9. Кузница под облаками

               


                КУЗНИЦА ПОД ОБЛАКАМИ 
 
                1

        Венера – звезда пастухов, алмазно мерцая, уже разгоралась над полями, над сельскими  крышами. Было ещё сумеречно, мглисто. В тёмно-синем небе на востоке растягивался длинный, серебрецом сверкающий инверсионный след от самолёта – словно струна, которую пока ещё не слышно. И петухи в селе пока ещё молчат. Округа спит. И ветер затаился где-то в сосновом, сказками наполненном бору.  По утрам пока ещё прохладно. Весеннее тепло – на переломе к лету – за ночь успевает улетучиться. И вода на рассвете в реке становится такая не приветливая – не всякого поманит искупаться. Но Добрыня Жданыч – закалённый старец, храбрый. Когда всё ещё спали, он потихоньку поднялся, пошёл к реке. Тропинка, блестевшая рассыпчатой росой, пролегала по саду, где находился круглый стол, ещё не прибранный после недавнего пиршества. На минуту задержавшись около стола, Добрыня Жданыч улыбнулся в бороду; за этим столом со вчерашнего вечера и почти до самой утренней звезды так хорошо они, так славно посидели,  поговорили,  вспоминая годы, прожитые в Горном Алтае. Пройдя по огороду, белобородый старец оказался у реки.  Плакучие ивы дремали под берегом. Где-то поблизости пчела возгудала; или это в небе – вдалеке – реактивный самолёт заслышался. Глаза у старца молодые, зоркие, а если на рассвете глаза умыть росой так вообще – иголку в стоге сена запросто найдёшь. Добрыня Жданыч двумя руками зачерпнул росы в траве, в цветах – умылся, улыбаясь. Посмотрел на небеса и вновь подумал:  надо улетать.
 
                *       *      *

       Хорош тот гость, который владеет чувством меры и вовремя умеет отгостить, откланяться. Добрыня Жданыч это знал и потому не стал злоупотреблять гостеприимством в доме Пастуховых. 
       Искупавшись в реке – в тёмной запруде под плакучими ивами,  Добродей перекрестился на небеса, на воду. Светлая просторная одежда старца, расшитая какими-то замысловатыми узорами, слегка повлажнела, когда он оделся. Тело старца было таким горячим – пар на спине, на  плечах заклубился, как длинная грива белесоватых волос.
      Вернувшись в избу Пастуховых, старец   увидел всё семейство в сборе за столом; всё только что проснулись; чай готовили.
      -Крёстный! А мы потеряли тебя! Я уже хотел идти, искать…
      -Не велика пропажа, - сказал весёлый старец, взбодрившийся после купания. - Как хорошо мы вчера посидели. Жалко только, что времени мало…
       Хозяева не сразу даже поняли, что этот необычный гость, не погостивши, как следует, уже засобирался лететь обратно,  ссылаясь на какие-то срочные дела, что само по себе было странно; как будто он сюда не прилетел, бог знает, откуда, а через дорогу перешёл – посидеть вечерок, да посёбрать чаёк  с душистым мёдом воспоминаний.
       -Добродей! Да ты что, серьёзно? Чего заегозил? - укоризненно ворчал не выспавшийся хозяин. - Куда навострился?
       -В Горный. Куда же?
       -Он что там, заржавеет без тебя? Или ты забыл утюг там выключить? - Слегка постанывая, Басилий Хлебыч мешки под глазами разглаживал – после вчерашнего возлияния. - Мать! Ну, где ты там? Гость из дому сбегает! Собери-ка на стол.  Ну, крёстный! Ёлки-волки! Ну, заегозил! Мы ещё даже на рыбалку съездили. А?
        -Нет, не могу.
        -Так ты бы хоть предупредил, а то с утра пораньше – как обухом по голове.
        -Почему с утра? Я с вечера сказал.
        -Да? - Хозяин широко зевнул. - Не помню.
        -Ну, так! Не мудрено! – Добрыня Жданыч глазами показал на пустые бутылки, стоящие под столом. - Я вообще удивляюсь твоему здоровью. Как ты ещё ходишь в передовиках? Там же пахать да пахать…
        -Не только пахать, но и сеять. Ох, мать! Ну, где ты там? Тащи рассолу! - Передовик покашлял в кулак землистого цвета. - Жданыч! Я не понял. А чо ты прилетал?
       -Ну, как это – чо? Крестника проведать. На вас поглядеть. Столько лет не виделись. Соскучился.
        Хозяин хмыкнул. Почесал загривок.
       -Не шибко-то соскучился, выходит. Сутки даже не гостил и дёру. Это как называется? Тем более, что нынче выходной. Куда спешить?
       Промолчав, Добрыня Жданыч достал свой оригинальный костяной гребешок великолепной, штучной работы – взялся расчёсывать бороду, всклокоченную после купания.       
       -Крестник, - тихо спросил, -  ты проводишь?
       -Запросто, -  с готовностью откликнулся Милован-Бедован, подумав о том, что вчера они о многом не договорили.
       -Вместе проводим, - проворчал Басилий Хлебыч, потягиваясь. - У меня «Жигули» копытами бьют в гараже. Разве я не хвалился? Нет? Ну, я обычно выпьют, так хвалюсь, а тут, видать, мало из тазика… Да, Добродеюшка! Разбогател, ёлки-волки. А как же? Или я не ударник?.. Ох, как ударяет по вискам! Рассолу надо выпить. За рулём-то я ни-ни… Вот провожу тебя потом поправлю голову…
        Настасья Подареевна уже хлопотала на кухне. Пахло яичницей, топлёным коровьим маслом.
         Хозяин ещё разок – для очистки совести – предпринял попытку отговорить Добродея, но тот был настроен решительно. Передовик, махнув рукой, обречённо поплёлся в гараж, наступая на слесарные инструменты, со вчерашнего дня оставленные под ногами – как только Деев прилетел, так вся работа в гараже была свёрнута в срочном порядке.  (Басилий Хлебович устранял кое-какие заводские недочёты на новеньких «Жигулях»: гайки подкручивал; пружины усиливал).
         Позавтракав на скорую руку, оставив хозяйку дома, они  поехали в аэропорт.
        Петухи по селу горлодёрили. Неяркое солнце только-только подрастало над полями – облака подкрашивались алым соком. Туман сгорал под берегом, роса вдоль дороги мерцала, принимая в себя золотистые капли встающего солнца. Ветерок иногда пробегал по траве вдоль дороги – травяные, тёмно-зелёные волны, покачиваясь, бесшумно плескались за окнами новенькой легковушки.
       Приехали. Стали томиться в пустом ожидании.
        Самолёт, как нарочно, задерживался.
         -Ну, вот, а мы спешили как на пожар. Тут не только позавтракать, но и пообедать успели бы. - Пастухов потоптался возле буфета, закрытого в столь ранний час. – Хотел тебе чего-нибудь в дорогу…
        -Не надо. Зачем? – удивился Деев.- Здесь лёту – всего ничего…
         Вышли на улицу. Чистое небо синело как-то очень  пронзительно, с тихим звоном, призрачно блуждающим в прохладном утреннем воздухе. Воробьи чирикали на крыше аэропорта. На высокой тонкой мачте  лениво болталась полосатая «клоунская» штанина – указатель  направления и силы воздушного потока.
        -Штаны для ветра! Помнишь, крестник? – проговорил Добродей, глядя на указатель. – Ты в детстве так  называл эту штанину.
         -Да? Не помню.
         Деев печально покачал головой, словно желая сказать: вот то-то  и оно, что ничего не помнишь…
         Все трое помолчали,  напряжённо глядя в небеса, в ту сторону, откуда обычно прилетал Як-40. Басилий Хлебыч закурил, вполголоса поругивая летчиков; с каждой минутой ожидание  становилось мучительным из-за того, что душа после вчерашнего горела,  опохмелиться требовала – кровь из носу. 
        Добродей уловил настроение давнего друга, не находившего себе места: Пастухов то приседал, заглядывал под машину, то открывал капот или слонялся вокруг да около деревянного  здания аэропорта, осенённого молодыми берёзками.
       Минут через десять  гость подошёл к Пастухову.
       -Ну, что, Глебыч-Хлебыч? Долгие проводы – лишние слёзы. Ты поезжай. Хватит париться попусту.
       -Да это как-то… - Пастухов смутился. - Не по-людски.
       -Нормально. Что церемониться? Езжай. А мы тут с крестником ещё поговорим.
       Басилий Хлебыч посмотрел на гостя, потом на сына и вдруг понял, что им хочется побыть наедине. Покурив на крыльце аэропорта, ещё поговорил в том, о сём, Пастухов крепко обнял Добродея и, протяжно просигналив на прощанье, укатил по туманному просёлку, поднимая тягучую пыль, как будто ещё не проснувшуюся на дороге.
        Поглаживая бороду, Добрыня Жданыч присел на лавку под берёзами. Помолчал, наблюдая, как в далёких просторах медленно вспухает красная горбушка солнца, прижатая облаками.
        -Присаживайся, крестник, - пригласил он, похлопав ладонью по лавке. - Что-то не торопятся наши летуны.
       -Ничего, подождём. - Опустившись на скамейку, Милован-Бедован папиросы достал.
        Добрыня Жданыч исподволь рассматривал крестника, сильно изменившегося за эти годы, пока не виделись. Коротко стриженная голова Милована белела полосками шрамов. Руки загрубели, забурели. Левый глаз, который когда-то в минуты восторга становился голубее правого, – этот глаз как будто плесенью подёрнулся: бельмо.
       «Надо   подсказать ему, - подумал Добрыня Жданыч. – Есть одна хорошая глазная травка...»
       -Крестник! А ты? Никуда не спешишь? Я тебя не задерживаю?
       -Нет, всё нормально. Куда мне?.. Пусть будет суета уделом слабых, как сказал поэт.
       -Так, так. Неплохо сказано. Я вчера книги видел у тебя на столе, - вспомнил Добродей. - В институт собираешься?
       -Да. Попробую восстановиться.
       Крёстный опять посмотрел на него загрубелые руки – руки воина, каменотёса, так подумалось крёстному. 
       -Музыкой хочешь заняться?
       -Есть такая мыслишка. - Милован обратил внимание на воробья, прыгающего неподалёку, клевавшего рассыпанные кем-то семечки. - А знаешь, крёстный, чем воробей от соловья  отличается? Соловей – это тот же воробей, только закончивший консерваторию.
        Шутка не развеселила Добродея. 
       -Учиться надо. - Он вздохнул, продолжая смотреть в сторону солнца.- Ты свой выбор давно уже сделал.
      -Выбор? - удивился Бедован, закуривая. - Какой?
      -Тоже не помнишь? Э-хэ-хэ! - Крёстный опечалился. Отмахнулся от дыма. - А вот послушай, пока мы ждём.

                2               
 
      Много лет назад, когда они жили в Горном Алтае, крёстный отец надеялся и верил, что крестник его – именно тот человек, который пришёл на Землю, чтобы сразиться с драконом и победить. А потом надежда и вера Добродея пошатнулись. Мальчик не стремился овладеть оружием. Он был к нему равнодушен – в отличии он своих одногодков, любивших повоевать по кустам и оврагам, пострелять из какой-нибудь палки, воображая, что это и есть самый настоящий пистолет или  автомат, плюющийся пулями налево и направо.
       Однажды крёстный отец решил проверить мальчика: что же он предпочитает, что он выбирает в будущей судьбе. Добрыня Жданыч  положил перед мальчиком несколько разных предметов, среди которых были: игрушечный металлический меч, пастушья дудка,  пароходик, самолётик и что-то там ещё, не важно.  Важно то, что мальчик – по мнению Добродея – непременно должен был выбрать меч. Но этого не произошло. Геройка выбрал – пастушью дудку. Крёстный отец был крайне изумлен, разочарован и раздосадован. Через какое-то время он снова попробовал таким же образом «испытать судьбу». И мальчик снова – теперь уже быстро, уверенно –  выбрал пастушью дудку, пастушью долю. И вскоре после этого, словно  подтверждая мысль о пастушьей доле, Геройка сделал себе длинный кнут и ушёл куда-то за перевалы, окружавшие Телецкое озеро.
        Три дня и три ночи родители сходили с ума, искали парнишку.
       Отец поначалу озлился.
       -Найду, так на месте прибью! - А потом тревога сердце защемила: - Хоть бы живым отыскать!
       И только Добродей всё это время был странно спокоен.
      -Не волнуйся, - говорил он. – Парнишка твой в полном порядке.
      -А ты откуда знаешь?
      -Чую.
      Пастухов не расслышал.
      -Да я уже и Чую всю облазил, и всю Катунь обскакал!
       Все эти дни и ночи Басилий Глебыч провёл в седле, не ел, не пил, мотаясь по горам и долам. И наконец-таки нашёл мальчишку  за перевалами – на исходе третьей бессонной ночи.
       Лето было, полная луна догорала над горами, над тайгой.  Пастушок сидел на берегу  извилистого лунным светом переполненного  ручья и, отрешенно  глядя в небеса, чему-то улыбался. Покинув седло, Басилий Глебыч на дрожащих ногах подошёл  к ребенку и ошалело замер. В руках у мальчика было что-то блестящее, тонкое, похожее на золотой рожок. Это – во-первых. А во-вторых, что изумило Пастухова – перед мальчиком на поляне паслась какая-то волшебная корова.  (Это была небесная, чудесная Зимунь, как сказал ему сын чуть позднее). Большое вымя этой сказочной коровы исходило каплями святого молока. Серебрецом струясь на травы и цветы, молоко – вопреки всем законам – убегало не вниз, а вверх. Молоко превращалось в искромётный  Млечный Путь, начинавшийся прямо около ног Пастушонка, сидящего на старом пне и самозабвенно что-то играющего на пастушьем рожке, похожем на рожок  поднебесного  месяца.
        Слушая музыку, отец на несколько минут оцепенел. Это было нечто необычное, вовек не выразимое словами. У отца было такое ощущение, будто его опоили, околдовали каким-то зельем, растворённым в воздухе. Он где стоял – там и сел, заслушавшись. Потом, когда музыка стихла, отец  не сразу понял, где он есть, зачем он тут. Незрячими глазами глядя по сторонам, отец видел какие-то благоуханно-райские сады, видел русалок и леших, бродивших по берегу ручья. И только через несколько минут, протерев глаза, отец потрясенно вздохнул в тишине.   
       -Сынок! Это где же ты так научился?
     -Там, - ответил мальчик, поднимая глаза к небесам.
     -А кто тебя там научил?
     -Бог.
      В ту ночь, а вернее, в то утро в тайге странный отрок поразил Пастухова не только  изумительной игрою на волшебной дудке. Мальчик удивил своим рассказом о том, как  в  прошлой жизни он, Георгий, был воином, а теперь не хочет – навоевался.
      -А с кем ты воевал? - спросил отец.
      -С драконами. С кем же ещё?
      Пастухов насторожился.
      -Ну, и как успехи?
      -Да никак. Сколько не руби  дракону головы, - рассказывал мальчик, - они отрастают опять и опять.  Так что крёстный мой, Добрыня, зря старается на кузнице своей.
       -На какой такой кузнице?
       Пастушонок посмотрел куда-то в горы. Там, в потаённой кузнице под облаками Добродей ковал одну довольно страшную поковку. Это был меч. Он был уже почти готов – грозный меч-победитель, сияющий во мгле смертельным  серебром. Меч был предназначен для него, для Георгия – для последней решающей битвы. На рукоятке оружия сверкала надпись: «Мать Есть Честь» – расшифровка священного, древнего слова «МЕЧ». Только всё это было великою тайной – Пастушонок не мог никому рассказать.
        -Нет, нет, - пробормотал он, опуская глаза. - Пускай другие машут мечами, топорами, рубят бесконечные  головы дракона. С таким же успехом можно воздух рубить  на куски, или воду в реке…   
       -Пускай другие? - хмыкнул Пастухов, не очень понимая суть вопроса. - А ты? Будешь в сторонке стоять? Наблюдать?
       -Зачем? Я тоже буду воевать. Только я выбрал другое оружие.
       -Какое? - Отец ухмыльнулся. - Уж ни этот ли  золотой  божок? Рожок, то есть. Да?
       -А чего ты смеёшься? - Геройка посмотрел ему в глаза. - Зачем тебе война, когда есть музыка?
       -То есть, как это? - не понял отец.
        И мальчик рассказал, как он недавно испытал  «оружие в бою»  – хорошая музыка бьёт прямо в сердце, душу пронзает навылет. Пастушонок на днях повстречал большую ядовитую змею в горах и отважно играл перед нею. И усмирил её,  утихомирил так, что вместо яда – капля мёда заблестела на губах змеи. И вот тогда он понял – это путь к победе.  Змеи любят музыку, а значит – Змей Горыныч, которого тут Эрлик-ханом зовут – будет околдован, будет связан музыкой и ничего дурного на Земле не сотворит.
         -Твои слова да богу в уши! - вздохнул отец.
         -Да, так и будет, папка! Вот увидишь! - заверил  мальчик, сияя глазами. - Ведь он же был когда-то хорошим, мудрым сфинксом!
         -Кто?
         -Дракон.
         -Да ну? С чем ты взял?
         -Я знаю. Знаю. Он был хорошим.
         Отец недоверчиво покачал головой.
         -Хорошим, говоришь? Это когда же? Когда спал зубами к стенке?
         -Нет. Когда спустился с неба и лежал на вершине золотой пирамиды.
         -А что за пирамида?
         -Мера. Гора золотая такая была.
         Пастухов был обескуражен.
         -А откуда ты всё это знаешь?
         -Оттуда, - сказал мальчик, снова глядя в небо.
         Скрывая смущение, Басилий Глебыч встал и отряхнулся от старой сухой листвы, прилипшей к заду.
        -Хватит болтать. Поехали! - сурово сказал.-  Мамка с ума там сходит.
         Далеко он забрался тогда – к самым альпийским лугам, где много целительных трав, где каждый цветок отличается неземной красотой и роскошеством цветочной пыльцы;  простые земнее цветы  почти не похожи на цветы горно-алтайской альпики. Там было красиво, но это был тот самый случай, когда можно сказать – «страшно красиво». Страшно и опасно было спускаться.         Вот почему до дому добирались медленно. Да и неудобно было сидеть вдвоем на лошади.
         Солнце уже к вечеру катилось, когда они добрались до посёлка. Голубоватые сумерки, пахнущие туманом, космато наползали на дома, на огороды.  Золотой рожок в руке у мальчика неожиданно стал разгораться холодным сияющим светом – лучи золотистой соломой прорастали сквозь пальцы.
       «Ни черта себе!» - изумлённо подумал отец, глядя на странную игрушку сына.
        Мать стояла во дворе. Ждала. Мать сначала мальчишку помыла слезами радости, а потом уже помыла в бане – там оставалась тёплая вода. Геройку причесали, накормили, оставляя все попрёки на завтра. Сытый и счастливый, он заснул глубоким сном безгрешного младенца. А родители долго ещё сидели на кухне, обсуждали случившееся.
        -Ты представляешь! – рассказывал отец, выпив с устатку и разгорячившись. - Сидит, козявка эта, и так играет, так наяривает  на золотом божке… Ну, то бишь, на этом – на рожке…
        -Что за рожок-божок такой?
        -Покажу сейчас.
        Отец порылся в пастушьей сумке сына. Пожал плечами.
        -Не знаю, где. Неужто потерял?
        Он вышел  во двор, посмотрел на коня, устало жующего сено под тесовым навесом. Потом на небо поглядел и отчего-то вздрогнул. 
        Тонкий рожок золотистого месяца горел над озером – светлая дорожка тянулась по воде и так подрагивала, точно посмеивалась. Отвернувшись, Пастухов зажмурился и встряхнул головой, как бы желая избавиться от наваждения. Пошёл домой, но задержался на крыльце  и снова посмотрел на небеса. Почесал загривок.
       -Ну, дела-а, - пробормотал, садясь за стол и наливая себе ещё одну рюмку.
       С тех пор дела такие начались, что не дай бог…
       Волшебная корова Зимунь стала появляться на окраине горного поселения. Мальчик дружил с волшебной той  коровой. Вечерами, а иногда по ночам играл ей на золотом рожке-божке. Обычно это происходило в полнолуние. Пастушонок   поднимался – с закрытыми глазами потихоньку шёл куда-то в росистую полынь, в большие лопухи. Вынимал из тайника загадочную пастушью дудку и начинал так играть, что листва распускалась на засохших ветвях – старый осокорь стоял за огородом. Заснувшие цветы вновь раскрывались – смотрели изумленными глазами. И подсолнухи поворачивали желтоволосые головы. И соловьи за рекой замолкали – ревниво слушали. И отец, и мать порой стояли неподалёку, плакали – то ли от прекрасной музыки, то ли оттого, что прекрасно понимали:   нормальный ребенок  так не может играть; только сумасшедший или гений с такою пронзительной силой умеет слышать мир и откликаться на него – каждой клеточкой тела, каждой фиброй души. Именно так он слышал и чувствовал, так воспринимал всю эту Жизнь –  как самую великую симфонию и многоголосое пение. Для него абсолютно всё было живое, звучащее; ветер в вышине звенел и пел на разные лады и голоса; длинною серебряной струной звезда растягивалась, ярко пролетая над полночным мирозданьем; каждая капля дождя, словно живая нота, упавшая с нотной тетради Творца, звенела и пела в душе  гениального отрока.
        По ночам родители стерегли его, боялись, как бы снова в горы не сбежал. «Эта игра не доведёт до добра! - сокрушались они. - И за что нам это наказание?»
        Однажды ночью  всё-таки не укараулили его – ушёл из дому, чтобы  попробовать сыграть перед драконом. И попробовал. И очень поразился тому, что может делать сказочный рожок-божок. Музыка творила чудеса; по крайней мере, так ему казалось. Музыка подняла его под облака, и мальчик увидел оттуда: Земля преображается от музыки; Рай земной оживает на пространстве бывшей обетованной Ирии – пространстве Золотого треугольника, вершинами которого были: гора Белуха, озеро Байкал и легендарная гора Мера, золотая пирамида. Много веков назад рассыпавшаяся на золотые крупицы, гора эта вдруг стала снова собираться воедино. А свирепый дракон неожиданно вспомнил своё очень давнее и очень славное прошлое – когда он был спокойным, мудрым сфинксом, лежащим на вершине золотой пирамиды. Мальчик видел всё это воочию. Он играл и плакал от восторга. Наделённый мудростью былых веков, он понимал, что в сердце каждого дракона непременно есть премудрый сфинкс, нужно только докричаться, достучаться до этого сфинкса. И пускай это было всего лишь минутным видением – превращение  дракона в сфинкса. Пускай даже и вовсе не было ничего подобного. Пускай! Главное то, что мальчик вдохновился этим великим видением. Он  всё тверже верил и свято уповал на магическую мощь пресветлой музыки и вообще искусства – и ничего, что он пока ещё не знал подобных возвышенных слов и понятий; он жарким сердцем чувствовал, душою осязал.
                *         *       *

