкостной породы, каких теперь уже почти не встретишь на Руси – исчезает эта жизнестойкая порода, всеми корнями уходящая в народ.  Какие только ветры не шумели над головой Знахаровны – Гражданская война по-сатанински свистела саблями и пулями плевалась; первые колхозы – хуже всякого врага – кнутом полосовали по спине, по сердцу; запрягали в хомуты и заставляли плуги таскать; Великая Отечественная сапогами страшных оккупантов душу норовила в грязь втоптать – выбить русский дух и вырвать русский язык. И всё это, конечно, бесследно не прошло – и чужие люди преуспели, и свои постарались преумножить слёзы, кровь и неизбывную  печаль. Много было тех, кто оказался и подломлен и напрочь сломлен – по становому хребту. И только редкие – такие как Знахаровна – уцелели. Сколько бы ни гнула жизнь эту старуху – она всегда была прямой, с горделиво приподнятым подбородком, в серёдке которого красовалась аккуратненькая ямочка. Голову её когда-то утяжеляла длинная пшеничная коса, которая давным-давно отколосилась – жидкие седые волосы отливали странной, едва уловимой поднебесной  голубоватинкой. Крупные руки Знахаровны, по-мужицки крепкие, опутанные полнокровными верёвками вен,  ни минуты не могли  бездельничать. Глаза её, когда-то синие до изумления, с годами стали выгорать и выцветать – бледные теперь, почти седые. Смотрела Знахаровна прямо и строго – до самого донца души доставала своими «святыми очами». И если у кого-то грех был на душе – такому человеку рядом с ней становилось неуютно и даже зябко. Говорила Знахаровна тихо, но  твёрдо. И всегда после чего-то сказанного тонкие губы её замирали в каком-то прискорбно-трагическом  выражении, в  каком замирают они у людей, через край хлебнувших горя на своём веку.    
       Домоткаными сказками, а также и песнями занималась она, в основном, зимними, длинными вечерами, когда метель за окнами тянула и сучила свою бесконечную серебряно-звонкую пряжу. Знахаровна сядет, бывало, спиною поближе к русской печи – спина давненько надсаженная, ломит, саднит к непогоде. Сядет, ненадолго притихнет возле рукоделья. Натруженные руки – словно бы сами собой – начинают ловко и привычно управляться с тоненькими нитками и острыми иголками. А язычок её – проворный, бойкий –  словно сам собою затевает сказку или песню. За душой Знахаровны хранилось много всякого добра из области протяжных и печальных, быстрых и весёлых русских песен, только чаще всего затевалась  вот эта:

Сронила колечко –
На правой руке,
Забилось сердечко
О милом дружке…
Ушёл он далёко,
Ушёл по весне,
Лежит он глубоко
В чужой стороне.
У белой берёзки
Вечерней порой
Ронять буду слёзки
В подол голубой…

     Вековая народная вышивка этого текста отличалась от рукодельной вышивки Знахаровны – об этом нередко спорили, когда собиралось застолье. Деревенские песельницы – песнопевки, песнодевки, как Знахаровна их  называла – во время зимних праздников приходили в гости. Иногда их было больше десятка – не протолпишься в избе. Сидя за столом, смочивши горло рюмкой самодельного винца, настоянного на рябине или на другой какой-нибудь ароматной ягодке – раскрасневшиеся эти песнопевки  корили Знахаровну за то,  что она занимается художественной самодеятельностью. Да что там деревенские неграмотные бабы – из города однажды приехал грамотей.
        Это был крупнолобый, серьёзный, внушительный дядя,  называвший себя собирателем русского жемчуга; фольклора, стало быть.
      -Любопытно! - Сдвигая шляпу на лоб, мужчина поцарапал загривок. - Откуда у вас это текст? 
      -Вот отсюда, мил человек, - Знахаровна показывала на грудь, на сердце.
      Интеллигентный собиратель русского жемчуга доставал  пухлую амбарную книгу и, поплевав на пальцы, шелестел широкими страницами.
      -Смотрите! - Он крепким ногтем поклевал по строчкам. - Тут совсем по-другому… «Ушёл он далёко, ушёл по весне, не знаю искать где, в какой стороне!» А вы как поёте? «Ушёл он далёко, ушёл по весне, лежит он глубоко в чужой стороне…»
      -Ну, да, - отвечала Знахаровна, теребя концы застиранного, старого, но ещё добротного платка, украшенного самодельным узором. – Лежит он глубоко в чужой стороне…
      -Извините! - Интеллигентный собиратель жемчуга спрятал амбарную книгу. - Народная песня звучит по-другому. А то, что вы поёте… Кха-кха… Это вы сами, что ли, присочинили?
      -Жизня, - со вздохом ответила старуха, опуская глаза. - Жизня так присочинила. Тебе она, мил человек, может, как-то по-другому присочинит, а мне вот так. И ничего тут не попишешь. Из этой песни, мил человек, слова не выкинешь…
      -Слово не воробей, -  вспомнил собиратель жемчуга.- А что-нибудь ещё из вашего репертуара?
      -Из кого?
      -Ну, что вы поёте ещё?
      -Много чего. 
       Собиратель ещё несколько песен послушал в исполнении Знахаровны и окончательно убедился в том, что все песни поёт она по-своему – вышивает самодельными узорами.  Сказав ей спасибо, городской собиратель отправился к другим старухам  – другие пели так, как нужно, как это издавна пелось. 
       -Да иди ты к монахам!  - сказала Знахаровна вслед собирателю.- Как бог мне на душу ту песню положил, так и пою.
        Для внука своего она в любое время года и при любой погоде с удовольствием и пела, и  сказку домотканую пряла. Но лучше всего для этого несуетного, задушевного  дела была и остаётся зимушка-зима. Хорошее времечко, славное. Дрова в русской печи потрескивают, плещется живое золото огня, играя бликами. Старые ходики  тикают на стене.
      Ходики у них были забавные – в виде морды белого кота, который  чёрными глазищами своими туда-сюда шнырял по тёплой горнице, словно бы высматривая мышь.
     -Ты, покуда был несмышлёный, - рассказывала бабушка, -  всё хотел разузнать, как этот котяра на стене глазами шевелит и чёрные усы его – маленькая стрелка и большая – всё время как-то крутятся на круглой морде. И вот забрался ты на табурет, а с табуретки на стол. И давай тянуть кота за хвост,  за вот эту цепку, на которой гирька.
      Знахаровна замолчала, распутывая какой-то узелок, помешавший плавному течению рассказа.
      Играя коробком со спичками – снова печку недавно растапливал – парнишка вынул одну их них, засунул в чёрную щербинку в нижнем ряду белых плотных зубов.
      -Я потянул за эту цепку,  - напомнил он, глядя на ходики. - А что было дальше?
      -Не играй со спичками, сколько говорить?   Дальше будет пожар.
      Он послушно бросил коробок.
      -Ну, дальше, баба. Ну-у…
      Старуха посмотрела на часы.
      - Котяра тот со стенки взял да спрыгнул. – Знахаровна вздохнула.- Да прямо на башку твою дурную…
       Мальчонка засмеялся.
      -А потом?
      -А потом был суп с котом.
      -Нет, ну правда, баба.
       -Правда. Суп стоял в кастрюле на столе. Часы эти со стенки шмякнулись, да прямо в суп!.. – Старуха всплеснула руками.-  Что хохочешь? Это ты теперь хохочешь, а тогда, когда часы по башке ударили, тогда было рёву – ого! Правда, ревел ты уже не от этих часов – бабка тебе наподдавала сгоряча. Жалко мне было часы. Что ж ты хочешь? Память всё ж таки.
     -Какая память?
     -Добрая. – Знахаровна посмотрела куда-то в дальний угол, где висели пожелтевшие фотокарточки под стеклом. – Эти часы дедушка твой привёз мне в подарок.
      -Откуда?
      -Из городу. Ездил на ярманку перед самой войной, а там эти часы-коты как раз входили в моду. Дорогущие были. Я, помнится, ругала. И зачем, говорю, тебе сдался этот жирный котяра? Лучше бы какой отрез купил на платье. Там у нас хорошую материю продавали тогда. – Старуха неожиданно что-то вспомнила – глаза у неё заблестели.-  А вот такой материи, из которой у тебя была рубаха – я нигде и никогда  не встречала! Ой, была рубаха! Ой, материя!
      Она опять замолкла.
      Мальчик выжидательно посмотрел на бабушку.
      -Какая рубаха? – Он перестал болтать ногами под столом. – Из какой материи?
      -А я разве тебе не говорила?
      -Нет.
      -Да ты, поди, забыл? – Старуха отмахнулась.- Башка, видать,  маленько продырявилась после того, как часами шваркнуло.
         Парнишка прыснул в кулачок, но тут же нахмурился.
        -Нет, не продырявилась.  Ты не рассказывала.
        В тишине полено стрельнуло в печи и вслед за этим пламя сильнее загудело.   
        -Ну, ладно, слушай. Ушами сказку кушай. - Надсадно охая, Знахаровна  погладила поясницу. - Ох, ну, принесли тебя домой, развернули кулёчек, а там… Ой, мама родная! Никогда я такого не видела! – Старуха посмотрела на иконку и перекрестилась.- Ей-богу. А уж я-то повидала на своём веку. Я  ведь, миленький, когда-то и в роддоме работала, нянькой была. Много, много всяких ребятёнков  приняла вот на эти рученьки. Но чтобы вот такого – нет…
        -А какого «такого»? – затаив дыхание, спросил парнишка.   
        -Я прямо-таки ахнула, когда мы кулёчек развернули!  Я прямо  чуть не села мимо табуретки!   
        -А почему?  А что там?
        -Небесная рубашка на тебе была! - Знахаровна языком поцокала. - Такая рубаха, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Я до сих пор её помню – до ниточки. Синенькая вроде бы такая. Лазоревая. И вроде как туманчиком покрыта. И вроде как белое облачко на груди прикорнуло. И вроде как звёздочки, звёздочки насыпаны всюду… - Знахаровна двумя руками – как будто солила еду – стала рассыпать перед собою воображаемые крохотные звёздочки.- Красивая была рубаха. Баская.
         -Барская? – не понял мальчик.
         -Тю! - удивилась бабушка.-  То ли ты глухой, то ли не русский? Баская – красивая, значит. Такая  баская, что никакая барская с нею не сравнится. Да и царская тоже. Ага. И лежишь ты в той рубахе – чисто ангелок. Того и гляди, чтобы чёртушка не уволок.
       Довольный мальчик заулыбался.
      -А потом?..  Ну, чего ты опять замолчала?
      -Да иди ты к монахам! В спину что-то вступило. – Знахаровна, морщась от боли, поясницу погладила.- Ох, батюшки святы! Ни встать, ни сеть… Ни рюмочку ни выпить, ни корочку съесть…
        Дрова, затихая, прогорали в печи. На стене размеренно постукивали ходики – чёрные глаза белого кота шныряли по углам. Холодный ветер под окном шевелил кусты рябины и смородины – снежная пыль порошилась…
       -Надобно пойти, курям подсыпать, - вспомнила старуха.
       -Да погоди ты с курями своими! – Мальчик губы надул. – Ты сначала расскажи…
       -Что? С самого начала? - Старуха усмехнулась. - С сотворения мира?
        -Да не с начала, а что там дальше… - Глаза у него были умоляющими.- Ну, баба… Ну, я же прошу…
        Она помолчала, отвернувшись к окну, и продолжила нехотя, грустно:
        -Мамка твоя сказала тогда, что надо, мол, рубаху  постирать. Сколько, мол, парнишка будет париться в этой рубахе.  Она же, мол, промокла – гроза в день рожденья была. - Старуха покачала головой и одновременно поправила волосы, выбивавшиеся из-под платка. - Мамка молодая – кого  с неё возьмешь? А я-то, дура старая, куда глядела? Постирать-то постирали, просушить повесили во двор. Ума хватило. А  утром глядь – рубахи нет!.. Тю-тю…
         Мальчик подскочил на табуретке.
        -А куда же… - Он едва не заплакал. – Где? Куда подевалась?
         Бабушка руками развела.
         -Может, ветер унёс на Кудыкины горы. А может, аист обратно взял – кому-нибудь другому подарить.
        -Так это же моя была рубаха! Я же в ней родился! – повышая голос, возмутился мальчик.- Разве можно кому-то её подарить ещё раз?
         -Ну, не знаю… - Старуха пожала плечами. -  Может, кто из наших, из деревенских, к рукам прибрал. Она ж была такая, что в потёмках светится. Ну, вот, видать, позарились… Хотя не знаю… На людей напраслину возводить не буду. Никто её не брал. Сама пропала.
        Огорченно вздыхая, мальчик походил по горнице, глядя на узорный половик и пытаясь представить себе, какими узорами расшита была та небесная, волшебная рубаха, в которой он был рождён.               
        Заскрипела дверь, впуская в дом белого зайца –  холодное облако. Это Знахаровна ушла к своим «курям»; зерна им насыпала;  намешала, замочила отруби в кастрюльке; заглянула в деревянный ящик, прибитый внутри подклети; там были куриные гнёзда, где обычно сидели две-три несушки. Осторожным, привычным движением – стараясь не спугнуть несушку-подружку – Знахаровна пошарила под курицей, ощущая тёплое, нежное перо. Заскорузлые пальцы её натолкнулись  будто бы на круглый, уже остывающий уголёк. Улыбаясь одними глазами, старуха вынула «свежеиспечённое» яйцо. Потом под другою несушкой пошарила – там было пусто. Куры, уже давно привыкшие к хозяйке, смотрели на неё золотисто-преданными, кроткими глазами и даже не думали покидать свои привычные, соломкой умягчённые, собственным пером угретые места. И только одна, – та, что была молодая и глуповатенькая – несколько раз приглушенно кококнула и встряхнула малиновым гребнем, похожим на край восходящего солнца, встающего между зубцами далёких гор.

