8. Алтайна

               
                АЛТАЙНА      
               
                1 
 
        В голубых горах, в тайге дремучей огромным чистым оком это озеро веками смотрит в небо. А небо – веками – смотрит в лазурную глубь. И ничто, никто, казалось бы, не может нарушить бессмертную эту гармонию, это созерцание в бескрайней тишине. Да так оно и было до недавних пор. До того, как человек ступил на эту землю, благословенную Богом. Сначала на берегах появились деревни, сёла. Люди жили рыбалкой, охотой.  Потом посёлки строились. Рабочие артели – с топорами да пилами –взялись тайгу притеснять. С насиженного места поднялись вековые сосняки, листвяки да кедрач,  по шумным горным рекам поехали с орехами – почти в буквальном смысле; покатились крепкие плоты, ныряя и скрипя на  взмыленных стрежнях, в разнощепку разбиваясь на камнях переката. Деловой человек шибко скоро смекнул: дорогое это удовольствие – плотогонить по таким головоломным рекам. Построили дорогу. И пошло, поехало в горы и в тайгу племя развесёлое, двуногое, больше всего способное ломать да покорять, идти на штурм вершины, устраивать битву за урожай и постоянно зачем-то кулачишком грозить в лицо  природе-матушке: мы покорим тебя, мать твою так, мы тебя победим. Нет, среди людей, конечно, есть благоразумные и даже мудрые, те,  которые не кулаком грозят природе, а ладонь готовы ей протянуть – белку покормить с руки, приласкать губошлёпа-сохатого. Только мало таких доброхотов, увы. Зато всяких злыдней хватает. А ещё и такие встречаются,   от которых не только что зверь убежит – и дерево улепетнуть было бы радо, зашнуровавши корни, как ботинки.
        Вот почему возникла потребность  в заповеднике. А вслед за этой потребностью на берегу заповедного озера приютилось   небольшое, уютное  село под названием Яйлю. Добраться до него можно только по озеру – летом  на лодке, а зимой по льду, прозрачному как серебристая, огромная линза,  в которую вморожены всякие диковины: оловянно-сизые шары, цветы неземной красоты, гирлянды фонариков, гроздья воздушного винограда.
      В таёжном селе в ту далёкую пору находилась контора горно-алтайского заповедника, где работал Пастухов Василий Глебыч – молодой, ершистый егерь, не дававший спуску ни своим, ни чужим проходимцам, любившим   поохотиться на дармовщинку: завалить кабаргу; марала уничтожить ради одних рогов; снежного барса выследить;  бурого медведя в берлоге разбудить.
        Иногда на улице какой-нибудь поддатый односельчанин, встречая Пастухова, криво ухмылялся и  глаз прищуривал, точно смотрел через прицельную планку.
       -Басилий! - говорил он, тыча пальцем в сторону егеря. - Ты в этом своём заповеднике – самый страшный зверюга. 
       -Страшнее человека – зверя нет, - отвечал Басилий; так Василия прозвали за железный бас.
       -А ты не боишься этого зверя? 
       Пастухов – синеглазый, дерзкий парень, отслуживший на границе и имевший кое-какие награды за поимку нарушителей – небрежно поправлял егерскую пыльную  фуражку, из-под которой выглядывали  тёмно-русые стружки кудрей.
      -Иди, проспись, орёлик, потом поговорим.
      «Орёлик» обиженно сплевывал под ноги.
      -Пьяный проспится – дурак никогда. Жалко тебя, Глебыч, ей богу, жалко. Рано, поздно ли нарвёшься. Попомни.
      -Ну, спасибо, что предупредил.
      Отвернувшись, егерь дальше двигался, ощущая на спине  «двустволку» холодных глаз, заряженных свинцовой злобой.
       Пьяные такие разговоры – да и трезвые тоже – время от времени случались то на улице, то в горах на территории заповедника. Но  Пастухова трудно запугать – человек он был крепкий и телом, и духом.
       И вдруг что-то случилось; в тайге егерь начал испытывать какой-то странноватый неуют. Ни с того, ни с сего он вдруг замирал. То на поляне, то возле берега стоял, как гончая. Что-то вынюхивал.  Напряжённо смотрел на хребты, на озёрную гладь. Соломенного цвета прямые брови ёжиком топорщились на переносице. Зрачки, расширяясь, блестели чёрной смородиной.
        Глубинный страх, в котором он даже сам себе не признавался, день ото дня всё горячее сердце припекал. Временами этот страх –  беспричинный как будто, неведомый – даже заставлял бледнеть. Лицо Пастухова – широкоскулое лицо таёжного бродяги, дубленое ветрами и до кирпичных оттенков прокаленное солнцем – теряло свою удалую раскраску в те минуты,  когда он попадал в непроходимую глушь, где только было слышно, как старая хвоя осыпается с кедров, да сердце в рёбра мягким молотом стучит.
        Страх – заметил егерь – появился в нём после женитьбы, после того, как стало ясно, что у них будет ребёнок. 
       Настасья, жена, уловила эти перемены в настроении, в поведении мужа, и рассудила чисто по-женски, по-бабьи.
       -Может быть, ты не хочешь ребёнка?
       -Настёнок! Да ты чо, дурёха? - Егерь, в силу характера и в силу профессии был скуповат на ласку, а тут обнял её, погладил. - Ты не выдумывай…
       Жена смотрела на него – просвечивала не похуже рентгена. Кое о чём догадываясь, она спросила однажды:
       -А может, работу тебе сменить?
       -Зачем? – Басилий в шутку выкатил глаза. - Моя работа мне по душе.
       -А то пошёл бы в леспромхоз. Там поспокойней, в  лесничестве.
      Он пожал плечами, глядя за окно.
       -Да у меня и здесь – покой, порядок. С чего ты вдруг запела эту песню?
       -Ну, я же чувствую.
       -Да брось ты. Всё нормально.
       -Ты просто не хочешь меня расстраивать, да?
       -Ну, ёлки-волки! Вот привязалась! – Муж хохотнул.  – Я вот психану сейчас, и тогда уж точно ты расстроишься!
       -Не психанёшь. - Настасья улыбалась, поглаживая выпуклый живот.- Нельзя нас теперь огорчать.
       «То-то и оно!» - угрюмо подумал егерь, уже выходя на крыльцо и смоля папиросу.
       Настороженно-задумчивый взгляд его, заостряясь, делался жёстким, скользя по горам, по тайге.

                2

        За последние полгода у Пастухова – на уровне навязчивой идеи – окрепло ощущение, будто везде и всюду его постоянно кто-то преследует. Тревожно поглядывая по сторонам, он передёргивал плечами, как на знобящем ветру.   Иногда казалось:  он разгадал причину пустого беспокойства – росомаха или рысь вдруг попадались ему, пристально глазели из-за деревьев, из-за кустов.  Усмехаясь над собой, он думал: «Ну, ёлки-волки! Что-то я совсем уже – хоть дома за печкой сиди!»
      Однако, прогоняя зверя или птицу, «следивших» за ним,  егерь не обретал душевного покоя. Привычная радость работы была основательно кем-то или чем-то отравлена. Озираясь, он  снимал оружие с предохранителя,  осторожно  обходил по кругу – в том месте, где застукала тревога. Но никого и ничего подозрительного рядом не обнаруживал. И только одно беспокоило –  неприятный дух какой-то, витающий в «стерильном» таёжном воздухе. «Медведь!» - думал егерь, тревожно разглядывая старые и новые следы косолапого. Иногда попадались медвежьи наброды среди высокотравья. Встречались недоеденные дудки борщевика и дягиля. Под сосной шевелились остатки разграбленного муравейника. Разрытая нора бурундука смотрелась так, как будто гранату швырнули туда – земля во все стороны разлетелась.
         Не первый год уже работая в заповеднике, он отлично знал, что в это время – в начале лета – большинство медведей уходит в горы, в альпийский пояс, где ждут их жирные, сочные корни копеечников и свежая зелень, постоянно появляющаяся на месте растаявших снежников.
        -А этому чёрту что надо?! - вслух думал егерь,  не забывая оглядываться.
        Следы медведя вскоре пропадали на камнях, и егерь останавливался – дух перевести.
        «Неужели кто-то за мной охотиться? Так давно бы уже прихлопнули – дурное-то дело не хитрое».
        Рубаха на груди потела, сердце булыжником бухало в ребра.
        Багровый солнечный диск, точно калёный кусок железа, покрытый окалиной, грузно клонился на вечернюю сторону. Тени от гор заплатками ложились на серебристое платье Телецкого озера. Заболоченные луга дышали гниловатыми и даже ядовитыми туманами; по болотам, по старицам можно было увидеть белые цветки над яркой зеленью – это цвела цикута, вех ядовитый, тот самый, которым, по преданию был отравлен  древнегреческий Сократ. А неподалёку от цикуты жировали другие ядовитые травы – болиголов, омежник, поручейник. «А может, от них у меня вся эта катавасия – башка начинает болеть, и душа себе место не может найти…» - думал он, принюхиваясь к тёплому туману.
       Ветерок впереди шаловливо шевелил камыши, и Пастухову мерещились таинственные тени. Кто там? Волки? Нет, едва ли. Волки рыскают, как правило, на восточном берегу Телецкого. Иногда, в малоснежные зимы, волчья стая  могла хороводить в окрестных селеньях. «Но это – зимой», - думал он, поёживаясь как на морозе.  Стараясь побороть тревогу, Пастухов заставлял себя заниматься  привычным егерским делом: обустраивал кордон; проверял сохранность избушек, кормохранилища. Однако «стальная пружина» до конца в нём всё-таки не расслаблялась. Так проходили дни за днями, и однажды острое чувство опасности осенило егеря жутковатой догадкой: это не медведь, не волк и уж тем более не человек затеял охоту за ним. 
       Это было нечто невообразимое, необъяснимое.
        Возможно, это было такое что-то, чего ещё никто не видел отродясь. Пастухов  догадался об этом, когда в разных местах в разное время года стал  натыкаться на загадочный след, остававшийся на полянах или береговых камнях, которые были  как будто обожжены чудовищным дыханием.  Причём эти «горелые»  места встречались именно там, где Пастухов появлялся вчера, или планировал сегодня появиться. Случайность? Э, когда бы так! 
       У  егеря противно заныло под ложечкой, когда он решил проверить. В конторе заповедника он специально растрезвонил о том, что отправляется в бассейн реки Чулышман, а на самом-то деле – в последние минуты – развернул моторку и помчался в другое место. И после этого он поразился так, что волосы фуражку  «поставили дыбом» на голове.
          Там, куда он примчался, тоже оказалась  горелая какая-то, чахоточная  плешь. Трава и цветы за деревьями – откуда можно было  следить за Пастуховым – были точно присыпаны дустом или другим каким-то ядохимикатом. Причем «присыпаны» совсем недавно – перед самым появлением  Пастухова.
         Расширяя глаза, он с тихим ужасом смотрел на стрекозу, изъеденную  отравой,  – слюдяные крылышки слабо дребезжали под сапогами егеря. Он видел пчелу,  жалобно жужжащую в предсмертной судороге, дергавшую задранными лапками, испачканными цветочной пыльцой. Видел зелёные травы, бледнеющие прямо на глазах –  стебли становились бескровными, серыми нитками, а живые головки цветов, только что сверкающие росами, вяло опускались, роняя лепестки. Да что там трава? Что – цветочки? Многопудовые камни на берегу – валуны, величиной в полдома – сделались чёрными от какого-то кошмарного, могучего дыхания. А в тихом, сонном омуте под берегом кверху брюхом плавала «сварившаяся» рыба: три здоровенных тайменя, десятка полтора ельцов, несколько щук и хариусов.
         Вот когда егерь испугался по-настоящему – ноги ослабли.  Он подрублено сел возле берега и, уже не глядя по сторонам, достал из-за пазухи фляжку со спиртом – «НЗ», приберегаемый на тот пожарный случай, если промокнет под дождём или  в непогоду рухнет с лодки в ледяную телецкую воду, даже летом почти непригодную для купания.
       Когда спиртяга стукнул по мозгам, отчаявшийся егерь схватил оружие, вскочил и, надрывая горло, закричал, обращаясь в тёмные дремучие урманы:
        -Ну, где ты? Где ты, сволочь? Выходи! Сколько ты будешь на нервах играть!
        Однако никто – кроме гулкого эха – ему не откликнулся. И никто, конечно, к нему не вышел. Не время ещё было – выходить. Это случится позднее.
   
                3

        И случилось это тихим, летним утром, когда по-над тайгой зацветало солнышко, ветер с берегов туман соскабливал – вода на середине озера горела и дрожмя дрожала золотыми солнечными блёснами.
        Был выходной денёк. Басилий на рыбалку с вечера наладился: накопал червей, налил бензину в запасной бачок, прихватил на всякий случай два новеньких дюралевых винта – шпонку срезает на каменных отмелях или на перекате, если подниматься вверх по реке, впадающей в озеро.
       Уже собираясь отчаливать, егерь споткнулся, шагая к лодке. «Блёсны! - вспомнил он. – Ёлки-волки! Башка дырявая! Надо блёсны проверить. Говорят, что рыба дуром прёт на такую блесну!»
         В дом Басилий вошел на цыпочках, стараясь не разбудить жену. Только зря старался – она уж не спала.
         Настасья, будучи беременна, маленько подурнела личиком, хоть на самом-то деле – красавица, каких поискать по округе. Платком прикрывая живот, она стояла возле окна, с укором смотрела на вошедшего мужа.   
        -Опять на работу?
        -Нет, выходной, - бодро откликнулся он. - Ты же рыбки просила.
         Жена бледновата была, под глазами тёмные круги.
         -Рыбки? Нет, не хочется уже.
         -Настёнок, а чего тебе хочется? Птичьего молока? - Пастухов улыбнулся, вынимая коробку с новыми блёснами. Руки у него  – работящие, крупные, с тёмной окантовкой под ногтями. Пальцы вдоль и поперёк исполосованы мелкими белыми шрамами – крючками да леской на рыбалке поранил. Интересно то, что «боевые» шрамы эти накануне рыбалки начинали  зудеть.
          -Я мигом, - пообещал он, подходя и поглаживая выпуклый живот жены. - Вы тут не скучайте.
          Вздыхая, жена укорила:
         -Ты не понял, что ли? Вот бестолковый. Тебе надо остаться. Я, наверно, сегодня…
          Он похлопал глазами.
         -Что – сегодня?
         -Рожу! - Настасья развела руками. -  А что ещё мне делать с таким пузом? Плясать?
           Раскрытая коробка дрогнула в руке – блесна упала на пол. Егерь озадаченно посмотрел на блестящего солнцем «жука». Затем на календарь уставился.
          -А врачи? - Он поцарапал шрамы на пальцах. - Врачи говорили, что это…
          -Врачи не могут высчитать с точностью до часа! – перебила жена.
           Пастухов поднял  блестящего «жука», положил коробку с блеснами на подоконник. Стараясь не выдать сожаления по поводу сорвавшейся рыбалки, он прошёлся по комнате, с ненатуральной бодростью что-то мурлыча  под нос. Потом  остановился и решительно снял дождевик, во многих местах «прострелянный» угольками костров.
         -Значит, сегодня, говоришь? 
         -Сегодня, Васятка. Я чую.
         Он покосился за окно, за которым полоскался синевато-желтый озёрный лоскут.
         -Ну, и чёрт с ней, с рыбалкой!
        Жена с укоризной сказала:
        -Ну, я же просила… Не надо, Вася, чёрта поминать.
        -Извини, забыл. Бог с ней, с рыбалкой. Накрылась медным тазом, ну и ладно. - Он болотники скинул, потоптался по горнице. - Что будем делать?
         Глаза жены повеселели.
        -Помоги собраться.
        -Куда?   
       -В роддом.
       -Уже? Ох, ёлки-волки! - Пастухов – как нередко случается с мужиками в таких ситуациях – вдруг заволновался, растерянно пошарил глазами по горнице, залитой солнечным светом. - Настёнок! А чо надо-то? Давай, руководи.
        Жена, задумчиво глядя в окно, проговорила:
        -Смотри, какая туча. Вот была б тебе сейчас рыбалка.   
       -Странно, - сказал егерь, подходя к окну. - Обещали жару.

                *       *       *

       Диковинная туча – в виде красновато-рыжего дракона с чёрными подпалинами – показалась на горизонте. Туча, подкрашенная солнцем, громоздко  выползала будто бы из-под земли. На перевале вдруг поднялся ветер. Тайга заворошилась, угрюмо загудела. Птицы беспокойно загалдели, перелетая с дерево на дерево. Рыба заметалась в реках и озерах, ощущая переизбыток давления – серебряная «стружка» выплескивалась то там, то сям. Пыль веретеном закрутилась по улицам. Рваные тени побежали пятнами по соседским крышам, по дворам.
          Белые, невинные барашки, только что мирно пасущиеся на горизонте, стали превращаться в таких больших баранов – готовы были горы забодать. А следом за белыми кучевыми облаками над перевалом, набухая, стал разрастаться плотный тучевой накат.
        Небеса померкли над селом, точно присыпанные пеплом. Зелень тайги на горных кручах  стала сливаться с тёмными скалами, кое-где выпирающими над тайгой. Рваные тени, будто наскоро сшиваемые ниткой,  соединились в одну – непомерно огромная тень, дыша прохладой, накрывала озеро, село, и всё, что поблизости. Небо сделалось низким – хоть граблями греби облака, на сеновал заталкивай. И золотистое солнце  в этом косматом «сене»  быстро увядало, напоминая помятый цветок алтайской купальницы – лепестками сыпался на землю слабый солнечный свет.
       Пастухов, собираясь кое-что сделать по хозяйству, вышел на крылечко и остановился, машинально втягивая голову в плечи.
     -Ну, синоптики, черти! - пробормотал. - Где она, ваша африканская жара?
      Кругом так потемнело, точно солнце покатилось к вечеру. И потемнело – и сделалось как-то подозрительно тихо. За огородом стоящие сосны, берёзы и ели вдруг перестали шуметь – как по команде. Даже вечно болтливый осинник на пригорке не трепыхал ни одним язычком. И птицы пугливо умолкли. И собаки во дворах прижали хвосты и уши, изредка побито поскуливая. И ручей, серебристым полотенцем впадающий в озеро, всегда на камнях гомонящий недалеко от села, словно бы замер – застыл на бегу, ожидая  чего-то такого, чего ещё тут не видели во веки вечные.


                4               

        Прихватило Настасью как раз накануне грозы: побледнела, покрываясь бисеринками пота на висках, на щеках. Опустившись на табуретку возле окошка, она широко раскрытыми глазами смотрела на молнии, синевато-белыми жгутами полосовавшие небо вдали над  тайгой. Молочные отблески порою плескались по комнате – лицо Настасьи в эти мгновенья становилось ещё бледнее. 
         Егерь побежал искать машину. Сначала бросился в контору заповедника – неподалёку в переулке. Но боковое зрение что-то заметило…
         «Уазик! – Он обрадовался. – Захаря прикатил!»
          Машина соседа Захара Золотаря стояла, приткнувшись к берёзе, растрёпанной ветром – нижние ветки хлестали по крыше кабины.  Пастухов хотел соседа попросить, но дом  был на замке. Бухнув калиткой, егерь снова заспешил  мимо «Уазика», и вдруг что-то заставило остановиться. Он заглянул в кабину – ключ на месте. «Ладно, -  подумал, заводя мотор, - поймёт, простит…»
          Он быстро подкатил к своей избе, круто развернулся у ворот – задние скаты содрали траву на пригорке.      
         -Погнали! - закричал с порога.
         Жена была уже – белее белого, но всё-таки держалась молодцом. Едва не до крови закусывая губы, она пошла вразвалку. Пастухов осторожно помог ей в кабину втиснуться. Хлопнувшая дверца прикусила край ситцевого платья – яркие цветы букетом свесились, доставая до грязной подножки. Он открыл заскрипевшую дверцу – затолкал цветной подол в кабину.
        Когда они поехали,  Настасья громко ойкнула.
         -Куда ты гонишь? Я рожу на кочках…
         -Этого нам только не хватало!
          Благополучно добравшись до роддома, он передал супружницу в руки медперсонала, и вздохнул с облегчением. «Ну, слава богу! - подумал, вытирая лоб. - Вот прихватило бабёнку!»               
       В приёмном покое – вернее, в «предбаннике» приёмного покоя – Пастухов пробыл всего лишь несколько минут, но за это время на улице такая каша заварилась – бела света не видать.
      Егерь вышел на крыльцо и чуть не присел от испуга.  Шиферная крыша роддома стала гудеть каким-то реактивным гудом, словно собираясь улетать. Пыль клубками завихрилась во дворе, старые листья взлетели откуда-то из больничной канавы, серая вата металась, обрывки бинтов. Молнии – то справа, то слева – жаркими зазубринами грызли пепельный сумрак.
       Дверцу «Уазика», когда он залезал в кабину, порывом ветра дергануло так, что  чуть не вывихнуло в железных суставах. Егерь с трудом захлопнул дверцу, изумляясь – как будто кто держал с той стороны. А по стёклам – то громче, то глуше – колотили картечины  мелкого камня, сыпало порохом сухого песка.
       Заводя мотор, он присматривался к дороге. «Ни черта себе! - присвистнул. - Как только сюда ещё успели проскочить!»
         Молнии, сверкая над селом, отраженно ломались в озере. Деревья со скрипом и стоном сутулились под ветром, сухие ветки на дорогу сыпались. Там и тут дощатые заборы пошатывались, а кое-какие уже пьяно попадали. Отъезжая, старенький «Уазик» так закачался и задрожал, будто его снаружи раскачивала дюжина здоровых мужиков.
         Включивши фары, Басилий развернул машину и вдруг увидел странную серую собаку, перебегающую через дорогу. Собака – отметил он – бежала как-то непривычно, неуклюже, будто с покалеченными лапами. А когда он врубил дальний свет – ужаснулся и притормозил. «Собакой» оказался многопудовый гранитный камень, ураганным ветром сорванный с насиженного места. Перебежав дорогу, этот «пёс» поломал кустарник на обочине и с разгону врезался в телеграфный столб – откусил от него кусок чёрно-белого мяса и дальше покатился, скрываясь во мгле.
        Не решаясь ехать дальше, егерь подслеповато приглядывался. Начиналась кошмарная пыльная буря. Дорогу, прижимавшуюся к озеру, запорошило сизым дымным «порохом». Лобовое стекло – точно драной овчиной накрыли.
      -Ни черта не видать! - прошептал Басилий, включая дворники. - Ну, что? Поедем дальше. Тихонечко, на ощупь.
       Небо над посёлком вовсе почернело. Пыльный вихорь собирался уже не клубками – стогами и скирдами. Разбиваясь о прибрежные скалы, «стога» и «скирды» опять и опять вздымались на вилы синевато-жёлтых заполошных молний, чтобы опять шуршащим  сеном растрясаться на дорогу, на крыши, на озеро. Временами фары как будто гасли, занесённые песком. 
       Он остановился, пережидая смерч. Выключил мотор. «А что такое? Почему мотор работает?» Он не сразу понял, что такое:  «Уазик» – от песка и ветра – всё равно фырчал и так подрагивал, точно движок продолжал молотить на холостых оборотах. Машина была ветхая; песок в кабину сыпался, проникая через дырки в брезентовом тенте. На потную шею  откуда-то сверху сеяла противная песочная труха. Нетерпеливый, горячий характером, егерь не мог без дела усидеть. Сутулясь от ветра, он покинул  машину. Прикрывая глаза, стал смотреть сквозь пальцы.
      -Черт возьми! Где дорога-то?- Он сплюнул  песчинки, скрипящие на зубах.
       Вверху развалился громовой раскат – гигантский гул  прокатился где-то под землей, и в следующий миг Пастухов услышал по-над ухом какой-то нечеловеческий голос:
       -Ты сказал «чёрт возьми»? Хорошо, я возьму. Только ты потом не обижайся.
    
                5             

       Горы, озарённые молнией, как живые, вдруг зашевелились по-над озером. Гигантские глыбы с вершин посыпались, ломая деревья, как спички, вышибая фейерверки холодных искр и осыпая летнюю траву осколками нетающего льда, снежной пылью и даже звёздной.  Затем на какое-то краткое время  – полнейшая тьма. А затем – синевато-багровое пламя возникло во тьме, напоминая странные костры, плывущие  по воздуху. Черствая земля, будто материя,  сухо, жутко и длинно затрещала, разрываясь – разверзлась. И неподалёку от человека  возникло  огромное чудище – трёхглавый огнедышащий дракон.
        Попятившись, егерь машинально вскинул руку  будто бы для крестного знамения – голова дракона вмиг пропала, и земля с тихим треском срослась по швам, только дымок струился из мелких трещин.
       Пастухов как ошпаренный, заскочил в кабину и  протёр глаза, посечённые песком. Небеса над селом чуть-чуть просветлели – внезапная буря стала понемногу выдыхаться.
        -Это… - озираясь, прошептал он, - что это было? Или померещилось?
        Лихорадочно врубивши скорость, он дальше поехал,  то и дело посматривая в зеркало заднего вида. На повороте зеркало вдруг полыхнуло яркой позолотой, похожей на отражение далёкого  огня. Басилий резко дал по тормозам и, холодея сердцем, оглянулся.
         «Пожар? – горячо мелькнуло в голове.- Или что там?»               
           А там рассвирепевший, ураганный ветер свалил громоотвод, и молния ударила в заброшенную, старую избу, находящуюся рядом с роддомом – крыша мигом разгорелась на ветру, роняя куски рубероида, шифера.   Но Пастухов подумал, что  горит роддом и, остервенело развернувшись, погнал машину обратно, подскакивая на кочках так, что головою кабину чуть не проламывал.
          И вот что было странно в этой езде: как бы он ни старался переключаться на максимальную скорость, как бы ни давил на газ – машина почему-то ехала всё медленней,   точно по вязкой земле, по смоле. Точно во сне. И наконец-то он подъехал, куда нужно. И так же плавно, медленно – точно во сне –  он  из кабины вылез,  думая при этом, что надо торопиться – на пожаре каждая секунда дорога. Он побежал к роддому. Да только так бежал, как будто на ноги нацепили многопудовые башмаки водолаза – медленно, вязко бежал, взбивая муть, какая обычно бывает на дне. И опять перед ним – на этот раз бесшумно – из-под земли
 появилась безобразная башка дракона, изрыгающего зеленовато-красные клубы огня, окрашенные траурной окантовкой дыма.
        «Ага!- промелькнула догадка. - Вот почему загорелось!»
        Дракон перед ним красовался теперь почти полностью. Чешуя сверкала, напоминая железную черепицу. Тёмно-красные, большие, уродливо приплюснутые головы мигали рубиново-кровавыми глазищами, в которых не видно зрачков. Три приоткрытых пасти – как три огромных паровозных топки – дыхали-пыхали угарным зноем и каким-то сатанинским смрадом серы. Слюна стекала чёрно-красным вожжами – это был кипящий вар, клокочущий на земле, испепеляющий всё живое и даже камни прожигающий на три вершка.
        Чудовище было такое громадное – стояло как высокая широкая  стена, не давая проходу к роддому. 
       Потом смешно всё это было вспоминать. Басилий  что-то грозно кричал диким басом, который был не сильней комариного   писка. Басилий кулаками размахивал, готовый дать по морде этому дракону, только из было три – наглых морды. И до них для начала нужно было допрыгнуть. Какое-то время егерь метался под лапами чудища, которое могло бы наступить на него – мокрого места на земле не осталось бы. Но егерь хорохорился. Кричал, что он сейчас из машины карабин достанет, или даже автомат. Потом было смешно. А вот тогда…
       Не зная, что делать, ополоумевший Пастухов метнулся к машине, чтобы с разгону  попытаться протаранить или раздавить поганого этого монстра. Однако Басилий  опять побежал как-то так, как бегают только во сне – мучительно медленно, скованно. И где-то в глубине его сознания мелькнула спасительная мысль, что всё это – действительно сон. 
       Да и в самом деле! Да! Только во сне могло такое приключиться!
      Он вдруг увидел сияющий столп над роддомом – изумительный сказочный свет, струящийся откуда-то из глубины мирозданья.  Сказочный свет казался треугольным – острые огромные вершины золотого треугольника чётко протыкали темноту. Кругом ревела буря, с треском рушились деревья и заборы; вода винтами ходила по озеру; старые стога за огородами вставали дыбом и катились кувырком; жестяные, шиферные и тесовые крыши на избах трещали, кусками слетая наземь. Кругом был сущий Ад!  И только  старенькое здание роддома напоминало светлый ковчег – надежный, озаренный каким-то светом святого духа, светом  сквозь который чёрным силам зла не прорваться во веки вечные.

                6 
 
        Машина, облепленная мокрыми сорванными листьями, стояла возле дома егеря –  напротив калитки. Над крышей дома и над сараем клубились фиолетовые тучи – остатки грозы.
      Вздрогнув, Пастухов  проснулся в тот момент, когда отяжелевшей головою  надавил на клаксон – гнусавый сигнал «Уазика» стал раздирать тишину.
         -Фу-у! - прошептал он, потягиваясь за рулём. - Приснится же такое!..
          Встряхнув головою, откуда порскнула пыль, егерь дверцу приоткрыл и стал  приглядываться, часто-часто моргая спросонья.
         Кругом была разруха – как после бомбёжки. На лужайке перед домом, где жена недавно разбила клумбу, валялся битый шифер, поломанные доски, рубероид, стёкла, куски соломы, сена и навоза. Какая-то собака бродила на  вершине кучи мусора, что-то пожирала. А потом – егерь чуть не вскрикнул – «собака» неожиданно взлетала, позванивая обрывком золотой цепи. Это была  здоровенная муха, похожей скорей на орла или грифа, чем на собаку. Муха-здоровуха на бреющем полёте прошла над «Узиком»  – егерь даже голову машинально руками прикрыл, опасаясь этого живого истребителя, сверкающего глазами с кулак величиной.
       «А это что такое? – изумился егерь. – То дракон, как живая гора! То муха, как собака…Или это просто нервишки от перенапряжения?»
      Он заставил себя успокоиться. Всё худшее – позади.
      Воздух над горами и над озером был синевато-розовый, как на рассвете. Там и тут мерцали большие лужи, в которых поплавками подрагивали тусклые звёзды. 
      Приободрившись, Басилий вышел из машины и, разминая ноги, посмотрел в сторону роддома – на берегу, на изгибе озера хорошо просматривалось здание больницы. Сквозь тучи там прорывался удивительный свет – ярким  столбом горел над роддомом.
         «Где тут сон, а где явь?» - подумал Пастухов, обалдело покачав головой.
          Ветер стихал, бросая последние пригоршни капель на лобовое стекло, над которым… Басилий даже вздрогнул от неожиданности.  «А это что такое? Ёлки-волки!» Егеря всего аж перекоробило. 
          Только теперь он заметил: над лобовым стеклом в кабине висел игрушечный красно-кровавый дракончик.
          «Ну, Золотарь! Ну, Захаря! - Егерь присвистнул. - Сдалась тебе эта игрушка!»
           Он сорвал дракончика и выкинул на грязную дорогу, а потом брезгливо, долго руки тёр о штаны. Достав папиросу,  помял её в пальцах, глядя на свет по-над озером: это, наверно, в приёмном покое роддома – умиротворённо, уютно – светилось окошечко, слабо озаряя мглистый палисадник. А выше – над мокрой тесовою крышей – розовело рассветное облачко.
          Закурив, он улыбнуться. И только в глубине  испуганной души оставалось отвратительное чувство – осадок после приснившегося кошмара. Гундосый какой-то голос над ухом чудился: «Он не должен родиться!». Кажется, именно так заявила нахальная морда, одна из трёх.   
           Гадливо скривившись, егерь посмотрел по сторонам. Бросив окурок, с необычной яростью затоптал его, представляя, что топчет дымящуюся голову дракона.
           «Не должен родиться? Тебя не спросили! - Басилий скрипнул зубами.- Родится! Всем чертям на зло!» 
           И вдруг он увидел, что под ногами  совсем не окурок – он пытался растоптать игрушечного  красно-кровавого   дракончика. Только игрушка была не простая – живая. Дракончик под сапогом шипел, извивался, мерцая зубами. А потом эта мерзкая тварь неожиданно так изловчилась, что прокусила правый сапог.
        У егеря волосы на загривке зашевелись.
         Он отпрянул в сторону и осмотрел прокушенный сапог.
         -Во, тварюга! – наклоняясь, прошептал. – Как ножом полоснул! Ну, я тебе сейчас…
          Однако через несколько мгновений, когда Пастухов повернулся к игрушечному дракончику –  никого там не было. Только дыра в  земле осталась – небольшое свежее отверстие, откуда струился неприятный душок.

                *       *       *

          Летняя ночь коротка.  Небеса на восточной стороне над горами уже отбеливало. Венера засверкала небесным бриллиантом, играя гранями. Туманы, раскосматившись за ночь, лениво причёсывались. Пластами отрываясь от озера, туман расползался по распадкам, по ущельям. Лодки возле берега исчезли – не видать. А теплоход на пристани и три-четыре катера – словно бы  «Летучие голландцы» – парили в воздухе, до половины скрытые сказочным туманом. Петух где-то вдали распетушился так громко – даже эхо в горах закукарекало;  ему откликнулся второй и третий. И от этого зазвонистого пения на душе Пастухова повеселело и  посветлело.
        После пыльной бури он захотел искупаться. Вышел на берег – за огородом. Постоял, глядя на воду, смутно что-то напоминающую. (Вода была похода на металлическую чешую на теле дракона).
        «Что-то не хочется, - подумал егерь, отворачиваясь от озера.- Лучше  баньку изладить!»
         Он затопил печурку в бане и вдруг почему-то передёрнул плечами; живой огонь – опять-таки подспудно, подсознательно – напоминал дыхание кошмарного чудовища.
       Натолкавши дровец полную печку, Басилий Глебыч вышел из предбанника.  Сел на пороге.
          Тихо было в мире, хорошо. 
          Во дворе кругом блестели лужи, полные рваной листвы и зелёных хвоинок, гвоздочками торчавших из воды, из голубовато-кисельной грязи. Трава, притоптанная длинноногим ливнем, распрямляла спину около забора – капля за каплей,  слетая с упругих стеблей, брызгали разноцветным бисером. Первая ласточка стремительно чиркнула в небе над крышей сарая  – там было гнездо.
         Цветок ресницами зашевелил – раскрывал умытые глаза, почуяв приближение рассвета. Это был какой-то удивительный цветок – ослепительно сиял, напоминая маленькое солнце. И Пастухов подумал, что, может быть, именно в эти минуты рождается его сынишка, глаза раскрывает на мир.
         Улыбаясь, он наблюдал, как вдалеке над горами восходит розовощёкое  новорожденное солнце. А потом в небесах над роддомом он заметил птицу – тёмный  крестик на синем, безоблачном фоне.
         Сделав круг над роддомом, птица пролетела над озером, над головой Пастухова и он, уже собравшись в баню, чистое бельишко в грязь едва не выронил.
        Птица пролетела не простая – лицо у неё было человеческое.
        «Да что такое? – изумился егерь, приоткрывая рот. - Или я совсем уже рехнулся? То драконы с мордами, то птицы с лицами!»
        И вдруг заскрипела сырая калитка – во двор вошёл седобородый старец Добродей.
        -Я так и подумал, что не спишь, - улыбчиво сказал он, приближаясь. – С добрым утром, папаша! Позвольте поздравить!
 
