Веленью Божию-39

ВЕЛЕНЬЮ БОЖИЮ, О МУЗА, БУДЬ ПОСЛУШНА...

Эссе о русской культуре

39. Прощай, баку!
Синь тюркская, прощай!..
(Муслим Магомаев)

Благодатна бакинская земля. Есенин знал толк в земной красоте – красоте рязанских раздолий, шафранного персидского края, меди степей пугачевского Урала, туманов и цепных болот Града Питера, шести тысяч одного сугроба Сибири. Но балаханской стороне, тюркской сини Баку поэт посвятил сразу несколько стихотворений и поэму “Баллада о двадцати шести”. В “Станцах”, например, такой поэтический портрет прикаспийского города:

Нефть на воде, как одеяло перса,
И ветер по небу рассыпал звёздный куль.
Но я готов поклясться чистым сердцем,
Что фонари прекрасней звезд в Баку.

Если в данном случае позволительна шутка, то мы бы выявили тут большую недооценку великим поэтом небесных светил над Баку. Но и в оправдание Сергея Александровича нашли бы слово. Про бакинский звездный куль писал он в 1924 году, когда в созвездиях славного города не было главной и, безусловно, самой яркой звезды. Взошла она в 1963 году, когда в Азербайджанском театре оперы и балета впервые вышел на сцену стройный, элегантный юноша. Одет он был просто, но уже тогда рубашку украшала бабочка, с которой он уже, кажется, никогда не расставался. Этого симпатичного двадцати-летнего певца представили: “Муслим Магомаев”.  И как же он пел, Муслим! Какой божественный голос разлился под сводами театра и под небом Баку!

Вдоль по Питерской,
По Тверской-Ямской,
По Тверской-Ямской
С колокольчиком...

Не нужно было обладать великими музыкальными способностями, чтобы не заметить – в России появился голос, равный шаля-пинскому, ну, не по густой басовитости, конечно, но силе, чистоте и тембровой красоте. В чудном голосе сразу отметилась редкая особенность – каждое слово пропевалось с такой четкостью и доходчи-востью, что пение чем-то походило на работу мастеровитого чтеца, когда в произнесении фраз никакой звуковой неясности и скомкан-ности.

Звезда Магомаева взошла необычайно ярко. Посыпались московские приглашения – концерты в лучших залах столицы, на “Голу-бых огоньках”, записи песен на платинки. А потом – не менее значимое предложение. Муслима пригласили на двухлетнюю стажировку в “Ла Скало”, итальянский театр, со всемирной заслуженной славой.

Стремительный взлет певца россиянами встречен был неоднозначно. Поклонники магомаевского таланта радовались за своего любимца, тем более что учеба пошла ему только на пользу – голос зазвучал с небывалой красотой и редкой певческой мощью. Это относилось и к оперным вещам и к песням, которые пел Магомаев.

Но нашлись и завистники. Как ни странно, одним из них оказался  Евтушенко. Казалось, гений гения должен был понять, оценить и что есть сил поддерживать. Да в жизни так не случилось. Поэт  отзывался о певце свысока, пренебрежительно, видимо, не принимая его небывалой на тогдашней эстраде элегантности . В поэме “Северная надбавка” он едко и афористично напишет о Магомаеве:

С глазами наподобие маслин
Со стенки улыбается Муслим...

Глаза у Магамаева, действительно, как маслины – яркие, блестящие, жизнелюбивые. И если бы не выпирающий сарказм в поэтическом сравнении, то всё бы сошло за правду. Но был сарказм, один сарказм, совершенно необоснованный... Хотя были и другие поэтические излияния, пусть пародийные, но добрые, товарищеские, миролюбивые. Один из эстрадных артистов, чуть ли не Винокур, пропел со сцены голосом Магомаева:

...Как единственный на свете
Итальянец из Баку...

Да, единственный на свете и да – итальянец из Баку. Однако вы-сокие эпитеты никак не сказывались на Магомаеве. Он оставался простым и скромным, и даже теперь уже шикарные, заграничные ко-стюмы и изумительные артистические бабочки не портили великой магомаевской простоты. От всего этого его, кажется, спасала какая-то сверхответственность за исполнение арии или песни, без разницы, он весь отдавался музыке и словам, глубоким чувствам и даже не пел – а мучительно или радостно переживал то, что исполнять приходилось.

Помню, как в шестидесятые годы, в небольшом сибирском городке (да и, наверно, не в нем одном), люди предупреждали друг друга о том, что сегодня во столько-то вечера по телевизору концерт Магомаева. Тогда не было домашних телевизионных кинотеатров с тонюсеньким жидко-кварцевым экраном. Были телевизоры, огромные и неуклюжие, но экраны на них в несколько спичечных коробков. Да и далеко не у всех и такие-то были. Приходили гости. В комнате густо набивались люди – прямо-таки кинозал, и только.