                *       *       *               
       Малиновый гребень зари поднимался между зазубринами тёмных Жигулей, уронивших угловатые тени на воду, слегка измятую неудержимым течением великой реки. Было тихо и зябко, но зябко по-летнему, когда роса разбрызгала прохладу, когда туман откуда-то из середины Волги приволок ознобчивую сырость. Под берегом горел костёр, точнее, догорал, уже почти обескровленный,  ослабевший за время своего ночного бдения: костровой мужичок задремал у огня, а другие взрослые – самые азартные и непоседливые рыбаки – ещё до рассвета  отправились за своей долгожданною добычей.
      Мальчик проснулся и вышел из небольшой брезентовой палатки. Босыми ногами ступая по густой и высокой, росистой траве, как по тёмно-зелёной воде, парнишка поежился и, отойдя от палатки, справил свою малую нуждишку. Потом поднял кривую палку, лежавшую возле костра, поворошил пунцово-оранжевые угольки, изредка попадавшиеся в  золе, похожей на перья какой-то огромной, ощипанной птицы.   
        За спиной раздался голос кострового мужичка:
        -Привет, волгарь! Ну, что, проснулся? Каши дать?
        -Нет. – Мальчик нос наморщил. - Не хочу. А папка где?
        -Великаныч? – Костровой мужичок закурил.- Наши рыбари вот-вот прибудут.
        Славно это, весёлое утро на Волге хорошо запомнилось ему – до росинки на траве, до хвоинки на сосне, нависающей над «брезентовым домом», так называл он палатку. Запомнился какой-то светлый-светлый, как будто в небесах стоящий божий храм, позолотой куполов сверкающий на высоком волжском берегу – колокола, звонившие к заутрене, перекликались в деревьях, отзывались между утёсами.   Запомнились ветром дублёные лица усталых, но довольных рыбаков со своими мокрыми снастями и лодками, полными живого серебра, особенно разнообразного в те далёкие годы: осетры, белорыбица, стерлядь, судак и сазан, сом, налим – и чего только не было. Запомнились большие пароходы, словно заблудившиеся в тумане, и потому время от времени басом кричавшие на разных берегах широкой Волги-матушки. Запомнился поезд, во весь дух пролетевший на одном берегу и со всего разбега перепрыгивающий на другой – по железнодорожному мосту.
      И утро было славное, и вечер – куда с добром. Вечер тоже запомнился мальчику. В тихом, тёмно-синем небе над Русскою равниной улыбался новорождённый тонюсенький месяц – молочные зубки только-только прорезались. Такими зубчиками трудно укусить даже самое мягкое белобокое облако, проплывающее мимо и так аппетитно, так вкусно отдающее  духом поспевающего хлеба, который день за днём и ночь за ночью наливается буйною силой, широко вызревает  в полях, засеянных пшеницами и рожью.   
       Нет никаких сомнений: для парнишки это было время самое счастливое  –  время, проведённое с отцом. И очень, очень жалко, что мало было времени такого, потому что «оборонка», на которую и день, и ночь работал Великаныч, не давала ему продохнуть. Летние картины – с полночными кострами, рыбалкой и прогулкой по волжским берегам –  глубоко запали в сердце, в душу мальчика, чтобы согревать его всю жизнь.
      И зимние картины, как это ни странно, тоже будут казаться тёплыми, тоже будут сердце позднее согревать, когда отец окажется в какой-то очень далёкой, долгой, странной командировке. 
      Зимние картины в серебряных рамах снегов были примерно такие: голубизна горизонта похожа на голубоватую гигантскую льдину, в которую вморожены игрушечные домики, деревья и дорога, белая, как скатерть-самобранка – так вспоминалась первая поездка в город.
       Жизнерадостный Великаныч – высокий, плечистый, вот уж действительно великан – восседал за рулём какого-то старенького грузовика, на котором привезли  дрова домой. Были потом и другие поездки – и на машине, и на санях с поддужным колокольчиком.
       Одна из поездок особенно крепко запомнилась – небольшим серебристым сверлышком, можно сказать, врезалась в память. Великаныч был мужик рукастый, как про него говорили бабушка и мать. Несмотря на то, что он всё время работал на «оборонку», Великаныч собирался в доме сделать ремонт. И вот они с мальчиком съездили в город, прикупили кое-какой инструмент: коловорот, стамеску, ручную дрель и что-то там ещё. Мальчика к железкам не тянуло – всё больше к деревьям и птицам –  и ничего особенного в этих инструментах он не видел, но… Простецкая ручная дрель запомнилась надолго, потому что с помощью блестящего сверла тихонько да легонько проделали дырочку, да не простую, а такую через которую можно в сказку заглянуть, в добрую светлую сказку, расшитую чудесными узорами. А дело было вот как.               
       Долгим зимним вечером Знахаровна сидела, как всегда, спиною к русской печке, грела поясницу и при этом ловко орудовала спицами – что-то вязала. А метель за окнами в то время тянула свою бесконечную белоснежную пряжу.
      -Как бы оно не растаяло! Вот чего боюсь! - пробормотала Знахаровна,  переставая сверкать и позванивать вязальными  спицами. – Сижу, вяжу, а вдруг оно растает. Вот обидно-то будет.
       -Кто у тебя растает? – не понял мальчик.
       -Ну, вот это вот моё вязание…
       -Ты что это, бабуля? - Он пальцем покрутил возле виска.- Совсем уже?
       -Бессовестный! – осерчала Знахаровна. – Так-то тебя в школе научили со старшими разговаривать? А если я сейчас возьму ремень?
       -Ну, а что же ты буровишь? - Мальчик понял, что лишку хватил, но отступать не подумал.  - Как же растает оно, твоё вязание? Оно же из этой, из шерсти… из барановой…
       Потрогавши белую нитку, Знахаровна сказала:
       -Да в том-то и дело, голубчик, что сегодня у меня шерстка не простая.
       -А какая?
       -А вон, посмотри-ка – тянется и тянется, ни конца, ни края…
       Мальчонка присмотрелся – и рот шире ворот разинул от изумления.
       Метель, свистевшая за окном, задувала в крохотную дырочку возле подоконника и происходило нечто непонятное, невероятное: из дырочки той протянулась тоненькая нитка – вроде белоснежной нитки шерстяной. И получалось так, что бабушка вязала из метельной белоснежной нитки, скрученной из ветра, поющего за окном. 
      -А как это?.. – Мальчик спросил не сразу, потому что язык на какое-то время перестал его слушаться.- Как это так получается?
      Старуха плечами пожала.
       -Сама не знаю. Села, хотела связать  свитерок тебе на зиму.  Смотрю – какая-то нитка шевелится на подоконнике. Я потянула за кончик и ахнула – ни конца, ни края ниткам нет! Теперь вяжу и думаю: растает или нет моё вязание? Нитка-то метельная. С морозной поволокой.
     Забыв захлопнуть рот, мальчик стоял, во все глаза смотрел как зачарованный. Потом подошел, осторожно попробовал то, что уже было связано.
     -Нет, - шепотом сказал, - нитки тёплые.
     -Согрелись, однако. - Старуха сдержала улыбку.- Согрелись, а тока почему-то не растаяли. А почему? Как ты думаешь?
     -Волшебные… - Мальчик с трудом сглотнул слюну.
     -Вот и я так думаю. - Старуха опять улыбнулась.- Ну, иди, ложись. Уже поздненько.
     -Я погляжу чуток. Можно?
     -Ну, погляди. Мы за погляденье  денег не берём. – Знахаровна снова засверкала вязальными спицами. - Ляжешь спать, а утром примеришь свитерок. Если он, конечно, за ночь не растает.
       -Свитерок не надо, - сказал мальчик.- Ты бы мне лучше связала рубаху небесную…
       И опять старуха как-то странно улыбнулась.
       -Обещать, не обещаю, но попробую.
       И мальчик заснул с ощущением сказки, которая так близко – прямо за окном. Засыпая, он слышал, как метель свистела  в палисаднике, и слышно было, как стальные спицы в руках у бабушки позвякивали, белоснежную метельную нитку на нитку нанизывали…
       Хорошо ли, плохо ли, но мальчик не услышал, как неожиданно резко и грубо оборвалась домотканая сказка.
       Усталая мамка, нагруженная сумками с провизией, как всегда по темноте пришла с работы и запнулась о ведро, стоящее на улице возле окна. Присмотревшись,  Маря увидела в ведре белого пушистого котёнка – так ей поначалу показалось. Это был клубок шерсти. Женщина взяла клубок и с удивлением посмотрела на шерстяную нитку, продёрнутую в дырочку, аккуратненько проделанную сверлом в нижней части оконной рамы. В недоумении посмотрев за окно, где сидела старуха и что-то вязала, женщина оборвала  белоснежную нитку,  занесла клубок шерсти домой.
     -А это что такое? - строго спросила она бабушку,  уже успевшую убрать своё вязание. - Почему клубок в ведре на улице? И почему эта дырка в окне?
     -Дак он же дрель купил,- Знахаровна рукой под лавку показала.
     -Кто дрель купил?
     -Великаныч.
     -Ну и что?
     -Ну, вот тебе и дырка…
     -А зачем?
     Старуха посмотрела на часы.
     -Он скоро приедет, сам тебе расскажет.   
     Чернобровая Маря, изломанная работой, уныло опустилась на табуретку, забывая снять своё демисезонное пальтишко на рыбьем меху. Молча посидела, глядя в пол. Вздохнула.
     -Вы прямо как маленькие, – заворчала она, поднимаясь. - Где замазка? Итак в доме холодно, не натопишься, так они ещё дырок наделали.
       Проснувшись поутру, мальчик первым делом поинтересовался, получилась ли небесная рубаха у бабушки-рукодельницы. И очень грустно, горько ему было, когда он узнал, что метельная нитка всё же растаяла – пропало рукоделье.
       Святая наивность мальчонки – готовность поверить в сказку – была настолько велика, что он долгое время ещё замазку выковыривал из той крохотной дырочки на окне, откуда струилась недавно метельная нитка, словно бы мерцающая звёздным серебрецом.         
      -Я уже и не рад, что придумал, - признался Великаныч, когда мать отругала его за дырку, просверленную в окне. - Хотел пошутить…
      -Ты же главный инженер, - с улыбкой напомнила Маря, потрепавши мужа по кудрям.- На оборонку работаешь. Какие тут шутки?
      -Развеселить хотел парнишку, а то ведь у него… - Великаныч вздохнул, - ни подруги, ни друга, живёт дикарём.
       Что верно, то верно: друзьями мальчик не обзавёлся – характер замкнутый. Но дело даже не в характере, а в интересах. Мальчику было не интересно играть в оловянных солдатиков или «пироги» лепить из мокрого песка, из грязи. Куда интересней по лесенке забраться на пыльный чердак и рассматривать там старые вещи, предметы. Среди совсем ненужного старья и хлама вдруг попадалось что-то интересное – старая книга с картинками; старая двустволка, побитая ржавчиной и раскуроченная, то есть, лишённая курков. Стоя возле раскрытой чердачной двери и мечтательно глядя куда-то в необозримую даль, парнишка руки, словно крылья,  расправлял  – готов был прыгнуть навстречу ветру. Пускай он подхватит его, пускай понесёт над горами и долами, над морями, сёлами и городами… Сердце в такие минуты билось отважно и жарко, и он себя сдерживал только потому, что  внутренний голос говорил ему: «Рано! Рано! Погоди!  Крылья у тебя ещё не выросли!»
       На чердаке нашёл он старые пластинки и старый патефон, сверкающий никелированными железками.
       Знахаровна порою вздрагивала, когда-то сверху откуда-то, словно бы с неба, раздавался хрипловатый, задушевный голос:

 Раскинулось море широко
 И волны  бушуют вдали,
 Товарищ, мы едем далёко,
 Подальше от милой земли…

     Когда мальчик спускался по лестнице, Знахаровна,   стоявшая внизу, была как-то странно взволнована.
     -Память мою, гляди, не поломай!- предупреждала.-  Патефон  да пластинки – это всё, что у меня осталось.
     -От чего осталось? От кого?
     -От дедушки твоего.
       Мальчик смотрел на чердак, словно бы тихо плывущий среди облаков, похожих на большие белогривые волны. 
       -А где мой дедушка?
       -Убили!
       -Кто убил?
       Тонкие губы Знахаровны дрогнули.
       - Война.
       Первые морщинки проступали у парнишки на лбу.
       -А зачем война бывает, бабушка?
        -А затем, что злых людей много на земле. – Седая старица тяжёлыми руками бережно прижала мальчика к себе. – Ты, мой золотой, никогда не играешь в войну, слава богу.
      -Не играю, баба. Я не люблю стрелять.
       -Ну, вот я и говорю. – Знахаровна тяжёлою и тёплою рукой – как будто утюгом – гладила вихрастую макушку мальчика.-  Было бы таких людей побольше, так мы бы тихо-смирно жили, не тужили.
        Сказать, что он друзьями не обзавёлся – это не верно. У мальчика были друзья и подружки, но такие, о которых он никому не рассказывал. Например, зелёная кудрявая сосёнка, стоявшая  за сараями, или вон тот ручеёк, вприпрыжку пробегающий за огородом – с ними всегда побеседовать можно, поделиться мечтами. Кроме того, среди верных друзей у него было небо. Да, да, вот это бескрайнее, бездонное небо, в которое можно смотреть и смотреть…
     -Ты, однако, в лётчики нацелился? – спрашивала Знахаровна. – Только на них надо много учиться.
      -Нет, - говорил он. – Я птицей буду.
      -Какою же птицей?
       -Аистом.
      Удивлённо глядя на него, Знахаровна качала головой.
     -Бестолочью будешь ты! - сокрушалась она. -  На птицу разве можно выучиться?
         -Можно! – упрямился парнишка. 
         Старуха чуть заметно улыбалась тонкими поблекшими губами.
         -Ну, ладно, бог с тобой, учись на птицу.

                *        *       *
    В школу он пошёл охотно и учился легко, в отличники, правда, не выбился, потому что невзлюбил арифметику и не всегда разбирался в правописании. Зато он преуспел по всем другим предметам. Всё, что на уроках было связано с миром лесов и полей, с миром зверей, растений, птиц – тут ему не было равных. Мальчик даже сам не понимал, откуда к нему приходили все те подсказки, которые он вываливал, точно из короба, когда Мелованов – седой учитель –  задавал вопросы.
       -Итак, - поигрывая кусочком мела, говорил учитель. - С мелом мы в бой пойдём! Вот вам первый вопрос. Для засыпки в закрома великой нашей родины. Если рябина поздно зацветает… - Седовласый педагог смотрел в окно.- Что это значит? А? Думаем, ребята. Шевелим извилиной.
      Весь класс молчал – как будто сбежал на перемену.
      -Значит, весна будет поздняя, долгая, - отвечал парнишка, тоже глядя за окно.
      -Правильно. А если камышевка строит гнездо выше обычного? - Седовласый Мелованов хитровато прищуривался. - Это к чему, ребятки? Шевелим мозгами, шевелим.
      И снова тишина по классу пролетала жужжащей мухой.
      -К большому наводнению, - снова за всех отвечал конопатый парнишка.
      -Молодец.- Учитель изумлённо почёсывал за ухом, оставляя там белые пятна от мела. - А вот ещё такой вопрос или загадка. Если птица гнезда не вьёт, а девица косы не плетёт – это значит праздник на дворе. И что это за праздник, интересно?
      -Это Благовещенье, в апреле. - Мальчик улыбался.-  В этот день надо птичку выпускать на волю.
      Учитель был поражён его эрудицией и однажды так похвалил, как будто поругал:
        -Ну, ты у нас прямо как этот – как маленький дед. Все приметы знаешь.
      Класс расхохотался, а «маленький дед», смущаясь, опустил глазёнки и подумал, что в следующий раз лучше помалкивать, как все. Но в душе он был, конечно, рад. Он укреплялся в мыслях и мечтах непременно стать большою перелётной птицей, которая знает многочисленные приметы и самые старинные поверья, помогающие ей безошибочно лететь на свою родину за тысячи и тысячи трудных километров – без карты, без компаса. Только чтобы стать такою мудрой птицей – надо много учиться. 
      И мальчик старался.
      Возвращаясь домой, забывая поесть, он раскрывал какую-то очередную книжку, восторженно сиял глазами-васильками.
       -Бабуля! – громко звал. – Иди, послушай!
       -Ну? Кого там опять? – Знахаровна садилась напротив, незримую соринку сметала со стола и щурилась, заглядывая в книжку.
        -Аисты… - читал он с выражением, -  белые большие птицы, прилетают к нам из Южной Африки, где они зимуют.
        Думая о чем-то своём, старуха шептала:
       -Значит, там же, где раки зимуют.
       -Чего? - Мальчик сердился. - Не перебивай. Я тебе про аистов читаю. Причём тут раки?
       -Ну-ну, зимуют аисты, зимуют,- соглашалась Знахаровна.  - Пузо греют. Чо дальше?
       Он смеялся, представляя, как аисты пузо греют в далёком заморском краю. Потом серьёзным становился. Продолжал:
       -Эти птицы отличаются удивительной выносливостью и совершают очень затяжные  перелеты, забираясь  иногда на высоту до четырех с половиною километров… 
      -Да иди ты к монахам! – Старуха изумлялась, глядя в небо за окно. -  Неужели так высоко? Поди, наврали. Ради красного словца.
       -В книжках не врут.
       -Ну-ну. Забираются аисты под облака. И что?
       -Аист вообще «высотолюб», - читал парнишка.
       Знахаровна поворачивала голову, чтоб лучше слышать.
       -Как ты сказал? Однолюб?
       -Высотолюб.
       -Да? Я даже слова такого не знаю. Ты буковки там не попутал?
       -Нет. Здесь так написано. Гляди.
        -Я без очков не вижу, - говорила седая старица, плохо умевшая читать и писать. - Ты, аист, поел бы. Совсем отощал.
       -Не хочу.
    -Ладно, читай. Я пока разогрею…
      Он обижался. Бровки хмурил.
       -Раз ты не слушаешь, так я лучше буду читать про себя.
       -Ну, читай про себя.
       И получалось так, что дальше он читал не про аистов, а  про себя – про мальчика, мечтавшего стать птицей. И чем больше он читал, тем лучше знал, что он делать будет, когда наступит время мастерить гнездо. Поначалу он станет вольготно летать по округе – присматривать себе высокую какую-нибудь колоколенку,  старую башню или  дымоходную  трубу, телеграфный столб, или вершину высокого дерева. А когда найдёт пригожее местечко – гнездо будет строить не спешно, размеренно, долго, потому что этим домом  своим он будет пользоваться на протяжении нескольких лет.
        -Гнездо у меня будет  большое, тёплое! - вслух размечтался мальчик, рассматривая картинку в книге. 
         -Гнездо? У тебя? – в недоумении спросила бабушка, подходя.
         Мальчик спохватился.
         -Ну, вот ещё! - Он пальцем потыкал в книгу. - Я же читаю про аистов. Слушать надо.
        Знахаровна тем временем на стол собирала.
       -Ну, садись, я покормлю, чем бог послал.   
       Мальчик ложку в руку брал, но вскоре отвлекался.
       -А ты знаешь, бабуля, что аисты петь не умеют?
       -Конечно, знаю. Соловьи за них поют.
       -Нет, ну, правда. - Он улыбался. - Петь не умеют, зато разговаривать могут.         
       -Да иди ты к монахам! – Знахаровна отмахивалась. - Как это птицы могут  разговаривать?
        -Так ты же сама мне рассказывала, как с тобою аист разговаривал, когда он меня в кулёчке принёс.
        -А-а, ну, да, было дело, - неохотно согласилась старуха.- Тока всё это сказки. Неужто тебе не понятно ещё? Ты ведь большой.
        -Сказка ложь, да в ней намёк! – спокойно, почти по-взрослому ответил любознательный внук.- Аисты умеют разговаривать. Я слышал.
        -Где ты слышал?
        -За рекой. Там гнёзда. Я туда специально пришёл, затаился…
         -Это когда я искала тебя три часа?
         -Ну, да, тогда.-  Мальчик виновато улыбнулся и повторил:- Аисты умеют разговаривать. Они громко щёлкают клювами. Только надо понять их язык. И ты знаешь, бабуля, я, кажется, понял…
       - Ну, вот и молодец! – Знахаровна пододвинула чашку.- Ты кушай, кушай, золотой. Не щёлкай клювом, аист горемычный. В армию пойдёшь, так там, в столовой, знаешь?  Кто смел, тот и съел.
      Потом они молчали. Каждый занимался своим делом. Мальчик над уроками корпел, а седая старица перебирала какие-то пахучие травы, собранные в полнолуние – такие травы обладают колдовскими чарами.
       Ближе к вечеру гроза стала погромыхивать где-то вдалеке.  Небеса трещали, разрываясь, и тут же белая нитка проворной молнии будто бы сшивала небеса над горами, над полями, уходящими в сизую дымку.
       Знахаровна, крестясь, качала головой.
     -Скоро опять гробомой загрюкает своею колотушкой.
 