                7       
 
          Самобытный человек был – Добрыня Жданыч Деев, прозванный Добродеем. Этот породистый, большой старикан имел высокий, чистый лоб, крутые надбровные дуги; широкие плечи его не сломила тяжесть прожитых годов. Серебристо-серая, густая борода скрывала крепкий подбородок человека, которого трудно свернуть с дороги. Руки цепкие, жилистые –  молодой позавидует. Щеки Добродея – вот загадка! – всегда  покрыты молодым, неувядающим румянцем, будто ему был известен секрет молодильного яблока. Глаза горели жизнерадостным огнём – при любой непогоде. Говорят, что в прошлом он был прекрасный  лекарь – знал «на зубок» едва ли не все травы в горах и долах. Да и не только травы; ему были знакомы многие секреты древней медицины; людей, бывало, ставил на ноги в тех исключительных случаях, когда городские врачи отмахивались – дескать, безнадёжен, человек. А ещё поговаривали, был он крупный какой-то учёный, перед войной занимался наукой, но война перепутала карты. Он был  разведчиком. Да каким! Германский вермахт голову его очень даже высоко ценил:  «один к одному»  – сколько весит голова, столько было золота за неё обещано; так, во всяком случае, гласит легенда. А когда закончилась война,   товарищи из «органов» оценили голову совсем иначе: девять грамм свинца влепить надумали  в этот умный лоб – расстрелять хотели как «немецкого шпиона и пособника». Но в самую последнюю минуту расстрел заменили пожизненной ссылкой в Сибирь.
         После кончины Вождя, когда многих «врагов народа» оправдали и они  с великой радостью покинули  проклятые сибирские просторы, Добродей, к изумлению многих, даже не подумал уезжать.
       -От добра – добра не ищут, - загадочно сказал.
       - Какое такое «добро» ты нашёл в этом кромешном аду?  – недоумевали те, кто паковал свои котомки, сидоры.
        -Есть хорошее словечко «обсибирился», - отвечал он с улыбкой. – Полюбил я Сибирь, вот и всё. Попривык.
        -Темнишь чего-то! - Ему подмигивали. - Золотишко, поди, затырил в горах? Ждёшь, когда все поразъедутся?
        Задумчиво глядя на горы, Деев кивал седою  головой.
         -Золотишко там есть. Только не мною припрятано.
         -А кем же?
         -Там хозяин…
         -Что за хозяин? Сталин? Так он ведь дуба дал.
         -Сталин – это пешка. А есть король. Князь Тьмы.         
        -Кто? – удивлялись. - Что за князь?
        -Дракон.
        Многие на него смотрели как на хворого; давненько уже он болтал о каким-то драконе.
       После того, как пришла свобода, и на просторах страны советов рухнули бесчисленные зоны, опутанные колючей проволокой, Добрыня Жданыч – как из-под земли вдруг появился  в Красноярском крае на Олимпиадинском месторождение золота. (А он действительно возник из-под земли).  Не имея на руках никаких документов, Добрыня  пришёл  в отдел кадров и оформился на работу.  (Как под гипнозом). И никто из начальства  лишних вопросов ему почему-то не задавал, как будто он, товарищ  Деев, много лет уже работал здесь, был на хорошем счету, имел прекрасный  опыт и врождённое чутьё на золото.
        Кроме того, он был рассказчик от бога. И даже не рассказчик, и не повествователь – настоящий романист. Он целыми днями, ночами мог спокойно чесать и чесать какой-нибудь рОман собственного сочинения. Или мог пересказать – почти дословно – «Трёх мушкетёров», «Дон Кихота» и всё, что хочешь. Много интересного он рассказывал о жизни в лагерях, о каторге в золотых забоях, где осталась уйма его товарищей.
        -Жданыч, ну, а ты-то как уцелел? – интересовались слушатели. - Говоришь, был в зубах у дракона? И уцелел?          
         Добродей, вздыхая, отвечал:
         -Дракон прожорлив, да. Сотни и тысячи тысяч  людей прошли печальными этапами советских лагерей, наполняя горы и долы горькими слезами, способными даже гранит размягчить. Но Дракон, сидящий во глубине сибирских руд, веками глух и слеп к людскому горю. Ему только пожрать давай. И вот в чём дело, милые: Дракон пожирает только человеческие души, а тела остаются.
       -То есть, как – остаются?
       -Обыкновенно. Людские тела сами по себе живут, хлеб жуют равнодушно, бездушно. Вы разве не встречали таких людей?
       И опять смотрели на него – будто на хворого. Замечая это,  он менял «пластинку», рассказывал сказки о том, что под землею чудес гораздо больше, чем на земле. И Сибирь как будто только потому Сибирью стала, что под землею сибирской веками жил, да и теперь ещё живёт Дракон, который специально эту землю напрочь заморозил.
        -А зачем? – удивлялись слушатели. – На хрена ему такой огромный холодильник? Ты же сам сказал, он мясом не питается, только души людские давай.
        -А затем заморозил, чтобы людей лишний раз не манило сюда. – Добрыня Жданыч палец кверху поднимал, и переходил на таинственный шепот: - Под землей у Дракона золотые дворцы-лабиринты.
       -Ну? – ухмылялись в ответ. – И ты там был, мёд-пиво пил?
       -Вот вам и «ну»! Не знал бы, так не говорил. В тех дворцах-палатах Дракон живёт. Сторожит свои несметные сокровища. И слуги у Дракона имеются – драконьеры. Драконвоиры.
        Тишина повисала. Те, кто слушал Добрыню Жданыча, молча переглядывались. У кого-то в глазах был «первобытный» холодный ужас, а у кого-то усмешка искрилась.
        -Ладно, - соглашались. - Дальше ври. Чо там ещё?
        -Дворцы Дракона, - продолжал рассказчик, глядя в землю, -  переполнены тем, что присутствует в слове «сокровище».
        Мужики не совсем понимали. 
       -А что в этом слове?
       -Прислушайтесь! – Добрыня Жданыч слово по слогам растягивал и вдруг из «сокровища»  проступала «кровища».
       -Ты гляди-ка, правда! – Мужики ошалело покачивали  головами. – Ну, кто бы мог подумать… Сколько раз это слово бывало уже на языке…
       -Думать, парень, никогда не вредно. Всякое сокровище на крови замешано, как правило. А уж тем более сокровища Князя Тьмы.
         К ним подходил бригадир, «бугор», как его тут называли.
         -Ну, хватит! Хватит! Всё! – строжился. – Языками поработали, теперь давай руками. Князь не будет за вас пахать.
        Дальше работали молча; сопели, потели, грубые спецовки, жёсткие робы покрывались серой земляною пылью, каменными крошками, среди которой нет-нет да и взблеснёт золотая пылинка.  В подземелье вкалывали рьяно – план хоть зубами, но вытащи на-гора. Но в этой добросовестной работе на измор, на износ был ещё один подспудный интерес: чем быстрее закончат задел, назначенный бригадиром, тем скорей присядут отдохнуть, а там, глядишь, опять Добрыня Жданыч разговорится.
         Сочинял он сказку или правду сказывал, только слушать его было интересно – люди поневоле просвещались, узнавая древние легенды и предания о  драконах, веками стерегущих золото в горах Алтая, на Байкале, в Саянах. И очень жалко было многим мужикам, когда Добрыня Жданыч вдруг почему-то решил покинуть Олимпиадинское месторождение золота. Он исчез так же неожиданно, как появился.
        Сначала он сходил зачем-то к озеру Байкал, а потом в Горный Алтай направился. Ходил он  – если верить его словам – по  каким-то длинным подземным коридорам, которые были когда-то Золотым Треугольником.
         Басилий Пастухов, который с ним сдружился в Горном Алтае, с лёгкой иронией однажды пробасил:
        -А зачем под землею-то шлёпать? Так там же драконы, опасно. Не проще ли было бы поверху?
       -Нет, - не моргнувши глазом, ответил Добродей. - Под землёй короче, я привык.
       -А зачем вы, извините, сюда пришли? - интересовался егерь.
        Добродей, перебирая серебряные кольца бороды, сосредоточенно посмотрел в небеса.
       -Скоро придёт эпоха Водолея. И вот тогда на Земле – в сибирской глухомани – произойдёт одно событие, которое… - Он покашлял, сам себя перебивая.- Кха-кха… Ну, да ладно, помолчу. Не буду вперёд забегать.
                8               

        Небывалая буря натворила бед; на другое утро тут и там в селе ревели бензопилы, разрезая деревья, рухнувшие на дорогу;  топоры звенели,  молотки перестукивались  на крышах, на сараях и по дворам – мужики приводили в порядок, латали порушенное хозяйство.
       Ближе к вечеру все эти звуки стихли. Село погрузилось в голубоватую дрёму. Закатный свет петухами трепетал на вершинах кедров, растущих вдоль берега Телецкого озера. Отблески заката красными рубахами полоскались по озеру, отраженно горели в окнах. Пыль на дорогах розовела – косыми клиньями лучи лежали в колеях. Отсыревала и  дурманно пахла полынь по оврагам. Ласточки перестали чертить по воздуху, припадая к самому зеркалу воды. Воробьи хоронились по укромным застрехам.
         В это время в гости пришёл Добрыня Жданыч – он согласился быть крёстным отцом;  разговор на эту тему давно состоялся.
        Счастливый папаша был одет в чистую русскую рубаху.
       -Сын! – басовито зашумел он, встречая гостя.- Сын!
        Гость обнял его, троекратно расцеловал.
        -Теперь, как сказано поэтом, покой нам только снится!  Пелёнки пойдут, распашонки…
        -Это дело житейское! – отмахнулся егерь. – Проходи, дорогой Добрыня Жданыч! Я уже битый час за окно посматриваю…
         Егерь давно уже заметил одну престранную штуковину: с  приходом Добродея в избе становилось светлей; Деев излучал  какое-то волшебное сияние, обаяние, под которое попадали почти все, с кем он общался. Голубые, пристально смотрящие глаза его светились  потрясающей радостью.
        -Ну, так там  Настюша?         
        -Всё путём. Привет передавала. - Пастухов широким жестом пригласил к столу.  - Прошу! Чем богаты, как говорится…
       От егеря попахивало водочкой; Добрыня Жданыч  неодобрительно покачал головой  и  поморщился; основное застолье, многолюдное, шумное было ещё впереди, а пока они вдвоём решили посидеть, поговорить на трезвую голову.         
        Остановившись перед зеркалом в прихожей,  Добродей  вынул из кармана костяной гребешок и неторопливо, тщательно причесал буйную, мягкую бороду, ниспадающую на грудь – концы её свивались в серебряные кольца.   
       Интересный гребешок был у Добродея – штучная работа, ювелирная; на гребешке виднелась тонкая резьба с какими-то хитроумными вензелями, среди которых золотыми точками проступал треугольник.
          Прохаживаясь по комнате, Добрыня Жданыч  рассматривал фотографии на стенах. На книжной полке заметил фигурки зверей и «леших», вырезанные из сухих корней – у егеря была такая слабость.
        Присев за стол, гость отодвинул от себя наполненную рюмку.
      -Не потребляю, - сухо сказал. – Или забыл?
      -Ну, сегодня-то можно! - Глаза у Пастухова сделались умоляющими. - Такое событие…
      -Событие, конечно, грандиозное, я очень рад за тебя!  – Добрыня Жданыч улыбнулся в бороду. - И я с удовольствием выпью. Чайку или морсу.
        -Для форсу дёрнем морсу? Нет! – заявил раскрасневшийся егерь. -  Надо выпить! Грех не отметить!   
       -Ну, хорошо, уговорил, – неожиданно согласился Добрыня Жданыч. – Наливай, да в стаканы! Чего ты? Гулять, так гулять…
         Слегка удивившись, хозяин выполнил просьбу.
        Они подняли полные гранёные стаканы, чокнулись.  Добрыня Жданыч выпил,  громко крякнул и стал закусывать, а Пастухов отчего-то скривился, отпив два-три глотка. В недоумении посмотрел в стакан, понюхал.
        -Ёлки-волки! Что за фигня? Вода.
        -Неужели? – Глаза Добродея искрились. - А я не заметил.
         Егерь понюхал бутылку.
        -Вода. Натурально.
        -А ну-ка, дай сюда. - Добродей повернул бутылку три раза вокруг своей оси, как будто прочитал этикетку, затем осторожно отдал. -  Да нет же. Это водка. Нюх ты, что ли, егерь, потерял?
        Отглотнув из горлышка, Басилий поперхнулся и  обалдело уставился на поллитровку. 
        -Это как понять? - пробормотал он, и вдруг заметил что-то плутоватое в глазах Добродея. - Постой! Так это ты химичишь?
         Деев был серьёзен.
       -Если я и химичу, то только по заявкам трудящихся.
       -В каком это смысле?
       -Ну,  я же сказал: чаю, морсу, или молока.
       Отчего-то поёжившись, хозяин прошептал:
-Христос, тот людям делал вино из воды…
-Я не Христос, извиняйте. - Добрыня Жданыч  стал сосредоточенно перебирать  серебряные кольца бороды; накручивал и надевал на указательный палец; снимал кольцо и снова аккуратненько накручивал –  привычка такая.
 Хозяин поставил чайник на плиту. И вскоре на столе задымилась деревянная  кружка – запахло таёжными, ароматными травами. В тишине было слышно, как  ходики постукивали  на стене – тень от маятника, причудливо увеличиваясь, прыгала от стены к стене.
-Жданыч, - тихо спросил Пастухов, - так ты вообще никогда, что ли, не потреблял?  Или всё же было дело? В молодости? А?
-Нет. Никогда.
Басилий покачал головой.
-Тебе надо памятник ставить. Это ж геройское дело…
-Трезвому жить интересней.  Зачем эту гадость глотать?
-Согласен. – Пастухов подозрительно принюхался к тому, что он налил в свою рюмку. – Но иногда и выпить – святое дело. Вот как сегодня. Разве нет?
 -Иногда? - Сурово шевеля бровями, Деев  испытующе посмотрел на него. – Ну, если иногда. А то ведь мы не знаем меры…
-Я-то вроде знаю.
Добрыня Жданыч грустно улыбнулся, глядя в окно.
-Ну и где же она?
-Кто?
-Мера. Мера. Мы ведь о ней говорим.
Егерь бестолково уставился на него.
- Ты на что намекаешь?
-Золотая гора по имени Мера. Ты не слышал про такую?
-Нет. Что за гора?
Продолжая пристально глядеть за окно, гость ответил:
-Олимпиадинское месторождение золота. Олимпиада, как говорят в народе.
-А-а! Ну, знаю.  Я там был на изыскательских работах.  Я же геолог в прошлом.
-Ну, так вот,- продолжал Добродей,-  золото нашли там не случайно.
-Понятное дело. Искали, вот и нашли.
-Э, нет! Как бы не так! – Собеседник пальцем потыкал по столу. - Там была когда-то золотая Мера. Гора.
Помолчав, егерь хмыкнул.
-Допустим, была. И что дальше?
-Провалилась она.
Пастухов растерянно глянул под ноги.
-То есть как – провалилась?
-Ушла под землю. И теперь  то золото под землею стережет дух дракона. Его Эрлик-ханом зовут. Змеем Горынычем.
Разговор принимал серьёзный оборот, и Пастухов  нахмурился. Ему хотелось выпить, праздник всё-таки.
-Дух дракона? Да ну! - Егерь заскучал, барабаня пальцами по столу. – А,  по-моему, всё это сказочки.
Добрыня Жданыч вдруг поднялся и, взволнованно пройдя по комнате, остановился перед Пастуховым.
 -Неужели ты ещё не понял? Дух дракона бродит под землей и временами поднимается наверх. Ты же сам рассказывал, что там, как там было… Возле роддома…
-Хо! – Басилий попытался хохотнуть, но вместо этого  покашлял в кулак. - Так это же было во сне.
-А ты уверен?
Молодой папаша рюмку чуть не выронил.
 -Жданыч, не пугай. Я и так в ту ночь… - Он усмехнулся. – Чуть сам не родил.
-Да ты как будто не из робкого десятка.
Глядя за окно, Пастухов зубами скрипнул.
-Нет! Лучше уж пускай во сне, чем наяву вся эта камарилья. Как вспомню, так мороз по коже! - Он поставил рюмку, так и не выпив. – Там даже камни летали по воздуху… А потом…  Чёрт его знает, что там такое… Ты только представь! Муха была –  как собака! Здоровенная такая! Пролетела над машиной, как истребитель!
-Это Вельзевул тебе привет передавал.
-Вельзевул? А кто это?
-Повелитель мух. Властелин и повелитель всех летающих предметов и вещей. Тогда ведь всё  летало, правильно? Это Вельзевул старался. Помогал Дракону.
Мрачнея, молодой папаша, резко запрокинув голову, хлопнул рюмку водки. Рукавом занюхал. Встал. Прошёлся по комнате. Взял мухобойку, лежавшую на подоконнике. Мухобойка была на длинной тонкой ручке, на конце которой болтался чёрный кусок резины, напоминающей форму большого берёзового листа.
 -Вельзевул…- пробормотал он.- Муха-вельзевуха. Помню, что-то проходили в институте. Или не проходили? Но почему-то знакомо…
-Что знакомо?
-Имя Вельзевула. – Егерь взмахнул мухобойкой. – Да ну его к чёр… Ох, не к ночи помянуто будет!.. Ну, их в болото! Оставим эти страсти-мордасти. Меня  другое имя сейчас интересует. Мы тут с женою маленько поспорили, насчёт того,  как парнишку назвать. Миллион  вариантов перебрали уже и ни на чём не можем остановиться. То мне не нравится, то – ей. Ты, может,  присоветуешь? Крёстный всё-таки.
Гость оживился.
-А чего тут думать? Сам же говорил: солнечный свет столбом над роддомом стоял, защищал от дракона. Ну, вот и назовите Ярослав. Солнце – Ярило. Яр. Пускай он в своей жизни славит солнце. - И тут бородатый мудрец, увлекаясь, полез в  тёмные дебри древней славянской мифологии, затеял разговор о Славе, вспомнил богиню Сва-Славу, заставляя егеря смутиться. 
-Ни разу не слышал про такую богиню.
-А про Жар-птицу слышал?
-Ну, это, конечно…
-Так Жар-птица – она как раз и есть та самая богиня Сва-Слава, которая защищает людей и помогает им чудеса творить. 
-Погоди!- Басилий что-то вспомнил. - А бывает птица с человеческим лицом?
-Бывает. Птица Гамаюн, к примеру. Она приносит душу ребёнка.
Егерь удивлённо покачал головой.
-А как же насчёт аиста?
-Нет, птица Гамаюн. Она приносит душу младенца. У народов Сибири она зовётся – умэй. А почему ты спросил?
-Да я тут, когда в баню собрался… - Пастухов поднял рюмку. – Ну, давай за сына! За светлую душу его! Дай бог здоровья моей Настюшке! Мы ведь на этом, Жданыч, не остановимся. Ещё родим парнишку.
 Улыбаясь, Деев накрутил на палец кончик бороды.
-Как говорится в народе: один сын – не сын, два сына – полсына, три сына – сын.
-Народ не дурак. Хорошо говорит.
Помолчали. Добрыня Жданыч посмотрел на ходики, висящие над столом.
 - Ну, мне пора. Пойду.
 -Да ты что? – Егерь обиделся. - Посиди. Ведь мы ещё…
-Нет, время позднее. Пойду. - Деев   на бутылку посмотрел. – Папаша! Теперь ты знаешь золотую Меру? Да? 
-Всё будет путём! - возбуждённо, громко заверил егерь. - Жданыч! Ёлки-волки! Ну, куда ты засобирался? Такое дело – сын! А ты… крёстный отец называется.
 Отойдя к порогу, Добродей остановился. По глазам было видно: что-то хочет сказать, но не решается; что-то очень важное, главное. Может быть, именно то,  из-за чего приходил.
 -Легенду я слышал однажды в горах…Легенда, или предсказание. - Добродей всё еще сомневался, говорить или нет. – Давно услышал, а  теперь подумал… Кха-кха… Может,  предсказание свершилось?
 -Ты о чём? – Молодой папаша брови сдвинул. – Что-то не пойму.
Гость помолчал, пристально глядя на Пастухова. 
-А предсказание было такое: когда люди найдут легендарное золото Меры, тогда на Землю придёт человек, способный победить Дракона.
До Пастухова не сразу дошло значение этой премудрости, а потом глаза его расширились и холодок пробежал по хребту.
- Ты хочешь сказать… - Он облизнул пересохшие губы.  - Этот наш… этот сын мой…
В тишине было слышно, как ходики размеренно «шагают» на стене.  Ветер веткой скребёт по стеклу за окном.
-Нет, нет!- Гость неожиданно крепко обнял хозяина, похлопал по спине. - Я уже и так здесь лишнего наговорил. Время покажет. Ну, всё. Мне пора.
 Молча вышли во двор. Звёзды мерцали уже над горами, над озером. Прохлада под рубаху лезла, щекотала. Туман за огородом скирдами стоял.
-Жданыч, - напоследок спросил Пастухов. - А как тебе Георгий?
-Какой Георгий?
-Имя. Если мы парнишку назовём Георгием? Ты как? Не против. Всё-таки крёстный…
-Назови хоть горшком, только в печку не ставь, - отшутился Добродей. – Имя хорошее. Победоносное. Ну, всё, спокойной ночи.
Отойдя от избы, Добрыня Жданыч повернул в туманный переулок  и вздрогнул – за спиной раздался гулкий выстрел, раскатившийся по горам. Потом второй и третий грохнули впотьмах, переполошивши сонную округу. Собаки взбешенно залаяли. Замычали коровы. Окна в избах стали загораться. Кто-то выскочил на крыльцо, матерясь, чертыхаясь. А выстрелы – один за другим – продолжали греметь, размножаясь где-то в горах.
Это егерь, достав карабин, в полночное небо шарахал от радости, салютовал от счастья.  А потом, когда карабин выплюнул последнюю пустую гильзу, Басилий Глебыч из ракетницы в темноту звезданул – красный горячий цветок распустился высоко над крышами, над сонными горами и отражённым букетом зацвёл в хрустальной вазе дремлющего озера.

                9            
         
        В бесконечном выборе имён, остановившись на старом русском имени Георгий, родители даже и подумать не могли о том, насколько «виртуозно» мальчик это имя переиначит на свой манер.  Георгий  – Егорка – Геройка, вот по какому руслу протекла метаморфоза имени, когда мальчик стал разговаривать: а  разговаривать он начал рано.
       Любовь слепа, и многие родители своих детей считают необыкновенными, исключительными – есть такой «грех».  Только этот Геройка был и в самом деле парнишкой   довольно редкостным. То, что он рано стал разговаривать – может быть, мало кого удивит. Возможно, кто-то из детей даже раньше начал разговаривать, но… Весь «тихий ужас» заключался в том, что Геройка беседовал не столько с людьми, сколько с миром, его окружающим – с деревьями, птицами, травами.
       Мать, когда сделала это открытие, так была  шокирована – слёз не удержала, думая, что мальчик заговаривается. А потом неожиданно развеселилась: необычный сынишка растёт; смышлёный такой, да красивенький – что тебе ангелок.
       В глазах его синело безоблачное небо, и сияли две  звёздные искорки. Высокий чистый лоб намекал на будущую мудрость. Ресницы – густые и длинные. На губах почти всегда блуждала загадочная полуулыбка. И только одно заставляло насторожиться: между бровями – в поперечных морщинах – постоянно была зажата какая-то нешуточная мысль, не свойственная детям такого возраста.
        Пастухов поначалу беспечно отнёсся к опасениям жены.
        Однажды вечером – усталый и голодный –  пришёл домой и застал там женушку в расстройстве.
         -А что такое? - спросил, обнимая Настасью.
         Она рассказала про тот «тихий ужас», который вдруг открылся в мальчике.
         Спокойно выслушав её, Басилий плечами пожал.   Пробасил:
        -Разговаривает? Ну и пускай себе разговаривает. Эка невидаль. Я тоже в тайге иногда калякаю то с бородатым деревом, то с каким-нибудь лобастым валуном.
        -Допустим, - согласилась жена. - Только есть одно большое «но». Когда ты с ними говоришь, они тебе что-нибудь отвечают?
     -Кто?
     -Деревья, камни… - Настасья оглянулась на спящего сына. – Дело в том, что наш Геройка с деревьями,  с травою, с камнями говорит –  и они отвечают ему. Представляешь?
        Разуваясь, егерь  чуть не хряснулся на пол. Оставшись в одном сапоге, он опустился на лавку.
       -Деревья, камни говорят? -  Он ошалело уставился на жену. – Как это?.. Что говорят?
      -А я откуда знаю? – Жена вдруг рассердилась.  - Они отвечают ему на каком-то своем языке.      
      Егерь снял второй сапог и задумался, глядя на избитую подковку на каблуке.
      -Ёлки-волки, - проворчал он, бросая сапог.- Ну, Геройка. Ладно, разберёмся.
        Собирая на стол, жена увидела в окно  «Уазик», проехавший по улице и остановившийся возле дома напротив.            
        -Кстати, - сказала со вздохом. - Соседушка снова к нам приходил.   
        -Захаря? А чо ему надо?
       -Да он всё обижается, что ты его крёстным не сделал. На моей машине, говорит, ездили в роддом…
       -Ну, ездили. Так что ж теперь? – Басилий сел за стол. - Что он, не знает, что у мальца есть уже крёстный отец?
       -Знает, а всё равно никак не унимается. Вон, погляди-ка, подарок принёс.
 Издалека разглядывая игрушку, Пастухов изменился в лице,
-Дракон? - прошептал изумлённо.
-Дракончик. - Жена усмехнулась. - Это не первый уже, между прочим.
-Как «не первый»? А где же они?
Жена рукой махнула в сторону ограды.
-Егорка их  зачем-то в землю зарывает. Я откопать хотела – не нашла. Как провалились.
Бледнея, Пастухов поднялся, но тут же медленно сел, едва не мимо табуретки. Задумчиво уставился в пол, вымытый женою накануне его прихода – плахи дышали свежестью, блестели шляпками гвоздей, отполированных до серебреца.
-Что с тобой? – удивилась жена.
Он хотел рассказать ей о том живом дракончике, прокусившем сапог и зарывшемся в землю. Но рассказать не решился – всё это смахивало на чертовщину, о которой Настасья даже слышать не хотела.  Натруженной ладонью он  молча сграбастал игрушку – ушёл за дверь. Через минуту-другую вернулся и как-то слишком аккуратно, тщательно вымыл руки с мылом, сполоснул лицо. 
-Ну, Золотарь! - побасил с какой-то весёлой злинкой. -   Ну, Захаря! А чего ж ты раньше не сказала?
-Я думала, ты знаешь. – Жена протянула ему полотенце, расшитое радужными узорами.  Глазами показала на порог: - А там что за свёрток?
 Спохватившись, муж подмигнул ей, разворачивая шуршащий пакет.
- Добродей передал. Крёстный всё-таки…
В пакете были книги и небольшая, сусальным золотом покрытая икона с Георгием Победоносцем, сидящим на белом коне; длинным, тонким копьём Победоносец пронизывал проклятого дракона, извивающегося под копытами.
Настасья поглядела на иконку – отложила. Потом взялась внимательно рассматривать яркие обложки.
-Классные книжки, да? – Пастухов улыбался.
Жена не разделила мужниной радости.
-Не нравится мне это, -  тихо призналась.
-Что именно?
-Мальчишка так рано и так много читает…
Муж постоял возле окна, с прищуром глядя на вечернюю звезду, дрожащую над горами – это была Венера, звезда пастухов.
-Настёнок! - Он полистал принесённые книги с картинками. -  Другие вон своих оболтусов никак не могут выучить, а ты… Смотри сюда.
-Ну, и что там такого-то?
-Сплошные богатства. Старинные русские сказки. - Он показал ей несколько великолепных иллюстраций Билибина,  Васнецова, Доре, Гранвиля. - У меня таких сказочек не было в детстве. Да и у тебя, однако, тоже.
-Садись, пока не остыло. - Жена прогнала муху со стола. - Сказками не будешь сыт.
Однако муж не унимался: снова книгу раскрыл, зашуршал страницами, как будто потревожил стаю птиц, сидящих неподалёку.
-Во, мать, послушай! - Глаза его засверкали. - Ты что-нибудь знаешь о подземных царствах?
-Слышала. Бабка мне что-то… - Жена отмахнулась.- Не помню…
Покусавши ноготь с тёмным ободком, егерь пощёлкал  пальцем по странице.
- Медное царство. Серебряное. Золотое. Не слышала? Во-о! И я баран бараном, честно говоря. - Он хохотнул, изображая рога. Потом продолжил вполне серьёзно: - А парень будет знать. Так плохо это, что ли?  Вундеркинд.
-Хорошо то, хорошо, только  тревожно. С этими вундеркиндами вечно происходят странные и страшные истории… Вот Надя Рушева, к примеру. Знаешь? Нет? Я в газете вчера прочитала. Талантливая девочка была. Рисовала день и ночь как заводная. Одним движением пера могла изобразить и юного Пушкина, и дерево, и птицу. Это было просто потрясение, так она рисовала.
-И что?
-Умерла от кровоизлияния в мозг. Ей даже семнадцати не было, а после неё осталось около двенадцати тысяч рисунков.
Пастухов нахмурился.
-А Гайдар, - сказал он, повышая голос, -  в шестнадцать командовал полком! 
-Тише, – одёрнула жена. - Разбудишь. Ты ещё вспомни Александра Македонского…
Разговор не клеился. 
Муж, пряча руки в карманы, прошёлся по комнате. Рубаху возле горла расстегнул.
-Так, ну ладно, я приму сто грамм с устатку! - Он достал початую бутылку. - Давай свои хвалёные, наваристые щи.
Остограммившись, егерь с аппетитом поужинал и вскоре осоловел – напряжённый, трудный выдался денёк.  Туповато глядя на икону – подарок Добродея, он вдруг подумал, что напрасно парнишку назвали Георгием. Как будто бы в честь этого Победоносца, хотя в мыслях даже близко не было  ничего подобного. Это  жена упёрлась в то, чтобы «Георгий», а ведь  она до сих пор ещё ничего не знает о драконе, появлявшемся из-под земли накануне рождения сына.

 

                10      

      Глаза на Божий мир – на небо  за окном – в момент рождения у мальчика открылись не одновременно. И поэтому  один глаз у него стал голубее другого, и особенно это заметно в минуты восторга и счастья. По крайней мере, так семейное предание гласит.
         Не по годам задумчивый, самостоятельный, он любил одиночество – беда и выручка творца, философа. Его не пугали темнота, непогода и многое другое, что пугает или смущает обычных детей. Ненастными днями он самозабвенно слушал музыку дождя – длинные струны, косо натянутые с небесной тверди до земной. А когда кончалась симфония дождя – блистательные капли повсюду золотились, наполненные солнцем. В виде нотных знаков капли дрожали на травах, радужно горели на цветах, бахромой повисали на ветках деревьев. И если подойти, умело тронуть – эти ноты снова станут музыкой дождя и грома. Студёными зимними днями для мальчика звенели и пели метели, исполняя длинные симфонии; снежинки хороводили перед глазами, один из которых был заметно голубей другого – признак восторга счастья. Светлыми нотными знаками  снежинки стройно, гармонично размещаясь на деревьях, на ограде. Осенними днями он слушал музыку вечного ветра, на раздутых парусах прилетающего откуда-то из-за перевалов, из-за морей-океанов. Его печалила и восторгала мелодия медленных листьев, багряно кружившихся под берёзами, клёнами. А в солнечный весенний день весёлые ручьи  по оврагам и пригоркам начинали звенеть и петь   – волшебная флейта сверкающей, неудержимой воды исполняла  такие этюды, такие сонаты, какие мог услышать только он,  богом поцелованный, абсолютным слухом одарённый. Вечерние и утренние звезды в тишине – тоже бессмертная музыка. Звёзды над землёй позванивали нежными ноктюрнами – тонкие серебряные струны завораживали душу мальчика. Он подолгу засматривался на небеса, как может засматриваться только взрослый философ, пытаясь понять, зачем же он пришёл на эту Землю. Бывало, он едва ли не часами держал былинку на руке, божью коровку – изучал рисунок, постигал строение живого существа, и при этом улыбка печали загадочно блуждала на лице. А иногда на  руке его лежала…пустота; так, во всяком случае,  казалось родителям. Мальчик стоял с протянутой рукой, словно милостыню выпрашивал у кого-то.
       -Что с тобой, Геройка? – насторожилась мать.
       -Тихо, - попросил он.- Не спугни.   
       -Кого? Что там такое?
       И оказалось: мальчик видит звуки; они прилетают к нему, садятся на ладонь, на голову, на плечи. Их было много-много, этих звуков, незримо витающие в воздухе – незримо для других. Мальчик был этому рад, очень рад. А родители не только опечалились – мамка даже заплакала.
       Поскольку у него был идеальный слух – он всё прекрасно слышал, когда его оставили за дверью спальной комнаты в дальнем углу избы.
      -Надо врачу показать, - всхлипывая, говорила мать. - Боюсь, как бы что с головой у него…
      -Подождём, - басил отец.- Авось, да пройдёт. Как золотуха.
      Но время шло, а «золотуха» не только не проходила – усиливалась. Отец, например, водку пил, оставляя пустые бутылке в сенях или в сарае, а сынишка эти бутылки наполнял какими-то пойманными звуками, очень редкими, очень красивыми. Егерь об этом узнал, когда вдруг увидел, что все бутылки – закрыты самодельными пробками.
       -А это что такое? – спросил он жену. – Зачем заткнула?
       -Кого? – удивилась женщина. – Бутылки? Делать мне, что ли, нечего?
       Потом, когда разобрались, – паника  и ужас обуяли родителей. Егерь после этого не перестал выпивать, но пустые бутылки   перестал оставлять, где попало. Однако, парнишка другую посуду использовал – кринки из-под молока, например. И даже вёдро иногда в дело пускал. И даже пустую деревянную бочку однажды приспособил для хранения звука. Бочка стояла в самом дальнем углу двора.
        -А здесь-то что у тебя? - насмешливо спросил отец.- В такой здоровой таре…
         Загадочно улыбаясь, мальчик  напомнил ему сказку о царе Салтане:

             В синем небе звёзды блещут,
             В синем море волны хлещут,
             Туча по небу идёт,
              Бочка по морю плывёт.
              Словно горькая вдовица,
              Плачет, бьётся в ней царица,
              И растёт ребёнок там –
              Не по дням, а по часам…

        -Ну, ладно, царь Салтан! - перебил отец.- Мне бочка нужна. Засолить хочу…
        -Хорошо, бери. - Геройка опять загадочно улыбнулся. – Только ты, папка,  не испугайся.
       -Да я уж постараюсь… - Егерь поддёрнул штаны, подходя.
       Круглая крышка на бочке была придавлена такими каменьями, что просто удивительно, как только парнишка их сюда прикорячил.
       -Папка! – предупредил Геройка, прижимая указательный палец к губам.- Только ты смотри, как я вот этот камень скину, ты тогда…
       -Ладно, чего там! Давай помогу! – Пастухов легко, небрежно отбросил один, второй и третий камень, а потом…
       Егерь едва успел увернуться.
       Крышка полетела к небесам, и тут же во дворе оглушительно загрохотало, сотрясая землю под ногами.
      Это был гром среди ясного неба. Самый натуральный гром, эхом раскатившийся в горах и перепугавший окрестную живность; собаки залаяли, куры бросились под навес.
      «Гром, запечатанный в бочку? – обалдело подумал егерь, сидя на земле, куда он с перепугу хряпнулся. - Скажи кому, сочтут за сумасшедшего!»
      Рассказали крёстному о причудах крестника. Добродей был  огорчён, только виду не подал. «Странно! – подумал крёстный, глядя на мальчика.- Или я ошибся, или… Ну, посмотрим, что будет дальше…»
      Заметив огорчение крёстного, егерь сказал:
      -Может, какое лекарство? Медвежью желчь или струю кабарги? Или бобровую струю? Ты только мигни, Добродеюшка… Я мигом достану.
       -Ничего пока не надо. Подождём. Старый, что малый, а    малый, что старый – чудит. Повзрослеет – поумнеет, даст бог.
        Поначалу Пастухов сильно расстраивался, наблюдая за странностями парнишки, но со временем как-то сжился, свыкся, тем более, что внешне Геройка ничем не отличался от нормальной детворы; с ним охотно играли и даже тянулись  к нему, придумщику и фантазёру, хотя в кругу друзей находились порою такие ехидины, кто норовил уколоть едким, злобным словцом.
        Пастушонок или Пастушок – так его прозвали на сельской улице – к насмешникам и всяким издевателям относился довольно спокойно, даже с улыбкой. Спервоначала такая реакция не столько удивляла, сколько раздражала сверстников и переростков, выступающих  заводилами, но постепенно природная беззлобность Пастушонка стала гасить задиристый пыл зубоскалов.
       -Чокнутый! – решил Заремка Золотарь. - Чо с него взять, с дурака!
        Однако  с этим доводом не все были согласны.
         -А ты, Заремка, знаешь, какие оценки у этого чокнутого? Разве дурак может учиться так хорошо?
      -А чо оценки? И ты сиди, зубри – отличник будешь.
      -Да в том-то и дело, что он не зубрит.  Он только разок на страницу посмотрит – всё до буковки запоминает.
       -А ты откуда знаешь?
       -Мамка его, Настасья Подареевна сказала.
       -Ну-у-у! – Заремка демонстративно сплюнул сквозь редкие зубы.- Мамки про сыночков напоют, только ухи развешивай. Как вот этот лопух под забором.
       -А вот погоди, сам увидишь когда-нибудь…
       -Когда? – Золотарь хохотнул.- Когда рак засвистит на горе?
       Разговор этот был по весне. А в середине лета произошла одна престранная история.      