       В душе и в сердце  каждого грешника –  живёт святой, только живёт он глубоко и далеко, как монах во глубине пещеры. И точно так же в тайниках души дракона живёт премудрый сфинкс, только живёт он очень глубоко и далеко и, тем не менее премудрый сфинкс много слышит и много чувствует во глубине души ужасного дракона. И потому можно смело сказать: мальчик был не одинок в своём изумительном ощущении  мира и жизни. Примерно то же самое –  только, может, погрубее – осязал и чувствовал древний дух дракона, затаившийся в горах.
       День за  днём и ночь за ночью дракон всё сильнее осознавал опасность, исходящую от золотого рожка-божка – обыкновенной будто бы пастушьей дудки. Эта опасность, кажется, была куда внушительней, чем опасность острого меча, который по ночам ковался в потаённой  кузнице под облаками. Меч просил и требовал голову дракона – и не одну, а сразу все. А музыка невольно усмиряла воинственный дух дракона, музыка живым огнём вливалась в жилы этой хладнокровной твари. Музыка была способна растопить ту глыбу льда, которая колотится в груди дракона – вместо сердца. Неужели такое возможно? Неужели он, Дракон – Князь Мира Первый, Повелитель и Властитель Мрак Людоедыч Непобедимый   – снова способен переродиться, превратиться в мудрого Сфинкса, который похож на телёнка, веками спокойно возлегавшего на вершине золотой пирамиды? И зачем, зачем ему такое перерождение? Ему, Князю Мира, в новой «княжеской» шкуре теперь так хорошо, что лучше не бывает. И что же теперь прикажите делать с этой проклятой музыкой, которая страшнее любого оружия? Думал, думал Князь Мира, чесал одну, вторую и третью голову, царапал четвёртую, пятой башкою колотился об камни; горевал своей шестой головушкой и   не на шутку напрягал седьмую голову. И, в конце концов, древний дракон  решил проучить мальчишку; пускай не ходит по тайге со своим рожком-божком, пускай не баламутит покой Князя Мира.
       Драконовы слуги  – драконьеры – однажды обернулись кто во что горазд и давай Пастушонка с дороги сбивать да запугивать: то леший встанет на пути, то филин ухнет в темноте прямо по-над ухом, то волчьи глазищи в кустах засверкают изумрудно-ядовитыми  ягодами; то медведь зарычит за спиной; то жар-птица сядет перед мальчиком, затрясёт крылами, поднимет пожар.
        Геройка бежал по вечерней тайге – ног под собою не чуял. Кругом были такие буреломы, скалы и туманные провалы  – шею можно было бы в два счёта сломать, если бы не сказочный, светящийся рожок-божок. Он выручал  как хороший фонарик – озарял сгущающийся мрак. А потом Пастушонок споткнулся и потерял волшебный рожок-божок, с тихим звоном скатившийся в бездонную пропасть. Но, прежде чем погаснуть, рожок-божок осветил какое-то большое дерево, стоявшее на пути.  До полусмерти перепуганный мальчишка обхватил то дерево – вернее, попытался обхватить, зацепиться за что-нибудь, чтобы залезть. И вдруг случилось нечто невероятное.
        Дерево чуть слышно заскрипело и раскрылось  перед ним  – и Геройка  неожиданно вошёл в это Дерево, как входят в дом. Вошёл, ещё не веря, что такое может быть. Оглянулся, загнанно дыша, и  увидел, как за спиной беззвучно закрылась большая деревянная дверь, за которой  мелькнула разъяренная морда медведя; когтистая лапа   зашуршала за дверью, сдирая кору; сопение послышалось,  рычание, а потом всё затихло.
          Понемногу приходя в себя, Пастушок стал осматриваться внутри большого дерева. Кругом – по круглым стенам дома – позванивали тонкие годовые кольца, сияющие золотом смолья.  Тёмно-красные, крепкие сучья сбоку располагались  в виде бесконечной лестницы, ведущей к потолку, ну, то есть, к небесам, к яркому солнцу, которое вначале показалось лампочкой, висящей под синим полукруглым потолком.
         «Интересно, - подумал мальчик, - куда я попал?»
            Осмелев, он начал подниматься по винтовой скрипучей лестнице, удивляясь тому, что круглые стены огромного Дерева становятся прозрачными – чем выше, тем прозрачней. Он увидел облака, лениво проплывающие  мимо разлапистых веток, увешанных серебряными шишками, похожими на рождественские игрушки, которые мигали. Присмотревшись, мальчик понял – это звёзды. Поднимаясь выше, он услышал и увидел раскидистую крону, в середине которой сидел сияющий месяц, напоминая о потерянном рожке-божке.
         «Чудеса!» - подумал Пастушонок и вздрогнул, услышав приветливый голос.
        -Ну, здравствуй, Геройка.
        Он покрутил головою, глядя по сторонам.
        -Здравствуйте.  А где вы? А кто тут? - запинаясь, спросил он.
        -Я здесь! – раздался голос сверху.
        -Где? Я не вижу.         
        -Поднимайся выше. Ты что так дрожишь? Испугался?
         Мальчик вздохнул, вытирая пот со лба.
        -Такая зверюга за мною гналась…
        -Ну, поднимайся. Отдыхай. Здесь ты в безопасности.
        По ступеням шагая всё  выше и выше,  он увидел в небесах улыбку месяца.
         -Алтайна? - прошептал он. - Белая богиня? Белобо?
         -Узнал?
         -А как же! Мы ведь уже встречались.
         -Это хорошо, что ты не забываешь своих друзей.
          Богиня взяла его за руку и повела куда-то. Мальчику запомнилась небольшая, но уютная беседка. Там,  на мягкой бархатной скамейке, обитой голубоватым облаком, сидели два ангелочка с трепетными крылышками – два амура. В руках у ангелочков сверкали небольшие луки с золотыми стрелами из солнечных лучей. Ангелочки, увидев Алтайну, моментально растворились в воздухе. Но перед тем как улететь, один из них прицелился и выстрелил.
         -Ой! - воскликнул Геройка, потирая ладонью около сердца. - Что это было?
         -В сердце твоё попала стрела амура, - объяснила Богиня. - Жарко стало, да?
        -Маленько  больно, - признался мальчик.
        -Ничего не поделаешь! -  Алтайна развела руками. -  Любовь – это не только радость. Любовь – это боль, это слезы…
        Мальчик не понял.
        -Какая такая любовь?
       -Любовь к родной земле, к родному небу  и родной истории,  - пояснила богиня. - Без этой любви человек не может быть счастливым.  Ты это скоро поймешь. Ну,  а пока ступай за мной.
          И они пошли – по облакам, по тучам, по ледникам, по  лазоревым горним лугам, поросшим небесной травой. И там, на вершине волшебного Дерева, он получил подарок от Богини.
         -А что это? - спросил он, рассматривая нечто похожее на большую кедровую шишку. 
          -Забыл? - укоризненно спросила Богиня.
           Задумавшись, мальчик воскликнул:
          -А-а! Что было не забыл! Да, да! Это… как его? Это Мировое яйцо? Правильно?
         -Да. В твоих руках – Вселенная. Открой.
         Мальчик уставился на каменный подарок и сказал, пожимая плечами:
        -А как его открыть? Это же камень.
        -Таш ээлу, таш та Тынду! - по-алтайски сказала Богиня. - Камень с духом, камень живой.
         Не сразу и не вдруг он осознал, какой это  бесценный  дар. Это была действительно  –    Вселенная в руках.  Богиня научила мальчика раскрывать этот камень – при помощи старинных, заветных слов. И потом – через годы и расстояния – эта Вселенная не раз его спасала в минуты грусти или разлада с обыденной жизнью, обыденным миром, вечно суетящимся, куда-то спешащим и зачастую не замечающим самого главного. В такие минуты  –  а их было немало, к сожалению! – мальчик доставал подарок, открывал, и тихая, блаженная улыбка долго блуждала по его лицу. Там, внутри «мирового яйца», ярко сверкала золотая капелька – Полярная звезда – Алтын-Казык. Млечный Путь серебряною змейкой струился через всё пространство мира. Маленькое солнышко желтком горело. А ниже – почти у основания игрушечного  мирозданья – голубоватой дробиной вращалась Земля.

                3
               
      История эта, рассказанная крёстным отцом, потрясал Пастухова. И даже не сама история, а то, что последовало за ней: просветы вдруг стали возникать в темноте его памяти. И пускай это были просветы-пунктиры, просветы, похожие на рваную белую нить, но всё-таки уже была надежда – связать всё воедино, воскресить забытое. Разволновавшийся Милован-Бедован почти моментально принял решение: ехать, ну то тишь,   – лететь. И как только решение это созрело – серебристый крестик самолёта замаячил на горизонте.  (Не  странно ли?)
      Самолёт на сельский аэродром приземлился с большим опозданием, и пассажиры возмущённо зашумели, говоря, что это безобразие, что время – деньги. И только двое среди пассажиров были очень довольны, думая, что нету худа без добра; ведь если бы не эта продолжительная задержка, всё могло бы сложиться иначе. А сложилось так, что лучше не придумаешь…
       -Крестник! Это хорошо, что ты решил, - не скрывая радости, сказал Добродей. - А я уж не надеялся…
       -Хорошо-то хорошо, да вот загвоздка,- ответил Пастухов, отходя от кассы,- билетов нет на этот рейс, народу под завязку.
         -Ни одного билета нет, а есть одно желание? - с улыбкой скаламбурил Добродей. - А желание – это самое главное. Ступай за мною, крестник.
        -Куда? Погоди… Так у меня же нету…
        -Всё у тебя есть! - перебил Добрыня Жданыч и показал ему какую-то бумажку. - Вот билет. Всё путём.
        Бедован засмеялся, а потом вдруг стал серьезным; вспомнил, что примерно такие же «пустые» бумажки оказались у него в кармане, когда он вышел на волю с помощью Добродея, который прикинулся каким-то столичным профессором. Обладая незаурядной силой гипноза или магнетизма-шаманизма,  Добрыня Жданович вытворял порою чудеса: водку превращал в простую воду; чистые бумажки выдавал за деньги, за документы; только пользовался он этим своим даром очень редко, в исключительных случаях, потому что сила волшебства уходит из человека, если эту силу применять по пустякам, извлекая корыстную выгоду. Короче говоря, они спокойно сели на свои «законные» места в самолёте, перемигнулись, ремешками пристегнулись – и полетели.
         А погодка разгулялась – любо-дорого смотреть в иллюминатор. Ветер облака прогнал – широко, и глубоко заголубело небо. И земля весенняя, цветущая земля –  как на ладони. Сначала – равнина, которую глазами невозможно охватить.  Берёзовые колки на полях. Пшеница, рожь. Деревни, сёла, будто бы припавшие воды испить вдоль берегов озерных и речных.  Потом – огромными верблюдами пошли предгорья, тугие тюки облаков на горбах потащили куда-то. Тайга тёмными волнами стала накатывать на южную сторону предгорий, чтобы резко оборваться на северном, негостеприимном  склоне. Кое-где стада бродили в горах и в поймах, на лугах паслись, на островах пощипывали жирную траву. Серебряными нитками сверкали ручейки. Большие и малые реки полыхали золотом на солнце, трепетали как живые жилы матушки-земли.   
        Отрываясь от иллюминатора, Пастухов посмотрел на чистую бумажку, которую послужила в качестве билета на самолёт.
-Лихо получилось. Я до сих пор поверить не могу…
-Это я всё ещё не верю, что ты летишь со мной. - Добрыня Жданыч покачал головой. - Рискованный ты парень. Одно слово – Бедован. 
-Кто не рискует, тот не пьёт шампанского.
-Молодец. Я только вот о чём подумал… - Крёстный покашлял в кулак. - Не пожалеешь потом?
-Ну, что сейчас об этом говорить? Потом – это потом. А сейчас, как видишь, я свой выбор сделал. Будем твою кузницу искать под облаками. 
Помолчали. Добродей нахмурился.
-Значит, я тебя подбил, совратил своим рассказом? Так, что ли, выходит?
-Так, да не совсем. - Бедован показал свою пастушью сумку. - Ты сам подумай, Жданыч, как это так получилось, что у меня с собою оказалась сумка, деньги, паспорт и рояль в кустах? Случайно? Да нет! Я вчера ещё свой выбор сделал, не дожидаясь твоего рассказа.
-Ну, вот это хорошо, что ты мне говоришь, а то бы совесть мучила.
-Спи спокойно, товарищ профессор. -  Бедован подмигнул тем глазом, где было бельмо. – Облака под нами. Будет мягко. Откинь своё кресло и спи.
Добрыня Жданыч так и сделал. Откинув кресло, задремал, расслабился. Морщины, избороздившие огромный чистый лоб, разгладились, но не до конца.
Пастухов на какое-то время тоже расслабился, а потом – даже сам не понял, что такое…
Милован-Бедован  посмотрел на  могучий, красивый и в то же время странной  пугающий лоб Добродея. Посмотрел – отвернулся. И  опять почему-то уставился, ощущая необъяснимую силу, исходящую от головы Добродея. Магнетизм, шаманизм, или бог его знает, или чёрт его знает, что это было… Ясно только одно – в эти минуты ему было не по себе. И вдруг…  Пастухов даже вздрогнул от жутковатой догадки, от молниеносной вспышки в глубине подсознания… Ему вдруг подумалось, что решение это  – лететь вместе с крёстным – принято было не самостоятельно. И не случайно самолёт не прилетал до тех пор, пока Бедован не принял решение. (Или – пока не внушили ему это решение). Мысль была, конечно, дикая. Невероятная. Но это – только на первый взгляд. Во-первых, нужно помнить, что перед тобою  человек  ещё совсем недавно весьма удачно выдававший себя на какого-то московского профессора. И этот «профессор» выписал ему нехитрые  бумажки, оказавшиеся очень ценными документами, которые позволили ему – заключённому № 338 15 / 95 – выйти на свободу. А сегодня  вторая простая бумажка  – билет на самолёт. Гипноз это, магия или шарлатанство – называй, как хочешь, но факт есть факт – чужая могучая воля руководила и руководит его судьбой. И нет гарантии, что многие поступки и решения Бедована – это его собственные решения и поступки. А если это – подтасовка, шулерство?  Как это бывает в карточной игре, когда козырный туз вдруг выплывает из рукава. Жалко  будет, если так. Обидно, да и просто зло берёт, если кто-то тебя втёмную использует,  держит за дурака.
 -Да, ну, - пробормотал Пастух, - не может быть,  фантастика…
И в это мгновение под брюхом самолёта раздался характерный хруст –  Як-40 выпускал резиновые лапы.
-Что говоришь? Фантастика? - Добродей зевнул, подслеповато глядя в иллюминатор. - Техника на грани фантастики!
-Точно, - смущёно сказал Бедован. -  Кажется, только что взлетели и вот на тебе…
Самолёт снижался, пробивая редкую облачность. Элероны – тонкие подкрылки управления во время взлёта и посадки – серебристыми перьями встопорщились на крыльях.
 -Пристегнись на всякий случай. – Добрыня Жданыч  кивнул на ремень безопасности. - Это тебе не с Алтайной под ручку по небу шагать.
-Что? - Пастух мизинцем в ухе ковырнул. - Хреново слышу.
-Давление. – Деев судорожно дёрнул кадыком. - Перепад высоты.
При заходе на глиссаду, самолёт качнул крылом и накренился, заставляя слабонервных пассажиров ойкнуть и покрепче ухватиться за подлокотники.
Тайга с каждой секундой стремительно вырастала как в сказке – деревья, казавшиеся травинками, прямо на глазах «деревенели», покрываясь зелёными шапками. Скалы там и тут «выныривали» будто бы из-под земли. Потом замелькали какие-то игрушечные домики, аэродромные постройки, рулёжные дорожки и взлётно-посадочная полоса, разрисованная белыми полосками и жёлтыми «шевронами».
Промчавшись по бетонке, самолёт остановился, и моторы стихли. Клубок сухого перекати-поля появился откуда-то.  Зацепившись за фонарь освещения взлётно-посадочной полосы, перекати-поле затрепетало под ветром и, оторвавшись, стремительно взмыло над самолётом.
-А дальше-то куда? - спросил Пастух, глазами провожая перекати-поле. - Какой маршрут? Какие у нас планы?
-Я тут с геологами договорился. Танкетка должна быть.
-Танкетка? Это лёгкая женская туфелька, что ли? Мы на ней поплывём? - пошутил Бедован, когда вышли на ветер. - А что Як-40 туда не ходит?
Добродей засмеялся, оглаживая бороду.
-Губа не дура, язык не лопатка, знает, где горько, где сладко.
Пастух не сразу, но приметил: Добрыня Жданыч   смеялся как-то странно, необычно. Губы растягивались, а глаза  при этом оставались прохладными, даже печальными. «Стареет, - решил Бедован. - Старость – великая мудрость, в которой, как известно, много великой  печали».
Жизнь расстроила планы Добрыни Жданыча. Танкетки, которая должна была их ждать, не оказалось  в аэропорту. Деев сходил куда-то, позвонил. Вернулся хмурый – брови сошлись на переносице.
-Сломалась наша техника.
Бедован стоял, курил под каменным козырьком аэропорта.
 -Так, может быть, пешком?
-Ты что! - Добродей махнул рукою. – Далеко. Да к тому же там такие дебри – только на танкетке проломиться можно.
 -Понятно. Знать бы, сколько они будут ремонтировать…
-Обещали к утру.
Выбросив окурок в урну, крестник посмотрел на вечереющее небо.
-Вопрос только в том, какое утро будет? Завтрашнее? Или послезавтрашнее? Или…
-А ты оптимист! - перебил Добродей. - Ну, пошли. Тут у меня знакомые геологи.
-Нет. – Бедован решительно сплюнул под ноги.  - Сначала завернём на почту. Надо телеграмму дать домой,  а то потеряют.
 -Молодец, а я забыл, что твои родители не в курсе. Ну, пошли, вот сюда…
-Нет! – снова решительно сказал Бедован. - Мы пойдём вот сюда!
-Хорошо… - растерянно согласился крёстный.- Куда только придём. Ты знаешь?
-Знаю! – Голос Бедована был какой-то необычный, и глаза блестели какой-то необычною отвагой.
 После приземления он вдруг начал многое делать «поперёк», наперекор. Он  перестал – или почти перестал – подчиняться крёстному. Ему, Бедовану  казалось: Добродей постоянно что-то внушает, что-то насильно вкручивает в мозги. И в этом случае – сказал он сам себе – нужно делать всё наоборот.
Смело шагая куда-то вперёд – не слушая крёстного – Пастухов минут через десять оказался на краю сырого и сумрачного обрыва.
-Ну?  - Крёстный за спиною улыбался.- Доволен? Командир.
      -Это всё ты!  - огрызнулся крестник. Мозги мне пудришь.  Ну, где тут почта?