     -Не загрюкает, - уверенно заявлял парнишка. - Лето будет сухое.
      Бабушка глядела на него – поверх очков.
      -А ты откуда знаешь?
     -А помнишь, как много было майских жуков?
     -Ну, и что?
     -К сухому лету, значит.
     -Ишь ты! – Старуха снимала очки. – Метеоролух выискался.
     -Метеоролог.
     -Вот я и говорю, что у тебя не голова, а цельный Дом советов. Я жизню прожила, а про жуков не слышала. – Остановившись у окна, старуха печально и долго смотрела в степную, голубоватую даль. – Майский жук, говоришь? Но жук, он ведь жук ещё тот! Он соврёт – не дорого возьмёт.
      -А зачем ему врать?
      -Да ему-то незачем, - соглашалась Знахаровна.- Только нынче, мой золотой, многие приметы поломались.
       -Почему?
       -А всё кругом вверх дном перевернули. И снег теперь в июле не в диковинку, и дождик в январе. И смех, и грех – всё в кучу пособрали. – Знахаровна смотрела за окно, где погромыхивало.- Хоть бы дожди ливинули, а то… опять беды  не оберешься, прости, господи.
        Жарким летом за селом – едва не каждый год – полыхали пересохшие степи. Горели, словно порохом посыпанные. Иногда поджоги совершала молния, расколовшая дерево, но чаще всего – от костра, забытого людьми, от брошенного окурка.
       Кроваво-чёрные, косматые пожары поднимались высоко, широко расползались, подкрашивали воду в реках и озёрах, облака над степью. Необыкновенно ярким и ошеломительно жутким это зрелище было по вечерам, по ночам.  Огнедышащие озёра завораживали своею чудовищной красотой, пугали и в то же время    неодолимо тянули, манили к себе.            
        Мальчик бегал смотреть на горящие земли, и неожиданно встретил там аистов. Длинноногие птицы деловито ходили в степи – ловили всяких мелких грызунов, спасающихся от огня.
        -Умные, твари! - угрюмо сказал тракторист, опахивающий место пожара. - У этих-то горе… А эти-то пользуются…
       Пожары летнею порой вспыхивали часто, трудно было с ними совладать. Дерзкий огонь – особенно под ветром –  перескакивал порой через пахоту, подступал к лесам, деревням угрожал, с кошмарным хрустом пожирая самые крайние стога, сараюшки, бани. Ночами в домах становилось светло – как от солнца, подкатившего под самые окна. Стёкла нагревались до того, что вот-вот полопаются. Да и лопались они – только звон стоял; где-то от жары, а где-то и пожарники выбивали стёкла. Пожарные машины прибегали из района,  оглашая округу сиренами; сырые шланги змеями расползались по дворам и огородам; струя воды, стремительно летящая из рукава пожарного шланга била-колотила не похуже палки – выбивала стёкла и набекрень сворачивала не только что заборы, но даже и соломенные крыши.
 

       Утихомиривались пожары только с приходом дождей – ближе к осени, когда небеса над землёю сутулились, придавленные тучами.
       Осень мальчику тоже была по душе, правда, не так как весна, только их и сравнивать не надо – это всё равно что мамку с бабушкой сравнить. Кто лучше? Всяк по-своему хорош. И у всякого времени года – свой характер, свой норов, свои причуды.  Люди стареют – седеют, а деревья стареют – желтеют; разве это не причуда; всё у них не так, как у людей и ведь не сказать, что это плохо, иногда так даже и наоборот – гораздо лучше, чем у людей. Взять, например, хоть птицу, хоть самого лютого зверя – никогда они своих детишек не бросают  до той поры, покуда ребятишки те не встанут на крыло или на твёрдые лапы. Да мало ли чего такого – хорошего и светлого –  в мире птиц и зверей, что могло бы человеку послужить  примером для подражания… Да только где там, мы сами с усами; так иногда любила порассуждать  Знахаровна, сидя у осеннего окошка, забрызганного дождем или обласканного прощальным солнышком.
      -Семь погод на дворе! – ворчала она.- Сеет, веет, крутит, мутит, на голову льёт, а под ноги метёт.
      Стараясь ухватить за хвост последние погожие деньки, мальчишка – не похуже зайца-русака – бегал по окрестным полям и перелескам. Ягоды рвал да купался, но вода остывала уже на реке и на озёре, и всё меньше манило купаться – точно в кусты крапивы забираешься  голышом.  Жухли цветы, пропадала трава на лугах, но зато повсюду буйным цветом начинала цвести разнообразная листва – красно-желтая, охристая, с медовым отливом, с червонным подпалом. По ночам в проводах и деревьях заунывно свистело. Скрипучая ставня – как худая, промокшая скрипка – плаксиво пиликала за окном. Восходы всё больше и больше запаздывали – солнышко ленилось, часами нежилось в туманах лебяжьего пуху. И тишина в эту пору была – хрупкое затишье перед бурей.
        Наступало время листодёра, листобоя и листошума – лихого разбойника, охотника за легким золотишком. Этот ветер сроду страху на природу нагонял – вся трава кругом стояла дыбом, и вся листва кругом тряслась как будто на осинах родилась. По дорогам, по улицам и переулкам кубарем катился шумный ворох за ворохом. Листва, растрясаясь, прилипала к сырым окошкам, застревала под заборами, под  кустами, узорными коврами  застилая  холодную, голубоватую  грязь.
        В эту печальную пору аисты и многие другие птицы дружно собирались в караваны.
        -Эх! - Мальчик сокрушался, стоя на крыльце. - Снова полетели! Без меня…
       Знахаровна из-под руки подслеповато смотрела в небеса.
     - Им  собраться – только подпоясаться.
       -В тёплые страны! - откликался мальчик, грустными глазами провожая птиц.  -  Нам в школе говорили, будто бы там никогда не бывает зимы.
    -Ну, так теплые, что же ты хочешь?
      Мальчик задумался.
     -И снега, значит, нету?
     -Выходит, что нету.
        -И ёлки? И Деда-Мороза? – Мальчик нахмурила, а потом разочарованно протянул: - Ну-у! А тогда чего же там хорошего?..
        -А ты спроси у аистов. Они же у тебя умеют разговаривать, - напоминала седая старица. - Вот прилетят весною, так спроси.   
       -А как же! - засмеявшись, согласился мальчик. – Спрошу!

