Ровесник века - 4

В больнице я познакомился с человеком, определившим всю мою дальнейшую судьбу. Я говорю о наставнике. Хотя, прежде я никогда не называл его так, время все переосмыслило и подобрало подходящее название. К исходу жизненного пути я наконец осознал, кем на самом деле был для меня этот человек. И все же его нельзя назвать наставником в полном смысле этого слова. Ни разу я не слышал от него нравоучений и наставлений на путь истинный, которые так увлекали мою несчастную мать. Он не делал попытки воспитать из меня человека и подстроить под себя мои вкусы и увлечения, чем так часто грешили почти все мои друзья.

Просто он с таким упоением читал книги, что и мне хотелось читать. Я начал и уже не смог остановиться. Запах книг до сих пор сводит меня с ума. И в своей одинокой избушке я тоже окружил себя книжными полками. Просыпаясь и засыпая, я вдыхаю их аромат, вечера­ми перелистываю шершавые страницы и они дают мне силы жить дальше.

Прошло несколько лет, чтения для меня оказалось недостаточно, и я решил писать сам. Не обладая богатым воображением, я мог рассчитывать лишь на работу журналиста. Сначала я работал внештатным сотрудником, затем меня зачислили в штат одной очень читаемой в городе газеты.

Мой наставник был необыкновенно одаренной личностью. Он знал несколько языков, рисовал, обладал энциклопедическими знаниями, но главное, он писал гениальные песни. В год нашего знакомства он давал огромное количество концертов по всей стране, участвовал во всех праздничных программах на телевидении, его мягкий лирический тенор раздавался из каждого радиоприемника. Мы подружились. Звездная болезнь была ему неведома. Никаких телохранителей, роскошных аппартаментов.

Мой друг был не намного старше меня. Нас разделяли четыре года и огромная жизненная пропасть. Я, родившийся и выросший в хулиганском районе, грубый и жестокий, и он, заканчивающий консерваторию, чуткий и одухотворенный. Он не выносил несправедливости, хамства, грубости. Любое неосторожное слово в его адрес, вызывало сильнейшие переживания и мучения. Все то, о чем я с легкостью забывал через мгновение, оставляло в его душе глубочайший след. За чужое зло он всегда корил лишь себя, доводя свой и без того слабый организм до очередного инфаркта.

Мой друг совсем не был похож на моих прежних «крутых» друзей. Но теперь мне хо­телось подражать именно ему. Единственная черта его характера, скорее даже не черта, а привычка, раздражавшая меня до крайности было какое-то отчаянное бесстрашие и привычка делать замечания. Да, он никогда не читал мне нравоучений, но с изрядным постоянством подходил к пьяным компаниям, курящим подросткам, лез разнимать драку и при этом пытался объяснить, как некрасиво подобное поведение. Со стороны это казалось забавным, и я сгорал от стыда, видя, как смеются над моим ничего не понимающим другом.

Наша дружба длилась несколько лет. Жизнь текла плавно и размеренно. Я писал газетные статьи, мой друг блистал на сцене и колесил по стране с гастролями. Но однажды все изменилось.

Я пришел к М. (так для ясности я стану называть своего друга), чтобы поделиться за­мечательной новостью – Парламент принял закон о свободе слова. Цензура отменялась, от­ныне каждый имел право говорить, что желает, не опасаясь попасть за это на зону или в психбольницу. Новое либеральное правительство, пришедшее к власти после внеочередных выборов, с рвением выполняло предвыборное обещание. Прощай старое государство с всевидящим оком «Старшего брата». Отныне мы все свободны и счастливы.

Все это проносилось в моей голове, когда я шел по улице, подставляя лицо теплому весеннему солнцу. Душа моя ликовала, несмотря на то, что я не вполне понимал изменения, происходившие с нашей страной.