                4
 
Ночевали они в хорошей компании знаменитых учёных и путешественников: Дежнёв, Крашенинников, Беллинсгаузен – портреты висели на стенах  в каком-то большом кабинете. А между портретами – старые и новые геологические карты континентов, материков. На полу стояли упаковки с амперметрами, реостатами. На окнах и стеллажах – манометры, барометры, лабораторные весы. Миниатюрный осциллограф, размером с книжку. В дальнем углу громоздились комплексы обшарпанной аппаратуры для геофизической и сейсмической разведки.  (Пастуху всё это напоминало о весёлой жизни в золотых забоях; у бригадиров на столе там тоже были какие-то  мудрёные приборы для изыскания).
Добрыня Жданыч, как только улёгся, так моментально выключил себя – завидная способность волевых людей, умеющих спокойно приказывать себе, когда заснуть, когда проснуться. А Пастухов долго маялся. Смотрел на приборы, мерцающие отражением звёзд. Разглядывал материки, сказочно изменившиеся в ночном освещении. Опять и опять поднимался, курил возле приоткрытого окна. Ночь была прохладная; горы, коронованные ледниками,  хотя и далёкими, давали знать о себе. Он смотрел на тёмные вершины и зигзаги, смутно  озарённые созвездьями, и как-то вяло, утомлённо удивлялся тому, что вот – пожалуйста, Горный Алтай под боком, под сердцем, можно сказать. А сердце почему-то – бьётся ровно, тупо. Странное какое-то было ощущение. Перегорел он, что ли? Или просто догнала его многолетняя усталость каторжника? Нет. Не надо себя обманывать. Это случилось после того, как он узнал о смерти Молилы. Да, после этого. Или, или…  ладно, замнём для ясности…
Вращая пыльный глобус, он вспоминал рассказ о «Мировом яйце», которое он в детстве получил как будто бы из рук самой богини Алтайны. Когда-то ему было страсть, как интересно докопаться до истины: так ли это было или это сказка? А теперь… теперь не интересно. И вот эти книги, лежащие на столе – книги из серии «Замечательные географы и путешественники» – и вот эти лобастые бородатые люди, достойно и гордо сидящие на портретах… всё это тоже теперь не волновало, не грело. Все это мерцало прохладным мертвенным светом, как мерцают таблички на кладбище в лунную ночь. А то ли дело раньше! Он раньше, например, частенько вспоминал, как юный Бах работал при луне. После смерти отца Иоганн Себастьян был отдан на воспитание старшему брату Кристофу, органисту. У Кристофа был сборник знаменитых тогда композиторов, но он запирал его в какой-то зарешеченный шкаф. Юный Бах по ночам ухитрялся  выудить  нотный сборник из-за решетки и тайком переписывал для себя. Но свечи достать из-за решетки Бах не мог, и поэтому переписывать приходилось при лунном свете… «А теперь, - думал Бедован, рассматривая мерцающие портреты и осциллографы, - теперь  одни таблички в лунную ночь на кладбище…Видно, всё-таки сильно житуха помяла меня,  покорёжила. И не столько внешне, сколько изнутри.  Когда в последний раз я видел звуки? Не слышал, а видел. Когда? Я забыл. И увижу ли когда-нибудь ещё? Кто мне скажет? – размышлял Пастухов, перелистывая книгу. – Головнин Василий Михайлович, русский мореплаватель, руководил кругосветным путешествием.  Его именем названы несколько бухт, пролив и подводная гора, а также город на Аляске и вулкан на острове Кунашир…» - Бедован захлопнул книгу. – Ну и что? Всё суета  сует, томленье духа. – Правильно, товарищ Беллинсгаузен Фаддей Фаддеевич? Это надо же! С такой фамилией и вдруг  – русский мореплаватель и даже адмирал! Вот ни хрена себе! А я чего тут сопли распустил? Так почему же я, русский Пастух, не могу быть русским адмиралом музыки? Или порох кончился в пороховницах? Да ничего подобного! Я ещё грохну! Грохну изо всех орудий!»
И только он подумал так – за окном кто-то грохнул, не изо всех орудий, но довольно громко.
Добрыня Жданыч подскочил как молодой солдат, спросонья чуть не разбив стеклянный реторту. 
-А? Что? Уже танкетка?  - забормотал он, двумя руками приводя в порядок бороду и шевелюру на голове.- Уже? Вот хорошо! Сдержали обещание!

 

                *       *       *
В небесах едва-едва заголубело, когда под окнами танкетка саданула выхлопной трубою – как из пушки. Разворачиваясь, танкетка зарычала зверюгой, – земля полетела шматками. Энергично поздоровавшись за руку, водитель танкетки забрал   пассажиров и, ни минуты не медля, помчался по болотам, буреломам, перевалам. Молодой водитель  – белобрысый, конопатый отчаюга по прозвищу Танкис – гнал с такою сумасшедшей скоростью, как будто ехал по широкому и гладкому проспекту.
-Чем больше скорость – тем меньше ям! - похохатывая, уверял отчаянно-весёлый парень.
Танкетка была под завязку набита геологами, «романтиками с большой дороги», как называл их водитель.
-Танкис! Тебе-то хорошо, - беззлобно ругались романтики. - Ты держишься за рычаги. А нам?
-Зубами за воздух держитесь!- советовал водитель, смахивая потный чубчик, налипающий на глаза. - Это чо! Вот в армии я копоти давал! Нас даже с самолёта сбрасывали на танках!
-Оно и видно, - зубоскалили геологи. - Башкой, видать, ушибся.
-Да нет, - серьёзно отвечал Танкис.- Посадка мягкая была. На парашюте как-никак.
-Ну, тут не армия. Куда ты гонишь?
-Извиняйте, граждане! - Чумазый Танкис обворожительно улыбался. - В похоронном темпе ехать не могу. Засыпаю на ходу. Ей-богу.
-Быстро едешь – тихо понесут,- напомнил кто-то. - Знаешь такую присказку?
-Не-е.. Я другую слышал. Тиши едешь – шире морда. – Водитель расхохотался. - А нам это зачем? Мы же в танкетку тогда не пролезем.
Вот так и шпарили они, как по проспекту, – с шутками, с хохотом, грохотом.
Всю дорогу нещадно трясло, мотало по сторонам, но  зато и добрались скорёхонько. Часа через три водитель  резко дал по тормозам – на поляне возле речки – и приказал попутчикам поскорей выгружаться.
-Нам каждая минута дорога! - заявил он, торопливо докуривая папиросу. – Мы же золото здесь ковыряем. Как минута, так золотник. Мал золотник да дорог. Ну, всё. Пока, романтики с большой дороги! Пишите письма!
Выгрузили вещи, а их было немного. Добрыня Жданыч рот разинул, чтобы сказать «спасибо», но Танкис уже вовнутрь занырнул – крышка люка захлопнулась. Взревев дурнинушкой, танкетка развернулась градусов на тридцать, выворачивая корни и почву под собой. В железном брюхе у неё заурчало – заполошный водитель скорость врубил. Танкетка лихо взяла с места в карьер и дальше полетела, рыча и грохоча – только кусты и мелкие деревья потрескивали, попадая в мясорубку тяжёлых траков, оставляющих рваные рубцы на земле, где один живучий подорожник изредка вскидывал подрубленные стебли, истекающие зелёной кровью.
 Шум заполошной танкетки затих за деревьями. В воздухе пропала гарь от выхлопной трубы. Птицы вновь запели в таёжной тишине, перепархивая с ветки на ветку. Белка под сосной  закопошилась, доставая, наверно, какие-то свои «заначки», сделанные прошлой осенью. Стало слышно, как вода плещется под берегом, перемывая камешки. И даже слышно было, как лист на воду падает, вертухаясь под берегом…
-Желтые листья? Откуда? – удивился Бедован, глядя на берёзу. – Лето только-только начинается…
-Откуда? А ты догадайся с трёх раз.
-Морозцем опалило? Тут, в горах, наверно, ночами прижимает…
-Прижимает! – многозначительно сказал Добродей. – Помнишь, отец твой рассказывал, как он встречал в заповеднике вот такие деревья, сгоревшие ранней весной, накануне твоего дня рождения? Вот такой Дед Мороз тут шатается…
 Бедован сделал вид, что не понял.
-Да это ладно, тут не Север. Перетерпим. Там у нас так прижимало – портянки к сапогам примерзали! – вспоминал он, озирая окрестность.- А теперь-то куда?
Крёстный тоже огляделся, ориентируясь на местности и напряжённо моргая. И запечалился. Ему вдруг показалось, что он поторопился – остановил танкетку не там, где надо. Но потом, взобравшись на гранитный береговой бугор, Добрыня Жданыч  приободрился.
-Пошли к тайнику, - сказал, вздыхая с облегчением. - У меня там лодка-долблёнка. Была, по крайне мере, если кто не умыкнул.
-Местечко дикое, - заметил Бедован. -  Неужели и тут шакалят?
-Будем надеяться, что сюда не ступала нога шакала.
Ухоронку нашли не сразу. Добрыня давненько тут не был, а природа, она ведь не терпит пустоты; вешние воды успели изменить направление, песку намыли там, где раньше была низина и наоборот – выгрызли ямину там, где раньше был бугорок. Уже отчаявшись найти, Добрыня Жданыч вдруг наткнулся на железное кольцо, надетое на ветку, будто на палец; кольцо до половины уже вросло в берёзовую кожу.
-О! Ну, наконец-то! Ну, слава тебе, господи!
Долблёнка, приваленная кучей хвороста, оказалась на месте. Они вдвоём легко её подняли, перетащили к берегу.
-Ишь, какая ладная! – разглядывая, Пастух погладил тёмный борт.
-Сам  делал, между прочим, - похвалился Добродей.
-Классно. Я бы так не смог.
Польщённый Добрыня Жданыч, улыбаясь, сказал, что такие лодки он  научился делать, когда жил в деревне у кето – древних жителей земли сибирской.
-Я их люблю, этих кето – за самобытность, за оригинальность, - признался Добродей. -  Кетский язык  настолько необычен, что не входит ни в какую языковую группу. Но это лирика. Давай грузиться.
Лодка после погрузки до половины ушла под воду и это обстоятельство неприятно удивило Добродея; видно при долбёжки он что-то не рассчитал, или дерево не очень-то сухое было выбрано. Только теперь-то уже выбирать не приходилось; теперь нужно быть осторожным, а то быстро пойдёшь ко дну. Оттолкнувшись от берега, они взялись потихоньку сплавляться вниз по реке, обходя коряги и завалы. Течение было не слабое – только успевай уворачиваться, чтобы не врезаться в камень или в дерево-топляк, чтобы ветка по глазам не стегнула. Рыба – видать непуганая – спокойно играла прямо под бортом. На пригорках вдоль берега попадались крупные осины, тронутые вешним  холодком высокогорий – отдельные ветки уже пламенели. На берёзах попадалась прожелть. «Да, отец рассказывал, - поневоле вспоминалась Бедовану, - перед моим рождением в заповеднике весною были вот таким «заморозки». Встречались даже целые поляны, до камня выжженные. Вот такой Дед Мороз, мать его! Это ладно, если он только трёхголовый. А если это Семоголовый? Что ты с ним сделаешь?.. И зачем я согласился? Чёрт  меня дёрнул…»
  В эту минуту чёрт ни чёрт, а кто-то под водой словно дёрнул лёгкую долблёнку – резко накренившись, лодка отхлебнула с полведра воды. Бедован взмахнул руками – чуть не ухнул в реку.
-Эй, на барже! Не дрова везёшь! – шутливо прокричал он и тут же спохватился.
 Крёстный палец к губам приложил. Им нужно было соблюдать осторожность.
   
                5             

Уже завечерело, когда остановились на привал – приткнулись к пологому берегу. Река в этом месте, добравшись до плёса, широко развалилась, образовавши даже два-три островка. Таёжные птицы примолкли. И рыба из воды прямо  в лодку уже не прыгала. (Была одна такая – полуметровый хариус, дурковато разыгравшийся на нересте).
 Спокойная заводь, отражающая закатное зарево, показалась кровавой, и это заставило Добрыню Жданыча настороженно посмотреть по сторонам.
-Ну, что? – спросил он, показывая на песчаную косу. – Тут заночуем? Или где?
Пастух пошёл осматривать  песчаную косу и вдруг замер.
-Профессор! - тихо позвал он, махнув рукой. - Гляди!
Добродей, подойдя, изумленно присвистнул.
Вся коса была истоптана медведем.
-Он что здесь, танцевал? Или сколько их тут было? Стадо, что ли?
-Один. Следы одинаковые. Сапог сорок девятого размера. Это я за базар отвечаю… конкретно… – сказал Бедован, сам себя останавливая; ему не нравилась «блатная музыка», которой он по привычке пользовался, выйдя из лагеря. 
Да, зверь был один, но что-то долго он бродил «танцующей походкой» вокруг да около. Видно было, как зверь выходил из реки, могучими лапами подгребая под себя песок. От высохших капель на песке виднелись белёсые дырочки – будто крупной  дробью посекло…
-Ишь, какие лапы!  Шапкой не накроешь! - Добродей, почёсывая бороду, смотрел в ту сторону, куда уходили следы.
-А как же ночевать? - спросил Бедован. - Вдруг он ночью припрётся? Захочет познакомиться.
-Ничего! - Крёстный держался бодрячком. - Тебя он не тронет, ты парень костлявый, худой. А я уже старый, мясо моё шибко жёсткое, не по зубам.
-Ох, и шутки у вас, профессор!
-Ну, а что нам? Плакать? Давай, тащи дровец. Куда нам теперь? Пока найдём другое место – ночь настигнет.
Разожгли костёр. В горах стремительно темнело и только там, где солнце  разбилось в пух и прах за перевалами – плавали по небу розовые перья облаков. Ужин в котелке  поспел. Они поели молча, сосредоточенно. Только их сосредоточенность была не на еде. Оба они – не сговариваясь – секли так возле костра, чтобы смотреть в разные стороны. Так, на всякий случай. Мало ли.  Тайга шутить не любит. Тайга уважает людей осторожных и осмотрительных.
 Пастух после еды пошел помыть посуду, наклонился над водой, куда уже упало отражение первой звезды. Улыбаясь, он собрался чашкой зачерпнуть звезду… И вдруг услышал, как за спиной неподалёку в темноте затрещали кусты.
Чашка выпала из рук – разбила отражение звёзды.  Бедован широким шагом подошёл к костру.
-А где ружьё?
-Зачем?
-Медведь!
-Ты видел?
-Не видел, но это… - Бедован потыкал пальцем. - Там затрещало, как под танкеткой!
-Это не факт.
-Ну, всё равно… Не глухарь же там топчется.
Взяв оружие, Добрыня Жданыч «дозором» пошёл вдоль берега.
Возле реки было темно, тревожно. Одинокий отблеск был виден в тальниках – красным языком костра лакал туманную водицу.
-А это что? Смотри! – встревожился Добрыня Жданыч. – Там кто-то есть… Смотри, вон чашка поплыла!
Присмотревшись, Бедован засмеялся.
-Да это я маленько в чашку наложил… со страху! Как затрещало в кустах, так и я бросил…
«Да уж, да уж! – опечалился Добродей.- Хорош! Победитель дракона!» Крёстному  совсем не чашку жалко было, нет, хотя в тайге и чашки и спичка обретают совсем иную ценность, чем «на большой земле». Обидно, жалко было, что крёстник  жидковат – особенно сильно это бросалась в глаза,  когда Бедован  купался – кожа да кости после отсидки; ему с полгода или год нужно отъедаться. А он, старый дурак, потащил ему в кузницу под облаками.  Отъедаться – это ладно; были бы кости – мясо нарастёт. А вот что с душою делать? С духом боевым. Если этот боец испугался мышиного шороха, так что же говорит про Эрлик-Хана… Напрасно, ох, напрасно, однако, Добродей затеял этот поход…
  -Всё нормально, - закончив круговой обход, сказал Добрыня Жданыч и  поставил оружие на предохранитель. - Наломаем лапника, да будем спать.
-Ага, - вслух подумал Бедован, зыркая по сторонам. – Спокойной ночи, малыши…
Он приблизился к пихтам, растущим неподалёку.  Пихты успели уже обрасти крупными каплями – нижние лапы  обросели. Какая-то птичка, устроившая гнёздышко возле самого комля, вспорхнула – крылья как ножницы стриганули воздух  возле уха. И так быстро это произошло – Бедован даже испугаться не успел. Только усмехнулся, качая головой.
Ломая ветку за веткой, он постоянно оглядывался – широко раскрытыми глазами шарил по темноте. Ломал и вздрагивал. Казалось, что ветки не под руками трещали – под лапами зверя, таившегося за деревом. Но всё в округе было спокойно.
Устроив себе уютное хвойное лежбище возле костра, они залезли в спальники, блаженно потянулись, похрустывая косточками.   
Небеса над головами были ясные – редкое облачко протекало над вершинами тайги.  Звёзды в чистом небе высыпали – крупно, густо. Звёзды в горах, казалось, были такие близкие – рукой можно потрогать, если забраться на ближайшую вершину горы. Бедован смотрел и думал: как будто и не было многих лет печали, каторги, невзгод. Небеса  над головою как сияли, так и сияют.  Вон – Большая Медведица. Лебедь. Возничий. Млечный путь рассыпался – как Чуйский тракт… И всё-таки небо сияло теперь совсем не так, как это было в молодости, в юности или в детстве. Небо заметно померкло. «А что ж ты хочешь! – Бедован усмехнулся.- Я же смотрю теперь, практически, одним глазом. Этот – бельмастый – почти не видит… Но шутки шутками, а дело-то серьёзное. И дело не в этом бельме. Алтайна сказала тогда: «Страх, посланный драконом, будет тебя преследовать. Страх будет сковывать твой божественный свет. Ты был особенным, а  станешь как все другие люди. Сначала в пастухи пойдёшь, потом…»
Добрыня Жданыч закряхтел под боком. Приподнялся на локте – борода из  спальника потянулась белым горностаем.
-Крестник, что не спишь?
-Думу думаю…
-О чём?
-О небесах. И вообще… А ты чего не спишь?
-И я тоже думаю. Вспоминаю то время,  когда ты очень здорово отличался от других людей. Когда мог разговаривать с травами, птицами…
Вздыхая, Бедован поднялся. 
-Так меня ведь вылечили. Профессор даже справку дал.
Добродей нахмурился. Почесал надбровную дугу.
-Я помог тебе тогда, знаешь, почему? Ты забыл наш разговор?
-Разговоров было много. Ты о чём?
 Испытующе глядя на Бедована, крёстный глухо спросил:
- Мечта у тебя есть?
Чиркнула спичка. Крестник закурил.
-Мечта!.. – мрачно сказал.- В золотых забоях, знаешь, о чём народ мечтает? Как бы добраться до подушки… Как бы черного хлебца кусочек урывать…
-Это не мечта. Это – желание. Животное желание. Телесное. А мечта – это из области духовного. Вот я о какой мечте…
 Бедован помолчал.
-Мечта – это тайна.
-Боишься открыться? 
Папироска в темноте заалела – Пастух глубоко затянулся.
-Жданыч! Я понимаю, куда ты клонишь. Ну, было дело в юности… и даже раньше. «Я мечтал по-мальчишески в дым», - как сказал поэт.- Бедован струйку дыма выпустил перед собой и повторил:- По-мальчишески в дым… Было дело… Мечтал я, чтобы снова Ирия возникла на Земле. А для этого, как я понимаю, нужно «всего-навсего» победить дракона. - Пастух ударил кулаком по воздуху. -  Все головы срубить ему. Правильно я говорю?
Поморщившись, Добрыня Жданыч отмахнулся от дыма.
-Тут кулаками делу не поможешь.
-Я это понял давненько. «Зачем тебе война, когда есть музыка?» Кажется, именно так сказал тот мальчонка, которого когда-то звали Геройка.
-Так, так, - согласился Добродей. - Я даже догадываюсь, зачем ты со мной теперь в горы едешь. Рожок-божок надеешься найти.
-Ну, одно другому не мешает. – Бедован зевнул. - И всё-таки, хотелось бы кузницу твою найти под облаками. И, может быть, это…  Может, Алтайну встречу.
-Алтайну? Или дочь её?
Вздрогнув, Бедован спросил:
-А ты откуда знаешь?
-Странный вопрос. Ну, как же мне не знать?
-Ну, тогда ты должен знать и другое… - Пастух помолчал.- Дочку Алтайны теперь уже не встретишь. Её нету в живых.
-А ты уверен?
Окурок дрогнул в губах у крестника. 
-Жданыч! Перестань! Не трави мне душу! Я тебя прошу… Давай лучше спать.
Они затихли минут на пять. В тишине было слышно, как река шумит на перекате, как под берегом неподалёку мелкие камешки время от времени глухо перекатываются с места на место – или течение тревожит их, или водяной порядок там наводит.
-Ну, хорошо,  - опять заговорил Добрыня Жданыч,- допустим, ты найдёшь свой драгоценный рожок-божок. Только всё равно всё сводится к одному знаменателю. Чтобы спокойно играть на своём пастушеском рожке, чтобы всем сердцем музыку любить и заниматься искусством  – для начала нужно победить дракона. Золотую Меру возродить.
-Профессор! Ты опять за своё! – заворчал Бедован.- А по-моему, всё это сказки. Была она, гора такая? Нет?
- Была, конечно. Эта гора была Олимп, где жили боги.
-Погоди! Гора Мера? Или гора Олимп?
-Это одно и то же. Голова! Как ты не поймёшь? Была она! Была! – Добродей загорячился.- Вокруг неё вращались все созвездия небес. От горы исходило такое сияние, что ночь казалась светлее самого светлого дня. А вокруг  пирамиды простирались огромные степи, шумели под ветром леса. И в степях и в лесах – зверя и птицы неслыханно много.  И жизнь тогда была – как в сказке.
-Да, да, да,- сказал Пастух, как бы не очень веря.- А почему именно здесь? В Сибири?
-Потому что Бог сначала создал небесный рай Ирий, а затем решил построить точно такую же державу света на Земле, где вместе жили бы люди и боги. Небесный Ирий был построен в виде треугольника. И на Земле получился такой же райский треугольник. И это было – именно здесь! – Добродей потыкал пальцем в землю. - Здесь! На востоке в центре Азии, посреди четырех океанов была сотворена обетованная земля Ирия – краеугольный камень мира. Вершинами того треугольника были, как ты знаешь: гора Белуха, озеро Байкал,  гора Мера. И вот, после того, как работа была закончена, – с неба спустился мудрый Сфинкс.  Он вмещал в себя все четыре стихии: землю, огонь, воду и воздух. У него было тело быка, лапы льва, лицо человека и крылья орла.
-Красавчик, одним словом. – Бедован усмехнулся. - И что же делал этот мудрый Сфинкс?
-Он   следил с вершины пирамиды за людьми и всем остальным животным миром, расселившимся по Земле. Так пастух на вершине горы смотрит за стадом своим.
-Вот это, профессор, мне ближе, понятней всего остального, - признался Бедован, с трудом сдержав зевоту. - Ладно, будем спать. Белуху, кстати, тоже считают горой Мерой. Ты разве не знаешь?
-Уч-Сюмер. Конечно, знаю.
-Ну, так вот. Это лишний раз подтверждает, что у каждого народа своя красивая сказка, - подытожил Пастух, укладываясь.
Он долго ворочался, думал над тем, что услышал, и не заметил, как попал в объятья сна.
И приснилась ему золотая, огромная пирамида, призрачным сиянием озаряющая вокруг себя и землю, и небеса. На вершине пирамиды возлежал премудрый Сфинкс – Всевидящее Око. Тихо было кругом, красота. И  люди, и звери безбоязненно ходили бок о бок,  разговаривали  друг с другом, смеялись. И даже солнце в небе напоминало сияющую рожицу – с глазами, с широкой улыбкой – такое солнце рисуют дети. Только эта идиллия продолжалась недолго. Непонятно, почему земля вдруг затряслось. И цветы, и травы, и зверьё, и птицы встревожились. Даже рыба в реке заплескалась, от страха чуть не выпрыгивая на берег. И деревья дрожали, осыпая листву. И шишки слетали с кедров и сосен. Золотая громада пирамидальной горы затряслась, зашевелилась и  так заскрипела – мороз по коже. А потом раздался тихий звон, какой можно услышать во время ледолома. Пирамида, вершиной уходящая к небесам, неожиданно треснула во многих местах. Сначала она  раскололась посередине, потом по краям, а затем и вовсе стала распадаться на куски и рассыпаться в золотое крошево и золотую пыль. И чем меньше становилась пирамида, тем сильней темнело на Земле. А потом  на какое-то время вдруг посветлело в округе. Но это был свет не божественный. Это – увы! – с вершины падающей пирамиды слетел красный дракон, изрыгающий пламя. Дракон закружился над чёрной дрожащей землёй.
-Кузницу ищите?- захохотали и вразнобой закричали головы дракона.-   Кузницу под облаками? Ну, так я вам покажу и кузницу, и кузькину мать!