                11         

      Лето было в самом золотом разгаре – над горными хребтами Корбу и Алтын-Ту, окружающими Телецкое озеро, едва ли не с утра сгущалась и дрожала хрусталеподобная дымка, готовая со звоном разлететься на сотни осколков от удара долгожданной грозы. В полдень калёное солнце в землю вбивало свои лучи, как гвозди, – заунывный звон стоял в округе. Жуки, стрекозы прятались куда-то, замирали. Последняя росинка в низинке догорала – сизым паром отлетела в небеса. Трава и цветы кукожились на солнцепёках.  И даже за домами, за скалами – в голубоватой, глубокой тени – листва на деревьях висела, будто кипятком ошпаренная. 
         В такую пору озеро становилось доступным для купальщиков – верхние слои около берега прогревались.
        Ближе к полудню во двор Пастуховых вошёл  приятель – страдающий рахитом Заремка Золотарь.
 -Пастушонок! - громко позвал. -  Айда купаться!
Геройка сидел в тени на старом спиле дерева – книжка раскрыта на коленях. Читая, он так глубоко погружался в «омут» описанных событий – порой дозваться трудно.
Заремка подошёл, похлопал по плечу.
Вздрогнув, мальчик «вынырнул» из приключенческой книги.
-А? - Он посмотрел чужими,  отстранёнными глазами. - Купаться? Я только дочитаю, тут немного…
-А чо там у тебя? - поинтересовался Золотарь, отгоняя муху от себя.
-Роберт Стивенсон.  - Мальчик показал обложку книги. - «Остров сокровищ».
-Бросай! У нас там свои острова и сокровища!
Пастушок был явно чем-то  озабочен. Прошуршав страницами, он отыскал нужное место.
- Вот, смотри, - потыкал пальцем. - И  здесь дракон.
-Какой дракон? - Золотарь прищурился.
-А вот! - Геройка пальцем повёл по строчкам. -  «Остров… напоминал жирного дракона, вставшего на дыбы».
Приятель несколько секунд бестолково пялился на грамотея.
-Ну, и чо? - Заремка поддёрнул штаны, сползающие с рахитического живота. - Ты идёшь купаться, нет?
Геройка заложил закладку между страницами – тёмно-червонный  осиновый лист.
-А без меня там что – вода не мокрая?
Золотарь хохотнул, показывая крупные, но очень редкие зубы – такие редкие, как будто они выросли «через одного».
-Водичка мокрая, да только надо греть. А ты горячий малый. Плюнь, так зашипишь.
Подобные шуточки Геройка не воспринимал. Вновь раскрывая книжку, он спокойно сказал:
-Иди, поплюй там на кого-нибудь другого, а я дочитаю пока.
Черноголовый, кривоногий Заремка, потоптавшись рядом, не стал упрашивать – заспешил туда, где летом  ребятня страсть как любила купаться.
Козырное было местечко – возле Красной скалы, напротив которой находилась хорошая площадка для ныряния. Проверяя себя на смелость, окрестные сорванцы ловко забирались  на площадку, когда-то приспособленную для выгрузки пароходов. Там был деревянный настил, оббитый жестью, от времени поржавевшей так, будто в него осенние листья впаялись. Там виднелось  большое тяжёлое  кольцо для швартовки, тоже изрядно изъеденное ржой. С этой верхотуры прекрасно были видны камешки на глубине – отчётливо темнели так, что можно  пересчитать. Зеленобородые   водоросли  колыхались, точно русалки причёсывали их незримым гребешком. Солнечные пятна черепахами ползали, крабами корячились на дне, клешнями цепляясь один за другого.  Рыба мелькала порой – то поодиночке постреливала, то косяком проходила, сверкая серебристыми боками, жадно работая красноватыми жабрами.
 Для мальчуганов нырнуть с этой площадки считалось верхом смелости. У страха глаза велики, и поэтому высота представлялась огромной – с трех или пятиэтажный  дом.  Глубокий, тихий омут в стороне чернел густой смолою  – дух захватывало. Казалось, в этом омуте все черти водятся. Сидят на дне и ждут – за ногу ухватить, защекотать до полусмерти. Перед прыжком – чего греха таить! – жуть охватывала сердце смельчака. Но пойти на попятную – со стыда потом сгореть на берегу, где стояли местные девчонки, любовались отвагой своих подрастающих женихов. Так что – кровь из носу! – надо  прыгать.
И вот один из этих смельчаков допрыгался. 

                12

Прогуляться по берегу Пастушок собрался, когда уже солнце, будто бы сварившись в собственном соку, вяло склонялось к «вечерней» горе, зубцами вонзившейся в небеса  на западе.
Неподалёку от Красной скалы Пастушок услышал странноватый собачий скулёж, раздающийся где-то между  лодочными будками, стоящими на берегу. Заглянувши туда, Пастушок увидел не собаку, а… четвероногого Заремку. Стоя на карачках, Золотарь скулил, кулаком размазывая слёзы по щекам.
 -Ты чего? - удивился Геройка.
Ненадолго затихнув, Золотарь мельком глянул  на приятеля и отвернулся.
За лодочными будками затрещала галька, зашуршал песок. Антошка Строгин подошёл – Антоник.
-Нашего рахита нынче будут убивать, - сказал, вздыхая.
-Кто? - встрепенулся Геройка. - За что?
-Да он, разиня, крестик потерял.
-А что за крестик?
-Ну, который был на шее… - Антоник  пальцами изобразил  цепочку. - Нырял с верхотуры, нырял, форсил перед девчатами. Теперь боится идти домой. Крестик-то был дорогущий. Мамка ему подарила.  А у него, знаешь, какая мамка? Климентина Кобыльевна. У неё копыта – не кулак. 
Геройка слышал кое-какие страсти-мордасти по поводу этой  Климентины Кобыльевны. Так что сразу понял – дело серьёзное.
Отойдя в сторонку, он присел на прибрежный валун и  задумался, уставившись на воду, где золотились  десятки и сотни волшебных «крестиков» – над горами закат разгорался. Туман вдали уже белел, космато выходя из таёжной голубой берлоги. Рыба, как всегда перед сном, озоровала от переизбытка сил, резво хватала насекомых, упавших на зеркальную поверхность. Ласточки-береговушки с мелодичным писком проносились  над водой – крылышками воду едва не черпали.
Начинало темнеть. Полоска заката истаивала за деревьями, превращаясь в короткие рваные ленточки, какие тут алтайцы любят привязывать на деревьях. Друзья-приятели, приглушенно переговариваясь, по домам расходились. 
Оставшись один, Заремка замолчал за лодочными будками. Вышел на берег и сплюнул. Вздыхая, посидел в кустах, куда весной прибилось гладкое бревно, до белизны обточенное льдинами.
Луна «из-под земли» поднималась, высветляя далёкие скалы, тайгу на хребтах. Не собираясь тут сидеть всю ночь, на луну  скулить, Золотарь поднялся, поддёрнул штаны, всё время спадающие с рахитического живота и, обреченно вздыхая, поплёлся по берегу, волоча свою рубаху за рукав, словно большую подбитую птицу. 
-Постой!- Геройка догнал его, участливо спросил: -А какой он был, твой крестик?
Золотарь за ухом почесал, откуда неожиданно взлетела муха, загудела в тишине. Шмыгая носом, рассказал и даже пальцем начертил на песке форму крестика.
-У него ещё зазубринка вот здесь…
-Ага, понятно. - Пастушок ладонью похлопал по бревну.  - Ты посиди пока здесь. Я недолго.
 -Не, - промямлил Заремка. - Пойду. А то и за крестик влетит, и за то, что поздно воротился.
-Сиди и жди! - Голос Геройки неожиданно обрёл  странную силу. Приятель, никогда его не слушавшийся, молча сел на бревно и уставился в землю, будто задремал с открытыми глазами. 
Потрескивая ветками кустов, Геройка пропал в полумраке. Пройдя по берегу, где в травах и цветах зарождались оловянные блёстки росы, мальчик сел на корточки.
-Озеро! Озеро! - шепотом позвал. - Ты меня слышишь?
Какая-то птица в тишине взлетала из-за ближайших кустов.  Он повторил свой вопрос, но теперь уже громче. И вдруг чернильно-тёмная вода под берегом стала понемногу высветляться и даже бурлить, делаясь похожей на парное молоко – хоть кружками черпай.  Не скрывая радости, мальчик прошёл вперёд, остановился возле Красной скалы, которая теперь казалась белосахарной – лунный свет разгорался.   
Наклоняясь, Геройка хлебнул «парного молока» и  снова что-то зашептал. И снова никто не откликнулся, только волна возле ног что-то сонно шепнула. «Господь любит троицу!» - решил он, и молитвословно обратился в третий раз, уже не стесняясь припасть на колени.
Он терпеливо ждал. И вот во мгле на тёмно-голубоватой поверхности озера проблеснуло  серебристое тело – рыба всплеснулась бугром и ушла в глубину. Приближаясь к берегу, она покружила неподалёку от мальчика, то ли играя, то ли дразня. Шумно шлёпнула хвостом, обрызгав Пастушонка, и опять пропала в тёмной глубине – только лунные кольца, позванивая, заколыхались, разрастаясь посредине омута. А через минуту-другую эта рыба мокрым рыльцем под берег сунулась.
-Как? - удивился Геройка. - Ты уже управилась?
-А долго ли, умеючи. - Рыба улыбнулась и пропала.
Мальчик поклонился небу, озеру, тайге, а затем  вприпрыжку пробежал по берегу, озарённому косыми лоскутами лунного света, прорвавшегося сквозь деревья.
-Твой?- спросил он, запыхавшись, когда остановился  возле приятеля.   
Сначала Зарема просто глазам не поверил. Отвернувшись от крестика, нервно хмыкнул и вдруг – вдруг опять посмотрел, а потом подскочил, да с такою необыкновенной силой, точно пружина сработала, скрытая  где-то в бревне.
-Чего-чего? А ну, покажь! - Изумлённые глаза дико расплеснулись – почти в половину лица.  - Неужели мой?
-Твой. Зазубринка вот здесь.
-Не может быть! - Голос Заремки задрожал. - Не может быть!
Улыбаясь, Геройка держал перед ним мокрую протянутую ладонь.
-Да посмотри, как следует. Твой. А чей же ещё? Ну, бери.
Давненько балуясь куревом, Заремка спички вынул  из кармана, почиркал, зажигая сразу по две, по три. Потом присвистнул.
-Правда, мой. А как же ты нашёл? - Большие изумлённые глаза приятеля вдруг стали как-то странно, хищновато суживаться. - И где он был? На дне?
-Нет, - пошутил Геройка. - На поверхности плавал. 
Золотарь неожиданно помрачнел. Засопел.
-За дурака меня держишь? - Он хохотнул  и в следующий миг с ним как будто истерика сделалась. Он кричал, ногами топал. - Как это можно? Мы днём сто раз ныряли с открытыми глазами – ни черта не нашли. А тут – впотьмах. Ты брешешь! Брешешь!
-Ну, почему впотьмах? Луна, гляди, какая…
Заремка поначалу хотел на шею крестик нацепить, но передумал – сунул в коробок со спичками. И после этого Золотаря как будто подменили. Он приосанился, небрежно сплюнул сквозь редкие зубы.
-Значит, говоришь, на дне?
-На дне.
Подойдя вплотную, Заремка угрожающе сказал:
 -Ты только не бреши и всё. И я тебя не трону. -  Голос его приобрёл привычную уверенность. Он уже не спрашивал  – допрашивал не хуже милиционера. - Ну? Где ты взял? Молчишь? Так я скажу. Ты слямзил этот крестик. Стырил. Да?
Мальчик аж задохнулся от возмущения.
-Ты чо? Совсем уже…
Золотарь вдруг схватил за грудки Пастушонка – оторванная пуговка в лунном свете брызнула.
-Я вспомнил, как дело-то было.  Днем я разделся в кустах, крестик под  одёжку положил, а ты, значит, подкрался, своровал, а теперь хочешь добреньким быть? Хочешь, чтобы я тебе в ножки поклонился? 
-Отпусти, - попросил Геройка, стараясь не глядеть в глаза приятелю – глаза были злые, собачьи глаза.
-А по сопатке не хочешь?
-Нет, не хочу.
-Тогда вали отсюда! Ишь, ты, какой добренький. Крестик он достал со дна. А ну, постой!  - До Заремы только сейчас что-то «дошло». Он подскочил к  Пастушонку,  потрогал голову. - Как же ты нырял, когда башка сухая?
Мальчик пригладил волосы.
-Я не нырял.
-А кто же?
-Рыба.
-Не ври, я сказал! Не бреши!
-Я не бре…
Заремка ударил под дых. Покачнувшись, Геройка упал и захрипел, двумя руками зажимая солнечное сплетение.
Шумно сплюнув рядом с ним, разозленный рахит  развернулся и пошёл по берегу. Зашуршал песок, и затрещали камни под ногами в сандалетах – Золотарь никогда не ходил босиком и даже купался в «лаптях», потому что обе ноги у него были шестипалые; жутковато смотреть.

                13

Лунным светом прошитая ночь – будто белая ночь –  над землею зацветала тихим таинственным цветом. Огромная луна стояла над горами, которые в эти минуты казались не громоздкими, а напротив – полувоздушными, парящими над землей, над полоской тумана, укрывшего подножья. Поляны у берега были наполнены тем изумительно призрачным светом, какой возникает лишь летом в короткую пору таких вот чарующих ночей.  Водосбор, аквилегия, марьины коренья и жарки – цветы блестели, царственно утяжеляясь роскошью росы. Светлели мрачные камни. И даже старый пень мерцал как вылитый из серебра. 
Этот пень и стал ему преградой.
Медленно двигаясь по берегу озера, Геройка уходил всё дальше, дальше – и вдруг споткнулся о пенёк, стоящий на пути. Остановившись, стал озираться глазами лунатика. «Где это я? Куда иду? Зачем?»
 Он постоял у прибрежной берёзы, показавшейся невероятно белой в ярком лунном сиянии. Опустившись на корточки, осторожно погладил какой-то цветок – росинка слабо капнула в ладонь.
И вдруг он услышал тонкий голос цветка:
-Не плачь.
-Как?! - изумился Геройка. - Я думал, это твоя роса.
-Нет! - покачал головкою цветок. -  Это твоя слёза.
Мальчик вздохнул.
-Извини.
-Ничего, - сказал цветок. - Дело житейское. Тебя ужалил кто-нибудь?
-Пчела. На двух ногах. 
Невольная улыбка тронула губы Геройки. Он начинал успокаиваться. Сырыми глазами смотрел на далёкие звезды, которые тоже как будто плакали – расплывались кругами по небу. А потом он опять наклонился к доброму, странному цветку, напоминающему крохотную земную звездочку, заострёнными лучами-лепестками белеющую во мгле.
-Видно, правду говорят, - вспомнил Геройка. -  Не делай добра, не получишь зла. 
Цветок был не согласен.
-Нужно делать добро, а иначе мы все пропадём. Понимаешь? Нужно делать добро, несмотря ни на что. Делай добро и не жди благодарности – этому надо бы нам научиться. Я вот тут расту, цвету не для того, чтобы кто-то увидел меня и сказал, ах, какой молодец, как расцвел-то, красавчик. Я цвету потому, что не могу не цвести и не радовать. Так устроено сердце моё. И твоё так устроено.
  Мальчик оглянулся в сторону села. Там уже – почти повсюду – светились окна, сверкая драгоценными каменьями.
- Эх, люди, люди! - Он вздохнул с надрывом. - И чего они злые такие?
-Несчастные они, - подсказал цветок. - Не все, но многие. А злятся оттого, что завидуют. 
-Кому? Чему завидуют?
-Ну, мало ли. Ты вот, например, необыкновенный человек. Я с пригорка давненько за тобой наблюдаю.
-Да? Но ты ведь тоже необыкновенный. Я раньше такого цветка не встречал. Значит, и тебе завидуют?
-И мне. - Цветок загрустил, покачал головёнкой. - Раньше мы тут с братьями и сестрами гуляли гурьбой на полянах по берегу, а теперь – сам видишь. Мало нас. Мы  днём теперь  боимся выходить. Или затопчут или, походя, сорвут. Так что скоро, может, и совсем не будет нас. Под корень изведут.
-Неужели от зависти?
-Кто-то от зависти, кто-то от глупости. - Цветок зевнул и тихо стал закрываться. - Извини, братишка, мне спать   пора.
Геройка спохватился.
-А мне домой пора, там потеряли.
-Ты приходи, - закрывая «ставенки», напоследок попросил цветок. - Будет грустно, приходи. Вдвоём-то веселее.

                14

Дома долго в ту ночь не спалось. Забывая земные обиды и горести, мальчик смотрел на далёкие звезды, светлячками роившиеся в тёмном квадрате окна. Вздыхал, томился и думал: «Есть ли где-нибудь на свете такое место, где никто никому не завидует, где живут только добрые люди? Крёстный говорил мне про одно какое-то волшебное местечко на Земле. Называется оно… Забыл, как называется».
Стараясь не скрипеть пружинами кровати, Геройка    поднялся, на цыпочках прошёл на кухню, где лунный свет берестою лежал у печи. Напившись воды, он посидел возле окна, беспечно болтая босыми ногами. Посмотрел на звезду. Ноги сами собой перестали болтаться. Мальчик замер, думая, как же  называлось то райское местечко на Земле?
И вдруг он закричал, всплеснув руками:
-Ирия!
Пустая металлическая кружка, задетая рукой, упала на пол и затарахтела, покатившись под лавку.
Разбуженная мать пришла. Поправила растрёпанные волосы.
-Сынок, - спросила, зевая, - чего шумишь?
Он был странно возбужден, глаза горели.
-Я вспомнил, мама! Вспомнил!
-Что вспомнил?
-Ирия! - Мальчик широко, блаженно улыбался, показывая пальцем за окно.  - Ирия, мама! Вон куда я уеду, когда подрасту! 
Мать обняла его. Погладила.
-Тихо, тихо, тихо. Упокойся. Угомонись. Отца разбудишь, а ему на работу с петухами вставать. Чтобы подрасти, сыночек, надо спать. 
-Я не хочу.
-Ну, как же? Время позднее. Пошли. Папке рано вставать,  а мы тут с тобою шумим, как на базаре.
 Она уложила его, одеялом укрыла. Смежив ресницы, Геройка продолжал блаженно улыбаться, а женщина, уходя,  горестно покусывала губы, готовая заплакать от расстройства. «Господи, что это с ним? Какая-то Ира покою уже не даёт. В ихнем класс-то, я знаю, Ирка есть. Красивая девчонка. Так что – уже влюбился?»
Оставшись один, мальчик снова глаза распахнул. Воровато встал, склонился к подоконнику, и осторожненько откинул   шпингалет, похожий на затвор тяжелого отцовского карабина. Свежий воздух в комнату вливался волнами – занавеску теребил. Запахло землёй палисадника, цветами, травами. Мальчик сел на подоконник и снова стал жадно, неотступно смотреть на звёзды, роем роящиеся в тёмном небе над горами, над озером. Крёстный недавно рассказывал и показывал: где-то там,  в небесах Возничий ехал сейчас на своей колеснице. Звёздный Лебедь летел над озером, роняя светлые перья на воду. И где-то там, наверно, была волшебная далёкая страна, где люди не знают ни горя, ни болезни. И знать не знают, что такое  завидки и с чём их едят. «А завидки – зависть, - это опять же крёстный рассказывал, - люди желчью поливают и двумя руками пожирают, аж давятся!»
 Он вернулся в кровать. Порой улыбаясь чему-то, порой вздыхая, Геройка ворочался с боку на бок. Хотел заснуть, да всё никак не мог.
Облака сгущались за окном. В комнате скоро совсем потемнело.
И вдруг он заметил нечто невероятное.
На карте, висевшей на стене – старой карте Сибири – стали проступать, мерцать три золотистых крапинки, образующие равнобедренный треугольник. Мальчик тихонько поднялся, чтобы получше рассмотреть, что там такое. Но золотистые точки, мягко мерцая, растворились в темноте.
 
                15               
               
       Рано или поздно в жизни людей случаются  события, которые можно считать «судьбоносными». Идёт судьба навстречу и что-то несёт человеку. Иногда судьба  встречает  хлебом-солью, а иногда – бел-горюч камень преподнесет.  А порой случается такое, что о чём в народе метко говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло.
       Вот такое судьбоносное событие приключилось в конце июня, когда погодка раззолотилась и Басилий Глебыч в субботу на рыбалку засобирался. Человек он был общительный, компанейский, так что друзья и товарищи к нему присоседились: сначала один напросился, затем второй и третий. В общем,  сколотилась приличная компания; взрослые взяли с собой ребятишек. 
        Геройке в ту пору десять лет исполнилось.
        -Папка! - Он загорелся желанием. - Я с вами хочу!
        Басилий Глебыч погладил усы, которые недавно отрастил.
        -Да я уж говорил на эту тему. - Он развёл руками. - Мамка наша упирается.
          Настася почти всегда спокойно относилась к тому, что сын вместе с отцом проводит время то на рыбалке, то на охоте. А как иначе? Мальчишка должен познавать мужскую жизнь, прежде всего, на примере отца – это нормально, только так и можно воспитать самостоятельный характер, который поможет потом твердо стоять на земле, смело смотреть в глаза трудностям и опасностям, каких немало будет на пути. Всё это Настася прекрасно понимала, но всему, как говорится, есть предел.
        -Егорка, ты даже не думай! - отрезала мать. - В такую даль попрётся он…
        -Какая даль? - вступился Басилий Глебыч. - До Зимовья домчимся мухой, порыбачим, переночуем в избе и назад. 
        -Нет, я сказала, - заупрямилась женщина, терзаемая тревожным предчувствием. - Нет и всё. 
         Рано проявляя свой характер, Пастушок набычился: не хотелось ему дома сидеть, «за мамкину юбку держаться».
        -Поеду! - заявил он, мрачно глядя в пол. – Чо мне тут с  тобой?.. Кашу варить?
        Мать обняла его, поцеловала в тёплую макушку, пахнущую солнцем.
        -Сынок, ну, куда ты поедешь? Там столько народу…
       -А чего ему дома торчать? - заступался отец. - Вон, смотри-ка, Лимонтий Строгин своего пацана по тайге  таскает с малых лет, и в результате – веришь, нет ли? – Антоник уже самостоятельно избу срубил в тайге. А сам-то он – чуть больше топора. 
          -Ну и пускай себе рубит, рубака! - не унималась женщина, прижимая мальчика к себе. - Ну, куда он поедет? Там у вас целый табор. Того гляди, чтоб лодка не опрокинулась…         
          -Ёлки-волки! Да ты что?  У нас три лодки, мать. Всем места хватит. - Пастухов поцарапал пальцы, исчирканные давними шрамами от рыболовных крючков и от лески. - Ты чего сегодня такая несговорчивая?
         Скверный сон приснился ей. Настася обычно была равнодушна с тому, что снится-мнится, а тут почему-то… зажгло у неё ретивое, да так зажгло… Не в силах высказать свои тревожные предчувствия и опасения, женщина пристально глядела в сторону озера.
       -Ты всю жизнь пропадаешь в горах да в тайге, и он теперь тоже?..  А я сиди тут, как та кукушка возле окна, переживай…
        Слушая странную перепалку родителей, Геройка плотно губы сжал: он был не намерен отступать. Мельком глянув на серьёзного парнишку, Басилий Глебыч не мог не улыбнуться: «А характер-то мой! Не сломаешь!»
       Он приобнял жену и в то же время незаметно подмигнул мальчишке.
       -Всё будет хорошо, я обещаю. Давай-ка, сынок, шевелись, поклажу бери.
       Левый глаз у Геройки стал голубее правого – от восторга. Он  едва ли не бегом пустился к озеру – чуть не растянулся, поскользнувшись на каком-то чёрном голыше. Через минуту следом загремела галька под сапогами – Пастухов  тяжёлым шагами давил каменья так, что подковки порой выгрызали жёлтую искру.
         Когда приготовления были закончены, мать вышла к берегу. Солнце было ещё высоко – ярко пылало на озере.
        -Ну, с богом! - тихо сказала женщина, ладонью подрубая жаркий свет. - Геройка, ты там осторожней… Не геройствуй. Когда вас поджидать, слышишь, отец?
         -Завтра к вечеру.   
         -Ладно. Счастливо. – Женщина концом платка вытерла под глазом  – яростное солнце  давило на слёзу…

                16            

        Крепкая длинная лодка сделана из ели, пропахла рыбой,  чёрно-сизым варом. Устраиваясь поудобнее, мальчик погладил смолистый борт. «Соскучилась? – улыбчиво подумал.- Я тоже. Ну, теперь мы с тобой далеко  поплывём. Будем искать те места, где никто никому не завидует!»
        Старенький «Вихрь», что называется, тряхнул стариной – неожиданно громко взревел, выбрасывая хлопья голубовато-лилового дыма. Длинноклювый зимородок – с виду сказочный птах, а на самом деле, простой рыбак – сидевший неподалёку на камне у воды, испуганно расправил цветные крылья. Взвившись по-над берегом, зимородок перелетел на безопасное место; сел на ветку и закачался, напоминая удивительный крупный цветок.
       Моторка задрожала, разворачиваясь, деревянное тело её напряглось, тяжелея, но железная сила, рыча, подстегнула из-за кормы – и лодка, набирая ход и словно забывая свою тяжесть, легко полетела над озёрным простором, засыпанным слепящими солнечными блёснами; солнце тоже как будто рыбачило – на золотую блесну.
       Следом другие моторки помчались.
      -Догоняйте! - оглянувшись, закричал  Геройка. - Век не догоните!
        Вода под носом лодки заплескалась, зашумела, распуская   белые длинные усы. Чистое небо в ясной воде  отображалось голубыми лоскутьями. Облака,  проплывая над горами, опрокинуто плавали в виде белых рыбёшек.   А иногда русалка   под водой мерещилась, рукой приветливо махала мальчику.
        -Осторожно! - предупреждал он, наклоняясь. - Смотри, под винт не попади!   
          Посмеиваясь, русалка укрывала голову обрывками тумана, точно платком, и растворялась в омуте.         Трясогузки, тоненько попискивая, порхали вдоль берега.  Присаживаясь на камни, птицы потешно трясли хвостатыми гузками и опять спешили по делам, поминутно  пролетая над лодкой.
         Среди трясогузок оказалась одна знакомая – Пастушок  запомнил её по особой окраске: хохолок у птицы был почему-то жёлтый, будто солнышко оставило свой луч на голове.
        -Здравствуй, Солнышко! - шепнул ей мальчик, запрокидывая лицо к небесам.
         И трясогузка, услышав его, неожиданно изменила полёт – покружив над лодкой, села мальчику на плечо.
        Отец уже давно не удивлялся подобным причудам, но всё-таки не мог привыкнуть; горестно хмыкнул, наблюдая, как сын и трясогузка о чем-то беззаботно «чирикают», поглядывая по сторонам.   
        -Тебе хорошо, ты летаешь! - мечтательно вздохнул Геройка. - Вот бы и мне полетать, посмотреть на озеро, на горы – на весь мир!
        -И ты научишься летать, - прощебетала трясогузка. - Ну, пока, дела не ждут.
       -Погоди, я тебя угощу.
        Трясогузка спорхнула к нему на ладонь, радостно пискнула и, сощипнувши клювом какую-то вкусную крошку, стремглав полетела  вперёд.
          А впереди была большая красота – солнцем озарённая вода, деревья, скалы, возле которых волна звенела и пела живым серебром. Вскипавшая пена пышными шапками нахлобучивалась на лысые головы прибрежных камней, один из которых напоминал сказочного водяного, отрастившего длинную бороду. Были по-над берегом и другие камни – страшные. Одного из них мальчик прозвал «Дракоша». Это был огромный, красноватый валун. «Дракоша», в зависимости от уровня воды, то выходил на поверхность, то скрывался, точно карауля проходящие лодки, чтобы винты откусывать, борта царапать когтями.
        Сегодня «Дракоша» был добрый – загорал на солнышке, зажмурив рубиновый глаз, прикрытый широкой бровью мокрого мха. Сегодня вообще странное какое-то согласие ощущалось в природе, словно бы она готовилась к большому празднику; и на воде, и на земле, и  в небе – всюду тишь да гладь, да божья благодать. 
        Геройка соскучился по такой благодати – давненько из села не выбирался. Лодка летела вдоль берега – отец отлично знал фарватер; мог тут проплыть с закрытыми глазами. И поэтому Геройка был спокоен за себя, за лодку, и за тех, кто следом за ними плывёт, едва поспевая.
        Лето было в разгаре,  солнце лёд на озере давно спалило, но время от времени почему-то встречались  на берегу синевато-молочные многопудовые льдины, тупые зелёные крыги, издырявленные солнечными сверлами. И так странно было видеть буйные цветы – рядом с этими льдинами. А потом опять мелькала зелень  деревьев. Густая  трава шевелюрой шевелилась под ветерком. На берегу, «обжигая» глаза, то и дело вспыхивали яркие поляны –  пламя отцветающих жарков, рядом с которыми белели косынки последнего снега.  Высокие ели и пихты мрачновато темнели обережь. И где-то там стоял знакомый столетний бородач,  которого мальчик назвал Кедровым Дедом или Кедродедом. Он стоял на пригорке. Заметив летящую лодку, бородатый Кедродед издалека поприветствовал мальчика – зашумел на ветру, поднимая большую мохнатую лапу.
       И Пастушок в ответ махнул рукой.         
        Собираясь достать папиросы, Басилий Глебыч посмотрел на берег, потом на мальчика. Ему до боли в сердце иногда становилось жалко сына, который был как будто немного не в себе.
       Кажется, долго-предолго мчались они вдоль берега Телецкого озера – у мальчика аж голова закружилась от мелькания в глазах.
       -Длинное какое! Прямо как море! - сквозь шум мотора закричал он, восхищённо глядя  вдаль. 
       -Море! - подхватил отец, вытягивая руку. - Длина его, знаешь, какая? Около восьмидесяти километров.
       -Ого! А глубина?
       -Вот здесь… - Отец потыкал пальцем.- Самая большая тут, сынок, – триста пятьдесят два метра. Это, примерно, как наш переулок.
       -Ух, ты! Вот это да! - Пастушок, глядя на воду, пытался  представить, какая там должна быть котловина.
       -Пап, а долго ещё нам?
       -Уже почти на месте! - ответил отец, вынимая пачку папирос.
       Спичка погасла на ветру, и Басилий Глебыч решил перетерпеть. Зажимая «холостую» папиросину в зубах,  стал пристально смотреть вперёд. Лицо его, напряжённо стянутое морщинами возле глаз, понемногу разглаживалось.  Улыбка заиграла в уголках упрямо стиснутого рта, прикрытого ершистыми усами.
        Моторка,  сбрасывая ход и грузно оседая, несколько метров прошла по инерции – кованым носом  приткнулась к пологому каменистому берегу небольшого залива.
       Тишина – после долгого рёва мотора – надавила на уши. Под берегом – над кипами цветов – кипели пчёлы и шмели, стрекозы стрекотали, блистая крылышками. «Вот она, земля, где никто никому не завидует!» - промелькнуло в голове у мальчика.
         -Ура! – восторженно закричал он, порождая эхо, скользнувшее в глубину голубоватого ущелья.
        -Прибыли, - тихо ответил отец, оглядываясь  и потирая занемевшую поясницу. - А рыбаки-то наши здорово отстали.
        Умиротворённо кругом было, сонно. Воздух чистый, пахучий, напоенный росами, ароматом ягод и смолья.          Полуденное солнце угарно припекало – ветер в эту глушь не долетал, обламывая крылья на подступах, где стражами стояли скалы, вековые кедры и сосняки. Трава на полянах  местами уже поблекла – успело сморить жарой. Лишь редкий цветочек бодрился ещё, храня за пазухой  живительную влагу.
         Мальчик, забывшись, стоял под берегом; приоткрывши рот, завороженно созерцал таёжный мир, звенящий,  поющий на все голоса, целомудренно красочный. И весь этот мир вновь показался каким-то особенным, стоящим на пороге неведомого  праздника.
          -Егорка! Слышишь? - окликнул отец. -  Ты чего стоишь, глазами небо ковыряешь? Помогай.
         Смутившись, мальчик подхватил рюкзак.
        Лодки, идущие следом, приближаясь, раскалённо ревели моторами, а потом этот рёв стал стихать и совсем оборвался. Зато людские голоса вразнобой забегали по ущелью и по-над озером.
         Рыбаки, возбуждённо гомоня, взялись выгружать, таскать поклажу в сторону избушки – по тропинке, вьющейся между огромных камней, поросших бархатом зелёной плесени.
        Избушка была тесная и низкая, зато плотно сбитая – между бревнами в пазы никакой мороз  иголку не просунет. Слева от двери сидела на камнях небольшая железная печка.  Справа голубело низкое оконце – паутина пыльными нитками растянулась по верхним углам. На подоконнике и на грубом дощатом столе – свечные огарки, пыжи, рыболовные крючки и прочее «богатство» подобных таёжных пристанищ.
       Расположившись в избушке – кто где успел – рыбаки  достали свои немудрёные снасти и заторопились на берег  светлой речушки, неподалёку от зимовья впадающей в  озеро.
 