                *        *       *               
       Сельскую жизнь частенько обожествляют и поэтизируют те, кто далёк от неё, а на самом-то деле это многотрудная и порой монотонная жизнь, под завязку наполненная прозой и всякими скучновато-нудными делами, которые направлены только на то, чтобы в поте лица своего добывать хлеб насущный. И вот такая жизнь – простая, будничная – широкой полноводною рекой катилась день за днем перед глазами если не всех, то многих людей, окружающих мальчика. И только в глазах у него горела готовность откликнуться на всякую сказку, на всякую мало-мальски звучащую нотку поэзии. Вот почему разговор  о волшебной небесной рубахе нет-нет, да снова затевался в доме.  Нередко стоя возле  окна и глядя в небо – особенно весеннею порой, когда птицы прилетали из-за моря – мальчик с грустью говорил:
       -Бабуля! Ну, когда ты мне пошьёшь небесную рубаху?
        Вскидывая брови, до соломенного цвета полинявшие на солнцепёках, Знахаровна несколько секунд молчала, глядя на внука.
       -Да из чего же я, милок, тебе сошью? Метельной нитки нет, а дождевая нитка не годится – больно сырая. Да и зачем она тебе, небесная рубаха? Ходить, что ли, не в чем?
      -Мне других не надо! – угрюмился парнишка.- Ты мне дай небесную!
        -Да иди ты к монахам! Вот привязался… - сокрушалась Знахаровна.- Я ж тебе рассказывала: та рубаха была из такой материи  – на земле не сыщешь днём с огнём.
       Какое-то время они молчали, слушая, как стукают настенные часы – белый мордастый котяра чёрными глазищами туда-сюда шнырял на циферблате. А потом мальчик опять и опять выканючивал:
       -А ты попробуй! Ты придумай что-нибудь. Ты же, бабуля, придумщица…
          Согласно качая седой головой, Знахаровна губы сжала сильнее обычного. Поправляла ситцевый застиранный платок.
         -Придумщица, ага, уже сама не рада, - пробормотала она.- Придётся Великанычу сказать…       
        Главный инженер завода был не только физиком по призванию – он лириком был в глубине своей чистой, неуёмной творческой души. Великаныч улыбнулся, когда тёща ему рассказала о небесной рубахе, которую парнишка просит.
       -Я скоро в Москву поеду, в командировку,- сказал Великаныч.- Там посмотрю хорошую материю. И парнишке на рубаху, и жене на платье, и тебе, Знахаровна…
      -Ой, да мне-то что! - Старуха отмахнулась.- Мне уже впору смертную рубаху примерять…
       -Ничего подобного! - Великаныч наклонился над старухиным сморщенным ухом. - Мы скоро будем жить – на зависть многим. Главное, чтоб испытания были удачными.
       -Какие такие… пытания? – Старуха вдруг ощутила  странный холодок под сердцем.
      -Ладно, всё, проехали! - спохватился главный инженер.- А  насчёт материи – ты не беспокойся. Привезу. У меня на подмосковной фабрике знакомый директор. Он давно уже весь Кремль в небесные одежды одевает. 
        Не бросая слов на ветер, Великаныч, на недельку смотавшийся в командировку, попытался отыскать знакомого директора, но тот уже  уволился с подмосковной фабрики. Настырный и любивший добиваться своего, главный инженер на этом не успокоился. Он как-то изловчился, измудрился  – то ли в Москве, а то ли где-то выше – раздобыл такой чудесный кусок материи, которую и в самом деле можно было принять за небесную; на земле такую трудно  разыскать.
       -Батюшки святы! - Старуха обомлела, рассматривая лоскут.- Дорогая, поди?
      -Дорогая, - не без гордости ответил Великаныч. - А как же иначе-то? А? По дешевке?
      -Вот уважил, так уважил! – Знахаровна молодо засияла глазами.-  Теперь у парнишки радости будет – полны штанишки.
      -Погоди! - удивился Великаныч.- Так ты же сказала, что надо рубаху пошить.
     -Рубаху, да. А радости – полные штаны. - Знахаровна  грубой ладошкой погладила небесную материю, потом сказала:  - Ты бы фрица посмотрел, а то он заедает, окаянный. Зубами скрежещет.
       Великаныч сделал великие глаза. 
      -Фрица? Какого фрица?
      -Да этого… Зингера…
      -А-а! Швейную машинку?
      -Ну, а кого же ещё? На самогонном аппарате я покуда шить не научилась.
      Засмеявшись, главный инженер снял потёртый военный китель.
       -Ну, давай, Знахаровна,  посмотрим. Где этот Зингер? Только он не фриц.
      -А кто?
      -И швейную машинку не он придумал.
      -Как это не он? - удивилась Знахаровна, снимая старую скатёрку, прикрывавшую не менее старую машинку.
       -Так, ну и что с ней? - поинтересовался Великаныч, присаживаясь на корточки.
       - Фордыбачит. Вот здесь…
        Опытным глазом рассматривая железные узлы и агрегаты, главный инженер стал просвещать старуху:
      -Эту машинку придумал не Зингер. Он только под ней подписался. Зингер в типографии тогда работал и занимался изобретением наборной машины, которую хотел продать, но так и не сумел, потому что в мастерской был взрыв, и типографскую машину разнесло в куски.
     -О, господи! - Знахаровна перекрестилась.- А сам-то он? Живой?
     -Живее всех живых! – ответил Великаныч, ловко орудуя небольшою отвёрткой.- После взрыва Зингер нашёл себе другое помещение, хозяин которого был буржуй, торговавший швейными машинками, которые частенько ломались. И вот тогда-то Зингер стал заниматься не типографскими машинками, а швейными. И вот вам результат… - Главный инженер похлопал рукой по чёрному массивному корпусу швейной машинки, где золотистыми, немного облезлыми буквами было начертано: Singer. - Вот так, Знахаровна. Мне это очень знакомо. Один изобрёл, а другой под этим делом  подписался. И волки сыты, и овцы целы. Ну, ничего! Главное, чтоб испытания были удачными, а уж потом-то я им докажу…
      -Кому? Чего? - Под сердцем у старухи снова стало зябко при этом странном слове «испытание». - Ты, милок, смотри там, поосторожней…
      -Ничего, - улыбнулся главный инженер,-  бог не выдаст, свинья не съест.
      Старуха очки нацепила. Наклонилась над раскрученными железками.
      -Ну, так что тут с этим фрицем? Долго будет он играть на нервах у меня?      
      Светлая головушка была у Великаныча;  по винтикам, по шпунтикам он разобрал тогда едва ли не всю швейную машинку –  докопался до причины заедания механизма: зубчики, закусывая нитку, строчку выводили сикось-накось, а потом вообще собирали материю в кучу и машинка стопорилась. После капитального ремонта  Singer стал похож на молодого, только что подкованного рысака – задорно и зазвонисто постукивал серебряными копытцами, готовый бежать по шёлковым и ситцевым лугам, по штапельному полю.    
     Машинка была готова «к труду и обороне», как тогда любили говорить.  Да только вот Знахаровна почему-то оказалась не готова доверить железной, бессердечной машинке такое щекотливое, таинственное дело – пошивку небесной рубахи. Раза три Знахаровна – для пробы – подсовывала разную материю под зубчики: иголка шла проворно, бесперебойно и никаких закушенных, запутанных ниток на ровной строчке не было.
      «По знакомой тряпке  этот фриц бойко строчит, - подумала Знахаровна.- А ежли я подсуну ему в зубы совсем не знакомую, небесную материю – что тогда? Вдруг он снова да ладом станет фордыбачить?»
      Не доверяя этому «фрицу», Знахаровна своими жилистыми крепкими руками – зорко вдевая ниточку в иголочку – изготовила не рубаху, а нечто такое, что смело можно было бы назвать произведением искусства.
       Необыкновенная рубаха получилась.
       И появление этой рубахи в доме тоже было необыкновенным.               
       Ветер за окошком в то утро хороводил, заигрывал с молодой скирдой на огороде, раскачивал рябину в палисаднике и дождём грозил из-за реки – там проблёскивало и погромыхивало. И вдруг окошко в доме распахнулось – рама приглушенно стукнула. Ветер, весело посвистывая, в комнату влетел, шелестя школьными учебниками и тетрадками на столе, задирая белый подол скатёрки.
       Мальчик проснулся – и обомлел.
       Перед ним – на стуле – всеми цветами радуги сияла рубаха такой красоты-лепоты, что никаких сомнений даже близко быть не могло…
       -Вот она! Вот она! - закричал парнишка, сияя глазами, словно бы умытыми светом восторга.- Вот она! Прилетела!
       В горницу вошла Знахаровна – глаза у неё тоже сияли, только она как будто припрятывала это сияние; прикрывала ресницами.
       -А чего мы тут шумим? Или что приснилось?
       -Вот она! Глянь-ка, бабуля! - Мальчик посредине комнаты стоял, уже одетый в волшебную небесную рубаху. - Вот она! Видишь, какая…
       Знахаровна – как плохая старая актриса – руками притворно всплеснула.
       -Батюшки святы! Откуда?
        -Оттуда…- Мальчик показал в сторону раскрытого окна. – Прилетела…
         -Сама, что ли?
         -Сама.   
         -Да иди ты к монахам! Да как это так?
         -А я не знаю! Глянь! Она как настоящая!
         Седые ресницы старухи в это мгновенье отчего-то вздрогнули. 
         -Да ну? – осторожно спросила она.- Неужель ты  помнишь настоящую?
         -Я не помню, но вот здесь… - Мальчик показал на сердце. – Вот здесь вот что-то помнит.
         -Артист! - Качая головой, старуха улыбнулась.- Нигде не жмёт? Не тянет?
          -Нет, бабуля. В самый раз.
          - Значит, приглянулась?
         -Ой, да, конечно! А как же? Такая баская…
         Рубаха была – загляденье. Разок посмотришь на такую – век не забудешь. Лазоревая нежная рубаха белела чистым облачком около груди, сияла блёстками, которые впотьмах переливались крохотными звездочками, наполняя сердце мальчика неизъяснимым восторгом.
         -Ну, вот и хорошо, мой золотой. Вот и носи на здоровье.
         Благословляя, Знахаровна собралась перекрестить парнишку и вдруг её глаза испуганно распахнулись, а жилистая крепкая рука, щепотью сложенная, мелко задрожала, словно рассыпая благословение…
         Небесная рубаха стала поднимать мальчишку по-над полом – он сделался как будто легче воздуха.  Сначала одна босая нога отлепилась от половицы, потом вторая…
      -Ты чего, бабуля? - Глядя на неё, парнишка улыбнулся и почесал ногу об ногу, сам ещё не понимая, что он это делает в воздухе.
       -Батюшки святы!  - прошептала Знахаровна и пальцем показала на пол. - А ну-ка, встань на место! Я кому сказала!
         Опустивши глаза, мальчик на мгновенье похолодел:  босые ножонки беспомощно болтались над полом.
         -Баба! – пролепетал он, бледнея.- Боюсь!
         Старуха бросилась к раскрытому окну. Закрыла с грохотом. Запечатала на два шпингалета, едва не сломавши ноготь на пальце.
         А парнишка за это время – за несколько секунд – успел уже подняться под самый потолок. Волосёнки на голове у него встали дыбом – до потолка доставали, до поперечной матицы. Но как только окошко было закрыто –  ветер перестал в избе шалить –  и парнишка начал медленно снижаться.
        Знахаровна схватила мальчика – за две руки сразу – поставила на пол.
       -Господи… - прошептала, приглаживая вздыбленные волосёнки на его голове. - А ну-ка, сымай!
       И вдруг он вырвался и отбежал.
       -Нет! – Он руки прижал к груди.- Моя рубаха! Моя! Не дам!
       -Сымай, сказала!
       -Нет!
       Опустившись на кровать, Знахаровна уткнулась лицом в подушку и заплакала – плечи тряслись. Плакала она как будто бы недолго – минуту, не больше. Но когда она вытерла слёзы и выпрямилась – мальчик был уже в своей будничной рубахе, штопаной, перештопанной. И столько бы Знахаровна потом не добивалась – не могла добиться, куда парнишка спрятал свою обновку.
      -Если ты не дашь мне слово, что не будешь без меня эту рубаху надевать, - предупредила Знахаровна,-  мне придётся рассказать отцу и матери, какую мы тут сказку с тобою сотворили! 
        -Без тебя не буду, - успокоил мальчик. - Не боись.
        -Да как же «не боись»? - Знахаровна растрёпанные волосы причесала. - Ой, что я наделала, господи! Зачем же я достала?..
       -Кого ты достала?
       -Корову! - сердито сказала старуха. - Батька твой думает, что это он купил тебе такую небесную материю, а это, внучек, совсем не так. Я прошлый раз-то говорила, будто спёрли твою рубаху, да только я напрасно грешила на людей.
        Знахаровна слукавила в тот день, когда сказала, что небесную рубаху постирали, мол, а потом она куда-то запропала со двора. Нет, небесная рубаха была целёхонька, она хранилась в самом глубоком сундуке под замками. И вот, когда старуха взялась кроить и шить, когда поняла окончательно, что никакой небесной рубахи не получится даже из самой дорогой, самой лучшей материи – вот тогда-то и решилась  рукодельница, достала настоящую небесную рубаху, о чём теперь сильно жалела. «Кабы я окошко не закрыла, - с ужасом вспоминала  Знахаровна,- он бы теперь улетел, не знамо, куда. И ежели теперь чуток не доглядеть, так ведь непременно улетит! Что делать? Надо выманить рубаху! Надо ему вместо этой – другую подсунуть, ту, которую пошила, она ведь похожа…»
         Однако же, Знахаровна зря переживала – это был «примерочный полёт», как поздней говорила она. Первый раз, примеривши небесную рубаху, парнишка взлетел к потолку, а потом, когда он и второй и третий раз надел – рубаха только делала парнишку очень лёгким, почти невесомым, но почему-то не поднимала над полом. И только после этого Знахаровна чуток успокоилась и перестала сожалеть о том, что подарила внуку настоящую небесную рубаху, а не самодельную.
     -Теперь ты всю правду узнал, - с потаённым страхом проговорила бабушка.- Теперь гляди, не подведи меня под монастырь.
      -А как я подведу?
      -Наденешь когда-нибудь, да улетишь.
      -Нет, ну, куда я без тебя?   Без мамки с папкой?
      -Это ты сейчас так говоришь, а подрастёшь маленько – только тебя и видели…      
      -Нет, - повторил он и добавил с детской непосредственностью: - Я без вас помру.
      Мальчик всей душою полюбил небесную рубаху, так полюбил – как будто живое существо, наделённое цветом, запахом, чувствами, мыслями. Обычно всё на нём «горело как на огне». Штаны, рубахи, майки рвались так, что не напасёшься: то за гвоздик зацепится, то за сучок, то в какую-то дырку станет протискиваться на огороде или за амбаром – только нитки трещат да лоскутья там и тут остаются. В этом отношении он был не аккуратный, безалаберный, как говорила бабушка,  не думал о том, в какую копеечку для родителей вся его одёжка вылетает. Но как только у него появилась эта небесная рубаха – мальчонку будто подменили; он берёг её, сдувая с неё пылинки. Он хранил её в каком-то укромном уголке-тайнике. И надевал небесную рубаху он только в самых редких, исключительных случаях. Например, когда он первый раз влюбился; хотя, конечно, это сказано не правильно: он влюбился раз и навсегда. 
        Это было по весне, в апреле, когда снега уже везде почти сгорели, а почки на деревьях набухли кулачками, в которых были зажаты весенние изумрудинки, почки еле  слышно потрескивая в тишине, разомлевшей от полуденного солнца. На улицы и переулки выбежала первая трава, ещё робкая, плохо заметная. Катера начинали  деловито покрикивать где-то в притоках, откуда выгнало последний лёд, отгрохотавший битою посудой. Дебаркадер откуда-то появился – канатами закрепился. Большие пароходы  у причальной стенки на реке погромыхивали якорными цепями – как будто первая гроза на тех цепях качалась, готовая сорваться. А на пригорках школьного просторного двора  зацветало   золото прохладной мать-и-мачехи, лазурные прострелы раскрывались, капельку росы держали в дрожащем клюве, покрытом пушинками.
     В первых днях апреля, на праздник Благовещенья, люди   по старым поверьям должны  из клетки птичек выпускать на волю. Но старое поверье новыми людьми давно уже забыто и осмеяно – кто теперь вспомнит про бедную птичку?  А если кто-то вспомнит – за чудака почтут.
      Однако мальчик помнил и более того: к этому дню он загодя готовился и в первые минуты после пробуждения ощущал несказанную радость от того, что ему предстояло. Мальчик брал в сенях плетёную проволочную клетку и выходил   на берег за огородами. Мечтательно, улыбчиво смотрел на небо, щурился на солнце и, неумело перекрестившись, выпускал из клетки замурзанного серого воробышка, специально для этого дела накануне пойманного, или синичку-сестричку – эти птахи порой  залетали в сарайку, чтобы там поживиться дармовыми зёрнами.
     И в эту минуту, когда он свободу и волю дарил божьей птахе, в груди у мальчишки возникало удивительное, жаром опаляющее чувство; такое чувство, как будто бы он себя самого – или душу свою – отпускал на все четыре стороны.  Да так оно, скорей всего, и было; всё, что мы делаем для кого-то, мы это в первую очередь делаем для себя; так что надобно крепко задуматься, прежде чем делать  что-то худое; и надо быть уверенным, что всякое добро к тебе вернётся.
      В день Благовещенья мальчик всегда становился необычайно весел, возбуждён. А в тот день, когда парнишка   первый раз влюбился, а точнее говоря, влюбился раз и навсегда – в тот апрельский тёплый день он так развеселился, так разволновался, что даже открыл свою тайну, касавшуюся небесной рубахи.
       С чего всё это началось? Теперь не вспомнишь. Он только помнит ощущение пожара, того золотого большого огня, который бушевал в полях и перелесках, нагревая воду в реках и озёрах, раскаляя и даже расплавляя стёкла в избах. Вот такой огонь он испытал – только в груди, в душе. Вспышка была огромной, но, слава богу, молниеносной, а то бы он сгорел, испепелился как трясогузка или королёк на перелёте через огненную степь. Огонь в душе его утихомирился, но не погас. И не погасла радуга перед глазами – весь мир теперь он видел в каком-то фантастическом цветном тумане. Мальчик понимал или  догадывался, что на самом-то деле этот мир довольно серенький, а порою откровенно скучный, и только вот такой цветной туман, который называется любовь – только он помогает видеть мир во всей его красе, может быть, вовсе и не существующей.
        Девочка – курносая и горделивая – застала парнишку возле плетёной проволочной клетки, в которой сидел до полусмерти перепуганный воробей с коричневато-бурым оперением, с налётом ржавчины, с чёрными пятнами. Такая была птаха – глянуть не на что. И вдруг – после короткого пожара в сердце, после радуги, заслонившей весь мир – мальчик увидел в клетке нечто такое, что было похоже на райскую птицу: голова и шея изумрудные, роскошный хвост раскрашен красною полоской, желтой и перламутровой; ярко-красные штаны, черно-бархатистая жилетка  и шикарная мантия золотисто  цвета.
        -Видишь? - Мальчик улыбнулся. - Райская птица.  Я  вчера про неё прочитал. Путешественник Монблан… или как его звать? Магеллан…
        -Только ты, пожалуйста, не умничай, - попросила девочка. - Ты же теперь не на уроке.
        -Хорошо, не буду, - согласился мальчик, продолжая улыбаться.- Хочешь, выпустить райскую птицу на волю?
        -Райскую, наверно, я бы выпустила, а воробья ты сам выпускай, - насмешливо сказала девочка.- Ты как Ваня дурачок.  Сначала поймаешь, потом выпускаешь. Зачем тебе это?
     -Это не мне, - ответил он, подумав.
     -А кому?
     -Господу богу.      
     -А бога нет. Ты что, забыл? Нам же говорили…
     -Мало ли что говорят. - Мальчик посмотрел по сторонам и почему-то перешёл на таинственный шепот.  - Все говорят, что люди летать не могут.
     -Ну? - не поняла курносая.- А что? Разве не так?
     -Не так. Я, например, летаю.
     Девочка состроила гримасу равнодушия и лёгкого презрения.
      -Я тоже летаю. Во сне. Эка невидаль.
      -А я не во сне.
      -Это как же?
      -А у меня есть такая рубаха. Волшебная. Я в ней родился…
      Выслушав его, курносая недоверчиво хмыкнула.
       -Ой! Да не ври! Это что за рубаха такая? Ковёр-самолёт?
      -Рубаха-птаха,- уточнил он.
      -Врёшь. Таких рубахов не бывает.