                6          
               
Золотой забой обрушился на голову, а вслед за этим  вся планета, кажется, обрушилась, грохота, искромётно швыряясь  обломками созвездий, обломками расколотой луны…
До полусмерти перепуганный кошмаром, Бедован подскочил и запутался в спальнике – чуть не упал. Растопыренными глазами бестолково поводя по сторонам, он сильно трясся, ещё не понимая, где он есть и что происходит. 
-Проснись! - закричал, тормоша Добродея. - Да проснись же ты! Крёстный, мать…
 -А? – Добрыня Жданыч глаза  разлепил кое-как. – Что? Что такое?
-Землетрясение! Или что там, я не знаю…
-Где? Да ты что?.. Всё тихо…
-Да послушай! Ты что, оглох?
Но слушать уже было нечего: вдали в горах растаяло  последнее эхо от камнепада. Испуганная птица, жалобно пискнув, вылетела из кроны пихтача, стоящего неподалёку. За рекою где-то филин приглушенно ухнул.
Расстегнувши пуговки на спальнике, Добрыня Жданыч сел. Потянулся, поцарапал под рёбрами.   
-Какое землетрясение? - Он зевнул, оглядывая тихую округу. - Тебе, видно, приснилось?
Пастух закурил – папироса в зубах затряслась. Протерев глаза, он стал присматриваться. Луна умиротворённо стояла над перевалом – до половины спрятавшись в горы  и в тайгу. Река на перекате играла серебристо-чешуйчатым телом. Под берегом камни сияли – как беломраморные.
-Ну, может, и приснилось, - нехотя пробурчал Бедован. - Извини.
-Бывает. -  Добрыня Жданыч руку с часами вытянул, стараясь, чтобы циферблат попал на свет луны. - Это сколько же времени? Вон уж, на востоке-то, начинает отбеливать.
Бедован, понимая, что теперь не заснёт, потихоньку выпутался из тёплого спальника. Передернул плечами.
Предрассветный иней опушил почти половину поляны  возле реки. Валуны под берегом обросли как будто белыми мхами. Угольки в кострище белели, точно покрылись  яичной скорлупой. Полуведерный закопченный котелок серебрецом залудило – по нижнему краю. И даже лапник под боком был обмётан  холодными пушинками.
«На равнине жара, а здесь… Неужели дракон под землёю морозит?»  - подумал Бедован и, размахивая руками, чтобы согреться, походил вокруг да около кострища. Вдаль посмотрел. Густой туман стоял в низине у реки, скрывая продолговатую песчаную косу с медвежьими следами, похожими на чашки, полные игольчатого инея.
 Добрыня, широко зевая, рот перекрестил.
-Во, как придавило! - удивился, почёсывая бороду. - Не зря вчера так сильно вызвездило.
-Ты ж говорил – дракон морозит? - насмешливо напомнил Бедован. - Тогда причём тут звёзды?
Крёстный промолчал, недовольно покосившись на него.
На востоке ширилась малиновая тонкая полоска – заря наметилась. Сахарный комок луны скоро подтаял и укатился в седловину между горбами гор. Запела первая птаха, перепархивая с ветки на ветку – потревоженный иней растрясался птичьим пухом.
Светало как-то медленно, с трудом – рваные тучи наползали на горы.
Поёживаясь, Бедован, стал разводить костер, то и дело глядя по сторонам; после жуткой приснившейся картины его не покидало чувство смутной тревоги.
С первыми лучами солнца они опять отправились в дорогу, только теперь уже лодку оставить пришлось – дальше  надо было в горы забираться, на такие кручи восходить, на которых  даже горные козлы будет себя не уверенно чувствовать.
 Разряженный воздух в горах не давался в гортань Пастуху – трудно было дышать. В груди у него то хрипело, то скрипело, словно струны и струночки лопались.
-Это курево боком выходит!– сказал Добродей, во время короткого отдыха слушая хрипы и скрипы. - Надо бросать.
-А я бросаю. Как только покурю, так и бросал. Окурки-то.
-Зря шутишь, крестник. Капля никотина убивает не только лошадь. У человека сначала мозги усыхают, потом сердце вянет, потом душа становится, как  тряпка. Так что подумай, надо ли тебе?
-Хорошо. Подумаю. Во время перекура.
-А что тут думать? Глянь! - Добродей развёл руками, словно обнимая мирозданье.- Высокогорный воздух – доктор-невидимка. Так я его называю. В молодости, когда я занимался врачеванием, я многих людей от погибели спас. Говорю это без ложной скромности. Здесь, в горах, и дыхательный аппарат нормализуется, и  нервная система стабилизируется. И такие гормоны, как тестостерон, кортизон… - Добрыня Жданыч замолчал, глядя на крестника.- А чего ты рот разинул?
 Бедован покачал головой.
-Ну, ты даёшь, профессор! Я балдею!.. Кха-кха… То есть, я хотел сказать, что ты сейчас такого нагородил –  семеро в мешках не унесут!
-Ладно. Пошли.
-Подожди. Перекурим.
 -Никаких перекуров! – приказал Добродей.-  Вперёд! У нас время…
-Успокойся,- твёрдо перебил Пастух.- Посиди, подыши. Приведи в порядок свой кортизон, тестостерон и что там ещё…
С удивлением посмотрев на него, Добродей усмехнулся.
-Хорошо, командир. Было б сказано.
В молодости, когда Добрыня Жданыч  занимался врачеванием, он порой людей лечил гипнозом – и от курения, и от водки отваживал. А иногда он применял метод «варварской терапии», так назывался у него этот необычный метод. Он мог устроить так, что у  курильщика в зубах оказывалась не папироса, а нечто похожее на патрон: курильщик делал две-три затяжки и папироса выстреливала. Это было не опасно для курильщика, но имело потрясающий эффект. Потрясённый курильщик боялся  потом брать папиросу. И вот теперь, во время остановки и очередного перекура, Добродей  хотел  устроить нечто подобное. Для начала нужно было пачку папирос хотя бы на минуту в руки взять.
-А ну-ка, дай, я посмотрю, что за табак? – попросил Добрыня Жданыч.
Протягивая пачку, Бедован сказал:
-Можешь не только посмотреть, но и попробовать. Вкусный табачок, между прочим.
 Уже собираясь «зарядить» папиросы, Добрыня Жданыч посмотрел на крестника и почему-то  вдруг понял, что этого ни в коем случает делать не надо сейчас. Крестник вышел из повиновения, а точнее сказать, – выходил. Добродей   почувствовал это ещё в самолёте, а потом ощущение это стало с каждым часов нарастать. С одной стороны это было как будто не очень-то и хорошо – человек становился неуправляемым. А с другой стороны – хорошо, и даже очень хорошо. Только сильная воля  способна сопротивляться внушению. Сильная воля – оружие против дракона.

 
                7

И вот наконец-то добрались они до вершины, где можно было отдохнуть, укрыться от непогоды. На вершине, сбоку была расселина, откуда  начинался водопад, похожий на исток серебряного Млечного пути. Поначалу водопад был не виден, только звуки звенящей струны призрачно реяли в воздухе.
Берег, по которому они прошли, был крутой, скалистый, напоминающий громадную лестницу: плоские камни лежали как ступени, ведущие наверх – это сама природа уложила. Поднявшись по ступеням, вышли к зимовью, стоящему на поляне, окружённой чернолесьем.
Образ этой избушки невольно всколыхнул что-то неприятное в душе Милована.  (Это было как-то смутно связано с зимовьём, стоящим на реке, впадающей в Телецкое озеро). Бедован нахмурился, оглядывая подступы к избушке. Чахлая трава  ёжиком топорщилась на тропке, давненько не топтаной. Сухое деревце лежало поперёк тропы, разбросав изломанные ветки. На краю поляны находился хороший лабаз, у которого были изумительно гладкие, костяные «ноги» – столбы старательно ошкурены, чтобы ни мышь, ни медведь не забрались, не распотрошили запасы охотника.
-А кто тут живёт? - спросил Пастух, когда вошли в избушку.
-Теперь уже никто. Старик этот скончался прошлым летом. Мы теперь будем хозяйничать.
Тёмно-красное солнце клонилось к вечеру. Высокогорный воздух стремительно остывал, порождая туманы. Водопад, похожий на сияние Млечного пути, зашумел сильнее, и вода, в падении растянутая на десятки метров, стала как будто светиться во мгле. Как будто в самом деле – звёздная пыль бесконечным потоком с небосвода сыпалась, позванивая…
 Они  затопили печурку в избе. Подмели. Огонь, разгрызая поленья, играл косыми бликами по бревенчатым стенам, по дощатому, низкому потолку. Пахло старыми травами – пучки, уже пересохшие, висели за печкой, рассыпав по полу жухлые листья и семена.
-А это что? - Бедован взял пузырёк, стоящий на окне.
-Медвежья желчь. Старик лечился. Да только поздновато…
-А от чего помогает она, эта желчь?
-От многого. Опухоли всякие, в том числе злокачественные. Язва желудка, эпилепсия, артрит, радикулит, подагра, ревматизм… - Добрыня махнул рукой. - Много чего. Дай бог, чтоб ни тебе, ни мне это лекарство не сгодилось. Доставай харчи. Подкрепиться надо и на боковую… 
Ночь была с холодком, с тихим ветром, шатающим какую-то дряхлую доску на крыше – временами в густой тишине раздавался пугающий скрип. Вздрагивая, Пастух  просыпался. Лунный свет половиком лежал возле порога. Пылинка, серебрясь, блуждала в потоках света.  Прогоревшая печка дышала домашним теплом, и в полуночном сумраке невзрачное это жильё вдруг становилось каким-то особенно уютным и даже родным. Бревенчатые стены, хоть и старые, но плотно слежавшиеся, надёжно хранили тепло до утра.
Крёстный, потихоньку поднявшись до зари, сходил куда-то. Вернулся мрачный.
-А землетрясение всё-таки было, ты прав, - сказал со вздохом, опускаясь на скрипучий табурет. - И, скорее всего, накрылась наша кузница под облаками.
Растапливая печь, Бедован посидел на корточках. Вздохнул.
-Что и требовалось доказать.
-Кому это требовалось? Тебе?
-Не горюй! - утешил Бедован. - Надо сначала сходить, удостовериться. Может, там всё целое. А  нет – построим новую.
-Она тебе нужна? Строитель…
-Нужна! - заверил Пастух. - Ты знаешь, я тут ночью посидел, подумал: какая, к чёрту, музыка? Какой рожок-божок? Меч нужен! Меч! Только так я смогу ей помочь!
Крёстный удивлённо посмотрел на него.
-Помочь? Кому?
Пастух смутился.
-Да ладно… А то ты не знаешь…
-А-а!- не сразу вспомнил крёстный. – Ты про неё… Про деваху свою, которая в лапах Дракона? - Добродей задумался о чём-то, глядя за окно. - Никогда не позволяй эмоциям брать верх над собой!  А то будешь, как этот… как брат мой…
-А кто твой брат?
-Ты его знаешь. Ты его встречал… - не сразу ответил крёстный.- Это Дедушка-Дитя. Могучий старец или  Могустар.
Бедован изумлённо цокнул языком.
-Дедушка-Дитя? Могустар – твой брат?
-Да. Младший мой. Нас было трое. Старший погиб, когда хотел дракона уничтожить. Драконьеры убили его под землёй.  А  младший, сам знаешь, в кого превратился… И всё потому, что эмоции… Чувства… Полюбил какую-то бабёнку и рассудка лишился. Так тоже нельзя. Надо быть хозяином сердца своего. - Добрыня Жданыч сурово посмотрел на крестника. - Теперь вот, гляжу,  ты тоже по этой дорожке пошёл – без ума от бабы. Чёрте что с собою натворил. Ты хоть сам-то понимаешь, что ты натворил? У тебя была судьба избранника. Ты должен был…
-Я никому и ничего не должен! - жёстко перебил Пастух, бледнея. - И вообще… Все великие глупости и все великие умности на Земле совершались только благодаря любви! И ты это прекрасно знаешь. И не надо мне читать мораль. Я уже не мальчик. Не Геройка.
 Крёстный промолчал, но видно было, как он опечалился этими словами. Он опустил глаза, и волевые, тонкие губы его сильно сжались.  И глубокая какая-то, небывалая работа мысли отразилась на его лице –  в первую очередь в глазах, сначала погасших, а затем неожиданно вспыхнувших. «Прежде чем пытаться осчастливить всё человечество – надо осчастливить хотя бы одного! И прежде чем пытаться спасти всё человечество – надо спасти хотя бы одного!» Эта мысль пронзила Добродея как молния. И точно так же, как молния, возникло в нём решение идти туда, куда ещё две-три минуты назад он не пошёл бы даже под конвоем – идти в Нижний мир. Идти, чтобы из плена вызволить красавицу – дочь Алтайны. Вызволить во что бы то ни стало, даже ценою собственной жизни. Пускай они встретятся, пускай будут счастливы, если это любовь, если она вообще существует в природе. Лично он,  Добрыня Жданыч, все эти годы сильно сомневался в существовании такой большой любви, способной двигать солнце и светила, если верить гениальному Данте. Он сомневался, а крестник его, ученик был уверен в существовании такой большой Любви. И получилось так, что   хоть плачь, хоть смейся: молодой ученик переубедил, перевоспитал, можно сказать, своего седого, жизнью умудрённого учителя.
Это было, конечно, не так. Никто, ни за что на свете не переубедил бы Добрыню Жданыча. Учёного учить – только портить. Он сам уже давненько задумывался на тему любви и жертвенности, давно уже терзался глубокими сомнениями. И в то же время – сам себе противореча – он подумал: «Я только что сказал ученику: никогда не позволяй эмоциям брать верх над собой! И тут же позволил себе поддаться эмоциям. Разве так можно? Или это возраст? Или что это такое? Непонятно…» 
   Поднявшись, Добрыня Жданыч медленно прошёлся по избушке, седою шевелюрой едва не подметая низкий потолок.
 -Ладно, - тихо сказал он, остановившись напротив крестника. - Ты здесь пока побудь, а мне надо сходить кое-куда… 
Разительная перемена, случившаяся в настроении крёстного, не могла быть не замеченной. Пастух насторожился.
-А чего мне тут сидеть? И я с тобой.
-Нет. - Добрыня Жданыч был непреклонен. - Я  сам управлюсь.
Бедован поцарапал ямочку на подбородке.
-Вместе прибыли, - сказал уже не так настойчиво, -  вместе и пойдём.
-Пойдём, но только не сейчас. - Добродей с трудом сдержался, чтобы не обнять его, быть может, напоследок.  - Ну, всё. Ты жди. Я недолго.
-Ты хоть  скажи, куда…
-Скоро узнаешь!
Он ушёл в ясный полдень, когда пригрело, с крыши катились сырые дробины – звонко клацали по камням, по траве, по красно-желтому листу, полночным ветром сорванному  с дерева  и нанесённому к избушке; странная прохлада сквозила в этой местности. Хоть верь, хоть не верь, но факт был налицо: внизу, на равнине, лето разгоралось, жара по целым дням куражилась, а тут  – холодное дыхание дракона с каждым днём всё сильней ощущалось.   
                8   

Поразительная перемена в лице и в настроении крёстного отца заставили крестника насторожиться. И, прежде чем покинуть зимовьё, Добрыня Жданыч вынужден был признаться кое в чём. Признание это, похожее на позднее раскаянье, оказалось настолько неожиданным – Милован-Бедован даже не сразу поверил.
Многолетняя  тайна томила, душу давила крёстному отцу, который должен был охранять, оберегать жизнь крестника,  должен был – вместе с родителями – учить ребёнка христианской вере.  «Отче наш», «Царю небесный»,  «Символ веры», «Богородице Дево, радуйся»  – эти христианские молитвы должны быть с малолетство на слуху. Крёстный отец должен Бога просить о даровании ребёнку здоровья, о духовном вразумлении, о душевном благополучии, о благополучном возрастании.
Так оно и было на протяжении первых лет жизни мальчика. Но после того, как крестник сделал свой выбор – взял пастушеский рожок вместо меча – крёстный отец невольно переменился к нему. В День Ангела или в День Именин, или в дни больших церковных праздников крёстный то и дело уже забывал поздравить крестника.  Забывал сделать подарок.  Крёстный всё меньше разговаривал с крестником, скупился на ласку, на доброе слово. Происходило это незаметно, исподволь – Добрыня Жданыч даже сам не замечал такие перемены в своём поведении. А потом, после драмы на далёком ночном берегу; когда мальчик едва не погиб во время падении с дерева, когда Пастуховы покинули Горный Алтай; когда родители переменили имя крестника, – крёстный отец вообще куда-то пропал на несколько лет. Добрыня Жданыч так решил тогда: он был крёстным отцом мальчика по имени Георгий и никакого Милована он не знает и  знать не желает.
Добрыня Жданыч вспомнил о нём только тогда, когда Милован бросил ГИРИМ –  государственный институт русского искусства и музыки. Бросил для того, чтобы ехать в Горный Алтай, к своим истокам, к памяти своей. Этот порыв несказанно обрадовал Добродея. Он подумал, что вот, наконец-то крестник сделал свой правильный выбор – бросил пастушеский рожок, чтобы взять в руки меч для  победы над Князем Тьмы. Но радости хватило ненадолго.  По пути в Горный Алтай парень повстречал  красавицу Молилу, влюбился, как последний дурак – и пошло поехало наперекосяк.  Милован решил пойти в скотопрогон. Потом – тюрьма и зона. Потом – побег поневоле. И снова зона, теперь уже глухие золотые рудники,  откуда мало кто возвращается.
И всё это время – как не печально признаться! – крёстный отец не только не помогал, но даже  иногда сознательно мешал своему крестнику на жизненном пути. Крёстный отец был уверен, что крестник пришёл на эту землю победить дракона и осчастливить всё человечество. А это значит – никто и никто не должно помешать ему в достижении великой цели. И если на пути встаёт какая-то любовь – баба,  проще  говоря  – надо зачеркнуть эту  бабу. Если горы встают на пути  – горы надо с землёю сравнять. Будет море мешать – иссушить это море. Так думал Добродей. И так он действовал, применяя силу гипноза, магнетизма или шаманизма, или чёрт его знает, что он ещё применял. И  в результате его вмешательства в судьбу своего крестника – за последние десять  лет –  пострадало немало людей, среди которых оказался и Зарема Золотарь, и директор мясокомбината Бугаевский, и другие. Ну, и, конечно же, Молила, пострадала; она, может быть, в первую очередь. Она  могла стать женой Миловна; все звёзды в небе складывались так, что эти люди могли быть вместе и могли быть счастливы. Но Добрыня Жданыч был так устроен, что не мог допустить счастья этих двоих в то время, когда несчастно всё человечество. Это была его «идея фикс», граничившая, может быть, с безумием или с гениальностью учёного.
И только в последние месяцы, когда он почувствовал  голос Нижнего мира, голос, призывающий к себе, Добрыня Жданыч переменился, терзаемый совестью. И переменились поступки его. Достаточно вспомнить «профессора», возглавлявшего какую-то «московскую комиссию», приехавшую с проверкой в зону строгого режима, куда уже сто лет не приезжала ни одна комиссия.
Вот обо всём об этом Добрыня Жданыч рассказал напоследок, но рассказал очень скомкано, сбивчиво; ему и стыдно было, да и некогда уже – раньше надо было исповедоваться…
-Мы ещё поговорим на эту тему, - сказал он, сам себе не веря.- А пока ты здесь побудь. Не ходи за мной. А для того, чтобы ты был послушным, я тебе помогу. Ты извини, но ты отсюда не сможешь выйти примерно  часа-полтора. Так надо. Будь здоров. И не держи обиды на меня. Я хотел, как лучше… 
 Крёстный ушёл. Дверь за ним плотно закрылась, а когда Бедован попытался открыть; дверь не поддавалась, хотя никакого замка, никакого запора эта дверь не имела – как всякая  другая дверь в таёжном зимовье. Более того, и окошко не поддавалось – нельзя было выставить. Да и не было смысла окно выставлять; опасаясь медведя, охотник сделал такое оконце, что человек не пролезет.