 
                17 
               
       Летний день, один их тех, который год кормит, стремительно пошёл под уклон. Голубовато-лиловые тени от гор ложились кругом – широко, лениво растягивались на воде, на поляне, где стояло зимовьё, подслеповатым окошком ловившее последние проблески солнца. Незаметно исчезли из воздуха, затихли стрекозы, попрятались  бабочки, шмели. Отшумела самая настырная пчела, отлепившись  от медового цветка, закрывающего лепестки. Острее и гуще запахли травы, листья, окропленные росой. И всё тише, всё реже переговаривались птицы по тайге, а вскоре и совсем замолчали, задремавши по дуплам, по гнёздам. И только дятел, сидя на сухой сосне, мелкой дробью изредка постреливал по тишине.
       В нескольких шагах от зимовья зашуршали кусты – Добрыня Жданыч из тайги пришёл, держа в руках какие-то коренья и траву.  Подойдя к избушке, он стал раскладывать  таёжные дары под навесом для просушки.
       Рыбаки, покуривая, полукругом сидели на пеньках, на поваленном дереве. Отвечая на вопросы, Добродей охотно взялся рассказывать: что за коренья, что за трава, от чего помогает, когда лучше пить.       
       -Жданыч! Ты откуда всё это знаешь? - удивился Леонтий  Строгин,  раскуривая папироску.
       -Жить захочешь – узнаешь. В лагере, бывало, неделями сидели без хлеба. Хоть ложись, помирай.
      -Как это «без хлеба»? - Строгин поцарапал широкую чалдонскую скулу. - Чо, специально голодом морили?
      -Ну, и так бывало. Чтобы, значит, зеки поумнели. Голодный, слабый человек скорее покорным делается, нежели сытый да гладкий. Но иногда, бывало, баржа с  мукой затонет, наскочив на камни, или ещё напасть какая приключится. Вот и начинаешь землю ковырять – там корешок, там маковое зёрнышко.
        Слушая Добрыню Жданыча, кто-то курил, кто-то строгал себе новое удилище – взамен поломанного на рыбалке. Кто-то рассматривал камешки, найденные на берегу.
       Неожиданно замолкая, Добродей усмехнулся в бороду.
      -Рыбаки! – Он осмотрел честную компанию.- Так мы что сегодня, травой питаться будем? Рыба где? Неужели даже на уху не наловили?
        -Обижаешь, Добрыня! – пробасил Пастухов.- А это?
         Повернувшись, Деев изумлённо охнул:
        -Таймень? Ого, телок! 
        -Багром тащили, - рассказывал егерь, сияя глазами. - Видишь, бок порвали.
         -Ну, а чего же мы сидим? Скоро стемнеет. 
        Мужики взялись чистить картошку; принесли ведро с водою –  водрузили на специальные железные крючья. Береста  полыхнула, озаряя капли воды, бахромой унизавшие мокрое днище. Затрещали, разгораясь, сухие смолистые ветки и сучья.   
        С живым огнём, раздухарившимся на поляне около  избушки, сразу стало веселей. Дожидаясь, когда поспеет ужин, кто-то пошёл за дровами, кто-то рыбу взялся потрошить, кто-то сапоги да  портянки подсушивал. 
        -Длинный денёк получился,  - подытожил Пастухов, глядя на пламя заката, малиновым озером расплескавшееся над тайгой, над горами.
       -Сегодня самый длинный день в году, -  напомнил Добрыня Жданыч. - День сказок и чудес.
        Геройка, находящийся рядом, полюбопытствовал:
       -Крёстный, а какие будут сказки?
        -А вот посмотришь, коль не проспишь.
        Земля, на вершок прокалённая солнцем, уже остывала. Причём остывала стремительно, как это бывает только в горах. Вечерний туман молоком расплескался в низинах, где стадом бурёнок лежали огромные бурые валуны. Далёкий водопад в горах, днём почти не слышный, как будто подошёл поближе – сильней зашумел. Синий сумрак, сгущаясь, трамбовался между стволами сосен, кедров, елей.  Кусты пропадали, сливаясь с деревьями, но всё ещё нет-нет, да вспыхивали гроздья на рябинах, на калинах – это солнце, медленно снижаясь, посылало прощальный привет. Утрачивая свой ослепительный блеск, солнце обретало удивительно округлую чёткую форму.
        И вот наступила минута, когда солнце превратилось в багровый, с боку чуть примятый шар – огромный самородок, лежащий, будто в ладонях, в далёкой седловине гор. Последние лучи пронзили березняк по-над берегом и озарили мглистую поляну у реки, где играла ребятня.
          Пастухов, сложив ладони рупором, позвал:
          -Эй, гвардейцы! Идите скорей, а то здесь хорошо умеют ложками  работать  – ни головы, ни хвоста не оставят!
          Парнишки – их было четверо – помыли руки, сполоснули мордахи и чинно сели за дощатый стол, поцарапанный острыми охотничьими ножами, сверкающий рыбьими чешуйками.
        -Ну, - торжественно объявил Добродей, - сейчас, ребята, будет праздник брюха!
         Наваристая, смачная уха получилась –  жирная, терпкая, с дымком,  с пороховою крошкой сажи, попавшей из огня. Закопченное ведро, из которого торчали  рыбьи хвосты, пахло ароматно, аппетитно. Мальчишки с удовольствием навернули уху, попили чаю с духовитым листом  смородины, и спать отправились в избу – за день так устали, что упали на дощатые нары, как на  перину.
        И только Пастушок остался у костра. Очень уж было ему интересно  послушать разные байки, истории бывалых людей: кто, где рыбу «огроменную» поймал, кто волка видел, кто с медведем «обнимался», кто лешего встречал в тайге. Возле костра все эти небылицы приобретали странную, магическую силу, бросающую душу то в жар, то в холод. Кажется, при свете дня расскажи всё это – человек усмехнётся да плечами пожмёт. А вот когда костёр сорил искрой, когда луна белой глыбой прорезалась в далёкой темноте над перевалом; когда звёзды между ветками мигали  словно чьи-то живые глаза; когда тени шевелились вокруг да около; когда кто-то или что-то шуршало, скреблось под сосною или кедром – в эти минуты  каждое слово приобретает колдовскую окраску, глубину бездонного омута,  остроту ножа. 
       Пастухов пустую поллитровку убрал со стола.
        -Жданыч, - попросил он, -  расскажи, как Алтайна тебе под землей повстречалась.
         -А-а! - неохотно откликнулся Деев. - Было дело, чуть не помер от страха.
         -Алтайна? – заинтересовались вокруг костра. - А что это? Кто это?         
         Промолчав, Добродей побарабанил подушечками пальцев по столу, затем достал свой  костяной, оригинальный гребешок и, о чём-то задумавшись, взялся расчесывать длинную, из кольца в кольцо свивавшуюся бороду. Сегодня Добродею не хотелось ничего рассказывать.   Сегодня – он это знал наверняка – сама Природа расскажет людям такую сказку, что дух захватит.
        Мужики, сидевшие возле костра, время от времени звенели стаканами, гремели железными кружками. Выпивая, они мало-помалу огрузли, осоловели и, в конце концов, зевая, потихоньку разошлись на покой.
       И Добродей куда-то ушёл, на прощанье многозначительно посмотрев на мальчика,  продолжавшего заворожено сидеть на своём месте.
        Пригревшись, Геройка мечтательно глядел в костёр.  Он  даже не сразу заметил, что остался один, что огонь уже почти догорает.  Улыбаясь чему-то, он сидел в забытье, оранжевые угли палкой ворошил – некоторые из них, рассыпаясь, делались похожими на рассыпное золото.
       Иногда, вдруг замирая душой, мальчик посматривал  по сторонам: в природе происходило что-то необычное. Трудно было сказать, что же именно, только сердце радостно частило и подсказывало – он находится в преддверии большого, редкого праздника; он сам ещё не знал, а только чувствовал, какое счастье выпало ему – быть на этом празднике не случайным гостем, а приглашенным в числе других участников.
       У мальчика вдруг обострилось зрение, слух обострился.
       И всё-таки он не заметил, не уловил тот «поворотный» момент, когда кругом произошло таинственное перерождение простой житейской прозы в то волшебство, которое в жизни встречается только однажды.

 
                18         

       Всё  началось с того, что возле костра на поляне мальчик вдруг увидел серого зайца и серого волка. Извечные эти  враги, как ни в чём не бывало, сидели рядышком, увлечённо   беседовали. Волк что-то рассказывал, сверкая глазами, размахивая когтистой лапой, щёлкая зубами, а заяц внимательно слушал, развесив уши, растянув улыбку.
       Затем прилетел белый голубь, а следом за ним – хищный ястреб.
       -Фу! За тобой не угонишься! – переводя дыхание, воскликнул ястреб, изумленно покачав вихрастой головой.
       -Прои… прои… проиграл?  - заворковал белый голубь.- Проиграл? Ну, вот то-то же!  Больше не спорь.               
      Время шло; роса на травах, на цветах и на кустах  набухая, с необыкновенным, малиновым звоном капала, отсчитывая редкие минуты покоя и всеобщего умиротворения.
        За рекою, впадающей в озеро, большая луна всё выше выкатывалась в небо. Синеватая, полная, она раскалялась, прожигая  туманную дымку над берегом.  Серебряной короной вставая над горами, луна короновала гордую голову какой-то далёкой, самой высокой горы, призрачно реющей под небесами.
        Ночь набирала свою тёмно-претёмную силу в то время, как пламя костра набирало светло-пресветлую мощь. Огонь становился всё ярче, всё жарче – роса вокруг него истаивала душистым паром. Золотые отблески всё шире, шире доставали до реки, до сосен и даже до скал, торчащих в отдалении.  Разгораясь, буйный костер поднимался, будто плечи расправлял. Костёр плясал на ветках, на поленьях и,  разыгравшись, временами так  высоко подпрыгивал – золотой вихрастой головой доставал, казалось, почти до неба.
         И вдруг с этим костром что-то случилось.
         Мальчик только на мгновение отвлёкся – дровец хотел подбросить. А когда повернулся – дрова из рук посыпались от изумления.
         -Ой! - прошептал он, попятившись. - А это кто?
          На поляне появился Дух-Огонь – почти забытый всеми сказочный Рарог. Он представлял собою молодого, удалого красавца, одетого в шёлковую красную, просторную рубаху, густо, по-царски щедро там и тут расшитую рубинами, сапфирами.
       Мгновенно возникший испуг в сердце мальчика так же мгновенно растаял, уступая место жаркому чувству родства – как будто он давным-давно знал этого сказочного Рарога.
       -Ну, здравствуй! - воскликнул Дух-Огонь, опаляя горячим дыханием. - Подойти поближе. Не бойся, я не кусаюсь.
       И мальчик неожиданно почувствовал, что пламя и на самом деле не кусается. Каким-то странным образом переставая осязать губительное полымя, Геройка подошёл поближе. Подошёл и поклонился. В другое время волосы на голове наверняка бы вспыхнули соломой, да и одёжкам бы не сдобровать. Но теперь – этот огонь и мальчик – они были роднёй. Одинаково жарко и гулко бились их огневые сердца; одинаково сильно струилась по жилам горячее золото крови, звонкий зов которой с каждою секундой нарастал.
        -Смелый? Это хорошо! – Дух-Огонь улыбнулся красными устами. - Я тоже в детстве был такой – хоть в огонь, хоть в воду!  Ну, а теперь отойди. Хочу тебя получше рассмотреть.
        Повинуясь голосу Огненного Духа, мальчик встал в сторонку и обомлел оттого, что увидел.
       Дух-Огонь  восседал на высоком роскошном троне, на подушках из огненно-алого бархата, бахромой сверкающего по краям. В руке всесильного Духа-Огня, чуть дымя и искря, золотом горел старинный символ власти, похожий на посох, увенчанный золотым подобием Земного Шара, над которым виднелись какие-то древние знаки, пока ещё непонятные мальчику.
        -Ты не на меня смотри! – посоветовал Огненный Дух, довольный, однако, таким ротозейством и чистотой наивного мальца.
        -А куда надо смотреть? - спросил Геройка. - Я на огонь всегда люблю смотреть.
         -Не только ты, мой милый. И это хорошо, что ты не одинок в своём желании.
         Мальчик обернулся и чуть не ахнул.
         «А народу-то! Народу!.. Батюшки! – пронеслось в голове. - Да неслышно как-то все подошли!»
          Весело моргая золотисто-карими очами, Дух-Огонь смотрел на тех, кто в эту ночь издалека и пришёл и приплыл поклониться ему. А таких отчаянных огнепоклонников – как ни странно – оказалось более, чем предостаточно. Откуда явились они, эти люди в старинных, простых, но прекрасных одеждах?  Может быть, из темноты веков? А может быть, из глубины небес? Из глубины Земли? А может статься, что они всегда присутствовали здесь, только присутствовали тайно, безмолвно и  незримо, и присутствием своим помогали всем тем,  кто их не видит, но чувствует. Тени прошлого – явь или навь – потихоньку стали воплощаться в живые образы. Их было много. Много! И все они взялись водить хороводы кругом Духа-Огня, отдавая  земные поклоны ему, воздавая песенную похвалу и славу тому, кто из года в год, из века в век, не покладая рук, боролся и борется с тёмными силами.
       Увлекаемый хороводом огнепоклонников, мальчик  невольно оказался возле реки, впадающей в озеро. И тут было много чудесного и необычного. Свежие венки, покачиваясь, плыли по реке, а на венках мерцали жемчуга – звёздочки, сошедшие с неба. Русоволосые русалки, посмеиваясь, выходили на песчаный берег. Водяной из тёмного своего дворца – из глубокого омута вышел, отфыркиваясь и протирая глаза, густо поросшие бровями и ресницами из тины, в которой серебрилась мелкая рыбешка, проворно ускользающая в воду.
        Леший из далёкого урмана двигался на свет священного огня. На Лешаке медвежья шуба раскосматилась – любил пошутить, окаянный, оборотившись медведем, и шутки его порой доводили заблудившихся людей не только что до слёз – до обморока. Густая и длинная борода Лешака, перекинутая через плечо, то и дело цеплялась за кусты, за деревья – клочки оставались как сено, выдранное вилами из прелого стога. Леший только крякал, да зубами брякал, пересиливая боль. Следом за ним кто-то сердобольный поспешал, прислужливо распутывая бороду. А кто-то ворчал с потаённым злорадством:
        -Попался!
        -Да ничего я не попался, - угрюмо отвечал Лешак. - Сам пришёл, без конвоя.
        -Сам с усам? А ну-ка снимай эту шкуру, хватит страх на людей наводить.
         Остановившись, Леший потряс плечами и медвежья шуба – словно бурая сосновая кора – шумно  ссыпалась под ноги.
         -Давно уже снять собирался, - вздохнул Лешак, вытирая потный лоб. - Страсть какая жарынь.
          -Дух-Огонь! А как же ты хотел? Привык сидеть в сырых своих болотах. И не стыдно? Седой уже, а всё дурные шутки в голове.
        Сердобольный, тот, что распутывал лешачью бороду, сказал примирительным тоном:
        -Ну, что пристали? Человек сюда шёл, черте откуда, всю бороду, всю душу в клочья изорвал… Иди, милок, иди да поклонись Духу-Огню, а уж потом, за чаркой, погуторим.
         Две сороки – как две погремушки – пролетели над вершинами деревьев. Усевшись поближе к Духу-Огню, сороки сделались похожими на райских птиц, раззолоченных от хвоста до клюва. И если бы они могли молчать – их бы приняли за сказочных гостей из поднебесья. Но молчать сорокам, двум подружкам, это же  немыслимое дело. И вот они стали трещать, как базарные бабы – новостями делились.
         -Сам Дракон сегодня обещался быть.
         -Да что ты говоришь?
         -Ей-богу. Обещался. Приду, говорит, а чего мне? Сколько можно, говорит, торчать в потёмках подземного царства! 
          -Надо, надо. Пущай появится, пущай покается.  Ведь он  парнишку хотел сгубить.
         -Ты про кого это, кума?
         -Да вон он. - Сорока крылом показала. - У берега бродит.
         -Геройка, что ли? Пастушок?
         -Ага, он самый.
         -А из-за чего дракон-то взбеленился?
         -Спроси! - Сорока развела крылами. - Голов-то много, а порядку мало. 
         Кусты по-над рекою затрещали вдалеке, затем сухое   дерево о землю бухнуло.
         Сороки, затихая, перелетели повыше, подальше от Духа-Огня.
         -Ой! - прошептала одна, подслеповато глядя в темноту. - Кажется, идёт... Семиголовый бес…
         -Нет! - успокоила другая, глазастая. - Это медведюка. Он в прошлую зиму-то был шатуном, тоже грехов натворил.       
         -Ну, молодчина, что пришёл покаяться. Нынче все грехи сгорят в огне, в воде утонут.

                *       *       *          

         Как хорошо в эту ночь было всем на Земле – и зверям, и людям, и цветам, и травам. Так тепло и приятно было хороводить кругом Огня, а потом сидеть, смотреть ему в золотые, мудрые глаза и слушать, слушать горячее, красное слово священного древнего Духа. В эту ночь во всей природе была разлита Божья благодать, и повсюду мерещилось что-то прекрасное, дивное, говорящее с мальчиком языком добра и языком любви… Волхование милой природы обещало ему что-то великое, светлое. Он это втайне предчувствовал; он это слышал в голосах деревьев, изредка «вскипающих» под тёплым ветерком, в шепоте травы, цветов  и звёзд, отражённо купавшихся в реке вместе с русалками и водяными. Он это понимал той золотою сердцевиной существа, той несказанной частицей мудрости, которая живёт в каждом человеке, да только рано или поздно умирает – почти у всех. Почти, но не у всех. У избранных та золотая частица мудрости остается в бессмертной душе навсегда, и они становятся счастливыми.
        Перемена судьбы – вот что было ему уготовано.
        Сам того не сознавая, мальчик  в ту ночь оказался на пороге больших откровений. Ведь это был «знаковый» день – 24  июня – день летнего солнцестояния.  Это был особый день. И ночь  была особая. Такая ночь, где сон и явь – или как в старину говорили,  явь и навь – изумительным образом переплетаются.
       И голоса ветров, и голоса веков  повествовали мальчику о том, что давным-давно когда-то в дремучей древности народы Земли в этот день и в эту ночь славили  Купало. Высоко в небесах, в лазоревом своём чертоге Солнце – Коло, или Хорс – на расписной колеснице по небесным дорогам выезжало навстречу Месяцу. В эту ночь люди со своих ритуальных холмов – или на излюбленных полянах возле рек – наблюдали за встречей Солнца с Белоснежной Луной. Люди веселились, жгли костры и прыгали через огонь, загадывая желания, испытывая силу и ловкость. Люди песни пели – эхо весёлыми волнами катилось  по горам и долам. И повсюду оживали вереницы разноцветных хороводов,  и текли, струились живые  «ручейки», где чистыми звонкими каплями были светлолицые девушки и парни, сияющие добрыми, чистыми глазами, слепящие узорными улыбками, украшенные венками из неувядающих цветов, где сияли не просто росы – великороссы.  О, это был великий праздник Жизни, который представлялся нескончаемым. И горел, горел всю ночь  один большой незатухающий костер – как большой незатихающий восторг земного бытия, которое когда-то здесь, на Земле, было воистину райским.


                19            

         Хороводы исчезли, и песни затихли, раскатившись эхом по горам, и только на поляне по-прежнему восседал волшебный Дух-Огонь. Жарко и весело он что-то рассказывал мальчику. Рассказывал  трескучим языком и вдохновенно сверкал золотыми очами. И всё кругом костра благоухало ароматами земли, смолья, цветов и трав, прослезившихся росами…
        Всё было в природе проникнуто  миром, покоем.  И мальчик  поймал себя на том, что хочется побегать, попрыгать через костер. А почему бы и нет! Он  развеселился без видимой причины, приободрился, как будто великие тени былого окружили мальчика и стали беззаботно с ним играть.
         Дух-Огонь – или кто-то другой, могучий и незримый –  легко и весело подхватил Геройку, помогая прыгать через костер.
        -Ого!- взлетая почти к самым звёздам, восторженно воскликнул мальчуган.
        -Страшно? - жарким шепотом за спиною спрашивал Рарог.
        -Немножко.
        -Никогда и ничего не бойся! – твердо сказал Дух-Огонь. - Я всегда буду рядом. Буду твой дух поддерживать.
        -Так ты же огонь? Ты прогоришь. - Геройка опечалился. - Как же ты  рядом-то будешь?
        -Не всякий огонь прогорает, запомни. Я горю уже века, тысячелетия. Мой огонь – огонь души. Его только Бог может зажечь и погасить. Ты, может быть, пока не понимаешь?
         -Не совсем, - признался мальчик.
         -Ну, порезвись, потом поговорим.
        И он играл, резвился, веселился, ощущая в душе несказанную радость.  Он прыгал высоко и далеко, и ему уже не было страшно.
       Лишь иногда Геройка вдруг становился тихим, серьёзным и почему-то смотрел на огромное дерево, стоящее вдалеке, в полумраке, куда еле-еле доставали огненные отсветы. 
       Что он там видел? Или что-то чувствовал? Или что-то слышал временами?

                *       *       *

       За гигантским деревом притаился жуткий Эрлик-хан. Змей Горыныч. Тяжело и пристально смотрел на мальчика. Наблюдал, не мигая. Взгляд Эрлик-хана – режущий как бритва – грозно сверкал в голубоватом предутреннем сумраке. «Давненько мы с тобою не встречались! – как будто говорили глаза дракона.   - Я даже соскучился. Ну, скоро мы посмотрим – кто кого. Всё равно ты будешь в моей полной власти. Никакой Дух-Огонь не поможет».
       Гипнотический магнит страшного взгляда привёл к тому, что мальчик, не отдавая себе отчёта, медленно, как по воде, пошёл по высокой траве и остановился рядом с гигантским деревом. А что потом случилось – Геройка плохо помнит. Какая-то неведомая сила – в мановенье ока – закинула мальчика на вершину огромного дерева. Он глянул вниз и ужаснулся – так высоко. «А где же этот Дух-Огонь… Или кто меня сюда закинул?  - испуганно подумал мальчик. - Или я сам?»
        Ухватившись руками за ветку, он отдышался, озирая окрестность.
        Туман перед рассветом уже густел над озером, стогами стоял в низинах под берегом. Проступали горбатые контуры гор, перевалов. Звёзды в небе зажмуривались одна за другой. Костер на поляне уже  прогорел, только дымком чахоточно чадил.
        А затем где-то вдали сухая ветка хрустнула, за ней  другая – уже поближе. Тревога входила в тайгу – воровато, на цыпочках.
        Волшебная идиллия разрушилась.
        -Ой! – дрожащим голосом сказал вдруг серый заяц и  отпрянул от серого волка.
       -Стой! – зарычал серый волк, жутко  оскаливаясь.
       Белый голубь всполошился и улетел, опасаясь когтей хищного чёрного ястреба, который тут же взвился – лететь вдогонку.
        Прохладная, толстая ветка, за которую держался мальчик, вдруг задвигалась  под рукой и зашипела, шевеля раздвоенными листочкам – это была не ветка, а змея.
       Душу мальчика сковал холодный ужас. Геройка замер. Он закрыл глаза, как делал это, будучи маленьким, стараясь «укрыться от мира».  Но в следующий миг он содрогнулся – страшное жало змеи  пронзило сердце  – будто ржавая стрела прошла насквозь. Мальчик вскрикнул от боли в груди, покачнулся и рухнул, широко раскрывая глаза.
       Он помнит, как падал – очень медленно, долго, мучительно. Сначала перед глазами утренние горы перевернулись – вершинами в землю воткнулись. Потом вода из озера выплеснулась в небо. Потом золотисто-пунцовое  солнце, восходящее над горами, качнулось, как маятник, и со звоном разбилось… А потом Добродей  наклонился над ним  и, сокрушённо вздыхая, сказал, обращаясь к отцу:
       -Плохо дело! Плохо! Давай скорей в больницу!
   

                20            

          Чёрной грудью налегая на вспененную белую волну, лодка стремительно шла навстречу ветру, неожиданно сильно загулявшему вдоль озёрного берега. Иногда волна вставала дыбом, и лодка вздрагивала, деревянным носом тараня и разбивая стеклянно-голубую глыбу – брызги летели на мальчика, лежащего на дне лодки, увлажняли  бледное лицо и попадали на лицо Пастухова, тоже бледное, со сведёнными скулами, где яростно играли желваки.
         Тучи низким фронтом навстречу выползали – озеро  металлически мерцало, напоминая чешую дракона.          Потом вдруг солнце из-за тучи выглянуло – золотыми иглами кольнуло между ресницами мальчика, лежащего в беспамятстве. Капелька воды огнём зажглась, зажатая между ресницами.
           Приходя в сознание, он смутно почувствовал брызги – лодка разбила носом очередную волну, преградившую путь.  Затем Геройка услышал протяжно-весёлое пение, раздававшееся где-то совсем рядом. Тяжело вздыхая, он догадался – это вода звонко плещется, трётся под боротом и днищем, почти что у самого сердца. Мальчик ещё раз глубоко вздохнул – знакомо запахло варом, тонко и ароматно потянуло бензином, рыбой.
         Он зашевелился и простонал. Поврежденная шея горела, будто углей за воротник насыпали. Приоткрыв глаза, мальчик попробовал подняться – не получилось. Трудно было голову на весу держать.
        Пастухов заметил это движение.
          -Живой? Ну, слава богу!  - закричал, перекрывая шум воды и заполошное рычание мотора. - Потерпи, сынок, скоро приедем…
          За это короткое время Басилий Глебыч так странно изменился, будто несколько лет миновало. Старчески сутулясь, егерь  сидел на корме, зубами тискал давно уже погасшую папиросу, растрепанную ветром – табачинки застряли в усах. Белёсая горбинка на носу обозначилась – как тонкий шрам.
         Отец как будто плакал, но, присмотревшись, Геройка  понял: это встречный ветер  слёзы вырывал из прищуренных глаз – дробью катил по небритым щекам.  Вытираясь грубым рукавом, отец ненадолго оставлял на щеке сухую розоватую полоску. Стиснув зубы, он внимательно глядел вперёд и щурился – морщины «гусиными лапками» собирались под глазами. Щетина крапивой топорщилась на щеках и на шее, покрывшейся пупырышками – ветер был прохладный.
         Раскалённо ревущий «Вихрь» получил передышку на подходе к небольшому, но бурному ручью, впадающему в озеро. Тут нужно было двигаться медленней –  начиналась   отмель, на которую нередко садились неопытные  рыбаки. Этот  прибрежный фарватер Пастухову был отлично знаком. Огибая отмель, он повернул левее, осторожно отходя от берега – там сейчас было небезопасно. Ветер вдруг разбушевался, поднимая белогривые волны – того и гляди, захлестнёт моторку и потопит. Коварная отмель, выгибавшаяся  подводным горбом, осталась по правую руку, и теперь под лодкой глубина была  приличная. И потому Пастухов  немало удивился, когда под брюхом лодки что-то заскрежетало.
         «Что за чертовщина?» - мелькнуло в голове.
        Егерь машинально сбавил ход и взял ещё левее, где по идее должно быть ещё глубже. И тут мотор взревел, нарвавшись винтом на камень, клацнул железной челюстью,  подпрыгнул над кормою и заглох – сорвало шпонку. 
        Ветер в тишине под лодкой засвистел, зашуршали волны. В чистом воздухе заголубело облачко от выхлопа. Запахло гарью.
         Закусив губу, Басилий Глебыч рывком поднял мотор и огляделся – широко раззявленными, дикими глазами. «Ёлки-волки! Мель? Откуда она здесь?»
        Странная мель, показалось ему, находилась как раз в том самом месте, где глубина Телецкого должна быть на максимальной отметке – метров триста, триста двадцать пять. Но глубины тут не было – воробью по колено. 
       «Да это что ж такое?» 
        Дрожащими руками егерь схватил весло – отчаянно и сильно стал отталкиваться, упираясь в подводные скрежещущие камни. Весло временами  соскальзывало в какую-то ямину, заставляя Пастухова всем телом   проваливаться над боротом.  Теряя равновесие, он балансировал, рискуя свалиться в воду.
         Раскорячивая ноги в мокрых сапогах,  сдирая кожу на ладонях,  он кое-как ушёл с треклятой отмели, непонятно откуда возникшей почти что посредине озера. Облегченно вздыхая, подумал, что хоть дальше-то всё будет нормально, только чёрта с два – и дальше творился какой-то кошмар. Ветер затих, но волны почему-то зашумели ещё сильнее. Точно взбесившись, волны стали загибаться красновато-синими крючьями, цепляя за борта и останавливая.
        «Что там?.. Кто там?..» - Затылок Пастухова приморозило  ужасом. Глаза набрякли от напряжения, ноздри лихорадочно и сильно раздувались.
         С невероятным напряжением пройдя это «заколдованное» место, он заставил лодку выскочить на глубину. Озеро было всегда здесь такое прозрачное – на много метров видно сквозь водяной хрусталь. Но теперь – бог знает, почему? – вода вдруг почернела, и волны все вокруг мгновенно стихли и покорно улеглись. Как будто не вода была кругом – чёрная смола лениво растеклась, мерцая лупоглазыми пузырями воздуха.
          Лодка в этой «смоле» скоро совсем завязла и остановилась – точно какая-то неведомая сила в когтях удерживала.
         Холодея душой, Пастухов  невольно вспомнил далёкую, грозовую ночь – перед самым рождением сына. Вспомнился жуткий дракон, с невероятной легкостью разломивший землю и вынырнувший прямо перед ним. Древнее  чудовище, как выяснилось позже, оказалось Змеем Горынычем, хозяином подземного мира, свирепым Эрлик-ханом – так ещё зовут его. Этот «хозяин» тогда зачем-то пытался помешать рождению ребенка.
        «Тело красного дракона, - вспоминал Пастухов, брезгливо морщась, -  было покрыто страшной чешуей, напоминающей стальные крючья».
       Встряхнув головой, егерь попытался отогнать от себя эти страхолюдные видения. Работая веслом, будто шестом, – что было совершенно бесполезно! – Пастухов старался не смотреть в головокружительную глубину. И всё равно смотрел. Смотрел  и думал:  «Господи! Неужели он… неужели он там, под водою?»
        Но кто бы там ни был – на таинственном дне – только лодка не двигалась. Не зная, что делать, Пастухов яростно выдрал якорную цепь – только щепки полетели от скобы. Блеснув металлическим боком, якорь ухнул за борт, а вслед за ним туда полетело ещё что-то тяжёлое – что подвернулось под руки. 
        Моторка чуть приподнялась,  облегчившись, но никакого толку разгрузка не дала, и егерь только напрасно истратил последние силы, пытаясь преодолеть незримую преграду.
        Всё было бесполезно.
        Кончилось тем, что крепкое весло неожиданно КТО-ТО из-под низу рванул, обжигая ладони. Весло – будто иголка – легко ушло  под воду, и  Пастухов, покачнувшись, чудом не рухнул за борт.
        Тяжело дыша, он постоял, мрачно глядя в пустые ладони и ощущая противную слабость в измотанном теле.   С трудом повернулся, кусая губу. Затравленно глянул на сына. Лицо парнишки  было бледней, чем минуту назад. Геройка  смотрел в небеса, но смотрел, не мигая. Взор его был  мутным, стекленеющим.
          -Сынок! - перехваченным горлом крикнул отец.
          Но мальчик не ответил, только улыбка дрогнула и медленно покинула лицо.
         «Всё! - как молотом ударило по темени. - Приплыли!»
         В глазах у Пастухова потемнело. Он обреченно опустился на мокрую лавку. Горячими руками стиснул голову  и ощутил морозные мурашки на спине. 
                21            
 
      Исполинская гора Белуха веками возвышается под небесами Горного Алтая. И веками живёт на великой вершине красавица Алтайна – Дух горы Белухи. Эта величавая гора почти всегда укрыта облаками, тучами или туманом, поэтому никто и никогда не видит, в какие изумительные платья красавица Алтайна любит наряжаться на утренних и вечерних зорях. Одеяния этой белой богини  искусно вытканы из метельных серебряных ниток или мастерицами пошиты из одного большого лоскута, который был выкроен и вырезан из чистого высокогорного снега,  до ослепительной блёстки отбеленного сотнями и тысячами лун, за всё это время отстоявших свою службу над вершиной царственной горы. Кроме того, наряды красавицы Алтайны изумительно  расшиты золотыми и багряными узорами древних задумчивых зорь – эти странные нитки никогда не бывают холодными, в них как будто струится заревая, весёлая кровь, искристо играя переливами то восходящих, то закатных лучей. Вдобавок к этому пленительные платья белой богини украшены рубинами морозных ягод, вышиты крестиками тонких птичьих лапок, следами снежного барса – ирбиса; следами то красного, то серого волка, оттисками росомашьей лапы и медвежьей; неопытному глазу эти узоры ничего не скажут, а опытный и мудрый  – целую повесть может прочитать.               
         Красавица Алтайна – несмотря на многие века, оставшиеся за плечами – ничуть не постарела и не разучилась радоваться жизни.
         Созерцая рождение нового дня, Алтайна с улыбой встречает никем ещё незримый, но уже роскошно распушившийся первый утренний свет над землей – божество пастухов и поэтов. Не мигая, белая богиня смотрит, как пушинки золотого солнечного света кружатся  над горизонтом – над вершинами тайги, над скалами, где встрепенулись на гнёздах гордые орлы-отчаюги. С каждой минутой пушинки света  пухнут, заостряясь, превращаясь в первые лучи, а потом и Солнце выходит на простор, надевая красную корону с ярко-розовыми протуберанцами. И всё кругом как будто бы смеётся, встречая Солнце – реки блещут, озера горят, родники клокочут серебром,  бесчисленные росы на лугах озорно перемигиваются. И на душе у Алтайны разгорается радость очередного, чудесного дня.
        Так бывает всегда, или, вернее, почти всегда.
        Случаются, конечно, и другие рассветы – печальные.
        И тогда, в то далёкое утро белая богиня отчего-то насторожилась. Её широкая улыбка вдруг померкла – месяц пропал в небесах. Брови Алтайны – густые брови облаков и  туч – сошлись на переносице ледяной гряды. Из-под руки внимательно всматриваясь вдаль, она увидела длинную чёрную лодку, выплывающую из-за скалы. В лодке находился бледный мальчик. Взгляд его стеклянно уперся в небеса – в сторону далёкой, невидимой горы Белухи – в сторону Алтайны, которая сейчас только и могла прийти на помощь.
         И она пришла  – никем незримая.