     -А вот и бывает. Поспорим?
     -Кто спорит, тот гг... – девочка фыркнула,- не стоит.
     -Фу, какая ты! – Он поморщился. - Ну, хорошо, не будем спорить. Я тебе по-другому могу доказать, если хочешь.
     -Попробуй.
     -Только, чур, без обиды.
       Мальчик снял обтрёпанную старую тужурку, под которой была рубаха поднебесной красоты и, не давая девочке опомниться, быстро подошёл, прижался к ней,  обнял двумя руками – и земля под ногами у них неожиданно покачнулась.
     -Ты что, сдурел?  – широко распахнувши глаза, прокричала курносая. – Отпусти! Сейчас же отпусти!
      -Теперь уже нельзя, а то убьёшься! - прошептал он ей на ухо.
        Курносая девчушка, перепугавшись, невольно прижалась к мальчику:
       -Ой, что теперь будет! – плаксиво сказала.- Ой, мамочка!
      - Не боись! Со мной не пропадёшь! – прокричал он, посмеиваясь, хотя сердечко в нём жарко и отчаянно подскакивало.
        Земля под ними дрогнула и стала уменьшаться, уходить всё дальше, дальше. Дома уже смотрелись как детские игрушки на траве и на песке. Витиеватые  реки серебрецом засверкали, превращаясь в тоненькие нитки. Проблеснули лужицы озёр. А потом это всё неожиданно пропало внизу – они зарылись в облака и тучи. Со свистом в ушах и со страхом в сердцах  разрывая облака и тучи, как разрывают большую перину, они вдруг вознеслись к той великолепной  вышине, где серебром сияла улыбка  новорождённого месяца, словно бы сидящего в гнезде,  окруженном пухом и перьями лазоревой туманности. Потом под ногами у них засверкал Млечный Путь, уходивший куда-то за горизонт мирозданья и призрачно пыливший на самых дальних звёздных перекрёстках, какие можно видеть только вечером или в полночь. Холодно и величаво горели кругом алмазные буквы созвездий, словно бы перевернутых кверху тормашками – оттуда, с Земли, эти созвездья совсем по-другому читаются… Дышать становилось труднее. В глазах потемнело. И в то же время сказочный восторг бился-колотился в горячем сердце мальчика. Он смеялся от восторга и ножонками болтал, как будто находился не под звёздами, а сидел на простом деревенском заборе… А потом за какие-то короткие мгновения они в обнимку пролетели-просвистели высоко над кронами смешанных лесов, над большими долинами Оки и Волги, а затем над Русскою равниной, покрывавшейся первым травяным изумрудом.  Под ними промелькнули горы Жигули – обрывы, скалы, глубокие овраги и утёсы. Ошеломительно и головокружительно пронеслись они над крышами родного села и, замедляя полёт, стали снижаться над своими огородами, над рекой, по берегам которой было много мусору – год за годом туда выбрасывали всевозможное непотребство.
       Земля под ногами показалась мальчику удивительно  твёрдою и грубой – он с непривычки приземлился неумело, жёстко.
        Девочка не сразу пришла в себя.
       -Что это было? – прошептала она, потирая виски.
       -Мы с тобой летали, - сказал счастливый мальчик. – А ты не верила. 
         -Дурак! – придя в себя, рассердилась курносая, освобождаясь от его объятий. -  Если ты ещё хоть раз меня облапишь,  я старшему брату скажу, он тебе задаст хорошенькую трёпку!
      -А что? – удивился мальчик.- Разве тебе не понравилось? Там же звёзды… там хорошо…
      -Да что хорошего? Такая жуть…- Девочка скривилась, припоминая первый поцелуй – простое прижатие разгорячённых губ мальчишки к её холодным, волевым губам.- Фу, какая гадость! Бр-р-р... Меня прям чуть не вырвало!
      В первый раз ему тогда стало очень грустно и одиноко. Он ушёл домой и, спрятавши небесную рубаху, долгое время ходил в затрапезной своей рубашенции, будничной, вдоль и поперёк уже сто раз штопаной и перештопанной. И девочка, в которую он был влюблён, оценила это самым странным образом.
     Однажды подойдя к нему, она сказала, глядя на заплатки:
      -Ну, вот, другое дело, а то вырядился, как фон-барон. Так напугал меня тогда – я чуть не описалась. - Курносая девчушка расхохоталась, а потом спросила, вытирая весёлую слёзку: -  А что это было?
      -Где? Когда?
      -Ну, когда мы с тобой… - Девочка руками замахала, изображая полёт.
      -Это была любовь. – Мальчик говорил слова, которые словно бы кто-то ему свыше подсказывал.
      -А что это такое? – спросила девочка.
      - Любовь – это просто когда люди умеют летать.
      Курносая и горделивая на минуту задумалась, ковыряя землю туповатым серым башмаком.
       -Дурак ты, - сказала, прежде, чем уйти.- Дурак и не лечишься.
          И опять он ощутил под сердцем грусть и такое странное чувство одиночества, как будто он стоял не посредине школьного шумного двора – посреди огромной ледяной пустыни. И где-то в глубине его сознания, или точнее сказать, в подсознании промелькнула мысль о том, что поскорей бы он вырос и тогда небесная рубаха будет ему тесна и не нужна, и станет он как все другие люди, которые носят нормальные, простецкие рубахи и не пытаются парить под облаками.
       Бедный мальчик, он тогда ещё не знал, что от той рубахи, в которой он родился, ему уже нельзя будет избавиться, как нельзя избавиться нам от своей судьбы.               
    Волшебство, чародейство, колдовство или магия – хоть какое слово ни провозгласи, а всё равно не выразишь того, что хочется, не высветишь ни тайны, ни  загадки.  Необычность небесной рубахи заключалась не только в необычности материи, из которой она была пошита. Волшебство – прежде всего – было в том, что мальчик  подрастал, и небесная рубаха тоже подрастала. Парнишка поначалу втайне побаивался, что рубаха будет мала, а потом уже втайне надеялся, что вот-вот да и вырастет он из рубахи, как вырастал из любой другой одёжки – это дело известное, дело привычное для всех ребятишек. И каково же было изумление, когда он – через годик-другой – примерил ту небесную рубаху и понял, что она тоже растёт, догоняет его, а порою даже перегоняет; просторной становится, настолько свободной, что ветер гуляет под сердцем. А потом он обнаружил не только ветер за пазухой…
          -Бабуля! Смотри! – однажды восторженно воскликнул мальчик. - Ты иголку  забыла, когда шила рубаху! А если бы она мне под ребро воткнулась?
          Надев очки, Знахаровна рассмотрела ту «иголку» и прошептала, бледнея:
          -Господи! Да как же это так? Ведь я же никакой иголкой тут не шила…
          -А как ты шила? Шилом? – Мальчик засмеялся.- А это что такое? Не иголка?
          -Нет, - сказала бабушка с суеверным страхом.- Это, внучек, молонья. Это осколочек от молоньи. Она ещё даже горяченькая. Глянь-ка!
          -Ой, правда!   - Глаза у мальчика вдруг засияли каким-то изумительным испугом. – Молния… А почему она такая махонькая?
         -А как ты хотел? – заворчала старуха.- Чтоб сабля у тебя за пазухой была? Дак ты ж не Стенька Разин.
         -Нет, - он засмеялся.-  Я не люблю воевать.
         -Ну, вот и нечего тогда… Спрячь, куда подальше, пока не отобрала.
         -А зачем ты будешь отбирать? Я сам отдам!  – Мальчик неожиданно протянул ей небесную рубаху.- На, держи. Чего ты?
         Старуха глазам не поверила.
         -Не нужна, значит, больше?
         -Не нужна, - с каким-то странным лукавством ответил мальчик. - Бери. Закрывай под замок.
        -Чего-то я, милок, тебя не могу понять…
        -Сейчас поймёшь! - Загадочно улыбаясь, мальчик принёс полупудовый амбарный замок. - Вот, смотри. Мы берём рубаху, прячем на дно сундука и закрываем. Так? Теперь ты, бабуля, бери этот ключ и в другую комнату иди.
         -Зачем?
         -Сейчас узнаешь.
         Через две-три минуты, когда Знахаровна с ключом в руках вернулась из соседней комнаты – мальчик был уже одет в небесную рубаху и, как ни в чём не бывало, сидел за столом и делал уроки. Старуха подошла, проверила замок и обречённо как-то, порублено села на деревянный сундук, окованный полосками  железа с какими-то старинными гербами, вензелями. Рука у неё задрожала – ключ брякнулся на пол. Старухе стало жутковато отчего-то необъяснимого и неотвратимого, что заключалось в этой небесной рубахе, которая – это теперь  было ясно – принадлежала одному только мальчику; и не в огне рубаха та не могла сгореть, ни в воде потонуть.
        И  не только старуха Знахаровна в ту пору  была охвачена необъяснимым, странным чувством  жутковатости. 
       Вечером как-то пришёл к ним седовласый школьный учитель по прозвищу Мел – Мелованов. Обычно степенный, даже маленько словно заторможенный, учитель был заметно чем-то озадачен и взволнован. Крупнолобый, породистый  Мел посидел, попил чайку для приличия, поговорил о том, о сём со старухой и матерью мальчика – его дома не было; где-то бродил в полях и перелесках.
       -То, что он у вас начитанный – это хорошо, - сказал Мелованов, вынимая из-за пазухи тетрадку. - Меня вот что встревожило. Прочитайте. Это его писанина.
       -А что он? Матюгается? – насторожилась мать.
       Учитель грустно улыбнулся.
       -Хуже.
       Чернобровая Маря  прочитала почти по слогам – и от души  отлегло.
      -Фу! - сказала она, возвращая тетрадку. - Я думала, и  правда что-то такое…
       -А вы считаете – это нормально? В его-то возрасте?
       -А что тут такого?
       Вздыхая, Мел  поднялся.
       -А где отец?
       Уставшая Маря исподлобья посмотрела на часы.
       - Да скоро приедет.    
       Великаныч, имевший великую душу, сразу понял тревогу учителя.
       -А что мы можем сделать, если он такой? – угрюмо  спросил  Великаныч, глядя в школьную тетрадь.
       -Будьте внимательней к нему, - уходя, попросил Мелованов.- И поласковей будьте.
       -Да его тут даже пальцем никто не трогает! - загорячилась Маря.
      -Не в этом дело, - сказал учитель, поправляя светло-серые волосы, точно мелом испачканные. - Вы прочитайте внимательно то, что он сочинил.
      В школьной тетрадке было написано буквально следующее:
      «Дети приходят на Землю со звёзд, чтобы вскоре вернуться обратно. Только не всегда у них это получается. И тогда происходит перерождение – дети становятся взрослыми, скучными, и в заботе о хлебе насущном совсем забывают о звёздах. Иногда забывают настолько, что даже глаза к небесам поднимать не хотят: некогда, некогда, некогда  –  надо землю пахать и в навозе искать жемчужное зёрнышко».               
        С этой поры за мальчиком стали приглядывать повнимательней, и старались быть с ним поласковей. Он заметил это и удивился. «А чего это они? – подумал мальчик. - Как будто заболел я или именинник…» Но вскоре переизбыток внимание и ласковости  улетучился – после того, как мальчик напроказил или напрокудил, как тут говорили. За шалости его отругали и даже пригрозили ремённой поркой. И стали обращаться с ним опять вполне нормально – ни как с больным и ни как с именинником. И это, как ни странно,  мальчику нравилось гораздо больше, чем избыток внимания и сахарно-медовой ласки, немного приторной, притворной, как будто он не мальчик, а  телёнок в сарайке, с которым примерно вот так и обращаются, покуда он первое время стоит и дрожит на неокрепших восковых копытцах.
       Получивши хорошую взбучку за свои проказы, мальчик нисколько не огорчился. У него было распрекрасно средство утешения – волшебная рубаха, надёжно спрятанная. Когда он  доставал её снова и снова – через день, через неделю, через месяц – он уже ничуть не изумлялся, что в руках у него находился тонкий месяцок, похожий на пёрышко, выпавшее из подушки. И ничуть не удивлялся он тому, что небесная рубаха была полна сухого серебра. Он сначала думал: рубаха запылилась, а потом – однажды ввечеру – мальчик увидел, что пыль засветилась впотьмах, засеребрилась. И тогда он понял то, что никому другому было бы, наверно, невдомёк. Это была серебристая пыль с голубых небесных перекрёстков, с того большого Млечного пути, который по ночам так широко и заманчиво расстилается над крышами села и уходит куда-то за Волгу, за Оку, за Дон и Днепр, за моря и горы необъятной родной земли, которую когда-то звали Русь. И  даже теперь ещё русское сердце помнит и любит название это, и всякий раз так сладко, так жарко вздрагивают сердце и душа, когда услышишь где-нибудь это короткое, как выдох слово Русь, короткое, но так много в себя  вобравшее – никаким другим державам столько не вобрать во веки вечные.
        Если раньше мальчик втайне завидовал птахам, когда смотрел и слушал птичьи перелёты в небесах, то теперь он чувствовал, что они друзья, они родня. Теперь он точно знал, что тоже скоро станет вольной, большою птицей – эту мечту он осуществит. И особенно сильно высокая эта мечта припекала сердце по весне. Да оно и понятно: сколько радости на сердце всегда у него закипало каждою весной, когда небеса одевались в новое синее платье, расшитое узорами красных восходов, тёплых закатов. Сколько было восторга в ту пору, когда ручейки на пригорках – по переулкам и за огородами – журчали жаворонками. Земля кругом оттаивала – делалась как чёрный пластилин, из которого что хочешь, то и вылепишь. На деревьях набухали розовые почки и на полянах за домом первые цветы, помигивая росами, раскрывали чистые глаза: мать-и-мачеха, подснежник, ветреница.
         -Бабуля, - однажды сказал парнишка, загадочно улыбаясь, - ты мне говорила, что вот это –   самые первые весенние цветы.
          -Ну, конечно, первые, - подтвердила  Знахаровна. - Первей не бывает.
          -А вот и нет! Бывает! – заявил он. – Самые первые цветы, бабуля, это цветы  хионодокса.
           Знахаровна такими глазами  посмотрела на мальчика, будто услышала неприличное слово.
          -Ты чего болтаешь, милый?
          -Да, да! Хионодокса! - повторил парнишка. – «Снежная красавица», вот что это значит, или «Слава снегов». Так это на русский переводится.
           -И где ж она, красавица, растёт?
           -Высоко! – Мальчонка посмотрел за окно.- На этих, как они? Альпийские луга. Это,  примерно, два километра…
          -Два километра? Тут – за огородами?
          -Нет! Два километра – в вышину! Выше облаков!
          -Да иди ты к монахам! - изумилась старуха, глядя на стол, где блестела банка с альпийскими цветами.- А здесь она откуда? Эта красавица.
          -А я туда летал. Нарвал.
          -Наврал? Это хорошо, что сознаёшься. – Знахаровна улыбнулась; она давно уже небесную рубаху подменила на простую земную, только очень похожую, и потому теперь была спокойна.
           Посмотрев друг на друга, они засмеялись, и непонятно было: где тут правда, где вымысел; скорей всего парнишка действительно летал,  но только во сне. А вот откуда он узнал про «Снежную красавицу», про эту – как её? – хионодоксу?  Так это ведь тоже секрет не великий.  Вон лежит картинка на столе – букетик поднебесной синевы; на тонком стебельке цветоноса десять или пятнадцать  ширококолокольчатых  цветков.
           Старуха повертела картинку так и сяк и не нашла в ней ничего хорошего.
            -Наши подснежники, внучек, куда красивши.
            -Не «красивши», а красивей.
           -Ну, ты же у нас грамотный. – Знахаровна усмехнулась.- Только почему-то много «троек» домой таскаешь.  А? Гляди, чтобы отец ремня не всыпал.
          -Не всыпет! – уверенно ответил мальчик. – А знаешь, почему? Потому что ремень – это же не овёс, чтобы его всыпать. Правильно, бабуля?
           -Ох, зубатый стал!  Чо только дальше будет…
           Знахаровна вздохнула, горестно думая о том, как он дальше-то будет жить с таким характером, с такими причудами?
         А причуды были вот такие, например.          
          Весенняя гроза была ему родня – крестная мамка, можно сказать. Он как будто помнил ту первую грозу, тот громобой и переплеск ликующего ливня; помнил, как сильно, как властно гремело и сверкало под небесами; помнил, как ручьи журчали  на пригорках, словно смеялись и плакали от радости  за то, что он пришел на эту Землю. Мальчик не знал, что это – память сердца и потому немного удивлялся; всё ребятишки – будто воробьишки – боялись грозы, по домам разбегались при первых же проблесках молний. А ему – хоть бы хны. Ему наоборот – хотелось под дождь, под ливень, прошитый белыми нитками молний. В школьном коридоре – в дальнем углу – давненько висела, пылилась большая картина Маковского «Дети, бегущие от грозы». Иногда мальчик останавливался около картины и пожимал плечами. «А кого  тут бояться? – думал он, кривя губёнки.- Вон даже мухи ползают по тучам и не дрожат от страха. А эти – сестрица с братом – как белены объелись…»
        Крёстная мамка-гроза однажды прошла над селом и натрясла из рукава несколько десятков или сотен жемчужных градин –  синевато-сизых, крупных. Кое-где на грядках в огороде  зелёные уши капусты продырявило – хоть серьги вставляй. Картофельную ботву посекло. И парнишке маленечко досталось на орехи – стоял, разинув рот, любовался буйством «крестной мамки». Две-три градины довольно-таки больно клюнули по темечку – как тот дурной петух, который у них в курятнике; сколько ты не корми дурака, он добра не помнит и всегда при случае клюнуть норовит… Почёсывая темечко, парнишка прошёл по огороду и завернул за сарай. И там – в затишке, в заветерье – постоял, любуясь первой радугой, павлиньим хвостом располыхавшейся на полнеба за рекой. А потом…
       Мальчик зашёл в избу и подарил своей матери удивительно яркие, разноцветные  бусы – чернобровая Маря   ничего подобного ещё не видела.
       -Сынок! – Она сначала восхищенно рассматривала подарок, а затем испугалась. - А где ты взял?
        -А там… - Он показал ручонкой в сторону амбара. -  Там их много…
        -Да ты что? А ну-ка, покажи.
        -Пойдём.
        За амбаром было тихо, сонно. Белая курица, испугавшаяся недавнего громобоя, всё ещё стояла, прижавшись к тёмно-коричневой бревенчатой стене, прихорашивала перья, взъерошенные ветром. Над крышей горело солнце – косой пучок слетал к забору, где росла полынь, обвешанная гроздьями дождя, уже потерявшего привкус веселых небес и приобретающего вкус печальной горечи земной.
         От усердия прикусывая губы, мальчик наклонился и вдруг потянул, потянул, да и вытянул яркую и тонкую солнечную нитку из луча, горящего около забора.  А затем этот сопливый фокусник лодочкой подставил под крышу розоватую свою ладошку. Крупные, сверкающие градины, потихоньку скатываясь с крыши амбара, падали в ладонь, а дальше происходило нечто необъяснимое. Мальчик на лету ловил градину за градиной и ловко так нанизывал на тоненькую солнечную нить – и получались жемчужные  бусы…
        Чернобровая Маря глядела – моргать не могла оттого, что глаза стали больше куриных яиц.
        -Вот, - сказал мальчонка, повернувшись. - Видишь, как просто?
        -Проще некуда… - пробормотала побледневшая Маря и пугливо посмотрела по сторонам. - Пойдём, сынок, отсюда… Брось…
       -Почему? – Он удивился.- Это подарок тебе.
        Несколько секунд мать зачарованно смотрела на градины, странным образом превратившиеся в жемчужное ожерелье, пронизанное солнечной ниткой. А затем женщину как будто расколдовали – градины, растаяв у неё на руке, оставили  после себя только две-три слезинки.
        -Пошли домой, - сказала мать, прижимая мальчика к себе.- Ты мой главный подарок. Других не надо.
        Он что-то вспомнил.  Остановился.
       -А папка?
       -А что? – Женщина тоже остановилась.  - Что –  «папка»?
       -Ты говорила: папка – царь и бог.
       Мать смущённо улыбнулась.   
       -Это когда же я так говорила?
       -А я услышал как-то… на дворе…
       -А подслушивать нехорошо! – Развеселившись, Маря   потрепала парнишку по волосам, а потом сказала уже серьёзно: - Папка у нас действительно хороший. Как царь и бог. И что  бы мы делали без него? Нас бы и куры в назём загребли.
        Рассмеявшись, парнишка сказал:
        -Пускай тока попробуют!