                9

Озадаченный внезапным откровением крёстного, Бедован какое-то время оглушенно сидел в тишине, в пустоте зимовья.  Вспоминал, как внезапно менялась линия его судьбы – зигзагами кривилась, металась как молния. И не мог он, не хотел он поверить, что эти перемены были связаны с тем, что крёстный отец мешал ему силой гипноза, магнетизма или шаманизма. Не может быть такого. Сказки. Бред.  И в то же время вспоминался «московский профессор», липовые бумажки, по которым Бедован  вышел на свободу; липовый билет, по которому он летел в самолёте.
 Разволновавшись, он   прошёлся по избушке – руки за спину.  Постоял возле оконца. Тишину послушал. Пучок сухой травы за печкой неожиданно рассыпался – труха зашелестела, слетая на пол. Бедован взял старый грубый веник, стоявший в углу, подмёл травяную труху. Потом он острый нож достал, полено взял и, коротая время, стал что-то вырезать, вспоминая далёкий холодный посёлок под названием Михра, который зеки прозвали – Махра. В том посёлке была сувенирная мастерская. Милован-Бедован резцами там работал – залюбуешься. Такие штуки резал – глаз не оторвать. В мастерской тепло, уютно, и время незаметно улетает.
Он закурил и прищурился  на деревяшку, думая, гадая, что может получиться из неё? И вдруг он рассмотрел текстуру дерева: годовые кольца, пятна сучков. Невооружённым глазом видно было, что в этом дереве сидит и наружу просится фигура сфинкса, за спиною которого – пирамида, облитая смолою, словно золотом.
 Примерно через полчаса молчаливый мудрый сфинкс «вышёл» из дерева, подчиняясь острому ножу и мастерству внимательного резчика. А затем пирамида стала появляться за спиною сфинкса. Окончив работу над первым поленом, Бедован, вдохновенно сверкая глазами, взял второе… А потом и третье, и четвёртое… А потом – в тишине зимовья – как-то особенно громко, таинственно дверь заскрипела вдруг, как будто охнула. И тут же дверь сама собою приоткрылась, точно кто-то её дёрнул с той стороны.
-Здравствуйте! Входите, хвастайте! – пробормотал Бедован, прекращая резьбу и отряхиваясь  от кучерявой мелко вьющейся стружки.
Выйдя за порог, он в недоумении осмотрел обыкновенную дверь – никаких замков, крючков не было на ней, но, тем не менее,  какая-то сила держала её целый час, если не больше. Как это можно объяснить? Значит, какая-то сила вмешалась? Значит, линия судьбы изменилась за это время? Ведь если бы дверь была не закрытой, он был бы свободен и вышел. Не так ли?
Размышляя на эту тему, Бедован вернулся в зимовьё и ахнул. Пока он сидел взаперти, он поработал как настоящий стахановец. Он изрезал почти что десяток поленьев, «доставая» из них то пирамиду, облитую  золотом сосновой смолы, то премудрого сфинкса, глаза которого – крохотные сучки – горели червонным золотом. То какой-то голубь мира с пальмовой веткой «вылетал» из полена. То корабль «выплывал».
 -Мастерство не пропьёшь! – с горькой усмешкой сказал он,  опять  вспоминая далёкий, насквозь промороженный посёлок под названием Михра, который среди заключённых был больше известен как посёлок Махра; да там и правда продавали махровую шикарную махру; выкуришь цигарку – всё равно что водки двести грамм шарахнешь; так говорили зеки.
 
 
Деревянными сфинксами, пирамидами, кораблями и голубям  печку в избушке топить не хотелось; искусство не ахти какое, а всё-таки жалко.  Бедован за дровами пошёл – плотная смолистая поленница примыкала к задней стене избушки, где был сооружен дровяник с небольшим тесовым козырьком от дождя и снега. «Запасливый хозяин был, долго жить собирался! - подумал Пастух, бросая у печи беремя дров. – Ну, что? Пойти, надёргать рыбки?»
Водопад, слетающий почти из поднебесья, выбил в камнях громадный котлован, в котором вода кипела, пенилась и пёрла через край,   образуя поначалу бурный ручей, а затем головоломную реку, бесновавшуюся в камнях. Метров через двести, успокаиваясь, вода принимала в себя отражение неба, деревьев и скал.
Неподалёку от  бурного переката Бедован  приметил хороший камень возле берега. С этого плоского камня он стал удочку забрасывать, азартно выхватывая серебряную стружку  хариусов и радуясь тому, что можно будет приготовить жарёху – Жданыч это дело обожает.
Подумав о крёстном, Пастух машинально выхватил хариуса из воды, отцепил от крючка – бросил в реку.  «А почему это крёстный перед уходом так  говорил, как будто прощался?» - вспомнил он, мимоходом заметив, что снова поймал и снова бросил хариуса в реку.
Рыбачить расхотелось. Ощущая странную усталость, он принёс улов, сел на пороге и удивился тому, что внутри у него – пустота, апатия. Нету ни малейшего желания чистить рыбу, жарить – проще было, кажется, хариусов этих отпустить на волю.
 Печь, которую он затопил перед выходом на рыбалку, почему-то погасла. Он опять её раскочегарил. Смолистые поленья разгорались, но весёлого треску Пастух не услышал, как будто в поленнице были совершенно разные поленья – «весёлые» и «грустные». С утра он как будто печку топил «весёлыми» поленьями, а вот теперь оказались – одни только  «грустные».
Одиночество стало давить на психику. Но более того – начинало поддавливать чувство  вины. Зря он стал выпендриваться перед Добродеем. «Я никому и ничего не должен!.. И не надо мне читать мораль!.. - вспоминал он и сердился на себя. – Ну, не дурак ли? Да если бы не крёстный, так я бы до сих пор на зоне парился, или сыграл бы в ящик – доктора залечили бы к чёртовой бабушке!»
 Уходя, Добрыня Жданыч почему-то не взял с собой ружьё; поначалу Бедован не придал значение этому, а теперь насторожился: «Почему? Почему он не взял?  И куда он пошёл?.. Вот где теперь его искать?.. А ведь скоро стемнеет!»
Бедован посмотрел за окно. Вечерним кровавым светом уже слегка подстреленные облака и тучи тянулись над перевалом, оставляя клочья серой своей шерсти на гранитной хребтине. Ветер с каждой минутой усиливался –  в деревьях и в скалах посвистывал, скулил под окном, навевая тоску и тревогу.
И вдруг он содрогнулся – дверь сама собою распахнулось, точно кто-то дёрнул с той стороны. И в следующий миг он увидел голубя…
На деревянной подставке,  где недавно сидел деревянный вырезанный голубь, Бедован увидел живого голубя, державшегося какую-то бумажку в клюве. Он протёр глаза, подумав, что сейчас этот голубь исчезнет, как наваждение. Но нет. Голубь мира не исчезал. Голубь сидел, поблёскивая глазом, похожим на облепиху-ягодку. Бедован подошёл на цыпочках и осторожно взял бумажку, сложенную в виде треугольника.
Это была карта местности.
Широко раскрытыми глазами он глядел на какой-то красный крестик, словно бы кровью обозначенный на карте.  Потом стал торопливо собираться. Рассовывав патроны по карманам,   закинул за спину ружьё.
Плотный ветер встретил его за дверью – в грудь лихорадочно толкал, как будто не пускал, сбивал с дороги. Ветер свистел под ухом, ветер что-то силился сказать. Остановившись Бедован прислушался. И вдруг расслышал: с-с-сумка…
«Ёлки-волки! Сумка! - вспомнил он и даже застонал. – Растяпа! Где пастушья сумка? Возвращаться – плохая примета, но и без неё никак нельзя…»

                10             


Хороший был ходок – Добрыня Жданыч. Ноги резные, дыхалка  сильная – любой марафонец позавидовать мог. Без труда поднявшись на перевал, он прошёл по хребту – по гранитному гребню – и спустился в Чёрную  долину, которая почему-то издавна зовётся «Долина чёрных роз и траурных тюльпанов»,  хотя тут днём с огнём  ни чёрных роз, ни траурных тюльпанов не найти. В незапамятные времена здесь прошёл огненный смерч, и всю долину выжгло так, что даже камни расплавились, а потом растительность на ней стала появляться какая-то странная. И трава, и цветы, и деревья тут были черные, и обладали свойством черной магии. Было время, когда здешние знахари, колдуны и шаманы облюбовали Чёрную долину; собирали травы, проводили тут обряды, встречи с духами Нижнего мира. Но потом представители Нижнего мира запретили сюда приходить представителями мира  Среднего. А если находились отчаянные головы  или попросту глупые, пренебрегающие запретом, – они приходили в долину и растворялись в ней, как туман растворяется при свете встающего солнца.
Добродей это знал, только это нисколько его не пугало. 
Пройдя по широкой поляне, в полумгле словно бы зацветающей чёрными розами и траурными тюльпанами,  Добрыня Жданыч остановился возле  Чёрной скалы. «Здесь как будто? – вспоминал он, озираясь.- Давно уж не был. Да, вот здоровенная лиственница…»
Исполинское черное дерево  – почти в три обхвата – от старости и непогоды было уже похоже на чёрную обглоданную кость или кусок громадного железа, покрытого холодной окалиной.  И, тем не менее, на боку у дерева  белела свежая глубокая царапина, сделанная медвежьими когтями – отметина территории, куда ступать другому зверю было опасно.
«Здесь!  - уверенно сказал себе Добродей. – Вон пещера видна…»
  Уже смеркалось. Закат как-то необычно быстро погас, почти не отразившись на облаках и ледниковых шапках. Голубоватые горы, погружаясь в сонную дымку, словно отступали в небеса. В глубине чернолесья дятел постукивал. Утки пролетели в вышине, шелестя крылами – точно сухие листья ветром пронесло над головой.
«Ночка будет тёмная. Сегодня новолуние», - вспомнил Добродей, взглядом провожая уток и одновременно отмечая то, что в небе нет ни единой звёздочки.
И это было не удивительно; отсутствие каких-либо созвездий или отдельных звёзд по вечерам и ночам – это была никем не объяснимая особенность Долины чёрных роз и траурных тюльпанов. У Добрыни Жданыча была на этот счёт своя теория:  мощное поле земле – излучение Нижнего мира – мешало разгораться небесам.
 Он пошел поближе к тому месту, где была пещера. Постоял. Подождал, когда темень обнимет и  скроет в объятьях своих окрестные деревья, скалы.
Возле пещеры была небольшая поляна. Он развёл костер. Перекрестившись, положил туда ветки можжевельника и пучки какой-то пахучей травы. Поднялся ветер, где-то в камнях и деревьях засвистел по-разбойному и через минуту затих. Располыхавшись, огонь озарил остроконечные ближайшие скалы, похожие  на оскаленного красного дракона, вставшего  на дыбы. Роса на траве подсыхала – в нескольких метрах от костра.
Широко раскинув руки и прикрывая глаза, Добродей  позвал кого-то. Позвал беззвучно, одними губами. Потом – погромче.
-Приходи! - прошептал. – Приходи!  Приходи!
Тишина будто бы стала сгущаться над головой и вообще над горами – все звуки умолкли. И опять Добродей положил в костёр какие-то пахучие травы и можжевельник. И повторил своё необычное заклинание.
Тайга молчала. И молчали горы. И что совсем уж было странно: замолчал даже ручей, протекающий неподалёку – вода в ручье как будто остановилась.
Время шло. Добродей томился, терпеливо ждал, хотя уже и начал волноваться.
«Да где же ты? - понуро думал Добрыня Жданыч, глядя в костёр. - Сильна темнота на земле! Ой, сильна! Какой был яркий свет в душе у мальчика – и тот стал гаснуть. Того и гляди, пропадёт. Вот почему я решился тебя потревожить! Приходи! Приходи!»
Он опять раскинул руки, опять стал призывать.
И снова – тишина. Безмолвие. Только робкий, невнятный шепот костра.
И вот наконец-то где-то глубине Чёрной долины раздался приглушенный гул, напоминающий землетрясение. Камни посыпались с гранитного утёса. Ударяя друг о дружку и отчаянно искря, груда камней частично  полетала в реку – вода фонтанами взорвалась. А частично камни загремели по земле, кувырком раскатываясь, ломая кусты и срезая мелкие деревья. Птицы, панически попискивая, закружились над поляной.
 Добродей насторожился, глядя в сторону Чёрной  скалы. Там сверкнули и пропали два каких-то огонька, и вслед за этим из пещеры вышел огромный косматый Медведь – глаза горели красно-кровавыми угольями. Треща  кустами, зверь подошёл вразвалку. Остановился около костра. Шумно засопел. Глаза Медведя  поражали силой внутреннего жара – в них было жутко смотреть.
-Здравствуй, Велес!- почтительно сказал Добродей и  надломил себя тяжким поклоном.
-Здра…  - басом бухнул Велес. – Здравствуй!
-Милости просим, - пригласил Добрыня Жданыч, делая широкий жест рукой.
Летучая мышь промелькнула за спиной косматого пришельца. Сделав круг над головой медведя, летучая мышь опустилась на голову Велеса и превратилась в корону, сверкающую россыпью драгоценных камней и золотых самородков. Добрыня Жданыч двумя руками заслонился от жара ослепительной короны, потом протёр глаза – и никакой короны не увидел.
-Милости просим, - снова сказал он, не узнавая собственного голоса.  – Милости просим…
Косматый пришелец присел у огня. Он был угрюм. Сосредоточен. Он был овеян какой-то страшной силой, исходящей от него незримыми, но ощутимыми волнами. 
-Итак! - Он заговорил таким хрипящим, холодным басом – спину Добродея морозом покоробило. – Я слушаю!
Необычайно волнуясь, человек стал сбиваться на многословие, стараясь убедить, расположить к себе, внушить доверие.
-Ты понимаешь… - говорил Добрыня Жданыч, - вы понимаете…
-Короче! - Медвежья лапа треснула по камню, находящемуся рядом – многопудовый валун развалился на части. - Ты уверен, что хочешь сделать именно это?
  Вздрогнув, Добрыня Жданыч покосился на откатившиеся обломки валуна, мерцающие сердцевиной.
-Уверен, - прошептал он. -  Иначе бы не потревожил.
 Велес молчал. Добродей, ожидая ответа, не решался даже моргнуть. Потом, не выдерживая напряжения, Добрыня Жданыч стал можжевельник  в костер подбрасывать, но пламя  почему-то не разгоралось, хотя ветки были сухие, смолистые. И вдруг он понял: пламя гаснет в присутствии этого страшного тёмного существа. «Огонь его боится! - ошалело подумал Добродей. -  Вот что значит – посланник Нижнего мира!»
-Надеюсь, ты понимаешь всю серьёзность своей затеи? -  рокочущим басом уточнил посланник. - Ты  можешь оттуда не вернуться.
Человек в тишине глубоко и надсадно вздохнул.
-Понимаю. Да. Осознаю.   
Громадный зверь, смотревший в сторону, вдруг  повернулся и в упор уставился на огонь. Пламя испуганно затрепетало, заморгало, словно бы смежив ресницы, и через несколько секунд  совсем зажмурилось.
-Хорошо, -  угрюмо сказал Велес в темноте. - Иди за мной.

                11

Издалека заприметив трепещущий огонь посредине поляны, Бедован спустился в Чёрную долину, не осознавая, какой опасности он в эту минуту подвергался. Долина Чёрных Духов могла не только не принять его, непрошеного гостя,  – могла уничтожить на подступах. Но этого почему-то не произошло. Бедован спокойно прошёл по темноте – как по чёрным розам и тюльпанам, сонно шуршащим под ногами. Прошёл поближе в сторону огня. Узнал Добрыню Жданыча. Хотел окликнуть, но решил не торопиться.
Затаившись за ближайшими камнями, он хотел узнать, что же тут затеял Добрыня Жданыч. Какие он секреты от крестника скрывает? Зачем он бросает в огонь ароматные травы и призывает кого-то к себе? 
Кого он зовёт и зачем – Бедован не сразу понял. А потом вдруг увидел фигуру громадного Медведя  и перепугался, думая, что зверь вышел из пещеры сам по себе и вот-вот разорвёт старика.
Снимая оружие с предохранителя, Пастух подбежал и хотел уже выстрелить, но…
 Он обалдел оттого, что услышал совершенно мирную беседу старика с тем громадным зверем, которого старик называл не иначе как Велес.
Имя бога Велеса – в сознании Пастуха – было связано  с богом Поэзии и Музыки. Причастность к миру Нави наделяла Велеса качествами мудреца и волшебника. Думая об этом, Бедован не мог не улыбнуться: «Стало быть, старик обо мне заботится? Он, может быть, даже собрался отыскать потерянный рожок-божок, из которого я когда-то извлекал божественную музыку? Вот молодец! Вот крёстный! А я-то на него сердился…»
Однако чуть поздней, когда старик и Велес неожиданно пошли в сторону пещеры, сердце ёкнуло у Пастуха; вспомнилась ещё одна принадлежность Велеса – принадлежность к Нижнему миру.
-Стой! – закричал он, поднимая ружьё. - Добродей! Куда ты? Стой! Оттуда не воротишься!
Но Добродей уже его не слышал.
Зато косматый Велес повернулся. Глаза его, горящие угольями, вдруг полыхнули так, что Пастух на мгновенье зажмурился, как будто в тёмной комнате внезапно включили яркую лампочку. Ослеплённый,  обескураженный, Бедован опустился на землю – ноги отнялись. Он хотел опять поднять ружьё, чтобы для острастки в воздух выстрелить, но и руки перестали слушаться. Это был какой-то странный паралич: тело сделалось будто чужое, скованное чьей-то страшной волей.  И всё-таки – как показалось Бедовану  – он сделал выстрел в воздух…
Небо на мгновенье озарилось – это была короткая, кривая молния – и вслед за этим гром по небу прокатился.
Над землёй стал накрапывать дождик, пощёлкивая по камням, по толстоухим листам бадана. Гроза из-за перевала выкатилась как-то очень быстро – точно по приказу какой-то грозной силы. Молнии – одна за другой –  полосовали, разрезая  небо  вдалеке над горами. При кратком свете молний Пастух увидел чёрную, разверзнутую пасть пещеры, куда ушёл старик, сопровождаемый громадным Велесом.
Превозмогая головокружение,  Пастух  сделал несколько шагов в сторону поляны, где сырой костёр подымливал можжевеловым сизым дымком.   Потом сознание вдруг тоже задымилось, как можжевельник. И костерок сознания погас.               
Через какое-то время придя в себе, Бедован ощутил каменную тяжесть в голове. С трудом  поднялся, пьяно покачиваясь. Хватаясь за ветки деревьев, подошёл к пещере, озаряемой вспышками молний. Войдя под гулкий свод, он замер, окружённый сухою, глухою  гранитной теменью.
В тишине было слышно, как  шаркают сапоги старика и могучие лапы косматого Велеса.
«Значит, я недолго провалялся, - понял он, потирая виски. - Далеко не ушли!»
Пастух заторопился – за ними следом двинулся и чуть голову не размозжил – в тупик упёрся. Повернув назад, он стал прислушиваться – звук шагов пропал. Опустившись на камень, оказавшийся рядом, Бедован руками голову обхватил в отчаянье. Ружьё, снятое с предохранителя, упало и вдруг шарахнуло с такой громобойной силой – как будто пушка выстрелила. Длинный сноп огня метнулся в пустоту пещеры, каменная крошка полетела с потолка, и запищали, закружили над головой десятки и сотни летучих мышей. И вслед за этим из пастушьей сумки – упавшей под ноги и приоткрывшейся – неожиданно выкатился золотисто-оранжевый шар.
«Божество пастухов и поэтов!» - подумал Бедован, зачарованно глядя на золотисто-оранжевый шар, поднимающийся к потолку пещеры. – Хорошо, что сумка со мной…»
Вздохнув с облегчением, Бедован выбрался из тупика. Прислушался. Звуки шаркающих шагов снова померещились ему, и тут же пропали где-то в длинном  рукаве подземелья. Только было слышно, как вверху временами грохотала гроза, сотрясая горные кручи  – каменная крошка осыпалась там и тут. И слышно было, как  ручьи вприпрыжку покатились по широким скулам водоразделов – так, по крайней мере, ему казалось. А потом, когда он прошёл вперёд и вниз – всё неожиданно затихло. До звона в ушах всё затихло, до сердечного стука в груди – он отчётливо слышал безудержный бег своего заполошного сердца. Он хотел остановиться, хотел вернуться – ещё не поздно было. Ещё в конце тоннеля поминутно вспыхивал спасительный свет – молния плескалась на входе в пещеру. Но вернуться он не мог – он был  чем-то околдован, кем-то  очарован.
Своды пещеры с каждым шагом приподнимались, расширялись, и это не могло не радовать – можно идти в полный рост, не опасаясь головой удариться о потолок. И только одно было плохо: чем  дальше и чем глубже уходил Бедован, тем слабее горел золотисто-оранжевый шар, минутами назад  выкатившийся из пастушьей сумки.
  «Солнце под землей не светит, - подумал он, - удивляться нечему. Скоро погаснет и это моё божество…»

