Вокзал на одного

…Он не мог себе объяснить, почему приехал именно сюда. К странно немноголюдному, пустынному ночному вокзалу. Припарковал машину к поребрику возле выхода. Устало положил руки на панель. Музыку включать не стал. Слушал тишину, нарушаемую лишь свистками тепловозов и голосом вокзального диктора, объявлявшего о прибытии и отправлении поездов  как диктор центрального телевидения Виктор  Балашов оповещал мир о запуске космического корабля с советским космонавтом на борту…

…Его завораживала жизнь ночного вокзала - уставшие, какие-то потусторонние лица отъезжающих. Радостное нетерпение и нервная суетливость встречающих. И эта незавершённость действия напоминала межсезонье природы, когда она не определилась, в какую сторону тронется состав и мечется, словно растерявшийся пассажир, между ласковым летним утренним солнцем и студёным, обнажающим деревья и чувства осенним ветром.

…Он вспомнил, как провожали его после выпускного вечера полупьяным, уставшим от бессонной ночи и потому немного заторможенным табором. Тогда допивали шампанское вкруг из алюминиевой кружки, выцыганенной у носильщиков багажного отделения. И девочка, которую он в эту ночь впервые поцеловал, смотрела на него печально и недоумённо. Она была первой, кого он поцеловал. Наверное, у него это получилось не очень ловко, но она смеялась и говорила, что никогда ни с кем так здорово не целовалась. И ему почему-то казалось, что и она тоже раньше ни с кем целовалась. Нет, не казалось, он тогда был в этом уверен.

Он уезжал первым из их выпуска. Его уже ждали в том ВУЗе, куда пригласили как победителя всевозможных математических Олимпиад. Вступительные экзамены были для него лишь формальной процедурой. И он мог уехать намного позже, через месяц или полтора. Но свобода, предвкушение новой жизни, так не похожей на затхлое, полусонное существование провинциального города манила, не позволяла задержаться здесь на день, на месяц, на жизнь.

Они горланили шлягеры из репертуара «Машины времени» и «Нау». До отправления поезда оставалось ещё десять минут, и все вместе они пели его песню.  Он написал её за несколько дней до выпускного. Там были слова о земном и небесном предназначении, о надежде лишь на свои собственные силы и прочая лабуда, в какую он тогда ещё верил. И девочка здорово вторила ему. А потом одна осталась на перроне, когда вся развесёлая компания ринулась догонять отошедший состав,  скандируя дежурную в этих случаях дребедень о «приезжай» и «мы тебя ждём». А она стояла – маленькая, потерянная в этой гомонящей и суетливой толпе.

…Он давно перестал писать стихи. Для них нужно особое состояние души, внутренний настрой. Его не случалось. Но единственная строка (начало стихов ли? конец иллюзий?) неотвязным рефреном ковырялась в мозгу. Равнодушно отметил, что там ещё что-то способно ковыряться. «О, это одиночество в толпе». Не помнил – было ли это чьим-то чужим, случайно засевшим надоевшей и причинявшей дискомфорт соринкой. Либо своё беспокоило, царапало всё ещё живую… что? Душу? Вновь эта непонятная субстанция, измусоленная в слёзовыжимательных дамских романах и глубоконаучных философских трактатах. Кто-то из этих умников смог понять, где она? И что она? Что такое беспокоит, болит на разрыв, когда понимает он - завтра так же будут солидно, без суеты, неловко спотыкаясь на стыках рельсов, подъезжать к перрону поезда дальнего следования. Истерично переругиваясь, стремительно врываться замытаренные электрички. Тяжко сопя и позвякивая буферами, прокатывать без остановки работяги-товарняки. И так же будет вываливаться из поездов и электричек разномастная, разноликая толпа, живущая своей обыденной, порою не понятной ему жизнью. У них есть завтра. А у него?

Ему нравилось наделять составы человеческими качествами. И пассажирские напоминали жизнерадостного, слегка потрёпанного жизнью профессора филологического факультета. Который у студентов нахватался молодёжного сленга, забавно и немного нелепо применяет его в повседневной речи, с внуком ВКонтакте общается на олбанском, но всё ещё в разговоре с коллегами употребляет славные полузабытые обращения «Голубушка» и «Сударь».