                *       *       *               
 
          Великаныч, работая в городе на военном каком-то, секретном заводе, через день да каждый день там «вечеровал», как говорили дома – возвращался уже впотьмах, а порой даже ночью. Именно тогда, спросонья, мать ворчала на него: «Все люди как люди, на себя работают и только этот – на оборонку». Ворчать-то ворчала она, но только так, для порядка. Чернобровая Маря всей душой любила мужа и никогда его не ревновала, понимая чутким женским сердцем, что таких мужей как Великаныч только к работе можно ревновать.
        Как не поздно приезжал порою Великаныч, но приезжал всегда – это было его неписаным правилом. Но вот однажды, в начале зимы, когда запели первые метели, отец почему-то не вернулся из города.
       Мальчик запомнил ту ночь по какому-то странному подземному толчку – словно что-то  в погребе зашевелилось, коротко брякнувши банками-склянками. Мальчик  на мгновение проснулся и, приподнявшись на кровати, посмотрел по сторонам.
       -А где наш папка? - спросил он, глядя на мать, которая тоже проснулась.
       -На работе, сынок. Спи, давай, спи.
       И он заснул.
       А утром за стеной возле ворот машина зафырчала, сапоги на крылечке затопали, потом какая-то банка в избе со звоном разбилась и тут же осколки её не зазвенели, а громко заплакали голосом матери, перемешанным с голосом бабушки. И опять за стеной заурчала машина, отъезжая по первому снегу – чёрные следы за ней тянулись далеко по улице.
      -А кто там? - Мальчик спросонья стоял у окна.- Папка, что ли, приезжал? 
      -Это с папкиной работы… - прошептала мать.
      -А папка где?
      -Уехал…- Чернобровая Маря опустила мокрые глаза. - В командировку…
       Сердцем почуяв что-то неладное, мальчик тихо спросил:
      -Далеко?
       -Не знаю. - Мать покусала бледную губу.- У них же военный завод. Там секреты.
       -Да,- согласился мальчик, одеваясь. - Папка говорил, что там секреты.
       -Ну, вот видишь…
       Они помолчали.
       В тишине – как показалось мальчику – недоставало чего-то. (Тиканья часов не доставало).
      -А когда наш папка возвернётся?
       -Скоро, - не уверенно сказала мать.
       -Скоро – это когда?
     Женщина, заметно подурневшая за несколько часов,  посмотрела на аиста, нарисованного мальчиком –   картинка булавкой была приколота к стенке над столом, где мальчик делал уроки.
     -Когда птицы прилетят, тогда и папка… - Она погладила парнишку по вихрам.-  Ну, что? Давай умываться да завтракать. Тебе в школу пора.
        Мальчик посмотрел на беломордый циферблат, на котором замерли чёрные глаза кота.
     - А часы? - угрюмо удивился он.- Часы почему не идут?
     -Сломались… - Мать поставила миску на стол.- Давай, сынок, присаживайся.
      -Я не хочу. Не буду.
      -Ну, как это не будешь? Голодный ты совсем замерзнешь на дворе. Там прижало так, что не дай бог…               
        Свирепая зима была  в тот год – никогда ещё мальчику не приходилось переживать, превозмогать такие лютые морозы. Даже русская печь не спасала. Печь согреет на час, на другой, а там, глядишь, опять бы надо протопить. Да только где же столько дров набраться? Чертову уйму надо… Вот был бы папка, так другое дело – папке дрова всегда бесплатно привозили, потому что он ведь не на себя работал, на оборонку.
      Поленница за домом таяла день за днём. А около поленницы стояла дощатая собачья конура, в которой тоже очень быстро «таяла»  собака Лайма, по ночам особенно тоскливо оплакивавшая потерю хозяина. Хорошая была у них собака, породистая, в белой пушистой шубе с черной треугольною салфеткой, как будто специально пришитой на груди, чтобы собака  шубу не испачкала во время еды, так говорил отец, любивший Лайму.
       По ночам парнишка стал просыпаться от хриплого и сиплого собачьего воя, бритвой полосовавшегося по темной тишине. И столько тоски, столько жаркой, несказанной  собачьей любви слышалось в этом полночном, душу изматывавшем вое – слезы в подушку сочились.
      -Да это что ж такое? - вздыхала Знахаровна.- Как будто шкуру с неё сымают!
       И мать просыпалась. Зевала, подходя к морозному окну.
       -Сдуреешь с этой Лаймой, – говорила она, почёсывая под мышкой. – Хоть со двора уводи.
       Однако уводить собаку не пришлось. Лайма, с самого первого дня, как только узнала о смерти хозяина, напрочь отказалась  от еды и питья. Измотавши себя голодом, холодом и воем, исстрадавшись едва ль не человеческим страданием, несчастная Лайма околела однажды ночью – разинутая пасть её продолжала выть, только уже при помощи метели, на рассвете разгулявшейся во дворе.
       Ночи после этого стали непривычно тихими, пустынными. Пролетит над крышами упавшая звезда – слышно, кажется, как пролетела, тоненько и длинно распарывая воздух над амбарами, над высокою водонапорной башней, где когда-то жили аисты, а потом улетели, испуганные человеком.
      Никто уже ночами не тревожил мальчика, а он всё равно просыпался от какого-то смутного беспокойства. Слушал, как мороз трещал-пищал  за окнами, деревья в палисаднике колотил ледяной колотушкой. Луна из-за облаков время от времени проливалась ярким молоком – все в комнате светлело и серебряно сияло: половицы, стеклянные банки. И портрет отца, с недавних пор висящий на видном месте, неожиданно как-то преображался, точно улыбался мальчику, и говорил: всё будет хорошо. И тогда парнишка засыпал и тоже улыбался, думая о том, что у него есть волшебная небесная рубаха; он весной наденет свою  рубаху-птаху, полетит на поиски отца, и непременно отыщет. Засыпая с этими мыслями, он зачастую в школу просыпал.
       -Лежебока! – будила Знахаровна. - Скоко ты будешь валяться?
       -Я первый урок пропущу, - бормотал он из-под одеяла.
       -Как это – пропустишь? Почему?
       -Голова болит.
       -Вот горе-то. Ну, спи. А то, может, травы заварить?  Душица, мята, зверобой – и головная боль долой.
       -Не надо. Так пройдёт.   
          Теперь учёба в школе не шла ему на ум, и даже никакого резона уже не было стараться: тетрадки и дневник его проверял отец, а мамка плохо разбиралась в том, что задали парнишке, да и некогда ей разбираться. И раньше-то некогда было, а теперь тем более – крутится как белка в колесе, сумки с едой таскает, словно гири, жилы надрывающие.   Мальчишка стал учиться так себе, шаляй-валяй. На уроках он теперь уже «не умничал», как говорила любимая девочка, да и не только она. Даже на простые и не очень умные вопросы он отвечал рассеянно, невпопад. Но Мелованов – учитель по прозвищу Мел – словно бы не замечал неверных ответов;  плохую оценку не ставил. «Жалеет! - понял мальчик и встрепыхнулся гордым своим сердцем. – А чего это я? Не надо  руки опускать. И ноги тоже. Так папка говорил, шутил, когда было трудно». А ещё  подумал вот о чём: если он будет твёрдо уверен в  том, что  отец уже никогда не проверит дневник и тетрадки – значит, он уверен в его смерти. А это не так. Мальчик был как раз уверен – или старался уверить себя –  в обратном, в том, что отец уехал в командировку и непременно вернётся. Просто зима такая нынче выдалась: снегу очень много натрусилось, железную дорогу завалило, вот почему отец надолго задержался. А как только дорога оттает, как только пойдут поезда и всякие попутные машины, так папка сразу и приедет.
       Мальчик с нетерпением поджидал весну. Ждал и грустно думал, что никогда ещё не было такой длиннохвосто-метельной зимы, таких длиннозубых морозов: одежонку прокусывали до самых костей, пока доберёшься до школы. 
       Студёными, серыми днями – на переменах – мальчик нередко стоял возле окна в коридоре,  «глазок»  протаивал при помощи дыхания – смотрел на дорогу из города. А снегу было там – невпроворот. Даже трактор в полях застревал, железным лбом своим бодая горы снеговья, пытаясь прочистить дорогу. Белая радуга над полями частенько выгибалась огромным коромыслом – к сильному морозу.
        Однажды, когда он стоял у окна, недалеко от картины  «Дети, бегущие от грозы», к нему подошёл старшеклассник – один из тех бедовых, кто раньше всех начинает пробовать табак, а потом и винцо.
      -А хочешь, я тебе секрет открою? – спросил бедовый парень, поигрывая новым перочинным ножичком.
      -Секрет? – Мальчик посмотрел на лезвие ножа и отчего-то насторожился. – Какой?
       -Ты батьку ждёшь?
       -Тебе-то что?
       -А ты не жди, – с каким-то странным, иезуитским наслаждением сказал бедовый.-  Не дождёшься.
       -Это почему ещё?
        Бедовый парень  подбросил ножик, серебристой щучкой закувыркавшийся в воздухе, и ловко поймал за ручку.
       -Батька твой взорвался на заводе. Понял? - Бедовый осклабился и дружески ударил мальчишку по плечу.- Мы теперь с тобой родня. Ты без батьки, я тоже. Братья, можно сказать.
       Мальчик посмотрел на лезвие ножа и словно бы сердцем обрезался – в груди стало жарко.
        -Погоди… – Он похлопал глазёнками. - Что ты болтаешь? Как это – взорвался?
        -А вот так! – Парень взмахнул руками. - В небо улетел.  Там, знаешь, как рвануло? Мама не горюй.
        -Врёшь! – в отчаянье крикнул мальчик, наступая на него. - Врёшь!
         Старшеклассник посторонился, убирая нож.
        -Куда ты лезешь?.. Отойди…  А то скажут потом, что я тебя, цыплёнка, хотел зарезать…
        -Брешешь! Всё ты брешешь! - Продолжая кричать, мальчик с кулаками набросился на  парня, который был настоящим верзилой по сравнению с ним.
       Спрятав перочинный нож, верзила поймал тощие руки парнишки, удивляясь тому, какими они стали сильными и холодными.
         -Ладно, ладно, я соврал, - примирительно сказал он. - Всё, успокойся. Псих.  Пойдём, покурим, что ли? Я угощаю. 
        Мальчик машинально взял папироску, хотел засунуть в  рот, но голова кружилась так, что стены и пол в коридоре стали как будто наплывать друг на друга.  И что-то странное произошло с картиной, висевшей на стене. Дети, бегущие от гроз, как будто сбежали с картины, а вместо них – отчётливо и ярко – мальчик увидел себя, со всех ног бегущего от блестящей молнии, похожей на перочинный ножик старшеклассника.
        Он поломал папиросу в руке и отчаянно швырнул в лицо верзилы.
        Учитель в этот день отпустил мальчишку с последнего урока.
        -Тебе не здоровится? – поинтересовался Мелованов. – Что молчишь? Ну, иди, отдыхай.       
           Подавленный, обескураженный – и в тоже время не теряющий надежду – мальчик долго шёл домой со школы. То и дело останавливаясь, он растерянно смотрел по сторонам, словно что-то искал. На глаза ему попалась белая, будто забинтованная снегом водонапорная башня, где  ещё недавно  из года в год гнездились аисты, а потом их какой-то дурак испугал,  выстрелив из ружья, и там теперь даже гнезда не осталось. Мастеровые мужики, когда перекрывали крышу этой башни, скинули чёрную, огромную шапку, связанную из веток и травы. Мальчик давно уже знал, что аистов нет и, наверно, не будет на  этой башне – и вчера он это знал, и позавчера. Но только  теперь острая жалость жарким жалом уколола сердце. И жалость эта  – жалость к чему-то невозвратному, непоправимому, к чему-то светлому, что улетело и вовеки не вернётся – вдруг захлестнула его. Так захлестнула, что жарко стало ему на морозе. Расстегнув одежду возле горла, он прислонился к мёрзлому какому-то забору и заплакал – слезы падали и замерзали на седых и выстывших стеблях чернобыла. Какая-то птичка к нему подлетела. Крохотными глазками посмотрела ему в глаза – точно хотела утешить.
       Кое-как он тогда приволокся домой, сбивчиво пересказал весь жутковатый разговор с бедовым парнем.
        -Да пошёл он к монахам! - осерчала Знахаровна. - По нему, по этому оболтусу, тюрьма уже плачет.
         Мальчик не знал, как тюрьма может плакать, а вот то, что мамка слезами по ночам заливалась  – это он слышал не раз.  Трудно матери стало одной – мальчик видел. В доме день ото дня становилось прохладней: дровишки на исходе зимы пришлось экономить, потому что без отца дровами они запаслись «тютелька в тютельку» – бабушка так говорила. Пузатая, сосновая поленница исхудала до самой земли, до прошлогодней травы, когда наконец-то где-то в деревьях за рекой кукушка стала куковать…
        -Вот слава тебе, господи! - с облегчением произнесла  Знахаровна. - Кукушка стала куковать  – морозам больше не бывать.
       -Будут, куда они денутся, - как-то по-взрослому сказал парнишка.- Той кукушке соврать – раз плюнуть.
       -Внучек! -пошутила старуха, пытаясь его развеселить.- А ты видел когда-нибудь, чтобы кукушка плевалась? 
       Но мальчик не откликнулся на шутку.
       За эту зиму он заметно повзрослел. Посерьёзнел. Морщинка прострочила между бровями.
       Потом опять пришла весна, взломала лёд на реках, и всё такая же она была, как прежде – яркая, сочная и говорливая.  Но мальчику теперь лицо весны казалось почти безрадостным, слезящимся от капелей,  сосулек. Ни первая зелень на тёплых пригорках,  ни первый скворец в небесах, ни аисты над крышами – ни что уже не радовало так, как было раньше.
         Отец не вернулся домой – ни весною, ни летом. 
          Зато мамка стала часто уезжать. На маршрутных автобусах, а порой на попутных женщина ездила в город –  устроилась там на завод, на тот самый завод, где когда-то работал Великаныч.  Один раз в неделю мать приезжала оттуда – притихшая, с натруженными тёмными руками, с померкшими глазами. Сначала  приезжала на выходные, а потом почему-то всё реже и реже.
      -Ты прямо как солнышко красное! – в очередной её приезд укорила Знахаровна. – Сверкнёшь, да укатисся. Так же нельзя.
      -Устаю, - оправдывалась Маря. - Приду после смены, ни ног, ни рук…
       Старуха вязальною спицей почесала седую голову.
      -Так что же делать? Может, в город переехать?
      -В город! – Маря горько усмехнулась.- А где мы будем жить?
      -А ты-то где?
      -В рабочем общежитии.
      И опять старуха спицей почесала голову.
      -Так, может, дом продать?
      -Я уже думала.- Маря помолчала, глядя в рассохшийся пол. - Ну, продадим. А толку-то? Сколько мы денег выручим за этот дом? Ни шиша там, в городе, мы купить не сможем. Поработаю пока, а после видно будет. Вы потерпите.
      -Господь терпел и нам велел, - скороговоркой ответила старуха. - Что ж теперь делать? Тока  терпеть. Надо как-то парня подымать.
       -Подымем! - Глаза у женщины чуть-чуть повеселели.- Есть у меня человек, он поможет…
       Старуха помолчала, платок поправила.
      -И что за человек?
      -Хороший человек. Потом скажу.
      -А тебя за язык никто не тянул! - вдруг рассердилась  Знахаровна и передразнила: - Придёт она со смены, ни рук, ни ног не чует!
       Чернобровая Маря удивлённо посмотрела на неё.
       -Ты к чему это, мам?
       -К тому, что совесть надо маленечко иметь. А то в городе у вас народу пруд пруди, а совести ни капли скоро не найдёшь!