                *       *       *

         Свежим ветром повеяло вдруг над склонённой, горестной головой Пастухова. Понуро оглядываясь, он никого, конечно, не увидел, только почувствовал что-то необычное, а затем заметил  нечто похожее на прозрачное облако, нависшее над лодкой.
          И мальчик тоже ощутил нечто небывалое.
          Закрывая глаза, он вздохнул с облегчением и улыбнулся. Так хорошо, так спокойно вдруг стало ему – никогда  ещё, кажется, не было так хорошо и спокойно. И вот здесь-то началось такое, чему нельзя поверить. О таких историях люди обычно говорят,  изумлённо разводя руками – это, дескать, невозможно объяснить, но факт есть факт. Хотите –  верьте, хотите –  нет.
          Неподвижное тело Геройки осталось лежать на мокром днище моторной лодки, спешащей в больницу, а душа его – прозрачным, радужным цветком – поплыла в поднебесную даль. Душа его отправилась в такое путешествие, какое выпадает далеко не каждому.

                22          
          
         Хрустальная Ладья проворно двигалась вверх по течению – сначала это была Катунь, рождавшаяся где-то на ледниках Белухи, потом встречались разные притоки, у которых даже нет названия, потому что их даже на картах нет: притоки-то были незримые.
        Размеренно раскачиваясь, как просторная люлька, ладья  беззвучно и легко шла по такому коварному руслу, где никакая лодка не уцелеет, а уж тем более эта, хрустальная. И, тем не менее, ладья не разбивалась,  хотя какой-то дробный перезвон порою доносился снизу – днище точно  за камни цеплялось.
        «Чудеса!» - подумал мальчик, глядя сквозь прозрачные борта.
        -Все чудеса впереди! - ответил ему нежный голос.
        «Во! - изумился Пастушок. - Тётенька мысли читает!»
        Улыбнувшись, «тётенька» сказала:
       -Геройка! Ну, здравствуй! Не узнаёшь? А мы давно знакомы. Мы даже встречались.  Меня зовут Алтайна.
       -Тайна? А кто вы, тетёнька?
       -Белая богиня. А сказать короче – Белобо.   
       Мальчик смотрел на белую богиню – полувоздушную, почти прозрачную – и не мог поверить, что она есть.
         -А вы не снитесь, тётенька?
         -Да нет же, нет.
         Пастушок задумался.
         -А куда мы едем?
          -На Кудыкину гору. - Белобо засмеялась. - А точнее – на гору Белуху. Знаешь такую?
          -Мне крёстный говорил, - припомнил мальчик. - И папка рассказывал.
          -Ну, вот и хорошо.
          -А зачем мы туда едем?
          -Погоди, узнаешь. Нам главное теперь – ладью не расколоть. Она хоть и волшебная, а всё-таки…
          Геройка с любопытством наблюдал за Хрустальной Ладьёй, которая вдруг перестала касаться воды – полетела над речными излуками, над белопенными шапками, нахлобученными на каменные головы порогов и перекатов. С каждым мгновеньем Хрустальная Ладья поднималась всё выше и выше по витиеватому руслу, где вода, зажатая  камнями и деревьями, уже вскипала, прорываясь дальше, вниз. Хлопья серой пышной пены сливками взбивались в каменных кадушках. Заострённые, мелкозубо торчащие камни там и тут шипели звериной пастью, которая жевала старые и новые сорванные листья, хвою и полусонную рыбёшку, не сумевшую преодолеть коварный водоворот.
         -Ого! Здесь никакая лодка не прошла бы! - замирая сердцем, заметил мальчик. -  Или шпонку срежет, или днище на острых камнях  раздерёт…
        -Отродясь тут не было ни одной лодчонки, - откликнулась Белобо. - И мне, надо признаться, это очень даже по душе.
        -Почему? - не понял мальчик. - Рыбы жалко, что ли?
        Алтайна вздохнула.
       -Людям только дай сюда дорогу – всё затопчут, мусором завалят или сожгут.
         Берега сужались. Дикие цветы, каких не встретишь в нижнем течении рек, будто выныривали из травы – красовались над самым обрывом, приветливо кивали  головками.
        -Видишь?- полупрозрачная, полувоздушная богиня опять вздохнула. - Все эти цветы уже давно – кто в «Красной книге», а кто в «Чёрной».
        -А что это за книги? Я такие не читал.
        -Их не столько читают, сколько рассматривают.
        -Картинки, что ли?
        -Картинки. - Алтайна горько усмехнулась. - В «Красной книге»  то, что исчезает с нашей Земли. В «Чёрной» то, что уже исчезло.
         Полуразвалившаяся, древняя избушка охотника промелькнула между деревьями, и что-то похожее на кладбищенский крест.
        -Ой! - спохватился Геройка. - Так я, наверно,  умер?
        -Нет, - успокоила богиня. - Ты живой.
        Пастушок опять о чём-то глубоко задумался.
        -А папка? Он живой?
        -И папка живой, не волнуйся, просто так получилось: тело твоё сейчас папка в лодке везёт в больницу, а душа твоя со мной. Уразумел?
         Трудно было мальчику уразуметь такое раздвоение.
         Промолчав, он продолжал смотреть сквозь прозрачные борта сказочной ладьи.
         Горы громоздились по берегам. Гранитные клещи стискивали реку всё крепче, всё туже. Дремучая тайга к чистой воде подступала на приземистых лапах – замшелые лиственницы, тёмные пихты и высоченные ели, не знающие ни топора, ни пилы. Однако же и этих великанов – то там, то здесь – подпилили и подрубили многолетние ручьи, после дождей сбегающие к подножью Белухи. Неуёмное половодье, гуляющее каждую весну, подмывало берега – корни белыми когтями нависали над руслом. Многие деревья покосились, не выдерживая собственную тяжесть. Кое-где упавшие сосны, пихты с кедрами год за годом создавали чудовищные завалы – обломанные корни и стволы торчали безобразными чертячьими рогами да копытьями.  Вода в завалах бунтовала, будто связанная по рукам и ногам, а кое-где покорно замирала, покрываясь желтовато-грязной пеной. Течением обглоданные сучья и стволы – те, что были в воде, в каменных капканах валунов – лихорадочно тряслись,   угрозливо поскрипывали, наполняя душу холодком.
           «В таких местах, - подумал Пастушок, - простую лодку надо волоком по земле волокчи…»
          -Волочь, - подсказала Белобо.
          Мальчик улыбнулся; было так странно, так необычно то, что Алтайна мысли читает.
          -Вот хорошо бы, - уже вслух подумал он,  - нам бы с  папкой такую ладью. Вот бы мы гоняли на рыбалку, да на охоту.
          -Будет тебе белка, будет и свисток.
          -Белка? – не понял мальчик. – Где?
          -Да вот она! - Алтайна взмахнула рукой, и рыжевато-огненная белка-летяга выскочила вдруг из широкого рукава, расшитого старинными узорами.
         Расправляя перепончатые лапы-крылья, проворная летяга плавно прошла над рекой – рыжим пламенем промелькнула и пропала между деревьями, приземляясь  где-то за кустами, за камнями.
         Пастушок в ладони хлопнул от восторга.
         -Ух, ты! А что там ещё у тебя?
          -Где?
          -В рукаве.
          -Заметил? Это хорошо. - Усмехаясь, Белобо скаламбурила: - Замечательные люди – те, которые всё замечают.
          -Не правда, нас учили по-другому.
          -Ну, ясное дело. Нас всех учили понемногу – чему-нибудь, да как-нибудь… Кто это сказал? Не знаешь?
          -Пушкин.
          -Молодец. А ты, я вижу, грамотный. - Хрустальная Ладья  замедлила движение и остановилась. - Ну, вот, считай, приехали. Слезай, умыться надо.
           -А я уже сегодня умывался.
           Повернувшись к мальчику, полувоздушная, полупрозрачная Алтайна широко улыбнулась – будто месяц мелькнул над горой.
           -Видишь родник? - сказала, наклоняясь. - Такой живой водою ты ещё ни разу  не умывался.
           Тёмно-бурая скала была расколота много веков назад – молния ударила. Под скалою – в круглой чаше – пульсировал родник. По гранитному желобу серебристо стекал ручеек, напоминая рвано светящуюся нитку молнии. Разрастаясь, расширяясь, ручей позванивал живыми колокольцами, шевелил траву, цветы. По берегам ручья виднелось нечто необыкновенное: лазорево-туманные, багряно-лучезарные цветы, внутри которых – в чашечках – поблёскивала звёздная пыльца.
         Мальчик умылся чародейственной водою, и в тот же миг  с его глазами что-то произошло – мир перед ним окрасился колдовскими, небывалыми красками. Облака и горы сделались цветными. Солнце на небе росло – огромным лиловым цветком. Но самое, пожалуй, поразительное было то, что призрачная Белая Богиня вдруг утратила свою призрачность – Пастушок увидел молодую раскрасавицу в несказанно богатом, золотистом наряде.
        Алтайна подошла к нему, прохладными ладонями закрыла задрожавшие глаза.
        -Не бойся, - прошептала.
        Он захорохорился:
        -Ну, вот ещё! Как будто бы я маленький…
        -Голова сейчас маленечко закружится, - продолжала  белая богиня, - но это скоро пройдёт.
         Кровь горячо подкатила к вискам; голова и в самом деле закружилась, и мальчик услышал, как ветер в ушах засвистел. А в следующий  миг – когда он глаза распахнул – они находились уже на вершине огромной Белухи, будто бы отлитой из серебра.
         Озираясь, Геройка улыбнулся в недоумении.
         -Лёд кругом, - сказал он, поводя плечами, -  а не холодно.
         -А знаешь, почему? - с лукавинкой спросила Белобо.  -Это не лёд, а сахар.
         -Ой, тётенька, - шепнул он, качая головой. - Ты шутишь, да?
        Белобо засмеялась.
        -Не веришь, дяденька? Ну, ладно, скоро мы с тобою чай будем пить в беседке, тогда узнаешь. А пока пойдём знакомиться с горой. И с дочечкой моею познакомишься.
       -С девчонкой? - фыркнул он. - Ну, вот ещё! Лучше с горой…       
 
         
                23            
 
 Тишина и спокойствие царят на вершине двуглавой Белухи, откуда открывается, кажется, весь мир – как на ладони. Здесь ощущается вечность, бессмертие. Здесь можно видеть созвездия даже средь белого дня. А если присмотреться: высоко над головою  матово мерцает сквозной – едва заметный – молоденький месяц. В чистом воздухе он представляется близким, доступным – рукою дотронуться можно. Где-то внизу облака проплывают –  мелкими барашками бегут, бодают мощную гору; цепляясь за гранитные уступы, останавливаясь  на короткий отдых,  оставляют в камнях белесоватую шерстку.
Вершина двуглавой Белухи снаружи состояла из ледяных – или сахарных? – гор. Но стоило только взойти на белосахарный перевал, как тут же тебе открывалась внутренняя сторона Белухи – нечто похожее на райский сад, окружённый белою стеной. Над этим райским садом – то возникая в воздухе, то растворяясь – величаво реял Прозрачный Храм. Солнце, отражаясь на контурах золотых куполов, тонким нимбом окружало этот храм, не дающий ни малейшей тени. Возле храма стояла резная беседка, на крыше был еле заметен небольшой треугольник, в центре которого виднелось окошко: крестовина серебрилась махоньким крестом. А между крестовинами – будто в игольное ушко – продета нитка солнечного длинного луча.
-Не устал? – спросила белая богиня.
-Ну, не так, чтобы очень, - ответил Геройка.
-Пошли, отдохнём.
Беседка находилась под раскидистыми голубовато-белыми облаками, напоминающими  тихий, райский сад. И самым удивительным в этом саду – по крайней мере, для Пастушонка – было редчайшее по красоте Семицветное дерево, точнее говоря, большой обломок радуги. Давным-давно когда-то после буйного дождя осколок тот застрял в глубокой расселине, прижился, и вот теперь шелестит семицветными листьями, похожими на узорные ленточки, нарезанные из радуги.
Из любопытства мальчик потрогал листву – на пальцах   появились капельки дождя, над которыми вспыхнули словно бы игрушечные радужки. 
 -А это что такое? – расспрашивал мальчик, шагая по тропинке, ведущую к беседке.
-Пыль. - Богиня улыбнулась. - А что ещё  бывает на  дороге?
Геройка на корточки присел.
-И почему она играет огоньками?
-Это звёздная пыль.
Мальчик не удивился, не сознавая, что это – большая редкость; пыль да и пыль, что тут такого.
-А это что? Синенькое…
-Это небесная трава, на ней роса дороже бриллианта.
И это ему было не удивительно – ценность бриллианта была ему не известна.
Они вошли в беседку, и тут к ним подбежала дочь Алтайны – на крыльях подлетела, так показалось мальчику. Он отчего-то вздрогнул всем сердцем – точно обжегся! – когда вдруг увидел её, весело бегущую так, что босыми ногами она не касалась ни цветов, ни травы. Эта девочка сразу его покорила своей неземной красотой, чистыми лучистыми звёздочками глаз, улыбкой, похожей на сияние маленького месяца в розовых губах-облаках.
-Ну, иди, моя крошка, гуляй, - сказала богиня после того, как они познакомились. - У нас очень серьёзный разговор.

                *       *       *               

Беседка находилась на открытом месте – хорошо было видно, как под небесами разгорался и торжествовал чистый погожий денёк. А на Земле, увы,  торжествовала привычная, мирская суета. Чёрный дым клубился над городами, пыль стелилась над деревнями и сёлами. И золотое солнце радостного дня – с утра пораньше! – начинало  буксовать в этой мирской суете,  в пелене из копоти и смрада. Солнце казалось ржавым колесом, застрявшим среди бездорожья, среди безбожья.
-Весь мир окутан мраком, - с горечью произнесла Белобо, тонким перстом показывая вдаль. - Сегодня миром правят силы тьмы. Мне это горько говорить, но это факт.
Геройка вдруг почувствовал себя повзрослевшим на несколько лет. И даже голос его стал басовитым. 
-Силы тьмы? А где же силы света?
-Ослабели! - Богиня пристально воззрилась на него.  - Я должна тебе сказать что-то очень  важное.
Мальчик, сам не зная, почему, напрягся. Он почувствовал, как воздух над головой сгущается, готовый ахнуть грозовым разрядом.
-Важное?- тихо переспросил. - А что такое?
Ветер тонко звенел в вышине. Шуршала листва Семицветного дерева.
-Ты должен помочь силам света!
-Я?.. - Геройка вздрогнул. - Но как же я смогу? 
-Ты сможешь! - Голос Алтайны был твердый, уверенный. - Ты за этим пришел в этот мир. Ты пришел не случайно. В тебе горит огонь святого духа. Ты слышишь то, что другим не дано.
 Мальчик знал, что это так, но сомневался.
-А почему же другие не слышат? 
-Люди спят с открытыми глазами. Божественный огонь в них или вообще погас, или горит еле-еле… душа в теле.  А у тебя душа звенит! Душа твоя горит – ярким, сказочным пламенем! Ты разве это не чуешь?
Слушая богиню, Пастушок испытывал редчайшее волнение. Давненько уже ощущал он нечто странное, трудноуловимое и труднообъяснимое: эта планета, кажется, была ему знакома. Небольшая, но красивая планета, которая людям известна как планета  Земля. 
-Алтайна! - спросил он, обеими руками обводя бескрайние  пространства Земли и Неба. - А я тут уже был?
 -Конечно, был. Ты уже не впервые приходишь на эту планету.
В глазах у мальчика вспыхнули восторженные звёздочки, но тут же и погасли «под облаками» сомнений.
-Но разве так бывает?
-Бывает. Правда, не со всеми.
-А с кем так бывает?
-С необыкновенными людьми, перед которыми стоят очень большие задачи.
Он отчего-то оробел.
-Задачи? Какие?
-Ты уже слышал про Золотой треугольник – прообраз земного рая? - Алтайна смотрела куда-то  в беспредельные, синие дали. - Некогда здесь была земля обетованная. В основе её находился Золотой Треугольник.  Но люди об этом забыли, а ты… Ты должен людям рассказать, где находился Рай Земной. Сказочная Ирия.
Что-то вспомнив, мальчик улыбнулся. 
-Рай? Это когда и волк, и заяц находятся рядышком, да?
-Примерно, так.
-А почему так было прошлой ночью?
-Долгая история…
-Ну, а если коротко?
Глаза Алтайны сделались нежными, тёплыми.
-Вчера был праздник света. Каждый год на Земле двадцать четвертого июня наступает великое солнцестояние. И этот мир, издерганный, враждующий, погруженный во тьму, –  вдруг светлеет всей душой, всем сердцем. В день великого солнцестояния, в часы волшебной ночи мир становится таким, каким он был когда-то. Понимаешь? А сегодня все люди… Ну, если не все,  то многие из них – это пленники тьмы. Надо людей освобождать из плена. Вот твоя задача.  Будущее мира в твоих руках. Запомни.
Плечи мальчика дрогнули, и под коленками странно заныло. У мальчика возникло такое ощущение, будто он принимает на себя какой-то тяжеленный крест.
Читая эти мысли, Алтайна опечалилась.
-Эх, люди, люди, - прошептала с горечью, - им всё время кажется, что Бог не справедлив, что Он даёт им самый тяжкий крест.  Послушай, Геройка, что я расскажу. - Помолчав, Алтайна посмотрела вдаль. - Одному человеку постоянно казалось, будто он живёт так тяжело – ну, просто хоть ложись и помирай. И пошёл он однажды к Богу, рассказал о несчастьях своих и попросил у Него: «Господи! Можно я выберу себе иной крест?» Бог с улыбкой посмотрел на человека, завел его в хранилище, где были кресты, и говорит: «Выбирай!» Человек осмотрел хранилище, и удивился. Каких только там не было крестов – и маленькие, и большие, и средние, и тяжелые, и легкие. Долго ходил человек по хранилищу, выискивая себе самый малый, самый лёгкий крест. И, наконец, нашёл он то, что искал. Маленький-маленький, лёгенький-лёгенький крестик. И подошел он к Богу, и сказал: «Господи, а можно мне взять этот крест?» «Можно,  - ответил Бог. - Это твой собственный и есть».
Вспомни эту притчу, когда тебе вдруг станет тяжело.
 
                24

 Алтайна решила открыть ему тайну создания всего мирозданья. Поглаживая мальчика по голове, Алтайна сказала:
-Геройка! Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Вот почему я  решила тебе показать нечто такое, что ты никогда и нигде не увидишь. Там,  в городах, где ты пока не бывал, люди придумали сказку под названием «планетарий». Это огромный купол – как будто купол неба. Там стоят большие телескопы, в них можно увидеть Венеру, Марс. Можно увидеть кометы и метеориты. Можно увидеть солнечное, лунное затмение. И там тебе расскажут много интересного. Только нигде, ни в каком планетарии, мальчик, ты не увидишь то, что я покажу. Такие чудеса не повторяются, поверь. Пошли за мной.
 Для начала белая богиня показала ему удивительный камень огненного цвета.  Назывался камень – чинтомани.
 -Это огненный кристалл высочайшей духовной мысли, - мудрёно сказала богиня. – Это священная мировая реликвия. И нет ничего, что было бы волшебнее этого камня.
Геройка недоверчиво пожал плечами.
 -Камень да и камень. На осколок кирпича похож.
 Богиня улыбнулась.
-А знаешь ли ты, что Белуха – Дом Грома и Молний?
-Знаю. Крестный говорил. 
-Ну, вот и хорошо. Теперь смотри.  Не бойся. Это ручная молния…
В руке у Алтайны вдруг сверкнула ручная, «домашняя» молния, звонко отколовшая розовый кусок от боковины большого камня. Осколок ярко вспыхнул, меняя окраску, заискрился и чуть слышно зашипел, отлетая под ноги мальчика.
Он испуганно отпрянул.
-Ух, ты! Шипит как змеюка…
- Это он нагрелся. Подай сюда, пожалуйста.
Мальчик подошёл на цыпочках. Склонился.
-Ого! - удивился, приподнимая осколок. - Маленький, да удаленький! Тяжелый какой…
-Да неужели? А ты? Мало каши ел? - Богиня знала секреты камня и потому загадочно улыбалась.
В первые секунды камень был увесистый – это хорошо запомнилось: руки мальчика  напряглись. А затем он ощутил, как тяжесть пропадает, и в этом, оказывается, не было ничего удивительного: чинтомани был способен менять не только свой цвет, но и вес.
 Легко поднявши камень над головой, мальчик восторжествовал:
-Я много каши ел! Я сильный!
-А кто тут сомневался? -  Алтайна шутливо посмотрела по сторонам. - Ты, конечно, сильный. А скоро будешь и того сильнее. Ну, давай осколок. Смотри внимательно.
 -Ух, ты! - невольно вырвалось у мальчика, наблюдающего за тем, как богиня стала легко разминать осколок камня на своей ладони. Разминала как тесто, или как пластилин.
-Тётенька, – зачарованно прошептал он, - как это так у вас получается?
-Дяденька!- Улыбаясь, Алтайна продолжала разминать осколок камня. - Ты не смотри, что я такая молодая. Я родилась в те времена, когда все камни  были ещё мягкими.
- А разве так бывает?- Пастушок задумался.- А как же люди? А как же звери? Как они ходили по горам, если  камни тогда были  мягкие?
Продолжая заниматься своим делом, Алтайна  ответила:
-А никто тогда и не ходил. Тогда ещё не было ни людей, ни зверей. Ничего ещё тогда не существовало – ни тверди небесной, ни тверди земной. И не было тогда ещё ни смерти, ни бессмертия. И не было различия между ночью и днём. Кругом царила только пустота, окруженная пустотой, и тьма была сокрыта тьмою.
Царапая затылок, парнишка хмыкнул.
-Чудно. А что потом?
-Сейчас увидишь.
Богиня сотворила из «мягкого камня» нечто  похожее на пасхальное крашеное яичко.
-А что это такое? 
-Кангый. Мировое яйцо.
-Ишь, ты, какое прозрачное, как будто из воздуха. - Мальчик увидел внутри Мирового яйца золотую крупинку. - А что там горит?
-Алтын-Казык – Полярная звезда. А вот эта змейка серебристая – это Млечный путь, который протекает через пространство мира.
-А вот этот желток?
-Это солнышко.
-А вот это  - ниже.
-Это наша Земля.
-Меньше дробинки? - удивился мальчик. - Вот это да!
-Подожди. Скоро всё это будет большое.
 Положив Мировое яйцо на ладонь, Алтайна стала что-то шептать. По вершине Белухи потянулся туман  – окутал Мировое волшебное яйцо. С  неба  сорвался ветер – принёс дождинки на лазоревом крыле. Дождинки оказались живой водою, окропившей «мягкий камень». Оживая, необыкновенное Волшебное Яйцо стало медленно вращаться на ладошке Алтайны, разрастаясь в высоту и в ширину. И вот уже Волшебное Яйцо заиграло всеми красками радуги – у мальчика даже в глазах запестрило. Веселея, он вспомнил  Пасху, когда в избе – на хлебнице, плетёной из тоненьких ивовых прутьев – вот  так же «улыбались» крашеные мордочки яиц, отражающие свет весеннего солнца. А во дворе, на улице и где-нибудь за тихими сараями можно было встретить своих сверстников, чтобы «сразиться»  пасхальными яйцами: кто кого победит? Светлое это воспоминание о празднике Пасхи промелькнуло приятным, но кратким видением. Какое там пасхальное яйцо, когда волшебный камень, продолжая вращаться, уже   не помещался на ладонях Алтайны! Тут не яйцо из-под курочки рябой – тут уже впору вспоминать арбуз.
Волшебный круглый камень сделался большим и в то же время легким, полувоздушным. Цветом своим Мировое яйцо было похоже  на  грозовую тучу, горящую в лучах заката. И там, в сердцевине этой рукотворной тучи, послышался рокочущий раскат –  гром заворчал, заворочался. То снизу, то сверху на Волшебном яйце проступали пятнышки пунцовых  огоньков – словно брусника поспевала, наливаясь соком. А потом действительно гром саданул внутри Мирового яйца. Мальчик вздрогнул – молния наружу выскочила,  разрывая тонкую розовую  скорлупу.
Алтайна – точно только того и ждала – руку торопливо в щель просунула. И вдруг – словно дверь заскрипела, приоткрываясь.
Из «двери» холодком потянуло.
-Пошли! – прошептала богиня.
Геройка насторожился.
-Зачем? Куда? 
-Нас приглашают в вечность.
Сам не зная, почему, он вдруг попятился. Но любопытство оказалось сильнее страха.
-А кто там? Что там? – Мальчик попытался  заглянуть вовнутрь Мирового яйца.
-Ну, так что? Пойдём? - уже громче и повелительней спросила богиня.
Сердце Геройки стало биться оглушительно, часто. На мгновение зажмурившись от страха, он отважно двинулся вперёд. Навстречу потянуло  первозданной, приятной свежестью. Запахло первым снегом, и одновременно  повеяло ароматом первой травы, первыми клейкими листьями, такими нежными, когда к ним ещё ни одна пылинка не прилепилась.
-Где мы? – спросил мальчик, озираясь.
-Внутри волшебства.
Он засомневался.
-Да ну? Волшебство не такое. Волшебство красивое должно быть.  А здесь-то что? Темно.   
-Погоди, - пообещала богиня, - и тут будет красиво, глаз не отведёшь. 

                *       *       *               

Оказавшись внутри волшебства – или внутри планетария? – мальчик  какое-то время подрагивал от напряжения, от страха, заползающего в сердце. В пустоте и в темноте было неприютно. Хотелось бежать. Но вслед за этим возникло почему-то ощущение покоя и доверия. Золотая частица Божественной мудрости, затаённая в сердце, победила страх и подсказала: всё хорошо.
И постепенно глаза его привыкли к темноте. И где-то в дальнем далеке, в космических глубинах вспыхнула искра. Моргнула – погасла во мраке – и снова моргнула.
Крохотная точка во Вселенной засветилась немеркнущим светом.
-Седава! – сказала богиня. – Ты только что видел её внутри Мирового яйца у меня на ладони. Это звезда Седава – Полярная звезда. По-алтайски Алтын-Казык – Золотой кол, вокруг которого вращается все мироздание. Жизнь во Вселенной началась с этой звезды Седавы.  Её даже сегодня легко найти на небе.  Седава  горит гораздо ярче всех других планет межзвёздного пространства. И не просто горит – переливается всеми цветами радуги. Ты меня понимаешь? Или всё это очень мудрёно? 
Мальчику нравились добрый, уважительный тон, нравилась тёплая рука Алтайны, её спокойные и мудрые глаза, мерцающие во мраке.
-Ничего! – заверил он. -  Я пойму, не маленький…
-Ну, хорошо. Теперь давай дальше смотреть. Сейчас ты увидишь, как был рожден владыка по имени Ра.
-А это кто такой?
-Единый Бог. Творец Вселенной. Основа основ и опора всего живого. Имя этого Бога постоянно у людей на языке, только они забыли это имя. Можно начать с того, что даже наша страна Россия – страна бога Ра. Страна РАссея. Ну, а дальше… Много может вспомнить культурный человек. - Алтайна улыбнулась. - Ты у нас культурный человек?
-Не знаю.
-Ладно, спрошу по-другому. Ты солнышко любишь?
-А как же!
-Ну, вот и прекрасно. Культура – это культ + Ра. Или возьмём другое слово - «Вера». Ведать Ра. «Рассвет» – свет Бога Ра. Но мы об этом, мальчик, поговорим попозже, а пока… Мы остановились на том месте, когда родился Единый Бог Вселенной. Владыка по имени Ра. А теперь прислушайся. Только внимательно. У тебя ведь идеальный слух? Значит, ты всё услышишь!
Вдали в холодной гулкой пустоте под куполом Волшебного Яйца и в то же время словно где-то рядом, в тёплой темноте, померещились робкие звуки. Затем всё смелее – всё шире и громче! – послышалась музыка божественной радости, великая музыка вселенской любви. И откуда-то сверху неожиданно хлынул безудержный свет, весёлыми волнами размывая, растворяя темноту, до краёв заполняя вселенский простор. И наступила минута, когда вокруг бога Ра  образовался огромный треугольник золотого свечения с тремя равными сторонами, олицетворяющими  Силу, Мудрость, Любовь. Это был престол единого Владыки, сияющий всеми цветами радуги. Это был небесный Рай – чудесный Ирий.         
 
                *        *        *               
             
Создание миров, строение вселенной – мудрёная эта наука и взрослым-то людям может мозги затуманить, а что уж говорить о мальчике? Тяжело ему было  всё это «глотать и переваривать». Хотя, конечно, интересно, спору нет. Только тяжело и скучновато. И даже скучно, даже тоскливо, если уж на то пошло. Премудрости создания миров! С ума сойти!  И зачем только он согласился войти в это Волшебное Яйцо, оказаться внутри волшебства… С какого-нибудь скучного урока в школе можно запросто удрать, придумав благовидный предлог. А отсюда – куда убежишь?
Он забыл, что «тётенька» читает мысли.
-Значит, скучно? - Алтайна вздохнула. - Жаль. Очень жаль. А ведь ты – избранник. Ты, наделённый божественной мудростью, и то заскучал на нашем первом уроке. А теперь представь, как заскучают и заснут за партами все те, кому лишь бы девочек подёргать за косички, да поскорее покурить на перемене, убежав куда-нибудь за угол школы. Да, мой милый, это трудная наука, но только освоив её, человек может стать человеком. Ты хочешь домой? Хочешь к мамке? Ну, так давай откроем двери и уйдём. Будешь спокойно спать с открытыми глазами, как спит большинство людей на Земле.  Ты этого хочешь?
-Нет! - Геройка был пристыжен. - Я хочу, чтоб мы продолжили урок. Когда ещё такое можно мне увидеть?
Богиня засомневалась.
 -Ладно, - помолчав, ответила. - Слабости людям надо прощать, и тогда люди будут сильней. Хорошо, мы продолжим урок… - Алтайна лукаво посмотрела на него и палец приподняла.- А что это, мальчик? Ты слышишь? У тебя ведь идеальный слух.
-Ой, правда! А что это?
 Где-то вдали зазвенел еле слышный тоненький звонок – поначалу невнятно, как будто комар, а потом всё громче, громче. Алтайна специально так придумала, понимая, что мальчику  трудно осваивать такой урок, какой даже и взрослому-то лёгким не покажется.
-Ну, что? Звонок, так звонок. Значит, пойдём на перемену.  Жизнь интересна своими удивительными переменами.
 -А куда? - Пастушок покрутил головой. - Куда мы тут пойдём?
-Да мало ли хороших мест во Вселенной! - с улыбкой сказала богиня. - Ты в сухой воде хоть раз купался?
-А разве бывает сухая вода? – Мальчик задумался.- Папка сухое вино приносил на мой день рожденья. Это он для мамки покупал. Но сухое вино было мокрым. Оно только так называется.
-Вот какой ты грамотный у нас…-  Богиня грустно улыбнулась. - Ну, пойдём.
Почти не ощущая землю под ногами, они прошли вперёд по склону, поднялись на бугор и вскоре мальчик увидел Небесное озеро, только не сразу поверил, что оно  в самом деле наполнено… сухою водой. Однако же пришлось поверить, когда Алтайна зачерпнула двумя ладонями и, шутя, облила парнишку сухой водою. Пастушок  поначалу даже толком не понял, что произошло – будто свежим ветром опахнуло. А потом одежда стала мокрой, и тут же высохла, даже не успев прилипнуть к телу.  Так открылось ему ещё одно чудо – сухая вода.
Это была волшебная лазоревая влага, она  дарила какую-то пронзительную свежесть, прохладу и силу, только  не телу человеческому – духу. Мальчик испытал это на себе, когда    искупался в сухой воде и ощутил такую силу духа, которая была до сих пор не знакома. Лицо у него просветлело.  Левый глаз – как это всегда в минуты восторга и счастья – стал голубее правого. Улыбка – от уха до уха. Грудь колесом.
-И чем же ты доволен? – спросила богиня.
-Я? Да так… - Он сам не понимал, что происходит; он только догадывался, какая  сила бродит в нём, какая дерзость и уверенность в том, что  многое, очень многое будет ему по плечу.
Увлекаясь, мальчик  заплывал всё дальше и погружался всё глубже в Небесное озеро. Он веселился и отчаянно озоровал от небывалых ощущений, эмоций. Купальщик – один из немногих, кому посчастливилось – плескался в том Небесном озере и плавал примерно так же, как плавает космонавт в невесомости. Но космонавт, как правило, страдает от перегрузок, от сильного давления, а тут совсем другое дело – красота, и ничего неприятного не ощущалось. Мальчик нырял с открытыми глазами – потешно кувыркался в сухой воде, любовался картинами подводного царства. Там, например, он увидел Созвездие Рыбы – только очень, очень маленькое, точно игрушечное. Созвездие плавало неподалеку, мигало глазками-звёздочками. А немного в стороне величаво покачивалось на сухой воде созвездие Лебедя, гордо выгибающего голову, похожую на белый сказочный цветок, растущий на длинном белоснежном стебле. 
Вся душа у мальчика светилась, когда он поднялся на берег Небесного озера.   
Белобо, наблюдавшая за ним со стороны, подошла и сказала:
-Если бы кто-то увидел тебя на Земле, он  бы, наверно, подумал, что это – ангел прилетел!
-Ангел? Почему?
-А ты теперь сияешь. Ты в темноте светился бы.
Он посмотрел на грудь, на руки и ноги.
-Да ну! Я же не лампочка, чтобы светится…
 -Душа – не лампочка, да-да. Ну, как водичка? 
-Тёплая. - Глаза купальщика сияли. - Только шибко сухая.
Алтайна засмеялась.
-Вся вода с тебя, как с гуся, скатывается… 
Помолчав, они постояли на крутояре Небесного озера. Незнакомые кусты росли поблизости. Листва  на них имела форму бабочек – трепетала раздвоенными крылышками и только что не улетала при дуновении тёплого ветерка. С крутояра открывался прекрасный вид – душу восторг охватывал.
-Как далеко отсюда видно!- мечтательно сказал мальчик.
-И слышно тоже далеко. – Алтайна сделала вид, что прислушивается. - Звонок на урок. Ты не слышишь? Перемена закончилась.
Они прошли по берегу сухого озера.
-О! - удивился мальчик, глядя вниз. - Лодка. Откуда она?
Под берегом стояла уже знакомая Хрустальная Ладья. 