Электрички не любил. Как не любил ходить в парикмахерские, на рынки и в дорогие бутики. Напоминали зачуханные цепочки вагонов представителей обоих полов, что работали в этих заведениях. Несмотря на то, что в большинстве случаев те были холёными и празднично разукрашенными. Они его раздражали и смущали - с их вечными сплетнями, мелочным выяснением отношений. И всегда ему казалось, что нет никакого дела этим существам до его присутствия, как до наличия в зале примерочных кабин либо пластиковых манекенов. Неловко было выслушивать подробности чьей-то семейной драмы, на весь зал оглашаемые недобрыми и бестактными устами. И стыдно было становиться невольным участником дешёвого фарса со скрывшимися за кулисами действующими лицами.

Он приглашал на дом немногословную соседку, что стригла его быстро и молча, продукты заказывал водителю. И одежду привык «выписывать» через Интернет. Никогда не получал именно того, что было заказано, но всё равно это было лучше примерок под беззастенчивыми взглядами смазливых быстроглазых продавщиц в дорогущих магазинах. Кстати, и там он никогда не мог выбрать того, что хотел, соглашался на первое попавшееся, что впаривали ему кокетливо стрелявшие глазами на «богатенького Буратино» вертлявые девчушки.

…Он вышел на перрон. Солидно, неторопливо погромыхивая тяжёлыми полуосями по прогибавшимся рельсам, протянулся тяжеловесный товарняк, который напомнил ему соседа Семёновича, с кем порою они попивали водку в пустой и стылой его холостяцкой квартире. Тот был так же основателен, массивен и надёжен.

Вернулся в машину. Не хотел ехать домой, к матери. Домой ли? А где у него дом?

Он раньше вряд ли задумывался, почему столь нелепо сложилась жизнь, в которой мог вспомнить лишь работу, конференции, редкие попойки с такими же замороченными математическими формулами и теоремами мужиками, вновь конференции, какие-то собрания, где его награждали и чествовали. И ни к чему не обязывающие нечастые связи со студентками выпускных курсов. Он был председателем комиссии по утверждению дипломных проектов и прекрасно понимал лукавство этих длинноногих и смазливых. И, по большей части, не сопротивлялся настойчивым ухаживаниям соискательниц диплома. За время подготовки успевал откормиться домашними блюдами, в свою очередь - тщательно проверить проект, который ему предстояло принять. После получения заветной корочки почти никто не задерживался в его холостяцкой берлоге. Изредка попадались желающие закрепиться там в ином качестве. Но он выпрашивал длительную командировку. И уезжал, предварительно изъяв ключи у настырной претендентки. Он честно соблюдал условия негласного договора. Товар-деньги-товар. Его товаром были мозги и авторитет, в качестве денег выступал вожделенный кусочек картона. Товар нерадивых дипломанток был весьма ограниченного срока годности. А резон?

Его не вдохновляли восторженные рассказы коллег о детях, а затем - внуках. На гомонящую детскую толпу  смотрел без внутреннего трепета. Даже собаку не заводил. В последние годы длительные командировки с лекциями за рубеж стали чаще. И с кем бы мог её оставлять?..

…Он сидел, тупо уставившись на панель приборов. Зачем сюда приехал? Что хотел понять недопонятое? Что завершить незавершённое?

…Не стал предупреждать мать о своём приезде, да и собрался внезапно, неожиданно для себя самого. Она, как ему показалось, растерялась, голос звенел фальшиво и манерно. И радость была какой-то напускной, неестественной. Или он сам себя накручивал? Искал ту самую кошку в той самой пустой комнате? Затем пошли привычные, как музыкальный рефрен перед программой теленовостей, стоны, упрёки в том, что его помощь ничтожно мала по сравнению с проблемами, что ей приходится решать, жалобы на дороговизну жизни и мерзавцев-соседей. В доме было намусорено, неуютно. Домработница, которой он платил больше, чем получает молодой преподаватель ВУЗа, сидела в дорогом кресле и смотрела долгоиграющий сериал. И он вновь не смог ответить себе на вопрос, зачем приехал. Матери так и не сказал ничего…