                *       *       *               
       Продувными, сквозными осенними днями за селом бывает так неприютно, как будто не ветер стоном стонет в кустах и деревьях   – душа тихонько плачется. И перекати-поле в эти дни воспринимается как-то особенно; жалко становится эту бедную, бездомную перекатилицу, лишённую тепла, уюта. И особенно сильно в эту пору тоскует душа по короткому красному лету, проблеснувшему солнцем и улетевшему за горизонт. Будет, конечно, ещё бабье лето, напоследок побалует, но это уже – напоследок…
      В эти ветряные дни мать неожиданно обратилась к нему с серьёзным вопросом. Обратилась как-то необычно – словно  к большому или самому старшему в доме.
       -Сынок, ну, ты не против? – слегка смущаясь, спросила Маря.
       Парнишка набычился. Долго молчал. Ему приятно было, что мамка с ним так разговаривает, разрешения спрашивает.
       -Ну, а что с тобой делать? Пускай! - сказал он по-взрослому, хотя в душе был против, если честно.
        И после этого в доме у них появился незнакомый   человек – Рудольф Нетудыха. Был он среднего роста, широкоскулый, плечистый и немножко кривой на левую ногу. На нём был новенький пиджак в темно-синюю искорку,  светлая  рубаха, узорчато расшитая по вороту, тёмные брюки и тёмный жилет с добрым  десятком  разнообразных карманов и карманчиков. (Для фокусов, как позднее выяснилось). Этот наряд, немного необычный, театральный, делал мужчину привлекательным и даже загадочным. Голова у Нетудыхи была смешная,  почти треугольная, и потому он редко снимал фуражку, стеснялся. На лице у него были толстые, седые сосульки усов, посередине жёлтые от курева. А когда он ближе подходил – от него разило дорогим одеколоном и папиросами.   
       -Ну, что? – Нетудыха, поддёрнув брюки, присел на корточки и руку протянул.- Давай знакомиться! Как там говорится? На золотом крыльце сидели: царь, царевич, сапожник, портной. А ты кто такой? – Нетудыха потрепал парнишку по волосам.- Ишь ты, как набычился. И лапки спрятал за спину. Ну, ладно. Для начала неплохо. Есть характер – это сразу видно. Зови меня просто – дядя Рудольф.
      Мальчик сердито зыркнул на него и уточнил:
       -Дурольф?
       Кто-то другой, может быть, и обиделся бы, а Нетудыха голову откинул и расхохотался, потряхивая усами  – только эхо раскатилось по углам.
        -Вот чертёнок! А? Нет, вы слыхали? Дурольф? – Нетудыха слёзы ветер.- А что, неплохо. Устами младенца глаголет истина.
         Отвернувшись от «Дурольфа», мальчик с укором посмотрел на мать и пожалел о том, что сам же недавно разрешил приехать этому дядьке.
        В доме стало шумно, неспокойно. Усатый Нетудыха оказался очень говорливым и занимал так много места, как будто их тут было двое или трое – усатых развесёлых мужиков.
     -Хватит лаптем щи хлебать! – подмигивая, Нетудыха достал из чемоданчика хрустальную хлебницу. – Вот  вам подарок!
     -Зачем? – смутилась Маря. - У нас вон есть кедровая. В ней хлеб не портится.
    -Чтобы хлеб не портился, ребята, я вам сообщу один секрет. – Нетудыха подкрутил «пружинки» на усах и подмигнул мальчонке. – Знаешь секрет?  Хлеб надо есть, чтоб не портился.
        Рассмеявшись, довольный собою мужчина снова руку в чемоданчик запустил.
        -Это от зайца тебе, это от белки-стрелки, а это – от лисы-кумы…
       На столе появился курган всяких сладостей; печенюжки, пряники; конфеты в разноцветных обёртках –  даже в глазах запестрило. Мальчик отродясь ещё ничего подобного не пробовал, но из гордости или из вредности отвернулся, делая вид, что у него оскомина уже от этих сладостей. «Ты меня купишь!» - подумал он, глотая слюну.
         И всё же Нетудыха «купил» парнишку – поборол своим безудержным весельем, гостинцами и фокусами, какие он проделывал с лёгкостью заезжего артиста: чайную ложечку к носу приклеивал; монету-серебрушку доставал из воздуха и вытворял всякое другое волшебство, которое не требует большой сноровки, но производит хорошее впечатление. Мальчик ещё немного поартачился, подулся на усатого гостя, а потом – даже сам не заметил, как сладостный гостинчик проглотил и увлёкся нехитрыми фокусами. Правда, время от времени парнишка спохватывался и невольно сравнивал этого дядьку со своим покойным, породистым отцом – и дядька тут явно проигрывал. Достаточно было припомнить, какой чудесный фокус придумал папка с той метельной ниткой – дырочку сверлом в окошке высверлил и протянул со двора шерстяную белоснежную нитку, из которой бабушка на спицах стала вязать рубаху.
       -А ты, - спросил парнишка, - можешь метельную нитку в игольное ушко продеть?
        Не очень понимая, что к чему, Нетудыха машинально снял фуражку и поцарапал треугольную лысоватую голову.
        -Запросто! – уверенно ответил.- Это как два пальца обсосать! Вот придёт зима, я покажу. А пока смотри сюда, пострел. Смотри внимательно. Что это?
        -Карандаш.
        -Простой карандаш. Правильно? Вот мы берём и рисуем… - Нетудыха на секунду задумался.- Что мы будем рисовать?
         -Детей, бегущих от грозы.
         -Каких детей? Нет, это сложно… Для начала мы нарисуем
 контур цветка.
          Мальчик ухмыльнулся, глядя на бумагу.
         -Лопух получился.
       -Ну, пускай будет лопух, это даже будет интересней. – Нетудыха ладошки потёр.- Так. А теперь мы берём воду и поливаем лопух… Нет, не из ведра, конечно, не из лейки… Гам хватит две-три капли… Так… И что мы видим? А? Ты видишь, пострелёнок? Лопух-то –  расцветает. Значит, это всё-таки был цветок, а не лопух!
       -А как это? - изумился мальчик, широко раскрывая глаза на цветок, удивительным образом распустившийся на бумаге. – А как это? А?
       -Я научу. Это запросто. Это как два пальца обсосать.         
      Интересным он был человеком, этот весёлый, шебутной и непоседливый фокусник. Но бабушка сразу отчего-то невзлюбила Нетудыху, говоря, что от него и в самом деле «нету дыху».
       -Не вздохнуть, ни пёр… ни пёрышко воткнуть! – ворчала Знахаровна. – Явился, пыль до потолка. А ты и рад, я вижу? Да?
        -И ничего я не рад, - нахмурился мальчик.- Я просто посмотрел, как фокус получается.
        -Вот уж фокус, так фокус! - вздохнула бабушка.- Это я никак не ожидала.
        -Чего? – не понял мальчик.
        -А того! Теперь это твой новый папка будет!
        Парнишка несколько секунд ошарашено смотрел на неё, а потом заявил:
      -Новых папок не бывает!
      -Так-то оно так, мой золотой. Только в жизни всякое бывает.
       Скоро выяснилось то, что невозможно было утаить: Нетудыха любил свои усы пополоскать то в кружке с пивом, то в стакане с водочкой. И это ничего бы – с кем не бывает – только он во хмелю сам себе казался былинным богатырем, способным горы своротить, и он сворачивал – всё, что попадалось на пути. А трезвый был он – золото, а не мужик. Добродушный характер имел и необычайно мастеровые руки. Кораблики мог мастерить из сосновой коры – далеко уплывали. Мог сделать воздушного змея. Из города он привёз какие-то длинные легкие палочки; сидя за столом, стал покрывать их бумагой, зелёною тканью, потом приладил узорный хвост.
       -Вот эта вот длинная нитка называется – линь, - объяснял Нетудыха. - Дождёмся, когда будет ветряный денёк, и зелёный змий наш полетит до самых облаков!
      О чем-то  задумавшись, мальчик смотрел, смотрел на  игрушку – и вдруг вспылил. Рукой смахнув конструкцию на пол, он громко заявил, глядя в глаза Нетудыхе:
        -Я не хочу быть зелёным змеем!
        Усатый дядька вскинул брови.
        -А кем ты хочешь?..
       -Буду белым аистом.
       Мужчина грустно улыбнулся, поправляя сосульки седоватых усов.
       -Все мы сначала белые, пушистые, а потом колотимся, как эти… как ш-ш-шуки об лёд! - Он поднял помятую игрушку, которая теперь уже не могла летать. Скороговоркой протарахтел: - Обидно, досадно, да ладно. Ну,  не хочешь змея запускать, так пойдём, займёмся чем-нибудь другим. А хочешь, мы с тобой поймаем аиста?
        -Зачем? – изумился мальчик. – Пускай летают!
        -Ну, пускай… - Нетудыха засмеялся, но глаза его при этом были холодными, жёсткими.  -  Пошли, покуда у меня трошки время есть.
       Хромоватый на левую ногу, он ходил довольно скоро –ощущалась привычка к большим переходам. И розоватые щёки Рудольфа говорили  о том, что он много времени проводит на природе. С ним  интересно было бродить возле реки, по полям и  покосам – Нетудыха без передыха мог часами рассказывать о жизни птиц, деревьев, о таинствах травы. (Даже Знахаровна его зауважала как хорошего  травника). В нём вообще было много хорошего, доброго, светлого. И только одно омрачало – пьяный кураж.
        Всякий раз после получки в городе Нетудыха, на бровях приезжая в село, начинал бузить, «права качать». Доброжелательный, распахнутый Рудольф в это время был Дурольф, причём такой Дурольф, что просто ужас…
         В доме становилось тревожно, неуютно. Знахаровна куда-то в угол забивалась – от греха подальше. Мать, сердито пылая глазами, хватала парнишку – убегала ночевать к  соседям. Трезвея, Нетудыха снова становился добрым, покладистым. Виновато сутулясь, он уезжал на свою какую-то работу, которая – как сам он проболтался во хмелю – связана была с большими птицами. Что это значило – до поры, до времени оставалось загадкой. В деревенском доме снова  становилось тихо, чисто, и даже как будто светлее – так казалось мальчику. Но приближался день получки, и опять Нетудыха появлялся на пороге – и никакого «дыха» не давал  спокойному семейству.
        Однажды поутру вернувшись от соседей, где снова пришлось ночевать, мальчик подошел к усатому детине и простодушно сказал:
         -По тебе уже плачет тюрьма, а ты всё смеёсся!
        Нетудыха – угрюмый с похмелья, помятый – неожиданно расхохотался.
        -Это кто так говорит? Маманя?
        -Никто. Я сам.
        -Молоток. Своих не выдаёшь. Будешь партизаном на болоте.
         -Не буду.
         -Ах, да, я забыл, ты же хочешь быть аистом… - Нетудыха распахнул объятья и пропел: - Ах, здравствуй, аист, ах, здравствуй, птица!.. Ну, иди сюда, иди, не бойся.
       -Ну, вот ещё! Я не боюсь!
       -Молоток. - Нетудыха притянул к себе парнишку, взъерошил золотистые вихры, пахнущие солнцем. - Казак растёт! Казак! 
       В крепких объятьях мужчины было тепло, уютно, и мальчик на минуту разомлел, готовый прослезиться  от жаркого нахлынувшего чувства. Нетудыха повернул его к себе,  хотел поцеловать, но мальчик воспротивился.
       -Уйди! – закричал он. – Воняешь!..
       -Не воняю, а пахну. Аромат источаю.
       -Нет, воняешь, как эта… как куча навоза!
        Нетудыха рассмеялся.
        -Поэт растет! Лирик, мать его так! А ну, не трепыхайся! Дядька поцелует, не сожрёт!   
        Но мальчик стал вырываться, как птаха из клетки – руками, будто крыльями, размахивал и верещал.
      Хрустальная хлебница, привезённая в подарок, упала со стола – по комнате разлетелись звонкие осколки.
      В избе повисла тишина – зловещая, как показалось мальчику. Он испугался так, что покраснел, как будто после бани – всё лицо и шея.          
     Женщина молча веник достала из угла – хрустальные осколки  подмести.
         -Тут не веник надо, а ремень, – посоветовал Нетудыха.  -  Это воспитательный момент.
          -Ну, конечно, - усмехнулась Маря. -  Не сегодня, так завтра сам расколол бы. Гуляка!  Ты лучше скажи, Дурольф, на какие деньги  куролесишь?
          -На свои, на кровные! – Мужчина усы подкрутил. – А что? В чём дело? Почему такой адский огонь загорелся в ваших глазках, мудамазель?
          Разгневанная женщина неожиданно выволокла  громоздкий чемодан из-под кровати. Крышка чемодана распахнулась, и мальчик так похолодел, как будто в прорубь ухнул.   
          В чемодане лежал белый аист – красивая птица с чёрными концами крыльев, с удивительно изящной длинной шеей, длинным тонким красным клювом и длинными красноватыми ногами. Аист лежал неподвижно, и только несколько перьев, подхваченные вихрем от крышки чемодана, плавно кружились над полом и опадали метельными хлопьями. И точно так же сердце мальчика – закружилось вихрем и стало опадать куда-то в темную бездну. До мальчика вдруг стало доходить, что этот аист –  никогда и никуда уже не улетит. Это было подобие аиста. А если точно, грубо говорить – это было чучело. Красивая, будто живая, птица смотрела стеклянными глазками и даже как  будто мигала при свете  солнца, отражённого стекляшками.
         Волосёнки на голове у мальчика зашевелились. Он перестал дышать и перестал моргать. А потом он хотел  заплакать, но вдруг почувствовал, что плакать нечем – глаза его были сухие, стеклянные, как будто глаза умертвённого аиста. Потом он хотел с кулаками наброситься на проклятого дядьку, но тоже вдруг почувствовал, что ему набрасываться не с чем – силы покинули. Ноги стали дрожать и в глазах потемнело. Опасаясь упасть, мальчик опустился на колени и  долго, неотступно смотрел на птицу. Потом погладил белого аиста и медленно-медленно, вяло вздохнул,  закрывая крышку чемодана, как будто крышку гроба.
       Голова у него закружилась и мальчик медленно поплыл –  ударился грудью о чемодан.
       -О, Господи! – всполошилась мать. – Он в обморок упал!
       -Ну, бляха-муха! – Нетудыха выскочил из-за стола. – Институт благородных девиц!
        Мужчина подхватил парнишку на руки и отнёс туда, куда велела мать. 
         -Нашатыря бы дать ему, - взволнованно прошептала Маря, когда они ушли в другую комнату.
        -Ну, так дай! 
        -Да нету…
         -А может, водочки? – В руках у мужчины откуда-то взялась  поллитровка. – Давай глоточек. А? Не помешает.
     -Да пошёл ты к чёрту со своею водочкой! – Женщина едва не закричала, но тут же перешла на вороватый шепот: - Пошли, пошли отсюда…
        Они   – чтобы не мешать ребёнку –  перебрались в летнюю кухоньку с небольшим надтреснутым окном, густо  обсиженном мухами.
       Какое-то время сидели молча, не глядя друг на друга. Женщина как будто что-то вспомнила – вернулась к мальчику. Потом опять пришла. Глаза её сухо и гневно поблёскивали.
      -Ну и как всё это называется? - спросила она, глядя в пол. - Ты кто?.. Живодёр?..
        Таксидермия — вот как называлось это жуткое искусство убивать живую красоту, чтобы воскресить её потом в виде мёртвого чучела. И весёлый добродушный дядька этот – таксидермист – был отличным профессионалом, получавшим   приличные деньги…
        Нетудыха – несколько сбивчиво – рассказал  ей о своей работе.
        -А почему мне сразу не сказал, что ты работаешь этим…таксистом?
        -Таксидермистом, прошу не путать. - Рудольф усы поправил.-  Баранку крутить даже баран может в цирке. А вот произведение искусства сотворить…
        -Произведение? - Чернобровая Маря чуть не сорвалась на крик. - Ты это называешь…
        -Это не я называю! – перебил Нетудыха. – Об этом тебе могут сказать очень серьёзные люди. Орнитологи. Учёные и эти… позабыл…
       -Да мне начхать на них!
       -Что – простудилась?
       -Ты не зубоскаль, а то возьму вон скалку, тресну, так узнаешь…   
         -Ого! А чего это мы так рассвирепели, мудамазель? - Нетудыха спокойно откупорил поллитровку. - Я что такого сделал? Украл? Ограбил?
      -Хуже! – Голос женщины всё же сорвался на крик. - Что ты вытворяешь, паразит? Ты же – убийца! Тебя же, собаку, надо судить! Тебя надо в тюрьму законопатить!
          -Эх, ты!.. Дерёвня! – Нетудыха погладил седые сосульки усов.- Давай стаканы, мудамазель. Сейчас мы дёрнем по стопарю и я прочитаю тебе небольшую лекцию по поводу того, как мы, профессионалы, спасали и спасаем красоту, которой уже нету на Земле. Нету! Понимаешь? А ты приди в музей и вот она, красота, под стеклянным колпаком. А кто её спас для потомков? Кто колотился, как эта… как ш-ш-шука об лёд? Таксидермист.
       -Идиот! – разозлилась Маря, обхватывая  голову двумя руками. -  И я хороша!  Как я раньше-то тебя не разглядела?
        -Любоф… - подсказал Нетудыха, разлив по стаканам. – Любоф слепа. Ну, чего ты так раздухарилась? Ну, чего ты колотишься, как ш-ш-шука об лед? Таксидермист – нормальная работа. Люди работают в моргах и то ничего…
       -Да лучше б ты в морге работал!
       -Ну, ладно, я устроюсь, - весело пообещал Нетудыха.
       Женщина – как будто новыми глазами – с тихим ужасом смотрела на него.
       -Я не пойму, ты чего веселишься? Дурольф! Неужели ты не понимаешь?.. Неужели ты такой болван?..
       Нетудыха залудил грамм сто пятьдесят, губы коркой хлеба промокнул – хлебная крошка повисла на мокрых усах.
        -А что я должен понимать?
       -Аисты приносят счастье, вот что! – Маря мелким шагом прошлась по кухоньке.- Если разорить его гнездо или убить аистёнка-ребёнка – аист обязательно отомстит  тебе!
        -Ой, как страшно! - Рудольф снова накатил себе в стакан.-      Отомстит? Это как же?
       -Он ядовитых змей во двор бросает или даже более того – сжигает дом.
        -Неужели?
        -Да. Он прилетит с горящей головёшкой и сбросит  её на твою соломенную крышу.
         -А если крыша у меня из жести? – Нетудыха усмехнулся –  хлебная крошка упала с левого уса.- Это Знахаровна сказки такие на ночь тебе рассказывала?
         -Да я и сама убедилась, что это священная птица, и если кто-то её убил – ему самому от скорой смерти не открутиться. – Остановившись около стола, женщина вдруг тоже водки хватанула. – Если хочешь знать… Кха-кха… Так было с моим мужем…
        -Не понял. Это как же с ним было?
        -Он аиста убил. Не специально, нет. Просто так получилось – по оплошке в тумане. И когда он рассказал мне про этот несчастный случай, я сразу поняла, что буду вдовушкой… Вот такие сказочки, Дурольф.
        -Успокойся, вдовушка. - Глаза у мужчины сделалась масляными. - Или тебя успокоить? Могу…
         Продолжая ходить по кухоньке,  чернобровая Маря неожиданно остановилась напротив него.
        -А теперь, - сказала твёрдо,- собирай свои вонючие манатки и уходи ко всем чертям собачьим! Мне ребёнок дороже…
         -Хорошо, мудамазель, как скажете! - Нетудыха залпом допил остатки и враскачку приблизился. - Дозвольте попрощаться.
         -Перетопчешься!
         -А это как? - Он ухмыльнулся. - Как петух на курочке? 
         Женщина хотела что-то резкое и гневное сказать ему в ответ, но не успела. Разгорячённый, сильный мужик сграбастал её и поднял, сдавил, будто железным обручем, поцеловал усатыми губами и  перенёс туда, где в тёмном закутке за шторкой стояла деревянная кровать.

                *        *        *
               
      Воспалённое, болезненно-горячечное сознание вернулось к мальчику, но голова ещё была тяжёлая, будто с чужого плеча. Мысли работали туго и нехотя. «А что случилось? - подумал он, приподнявшись на кровати и ощупывая шишку на лбу.-  Где  мамка? Где бабушка? В летней кухоньке, что ли?»
     Испытывая лёгкое головокружение, мальчик двигался тихо, как тень. Медленно вышел за дверь. Постоял, на небо посмотрел, на пустую собачью будку. Голоса почудились где-то в летней кухоньке. Он пошёл по дорожке, выложенной старым красным кирпичом, а точнее, обломками от кирпичей – много лет назад отец вымостил эту дорожку, привёз кирпич от старой, разломанной водокачки. 
      И вдруг мальчик   споткнулся.
      До него долетели странные какие-то – не странные, а страшные! – приглушённые звуки. В первую секунду, испугавшись, он  подумал, что Нетудыха – или кто другой? – душит мамку в углу летней кухоньки; такие были звуки. Но когда парнишка заглянул туда, в сизый, точно пыльный сумрак, глаза у него так расширились – больно стало смотреть.  Он крепко и отчаянно зажмурился, чтобы не видеть, как мамка обнимает и целует Нетудыху, как ещё совсем, совсем недавно  обнимала она и целовала отца, и при этом говорила, что он царь и бог.
      На несколько секунд зажмурившись, он распахнул глаза – нужно было поскорее уходить отсюда, убегать, но что-то непонятное с ногами произошло. Ноги перестали слушаться – окаменели, к полу приросли. И глаза вдруг перестали повиноваться. Он хотел зажмуриться опять, чтобы не видеть всего того, которое творилось на кровати… Но почему-то он не мог зажмуриться… Он был  охвачен – как стальным горячим  обручем! – болезненным каким-то, жадным любопытством человека, познающего мир во всей его прелести и неприглядности. Именно такое любопытство – как детское, так и взрослое – жуткое, жестокое любопытство, таящееся где-то в потёмках души,  нередко заставляет человека смотреть на предсмертные, кровавые муки зверей и  животных, подстреленных на охоте или в результате какого-то несчастного случая. Именно это патологическое любопытство доходит до такого края бездны, где один здоровый человек спокойно смотрит на другого человека, только что зарезанного трамваем или бандитским ножом. Во все глаза глазеет он с каким-то животным, ужасным, себе самому непонятным, не объяснимым  сатанинским удовольствием, которое смешано со страхом и совершенно искренним сочувствием, спрятанным где-то в глубине души.
          И всё же любопытство любопытству – рознь. Накал этого чувства в сердце мальчика оказался таким огромным, что внутренний огонь чуть не спалил. В груди на месте сердца стало так жарко, так больно, словно кто-то  огромный и жуткий руками разорвал грудную клетку и сердце стал оттуда вынимать.
        И уши, и лицо  его – и всё тело, кажется –  покраснело от стыда и ужаса, хотя он даже сам не понимал, почему вот этого надо стыдиться. Но  душою  чистой, целомудренной он очень остро почувствовал, что именно этого  и надо стыдиться, и только зверьё  да  животные, обделённые стыдом и совестью, могут спокойно смотреть на это.
         Слабея в коленках, дрожа от внутреннего жара, грозящего испепелить, мальчик опустился на корточки и застонал, роняя голову в колени и двумя руками зажимая уши; скрип кровати был бешеным, диким. Но  даже сквозь ладони этот страшный скрип терзал его – как будто тёркой уши до крови натирали. 
        Не в силах уйти на ногах, парнишка бухнулся на четвереньки и пополз, пополз подальше от проклятой летней кухоньки – и оказался вдруг у старой дощатой конуры, где жила собака Лайма, в начале зимы издохшая, иссохшая от тоски по хозяину. 
      Поскуливая как побитый щенок, он забрался в конуру, в клубок свернулся, и так  сидел там, зубами клацая от страха и от холода, который неожиданно пришёл на смену внутреннему жару. Сердце его металось в жуткой панике и что-то с головой произошло. Что это было? Он не мог понять.  Он только услышал короткий странный звук, прозвучавший где-то в голове – примерно так простреливают  лёд весенние первые трещины, вслед за которыми пойдут полосовать и вторые трещины, и третьи, а там, глядишь, и ледолом на дыбы поднимется, всю реку наизнанку вывернет.
      В памяти у мальчика образовался небольшой разлом, в который провалилось несколько минут, а может быть, и вечность провалилась. Он совершенно не помнил себя, хотя в это время он что-то делал, куда-то шагал. А потом до слуха долетел чей-то громкий, плаксивый голос.               
      Это рыдала река  – так ему показалось. Небольшой каменистый порожек, на котором вода спотыкалась, заставлял эту резвую реку издавать рыдающие звуки – всхлипы, стенание и бессвязное какое-то, бесконечное бормотание в камнях, красноталах.
      Осенняя вода была уже с хладною крапивинкой – на глубине так особенно. И всё-таки мальчик решил искупаться, потому что на грязное тело небесную рубаху не наденешь.  А сегодня, сейчас  – он это не видел, но чувствовал – всё тело у него было настолько грязное, настолько мерзкое, что хотелось не только искупаться – кожу с себя содрать.
       Примерно так он и поступил; старую кожу-одёжу без сожаления оставил под кустом, а новую – в виде небесной рубахи – с трудом натянул на мокрое тело.
       Раньше, когда он надевал небесную рубаху, вся душа в нём звенеть начинала – глаза разгорались восторгом, улыбка плыла по губам. А теперь – не то, совсем не то. Теперь он был как будто в смирительной рубахе – покорный, понурый, с глазами, похожими на сгоревшие серые угли. Правда, и рубаха была уже не та – какие-то странные пятна появились на ней, особенно вот тут вот, возле сердца…
       Он поплевал на пальцы.
       -Нет, - прошептал, - не стираются!
        Не зная, куда теперь идти, что делать, мальчик постоял на берегу, на свежем ветерке, на вечереющее небо посмотрел, ещё не понимая, что с небесами что-то приключилось – там было пусто, голо, неприкаянно.  Хотя всё как будто было там по-прежнему; светило прохладное солнце; редкие, медленные облака проходили своей дорогой; реактивный самолёт серебряным ножом пополам раскроил голубую краюху – инверсионный след  крошками белого хлеба рассыпался…
       Он опустил глаза. Присел на корточки. Сизый какой-то червяк проползал по прелым веткам под ногами.  Паутина блестела в кустах, обдёрганных ветром. Красно-жёлтыми бабочками там и тут в паутине качался то берёзовый листочек, то смородиновый.
      Умиротворение природы постепенно стало передаваться и мальчику. Облегчённо вздыхая, он побрёл куда-то вниз по течению. Изредка останавливаясь, он долго и задумчиво смотрел на облака, «вверх ногами» плывущие в мокром зеркале тихой воды. И деревья стояли в реке «вверх ногами». И соседние избы на берегу. И даже далёкие горы… Весь мир как будто перевернулся, наполняя душу необъяснимой жутью оттого, что порядок вещей нельзя уже в порядок привести.
        Диковинный какой-то красноцвет повстречался – наверно, последний в этом году, из последних сил цветущий на  берегу, под обрывом, где было полно всякого хлама, сброшенного сверху.
        Перевёрнутая, сломанная лодка – будто богатырь с пробитой грудью – лежала у воды. Мальчик посидел на этой лодке, грустно глядя в неведомую даль, откуда беспечно бежала речная вода, ворковавшая под берегом, над которым склонились плакучие ивы. В синеватой заводи кверху брюхом плавала сонная какая-то большая рыба, то ли больная, то ли измученная в рыболовных сетях – на серебристых боках виднелись кровавые полосы. Работая хвостом и плавниками, рыба отчаянно барахталась, пыталась перевернуться и пойти против течения, как она до этого ходила, но силы уже были на исходе – течение валило рыбу на бок и потихоньку прибивало к береговой горбушке, где сидела чёрная ворона, терпеливо караулила добычу.
      В воздухе было ещё тепло и даже как-то благостно, как бывает осенью на пороге первых холодов.       Тени удлинялись под ногами;  от реки потягивало  предвечерней свежестью, в которой сквозила полынная горечь.  Незаметно, как будто на цыпочках, за горизонт уходил свет осеннего дня. Красное солнце – колобком из русской сказки – скатывалось за речные излуки, за горбушку леса, темнеющего на горизонте. Караван каких-то птиц, плохо различимых издалека, пролетел за рекой. 
      «Как хорошо сейчас было бы с ними, - подумал мальчик, - лететь и лететь…»
      Небесная рубаха на груди его неожиданно затрепетала – ветерок туда попал, со свистом вышмыгнув откуда-то из-за красноталов. А парнишке почудилось, что рубаха сама собою встрепенулась, крыльями встряхнула, готовясь к полёту. Он погладил рубаху под  сердцем и ненадолго приободрился.               
      Избы родного села, а потом огороды – всё потихоньку отлепилось от реки. Дальше начинались дикие места или, по крайней мере, диковатые. И здесь, над речным крутояром, стоял осокорь – старый тополь, закостеневший, почерневший от времени, от непогоды. Ствол  могучего дерева уже слегка склонился над водою – похилился. Оголённые корни представлялись грубыми веревками, крепко-накрепко привязавшими дерево к берегу. Каждую весну земля здесь ломтями ломалась и падала в реку. Ледоходы, словно сверкающим плугом, пахали берег, половодье смывало  мелкие вербы, ольху,  тополевый подрост. Через год, другой, если не раньше, эта деревянная громадина должна была рухнуть. Но пока что осокорь стоял, держал на вершине своей большое гнездо – точно корону.
       Мальчик уже поднимался, навещал пустое громоздкое гнездо.  Жутковато было туда карабкаться, особенно когда под твоей ногой  скрипели ветки и стонали сучья, грозя обломиться  –  душа замирала. «Но ведь я же скоро буду птицей! – всякий раз думал он. - Разве я могу бояться высоты?» 
      Так  подумал мальчик и в этой раз. И, добравшись до гнезда, он улыбнулся, празднуя победу над своими страхами. Здорово здесь было – далеко видать, аж дух захватывало. Так далеко, что, кажется, видны все те места, где они когда-то побывали с батькой. Вот там они рыбачили – огромного сома тащили за усы. А вон там, в тумане, дрожит и сверкает красивая стрелка – слияние Волги и Оки в Нижнем Новгороде. На эту стрелку мальчик – он помнит как сейчас – во все глаза смотрел со стены могучего и древнего Нижегородского кремля.  А ещё – казалось мальчику – с этой поднебесной высоты можно увидеть даже заморские, тёплые страны, куда вчера, а может быть, сегодня улетели белые аисты со своей пернатой ребятнёй, родившейся в этом гнезде. 
         За рекою закат догорел, пепельной пылью наполняя остывающий воздух. Трепетная первая звёздочка дрожала вдали – над городскими трубами завода. Степи синели – с правой стороны.  А по левую руку – дорога, отполированная колесами, мерцала в закатном свете, змеею заползала в берёзовый лес.   
         Мечтательно глядя на небо, мальчик стал молиться – не в буквальном смысле, нет. Молился он совсем не так, как это делают взрослые. У него была своя молитва – детская, не знающая мудрых слов Екклесиаста или Ветхового Завета. Он молился вообще без слов, потому что молчание – золото. В молитвах его было всё, что могло бы осчастливить человечество. И если бы небо услышало детские эти молитвы –  на Земле давно бы воцарился мир, покой и порядок, подобный миру и покою заоблачного рая. Но, видно, слишком сильно гремят над миром грозы, грохочут войны, гудом гудят кошмарные пожары, землетрясения и наводнения. Небо оглохло от ужаса всего того, что люди сотворили на Земле и продолжают бездумно и жадно творить. Небо не слышит молитвы детей, и потому на Земле происходит то, что происходит – ужас, убивающий детей, причём убивающий так, что ребёнок остается вроде бы живым, но душа его становится холодной, мёртвой. Не за такими ли душами демоны охотятся ночами? И не такая ли ночь наступала теперь?
          Забываясь и чему-то улыбаясь, мальчик незаметно задремал в гнезде, щекой привалившись к пуховой подушке.  А ветер между тем  крепчал, надувая щёки над горами. Пёрышко в гнезде зашевелилось, защекотало нос, и мальчик фыркнул,    приходя в себя и думая, что надо бы на землю спуститься. Но эта мысль погасла искрою на ветру, и  мальчик снова задремал, изредка ворочаясь. Под ним трещали ветки, слетали в реку – долго, медленно падали, а потом уплывали по чёрной воде, проворно струящейся под обрывом. От шумного ветра и сильного треска мальчик несколько раз просыпался и, приоткрывая сонные глаза, думал, что над ним клювами щёлкают аисты – хозяева этого гнезда. «Если они прилетят, - думал мальчик, – могут быть неприятности!» Он прекрасно знал, что каждое гнездо служит аистам по многу лет подряд. И чем старше гнездо – как вот это! – тем больше оно в диаметре и может весить несколько центнеров. И вот эта мысль – о тяжести гнезда – в какое-то мгновенье вдруг сильно встревожила мальчика, но тут же он вспомнил про свою небесную рубаху, расшитую звездами, серебряно мерцавшими во мгле. И опять к нему пришло успокоение. И улыбка уже не покидала счастливое, блаженное  лицо.