М. сидел за столом, держась за сердце. Он выглядел расстроенным.
- Ты уже слышал? - спросил он.
Я подумал, что произошла какая-нибудь трагедия, но он имел в виду новый закон.
- Нам дали свободу, - продолжал он. - Но сумеем ли мы правильно ей воспользоваться, сумеем ли понять, что свобода и вседозволенность вовсе не синонимы.
Он покачал головой:
- Боюсь,что это станет началом конца.

Как он был прав! Оглядываясь назад, понимаешь, как все изменилось. Люди, сидевшие прежде на твердом окладе, вдруг получили возможность разбогатеть и ринулись работать. Деньги, деньги, деньги... Все вдруг завертелось, жизнь понеслась. Дорогие рестораны и магазины, казино. Все время занято работой, хрустящими купюрами, дорогими безделушками. О душе стало некогда думать, душа не приносит дохода. Криминал возвысился до неведомых высот. Если раньше получить по голове можно было лишь в бандитских кварталах вроде того, в котором я рос, то сейчас местом нападения могла быть и оживленная улица. И никто не повернет и головы, когда ты, корчась, будешь умирать на асфальте. Все спешат, бегут. Время – деньги.

Культура рухнула. Больше нет времени вдумываться в философские мысли великих писателей, в тексты песен, в сюжет фильма. Это требует времени, а его нет. Примитивная культура одержала блестящую победу над своей древней предшественницей, и М. совсем сдал.

Новый бурлящий ритм жизни ошеломил его. Постепенно его песни вытеснялись из радиоэфира, его больше не приглашали участвовать в праздничных концертах, придумав ко­роткое хлесткое слово «неформат».
- Но Вы же понимаете, - поделились с ним однажды, - что Ваши песни скучное насле­дие прошлого, что их никто не станет слушать, и уж конечно это не прибавит нам рейтинга.

Как же заблуждался тот человек. М. продолжал давать концерты по стране, и когда в столице на суперсовременном лазерном шоу новоявленной  звезды, зал не был заполнен и на четверть, всего в двадцати километрах от него стадион был забит до отказа поклонниками М. Когда на сцену выходил невысокий молодой человек в костюме, садился за рояль и начинал петь, зал замирал. Внезапно на одном из концертов во время исполнения песни зрители под­нялись со своих мест и слушали песню стоя. Многие плакали. Для М. это был час триумфа. Он и сам плакал, и сквозь слезы пел. На следующий день его не стало.

Как давно это было! Он умер, а я все еще здесь, беспутный мальчишка! Почему он, а не я?
Его нашли на лестничной клетке. Он лежал с разбитой головой несколько часов преж­де чем умер от потери крови. Оказалось, он сделал замечание, курившим в подъезде под­росткам. Его избили и, испугавшись, убежали.
Я ругал его последними словами, кричал, бил по стене, словно она была в чем-то виновата. Я провел в подъезде всю ночь, плача и бормоча. Наутро я понял, что ненавижу всех людей.


Моя жизнь сделала очередной вираж. Уже тогда я ясно осознал, что хочу скрыться в лесу, но мне не хватало решимости. Всю бурлящую во мне злость я начал выплескивать на страницы газеты. Я выискивал в людях самые грязные, самые подлые поступки и описывал их в своих статьях с сладострастным упоением. Особенно мне нравилось обличать известных людей – политиков, артистов. Я ненавидел их, возведенных на пьедестал, сияющих своей звездной непогрешимостью. Они давали благотворительные концерты - я печатал фотогра­фии их аморального поведения, они брали детей из детских домов – я находил их собствен­ных, брошенных еще в младенчестве. Наркотики, алкоголизм, побирающиеся родители – для меня не существовало никаких  ограничений. И каждая подобная находка доставляла мне несказанное удовольствие. Мои статьи пользовались успехом. Я оказался основателем нового жанра, привлекавшего огромное количество молодых журналистов, но вскоре это мне наскучило. Все же я дотянул эту лямку до пенсии и в шестьтьдесят исполнил наконец давнюю мечту и удалился в лес, построив там небольшой домик, в коем и доживаю свой век.

Продолжение - http://proza.ru/2011/10/04/39