…Он не нашёл ключей от отцовской дачи в гараже, на привычном месте. Спросил у матери. Она начала повествовать что-то невнятное, из чего нужно было понять,  что там дети её подруги временно живут. Но он понял, что дачи нет. Нет родового гнезда, старых полотен, что не были подлинниками великих живописцев, но были картинами папиными и его друзей; нет круглого дубового стола, за которым прежде собирались веселой громкоголосой компанией многочисленные родственники (с ними после смерти отца мать не поддерживала отношений, отсекла сразу). Нет веранды, где, тихо угасая, сидел днями отец, наблюдая за осенней круговертью палой листвы, вздымаемой из наметенных куч шальными порывами ветра; прозрачной паутиной, высвечиваемой грустным осенним солнцем на ветвях старой груши; забавным ежом Тимохой, пришлёпывавшим вечерами безбоязненно к блюдечку, где для него выложены были деликатесы – кусочки ветчины и сырой вырезки. Безжалостно оторван кусок его жизни, где был по-детски беззаботно, щенячьи счастлив.

Он понял, что, наверное, ради встречи со старым садом и сорвался, бросив все дела. Именно этого свидания с милым, засыпающим перед стылой зимой волшебным лесом, в котором были загадочные, полные неведомых опасностей гроты, пещеры и сказочные замки так ждал. Неважно, что таинственным гротом было огромное, выжженное молнией дупло в былые времена могучем тополе, а загадочным замком – недостроенный дом на соседнем участке. Это была только его сказка, где он был принцем и отважным рыцарем. Но почему-то никогда в ней с ним рядом не было прекрасной принцессы…

Он приехал попрощаться. С грушей, вымахавшей ростом с приличную сибирскую ель. Корявая кора безжалостно рвала кожу на руках и плечах, когда в детстве карабкался по угрожающе трещавшим ветвям, чтобы увидеть с макушки завиток унылой, заросшей чаканом и рыже-бурым камышом речки за посёлком. Пока отец  окончательно не слёг, они выбирались из притихшего, не проснувшегося ранним утром дома на залитый мутными лужами берег. И он нёс папин этюдник и маленькую складную скамейку с брезентовым сиденьем. Тот любил писать тёмный омут с заиленными берегами, луг на другом берегу, где паслись бокастые, добродушные коровы, корявые стволы ив, склонивших свои вечно скорбные головы над тёмной водой.

Он ехал и ждал прикосновения к шершавой коре, шелковистым ветвям с полуоблетевшей, шуршащей на ветру бумажно-хрупкой листвой. Вспомнил строки из своего детского стихотворения  «Как горький сгусток гаснущего солнца блестит на коже дерева смола». Почему гаснущего? Да он и сам этого не знал…

Ему было жаль, что не случится этой встречи. Он не поедет туда, к берегу реки, к бывшему когда-то родным участку земли. Не сможет видеть, что там хозяйничают чужие и чуждые ему люди. Они не виноваты, что именно они… Но воспринимал их агрессорами, вмешавшимися в естественный ход вещей…

Он не стал ничего больше у матери спрашивать. Теперь-то к чему? Стало грустно. Казалось, что мать как-то…узнала. И поспешила списать его. Как просроченные продукты перед ревизией. Или всё же казалось?

…Позвонил Пахому. С ним единственным из их выпуска поддерживал дежурно-телефонную поздравительно-обязательную связь. Ему нужно было наверняка знать…

- Что ты хочешь уточнить? Нет ли ошибки? Это мы организуем. Или срок?..

- И то и другое. Хочу знать правду, без реверансов этих. Наши эскулапы начнут выкруживать, что-то обещать, лишь бы бабки платил. Но мне нужно знать наверняка. А заплатить я могу…

- Расслабься, олигарх. Я мзду не беру, за державу обидно. Но зачем тебе это нужно? Сам врач, но знать не хочу, что там в моём сраном организме творится. Поверишь, лет двадцать не ковыряюсь. И что изменится, если узнаю, где что в ближайшем будущем отвалится. 

- Так и я не ковырялся. В командировку собрался. Далеко. А там страховку требуют. И вот такой мультик нарисовался. А, кроме тебя, верить мне некому.

- Да не проблема. Завтра прогоню по всем закоулкам. А сейчас предложение нажраться?

- Принимается. У меня всё своё.