                *       *       *

Он потерялся во времени и пространстве. Он давно уже не имел представления, где он есть и сколько времени прошло. Да это ему было и не нужно. Ему уже было всё равно. Он устал. Он хотел прилечь, заснуть.
-Молила… Могила…  - в беспамятстве бормотал он, шагая куда-то в темноту, в неизвестность. – Уж не жду от жизни ничего я, и не жаль мне прошлого ничуть. Я ищу свободы и покоя. Я б хотел забыться и заснуть. Но не тем холодным сном могилы… Я б желал навеки так заснуть, чтоб в груди дремали жизни силы, чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь…

                12   

Время, проведённое в пещере, не поддавалось простому земному измерению; время  Нижнего Мира всегда отличалось и отличается от времени Среднего мира и Верхнего.
Бедован понимал, что прошло всего лишь несколько часов, как он блуждает впотьмах подземелья, но щетина почему-то на лице топорщилась – многодневная. И даже ногти на руках отросли – тоже многодневные. «Не ногти, а когти! -  подумал Пастух, царапая щетину под горлом; ему уже трудно было дышать. – Ещё немного и задохнусь…Хана!.. Я не знаю, куда я попал, только обратно мне уже не выбраться!»
Стараясь дышать полной грудью, он стал ощущать ароматные запахи удивительных трав и цветов. «Галлюцинация!» - понял Пастух. А затем в тишине подземелья заиграл пастушеский рожок-божок – словно посылал привет из детства. А затем он вспомнил, как давным-давно, будучи в тюремной неволе, он придумал себе подвалы и погреба – наподобие винных погребов и подвалов. «Звукохранилища», так называл он свои подземелья, вырытые в мечтах и фантазиях. И теперь показалось ему: он идёт по  огромному звукохранилищу, где полно разнокалиберных бутылок, окутанных пылью, паутиной и плесенью; полно разнообразных дубовых бочек, стоящих длинными рядами. И всё это богатство  – музыкальные шкатулки,  музыкальные ларцы, в которых спрятаны божественные звуки и созвучия, готовые этюды, менуэты, ноктюрны, отрывки из опер, симфоний.
Звукохранилище зачаровало его, заколдовало, потому что откуда-то из потаённых музыкальных шкатулок и ларчиков стали появляться сказочные дива –  то ли царевны, то ли подземные феи. Присмотревшись, Бедован узнал их, поскольку уже видел. Эти красавицы были: До, Ре, Ми, Фа, Соль, Ля, Си… Одетые в разноцветные платья и сарафаны, расшитые жемчугами и золотом, эти  красавицы  кружились перед ним и постепенно складывалась музыка… Что-то знакомое было в этой сказочной музыке… Сначала – Моцарт. Затем – Бетховен. Бах. А затем он  вспомнил  «Повесть о нибелунгах»  – средневековую эпическую поэму. Вспомнил «Кольцо нибелунга»  – четыре эпических оперы. Вспомнил легенду о Беовульфе, победителе  дракона и великана. Кажется, об этом рассказывала музыка, которую он слышал.
«Это наяву? – засомневался Бедован.- Или это галлюцинация?»
 И вдруг все звуки стихли. И он увидел во тьме два зелёных, мигающих огонька.
«Волк! Вот это уж точно! Это никакая не галлюцинация!» - понял Бедован и застонал при мысли о ружье, которое он бросил ещё на входе, когда оно самопроизвольно выстрелило.   
Зелёные глаза понемногу стали приближаться, и Пастух с удивлением увидел, что этот «волк» идёт на двух ногах, с каждым шагом всё более чётко приобретая контур человеческой фигуры.
 Странный незнакомец, похожий на ламу, бритого наголо, остановился на почтительном расстоянии. Сложив ладони «лодочкой», он поклонился и вдруг сказал – уважительно и даже несколько торжественно:
-Здравствуй, Гэсэр!
Машинально оглянувшись, Бедован растерянно спросил:
-Сэр?.. Вы это мне?..
Пришелец  промолчал. Усевшись в позу «лотоса» на каменном полу пещеры, он прикрыл зелёные глаза.
-Сначала Георгий, затем, Милован, а теперь Бедован, - пробормотал он и добавил погромче: - Но я-то  знаю, кто ты на самом деле. Можешь мне верить, Гэсэр! Я давно тебя знаю! Я здесь, чтобы тебе помочь.
- А ты… А вы… - Пастух был в замешательстве. – Откуда?
-Добрыня Жданыч меня прислал.
-Неужели? – Бедован посмотрел в темноту.  А почему я должен тебе верить? Ты кто такой?
Незнакомец поправил на груди своей какой-то амулет.
-Я – тайшин, - произнёс он медленно.- Я – древний воин.
«Тайшины – загадочные хранители Алтая, - промелькнула подсказка в мозгу Бедована.- Было, было такое племя. Древний Клан  Тай-Шин…»
Возникла пауза. Капля воды откуда-то сверху сверкнула и капнула, порождая странно громкое эхо.
 -Тебя, говоришь, Добродей направил ко мне? А зачем?
-Чтобы я проводил тебя в кузницу под облаками.
-Правильно. Только мне непонятно, почему он тебе не сказал моё настоящее имя?
Древний воин поднялся
  -Я сам давно знаю, давно уважаю тебя! - сказал он, прямо и честно глядя в глаза.
-Откуда ты знаешь меня?
Таинственный тайшин руки воздел в пустоту полумрачной пещеры.
-Гэсэр! Ты смеёшься? Ну, кто же тебя не знает? Твои подвиги помнят в Бурятии, помнят в Монголии, знают в Тибете. О подвигах Гэсэра  давно сложили бессмертный эпос. И в живописи Рериха прославился твой подвиг…
«Сумасшедший?» - промелькнуло в голове Пастуха, и опять он пожалел, что рядом нет ружья.
-Гэсэр… Гэсэр… – почёсывая за ухом, Бедован что-то вспомнил. – Да, да, да!  Читал кое-что про Гэсэра. Только я тут  причём?
-А ты – при нём! - с улыбкой сказал древний воин и опять взялся восхвалять подвиги великого Гэсэра, которого он как будто видел теперь перед собой.
И вот что интересно: чем больше слушал Бедован, тем сильнее сердце волновалось. Странное, непередаваемое  что-то испытывал он в те минуты. Речь, естественно, шла о каком-то другом человеке – и в то же время разговор как будто шёл о нём, только очень далёком, невероятно сильном, смелом человеке,  прошедшем огонь, и воду, и медные трубы. И в какую-то долю секунды Пастух внутренне вдруг согласился, что разговор, действительно, касается его. И тут же возникла более здравая мысль:  надо ещё постараться, ох, как постараться, чтобы он стал причастным к этой чужой, звонкой славе;  надо многое сделать, чтобы стать преемником, достойным продолжателем  древней славы легендарного Гэсэра –  победителя дракона.
 А вслед за этим вдруг возникло  раздражение.
«Чёрт возьми! Да что это такое? Почему это мне, русскому мужику, говорят о каком-то Гэсэре? Ну, ладно бы он вспомнил Илью Муромца, так ведь нет… Гэсэр! Он бы вспомнил ещё  «Кольцо нибелунга» и назвал бы меня – Беовульф. – Качая головой, словно бы споря сам с собою, Бедован печально усмехнулся. -  А может быть, наш  богатырь Илья Муромец слишком долго на печке сидел? А  Гэсэр в это время с драконом воевал? Или, может быть, Гэсэр – это и есть Илья Муромец, сражавшийся со Змеем Горынычем? Господи! В одном человеке столько кровей  намешано бывает – не разберёшься, не рассортируешь кровь по капелькам!»
Бедован спохватился, обрывая свои раздумья. 
-Ты сказал, что пришёл мне помочь?
-Да. Это так.
Пастух посмотрел в темноту.
- А у меня такое ощущение, что надо спасать старика! Ты знаешь, куда он пошёл?  С ним зверь какой-то…
-Это был Велес.
-А куда они пошли?
-Этого я сказать не могу. Не имею права. Но мы тоже скоро пойдём туда. А пока нам надо подождать, когда горные духи откроют нам подземные ворота. Пока можно расслабиться. Ты спросил, кто я такой. Так вот послушай… - Древний воин снова опустился в позу «лотоса».-  Вспомни, как Лалай Кирсанов хотел найти могилу Чингисхана и тебя в это дело втянул. Помнишь? Вы курган хотели раскопать, а потом поднялась вдруг ужасная песчаная буря. Помнишь? Так это мы, тайшины вам тогда помешали.
               
                13
 
В далёкие времена тайшинов называли по-разному:  «Хранители Алтая», «Стражи Ворот», «Пограничники», или  «Охранители Курганов».
Премудрости древней истории – откровенно сказать, Пастуха  волновали постольку, поскольку. А  вот когда речь коснулась знакомых людей – тут глаза Бедована загорелись живым огнём. Если верить этому странному рассказчику, то получалось так,  что  многие знакомые и даже друзья Бедована – далёкие потомки древних воинов. Например, старшина  Воропаев Чурила Гордоныч – далёкий потомок из древнего клана Тай-Шин. Более того: даже Лалай Кирсанов, даже Ромка Ботабухин – эти люди тоже имели отношение к древним тайшинам. И многие другие скотогоны, геологи и археологи,  неосознанно тянувшиеся в Горный Алтай – они имели отношение к древним тайшинам. Их далёкие предки  были могучие, крепкие,  а вот правнуки и праправнуки –  на них порой нельзя смотреть без жалости и грусти. Кто-то спился, кто-то душой измельчал. А кто-то – такие, например, как Золотарь или Бугаевский –  предали клятву древних воинов и перешли  на сторону врага – тёмным силам служить присягнули. И только те, кто верен клятвам Света, Мира и Добра – достоит великого звания древнего воина. Отчаянные, дерзкие и смелые древние воины тайшины были и, скорей всего, до сих пор  остаются единственными, кто может сдерживать чёрную, страшную силу, таящуюся под землёй – силу, способную ввергнуть всё человечество в дикий ужас. 
-И что это за сила? – спросил Пастух, машинально чиркая зажигалкой; ему курить хотелось. 
-А ты разве не знаешь? - вопросом на вопрос ответил древний воин и рукою показал на ледяной колодец, находившийся рядом.
-А что там? Я не понял.
И вдруг что-то треснуло в глубине ледяного колодца, и Пастух на несколько мгновений ясно увидел огнедышащую голову дракона. Полыхая рубиновым языком, голова пыталась  просунуться наружу – из горловины тесного колодца.
Бедован, игравший с огнём, машинально погасил зажигалку – и в тот же миг голова огнедышащего дракона пропала.
  «Чёрт знает что! - оторопело подумал он, пряча зажигалку в карман. - Что это со мной сегодня?..»
Он поднял большой камень и бросил в леденящее горло  колодца. Камень летел очень долго – глухо ударился где-то на дне преисподней.
 -Ну, хорошо. - Пастух отошёл подальше от колодца. - Ты  меня  почти что убедил. Но откуда вы взялись, тайшины?
И опять рассказчик в такую старину полез – не продерёшься.
 -Наше далёкое прошлое крепко связано с наследием скифов, имевших когда-то широкие связи с Египтом, Китаем, Персией, Индией и Византией. Это была… Ну, как бы попроще сказать?.. Это была своеобразная Община Хранителей. Община  воинов-грифов, владеющих тайнами магии и воинского искусства. – Тайшин руками изобразил несколько молниеносных приёмом рукопашного боя.  - Большое влияние на формирование тайшинов оказали тайные шаманские общины. В частности – Культ Волка, возникший примерно в середине прошлого тысячелетия.
И только тогда Бедован обратил внимание: на груди тайшина  был круглый амулет, в котором были изображены две волчьих головы – белая и чёрная –  как «инь» и «янь».
Древний воин замолчал. Будто заснул в позе «лотоса». Глаза его были закрыты, но даже сквозь веки пробивался изумрудный отблеск необыкновенного огня – духовного пламени. 
-Слышишь? – вдруг спросил он.-  Горные духи открывают засовы! Сейчас мы пойдём!
-Нет,- признался Пастух, глядя по сторонам. – Я не слышу ничего такого…
И вдруг стены пещеры дрогнули, и вслед за этим в пещеру влетела молния, похожая на раскалённый меч. Стена перед глазами Пастуха  – точно обрубленная – рухнула куда-то в тартарары. В пещеру ворвался ветер, пахнущий цветами и травами. И птицы ворвалась, вереща и ликуя. И звёзды закружились там, где только что был монолитный, многотонный потолок. И в груди у Пастуха сердце полыхнуло – от страха, перемешанного с  восторгом. И в следующий миг  душа его взлетела над горами Алтая – над теми просторами, какие он видел однажды в детстве, когда совершал путешествие «внутри волшебства», сотворённого силой-волей Богини Алтайны. Нечто подобное творилось и теперь; со скоростью молнии он перелетел через времена, через пространства – и очутился там, где ему нужно было очутиться в этот день, в этот час.

                14 

Необыкновенная пещера, в которой он оказался, была такая, что нигде  второй такой не сыщешь на  Земле. Над головой были не каменные своды – вверху сверкала и сияла голубая глыба хрусталя, в котором горели созвездия. Это было небо, созданное Духами Гор. А под небесами –  изумрудно-светлая долина, поросшая густыми, невиданными цветами и травами. И со всех сторон долину эту обнимают высокие горы. Это было нечто вроде Лукоморья.
 Слабо озарённое пространство Лукоморья постепенно погрузилось  в непроглядный мрак. И оттуда, из мрака, послышались  гранитные голоса камней:
-Ты пришёл? Мы рады тебя видеть и приветствовать, Георгий!
-Пришёл… - растерянно сказал он. - Но куда я пришел? Не пойму.
-Это кузница под облаками.
Он усмехнулся, глядя по сторонам.
-Так ведь мы же под землёй. Как так?
-А вот так! – отвечали ему голоса. – Дракон отыскал и разбил эту кузницу. И всё тут с ног на голову перевернулось.
-Понятно. А вы кто такие?
-Мы – камни. Да! Мы камни. Не удивляйся. Мы были помощники Добродея, а теперь, когда кузница из-под  облаков обрушилась под землю, мы превратились в камни. 
Пастух пытался разглядеть «говорящие камни».
-А можно мне поближе подойти?
-Не надо! - предупредили его. -  Кто к нам прикоснётся, тот сам окаменеет.
От волнения во рту у Бедована пересохло.
-А где Добродей? Вы не знаете?
 -В нижних мирах. В плену у Эрлик-хана.
-А где… - Голос Пастуха осёкся.- Где Молила? Она жива?
-Жива. Да только и она в плену дракона.
В прохладной пещере вдруг стало жарко. Ощущая нарастающее волнение, Бедован рубаху расстегнул – и неожиданно в пещерной полумгле золотой нательный крестик на его груди сверкнул, будто луч солнца в тучах.
-Мне нужно увидеть крёстного! Вы слышите?
-Зачем он тебе нужен?
-Я вам не могу всего сказать, извините. Нам надо  встретиться, вот и всё.  Обязательно.
-Встретиться? О, это будет нелегко.
-И всё-таки! Вы можете помочь?
-Ты не ответил на вопрос, - гранитным горлом заскрежетал впотьмах какой-то самый твёрдый камень. -  Зачем это нужно тебе?
Волнуясь, Бедован покусал пересохшие губы. Застегнул рубаху возле горла, и опять расстегнул. Сбивчиво, но громко он стал рассказывать про те седые времена, когда вместо холодной Сибири на земле была тёплая обетованная Ирия.
«Говорящие камни» какое-то время невнятно шептались между собой, потом спросили:
-Ты хочешь вернуть те времена, когда на Земле была Ирия? Мы тебя правильно поняли?
-Да! – твёрдо сказал Бедован.
-Хорошо, - со скрипом согласился говорящий камень, сверкая кварцитовыми глазами. - И что ты хочешь сделать?
Желваки на скулах Бедована ходуном заходили.
- Дракона хочу победить.
-Молодец, - насмешливо сказал седой какой-то говорящий камень, имеющий форму седобородого старца. – Закавыка только в том, что ты уже пытался победить дракона.
-Я? Когда это? - Бедован растерялся.
-Забыл? - Каменный старец горько усмехнулся. - А впрочем, это не мудрено. Дракон постарался стереть твою память…
И после этого Каменный старец пустился в долгое и пространное повествование, касавшееся тех незапамятных времён, когда полчища драконов бродили по Земле, а богатыри то и дело выходили на битву с ними в надежде победить. Только ничего у них не получалось. И тогда люди взмолились, обращаясь к своим Богам, чтобы они помогли им одолеть эту мерзкую нечисть.
-И услышали Боги молитву! – продолжал повествовать Каменный старец. - И отправили тебя на эту Землю. И ты пришел. И ты сразился с самым главным драконом – Змеем Горынычем, Эрлик-ханом. Хочешь посмотреть, как это было?
-Да как же я посмотрю, когда всё это было в незапамятные времена?
-Смотри! Через божественный магический кристалл!
И в следующий миг над головою  вспыхнул яркий свет, и у  Бедована возникло вдруг такое ощущение, будто в огромном зале включили огромный кинопроектор, только вместо экрана – нежданно-негаданно  – распахнулся  чистый, необъятный небосвод, по которому пробежали сначала кровавые тени, а затем появились чёрные фигуры скачущих всадников и пеших людей.
 Удивительно чётко и ясно Бедован увидел то, что случилось в незапамятные времена. Это случилось где-то среди гор в широкой зелёной долине между реками – там сошлись они – Богатырь с Драконом. Без устали бились несколько дней и ночей. Земля тряслась, да так, что горы от страха белоснежные шапки снимали – бросали то к ногам Богатыря, то к лапам Змея Горыныча. Пыль клубилась над долиной, дым стоял, и пахло зловонной гарью – Дракон всё на своём пути сжигал смертоносным дыханием.  Горела не только тайга – вода клокотала в реке, скалы плавились, как свечи. Горный перевал, возле которого происходила кровопролитная битва, к вечеру третьего дня напоминал обглоданную кость чудовищной величины – всё выгорело, мрачно мерцая оплавленной железо-подобной твердью. Неутомимый Богатырь три дня и три ночи без устали орудовал увесистым мечом:  рубил, рубил, рубил головы Змея Горыныча, да только бесполезно –  опять и опять вырастали. И тогда отчаянье стиснуло душу Богатыря –  так ведь можно бесконечно биться. Только силы-то, увы, не бесконечны. И стал он – час за часом – ощущать усталость. Временами падал, отступал перед натиском Змея Горыныча. И если бы тот Богатырь оказался в той битве один – несдобровать бы ему. Но, слава Богу, бился он не один – помогала ему целая армия богатырей, ведь это была всенародная битва со Злом. И, в конце-то концов, Богатырь оттеснил Змея Горыныча, загнал на вершину горы, на самый край огнедышащего вулкана. Руки и ноги Богатыря уже подрагивали от перенапряжения. И только желанная близость победы окрылила его – вдохнула великую силу. Бросая поломанный, зазубренный меч, он ощутил прилив Божественной энергии. Он схватил Дракона и швырнул в кипящий кратер – будто в разверзнутую пасть гигантского чудовища. И радость уже осветила усталое лицо Богатыря, но оказалось, что это – преждевременная радость. В самое последнее мгновенье  Дракон своей лапой зацепил Богатыря, и они в кипящий кратер упали вместе – и сгорели вместе.


                15               
   
 Божественный кристалл погас головой – как не бывало. Странный «экран» пропал, оставляя в душе Бедована чувство приснившейся  кровавой битвы. И только обломок меча, несколько секунд мерцавший под ногами у него – обломок, залетевший из прошлого времени в настоящее – говорил о том, что это был не сон.
Встряхнув головою, Пастух обнял себя за плечи – ему стало холодно, хотя он и вспотел от напряжения; зубы тихонько постукивали.
-Теперь ты понял? - раздался горний голос в тишине. - Ты победил дракона, как тебе кажется.
-А что… - Пастух покашлял. - Что на самом деле  произошло?
-Дух дракона ушёл под землю. А твоя душа вернулась на небеса. То, что ты видел сейчас  – это был твой второй приход на эту Землю. А сегодня – третий.
-Как? Уже третий?
-Третий! Так что, извини… - Горний голос горько усмехнулся. - Пора бы уже поумнеть. А ты всё по старинке хочешь победить дракона. На «авось», на «ура», так сказать. Неужели ты ещё не понял, что каждая голова дракона, которую ты отрубаешь мечом – это ведь не голова…
Бедован нахмурился.
-Да, я вспомнил. Каждая башка дракона – это один из человеческих пороков. Зависть, гнев, гордыня, похоть, чревоугодие. Ну, и так далее…
-Вспомнил? Это хорошо. Ну, и как же ты, к примеру, зависть или гнев мечом отрубишь? Это невозможно.  Головы дракона –  корни зла – всё равно остаются, а потому вырастают опять и опять.
 Спрятав кулаки в карманы, Бедован задумался.
- Ну и что же делать в таком случае?
-Зло невозможно злом победить. Помнишь, как сказано в Библии? Кто с мечом пришёл, от меча и погибнет.
-Ну, а как же тогда победить? – Пастух развёл руками.
-Мудростью! - ответил горний голос.- Мудростью и любовью!
Уже собираясь покинуть пещеру, Бедован спохватился.
-А как насчёт музыки? – робко спросил он.-  Мудрая светлая музыка может победить любого Князя Тьмы.
-Тебе и карты в руки, - ответил горний голос.- Зачем же нам война, когда есть музыка? Дерзай! Пиши!
-А я напишу! Сочиню!  - загорячился Пастух.- Я сыграю так, что камни оживут! Вы бы только дали мне рожок-божок!
Тишина зазвенела в пещере.
-Пожалуйста! – ответил горний голос.- Бери! Играй!
И золотой рожок-божок поплыл по воздуху – прямо к нему. И Пастух заиграл, наполняя подземное пространство солнечным светом, согревая камни, растапливая лёд. И вдруг из глубины земли голова дракона высунулась – одна, вторая, третья… Змей Горыныч  засверкал кровавыми глазищами, сдержанно пыхнул  огненными топками – и успокоился, опуская ресницы, похожие на частокол, опутанный колючей проволокой. На какое-то время забывшись, дракон слушал, слушал, слушал божественную музыку –  и уронил слезу, разбившуюся как пудовая сосулька…
 -Как он играет, собака! – похвалила одна из голов.- Как играет! Моцарт отдыхает. А Бетховен от зависти сдохнет.
-Что говорить? Виртуоз! – подхватила другая голова. – Озолотить его надо за такую игру!
-Ему не золото – ему  деваху надо, - напомнила третья голова.- Он заслужил.
-Заслужил, заслужил! – согласились и другие головы дракона. – Пускай берёт! А что нам? Мы не жадные!
И тогда перед ним появилась ОНА – желанная и долгожданная.  Ещё не веря своим глазам, Пастух обнял её, поцеловал и нежно улыбнулся,  вдыхая тонкий запах её волос, несказанно пахнущих цветами и травами, каких на земле вовек не найдёшь.
   