                *        *       *               

Увлекательное путешествие «внутри волшебства» продолжалось теперь на Хрустальной Ладье. Большая, прозрачная, лёгкая – она стремительно  плыла то ли по воле поднебесных волн, то ли по какой-то божьей воле, которую невозможно было мальчику постичь.
С высоты хорошо было видно всю Землю, напоминающую  глобус. Только этот «глобус» был немного не похож на тот, который в школе – на этом «старом глобусе» были такие реки и такие горы, которых не найдёшь на новом глобусе.
-Заметил? – Богиня удивилась. - Я же сказала, что ты  - замечательный человек. Всё замечаешь. Да, ты прав. Мы летим над Землею прошлых веков. И ты теперь видишь всё то, что не увидит никто из тех людей, кто живёт сегодня рядом с тобой.
 -А там – что такое? – Мальчик показал рукой.-  Пожар?
-Золотой пожар. Это гора. Смотри внимательно. Что это? Узнаёшь?
Сияющая золотом вершина древней горы, едва не достающая до неба, разрасталась, точно разгоралась – глазам было больно. Хрустальная Ладья свернула в сторону. И в тот же мгновение  Геройка вскрикнул:
-Мера! Я узнал её! Это одна из трёх вершин Золотого треугольника!
-Правильно. Умничка. 
Мальчик засмеялся.
-«Умничка»? Мамка тоже так говорит. А какая другая вершина в Золотом Треугольнике?
-Здравствуйте! А ты ещё не понял? Гора Белуха, откуда мы начали своё путешествие.
-Нет, я понял, только не совсем. А третья вершина?
-Сейчас увидишь.
Хрустальная Ладья ещё немного проплыла по небесам и остановилась. Внизу что-то блеснуло сырым ребристым блеском – словно огромная стиральная доска. Запахло свежестью. Пупырышки под рубахой мальчика  по коже покатились…
-Что это? – спросил он.
Не отвечая на вопрос, Алтайна тихо, но строго предупредила:
-Держись покрепче. Сейчас мы пойдём на снижение.
Земля, издалека похожая на школьный глобус, стала  разрастаться – приближаться. И то, что казалось огромной стиральной доской – медленно, однако же, неумолимо – превращалось в шевелящиеся волны.
 -Море!- восторженно воскликнул мальчик.
-И так можно сказать, - согласилась богиня. - Не зря же люди сложили песню об этом славном море.
-А какую песню?
-Погоди! - Богиня «нарисовала» треугольник в воздухе. - Вот здесь, в нижнем правом углу земного треугольника Владыка поместил самое глубокое озеро, чище, краше которого не было, а теперь уж и подавно   не будет.
-А что это за озеро?
-Славное море, священный Байкал! - нежно сказала богиня, и так пошевелила губами, словно ощутила сладкую конфеточку во рту. - Байкал! Священное Лукоморье.  Самое  главное озеро нашей Земли.
-А почему – лукоморье?
-А ты посмотри. Отсюда, с высоты, на что похоже озеро? 
Глаза у  мальчика  заискрились от весёлой мысли. 
-Это похоже на лук!
-Горький? – пошутила богиня. – Или какой?
-Нет. Лук, из которого стреляют стрелами.
-Правильно. Море в виде лука. Отсюда и пошло название – Лукоморье. 
Вспомнив что-то, мальчик улыбнулся.
-«У Лукоморья дуб зелёный, златая цепь на дубе том»… - пробормотал он. -  Так, значит, Лукоморье – на Байкале? А я-то думал…
Богиня подхватила:
-А ты думал, сказка находится где-нибудь за тридевять земель? Нет, наша русская сказка под боком живёт, а точнее говоря, под сердцем.
Хрустальная Ладья, остановившись, на несколько минут зависла в воздухе, чтобы мальчик мог спокойно полюбоваться картинкой, открывшейся внизу.
 Золотое Лукоморье было чистое-пречистое, как в первый день рождения.  На голубоватой озёрной глубине виднелись  тёмные глыбы, по которым солнце наискосок  писало золотые письмена – тонкими строчками свет шевелился на камнях, перетекал по дну. И водяные там ходили, и русалки. И знаменитый нынче байкальский омуль там и тут косяками шастал. А вдоль берегов  Лукоморья – как и должно быть в хорошей сказке! – тишина, красота. «Лепота», как сказал бы наш пращур. Ни сёл, ни  деревень ещё не видно, не говоря уже о том, чтобы где-то пыхтела фабрика или дымил завод, похожий на Змея Горыныча, изрыгающего смрадное дыхание. Тайга ещё повсюду чистая, целёхонькая – топором не покусана, пилой не поточена, не испепелённая пожарами. И всякого дикого зверя на Лукоморье – не пересчитать. А птицы тут летают – облаками и тучами. И никто их не пугает, не обижает.  Вот сказка так сказка. И почему только люди от неё отказались? Это  понять невозможно.
Река заблестела внизу. Хрустальная Ладья прошла вдоль берега.
-Ангара! – сказала богиня и по слогам повторила: - Ан-га-ра!  Вот тебе ещё одно название, где присутствует Бог по имени Ра. Но пока эта река никак не называется. Люди  так назовут её в будущем.
-А там? – Геройка рукой показал.- Что за горы?
-Вон тот перевал – самый высокий, люди будут его называть «Хребёт Хамардабан». А пока – просто горы да горы…
Ладья легко скользнула над хребтом и ненадолго остановилась. В  каменистых, глубоких морщинах  лежали остатки снега, не поддающиеся летнему солнцу. Прохладный воздух внизу шевелился, перемешиваясь с потоками тёплого воздуха.  Гордый олень стоял на вершине утёса – как изваяние.
-Осторожно! – предупредила богиня. – Идём на посадку!
Покачиваясь, Хрустальная Ладья стала спускаться туда, где виднелась горбушка зелёной земли – среди озерной серебрящейся глади.
-Так мы на остров едем? – спросил мальчик.
-Да, это будущий остров Ольхон. Так его назовут.
-А почему он будет так называться? Ольхи там, что ли, много?
-А вот сейчас проверим.
Как только они оказались у берега – на острове вспыхнул зазвонистый переполох. Нарядные птицы, пёстрой стаей окружившие гостей, взялись громко щебетать – громко и выразительно; похоже было, что они разговаривают  на своём  языке. Простые птицы – понял мальчик – так не щебечут. И действительно; внимая этому щебету,  Алтайна вдруг заговорила на птичьем языке.
-О чём это вы? – спросил Геройка, бестолково слушая птичью тарабарщину. –Эй, вы сколько будете…
 Переставая щебетать, Белобо весело ответила на русском  языке:
-Я извинилась перед ними. Хотели, говорю, телеграмму вам дать, а телеграфа по дороге не оказалось.
Геройка прищурился.
-А разве телеграф уже придуман?
-Молодец. Я всё забываю, что ты – замечательный человек. Всё замечаешь. Нет, конечно, нет. Ни телефон, ни телеграф ещё не придуманы. – Алтайна развеселилась.- Я так им и сказала: как же, говорю, мы бы вас могли предупредить: ни телефон ещё, ни  телеграф не придуман. Гонца посылать? Но созвездье Гончих Псов – это очень, очень далеко…
 -И что они? Обиделись потому, что мы без предупреждения?
-Да нет. Просто, если бы они заранее знали, - стала рассказывать богиня.- Эти птицы, видишь ли, такие модные, что гостей привыкли в праздничных перьях встречать. Они бы, говорят, приготовили нам птичье молоко. А я говорю им, родимые, да мы лишь на минутку. Нам бы только посмотреть на ваше Лукоморье. А они мне в ответ – мол, у нас так не принято. ОН издал такой закон, что если кто-то в гости к ним пожаловал, должен  остаться на три дня, на три ночи. А за минутку с Лукоморьем не познакомишься. 
-А кто такой ОН? 
 -Узнаешь. Потерпи.
-Ну, ёлки-волки!- подражая отцу, сказал мальчик. - Кругом одни эти… загадки и тайны.
-А как же ты хотел? Сказка без тайны, без загадки не живёт.
Они помолчали, сидя в тени под раскидистым деревом, на котором росли бублики, пряники, булки.
-Ишь ты, как они живут! – изумился мальчик, глядя вверх и облизываясь. – Это что такое? Не похоже ни на ёлку, ни на что…
 -Это хлебное дерево.
-А конфетное? Есть?
-Да чего здесь только нет! – заверила богиня.- Знаешь, как слово  «Байкал»  переводится?  «Богатое озеро». Так что здесь богатство дополна. Сам увидишь.
Пастушок помолчал, поглядывая по сторонам.
-А это что за чудо-юдо? Бык! Смотри, какой он… - Мальчик даже попятился. – Вот это рога! Пять метров! Или десять?
-Десять, ни десять, но это – самый рогатый бык. Ватусси. Эти быки – братья первобытных туров. Их уже нет на Земле. Они вымерли. А тут ещё пока живут. Тебе, как будущему пастуху, это, наверно, будет интересно…
-Мне? Пастуху? – удивился мальчик.- Разве я буду…
Алтайна спохватилась.
-А что мы тут расселись? – Она поднялась. – Ведь мы на минуточку приехали.
Мальчик насторожённо посмотрел на неё. Потом усмехнулся.
-Так ты же, тётенька, сама сказала: «Ждём». Разве не так?
-Кого? Ах, да… - Алтайна посмотрела вдаль. – Ждём. За нами проводник должен явиться. Точнее – проводница.
-Вагоновожатая, что ли?
Белобо засмеялась.
-Угадал. А вот и она. Познакомься.
Перед мальчиком возникла небольшая, но очень нарядная птица. Протянувши прохладную лапку, она чуть присела, говоря на чистом русском языке:
-Птица Гамаюн. А ты Геройка, да?
-А ты…  - Мальчик растерялся, пожимая хрупкую лапку. - А  вы откуда знаете меня?
Богиня прошептала за спиною мальчика:
-Когда ты родился, она душу твою тебе принесла. - И тут же богиня с укором добавила: - Дамам, вообще-то, ручку надо целовать.
-Так у неё же лапка, а не ручка, - тоже шепотом ответил мальчик. - Кого она мне принесла? Я не расслышал.
-Потом расскажу.
 Сверкая серебристым оперением,  птица Гамаюн полетела вперед. 
-Прошу вас, гости дорогие! - гостеприимно щебетала она, мигая восторженными глазками. - Мы так вам рады! Мы так рады! Вы даже представить не можете! В последние сто лет  к нам ещё никто не прилетал, не приплывал, не приползал…
 Тайга стала сгущаться. Байкал остался, кажется, где-то позади. (Чтобы потом возникнуть впереди). Чернолесье поднималось выше, выше, будто бы мерцая колдовскими чёрными очами, потрясая чёрною смолистой бородой. Но это чернолесье удивительным образом расступалось перед птицей Гамаюн, когда она повелительно взмахивала то левым, то правым крылом.  Деревья, поскрипывая деревянными лапами-корнями, покорно отходили в сторону. Раскрывались – как двери – гранитные скалы, скрежетавшие старинными, замшелыми засовами. Было похоже на то, что они идут в какой-то каменный мешок. И тут у Пастушонка промелькнула мысль, как бы их не взяли в плен, а то ведь он книжки читал про всякие такие племена, которые даже людей могут запросто слопать, предварительно зажарив на костре. А то и сырыми сожрут, не подавятся…
-Перестань! - Алтайна засмеялась. – Как не стыдно? Нашёл о чём думать.
-Уже и подумать нельзя, - немного нервничая, огрызнулся Геройка.
И вот, наконец-то, пришли. Нежданно-негаданно перед ними со скрипом раздвинулась самая последняя скала. Была она тёмная, мрачная, и потому, когда она раскрылась, – в глаза особенно сильно ударило светом разлитого золота.   
-Прибыли! - Птица Гамаюн, сидя на ветке, распахнула два крыла. - Прошу любить и жаловать!
Мальчик на мгновенье перестал дышать, увидев Золотое Лукоморье, окруженное высокими зубцами гор, над которыми ни туч, ни облаков никогда не бывает. Тут постоянно солнечно, спокойно  – ветер в этом месте отдыхал; лежал на берегу и загорал, беззаботно глядя в небеса. И там и тут русалки хороводили на песчаном прибрежье, беспечно плели венки, плескались в тёплой прозрачной воде. А в стороне – в излучине Лукоморья – возвышался роскошный Дворец для гостей со всех  волостей.
   
                25
               
 И опять Хрустальная Ладья куда-то мчалась то ли по воле волн, то ли по божьей воле. И ни конца, ни края не было видно вселенским просторам. Перед глазами мальчика всё уже рябило. Голова кружилась. И никаких чудес уже ему не нужно было даром. И одна только мысль колотилась теперь в больной голове у Геройки: «Домой! Ну, когда же домой?» А рядом с этой мыслью было ощущение, что он уже на Землю не вернётся. Наверно, он умер уже, и теперь его дух будет вечно скитаться по этим ужасно громадным пространствам космоса. За что, за что ему такая кара? За что ему такой тяжёлый крест?
Алтайна посмотрела на него и запечалилась.
- Такие чудеса случаются, быть может, раз в тысячелетие,  - сказала она.- Ты куда  торопишься? Чего заегозил? 
Мальчик виновато опустил глаза.
-Дома ждут, - пробормотал он, - потеряли…
-Это хорошо, когда нас ждут. - Богиня погладила мальчика по голове. - Ну, что ж? Для начала, я думаю, хватит.  Сейчас мы пойдём на снижение, а потом…
Мимо них пролетала яркая падучая звезда и чтобы не столкнуться с ней, Хрустальная Ладья затормозила так сильно, что синий воздух под бортами вспенился – белесоватый дымок заклубился кудряшками. Покачнувшись, мальчик двумя руками ухватился за хрустальный прохладный борт.
-Ого, какие тормоза! Я чуть не вылетел!
-Слово не воробей, вылетит, не поймаешь, - задумчиво проговорила богиня.- Иди вот сюда, пристегнись, а то потом придётся тебя  искать, бог, знает где… Возле Венеры, звезды пастухов, или в созвездии Лиры, на которой ты любишь играть.
Ладья стала стремительно снижаться и в какой-то миг все звуки замерли, и все огни погасли. Внутри Мирового яйца или внутри волшебства – или где они всё это время были? – короче говоря, вокруг снова стало тихо и темно, как перед началом путешествия. Причём тишина как-то заунывно взялась позванивать по-над ухом мальчика.  Он зажмурился и, потирая виски, ненадолго перестал дышать; и за эти  несколько мгновений они преодолели немыслимую даль…
Потом Алтайна бережно за руку вяла его и  подвела  к потаённой двери  – к той длинной прорези, которая совсем недавно, кажется, была пробита молнией в боковине розоватого Мирового яйца. Послышался протяжный скрип – дверь отворилась.
-Ну, слава Богу! - Алтайна, улыбаясь, широко перекрестилась. - Земля на месте. Никуда она без нас не укатилась. Выходи, мой дорогой. Не бойся.
-Ой! - Мальчик рукой заслонился.
-А что такое?
-Свет! - Он прослезился от солнечных лучей, бьющих в глаза.
Спохватившись, Белобо сказала:
-Я забыла предупредить. Теперь этот свет  надо по капельке – сквозь пальцы – закапывать в глаза. А то ослепнуть можно.
Алтайна  и сама не удержалась – вытерла слезу.
А тем временем за спинами у них происходило нечто невероятное. Раздался странный шум и приглушенный хлопок – это огромное Мировое яйцо стало стремительно уменьшаться до размеров обычного куриного яйца, только каменного цвета – цвета змеевика. Коричневая трещинка видна была в том месте, где только что закрылась «дверь». Но скоро и трещинка потерялась среди витиеватого рисунка змеевика.
Подняв яйцо, Алтайна чуть не выронил его – обожглась.
-Ох, ты! Остыло, да не совсем!
Перебрасывая из руки в руку – точно уголёк – она остудила  яйцо.
-Итак! - улыбнулась богиня. - Позвольте вас поздравить, молодой человек!
-С чем?
-Как это – с чем? С первым полётом в космос!
-Да ну… - Геройка смутился. - Я же не Юрий Гагарин.
Откровенно сказать, «космонавт» выглядел весьма усталым, измученным. Да это и не мудрено: в его сознании за это время пронеслись миры, века, эпохи.  Сонные глаза Геройки смотрели мутновато, очумело. Мальчик даже не сразу сообразил, где они «приземлились». А когда  осмотрелся, то понял – это вершина всё той же двуглавой Белухи, откуда они «улетели» недавно. Гора в этот миг показалась до боли родной, удивительно милой – так сильно он соскучился по всему земному.
 И вот ещё что интересно. Перед тем как отправиться в путешествие «внутри волшебства» мальчик заметил – не специально, а мимоходом заметил, что солнце тогда стояло на две-три ладони над вершинами гор. И теперь – непонятное дело! – солнце продолжало стоять всё там же. И светло-голубая тень от Семицветного дерева – как была в расселине между комковатыми камнями, так и осталась.
-Это что ж получается? - с трудом соображал «космонавт». – Время, что ли, остановилось?
-Я специально сделала это, - объяснила богиня. - Чтобы меньше было беспокойства у тебя и у твоих родителей. Ну, пошли в Прозрачный Храм.
-Зачем?
-Поставим свечку нашему Творцу. Спасибо скажем. Ты, кстати, знаешь, что означает слово «спасибо»?
-Ну, спасибо и спасибо, - скороговоркой ответил  мальчик. - Знак благодарности.
-Правильно. Знак. А всякий знак – это вроде шифровки. Вот так и со словом «спасибо». Попробуй, раздели его на два слога. Что получится?
-Спаси… Бо… Ну, и что получается?
-Спаси, Бог! - подсказала Алтайна. - Вот из какого словосочетания родилось нам теперь привычное «спасибо». 
-Ишь ты, ёлки-волки, кругом одни загадки.
-Ищи отгадки, жить тогда будет интересней.
 Они подошли к нерукотворному Прозрачному Храму, который всё так же величаво реял над вершиной. Солнце, отражаясь на контурах прозрачных куполов, золотистым тонким нимбом  сияло над храмом, не отбрасывавшим тень. Всё было как прежде – до начала путешествия «внутри волшебства». И в то же время всё кругом как будто изменилось.
«Что изменилось? - гадал Геройка. - Где?»
Он напряженно смотрел по сторонам до тех пор, пока не услышал немного насмешливый голос Алтайны:
-Молодой человек, не туда вы смотрите, ой, не туда!
-А куда надо смотреть?
-Постарайся заглянуть вовнутрь себя. Там, в душе твоей, за это время произошли большие перемены.
-Да? - Мальчик посмотрел на свою грудь, как бы пытаясь в душу заглянуть. - А что там такого?
-Ты повзрослел за время путешествия. Возмужал.
Пастушок сконфузился.
-Да ну, поди!
-Да, да! - заверила богиня. -  Что поделаешь? Рано или поздно с детством надо расставаться.
 
Поставив свечки в Прозрачном Храме, они ушли в беседку. Помолчали. Геройка то и дело зевал, глаза его мигали сонно, тяжело. Привалившись к деревянной спинке сидения, мальчик задремал, а через минуту вздрогнул.
Медленно посматривая по сторонам, он спросил, обеими руками изображая огромное Мировое яйцо.
-Алтайна! А что здесь было? 
Богиня пожала плечами.
 -Да ничего особенного. Мы сидели в беседке, беседовали, а потом ты заснул.
Растерянно похлопав глазами, мальчик спросил:
-И всё, что ли?
-И всё.
-Да нет же! Погоди! А как же путешествие?
-Какое путешествие?
-Ну, ты же сама сказала, что я за время путешествия  повзрослел.
-А-а! - Богиня хлопнула себя по лбу. - Так тебе это приснилось.
Геройка посмотрел ей в глаза.
-Правда?
Алтайна не моргала. Не отводила глаза.
-А сам ты как считаешь?
Он грешным делом подумал, что было бы, наверно, лучше, если бы все это путешествие «внутри волшебства»  оказалось простым сновидением.
Перехватив эту мысль, богиня брови вскинула.
-А почему же лучше?
-Не знаю. - Геройка смутился.
-А я тебе скажу: боишься ты.
Мальчик дёрнул губой.
-Чего боюсь? Кого?
-Ответственности.
-Какой такой ответственности?
Помолчав, Алтайна вздохнула.
-Ну, ладно, считай, что приснилось.
Перед глазами у него промелькнула золотая гора по имени Мера. Купание в какой-то сухой воде. Лукоморье. Птица Гамаюн. Хрустальная Ладья, летящая между созвездий… Ну, что это? Конечно, сон! Геройка был уже готов поверить, что это путешествие – не более, чем сон или сказка, рассказанная богиней. И вдруг он звонко крикнул:
-А это что? В руке твоей…   
 -О! - с притворным удивлением воскликнула богиня. - И в самом деле, что это?
У неё на ладони золотым угольком догорало Мировое    Яйцо. 
-Значит, не приснилось! -  твёрдо сказал мальчик. – Значит, было!
Лицо Алтайны посветлело.
-Было! -  с удовольствием подтвердила она. - Из песни слов не выкинешь!
Мальчик поднялся, подошёл поближе. В глазах его испуг боролся с радостью. И радость очень скоро поборола.
Он руку осторожно протянул – и отдернул.
От волшебного яйца волнами струился странный золотистый жар.
-Как ты терпишь? - удивился Геройка. - Ведь горячо.
-Господь терпел, и нам велел. - Она протянула мальчику  яйцо. - На, послушай. Напоследок.
Боясь обжечься, Пастушок осторожно приблизил ухо и, улыбаясь, зажмурил глаза.
-Играет, - прошептал. - Играет и поёт.
-Я ж говорю, из песни слов не выкинешь.
Песня радости и музыка солнечного света внутри волшебства с каждой секундой становились тише, тише – как будто это дивное Яйцо откатывалось от уха. 
Через минуту, когда всё затихло, мальчик распахнул глаза и с удивлением посмотрел на пустую ладошку богини.
-А где оно?
Алтайна в недоумении пожала плечами.
-Ты о чём говоришь?
-Где золотое яйцо?
-А! Так вот оно! - Алтайна показала глазами на небо. 
-Так это же солнце.
-Да? А ты уверен?
Мальчик задумался, а потом заметил весёлые огоньки в глазах богини.
-Куда ты его дела?
-Кого?
-Ну, камень тот… Как его звать? Чинта… чита…
-Чинтомани? Я и сама не знаю, куда он улетучился, - призналась Алтайна. - Знаю только одно: в трудную минуту жизни этот волшебный камень поможет тебе.               
Вдалеке – за горами, за истоком Катуни – гранитной глыбой ухнул гром. В тучах молния сверкнула, мелкими  ветвями раскидисто уходя на сторону, а стержнем своим – раскаленным жалом – вонзаясь в голубоватые горы.  Великий покой на вершине Белухи был разрушен налетевшей грозой. Ветер, цепляясь за камни, завыл,  закрутился волчками. Ливень – косыми кручёными струями – обрушился на скалы, на деревья. Темно-фиолетовая туча, раззявив пасть  с малиново-кровавым языком, неуклюже сползая с поднебесной верхотуры, медленно приближалась  к Белухе.  Тёмное пятно – тень от тучи – огромной черепахой ползло по тайге, по хребтам. Мокрый ветер стал свистеть с надрывом, с жалобой. А внизу, у подножья, где давно уже роптали деревья, неожиданно вскипела и вспенилась Катунь – будто попятилась в ужасе, намереваясь убежать против течения.
Алтайна, из-под крыши беседки глядя на беснующуюся грозу, вдруг весело сказала:
-Опоздал Эрлик-хан. Не догнал.
Глаза у Геройки изумлённо вспухли – как два  дождевых пузыря.
-Эрлик-хан? - прошептал он, машинально пригибая голову. - Разве он догонял нас?
Прежде чем сказать, Алтайна помолчала.
-Всё хорошо, что хорошо кончается.  - Она вздохнула.- Хотя как раз наоборот – всё только начинается. И мне, конечно, жаль…
-Кого? Чего?
-Да как тебе сказать? - Богиня призадумалась. -  Вернувшись на Землю, ты уже не будешь таким, каким ты был. И наше великолепное волшебное путешествие будет тобою забыто. Или – полузабыто.
-Как же так? Почему?
-Страх! - коротко, но жестко ответила богиня. - Страх, посланный драконом, сделает своё подлое дело в душе у тебя. Страх будет сковывать твой божественный свет. Понимаешь? Ты был особенным, а  станешь как все другие люди. Сначала в пастухи пойдёшь, потом…
Мальчик гневно сдвинул брови.
-А я не хочу!
-Увы, мой дорогой. Я бы тоже этого тебе не пожелала. Но что поделаешь? Теперь ты будешь жить со страхом, с оглядкой, с сомнениями. Будешь, как говорится, и любить с оглядкой, и мудрствовать лукаво.
Геройка запечалился, глядя на тёмное небо, «поломанное» грохочущим громом.
Богиня приободрила его.
-Не горюй! Есть надежда! Ты можешь снова стать таким, каким был раньше. Только нужно будет победить свои страхи. Нужно будет мудрость обрести, понять, что такое любовь.
 Налетевшая гроза была короткой.
 Несколько минут погрохотав над вершиной горы, гром откатил «орудия» свои куда-то за хребты, за дальние излучины Катуни.
После короткого ливня ароматно запахло умытыми скалами, смолой, хвоею, цветами и травами. Туманы молочными струями потекли по реке, по хребтам. Кроны тайги засияли. А угрюмые капли, бахромой висящие на ветках, отражая солнце, заиграли гранёными гранями, как драгоценные камешки – капли тут попадались не круглые, а словно бы кем-то или чем-то граненые; всё тут было необыкновенным.
Разноцветный воздух  забрезжил  высоко вдали.
-Ра!- вспомнил мальчик. - Радуга! Бог по имени Ра над Землей улыбается… от уха до уха…
-Запомнил? Это хорошо! - похвалила погрустневшая Алтайна.
 Гранёные кем-то, драгоценные капли, срываясь с крыши беседки,  вспыхивали гранями на солнце и неожиданно превращались то в золотого жучка, то в шмеля, приятно поющего в воздухе – ожившие капли дождя разлетались в разные стороны.
 Солнце медленно клонилось на западную голову двуглавой Белухи.
-Тебе пора,- нехотя сказала белая богиня.
Ещё недавно рвущийся домой, мальчик загрустил.
-А мы ещё увидимся?
-Конечно. Мы ещё встретимся, и тогда я расскажу тебе всё, что знаю про легендарную Ирию.
Грустно было прощаться и мальчик, вздыхая, спросил:
-А как же я теперь назад? Опять на Хрустальной Ладье?
-Можно. Только долго.
-Ну, а как ещё? На крыльях, что ли?
Алтайна согласно покачала головой.
-А почему бы и нет? Ты ведь можешь летать.
 -Кто? Я?.. - опешил мальчик. - Да ну! Чо смеяться!
-Так ведь ты уже летал.         
-Когда?
-Ну, когда купался в Небесном озере, в сухой воде. Забыл?
 -Нет! - Геройка отмахнулся.- Разве это считается?.. Я летать не умею…
-Все люди умеют летать! - уверенно сказала богиня. - Только они об этом позабыли.
Мальчик недоверчиво посмотрел на неё.
-Да, я летаю. Во сне. Мамка говорит, будто расту.
-Расти, расти, мой милый. У тебя большое будущее! - Алтайна легонько подтолкнула его. - Ну, пошли.
-Куда?
-Крокодила тянуть из пруда!
 Он засмеялся.
-Тут нет крокодилов.
Богиня вздохнула.
-Зато здесь кое-что похлеще есть!
-Кто?
-Ну, мало ли? Дракон, например.
-И драконов здесь нету.
Горькая улыбка скользнула по губам Алтайны.
-Хорошо, когда бы так…
 Взяв мальчика за руку, она осторожно подвел его к самому краю белосахарной вершины. Рваное облако  шевелилось прямо под ногами. Красноватое облако в эту минуту было похоже на дракона: лапы, хватаясь за голые выступы,  соскальзывали. В сахарной, серебрецом сверкающей расселине, трепетал крохотный лазоревый цветок, припорошенный звёздной пыльцой. «Лапа дракона» словно бы старалась сорвать цветок, но ветер сволакивал облако – «красный дракон» отползал от вершины.
  Мальчик посмотрел в другую сторону. Там – на уровне глаз – вдалеке за Катунью виднелся матово мерцающий молоденький месяц.
 -Как? Уже вечер?
 -Ещё не вечер! - многозначительно сказала богиня. - Вперёд! 
 Стоя на краю вершины, Геройка на несколько секунд зажмурился и перестал дышать.
 -Нет, - прошептал, отступая. - Нет, не могу.
 -Никогда не отступай и ничего не бойся! -  благословила белая богиня. - Смелей!
  Ему было страшно, и тут он увидел ЕЁ – дочь Алтайны – девочку неземной красоты. Она стояла неподалёку и смотрела на него чистыми лучистыми звёздочками глаз. Она улыбалась улыбкой, похожей на сияние маленького месяца в розовых губах-облаках.
 -Я обязательно вернусь! Ты подожди! - сказал мальчик,  и смело шагнул в небеса.
 Любовь окрыляет – это он поймёт гораздо позже.       
    
 
                26 

         Оказавшись в небе, мальчик ощутил себя весёлой вольной птицей – только ветер загудел под руками-крыльями. Правда, чувство это – радостно-щемящее, отчаянное  чувство парящей птицы – пришло позднее. А на первых секундах Геройка здорово перепугался – сердце словно кипятком ошпарили. Он ощутил себя рухнувшим камнем – полетел, кувыркаясь, немея от ужаса. И пускай ощущение это длилось недолго, но вместило в себя очень много – века, может быть, или даже тысячелетия, на протяжении которых люди мечтали, дерзали быть птицами; ломали себе головы, хребты, становясь несчастными Икарами, но всё же, не сдаваясь, упрямо говоря себе: «Я всё равно полечу!»
          Сначала глаза его были плотно закрыты, но мальчик заставил себя разомкнуть мелко дрожащие веки. Потом заставил «крылья» распахнуть – руки раскинул в стороны. И в какую-то долю секунды пришло на память, как он учился плавать в Телецком озере – в тёплых, сонных заводях, прошитых лучами летнего солнца. Тело должно быть раскрепощенным, мягким – учил отец –  тогда поплывёшь. А если будешь закрепощенным, твердым – топором пойдёшь ко дну. И эта мысль – о заводях, знакомых с детства – придала уверенности. Более того, чистая небесная лазурь показалась чистой озёрной водой, где мальчик  плавает – безмятежно и свободно плавает, попеременно перебирая то руками, то ногами.
         Он успокоился в воздухе, и только тогда полетел наподобие птицы. И всё кругом как будто успокоилось.
         Солнце перестало дёргаться рваным оранжевым кругом   – остановилось на черте горизонта. Горы  внизу перестали качаться и дыбом вставать.  Горы – эти каменные волны с белопенными гребешками снега на самых высоких вершинах – горы медленно поплыли ему навстречу. Родимая тайга изумрудно светилась внизу, глубоко  пронизанная светом заходящего солнца – лучи косыми стрелами простреливали в самые угрюмые урманы.  Много было тайги под «крылом». Зеленоватым, древним морем-океаном шумела она, расплескавшись от края до края земли. То там, то сям виднелась   охотничья избушка, похожая на пароходик, голубовато дымящий трубой. Белыми островками среди ущелий попадались снежные забои, оставшиеся после долгой, свирепой зимы. Таёжные деревни  детскими игрушками были разбросаны по берегам витиеватых рек. Просеки мелькали – прямыми  коридорами. Серые нитки дорог на росстанях узелками связывались между собой и опять разматывались на все четыре стороны.
        Скоро мальчик освоился в небе, да так освоился – петь захотелось.
        -Лечу! - закричал он, оглядываясь. - Алтайна! Гляди!    Я лечу!
        Конечно, он летел по чьей-то доброй воле, не по своей, и в то же время –  от его желания и силы-воли тоже зависел успех  полёта. А как же? Стоило только  чуть-чуть шевельнуть распахнутым «крылом» – ветер тут же послушно подхватывал, поднимал и подкидывал мальчика. Высоко подкидывал, рискованно – куда-то к самым звёздам. Внизу ещё никто не видел звёзд – не время. А тут, вверху, они вызревали уже крупными, яркими гроздьями.               
          Беспечно играя «крыльями», он доигрался до того, что заблудился в небе – в облака попал.
        Замедляя скорость свободного падения, Геройка   закружился над тайгой.
         -Алтайна! - растерянно крикнул. – Ты где? Помоги!
         Но ему не ответили.
         Остановившись в воздухе, мальчик был не в силах сориентироваться, где и что находится. Стараясь успокоиться, он глазами кое-как отыскал ярко  серебрящуюся змейку – солнцем  сверкающую Бию; это была единственная река, вытекающая  из Телецкого озера, в эти минуты укрытого облаками и потому совершенно незримого.
         Пролетая вверх по течению Бии, он опустился пониже – прошёл сквозь тучи и облака и, наконец-то, увидел ветром погнутое озёрное серебро. Увидел небольшое село Артыбаш – «верхний порог», в переводе с алтайского. Деревянный мост возле села – своеобразный символ истока речки Бии. А дальше – на северном склоне Телецкого – он приметил крыши родимого села. И захотелось закричать от радости: «Здравствуй, земля! Как я тебя люблю! Как я соскучился!»
          Он возвращался на Землю из такого далёкого, из такого невероятного путешествия, что если рассказать кому-нибудь – никто ни за что не поверит.
      