- Да и мы за чужим не бегаем. У нас же национальная русская традиция – тягать докторам микстуру вёдрами. Вон, на выбор – от сухого до сильно мокрого. Берут и потребляют дохтура безоглядно. Глядишь,  «Боржоми» пить поздно – почки вместе с печёнкой на прогулку собрались.

…Тогда они капитально налупились. И правду, как обещал, Пахом сказал. Без реверансов. Всучил какие-то супер-таблетки. Сказал, что год – это много. И вся жизнь порою не стоит одного прожитого без оглядки на будущее года.

Он, наконец, решился спросить об Инге, той девочке, что провожала его на перроне утреннего, не проснувшегося ещё толком вокзала.

Они сидели на роскошной, отделанной плиткой под мрамор застеклённой веранде Пахома. Сад был молодой, ухоженный, цветочные клумбы выстроены по линеечке. Это было красиво и, наверное, правильно. Но не было желания прикоснуться к прохладной уже по осеннему времени шершавой коре, подпитаться силой и желанием жить.

Пахом накатил до краёв в бокал дорогого,  презентованного благодарными родственниками больных, коньяка. Махнул разом, закусил половинкой дольки лимона.

- А я ждал, когда спросишь. Пришло время, значит. Уехала Инга. С полгода назад уехала. Сын увёз.

- Сын? А..?

- Хочешь спросить – а муж? Не было мужа. Никогда не было. Так она решила. Я видел её год назад. Мы собирались, все наши. И она песню вспомнила твою. Ты помнишь? Наверняка нет. А она вспомнила.

- У тебя адрес их есть?

- У меня нет, но я поспрашиваю. У кого-то из наших  есть.  Мудак ты, профессор. Да ещё и дурак. Но год – это очень много. По сравнению с жизнью, в которой и вспомнить-то нечего.

…Подошёл пассажирский дальнего следования. Вывалила толпа с бесчисленными баулами, клетчатыми сумками, народом прозванными «мечта оккупанта», рюкзаками и пакетами. То и дело начали назойливо стучать в наглухо закрытое стекло с вопросом «Командир, подвезёшь?». И он уже собрался отъехать от этой замороченной повседневными заботами площади в место более безлюдное. И постоять, осмыслить то, что никак не нужно было осмысливать. Просто принять как данность.

Начал сеяться мелкий, занудный осенний дождь, но он не хотел включать «дворники», его раздражало мерное мельтешение перед глазами постороннего предмета. И сквозь замокшее, плачущее тяжелыми неискренними слезами стекло увидел одиноко бредущую по привокзальной площади фигуру женщины. Почувствовал - сдавило сердце, стали вялыми и немощными руки. Подумал, что сейчас всё решится, закончится сразу, и не нужно будет ждать…

Дотянулся до бардачка, вытащил таблетки, что всучил ему Пахом. Рассосал одну. Ждал, когда отойдёт, откатит тяжесть…

Женщина медленно приближалась к машине. Казалось, она не обращает внимания на дождь и лужи, по которым безразлично шлёпала полусапожками на умопомрачительной шпильке.

Странно, он был уверен, что знает её. Что-то знакомое было в слегка птичьем повороте головы, удлиненных к вискам глазах, небрежно встрёпанной мальчишеской стрижке. Она была похожа…

Он распахнул дверцу. Вышел. Конечно, это была не Инга. Да и не могло случиться чуда. Эта была моложе, и сейчас он понял, что ничего в них общего, кроме стрижки и кожаной куртки. Эту куртку позабытой на перроне девочке из его юности привёз брат-мореман, и она дико гордилась в те времена дефицитной «фирменной шмоткой», ходила в ней почти постоянно.

Девица оторвала глаза от мокрого асфальта, посмотрела на него в упор. Глаза были круглыми, выпуклыми, мутно-серыми в свете неоновых светильников привокзальной площади. Размазанная тушь чёрными мазками тянулась к вискам. Вот почему она показалась похожей…

Мощное алкогольно-табачное амбре резануло.

- Что, дядя? Погуляем? Пятихатка и все дела.

- Нет, извините. Я ошибся, принял вас за другую.

- А чо там за другую? Какая тут ещё шалава подваливала? Это мой участок. Вон Тенгиз, у него спроси.

- Нет, нет. Я не об этом. Извините.

Он поспешно захлопнул дверцу. К матери заезжать не стал, поехал домой. У него было мало времени. Успеть бы…