                16 
 
Музыку, божественную музыку он слышал под землёй, когда   заблудился впотьмах и  потерял  ощущение реальности и ощущение времени. Он хотел запомнить эту музыку, чтобы потом записать, да только где там – голова от боли раскалывалась. Какая, к чёрту, музыка, когда Пастух даже не мог припомнить, как он  выбрался наверх. Голова его так сильно разболелась, так трещала, будто железный обруч насадили на неё, как на дубовую бочку.
Будучи в беспамятстве, он отошёл немного от пещеры и упал на траву  под кустами, и проспал, наверно, целые сутки, если не больше. И после этого он проснулся уже  «другим человеком». Где он был, и что он делал в последнее время – он совершенно не помнил, и это не удивительно; так нередко бывает с людьми, соприкоснувшимися вдруг с чем-то необычным, сверхъестественным, способным разрушить психику, «взорвать» рассудок.
Первые проблески памяти – после того, как он пришёл в себя – заставили Бедована блаженно улыбнуться, глядя на небо, на горы.
Он услышал музыку, словно бы разлитую в предвечернем воздухе. Музыка доносилась откуда-то из-за деревьев, из-за скал. Поднявшись, Бедован ощутил сильное головокружение. Постоял,  пьяно покачиваясь и расставляя руки так, словно пытаясь дирижировать. Земля перед ним наконец-то перестала кружиться. И тогда он медленно пошёл на звуки пастушеской свирели. И вскоре оказался в  голубоватой, прохладной долине. Увидел юрту и костёр, возле которого сидели чабаны.
«А где пастушья дудка? – подумал Бедован, поглядывая по сторонам.- Почему не слышно?»
Подойдя, он  поздоровался, попробовал заговорить  и очень удивился тому, что здесь его не понимали – это было видно  по глазам людей, сидящих около огня. Постояв, послушав говор чабанов, он удивился ещё больше. Они говорили на каком-то странном языке; алтайцы так не говорят.   
Бедован встревожился; что-то здесь не то...
-А что это? Как называется?  – допытывался он и руками показывал на горы. – Это  Семинский перевал? Эта дорога – Чуйский тракт?
Чабаны упорно и тупо молчали. Трубками дымили, в недоумении переглядываясь. Собачонка, бегавшая неподалёку,  то и дело вскидывала голову и глядела на чужака, но не лаяла, а напротив – хвостом виляла на всякий случай.
Потом откуда-то из речного оврага пришёл парнишка, понимающий по-русски. Черноглазый, черноволосый отрок, чувствуя себя кормильцем – он рыбы принёс – ломающимся баском объяснил Бедовану:
-Мы – тувинцы. Мы – не алтайцы. А эти чабаны, старики, они по-русски ничего не понимают.   
-Погоди, дружок, постой… - Бедован потёр виски.- А эти горы? Что это?
-Саяны.
-Как – Саяны? А где Горный Алтай?
-Там. За перевалами.
Голова у Бедована снова закружилась.
«Значит, я под землёю прошёл от Горного Алтая до Саян?»
 Покидая стойбище тувинских чабанов, он всё еще мог поверить в то, что  оказался в Саянах, сильно похожих на Горный Алтай. Саянские горы одним своим боком прижимаются к горам Алтая, так что это и не мудрено; если идти под землёй – по прямой – дорога будет коротая. А внешне – Саянские горы трудно отличить от алтайских гор; такие же тут  перевалы, навьюченные облаками, осыпанные звёздами. Такие же диковатые реки – взмыленные, рвущие удила и отчаянно бьющие копытами на порогах и перекатах. И  темнохвойная тайга в Саянах такая же  – из сибирского кедра и ёлки, из пихтача и осинника, в дремотной глуши образующего колдовскую,  непролазную чернь, где прописались лешие.
  Всё то же самое как будто, всё похоже, но эта  похожесть напоминает братьев-близнецов: совпадает только внешний вид – душа другая, душу повторить нельзя.   
       «Вот это занесло меня! - Бедован оглянулся.- Может, надо было у них остаться, переночевать. Куда теперь?»
       Голова по-прежнему болела, хотя уже не так – незримый, железный  обруч понемногу остывал, ослабевал. Уходя всё дальше от стойбища  чабанов-тувинцев, он уже почти не удивился тому, что попал в сердцевину  Саянских гор. Он смутно вспомнил свой поход в пещеру, и вспомнил, что дороги под землёй – заброшенные, древние тоннели – уходят, бог знает, куда.
       «А эта дорога куда привёдет? - подумал он, глядя в пыльную колею.- Хотя, какая разница?..»
       Ему вдруг стало всё безразлично. Им овладела апатия. Он как будто состарился за это последнее время, проведённое под землёю – седина присолила виски и прострочила две-три строчки над высоким лбом.
        Ночевать ему пришлось в тайге. Место было дикое, небезопасное. Облака и тучи подмяли под себя все звёзды – темень была непроглядная. Темень кругом то и дело  потрескивала ветками и сучьями; темень шуршала,  попискивала; филином ухала, кабанами  хрюкала; рычала медведями  или даже, быть может, драконами – его это нисколько не волновало. Он был равнодушен к миру, его окружающему. Он спокойно заснул и также спокойно проснулся, ничуть не удивляясь тому, что на него внимательно смотрят два желтоватых звериных глаза – росомаха стояла в кустах.
        Пощипав красной ягоды, Бедован попытался припомнить, как её звать-величать, эту вкусную ароматную ягодку, но память  ничего на этот счёт не подсказала. И только минут через пять, когда он покинул поляну, в памяти щёлкнуло: «Земляника!»
В кармане находилась пачка папирос. Пастух достал её, открыл. И тут произошло  нечто такое, что Бедован позднее не мог себе разумно объяснить. Руки его сами собою крепко стиснули пачку, порвали  и выбросили в кусты. Кровь загудела в висках. Привалившись к шершавому кедру, он медленно съехал на землю. Посидел, потирая виски. Отряхнулся от табачного крошева.
 «Не понял. А что это было?  - Пастух поморгал, точно спросонья. – Ведь я же хотел покурить? Или я не хотел?»
 Нахмурившись, Бедован пошарил в пастушьей сумке и нашёл там несколько папиросок россыпью. Достал, понюхал папироску, сунул в зубы. Он это делал специально – он сознательно сопротивлялся, не желая поддаваться чужой, незримой воле, которая как будто стояла за спиной и диктовала ему, что делать, что не делать. Чиркнув зажигалкой, Бедован внимательно посмотрел на пламя. Не сразу, но прикурил. Папироса показалась невкусной и какой-то очень крепкой – как термоядерный горлодёр. Сделав пару затяжек, Пастух закашлялся и ногой раздавил, растерзал папиросу.  «А я ведь, и правда, курить не хочу!» – с удивлением подумал он, чиркая колёсиком зажигалки по кремню. Пламя, выскакивая из-под большого пальца,  подрагивало золотистым язычком и что-то смутно напоминало…
                17
 
        Несколько дней и ночей он скитался в горах, дошёл до какого-то районного центра, хотел зайти и попросить кусок хлеба, но вдруг заметил милицейскую машину и обратно в тайгу убежал; ему показалось, милиция ищёт его, сбежавшего из зоны. И хотя он вовсе не хотел бежать – он был страшный побег поневоле – но отвечать придётся; опять добавят срок.
Память его работала с трудом, со скрипом. Среди обрывков смутных воспоминаний он увидел Добрыню Жданыча. Вспомнил, что они куда-то с ним пошли. Кузницу какую-то искали под облаками. Остановились в какой-то избушке. Добродей ушёл. Ружьё оставил. «Так! – вспоминал Бедован, страдальчески морща переносицу.-  А что было дальше?» Задумчиво глядя по сторонам, бессознательно выискивая крёстного, Бедован слонялся по тайге, по горам, пытаясь найти зимовьё, где они с крёстным отцом останавливались.  Оставленное ружьё почему-то не давало покоя. Что ни говори, а  всё-таки с оружие как-то спокойней, безопасней. Да и охотиться можно. Добыть кое-какое пропитание.
По крутому берегу реки, где в неё впадали сразу два ручья, стоял тёмный ельник, захламлённый старыми ветровалами, осветлённый небольшими полянками – места обитания рябчика. Его тут было много и весь он был непуганый, с детскими какими-то, святыми глазками – не мигая, смотрел на человека, подпускал на десять, пятнадцать метров и неохотно поднимался на крыло. Несколько раз Бедован приближался на верный выстрел. Замирал, прищуриваясь, будто прицелившись. Несколько секунд смотрел на дышащую грудь наивной птицы, не подозревающей о том, что жизнь её висит на волоске…
Стрелять по живой красоте не хотелось. 
«Поберегу патроны, - думал он, свистя и глядя на взлетающего рябчика. - Патроны пригодятся. Вдруг медведь. Да мало ли…»
Он уходил от непуганых рябчиков и всей душою радовался оттого, что ему совершенно чужда была древняя  страсть – охота проливать чужую кровь; невинную звериную или птичью кровь. «Зачем тебе война, когда есть музыка!» - думал Бедован, положив на плечо сучковатую сухую палку, которую он вполне серьёзно воспринимал, как ружьё, поставленное на предохранитель.
        Потом была гроза в горах, всё кругом промыло, прополоскало до последней хвоинки. И мозги ему как будто бы промыло – даже глаза посветлели; даже сквозь плесень бельма вдруг синева проступила. И улыбка вернулась к нему – впервые за всё это время, когда он вышел из подземелья.
         Полуденное солнце горело над Саянами. В низинах, где не было ветра, местами так даже  припекало. В тёплом воздухе над горами головокружительно пахло промытыми травами, деревьями. Лужи блестели солнечным золотом. Шмели и пчёлы дурели над сырыми цветочными полянами.
          Поднявшись на перевал, Бедован увидел старенькую белую  легковушку. Машина стояла в тени. Черноволосый парень – водитель – достал запасное колесо из багажника, зазвенел ключами, стал домкрат прилаживать под «порог» легковушки. Солнечный свет, струящийся между сосновыми или кедровыми лапами, полосками попадал на одежду парня, и временами Пастуху казалось, что этот парень – беглый зэк в полосатой робе, какая  выдаётся заключённым строгого режима.
      «Дались мне эти зэки!» – подумал Бедован, собираясь напиться у родника.
      Странное дело, но родник откуда-то бил на этом перевале, достающем до облаков.  Схваченный железною трубой, родник лопотал между камней, окружённых травами, любящими влагу – там было что-то похожее на калужницу, широколистный рогоз, камыши и ползучие лютики.
       Напившись, Бедован умылся.  Посидел, отстранённо слушая музыку воды.
       Черноволосый парень подошёл с канистрой – подставил под чистую и звонкую струю.  Черноволосый долго присматривался к нему, прежде чем заговорить.
        -Пастух? - вдруг спросил он, чуть не выронив канистру. - Ты, что ли? Не может быть!
        Пчела прожужжала, пролетая над родником.
        -Может быть,  - вяло сказал Бедован. – А может и не быть… Вот в чём вопрос…
        Парень  поставил  канистру на землю, подошёл поближе.
        -Нет, ну серьёзно! Ты? - заговорил он, слепя широкой белозубою улыбкой. - А смотрю, как будто фотокарточка твоя. Хотя и не совсем… Ну, здорово! А ты как здесь очутился? Ты откуда?
      -Оттуда… - Бедован глазами показал на землю.
       Парень не понял его.
      -А куда направляешься?
      -Туда… - Бедован посмотрел на небо.
      Поправляя чёрный чубчик, парень присматривался к нему. 
      -Слушай, ты чего это? - настороженно спросил он. – Ты случаем ни это…  Не обкурился?.. Как этот… Как наш Горилла… Помнишь побег на рывок?  Ему ещё башку из карабина раскололи, как арбуз…
      Бедован поморщился, потирая воспалённый лоб. В голове его с трудом  соединились какие-то «порванные проводки» – вспыхнули искры, озарившие тёмное прошлое, и Пастуху припомнился дружок, который стоял  теперь перед ним – когда-то в золотых забоях они вместе батрачили на «хозяина».
      -Серджу? – неуверенно, почти по слогам спросил Бедован, тыкая пальцем в  черноволосого узкоглазого парня. - Серджу?
      -Серджу! Он самый! Номер двести тридцать три, мать его так и сяк… - Дружок подошёл и  обнял Пастуха.- Вот так встреча!
      -А ты здесь как? – бесцветным голосом спросил Пастух.
      Приветливо улыбаясь, дружок грязным пальцем показал на машину.
       -Колеса проколол. Остановился менять. Ну, так что? Тебе куда?
     -Да мне хоть куда. – Пастух пожал плечами.- Мне до лампочки.
     Сильными руками – он их сполоснул у родника –  Серджу лёгко поднял десятилитровую  канистру.
     -Ну, поедешь со мной?
     -А чего ж не поехать? – вяло сказал Бедован.- Я уже все ноги оттоптал по вашим перевалам.
     -Садись. Верней – присаживайся, - сам себя тут же поправил Серджу.- Я опаздываю.
       За окнами машины замелькала тайга. Цветочные поляны. Озерко.  Бедован, откинувшись на переднем сидении,  с улыбкой смотрел – любовался пейзажами. И вдруг его как будто кипятком ошпарили – он увидел круглый амулет, болтающийся над лобовым стеклом машины. Амулет, в котором были изображены  две волчьих головы – белая и чёрная –  как «инь» и «янь».
        -Ты что? – дрожащим голосом спросил он. – Ты… тайшин?
        Добродушный Серджу засмеялся.
        -Из меня тайшин, как из дерьма котлета!.. А вот прапрадед у меня, тот был, говорят, настоящим воином, хранителем курганов. А ты откуда про тайшинов знаешь?
         -Потом расскажу… - Бедован отмахнулся.- Ты чем тут занимаешься?
      -На фабрике работаю. В Черногорке живу.
      -Черногорск – это где?
      -Хакасия. Ты что, заблудился?
      -Хакассия? А  я вроде с тувинцами встречался.
      -Тува граничит с Хакасией. Где ты встречался?
      -Да там… - Пастух махнул рукой. – За перевалами.
       Черноволосый дружок на минуту насторожился.
      -А ты чего здесь? Ты случайно не в бегах?
      -Господь с тобой! Отбегался!   
       Помолчали какие-то время – водитель ехал по сложному участку дороги.
      -А ты надолго к нам, Пастух?
      -Надолго. Может быть, на всю оставшуюся жизнь.
      Покосившись на друга, Серджу спросил:
      -А что случилось-то?
      -Не знаю. Что-то с башкой. Залез в пещеру, а потом… ни черта не помню, так только – отрывки из обрывков. - Бедован потёр виски. - Я теперь  как этот… как Иван Беспамятный. 
     -А я предупреждал! – нахмурившись, напомнил дружок. – С  Эрлик-ханом шутки плохи.
     -С кем?
    -А помнишь, мы с тобой на зоне говорили по этому поводу? Забыл? Ну, ладно, проехали. - Серджу усмехнулся,  покосившись на пассажира. - Чем заниматься-то думаешь, Ваня Беспамятный?
    -Не знаю.
    -На Алтай не поедешь?
     -Зачем?
     Водитель стал сосредоточенно смотреть на дорогу. Потом закурил.
     -Будешь? - спросил, протягивая пачку.
     -Давай. - Бедован сунул сигарету в рот и неожиданно ощутил в себе такие рвотные позывы, что чуть не закричал: «Останови!» Сигарета вылетела за окно.
       Не в силах понять, что происходит с дружком, Серджу промолчал, обескуражено качая головой.
      Русло пыльной, кремнистой дороги плавно потекло с горы в долину. Из травы – прямо перед колёсами – выпархивали птицы. Вдоль обочин красовались головки цветов, покачивались на длинных ножках. Разговаривая о том, о сём, дружок вдруг что-то вспомнил.
     -А хочешь, к дядьке моему? - Серджу глазами показал  куда-то вдаль. - Там у него хорошо. Ты же Пастух, тебе должно понравиться.
     Бедован ответил не сразу.   
    -Что за дядька?
    -Нормальный мужик. Работяга.
    -Ну, поехали. Мне всё равно.
    -Вот заладил!.. Ты дома-то был? Мамку видел?
    -Да вроде как видел,- неуверенно откликнулся Бедован.-  Мамку видел. Папку. Крестного отца… и какого-то проезжего молодца…
    -Да-а! - Дружок присвистнул, выворачивая руль на крутом повороте. - Вот такие шутки с Эрлик-ханом!


                18               

      Запомнилась широкая и тихая лазоревая степь, где стояли две юрты. Запомнится хозяин – пожилой чабан, серьезный, основательный человек, в   хозяйстве у которого было полсотни лошадей,  тридцать коров и триста голов овец. 
      Узкие и чёрные, пытливые глаза чабана  бегло осмотрели гостя. Он молчаливым жестом пригласил к костру, на котором что-то варилось в большом, задымленном казане – из-под крышки пар валил кудрями. Посмотрев на солнце, клонящееся на вечернюю сторону гор, чабан направился к ближайшей юрте – трава под ногами ложилась и тут же вставала; трава здесь была ещё не топтаная. 
       -А дядьку-то как звать? – негромко спросил Бедован.
      Присаживаясь к огню, дружок удивился.
     -Привет! Забыл уже?
     -А ты мне говорил?
     -У тебя, действительно, беда с башкою, Бедован! - загоревал дружок, прикуривая от уголька. – Повторяю: дядьку моего зовут  Капитан Стариканыч. 
       Пастух стал внимательно вглядываться в голубоватое степное «море», колыхавшееся волнами седого ковыля.
      -Капитан? А где же пароход?
       -Ты это спросишь у него. А у меня, как видишь, свой корабль.
        Дружок улыбнулся, направляясь к машине, допотопной, чахоточно кашляющей от плохого бензина. Постоял, попинал колесо, которое недавно поставил взамен проколотого. Дождавшись, когда дядька выйдёт из юрты, Серджу что-то сказал не по-русски, глазами показывая на Пастуха. Потом сел за руль и подмигнул смолистым глазом.
      -Иван-Бедован! Всё путём! Пока. Живи тут, сколько хочешь.
       И он остался жить, помятую простую истину о том, что от добра – добра не ищут.               
       Тувинские чабаны не говорили по-русски,  но это было даже хорошо – в душу никто не лез с вопросами, расспросами. Да и некогда было языками болтать – работы полно. Многочисленное семейство Капитана Стариканыча из года в год, а может быть, из века в век жило вольной жизнью кочевников. Четыре раза в год они ходили следом за травой – такое бытовало выражение: «ходить за травой».  Переиначивая известную поговорку, можно сказать: если трава не идёт к Магомету, значит, Магомет идёт к траве. Как только весна пробуждалась, шильцем протыкалась  робкая зелень на взгорках – чабаны останавливались. Привычно, быстро, ловко ставили юрты и отпускали стада на приволье. А как только  степь выгорала под летним солнцем – чабаны одномахом разбирали юрты, пожитки укладывали в кожаные мешки, привязывали на спины лошадей и дальше двигались. 
       День за днём Пастуху всё больше нравились эти кочевья спокойных, жизнью умудрённых тувинцев, которые владели своими родовыми землями. Зимнее стойбище  Капитана Стариканыча  находилось возле горы Утуг-Хая –  «Дырявая скала». Название, кстати сказать,  удивительно точное: в каменные дыры, точно в отверстия флейты,  ветер мог сутками насвистывать  весёлые мотивы. А ещё была весенняя стоянка – стоянка «У  Разломанной земли» – Чек-Чарык. Эти две стоянки Пастуху почему-то особенно полюбились, смутно волнуя сердце чем-то знакомым, щемящим, напоминающим укромные места в Горном Алтае.
       Полюбив одиночество, он порою уходил в эти сокровенные  места. Сидел на тёплом камне, о чём-то думал.  Сгущаясь, туман по низинам уже на крыло становился.  Кусты и деревья в синеватом полумраке сверкали росой. Пастух в задумчивости уходил в сторону курганов, окруженных «частоколом» огромных камней. Там и тут на глаза попадались одиноко стоящие каменные столбы или плиты, невольно наводящие на мысль о вечности, о скоротечности земного бытия.  Он уже знал, что эти камни здесь называются – стелы, изваяния и менгиры. Стела –  каменный столб. Под менгиром подразумевали каменную плиту, плоскую с обеих сторон. А изваяние – это столб-скульптура. Большинство этих памятников археологии было построено в эпоху бронзы. Исследователи, с которыми Пастух уже тут сталкивался, предполагали, что такими камнями обозначались места проведения древних обрядов, в которых были задействованы подобные камни. Кроме того, здесь были  целебные стелы. «Вот они-то мне и нужны!» - думал он, порою очень страдая головными болями после того, как побывал в подземном царстве Эрлик-хана. Целебные стелы почитались тут как древние культовые камни, способные освободить человека от чёрной энергии и одновременно дать ему энергию солнечного света. Иногда к этим стелам приезжали издалека – из Англии, из Франции, Испании, Южной Америки и Скандинавских стран. Там тоже имелись такие священные камни, но эти почему-то признавались более древними и более священными.
      У чабана была младшая дочка – Саяна. Диковатая, симпатичная, она удивительно много могла рассказать про эти священные камни. Саяна показала русскому Ивану самый далёкий, самый загадочный менгир – менгир «Белой шаманки». У этого камня были губы и нос, но главное – было три глаза; символ огромной энергии. Саяна говорила, что к этому менгиру нужно ходить одному, без посторонних. «Белую шаманку» нужно угостить, помазав ей рот жиром или маслом, или сметаной. Потом нужно три раза обойти кругом камня – по часовой стрелке. И нужно загадать самое заветное желание.
      Уже ни раз, ни два Пастух приходил к этой «Белой шаманке» и выполнял немудрёный обряд, но всякий раз спотыкался на самой последней секунде – нечего было загадывать. Пусто было в душе.
       Одиноко, потеряно он часами бродил по степям. Что искал? Непонятно.
       Одиночество в этих местах было странное, какое нередко бывает в тишине читальных залов или на концертах: ты вроде бы один и в то же время окружён людьми, ощущаешь их негромкое дыхание, ловишь на себе чужие взгляды. Иногда Пастух вдруг останавливался. Тревожно крутил головою. Казалось, кто-то смотрит – следит за ним. Это, конечно, могло быть ошибкой, только Пастух порою замечал лёгкую тень, скользившую за камнями.
     «Неужели опять Саяна?» - удивился он. - Однажды я видел её. И зачем это она следит за мной?»
       А через несколько секунд между камнями, стоящими вдоль дороги, сверкнуло стекло, отразившее свет заходящего солнца.  «Ах, вот оно что! – понял Пастух. – Это машина проехала.  А я уж подумал, Саяна за мной увязалась. Да зачем бы ей сдался этот русский Ваня-дурачок?»
      Может быть, он ошибался, но, кажется, первое время его тут  воспринимали именно так: простачок-дурачок, ветрогон, непонятно откуда пришедший. Наверно, так оно и было в первые дни, когда он вышел из подземелья, как выходят из могилы. А потом… потом он уже вполне сознательно лукавил, прикидываясь дурачком; так ему было проще; никто не обращал внимания на чокнутого, который мог часами сидеть на берегу и слушать песнопение воды, слушать музыку травы и музыку деревьев;  созерцать закаты и восходы над курганами; слушать ноктюрны полночного ветра, широко, безудержно и чисто звенящего над просторами, седыми от луны, на многие вёрсты промытыми слезами ликующих ливней.
 