И вот на крохотном экранчике появлялся крохотный человечек, Муслим Магомаев, по-прежнему красивый, безупречно одетый, с очаровательной, как бы застенчивой улыбкой, с бесподобным голосом, без сомнения затмевающим всех эстрадных собратий. Тогда блестал на сцене Кобзон, но недавно и он признался: “То была эпоха Магомаева, мы все терялись в его солнце”. Ну, может  быть, и не терялись, однако, кажется, все слушатели и телезрители, действительно, отдавали предпочтение Магомаеву. Тем более, что пел он самые разные песни – народные, военных лет,  современных ему композиторов. Казалось, он пел всё, что можно было петь, и только одно подлежало отклонению – вещи бездарные, номенклатурные, политические, как мы теперь говорим, сугубо советские. Он пел песни народные – о народе и для народа, чем не могут сейчас порадовать одноликие и безголосые шоу-певцы.

И вот  интересно – нет нынче великих певцов, и нет песен великих. Был Шаляпин – были чудные произведения, пой, Фёдор  Иванович, не ленись. То же самое мы видим и в эпоху Магомаева.   Какой взлёт песенного искусства!  Какие композиторы! Какие поэты! Достаточно сказать о Роберте Рождественском. Ведь он, кажется, самого Иса-ковского перещеголял. Что ни напишет, все на музыку ложится. На музыку талантливую.

Запоминающуюся с первого исполнения. И всё это ожидало талантливого, магомаевского
исполнения.

...Вы не верьте в мою немоту.
Даже если я вдруг упаду.
Даже если уйду, то не в землю уйду.
Я не в землю, а в песню уйду...

Это Рождественский написал о композиторе Бабаджаняне, но получилось, что написал о себе и написал о Муслиме Магомаеве. Талантливое – всегда  многозначно  и  всеохватно.
И вдруг Магомаев... перестал выступать на эстраде. Поначалу крутили плёнки, снятые на его концертах, чаще – на “Огоньках”. А потом и это кончилось. Все знали, что Муслим жив-здоров, но не выступает, и всё тут. “Пришли другие времена, другие встали име-на”.? Может, не вписался  в пугачевские шоу, не признал бесконечное количество то и дело рождающихся хриплоголосых “звезд”. Но судить можно о чем угодно, а магомаевских объяснений не было...И мы стали забывать божественный, золотой голос. И редко-редко мелькало в печати и по телевидению так полюбившееся нам имя...

Шли годы... Но вот в книжке “Удостоверение личности”, со стихами Рождественского и воспоминаниями о нем, я встретила немно-гословные заметки о друге-поэте Муслима Магомаева. И как же я порадовался, найдя и в скромной прозе неистребимый, лукаво-мудрый магомаевский талант. Он писал:

“С Робертом нас познакомил Арно Бабаджанян. И всегда наши посиделки проходили за столом – работали мы, не работали... Когда Роберт читал стихи, мы молчали. А потом, когда говорили мы, – мол-чал Роберт. Он очень редко что-то говорил. В основном сидел, молчал, наблюдал. Что-то скажет – и опять молчит... Его дом всегда был полон людей. Поэты, художники...

Единственное, что мне не нравилось, и я ему всегда об этом гово-рил – что ж ты так лезешь в эту власть? (Имелось в виду избрание Роберта Ивановича председателем Союза писателей СССР).  Я всегда был антисоветчиком, я был против власти. А он во всё это верил, и искренне верил.

Он вообще был очень искренним человеком. И отчаянным. Вот, помню, в Юрмале мы с ним однажды были. Пришел тренер, хотел нас научить на водных лыжах кататься. Я упал сразу. Второй раз упал, третий раз упал. И сказал – нет, это я не буду делать, это не моё, и, видимо,  мне на водные лыжи никогда не встать.  А что сделал Роберт? Он тоже упал. Но смог привстать и сидя проехал за катером целый километр. Встать он не смог, но и не упал. И в этом весь Роба: никогда не отступать...

Я пел “Лав стори” Энди Уильямса в Робином переводе... С Уильямсом, кстати, смешно получилось: нам эту песню принес Иосиф Кобзон. Мы послушали – и нам не понравилось. В общем, мы забра-ковали этого Энди Уильямса несчастного. Иосиф ушел. А я потом где-то услышал ее, раз, второй, прихожу к Роберту, играю ту же песню – гениальная песня, по-моему, – и говорю: “Роб, сделай хорошие слова, по-руски это было бы хорошо. И мы с ним забыли, что эта та же песня, которую давал слушать Кобзон. Роберт написал тогда стихи, я спел ее. Как Иосиф разозлился! “Я же приносил вам эту песню!” Вы ска-зали, что это бездарность. А пришел Муслим – он что, лучше спел вам? Или сыграл?”