                27          
   
         Чёрный силуэт смолистой длинной лодки хорошо был виден сверху – на озере, залитом киноварью закатного солнца. В лодке сидел отец –  суровый, сутулый, нахохлившийся от встречного ветра. Он крепко сжимал рукоятку урчащего «Вихря» – козонки побелели. Моторка, мелко подрагивая от напряжения,  проворно шла навстречу синему течению ветров. За кормою тянулся и таял пушистый белопенный хвост, рассыпавшийся на сотни пузырьков, искрящихся иглистым светом.
        В лодке лежала крупная какая-то, странная рыбина.
        «Ого!  - подумал Геройка. - Повезло нынче папке! Давно  мечтал поймать такую здоровенную. Хотя, погоди, это что же за рыба такая? Почему у неё – голова человечья?»
        Снижаясь, мальчик на мгновенье замер в воздухе и чуть не упал, растерявшись.
         «Так это же – я сам! Ну, точно, смотри, одежонка моя! Вот так фокус. Как же это так могло случиться? - Соображая, он сделал лишний круг над лодкой.-  Ага! Я понял! Это в лодке лежит моё тело. А дух мой сейчас – в небесах.  Алтайна так говорила».
         Непривычно, странно, дико  было видеть себя со стороны – словно кого-то чужого.  Худощавый, русоголовый мальчик был одет в помятую белую рубашонку, порвавшуюся под мышкой во время падения с высокого дерева. На серых штанах темнела заплатка – чуть меньше ладони. 
        Геройка без памяти лежал на деревянном днище лодки, влажном, пропахшем рыбой. Лежал и понемногу приходил в сознание.
        Сначала по лицу скользнула судорога, потом ресницы дрогнули, а потом он вяло приоткрыл глаза. Бездонное мглисто-сизое небо кружилось над лодкой. Горы, деревья словно бежали по берегу, плавно покачиваясь. Солнце тоже качалось, как заржавленный маятник. На несколько секунд застревая за деревьями слева, солнце опять показывалось полным ярким кругом –  уходило вправо.
          Солнечный свет защекотал глаза – светлая капля выдавилась между ресницами, по щеке побежала.           Геройка простонал, пошевелился, почти не ощущая собственного тела – ни головы, ни рук, ни ног. Перед глазами хороводили многочисленные разноцветные круги, дергались поплавками, то скрываясь в туманную пучину, то  выныривая.
         Сознание светлело.
         Прояснялось зрение.
         Геройка сделал глубокий вдох и, наконец-то, ощутил своё бренное тело – почувствовал грубые доски, на которых лежал. С удивлением и тихой радостью – как будто впервые – он рассматривал простые приметы житейского быта: перламутровую чешую от хариуса, прилепившуюся к борту; рыжую хвоинку от сосны – застряла в просмоленной щёлочке.
           Память работала плохо, но рыжая эта хвоинка что-то напомнила. Что? Кажется, именно эту хвоинку он видел, когда погрузились в моторку, чтобы плыть к Зимовью на рыбалку. Так, может быть, они ещё даже не добрались до Зимовья? Может быть, всё только начинается?
         Мальчик хотел приподняться – боль прострелила шею.
         «Ох! - Он поморщился. - Значит, мы всё-таки едем в больницу? А сколько же мы едем? Что-то долго…»
        У него была такое ощущение, будто миновало много, много лет. Будто он уже не мальчик, а седой старик.
        Лодка в эти минуты обогнула мысок небольшого скалистого полуострова и на полной скорости распахала туманную заводь. Затем, сбавляя бешеную прыть, моторка подвалила к берегу – заскрежетали камешки под днищем. Потревоженная чайка взлетела неподалеку, роняя на воду перо. Зависая над лодкой, чайка всплакнула несколько раз, и пронзительный голос её показался мальчику голосом плачущей матери.
          Кругом стало тихо. На заглохшем моторе, раскалившемся до предела, зашипели капельки воды.
         Вытирая ладони о брюки, отец подошёл к сынишке, наклонился.
        -Ну, как ты тут? - пробормотал. - Терпи, казак!
         Осторожно подняв парнишку, он торопливо пошёл  по каменистому берегу, запнулся обо что-то  и машинально прижал к себе мальчика. И  вдруг ощутил что-то жаркое,  нежное, больно защемляющее сердце – тут и жалость была, и сочувствие к этому родному,  беззащитному созданию.
        -Сейчас, сейчас! - подбадривая, проговорил отец, подходя к покосившейся дощатой калитке. Она оказалась закрытой.  Ударив сапогом, егерь сбил на землю ржавый шпингалет.
          Глубоко вдыхая прохладный воздух, он поднялся на крыльцо поселковой больницы. Как на Голгофу поднялся.
      
 
                28    
       
         Темнело небо. Темнели горы. Озеро, червлёное закатом, потемнело, хватаясь за соломинку солнечного света, пробивавшегося непонятно откуда – из-за перевалов или из-за туч, окружающих озеро.
         Егерь жадно курил, беспрестанно шагая, бестолково кружа по больничному двору, в дальних углах заросшему дурниной из чертополоха, крапивы и полыни. С замиранием сердца он ждал врача, отгоняя от себя худые мысли.
         Останавливаясь, он болезненно смотрел на горы, на закат, кровавой полоской разгоревшийся на изломанной линии горизонта.
         За домами, стоящими на берегу, Пастухов угадывал свой дом около озера. И  ему становилось до боли тоскливо и тошно. Настася ждёт; она уже, наверно, что-то знает –  рыбаки приплыли, успели растрезвонить. Ох, что там будет, дома-то…
        Горюя, тоскуя, Басилий Глебыч  опять круги нарезал  по небольшому двору – старый забор полукольцом опоясал бревенчатую больницу. Под окнами были разбиты цветочные клумбы, а дальше – в глубине двора – стояли пышные кусты сирени; дикая малина  с той стороны забора, год за годом  разрастаясь, перелезла  на эту сторону. В тёмных зарослях птицы какие-то неожиданно громко и вразнобой растрещались, будто потревоженные  кем-то. Птицы – одна за другой  – испуганно выпархивали  из тёмных кустов и заполошно улетали в синие сумерки.
         Отвлекаясь от горестных мыслей, егерь остановился, глядя на этот странный птичий переполох. «А что это с ними?»
       Закатный луч – последний луч, скользнувший из-за горы – вдруг осветил тёмные заросли. И Пастухов – на несколько мгновений –  увидел птицу с человеческим лицом. Видение это было кратким, но таким отчётливым, что никаких сомнений даже…
        «Да ну? Что за бред! - Пастухов протёр глаза и снова закурил. – Нервишки…»
        Птица, та, которая как будто с человеческим лицом, пролетала над крышей больницы – и растворилась где-то в сумраке над озером. И тут же всё другие – переполошившиеся птахи – стали возвращаться на свои привычные места. Попищали  немного, по-птичьи поворчали и успокоились. И только волны под берегом, вздымаемые ветром, громче стали шабуршать в вечерней тишине. Туман, густея на озере, потянулся белыми бинтами – в сторону больницы. Порывистый ветер сволакивал хлопья тумана, клочками ваты по кустам развешивал. Какая-то скала на противоположном озёрном берегу – вершина скалы –  окрасилась кроваво-красным закатным светом. И Пастухов невольно вспомнил день рождения сына. Как неожиданно буря тогда разбушевалась. Как дракон из-под земли вдруг появился, вот такой же кроваво-красный как та скала.
         Больничная дверь заскрипела во мгле, заставляя Пастухова вздрогнуть; он в эти мгновенья представлял, как земля заскрипела и разрывалась в день рождения сын, когда чудовище из-под земли выныривало.
       Фигура в белом халате на крыльце замаячила.               
        Басилий Глебыч метнулся к белой фигуре, запнулся на крыльце и чуть не рухнул в ноги молодому доктору.
         -Ну, что там?.. Что там?.. Как там? – басовито зачастил разволновавшийся егерь. - Ну, что же вы молчите?
        Доктор посмотрел по сторонам.
        -Вы здесь один? А женщина?.. – тихо спросил он, поправляя белую мятую шапочку на голове. – Мальчику лучше. Вы не волнуйтесь. Сейчас мы сделали ему всё необходимое.
        -Так что там у него?.. - допытывался Пастухов, доставая пачку папирос. - Что-то серьёзное?
         Лекарь помедлил с ответом. Старое пятнышко крови покарябал ногтем на халате.
         -Шея… Позвонки… - проговорил угрюмо. - Кроме того, должно быть, сильнейшее какое-то нервное потрясение. Парнишка бредит и  зовёт к себе какую-то богиню.
        Пастухов нахмурился. Пошевелил усами.
        -Что за богиня?
        -Тайна. Или как её? Алтайна. Кажется, так. - Врач был молодой, в село приехал недавно. - А что, есть такая богиня?
        -Да как сказать? - уныло откликнулся егерь. -  Скорей всего, легенда, миф, предание…
         -Понятно, хотя и не очень.
         -Да вот и мне, - загорячился егерь,-  мне тоже всё это… я даже сам не знаю…
         -А что? Что такое?
         Пастухов неожиданно замолчал. Скомкал пачку папирос, в карман засунул.  Он не мог отделаться от странного какого-то ощущения. В ту минуту, когда егерь мальчика поднял на руки, чтобы из лодки нести в больницу, –  он как будто не сына поднял, а кого-то другого. Это было трудно объяснить, но чувство было именно такое; сына в лодке точно  подменили…
        -Да как же это так? – пробормотал Пастухов, снова машинально доставая папиросы.
        -Успокойтесь. – Доктор ещё раз посмотрел по сторонам. - Так вы здесь один? А где та женщина? Я думал, это мать…
          Егерь в недоумении уставился на него.
          -Какая женщина?
          -Ну, та, которая в окно  заглядывала…
          С полминуты прошло в тишине. 
          -Птица, что ли? – догадался Пастухов.- Птица с человеческим лицом? Вы её тоже видели?
          Доктор плечами передёрнул. Шапочку поправил. 
          -Идите домой, - сурово сказал.- Уже поздно.
         Егерь поморщился и покачал головой, представляя, что будет дома.
           -А может, я здесь? Рядом с ним…          
           -Ни в коем случае! - решительно ответил доктор и тут же добавил помягче:- Да вы не волнуйтесь. Я сделал укол. Мальчик заснул. Идите, отдохните. А завтра будет видно.
        Басилий Глебыч поцарапал щёточку усов.
         -Что будет видно?
        -Пока не знаю. Может, придётся в Горно-Алтайск отправить. – Доктор пожал плечами. - Может, в Бийск, а может, в Барнаул. Там всё-таки возможности побольше…
        -Так зачем же  мы будем ждать? – Егерь опять загорячился,  перешёл «ты». – Доктор! Как ты будешь отправлять? Вертолётом? Ты пока дозвонишься, пока прилетят, чёрт знает, сколько времени пройдёт! А у меня знакомый вертолётчик! Так, может, мы сейчас…
         Врач перебил негромко, но решительно:
         -Сейчас мы будем отдыхать. Не паникуйте. Всё. Спокойной ночи.

 
                29 

       Голубоватые сумерки уже загустели, когда лодка причалила к берегу за огородами, где светились окна, на которых забыли задернуть шторы. Окна светились как-то очень уж ярко – точно пожар по дому бушевал. Время от времени тень проходила по дому – тень бросалась в окно и скользила вниз головой, изламываясь на огороде и доставая даже до реки…
        Нехотя выйдя из лодки, Пастухов закурил, глядя в сторону дома. Опустился на сухое голое бревно, лежащее на берегу. Жадно, в несколько затяжек, высмолил папиросу – придавил сапогом. Встал, пряча кулаки в карманы. Собираясь идти домой, он  вдруг почему-то пошёл в другую строну –  вдоль огорода, едва не примыкающего к озеру.  На пути у него оказался какой-то белый камень. Егерь сел на него и задумался, мрачно глядя на остатки закатного света, всё ещё пробивавшегося откуда-то из-за туч и облаков.
         Заря, как-то мучительно долго сгорая, дрожала вдали над горами и отражалась в воде. Тонкая световая дорожка тянулась почти к ногам, трепетала кипрейным цветом, и Басилий Глебыч некстати вспомнил: кипрей любит расти на пожарищах. Подумал так, и помрачнел: «Неужели всё сгорело? Господи!» Он поднялся. Посмотрел на белый камень, показавшийся  бел-горючим камнем из какой-то жуткой сказки, которую теперь ему рассказывала жизнь..
       Надо было идти домой, да только ноги всё никак не слушались. Ну, придёт он? И что он скажет? Кругом без вины виноватый…
       Село небольшое, и  весть о несчастье уже облетела дворы – чёрным вороном ударила в окно Настасьи. Чутким слухом уловив  лодочный мотор за огородом, женщина разволновалась, ходя по избе. Потом понуро села посредине горницы. Ждала, безвольно опустивши руки. Не дождалась мужа – пошла на берег.
        Встретившись, они молча постояли, глядя друг на друга и словно бы не узнавая в вечерних сумерках – так изменились оба. Потом Настася молча  заплакала, привалившись к мужниному плечу, пропахшему дымом костра. Потом пришли домой. Там было пусто, прохладно, непривычно тихо и неуютно. Тяжело было смотреть на тонкие потрёпанные книжки с иллюстрациями русских сказок; на игрушки; чистую  рубашку, сброшенную перед поездкой в тайгу.
        Молчание жены было томительным, тяжелым. Но слова оказались ещё тяжелее.
        Настася раздражённо стала выговаривать.
-Как просила: «Не бери! Оставь!» Так нет, он разве меня послушает! Он же – хозяин, барин…
Сидя за пустым столом, Басилий Глебыч обхватил руками гудящую косматую голову, будто насквозь просвистанную ветром на озере.
-Настёнок… - хмуро начал, глядя в пол.
-Что – Настёнок? Что – Настёнок? Сто лет уже Настёнок! - Жена вдруг сорвалась на истерический крик. - Вечно с этой рыбалкой! Другие мужики, как мужики… А я как дура!.. Будто не знала, за кого  выхожу…
-Ну, начинается!
-Не начинается, нет! Заканчивается! Терпение моё заканчивается! - Глаза жены отчаянно блеснули. - Вот зачем ты, зачем потащил пацана за собой? Как я просила… как чуяла…
Муж поднялся. Шагая по комнате, мимоходом поглядел на полку с коллекцией геологических пород. Душа в нём клокотала так, что камни грызть хотелось…
-Причём тут рыбалка? Он мог бы и вот с этой крыши навернуться! - Пастухов пальцем показал на потолок.
-Лучше бы ты навернулся с неё, чтоб на рыбалку не ехать!
-Опять двадцать пять. Да я же тебе русским языком…
-А я тебе?.. – Глаза жены стали неприятно большими, выползающими из орбит.- Я тебе каким языком говорила: не надо, не бери, пускай останется! Я это каким языком говорила тебе?
Он попробовал её обнять. Резко отмахнувшись, отстранившись, она молча удалилась в дальнюю комнату, стала куда-то собираться. Вышла, уже переодетая в чистое, тёмное платье с длинным подолом.   
Вздохнула, стоя у порога.
 -Пойду, - тихо сказала.
-Куда? - глухо спросил он.
-На танцы! Куда же ещё? - Бледные губы её затряслись.
-В больницу, что ли? Чо молчишь? Я только что оттуда на моторе.
-Да провались ты со своим мотором! - Жена крепко треснула дверью, и что-то в сенях загремело у неё под ногой.
 Скрипя зубами, Басилий Глебыч вышел следом, но догонять и останавливать не стал. «Теперь уже её не остановишь!»
Не зная, куда себя деть, он покрутился по комнате. Увидел икону Георгия Победоносца, подаренную Добродеем, достал из-под стекла на книжной полке, хмуро посмотрел на змея, извивавшегося под копьём Георгия.
       -Вот навязались, - пробормотал, - век бы не видеть…
        Спрятав икону куда подальше, он достал початую бутылку – стояла в укромном месте. Выпил, не закусывая. Посидел, понуро глядя в пол. В глазах его разгорались какие-то яростные огоньки. Он решительно поднялся, взял топор в сенях, пошёл и свет включил под стареньким навесом и, остервенело поплевавши на ладони, стал рубить свои многочисленные разноцветные удилища: тальниковые, бамбуковые и даже металлические, из тонких алюминиевых трубок. Похрустывая хворостом, обрубки удилищ раскатывались под ногами, позвякивали и точно постанывали. Потом Басилий Глебыч  добрался до  капроновых сетей. Рубил с таким усердием, словно тайгу валил – со всего плеча; железные грузила искрили под лезвием, пенопластовые поплавки разлетались мелкими пташками… Потом он чурки под навесом стал  крошить с такою страшенною силой, что поленья по всем углам двора кувырком разлетались. Какой-то сучок отлетал от полена, в лампочку попал – раздался  хлопок, похожий на выстрел – и Пастухов остался в кромешной темени.
         Сел на чурку, закурил, поводя усталыми глазами по сторонам. Кругом  было глухо, тревожно. И ветер затих над сараем. И волны под берегом угомонились. И только где-то на окраине села  собака неожиданно завыла, выматывая душу тонким, жутковатым воем. И тонкая прохлада, как змея, наползала с пологого берега, под которым изредка всхлипывала чёрная вода. Он докурил, окурок бросил под ноги и затоптал. И почему-то вспомнилась игрушка Золотаря – красный дракончик, который неожиданно обернулся живым змеёнышем,  когда Пастухов  хотел его растоптать вот так же, как этот  окурок.
       И вдруг Басилий Глебыч услышал какой-то развесёлый музыкальный татарам, вспыхнувшую неподалёку. И настолько это было неуместно  при его тяжёлом душевном состоянии –  даже не поверилось. Он встряхнул головою – и музыка прекратилась.  «Галлюцинация, что ли?» - изумился егерь. Однако, через несколько минуту музыкальный бедлам загрохотал с новой силой. И теперь было понятно, что это веселятся  в доме Золотаря; там свет горел; там тени за шторкой мельтешили. Дикое веселье настолько возмутило Пастухова, что он поднялся и опять схватил топор – шарахнул в чурку так, что топорище треснуло и обломилось. А музыкальный бардак всё продолжался – теперь уже негромко, но довольно внятно.   А потом и хохоток послышался откуда-то со двора – там кто-то курил, беспечно переговаривался.
         Егерь в дом вошёл. Допил, что оставалось в поллитровке. Не раздеваясь, лег на кровать, попробовал заснуть, но веселье в соседском дворе всё капало и капало на нервы.  Басилий Глебыч встал и походил кругами по избе. Посмотрел на горящие окна Золотаря. Чёрт их  знает, что там за веселье! Может, просто получка или аванс, или ещё какое-то «великое» событие, которое мог отмечать сосед, любитель заложить за воротник. Но Пастухову вдруг подумалось почему-то, что веселье это не случайное – это как-то связано с несчастьем, которое постигло сынишку.  Почему он так думал, он и сам не знал, но у него была подспудная уверенность, что это именно так. Он вышел по двор. Покурил. Послушал смех во тьме. И опять, когда затаптывал окурок, вспомнил игрушку – дракончика, внезапно ожившего под сапогом…
         «Веселитесь? Дракончики хреновы! – подумал Басилий Глебыч, доставая карабин.- Ну, сейчас попляшите!»
   
                *       *       *

       Ночевать Пастухову пришлось за решеткой, потому что минут  через двадцать к его дому подкатила милицейская машина – Климентина Кобыльевна постаралась.
       Милиционер – один из двоих – был знакомый, но неумолимый.
       -Собирайся, Глебыч! Пошли! Ты что, сдурел? Я знаю, знаю, горе у тебе. Так что ж теперь? Национальный траур  объявлять?
       Пастухов набычился.
       -А у тебя, сержант, ребёнок есть? Нету? Не родил? Ну и не вякай тогда, пока я в лоб тебе не закатал, вот тогда уж точно будет национальный траур!
       -А ну-ка, встать! – доставая наручники, приказал старший милицейского наряда.- Давай сюда руки! Живее!
       Бессонную, томительную ночь Басилий Глебыч коротал в кутузке. Утром он кое-как добился, чтобы выйти  – Золотарь, дай бог ему здоровья – забрал своё заявление, пожалел дурака папашу, которому нужно было теперь думать  о том, как сына поставить на ноги.
       Утром санитарный вертолёт унёс парнишку за облака, за перевалы –  нужно было делать операцию. Парнишка со временем поправился вроде бы, но… переменился он, переломился. И вся жизнь Пастуховых переменилась, переломилась, да так, что вскоре с Горным Алтаем пришлось попрощаться.
   
                30             

       И неохота было уезжать, а надо – причин для отъезда накопилось немало. Принципиальный, упрямый Басилий Глебыч,
работая егерем в заповеднике, никогда и никому спуску не давал. Невзирая на личности, он выписывал штрафы. Он спокойно ружья отбирал, изымал винтовки,  карабины с оптическим прицелом и даже дорогое «фамильное» оружие мог запросто конфисковать у здешнего, а также залётного начальства,  взявшего моду нагло охотиться на территории заповедника. Начальство, оно умное,  начальство довольно прозрачно ему намекало:
      -Егерь – это всего лишь охотничья прислуга в ружейной охоте. Вы это не знаете, Басилий Глебыч?
       Подрагивая желваками, он отвечал: 
      -А вы не знаете о егерских полках? Гренадёры и мушкетёры рвут на штыках, говорил Кутузов, а стреляют егеря!
       -Ну, всё это в прошлом, голубчик, - говорило начальство.- Вам надо перестраиваться.
        -А мне кажется, вам надо перестраиваться. Закон для всех один, а вы себя ведёте так, как будто…
       Ну, в общем, это даром  не прошло – неугодного егеря вскоре уволили. Поначалу, правда, предложили уволиться по-хорошему, если он не хочет заработать «статью» в трудовую книжку. Пастухов не захотел по-хорошему. Тогда нашли предлог – «статью» влепили на радость многим, кто уже давненько зуб имел на егеря.
       -С людями надо по-человечески, - назидательно сказал ему сосед, Захаря Золотарь.- Я  тебя когда ещё предупреждал и теперь могу повторить…
        -Теперь тебе лучше молчать, - посоветовал бывший егерь. – Зубы целее будут.
       Сосед обиделся.
       -Это в знак благодарности, что ли, ты мне в зубы въехать собираешься? Я ведь мог бы тебя засадить! – напомнил сосед.- Или забыл, как ты из карабина чуть не расстрелял моё семейство?
       -А ты? Забыл, сколько раз я тебя за жабры хватал на территории заповедника?  Хватал и отпускал. Жалел. А надо было к ногтю!
       Оставшись без любимой работы, Басилий Глебыч затосковал. Что делать? Как быть? И посоветоваться не с кем, как на зло. Крёстный отец – Добрыня Жданыч – куда-то внезапно исчез после той кошмарной истории в тайге у Зимовья. Пастухов не знал, как объяснить это странное исчезновение. Думал, думал на эту тему и однажды додумался до того, что, может быть, этот проклятый старик виноват в том,  что случилось с парнишкой? Старик постоянно рассказывал какие-то сказки о подземных сокровищах, драконами пугал, чертями, смолою, кипящей на котлах в преисподней. Где он есть? Куда пропал? Или стыдно на глаза показываться? Или в чём тут дело?
        Какое-то время Пастухов жил на «вольных хлебах». Рыбачил, охотился, бил кедровый орех и сдавал.  Потом стал заядлым корневщиком – корень жизни добывал в тайге. Женьшень – капризный корень. (И, может, неспроста в слове «женьшень» есть отголосок от «женщин», думал Пастухов). Добыча этого корня требовала большой осторожности. Сутками  бродя по каменистым склонам, по берегам высокогорных рек, Пастухов, не дыша, как сапёр, осторожно копал костяной специальной лопаточкой, стараясь не царапнуть корень – иначе капризуля загниёт. На Дальнем Востоке, где Пастухов когда-то служил на границе, он слышал от старожилов о том, что в 1905 году, когда строили дорогу на Сучан, наткнулись на женьшень, который весил больше килограмма. Вот какой корень хотелось ему отыскать. Но попадалась – и то не часто – «мелочь пузатая». Однако и с этой мелочью приходилось обращаться очень бережно. Корень нужно было завернуть  в берестяной своеобразный конверт, мох туда положить, пригоршню земли подсыпать; не дай бог, подсушишь или намочишь – деревяшку домой принесёшь. Кроме женьшеня, собирал он в темнохвойных и лиственничных лесах лекарственный бадан с «толстыми ушами», которые  вызывали у него веселые воспоминание о детских шалостях – мать за уши таскала. Помимо этого охотился на белку – в глаз долбить научился. Пасеку  держал  на альпийских лугах – слаще горно-алтайского меда бывает только райское птичье молоко.  Всё у него получалось – руки на месте. И только одно отравляло эту сладкую жизнь.
      Драконы повсюду мерещились.
      Доходило порой до смешного. Крючок, бывало, на рыбалке зацепится за корягу, или якорь застрянет в камнях на дне – уже холодок по спине пробегает, уже глаза становятся «по чайнику». Пропала та рыбалка, на которой можно было душу отвести. И на охоте тоже происходило нечто подобное. Раньше это было удовольствие – на глухаря уйти куда-нибудь подальше в кедровые крепи, за утками от зари до зорьки шарашиться  по старицам, болотам и заливным лугам. А теперь? Иди и озирайся, вцепившись в карабин наизготовку. Эта охота уже – в буквальном смысле – пуще неволи. Как будто идёшь на войну с неприятелем, а точнее – с драконом, затаившимся везде и всюду. (Даже примитивный «браконьер» для него стал «драконьер», слуга дракона, творящий зло).   
      С мальчишкой тоже начались проблемы.
       После  драмы у таёжного Зимовья он «заговаривался» – многие в селе воспринимали его как юродивого. В памяти парнишки сохранились кое-какие картины из невероятного «путешествия в прошлое». Одно время Геройка пробовал об этом поговорить с родителями, с друзьями, учителями в школе, но вскоре понял: нужно помалкивать, а иначе можно угодить в эту самую – как её назвал отец? – психушку. 
       Теперь вообще – и  горы,  и село и всё, что там случилось в последние время, воспринималось Пастуховыми как «проклятое» место. И у них – подсознательно – созрела спасительная мысль, что если поскорей покинуть это «худое» место, то уж на новом-то всё будет хорошо. Но, увы: мир и лад уходили из семьи. Между мужем и женой появилась незримая, но крепкая стена отчуждения. Так нередко случается в семьях. Между  людьми возникает «стена», через которую они до поры до времени свободно ходят в объятья друг друга, потом – только в гости заглядывают, а позднее – хоть лоб расшиби — не пробьёшь эту стену.
       Открытый, улыбчивый Басилий Глебыч становился всё более мрачным, замкнутым. Он теперь нередко в бутылочку заглядывал,  терзаясь мыслью, что не уберёг парнишку. И Настасья тоже подспудно маялась чувством великой, неизбывной вины: зачем  она позволила ехать  на рыбалку, если чуяло, чуяло сердце. Эта сердечная мука  довела Настасью до того, что ранние седины серебрецом заплелись в её волосы – роскошные косы пшеничного цвета.

                31

       Горный Алтай покидали они со слезами. У мальчика  слёзы блестели в глазах – самые крупные. У мамки поменьше, но тоже… Отец, тот крепился,  храбрился,  но  в глубине души и у него дрожали слёзы, готовые пролиться… Басилий Глебыч как-то очень уж усердно хмурился и губы покусывал, на прощанье обходя избу, подворье. «Какие это всё-таки наивные приметы!» - думал он, вспоминая строительство этой избы; мужики во главе с Добродеем запрятали нож под порогом, подкову приколотили над дверью. Потом – при входе в новый дом – бросали пригоршню серебряных монет. Потом Добродей приносил небольшие вязанки травы зверобоя. И всё это – для счастья, для удачи. А что на поверку-то вышло? Эх, да что ладно, что теперь об этом. Пора выдвигаться.
         Петухи только-только ещё отпевали  предосеннюю, мятной прохладою окутанную ночь, когда они отправились в далёкий трудный путь – на равнину. Выехали утром, до восхода, а поближе к синим, вечерним сумеркам Чуйский тракт остался – далеко во мраке.
      Горы стали будто бы вдавливаться в землю – всё меньше, меньше ростом. Затем пошли холмы по сторонам дороги, затем  – увалы. Ну, а потом земля будто «вздохнула» серыми последними пригорками – и началась равнина, голубовато расплескавшаяся до горизонта.
       Закатный свет стелился – низко, широко. Умиротворённо умирая, свет лежал на дороге, на придорожных кустах и деревьях. На берёзах этот свет бледнел, делая их ещё более белыми; на соснах, угрюмо стоящих во ржи, этот свет бронзовел, предавая иллюзию бронзовой крепости. В красновато-ржавых тучах впереди погромыхивала гроза,  но Геройка в те минуты был уверен – это небо рушится на землю, степное небо, которому не на что опереться.
       Была средина августа, кругом поспевал урожай на полях – яровая пшеница, ячмень, рожь, гречиха, овёс. Дорога, укрывавшаяся вечерним полумраком, то и дело заворачивала в золотые хлеба. Перепёлки с перепелами,  шумно «взрываясь», вылетали почти из-под колёс легкового старенького автомобиля.
        За рулём сидел Леонтий Строгин – давний друг Пастухова. «Лимонтий», так его прозвали за необычный цвет лица  – цвет лимона. Все, кто впервые видел этого  Лимонтия, принимали его за «русского корейца или китайца». А если врач впервые видел  – диагноз тут же припечатывал: желтуха. И все они ошибались. Просто была такая пигментация у человека – с  лимонным оттенком. Лимонтий, короче.
        Немногословный, спокойный Лимонтий был одним из немногих, кто искренне сожалел об отъезде Пастуховых. И в то же время он понимал: так надо, хотя бы на время,  а там будет видно.
        -Глебыч, мы правильно едем? - присматриваясь, уточнял он, царапая небритую чалдонскую скулу.
        -Спроси, что полегче. Я тут был последний раз…  - Пастухов пожал плечами. - Даже не вспомню…
        -Вроде правильно, - сам себе отвечал Лимонтий. - Если верить здешним указателям. - Да и по карте всё как будто совпадает.
         Дорога, сделав несколько изгибов, отбежала от степных оврагов, распаханых весенним половодьем – пошла возле реки. Запахло свежестью. Первая звёздочка, отражаясь, серебристым шильцем проткнула вечернюю воду. Голубовато-сиреневый воздух мрачнел, словно обугливался.  Редкие кусты тушевались по  берегам. Берёзы становились  пепельными.
         Ветер на закате разгулялся – раскатал облака в вышине. Солнце уже было под землёю, но прощальный свет его неожиданно ярко рванулся наружу, разлился по равнине – малиновым трепетным озером. И воздух как будто малиной запах.  Но вскоре то далёкое «малиновое озеро» высохло до капельки, и только червонная туча, напоминавшая морду  дракона, какое-то время шевелилась на горизонте.
        Впереди была деревня. Огоньки, подрагивая,  степными цветами раскрывались во мгле. Колодезный журавль повстречался. Потянуло дымком.
         Путешественники почти впотьмах приткнулись к тёмным каким-то воротам, похожим на тёмный омут, посредине которого плавал деревянный белый лебедь, давно уже покрашенный, полинявший на солнцепёках.
         Хозяин вышёл на крыльцо – Аким. Мужики постояли возле ворот, покурили, приглушенно переговариваясь. Потом Аким впотьмах долго возился, всё никак не получалось вытащить сухую жердину – затвор, затворявший ворота.
        Машина въехала во двор, ослепив собачонку, с перепугу забившуюся в контуру. Ночи были пока ещё тёплые, но Лимонтий на всякий случай воду слил с радиатора.
       -В  горах у нас, - начал он рассказывать хозяину, -  в горах  бывало так, что с вечера нормально, а поутру уже снежок припорошил.
       -Тут не горы, - успокоил Аким,- снег не скоро ещё… Ну, берите, что надо с собой, да пошли.
       Родители в избу перенесли кое-какие пожитки, чтобы спать не на чужом, а на своём. Настасья Подареевна к сыну подошла:
         -Геройка! Айда в избу!
         Но мальчик  не откликнулся.
         Басилий Глебыч подошёл и поторопил  уже погромче:
          -Вылезай! Оглох, что ль?
         -А?- Вздрогнув, Геройка бестолково глянул на него и повторил: - А?
         -На!.. Слезай, говорю! Приехали!
         Мать  ещё перед отъездом заподозрила что-то неладное со слухом парнишки. А теперь, когда это подтвердилось, она встревожилась.
         -Сынок! Ты плохо слышишь? Да? Что молчишь?
         -А? - переспросил он, сморщившись и подставляя ухо поближе к матери.
         Теряя терпение, Пастухов раздраженно прикрикнул:
         -Чо ты заладил, как дурачок?! «А» да «а»…
         Обнимая мальчика, Настасья одёрнула мужа:
         -Не шуми. Что-то со слухом у него. Я это заметила ещё там…
         -Прочистить надо ухо, вот и все дела, - заворчал отец, готовый отвесить оплеушину. 
         Сын чутким сердцем ощутил отчуждённость его, раздражённость. Посмотрел непримиримо. Отвернулся.
         -Где рожок-божок? – сердито спросил он, выйдя из машины.- Зачем забрал?
         -Чего? – Пастухов удивился такому необычному тону.- Я ни рожка, ни божка никакого не знаю, и знать не хочу!
         -Не ври! Ты его…
         -Ах, ты, сопля! Ты как разговариваешь? - Пастухов не сдержался, ударил, а рука-то у него была тяжёлая.
         Геройка отлетел на кучу сухих кизяков, которыми тут печь топили. Превозмогая боль, он зубы стиснул и не заплакал, только зыркнул на отца глазами озлобленного волчонка.
         Вместо сына заплакала мать. Подбежала к мальчику, под руки подняла с кучи кизяков, разлетевшихся возле сарая, где густо пахло степной полынью.