                19

       Железный занавес приподнимался, и заморские гости были уже не редкостью в этих краях.  Иностранцы, приезжавшие поклониться священным камням, удивлялись русскому Ивану-Пастуху, который на простой пастушьей дудке иногда возле костра наигрывал такие мелодии, которых никто ещё не слышал отродясь. Заморские гости – в отличие от своих, отечественных – прекрасно понимали, что всякий талант  питается не духом святым и потому  спокойно давали «на чай» Пастуху. Другой бы, может, и обрадовался, а он… Он эти чаевые попросту не замечал. Игнорировал. Зато дружок его, Серджу, оказался человеком предприимчивым; отводя в сторонку заморского гостя, он что-то шептал ему и   после этого гонорар за выступление Пастуха оказывался в кармане Серджу. Гонораров было немного, но курочка по зёрнышку клюет…
        Ещё недавно у Серджу был  скромненький «Москвич», мятый с боку, битый сзади, побывавший в таких переделках, что просто диво дивное, как только ездил ещё, не разваливался на ходу. И вот, пожалуйста, –  улыбчивый Серджу  прикатил на новеньких «Жигулях».
       -Ну, как ты здесь? Что нового? - расспрашивал дружок, стесняясь почему-то похвалиться новенькой машиной. – Какие достижения? Рассказывай. Показывай.
        Отлично понимая хитрость азиата, Пастух ничуть не обижался на него; всё-таки друг приютил, обогрел.
       -Достижения? О-о! Вот, например…  - Увлекаясь, Пастух порой бахвалился будто мальчишка. – Можешь даже время засекать. Я это делаю быстро…
         Он хвалился тем, что юрту мог поставить. Почти с закрытыми глазами стены собирал из складных деревянных решеток, крышу –  из жердей; все это потом укрывалось   толстым слоем войлока.
       -Хорошо, - улыбался приятель. - Только дядька   на тебя маленько обижается. Говорит, что ты… Ну, как бы это сказать помягче? Бестолковый ты, Ваня… Беспамятный…
       -Это почему же?
       -В юрту входить никак не можешь научиться.
       -А! Было дело! Раза два попутал, потом привык.
      Тувинская юрта  незримой стеной разделяется на мужскую и женскую  половины. Мужская – слева. Женская – справа. Мужчина у тувинцев – почти что царь, и бог,  так что заходят в юрту, обходя её слева направо. А если ошибёшься – хозяина обидишь. В мужской половине находятся седла, сбруя, ружья, арканы. В женской – кухня. По центру – печка с горловиной железной трубы, уходящей в потолочное отверстие. Дыра эта – единственный «свет в окне» тувинских чабанов. Они всю жизнь, веками живут по солнцу.  С восходом просыпаются, идут доить коров и выгоняют скотину на пастбище. Солнце уходит спать – и они к своим подушкам тянутся. «Язычники! Солнцепоклонники!» - думал Пастух, наблюдая за жизнью мудрых чабанов, не знающих суетливости.
       В тувинской юрте он по солнцу научился время определять с точностью до пяти минут. Солнце, ходящее по кругу, светило в потолочную дыру, перебиралось от жердочке к жердочке, будто стрелка часов по циферблату.
      Серджу со снисходительной улыбкой слушал о «достижениях» друга. 
      -Я этот циферблат освоил года в четыре.
      -Вы молодцы! – говорил Бедован. - Без часов живёте, без телевизора. И наплевать вам, какая власть в Кремле, и что там творится в Америке. Как жили сто и двести лет назад, так и теперь живёте. И это здорово.
      -Ну, не всегда, - осторожно заметил Серджу. – Я как посмотрю на этих американцев…
       -А что на них смотреть? – Пастух отмахнулся.- Это они пускай приезжают на нас смотреть!
        -Пускай приезжают, ага. Хорошие парни.  Я, может, с ними налажу совместное производство. – Серджу подмигнул.- Есть одна мыслишка. У нас теперь кооперация в моде. А там, глядишь, и этот… НЭП наступит.  Раньше тут днём с огнём не найдёшь иностранцев, а теперь, сам видишь… Приезжают, покупают  – только шерсть клочками летит по закоулочкам!
        Семейство Капитана Стариканыча продавало овечью шерсть на черногорскую  фабрику в Хакасии. Выделывали  войлок, дубленки шили из овчины; взбивали масло; готовили сметану, сыр, сушеный творог – куруг, очень твердый, камнеподобный,  способный долго храниться и потому пригодный для дальних путешествий.
      -Ты здесь, я гляжу, совсем забыл чифирь проклятый! – радовался дружок. - Милое дело – хойтпак. 
      -Это который? - не сразу понял Бедован.- А! Солёный чаёк с молоком? Хороший, только очень уж кислый. С непривычки рожу  сворачивает набок.
     -Привыкнешь! - уверял Серджу. - За уши потом не оттянешь. 
     Жизнь у чабанов была такая несуетливая, что даже простое приготовление чая становилось похожим на  священнодействие, которое пришлось по душе Пастуху. Подражая тувинцам, он брал зелёный чай – непременно зелёный –  заваривал, настаивал,  затем подливал  молоко,  кипятил на медленном огне, в обязательном порядке добавляя соль и топленое масло.
      -Из этого хойтпака гонят араку, - рассказывал приятель. - Молочная водка. Не пробовал?
       -Принимал немного. - Пастух неодобрительно скривился. - Так себе… А сколько в ней? Градусов двадцать? Я так и думал.
       -Слабенькая, да. Но  если полведра плеснуть на каменку – может крышу сорвать! – Серджу засмеялся, показывая на свою лысоватую, тыквообразную  «крышу».
       -У меня она сорвана, - самокритично сказал Иван-Бедован.
      -Что? Так и не вспомнил, где ты под землею был в последний раз? Почему и зачем?..
      К ним подошла Саяна.  Кроткая красавица. Отпуская длинные ресницы, она потеребила кончик смолисто-сизой  косы толщиною в локоть. Скромно сказала:
       -Отец приглашает вас отведать согожи.
       Пастух, шутя, стал жаловаться.
       -Дядька твой замучил этим блюдом!
        -Согожу не любишь? - Дружок удивился. - Ну, братан, извини!
      -На вкус и цвет товарища нет, - весело сказал братан, разводя руками.
      -Так-то оно так, да только у тувинцев это самое изысканное блюдо. 
       Пастух не мог не только есть – даже не мог смотреть, как готовится та согожа. Нежную баранью печень на мгновенье опускали в кипящую воду – только чтобы цвет успел измениться, затем заворачивали в сальник с остатками внутреннего жира,  нанизывали на шампур и жарили на углях.
       -Извращенцы! - шутил Пастух и уже серьёзно добавлял: - А вообще-то мне понравилось тут.
       -Ты им тоже понравился, - многозначительно сказал Серджу, глядя то на друга, то на юную  красавицу Саяну.
        И старый чабан в это время смотрел на Пастуха. Смотрел выжидательно, грустно.
      «А чего это они? - в замешательстве подумал Иван-Бедован, ощущая смутное волнение, переходящее в сердечную  тревогу. - Значит, всё-таки она ходит за мной по пятам? Вот беда!»               
        Он хорошо прижился и вполне освоился в тихом, дружном семействе тувинского чабана. И жил бы он в этом семействе – незнамо сколько, да вот ведь какая «беда»  приключилась: Капитан Стариканыч так полюбил Пастуха, что решил женить его на своей семнадцатилетней дочери, тихой, как тень, покорной и заботливой красавице.
       -Да вы что, ребята? Опупели? - изумился Пастух, когда Серджу сказал ему об этом.
       -Женись, женись! – настаивал дружок. – Чего тут думать? Саяна – девка, хоть куда, цены не будет такой жене!
        -Может быть. Не спорю.
        -Ну, вот и молодец. - Серджу открыто, белозубо улыбнулся. - А я с удовольствием погуляю на вашей свадьбе. Тебе пора уже подумать о наследнике.
       -Пора, - пробормотал Пастух, оглядываясь на красавицу. - Как сказал один весёлый дедушка, пора идти на хутор, бабушек ловить. 
      Серджу продолжал уговаривать:
       -Женишься, так в город переедете. Квартиру получите. У меня имеются кое-какие связи. Сколько можно тут сидеть сычом? Подумай. Очень уж ты дядьке приглянулся.
       -В том-то и дело, что дядьке. А как же она?
       -Саяна, что ли? Ну, не дурак ли? - загорячился Серджу. - Где глаза у тебя? На затылке? Да она же сохнет по тебе. Уже давно.
       -Да брось ты заливать.
       -Серьезно говорю. Ты просто никогда не обращал внимание. А ты заметь…- И Серджу открыл ему несколько секретов скромности тувинской девушки и сказал после этого: - Понял?.. Чудило! Если она так делает, если так ведет себя – значит, парень ей нравится. Это уж так повелось. Да и потом – ты разве не заметил, что она по-русски стала говорить?    
       -Заметил. Как не заметить?
       -Ну, так это ли тебе не доказательство?
        -Интересное дело… - Иван-Бедован задумчиво загривок почесал, опять вспоминая, как девушка тайком преследовала его – тенью ходила в горах и в степи.
   
 
                20
      
        И случилось то, что рано или поздно должно было случиться. Однажды летним вечером Пастух засиделся возле тихой, розовой реки. За время, проведённое в тишине, в одиночестве, память его стала понемногу просветляться,  и он уже подумывал о том, чтобы уйти от чабанов. Куда уйти? Да мало ли дорог на этой огромной Земле! Заморские гости, которые слушал его изумительную пастушью дудку возле костра, неоднократно уже приглашали его за моря-океаны…
       Углублённый в эти «океанские» раздумья, он даже не сразу обратил внимание на то, что Саяна стоит перед ним.
      -Ты что? – он вздрогнул.
      -Так, - прошептала она. - Травку пошла собирать.
      -Поздно уже.
      -Лучше позже, чем никогда, - улыбчиво сказала девушка.
      Не сговариваясь, они пошли вдоль берега реки, потом свернули в степь. Уже темнело. Черно-алая полоска погасла на горизонте, пропали очертания гор. Они присели у реки и помолчали. И посмотрели друг на друга – жарко, ярко. И Пастух смутился, ощущая лёгкое головокружение, ощущая сильное своё сердцебиение и с трудом перебарывая желание  обнять эту красавицу, чем-то похожую на дочь Алтайны.
        -Погоди… - Он поднялся и пробормотал: - Мы же травку с тобой собираем. Вот это, например, что за мурава?
       -Ирбен, - подсказала девушка. - Чабрец. Тимьян ползучий – это по-научному. Его тут заготавливают – срезают ножницами или серпами, сушат, а потом обмолачивают. Сдают в аптеки.
      Пастух понюхал розово-лиловый «двугубый» венчик .
      -Демьян… Тимьян ползучий? Какая проза! Богородская трава – куда как лучше. Ну, а что тут ещё интересного?
      -Много, много чего… Степь широкая…
      -Ну, пошли. - Он улыбнулся. - Показывай богатство кладовых.
       И опять они куда-то шли по древней, тайнами наполненной степи, не знающей ни тележного скрипа, ни автомобильного колеса. И оказались они где-то за могучими курганами, где горьковато пахло разнотравьем, цветами и седыми от старости, нагретыми за день стелами, менгирами, бог знает сколько веков назад врытыми в землю.   Хорошо здесь было, только грустно. Луна за облаками брела своей дорогой, роняя смутные тени. Время от времени она выходила на волю – яркий свет ковыльными полосками по степи проскальзывал, плескался по реке. Тёплый ветер в травах что-то ласково шептал. Неведомая птичка-невеличка, уснувшая в гнезде под камнем, неожиданно выпорхнула – покружилась над головами людей и опустилась неподалеку, тонко и жалобно пискнула, сверкая сырою бусинкой глаза. И неожиданно вдруг вспомнился Горный Алтай, и в груди Пастуха что-то заболело, зазнобило и запечалилось стародавней печалью, которая, как думал он,  ушла навеки вечные.  Нет, не ушла – затаилась. 
        И он невольно отодвинулся от девушки, но в этот миг в потёмках что-то треснуло – раскололся менгир, за день прогретый солнцем, а теперь остывающий. Щелчок был звонкий, тонкий – словно стрела пролетела во мгле.
        -Ой! - встрепенулась девушка.
        -Что? Испугалась?
        -Маленько испугалась. Вот… Послушай…- Саяна осторожно взяла его руку и потянула к себе. И он услышал, как заполошно колотится девичье сердце у него под рукой.
         Жарко стало. Он пугливо покосился на девушку. Чёрная  коса блестящею змеёй покачивалась. Мерцали старинные тувинские монеты, вплетенные в волосы. И пахло от девушки этой как от большого букета цветов, перемешанных с дикими травами  – ароматно,  хмельно.
         -Тебе не холодно? - Пастух осторожно обнял её. Вздохнул. - Какое интересное имя у тебя – Саяна!
         -Первые люди были на Земле, - тихо сказала девушка. - Их звали, знаешь как? Саяна и Алтай. 
         -Правда? – Он задумался. – А я с Алтая…
          -Знаю. Серджу говорил. – Она прошептала на ухо: - Ты – Алтай, а я – Саяна. Мы с тобой первые люди.
          Он улыбнулся.
         -Это вроде как – Адам и Ева?         
         Высокая луна за гору закатилась, кругом стало совсем темно, только ничуть не страшно, а как раз наоборот –  умиротворённо, уютно. Так хорошо, наверно, было первым людям на Земле. Думая об этом, он обнял и поцеловал Саяну, в образе которой он видел ненаглядную свою Молилу. Поцеловал и вздрогнул оттого, что над горами полыхнула молния, а вслед за ней прокатился отдаленный гром в горах – земля под ними, как живая, легонько дрогнула.
        Глядя в небеса, он вслух подумал:
        -Дождь, наверно, будет.
        -Нет.
        -Откуда такая уверенность?
        -Посмотри вот на эту траву. Видишь, как она раскрылась? Это она говорит, что не будет дождя.
        -Какие вы мудрые! – Он усмехнулся. – До неприличия.
        -Как ты сказал?
        -Это шутка, не самая лучшая. – Он посмотрел в небеса, потянулся.
        -Ты устал?
        -Да нет.
        -Ну, всё равно, ложись, - пригласила девушка, - отдохни.
        За спиною на траве что-то зашуршало. Он потрогал рукой.
        -А что это?
        -Войлок.
        -Откуда?
        -Я с собой принесла.
        -Ишь, ты…  - Бедован помедлил, потом осторожно  улегся на мягкую и тёплую подстилку.
        Земля дышала травами, цветами. Звёзды горели над головой – мириады светлых звёзд, нежно играющих как перистый ковыль. И где-то там – в небесных ковылях – витал великий дух Алтайны и дух её прекрасной, ненаглядной дочери.
        -Ты знаешь… - Он приподнялся на локте. - Я врать не хочу… Я тут жить не смогу…
         -Знаю, - кротко сказала она.
        -Ну, тем более. - Пастух нахмурился. - Вы хорошие люди, но дело-то в том… Я, наверное, скоро уйду.
        Девушка молчала. Только глаза её красноречиво горели.
        -Пускай будет так, как ты хочешь, - снова кротко сказала она. - Только ты ведь уйдёшь не сейчас?
       -Не сейчас.
       -Тогда побудь со мной.
        -Зачем? – Он сел на войлок. – Ты ещё встретишь кого-нибудь…
        -Кого-нибудь я не хочу. Саяна должна быть с Алтаем. Как первые люди Земли. 
       Иван-Бедован опять прилёг на теплый войлок. Руки закинул за голову. В небеса засмотрелся.
        -Мечты, мечты! - сказал, покусывая тонкий стебелёк.
         Девушка молча встала, нарвала сухой травы и вскоре костерок золотым бутоном распустился на каменистом пригорке. Бесшумно, быстро Саяна приготовила какое-то колдовское зелье, о  котором он пока не догадывался.
        -Попей, - предложила с улыбкой.
        И такая улыбка была у неё – чащу с ядом выпил бы, не охнул.
        Пригубив приворотного зелья, Пастух потерял свою победную головушку. Мужицкая сила, годами бродившая в нём и томившая тело и душу – эта сила раскалилась добела, до страшной страсти, до звериной ярости, в которой всё смешалось – и небо, и земля, и трава, и волосы, чёрной вьюгой бьющие в лицо и высекающие слёзы у него из глаз.
         И очнулся он уже в преддверии нового, доброго дня, когда зыбкие, пахучие туманы лебяжьим пухом с гор струились в тихую долину, объятую негой.
       Рядом с ним лежала смуглая красавица – обнажённая  грудь, под которой угадывалось биение сердца, была чуть  прикрыта расплетённою чёрной косой, будто платком. Нежная улыбка блуждала на её лице, и отчего-то подрагивали длинные, выгнутые ресницы. Какое-то время он зачарованно смотрел на красавицу. Она ему казалась той единственной, во имя которой он был готов и жить и умереть –  она ему казалась дочерью Алтайны. И вдруг он нахмурился – в ту минуту, когда слабый свет зари осенил прекрасное лицо. Наклонившись, он понял, что это обман, что это подделка, пускай даже прекрасная, но всё-таки подделка. Где дочь Алтайны? Нет. И никогда уже не будет на Земле.
        Он посмотрел на небо. Встал. Разочарованный, расстроенный – побрёл куда-то, низко опустивши голову. Потом вернулся, постоял над спящею красавицей, хотел поцеловать ею, но не решился, боясь разбудить. Глубоко вздыхая, он лишь перекрестил её и низко поклонился, глядя на землю, слёзно сверкающую росами.

                *       *      *

      Утренний свет на заре только-только разгорелся над перевалом, а Пастух уже был далеко от стоянки добрых тувинских чабанов. За плечами у него болталась полупустая пастушья сумка. На голове – помятая соломенная шляпа.
       Не обращая внимания на машины, время от времени пролетающие мимо, Пастух размеренно и гордо шёл по дороге – навстречу встающему солнцу. На земле было свежо и ароматно после короткого предутреннего дождика. А на душе у него было немного печально и в то же время удивительно светло, легко.
      Иногда он вдруг останавливался, будто передумывал идти вперёд – в неизвестность, которая всегда тревожит и в то же время вдохновляет странника. Задумчиво глядя назад, в седые ковыльные степи, он улыбался чему-то и, направляясь дальше, напевал какой-то старинный, полузабытый романс:
   
Славный урок
Вы мне, мадам, преподали,
Но эпилог
Мы ещё не написали!