Песни Роберт писал совершенно гениально. Вот у Рамсула Гамзатова – которого я очень люблю – я не мог сразу запомнить ни одного стихотворения наизусть. Мне надо было пропеть песню на его слова 20-30 раз, чтобы запомнить. Дело в том, что я не умею учить зуб-рёжкой, мне надо текст пропеть много раз, и тогда я его запоминаю. На концерте у меня всегда стоит пульт со шпаргалкой. И только песни Роберта я всегда помнил наизусть. Потому что он точно передавал суть, и никак иначе это не спеть. У него в песне всегда есть драма.

“По просёлочной дороге шел я молча”. А как я должен был идти еще, если я трезвый? И всегда – яркая картинка. Такие у него стихи: один раз прочел, пару раз спел – и запомнил. Я считаю, что при всем том, что Роберт писал великолепные стихи, песни – это, по-моему, было его призвание...”

В этих малословных заметках – многое сказано. Есть тут добрый юмор, ироническая самокритичность, но и верная самооценка, точное определение необычного таланта Рождественского, выражение натя-нутой, как струна, жизни актерской, преданность правде, и только ей...

И надо же было такому случиться – чуть ли не в этот же день по радио передали несколько песен в исполнении Муслима Магомаева. Долго, долго я его не слышала. Снова заполнил мир –этот особый, ни с чем не сравнимый голос. Голос чистый, как родник, но отличающийся от ключевой воды такой душевной теплотой, что слезы на глаза выступили. Ведь есть же настоящее.  Вот оно, и больше ничего не нужно! Как выводит, как доносит Магомаев и слова и музыку до сердечной глубины...

Слишком холодно на дворе.
Зря любовь пришла в декабре.
У любви зимой короткий век.
Тихо падает на землю снег...

Клятвы зимние холодны.
Долго буду я ждать весны.
У любви зимой короткий век.
Тихо падает на землю снег...

Как хорошо, что этот чудодей-кудесник живет на нашей земле... И сразу же всколыхнулась старая неразрешённая тревога – что же такое случилось, что произошло, если на самомо взлёте славы своей Муслим Магомаев сложил песенные крылья и канул в тень, в творческое молчание... Увы! Узнать это довелось слишком поздно, после того, как грянула горькая весть – ушел от нас Магомаев, покинул земной мир, синь тюркскую, ненаглядный свой балаханский край,  Баку... В одном из прощальных материалов с великим певцом было опубли-ковано признание, которое Муслим Магометович скрывал долгие годы... “Хочу, чтобы люди запомнили меня неплохо выглядевшим и поющим...” И опять какая аскетическая скромность! “Неплохо выглядевшим и поющим”. Да выглядел он всегда бесподобно. И так же, бесподобно, пел. И таким бесподобным он навсегда в памяти людской останется...

Благодатная бакинская земля породила Магомаева, она же его и взяла. Взяла то, что смогла взять. Его постаревшее, потерявшее преж-нюю стройность и элегантность тело. А душа осталась крылатой и бессмертной. Говорят, она превратилась в одну из самых ярких звезд в бакинском небе. И случись Есенину написать “Стансы” теперь, вряд ли рискнул бы он отдавать предпочтение земным огням заместо огней небесных. Но вот другие стихи, в которых он прощается с прославленным городом; они так подходят к нашему случаю; так, наверно, мог бы сказать о Баку и Муслим Магомаев, будь он стихотворцем.

Прощай Баку! Тебя я не увижу.
Теперь в душе печаль, теперь в душе испуг.
И сердце под рукой теперь больней и ближе,
И чувствую сильней простое слово: друг.

Прощай, Баку! Синь тюркская, прощай!
Хладеет кровь, ослабевают силы.
Но донесу, как счастье, до могилы
И волны Каспия, и балаханский май.

Прощай, Баку! Прощай, как песнь простая!
В последний раз я друга обниму...
Чтоб голова его, как роза золотая,
Кивала мне в сиреневом дыму.

Сердце певца – упокоилось в бакинской земле, которую он любил больше всего на свете. Но слава его сияет небесной звездой – и не только над Баку, но и над всей планетой. В сиреневом дыму будущего она будет щедро пробиваться своими живительными лучами к людям. Сколько слёз радости и слёз грусти вызовет это общение. Сколько бесценных минут принесёт и оставит в благодарной памяти новых поколений. И что может быть лучше такой участи.