                *        *        *               
 
      Древнерусское это село стояло на пологом  берегу одного из правых притоков Волги, в так называемой нагорной стороне. Неподалёку от  берега, среди казённых и жилых домов, возвышалось здание сельского клуба, которое когда-то было церковью. Лет, наверное, триста назад предки построили эту церковь из хорошего крепкого кругляка, не поддающегося не только непогодам, но даже и огню. Во времена великого безбожия особо горячие головы хотели спалить Божий храм,  да не смогли – огонь всё время отступал, как заговорённый. И вот тогда-то в этом бывшем храме решили оборудовать клуб – храм культуры, как писали в газетах.
       Знахаровна – с завидным постоянством – ходила в сельский клуб на спевку или «на спевание», так сама она говорила. Подобные «спевания» проходили в клубе примерно  раз в неделю. Начались они с того, что лет пять назад из города приехал хороший баянист;  походивши по домам, поговорив со старушками, баянист организовал кружок народной песни, и старушкам сразу стало жить веселее. Они охотно приходили на репетиции, шили себе  яркие, узорные наряды, и время от даже времени выезжали с концертами – то вниз,  то вверх по Волге-матушке, по ближайшим сёлам и деревням. В кружке народной песни Знахаровна была незаменима – по словам баяниста. Хотя сама она своей незаменимости не чувствовала – другие пели ничуть не хуже, а то и лучше.
        Тем далёким вечером Знахаровна внезапно за сердце схватилась.
        «Надобно бросать это спевание, - подумала, поморщившись.-   Здоровьишко стало ни к черту…»
       Был осенний прохладный вечер, когда она ушла из клуба.  Порывистый ветер приносил от реки запах сырости. Жёлто-красные  листья кружевами кружились в воздухе. Ничего необычного не было как будто в этом вечере, в этом закате, сухой  соломой разгоравшемся на высоком дальнем берегу. И всё же Знахаровна не могла  не почуять странную какую-то необыкновенность всего того, что она видела и слышала. Ей трудно было бы – и даже невозможно – словами объяснить  то чувство беспокойства, которое все сильнее и сильнее овладевало сердцем и заставляло шагу прибавлять.
       Свой дом Знахаровна увидела издалека – после того, как вышла из переулка. Избяные окна, криво отразившие закатный огонь, как-то необычно пламенели и так подрагивали, будто пожар был самый настоящий, в эти минуты бешено бушующий в избе. Странная эта картина прибавила смутной тревоги.
       Переступив порог избы, Знахаровна вздохнула с облегчением: ничего тут не горело, не дымило, всё было на своих местах. И всё же, всё же… Этот чёрный чемодан Дурольфа – большой, громоздкий чемодан, находящийся почти посередине горницы – создавал ощущение торопливых каких-то сборов, ощущение вокзала, разлуки, слёз…
     -Аист! - окликнула старуха.- Аистёнок! Ты где?
     В доме было тихо. Только ходики в тишине чётко и размеренно постукивали – чёрные глаза кота шныряли по углам, словно бы тоже искали парнишку, который всегда в это время исправно сидел за столом, делал уроки в своём уголке.
      Тревога стала нарастать, и руки бестолково поправили платок, прошлись по пуговкам. Руки хотели сделать что-то привычное, только вдруг позабыли, что именно. В сельский клуб на спевку Знахаровна ходила, принарядившись, и поэтому сейчас ей нужно было  переодеться. Но тревога, с каждой минутой всё сильнее и сильней припекавшая сердце, сбила с толку, заставила поначалу выйти на крыльцо, а потом заглянуть в летнюю кухоньку.
       -А вы тут чего…  - она выключателем щёлкнула,- чего сумерничаете?
       -Да так… - Раскрасневшаяся Маря сконфузилась, застёгивая кофточку. - Свет экономим.
       Старуха посмотрела па пустую поллитровку, в которой брюзжала то ли муха, то ли пчела.
       -А где парнишка?
       -Я не знаю…  - Женщина, поправляя платье, выглядела смущенной и в то же время глаза у неё блестели блеском радости. - Играет, где же он? 
        -Так времени-то скоко? – Знахаровна осерчала, глядя на помятую постель. – Вы что-то  совсем уже…  совесть потеряли.
       -Найдется, - ленивым, сытым голосом ответил Нетудыха, непонятно, про что  говоря – то ли про мальчика, то ли про совесть.
       Время, в общем-то, было ещё не позднее; парнишка иногда загуливался до самых звёзд. Но, во-первых, он всегда был перед глазами, если играл дотемна –  на улице под окнами или во дворе, а во-вторых, чуткую душу Знахаровны не отпускало смутное волнение, перерастающее в тревогу и  страх, совершенно непонятный, безотчётный.
       Сначала она сходила в сарай, включила свет и позвала мальчонку; поискала в соломе, где пострелёнок в последнее время задрёмывал, играя в большую птицу. Но в сарайке было пусто, тихо. Только чёрная взъерошенная курица, дураковато раскудахтавшись, вылетела  из норы в соломе –  следом  покатилось и разбилось «новоиспечённоё», тёпленькое  яйцо, и это показалось недобрым знаком. Потом старуха заглянула в баню, пахнущую терпким берёзовым листом – здесь тоже было пусто. Проходя по двору, Знахаровна бросила взгляд на тесовую чердачную дверь – она была закрыта на вертушку. Ноги сами собой унесли её за огород – там, на пригорке, мальчик любил палить костер, картошку  жарил до  золотистой, запашистой корочки, напоминающей райское яблоко. Но под берегом было темно,  только волны всхлипывали, баюкая пустую плоскодонку. 
       Прижимая к сердцу жилистую руку и запинаясь, она прибежала к соседской избе.
        -Где ваш Митька? – задыхаясь, спросила с порога.
        Седой, благообразный, аккуратно подстриженный мужичок сидел возле печи, сосредоточенно строгал какую-то штуковину.
        -Митька? - Он пальцем погладил боковину бруска. -  Спит. А что такое?
      -Да наш пропал куда-то…
        Доставая курево, сосед заверил: 
       -Придёт, куда денется. Минька вон тоже на днях упорол за грибами, насилу нашли.   
        Теряя платок по дороге, Знахаровна побежала по мглистым улицам и переулкам, сбивчиво расспрашивая всякого, кого встречала. Но мальчика никто нигде не видел.
       -Как, скажи, сквозь землю провалился! – Вытирая слёзы, старуха вовсе переполошилась – позвала людей на помощь. 
       В сумеречном воздухе замелькали огни керосиновых «летучих мышей», закачались гигантские тени и желтоватые блики – свет летел на пустые, прохладные огороды с кучами ботвы, на крыши и стены амбаров, на берег.
       Взволнованные люди, приглушенно переговариваясь, пошли по сумеркам, проверяя  копны, скирды, заглядывая в  шалаши, где косари отдыхали жаркою летней порой. Потом, уже усталые и слегка раздосадованные, люди бродили, месили грязь в низинах у реки, где пахло болотом. Осматривали старые овины, заброшенный коровник, давно уже разобранный на кирпичи – только железный скелет проступал из буйных зарослей черёмухи, красноталов да крапивы с полынью.
      А темнота между тем наседала, и первая звезда уже светлую дрожащую слезинку уронила в реку. Темнота как будто выходила из-под земли.  Поначалу от глаза прятались только мелкие кусты да кочки, а затем в синевато-пыльном дрожащем мороке пропадали уже целые стога, деревья и даже косогоры с белыми костями старых, поваленных ветром берёз.
      -Внучек! – сквозь слёзы шептала Знахаровна.- Да где же ты?.. Где?..
       И пароходы в темноте на Волге или её притоках угрюмо и уныло басили в тишине: «Где-е-е ты?.. Где-е-е ты?..» И долгое-долгое эхо раскатывалось по-над водой и широко плескалось    между утёсами, повторяя отчаянный, безответный вопрос: «Где ты?.. Где ты?..»
      Бородатый какой-то охотник, не жалея патронов, то и дело бухал из ружья – пламя снопом улетало в тяжёлую темень, словно бы давившую на головы. Округлое эхо слабо отзывалось  –  за рекой, за лесом. И  где-то во дворах собаки приглушённо лаяли – селение было уже  далеко.
        -Ну, так что? - Нетудыха вознамерился сказать: «пора идти домой», но запнулся, глядя на заплаканную женщину. – Ночка-то какая, бляха-муха! - Он закурил и тихо сплюнул под сапоги, примявшие цветок. - Теплынь! Заснул, поди, под кустиком, теперь до утра не добудишься.
       Женщина, грубо оттолкнув его с дороги, пошла куда-то в дебри, поминутно замирая, освещая темень фонарём, прижатым к сердцу.
      -Господи! - шептала она.- Сыночка! Ну, где же ты, кровиночка моя? Ну, где? Да я же теперь тебя ни на минуточку не покину! Мне бы только найти! Где ты есть? Ну, откликнись!
       Шагая следом, Нетудыха проявил мужскую твёрдость и неожиданную решимость во что бы то ни стало найти мальчишку.
       -Дай сюда! - сказал он, забирая фонарь. – Я с ним ходил по этим места, а не ты. Я знаю все его излюбленные уголки. Он может быть вон там… Или вон там…
       Нетудыха, уверенно шагая в темноту и подпрыгивая на хромой ноге как петушок, пытающийся взлететь, вскоре споткнулся и разбил фонарь, покатившийся куда-то под обрыв – керосин, горя и проливаясь, длинною разорванной верёвкой размотался по траве, по листьям, и через минуту-другую внизу что-то неприятно зачадило; должно быть, загорелись мусорные кучи, за многие годы накопившиеся там, где раньше ворковали родники под берегом.

                *       *       *

       Ночь была тёплая, нежная – бабье лето босиком ещё бродило по лесам и полям. Туманы одеялами укрывали речные пригорки, излучины. Где-то внизу, в ногах большого тополя, журчала вода, убаюкивала. Крупные звезды горели над мальчиком – в небесах было чисто, просторно.  Белоснежным комом вдалеке медленно вспухала  полная луна с голубоватым, чуть примятым, боком. Из-за леса набегали облака и тучи – луна зажмуривалась, но верховые сильные ветра легко расправлялись с облаками и тучами, выпускали лунный свет на волю. Иногда сильный ветер, тонко пахнущий снегом, слетал с поднебесных высот. Внизу кусты шумели,    взъерошивалась тёмная вода с белыми цветками отражённых звёзд. Могучий осокорь, за много лет неоднократно битый градом и даже когда-то ужаленный молнией, сдержанно скрипел, стонал, будто сквозь зубы жалуясь на свою нелёгкую судьбину. Золотинки последних листьев трепетали в кроне и, срываясь, по-птичьи попискивая, пропадали  во мгле. 
     Поудобнее укладываясь в прохладном гнезде, мальчик  то и дело переворачивался с боку на бок. Сердце его, издёрганное треволнениями прожитого дня, стало понемногу успокаиваться. Во сне улыбаясь чему-то, он изредка взмахивал рукой, точно крылом, отгоняя от себя не то пушинку, то не последний, ветром сорванный лист.
     Время от времени под мальчиком предательски потрескивал сухой сучок, давно уже подрубленный молнией, надколотый у основания. В любой момент сучок этот мог сломаться и тогда большое, громоздкое гнездо обрушится в чёрную бездну, горящую мокрыми, словно бы заплаканными звёздами. 

                *       *       *
         Зима в тот год на Русскую равнину пришла сразу  после первого подзимка – не дожидаясь ни второго, ни третьего. Сначала буйные снега по-над землёй  закружились, запуржили пухом белых аистов. Затем подоспели морозы – решительные и бесповоротные. Морозы в тот год были настолько свирепые, что занятия в школе  через день да каждый день отменялись. Мелованов – учитель по прозвищу Мел – иногда по привычке приходил в пустынный класс и почему-то подолгу сидел за той партой, за которой когда-то  сидел удивительный мальчик, бесследно  пропавший осенью прошлого года. Учитель кружился по классу. Думал о чем-то. Вздыхал.  «Дети на Землю приходят со звёзд, чтобы скорее вернуться обратно…» - вспомнил учитель странные слова, мальчиком однажды написанные в скромной, разлинованной тетрадке. В школе было прохладно, а за окнами школы и вовсе – жутковато выйти на крыльцо. Всё кругом заледенело, затаилось, и даже как-то слабо верилось тому, что опять весна вернётся в этот край, опять когда-нибудь пригреет, приласкает солнце, пригорки вспыхнут яркими цветами, весёлым звоном зазвенят на реках ледоломы, а в небесах зашумят  перелёты – из далёких, загадочных стран.