                32

         В избе, куда они определились на ночлег, было тесновато, пахло табаком. Мальчику запомнилось нехитрое, неяркое убранство дома:  самодельный ковёр, нарисованный на клеёнке; горы, синяя река и удалой Иван-царевич, поймавший  за хвост какую-то цветную ощипанную курицу, которая выдавала себя за жар-птицу. Над столом – тикали ходики. В дальнем углу – божница. А в другом углу – портрет какой-то женщины, отдалённо похожей на богиню Алтайну.
        Хозяин – одинокий, приветливый, поджарый степняк – постелил на лавке, на печи.
         Геройка, наревевшийся перед отъездом, намаявшийся в дороге, тут же заснул, едва коснувшись головой подушки. Но вскоре – будто локтем стукнули под бок. Перевернувшись на живот, мальчик вздохнул, глядя сквозь дрожащие ресницы; обстановка была незнакомая, не враждебная, но всё-таки чужая и заснуть ему тут, раскрепоститься было очень трудно; нервы были на взводе.
        Он молча наблюдал за тем, что происходит в горнице.
         Отец, благодаря Акима за гостеприимство,  протянул ему «дары Горного Алтая» –  коробку золотого корня, пузырёк медвежьей желчи.
          -Аким! Степной орёл! – весело спросил отец, пощёлкивая ногтем по кадыку. -Ты как насчёт этого?
           Степняк покосился на поллитровку.
           -Маленько можно. – Он усмехнулся.- Маленько в тазик.
           -Аким ты был, Аким ты и остался? Да? – Пошутил Пастухов. – А ты, Лимонтий, как? Примешь на грудь?
           -Так мне же завтра ехать. - Строгин отодвинул стакан. - Поем да спать.
           -Ну, давай, а мы тут посидим. Нам есть, что вспомнить.
           Хозяин с гостем выпили, поели с аппетитом. Потом седой Аким наладился курить возле дверцы открытой печки, и Пастушонок с ужасом  заметил, что у него – у хозяина – дым из уха пошел. И отец увидел это – удивился.
          -Та-а! - Улыбаясь, Аким отмахнулся. - Дураки потому что! У свояка на свадьбе давай мутузиться. Я – зуб кому-то выхлестнул. А мне вот, видишь,  ухо продырявили. 
          -Всё правильно. Всё по-русски.
          -Да где же правильно? – Акима потянуло пофилософствовать. – Вот, помню, было дело…
          Пастухов поднялся, на печку посмотрел.
          -Не спишь? - спросил он, подходя к парнишке и обдавая неприятным водочным духом. - Мамка говорит, что ты не слышишь? Да? Может, ухо дырявое? Может, тоже будешь дым из ушей пускать?
          -Сам пускай! - негромко, но отчаянно сказал  мальчик.- Хоть из ушей, хоть из ж… 
         Хозяин вскинул брови  и зпсмеялся.         
         -Вот это он папку отбрил, так отбрил! Ха-ха-ха…
         Стараясь улыбаться, Басилий Глебыч постоял возле парнишки и незаметно – как тисками – сдавил ему руку. Так сдавил, аж косточки заныли, захрустели. (У отца, у пьяного с недавних пор в душе вдруг просыпалась такая злоба, которая даже его самого удивляла потом, когда трезвел).
         -Спокойной ночи, милый голубок, сынок! – с улыбкой сказал он, глядя, как слёзы набухают на глазах Геройки.- Приятных тебе сновидений!
         Мать на минуту голову с подушки подняла – удивилась такому необычному, ласковому тону. А мальчик в это время  отвернулся и заплакал, но только так, чтобы никто не слышал. Потом хозяин лампочку выключил в избе  – запалил керосинку, чтобы свет не мешал гостям отдыхать.
          Стаканы за столом продолжали позванивать, то и дело сталкиваясь гранёными лбами. Но голоса стали тише.
          -Переезжаете, значит? Надоело в горах? - расспрашивал хозяин, раскрасневшись от выпивки. 
          -Надоело в камни глазами колотиться! Ёлки-волки! – объяснял Пастухов, готовый уже во хмелю рубаху рвануть на груди. - Душа простору просит! Ветра, воли!
        -Ну, этого здесь много, хоть ложками хлебай. - Степняк развёл руками. - А вы, чо-то смотрю я, налегке. Добра не накопили?
         -И добра и зла  полно! - Басилий Глебыч прокуренным ногтем чиркнул по горлу и посмотрел на тёмное окно. - Всё пока осталось там. Приедем на новое место, освоимся, потом барахло заберу.
         -А что на новом месте? Ждут?
          Помолчав, Пастухов поцарапал жёсткую щётку усов.
         -Ждут, - сказал, качая головой. - А ты-то здесь давно обосновался?
         -Сразу после армии.
         -Никого из наших не встречал?
         -Не доводилось, нет. 
         Пастухов оглядел аккуратную горницу.
         -А где жена?
         Аким помолчал.
         -Похоронил в прошлом году. Рак у неё.
         -Ну, извиняй. – Басилий Глебыч поморгал, глядя на портрет красивой женщины.- Значит, ты для неё заказывал тогда струю кабарги? И всё прочее…
         -Для неё. Спасибо. Да вот, видишь, как… Не помогло. Я чего только не делал… Бесполезно…
         -Давай за упокой!
         -Давай!
         За столом помолчали. Ходики постукивали на стене. Ветер свистел под окном, шатая плохо прибитый наличник. Басилий Глебыч – он уже пил неумеренно – отяжелел. Глазами поводя по стенам, по потолку, он попытался вполголоса петь:

Аким ты был, Аким ты и остался
Орёл степной, казак лихой… ой…
   
          Вздыхая, «орёл степной» поднялся и вышел в сени, закуску принёс. Позднее, когда за столом опять заговорили и зазвенели стаканами, Геройка потихоньку с печки слез на пол.
          -Ты куда? - Отец настороженно поднялся. - Что? Приспичило?
           Мальчик не услышал. Молча обулся.
           -Чо? - запоздало спросил он, бестолково посматривая то на отца, то на хозяина с дырявым ухом.
           Пастухов, неохотно отодвинув стакан, проводил парнишку за тёмный покосившийся амбар. Там пахло навозом, сухою соломой и всё той же степною полынью, которая, похоже, была тут «королева». За дощатой стенкой закопошились куры, свинья спросонок хрюкнула.
          Поднимая голову, Пастушонок замер от восторга, забывая, зачем он пришёл за амбар.
          Небо над равниной было ошеломительно яркое – бескрайние звёзды лежали на крышах, на деревьях, на кустах, на траве, набрякшей прохладными августовскими росами. Мальчику это понравилось. «А тут ничего, хорошо!» - подумал он, когда пошёл обратно. И вдруг он увидел резко упавшую с неба звезду – перечеркнула  половину мирозданья и пропала где-то за степными горизонтами. И тогда он подумал другое: хорошо-то хорошо, да только плохо то, что  звёзды над равниной обрывались, кажется, гораздо чаще, чем это случалось в горах – тут звёздам опереться было не на что.
          Раза два за ночь он поднимался – посмотреть на звёзды. И всякий раз родители – то отец, то мать –  провожали сына за сарай, как будто опасались, что он дёру даст. (Опасались не без причины). Глубоко задумавшись о чём-то, Геройка безо всякой нужды стоял за сараем, глазел на степной небосвод, широко и густо обсахаренный звездами. «Там где-то горы!- тосковал он, глядя в тёмноту. - Я всё равно убегу!»
        Он всей душой, всем сердцем тосковал по горам, а точнее говоря, по той единственной горе Белухе, где он встретил дочь Алтайны – девочку неземной красоты с чистыми лучистыми звёздочками глаз, с улыбкой, похожей на сияние маленького месяца в розовых губах-облаках.         
   
                33

        Заполошный какой-то петух – будто с цепи сорвался – рано  утром разбудил, зазвенел  прямо под окошком на заборе, куда он взлетел, призывно хлопая крыльями.
        Аким, удивительно бодрый и жизнерадостный, спросонья начал   рассказывать анекдот:
       -А вы как тут встаёте? По петуху? Тогда заведите его на десять часов! – Аким засмеялся, но никто его не поддержал. – Надо было нам вчера завести петуха на десять часов. А я позабыл. И ты, Егорка, не подсказал. 
       Строгин вышел, зазвенел колодезной цепью – воду в радиатор стал заливать. Настасья завтрак приготовила  на скорую руку, путешественники подкрепились и дальше поехали, поблагодарив радушного хозяина с дырявым дымящимся ухом – он стоял возле ворот, курил.
       -Можно было и не торопиться, – сказал Лимонтий, приглядываясь к дороге.- Можно было петуха и в самом деле завести часиков на десять. Или на девять.
        Плотный туман по равнине за ночь расстелился – пуховою огромной периной, на которой спали стога, деревни, плакучие ивы под берегом, берёзы во ржи, богатырские сосны. Ехать по туману приходилось медленно, чтобы не врезаться в какой-нибудь столб, «перебегающий» через дорогу.
        -Как бы нам на поезд не опоздать! - заволновалась Настасья.
        -А ты не торопись, не опоздаешь, - посоветовал Пастухов, спозаранку будучи уже  навеселе. - А хороший мужик, этот Аким, да, ребята? Мы с ним на границе вместе служили. Он и в армии был хохмачом, и теперь, видишь, дым научился из уха пускать. Ладно, хоть не из заду…
       -Не болтай! - рассердилась жена. – Развеселился уже…
       -Это я болтаю? Ты бы сыночка послушала!
       Настасья не поняла, на что он намекает. Покосилась, проворчала:
       -Хоть бы с утра глаза не наливал!
        Прокуренным ногтем царапая щётку усов, Басилий Глебыч беззаботно разглагольствовал:
        -Ёлки-волки! А кого там наливать? На донышке осталось со вчерашнего. Опохмелиться – святое дело. Да, Лимонтий?
        -Так я же не опохмелялся, - напомнил Строгин, сосредоточенно глядя в туман.
       -Молодец, Лимонтий! Молодец! Ты как? – поинтересовался Пастухов. - Нормально выспался? Драконы не мешали?
        -Какие драконы?
        -Да мне порой приснится Змей Горыныч, падла такая! – Пастухов, посмеиваясь, похлопал друга по плечу.- Притомился ты с нами валандаться, да?  Ну, теперь уже немного остаётся. Ты, братан, своим ходом, наверное, в такую даль ни разу не мотался?
         -Не мешай человеку, - раздражаясь, одёрнула жена. - Чего ты прицепился? Тебя везут – сиди, сопи в две дырочки.
        -Лимонтий! Ты слышишь? - Пастухов поцокал языком. - Во, какая бабёнка попалась. И я с такой живу. Терплю.
        -Ещё неизвестно, кто терпит.
         Геройка, не выспавшийся в избе степняка, дремал всю дорогу, носом клевал на материнской груди.  Потом заснул, обмяк. Мать обняла его, крепко прижала, чтобы не трясло на кочках. А когда парнишка открыл глаза – город какой-то увидел.          По широкому проспекту – вдоль высоких домов – по асфальту мчались  многочисленные грузовые и легковые машины, разноцветно одетые люди муравьями крутились кругом. Светофоры мигали на перекрёстках. Купол бывшей церкви, поросший травой,  промелькнул за окнами машины. Геройка вдруг что-то вспомнил и пробормотал:
         -Планетарий…
         -Что? – удивилась мать.- Что ты, сынок, говоришь? Планетарий?
         -Планета арий, - пробормотал он.  - Внутри волшебства…
         Отец и мать переглянулись. И Строгин посмотрел на мальчика – в зеркало заднего вида. Потом машина остановилась.
         -Планета, так планета! – с горечью сказал Лимонтий, почёсывая загривок.- В тайге куда как проще, а тут… Чёрт его знает, где у них вокзал. Пойду, спрошу у постового.
          -А я покурю, - обрадовался Пастухов. – А то уши опухли. Как бы это… слуха не лишился…
         -Ну, зачем ты так? – сердито прошептала мать.- Зачем ты издеваешься над ним?
         -А что я такого? – выходя из машины, небрежно спросил Пастухов. – Я ничего такого…
         Мать молча захлопнула дверцу.
         Город шумел за окном, мельтешил, суетился, пылил. Красновато-жёлтая листва, в садах и скверах сбитая предосенней прохладой, поднималась над дорогой и какое-то время бежала следом за машинами, словно хотела вместе с ними убежать за город, где было привольно и деревьям, и птицам. Неподалёку от машины блестела узкая длинная лужа, оставшиеся после дождя;  лужа была грязными, в ней плавали пятна мазута, похожие на перья растерзанной жар-птицы.
         Мальчик не запомнил, что это за город был, но в душу сильно врезалось гнетущее, тревожное чувство, рожденное каменной громадой. Запомнился тяжёлый дух, чем-то похожий на медвежью берлогу. В городе было  прохладно, ветрено. Солнце над кварталами глядело вполглаза,  то и дело прячась за скирдами низких кучевых облаков, едва не налегающих на крыши.
   
                34             
 
        Церковь стояла недалеко от реки. В ожидании поезда родители с мальчиком сходили в церковь. Там было немноголюдно, тихо, благостно. Родители свечки поставили, поговорили с батюшкой. (Мать в основном говорила, отец отчего-то смущался). Внимательно выслушав прихожан, тучный священнослужитель, благословляя,   поочередно перекрестил их. 
        -Со временем всё образуется, - прогудел басовито.- На все воля Божья.
        -Батюшка, - смущённо спросила женщина,- а вот если мальчику второе имя дать? Это как? Не грешно?
        -Отчего же? На Руси, да будет вам известно, - назидательно загудел  священник,- у людей всегда было по два, по три имени одновременно.
        -Даже так? А почему?
        -Второе имя было – как оберег. Считалось, оно помогает, вводит в заблуждение тёмную силу, если она что-то замыслила.
         Мальчик стоял поодаль, затравленно посматривал на взрослых. Потом его глазёнки задумчиво скользили по иконам, по фрескам, по свечным огонькам. Золотом сияющий иконостас привлёк его внимание – царские врата центрального иконостаса. Понемногу смелея, он прошёл в глубину гулкой церкви. Стоял, во все глаза смотрел на «Снятие с Креста», на «Благовещение Пресвятой Богородицы». Казалось, он что-то искал в этой церкви,  мучительно, болезненно искал – найти не мог.
      -Нравится? - подходя к нему, спросил священник.
      -А где Алтайна? – в свою очередь спросил парнишка.
      -Алтарь-то? - не расслышал иерей. - Да вот же он. Смотри.
      -А где бог по имени Ра?
      -Ра? Это что такое?
      -Рассея… - сказал мальчик, вздыхая.
       Священник растерянно посмотрел на него. Потом – на родителей.
       -Извините, - зашептала Настасья, подходя и хватая сына  за руку. - Что он тут вам наговорил? Не слушайте…
       Покинув храм, родители собирались ехать на вокзал, но Басилий Глебыч зачем-то задержался на крыльце. Он подумал вернуться в храм, но тут священник сам навстречу вышел, поправляя верхнюю «мирскую» одежду, из-под которой видна была длинная чёрная ряса.
         -Я извиняюсь! - Пастухов пошёл наперерез.
         Иерей остановился, поджидая. Из-под длинной рясы поблёскивали хорошо начищенные туфли.
          -Что хотели, сын мой?         
          -Да вот хочу спросить…  Насчет дракона.
          Священник удивлённо посмотрел на него.
          -Насчет чего? Кого?
          -Дракона.
          -Вот как? - Иерей поправил воротник «мирской» одежды. - И что же вас интересует?
          -Ну, например, почему у него семь голов? - Басилий Глебыч руками повертел, изображая головы. - Семерка – вроде бы счастливое число, а тут…  Как так?
        Пошевелив густыми, будто бы сурьмленными бровями, иерей пухлой рукой погладил рыжеватую бороду, пахнущую чем-то похожим на лампадное масло.
       -Семь голов дракона – это семь грехов, сын мой.
       Опуская глаза, Пастухов оторопело поморгал.
       -Да? Вот как всё просто, оказывается. А я-то думал…
       Священнослужитель машинально потрогал золотую, крупнозернистую цепь на груди.
       -Э-э! - заговорил он, качая головой. - Когда бы так всё просто было, головы дракону давно бы отрубили. В том-то и загвоздка, сын мой, что головы дракона – не простые.
      По возрасту они были как будто приблизительно равны, и  Пастухова слегка передергивало оттого, что священник называет его «сын мой».
       -Не простые головы? – Басилий Глебыч усмешку спрятал.-        -А какие они, отец мой?
       Крылатые брови священника взметнулись на высоком чистом лбу. Глаза на несколько мгновений пропади под густыми ресницами – он подавил какое-то непрошеное чувство и опять спокойно посмотрел на прихожанина. Высвободив руку из длинного просторного рукава, священник, перечисляя, стал загибать пухлые белые пальцы:
       -Гордыня. Зависть. Гнев. Чревоугодие. Похоть. Сребролюбие. Праздность. Вот вам семь голов дракона. Человечество с ними воюет веками. - Иерей покосился в сторону ворот – ему нужно было идти. Однако он сказал, кивая на скамью под деревом: - Давайте-ка, присядем на минутку. Вы почему спросили про дракона?
       Глаза Пастухова беспокойно забегали.
       -Да у меня проблемы с этим Эрлик-ханом.
       Священник перестал моргать.
       -С кем, простите, проблемы?
       -С драконом. Его в горах Алтая так зовут – Эрлик-хан. Ну, или Змей Горыныч, если попросту.
       -Ах, да, конечно. - Поп слегка смутился. - Ну, и какие же у вас проблемы с ним?
       Пастухов довольно коротко, сбивчиво изложил суть вопроса, потея от волнения и часто повторяя «ёлки-волки».
       Батюшка задумался, внимательно глядя на собеседника, от которого попахивало спиртным.
        -Значит, вы его встречали? В натуральном виде, так сказать?
        -Да уж… - Пастухов оглянулся.- Куда натуральней…
         Иерей, как показалось, глядел с недоверием, даже с какой-то настороженностью.
       -Дракон сидит внутри у каждого из нас, - проговорил он строго. – Понимаете, сын мой?
-Ну, так это что же получается? Надо себе самому башку, что ли, рубить? - Басилий Глебыч ребром ладони раза три ударил  по другой своей ладошке. - Так, что ли? 
-Выходит, что так. – Священник тяжело вздохнул, поправляя крест на круглом животе. – Так. Но только не буквально. Не топором.
-Ну, а чем же? Как?
-Дух должен победить.
-Дух? Кого он должен победить?
-Нашу грешную плоть.
-Ну, и как? – Пастухов уже почти не скрывал насмешку, глядя на живот священника.- Дух побеждает? Нет?
Робкой походкой к ним подошла Настасья. В одной руке удерживая ручонку  сына, женщина, виновато улыбаясь, тихо сказала:
-Извините, у нас поезд. Бася! Вася! Мы не опоздаем?
 Иерей быстро поднялся – быстрей, чем надо было бы при таком серьёзном разговоре. Поправляя рясу на выпуклом животе, где сверкало золотое распятие Христа, священник откланялся.
   
                35      
               
Впервые оказавшись на городском железнодорожном вокзале, мальчик заблудился тут – как в тёмной тайге. И народу было вроде бы немного, а родители умудрились как-то потерять парнишку (или он сам  убежал). Какое-то время Геройка бесцельно бродил по перрону, а затем увидел большой стеклянный зал, над которым красовалась табличка – «Зал ожидания будущего». Над головой сгущались тучи, дождь накрапывал, и Геройка пошёл под стеклянную крышу огромного  зала. И как только он переступил порог – левый глаз у него стал голубее правого; несказанная радость опалила сердце, душу окрылила. Он как будто в дом родной вошёл – в этот «зал ожидания будущего».  И точно так же, как в доме родном человек находит родные лица, –  он увидел в этом зале всех тех, кого он ещё не знал, но уже любил всем сердцем. Хотя тут было много и таких,  кого он будет откровенно ненавидеть, но от любви до ненависти – только шаг, и потому все эти люди сейчас находились рядом, сидели бок о бок.  «Зал ожидания будущего» был переполнен яркими сказками, которые сидели на одном диване с простою и серой обыденной жизнью.
Тут были геологи. Археологи. Тут сидели и ждали отправки заключённые из лагерей и тюрем – на груди на спине у них виднелись номерные знаки. И мальчик почему-то вздрогнул, когда увидел молодого, измождённого невольника № 338 15/ 95. На несколько мгновений глаза их встретились; у невольника было бельмо на левом глазу.
-Что? – Зэк ухмыльнулся. – Не узнаёшь?
-Нет, - сказал мальчик.
-И правильно! Меня теперь даже мать не узнает!
Человек с автоматом, стоящий неподалёку, прикрикнул:
-Номер триста тридцать восемь, в рот тебе, пятнадцать, дробь-картечь, девяносто пять!  Молчать!.. А ты, мозгляк…– Охранник автоматом пригрозил. – Иди своей дорогой! Живо!
И мальчик оправился дальше, изумляясь тому, что видит, слышит. Длинный и прозрачный «Зал ожидания будущего» показался ему бесконечным. Это был какой-то цветной огромный калейдоскоп, только в нём были не стеклышки  – люди, люди в этом калейдоскопе сверкали алмазными талантами и золотыми россыпями. Тут  были музыканты и поэты. И  певцы. И пахари. И Моцарт. И Сальери. И Шишков тут был, ждал оказии в Горный Алтай, чтобы начать проектировать дорогу в горах – Чуйский тракт. И Шукшин тут сидел, ждал своего поезда – ехать, покорять Москву.  И Рубцов томился тут, ждал автобуса в Горный Алтай, чтобы там вдохновиться Катунью и написать «Шумит Катунь». 
Двигаясь дальше, Геройка увидел  выход на пристань, где стоял под парами красавец – белый океанский лайнер. Мальчик попробовал пройти на пристань, но человек с погонами, сияющими звездной пылью, строго сказал, что мальчику сюда ещё нельзя, ещё не время, надо подождать.
Завернувши за угол стеклянного зала, Геройка увидел крепких весёлых парней. Это были братья-скотогоны, с которыми он вскоре свяжет свою судьбу, хотя и ненадолго. Скотогоны сидели в углу и, дожидаясь  отправки на остров Иконникова, пили дешевую какую-то краснуху. Среди весёлых этих скотогонов мальчику больше всего по душе пришёлся  черноглазый Лалай Кирсанов, будущий Великий Скотогон; у Лалая тогда ещё не было золотой обоймы искусственных зубов – свои родные были, ровные, белые и плотные, как зёрна в кукурузном початке. А рядом с этим будущим Великим Скотогоном находился молодой и разбитной Ромка  Ботабухин – будущее Ботало; лицо у него ещё не было разукрашено кривым лиловым шрамом, но  языком он уже балаболил так, что век не переслушать.
-Пацан! Ты кто? Пастух? - Ромка хохотнул.- Ты смотри, братва! Наш человек, в натуре!

                *       *       *
А пассажирский поезд между тем стоял уже возле перрона. И родители с ног уже сбились – не мог найти сынишку. Едва не обезумевшая мать, раскосматив волосы, металась в одной стороне городского вокзала – высматривала мальчика, выспрашивала. А Басилий Глебыч,  бледный с похмелья, злой, молча бегал, а потом уже ходил по другой стороне вокзала.
Всклокоченный, взопревший Басилий Глебыч  уже изнемог, изматерился уже, когда, наконец-то, увидел сынишку – в кругу скотогонов. Не скрывая своей раздражённости, Пастухов  тут же хотел отвесить оплеушину этому чёртёнку-ребятёнку, чтобы неповадно было убегать. Но парни, возле которых крутился Геройка, оказались мировыми парнями. Вдруг просто так – за здорово живёшь – скотогоны предложили ему выпить дешевенькой краснухи. И сердце Пастухова тут же оттаяло.
 -Премного благодарен! – пробормотал он.- Запарился бегать за этим…
-Твой? – Будущий Великий Скотогон показал на парнишку.- А  мы уже хотели его с собой забрать. Нам пастухи нужны.
С удовольствием выпив на дармовщинку, Басилий Глебыч   отмахнулся от закуски, но как-то так отмахнулся, как будто от парнишки отказывался.
-Забирайте! А куда вам, зачем пастухи?
-Скотину гоняем по Чуйскому тракту. Из Монголии до города Купецка.
-Ишь ты! – вытирая губы, сказал Басилий Глебыч.- Это где ж такой город?
-А вот смотри! – Ботало выкатил из-под дивана полосатый громадный арбуз.- Смотри. Вот это, допустим, глобус, в нутуре. Если мы дырку просверлим насквозь, мы куда попадём? В сумасшедший дом, папаша, вот куда мы попадём!
Скотогоны расхохотались.
И в эту минуту к ним прибежала Настасья, растрёпанная, запыхавшаяся.
-Мы поехали, а ты можешь продолжать! – раздражённо крикнула она, хватая сынишку за руку.- Пей, гуляй, тебе ведь больше никакой заботушки! Бессовестный!
    
                36 

 Равнина за окнами поезда полыхала предосенними зябкими пожарами  – перегорали многочисленные травы, обхваченные красным и шафрановым огнём увядания. Языками багровых костров трепетали кусты. Березняки золотились. Полыхал рубинами осинник. А по-соседству с этими красками – целое море других. Желтовато-лимонные разливы пшеницы, тёмно-рыжая тучная рожь, чёрная дорога, голубовато лоснящаяся в полях – всё тут переполнено богатством красок, пиршеством оттенков, игрою светотени, в которую вплеталась игра степных перепелов, красно-бурой лисы и угорело бегущего зайца. И перед этим роскошеством – разрази меня гром! – редкий художник может устоять; так охота всё это богатство перенести в картину; колонковой кистью, как волшебной палочкой, заколдовать пейзаж на полотне.
Только не всякий человек художник, да и вообще  человек устроен так, что пейзаж за окном – это продолжение его души, его мысли и чувства. И если в тебе есть размах – ты ощутишь и увидишь исполинский размах этой русской равнины, ты почувствуешь силу её дерзновенных ветров и серебрено-звонко поющих метелей. Для тебя будет музыкой богатырская поступь  грозы, налетающей откуда-то  из глубины степей, как из глубин мирозданья. И струны дождя для тебя будут сладко звенеть – семиструнной гитарой цыганского табора, кочующего по степи. И даже простой перестук товарных или пассажирских поездов будет казаться тебе перестуком громадного сердца этот русской равнины, которая жила сто тысяч лет до тебя, и столько же примерно ей отмеряно ещё…  Это в тебе, в твоей крови звенят все эти звуки, горят все эти краски и величаво кружатся гордые орлы. Это – в тебе. Если ты это любишь. Если ты распахнут навстречу жизни.
А если ты подавлен и угрюм, если тебе кажется, что солнце сегодня светит «мимо тебя» – ничего хорошего ты не увидишь, увы, на этих просторах…
 Да и в самом деле – что тут можно увидеть? Что тут можно услышать?
Железо, тупое железо грохочет весь день. Паровоз по равнине еле-еле тащится, чуть быстрей черепахи. Паровоз то и дело подолгу торчит на каких-то пустых полустанках, пропуская товарняки. Потом лениво трогается. И опять и  опять равнина расстилается за окнами поезда – серая, тусклая, однообразная. Только изредка там и тут река сверкнёт, озерко мигнёт. И снова – голо всё, уныло. Перекати-поле иногда вприпрыжку спешило куда-то. Налетающий ветер посвистывал в голых деревьях – листья были уже пообдёрганы все до единого. Плоские тучи и облака – только на равнинах они такие плоские – тащились от самого горизонта, похожие на грузовые составы, беззвучно бегущие вдаль; впрочем, иногда вагоны в небе сталкивались – приглушенный грохот раздавался в тишине на полустанках. А иногда в вагоне раздавался голос подгулявшего пассажира: «Ой ты, степь широкая, степь раздольная, широко ты, матушка, протянулася…»
Мальчик  понуро, потерянно сидел возле окна – стекло было пыльное, с трещиной, перечеркнувшей весь мир за окном.  Отстранённым, тусклым взглядом мальчик провожал товарные вагоны, смотрел на деревни за железной дорогой, на берёзовые колки, на степные, медленные реки.  Потом пластом валялся на нижней полке, тупо уставившись  на  потолок, на дрожащую пыльную лампочку.
 Мать предлагала поесть – он отказывался. Попить предлагала – он молча крутил головой.
-Ну, что тебе, сынок? – вздыхала женщина. – Ну, что?
Геройка молчал.
-Ремня ему! – сквозь зубы рычал отец.
-Сиди, - устало успокаивала мать. - Воспитатель.
Заметив рыбака, сидящего на берегу реки, Басилий Глебыч, сердито сопя, царапал старые шрамы на руках – от крючков, от лески. В тамбур то и дело выходил покурить. Ему становилось всё горше и горше от этой поездки. Всё больше угнетала нескончаемая степь, серым  солдатским сукном расстелившаяся от края и до края горизонта. И только одно утешало: на этом тоскливом пространстве  никакой пещеры не найдешь, только норы сусликов, сурков да лисиц. И никаких тебе семиголовых тварей, которые вдруг могут вынырнуть из-под земли, из-под воды, нагоняя такого страху, что обделаться можно…
«Мы никого не трогаем, и нас не тронут!» - вспоминал  он фразу жены, сквозь слёзы сказанную в ночь перед отъездом.
Ему противно становилось оттого, что где-то в глубине души он уже был согласен со своей жёнушкой – хотелось жить размеренно, спокойно. Только не хотел он себе в этом признаваться и потому сердился, дёргался по пустякам. Хотя, конечно, дело не только в этом. Похмелье, мать его, голову давило чугуном – душа горела после вчерашнего. Хорошо, скотогоны угостили «краснухой», полегчало, да не совсем…
 «Дёрнул бы сейчас водочки сто грамм  – на человека был бы похож! - тоскливо думал Пастухов. - Так баба, дура, деньги забрала. Теперь хоть на рельсы ложись, подыхай, как Анна Каренина!»
Покуривши в тамбуре, он увидел пассажира, который плотно загрузился в вагоне-ресторане: закуска, выпивка в руках, в глазах горит восторг – жизнь удалась. Облизнувшись на поллитровку, Басилий Глебыч с завистью проводил счастливчика. А через две-три минуты второй такой же пассажир по вагонам прошёл, позвякивая поллитровками. «Как нарочно! Как издеваются! - подумал Басилий Глебыч, глотая слюну. – А ведь хотел заначку в ботинке сделать! Не сделал. Постеснялся. Теперь вот стой, как падла, и облизывайся! А для счастья надо-то всего – полстакана, мать его! Всего лишь полстакана!»
 В конце концов,  решил он сломать свою гордыню – пойти к жене и попросить на выпивку. Не помирать  же, в самом деле, в этом чёртовом поезде, который неизвестно когда прикорячится туда, куда надо.
«А может быть, лучше поспать? - заговорил в нём голос здравого рассудка. – Лягу, вздремну, глядишь, отпустит…»
Зевая, он хотел уже выйти из прокуренного тамбура, прилечь на нижнюю полку и подремать  – и вдруг увидел незнакомца в чёрном каком-то «крокодиловом» плаще. 
      
                37

Незнакомец в чёрном крокодиловом плаще искал проводника.
-Не знаете, где этот запорожец? - спросил он, остановившись около Пастухова.
-Какой запорожец?
-Мордысь.
-Какой Мордысь?
Крокодиловый плащ засмеялся.
Проводником в этом вагоне был некий Мордысь – добродушный молодой хохол, здоровяк, «одной рукою останавливавший поезд» – такая слава про него ходила между проводниками. Колоритный усатый Мордысь был потомок тех далёких казаков, кто хорошо орудовал свистящей саблей на просторах Запорожской Сечи.  Вот почему его тут прозвали –  запорожец.
Поджидая проводника, незнакомец в чёрном крокодиловом плаще разговорился.
 -Погодка нынче балует! – Он показал на окно. - Урожай соберём. Всё до зёрнышка. Не будем с протянутой рукой перед Америкой. Да?
-Лучше руку протянуть, чем ноги вытянуть, - мрачновато произнёс Пастухов, глядя на сытую физиономию незнакомца. – Можно собрать до зёрнышка, а потом сгноить.
-Это ты умеем, - поддержал крокодиловый плащ и осторожно поинтересовался: - Вам ещё далеко?
Голова была контужена  похмельем, и потому Пастухов не очень дружелюбно ответил:
-Далеко. Отсюда не видать. А что?
-Да так. Хотел вас пригласить… - Незнакомец посмотрел в сторону купе проводника.- Запорожца этого где-то черти носят… Может, посидим в вагоне-ресторане, побеседуем. Скоротаем, так сказать, досуг. Я угощаю.
-С  чего это вдруг? - Демонстративно сделав руки в боки, Басилий Глебыч напряжённо и чуть насмешливо посмотрел на незнакомца.
-Я в командировке тут,  – стал объяснять  крокодиловый плащ. – Мы вчера с начальством посидели, документы подписали, ну и вот…  В результате у меня сегодня, так сказать,  птичья болезнь. Перепел. В том смысле, что перепил. А вот похмеляться один не люблю. Такая натура.
-Бывает. – Басилий Глебыч с трудом сдержался, чтобы не облизнуться.- Пойти, конечно, можно.  Только ненадолго. Я тут не один. Семья.
-Так ведь и я не один! – признался крокодиловый плащ, кивая головой куда-то вдоль вагона.- Там такая баба у меня… Баба-Яга, можно сказать… Я сказал, что у меня, пардон, понос… А иначе – ну никак не вырваться!
 -Понос – это дело серьёзное! - Басилий Глебыч хохотнул.- Тогда чего же мы стоим? Промедление смерти подобно! Пошли!
Вагон-ресторан оказался неподалеку. Там было чисто, уютно. Занавески на окнах висели; живые цветочки на столиках головками подрагивали. Приятненькая музыка слышна была сквозь бойкую трескотню колёс.
Толстозадая официантка, заметив крокодиловый плащ, как-то слишком усердно засуетилась перед ними, то и дело наклоняясь так низко над столиком, что в глубоком вырезе  чёрного платья белые груди обнажались до неприличия.
По-свойски подмигнув ей, незнакомец попросил:
-Давай нам по полной программе!
-Как скажите, как скажите, Гранат Забекович! – залепетала официантка, с неожиданной прытью порхая от кухни до столика.- Всё только самое-самое…
Через пару минут стол был заставлен всевозможными выпивками и закусками. У Пастухова глаза разбежались, и руки стали мелко подрагивать.  Приподнимая рюмку с коньяком, он смущённо сказал:
 -Гранат Казбекович? Приятно познакомиться! Только вы… Кха-кха-кха… Широко размахнулись!   Не надо бы так… В этих вагонах, мать их, всё так дорого…
-Деньги – это мусор! – небрежно ответил Гранат Забекович. – Деньги не надо жалеть.
-Мусор? – Пастухов задорно крякнул после первой рюмки. - Ну, это смотря для кого.
-Для меня, например, - снова небрежно сказал крокодиловый плащ.
Коньяк приятно опалил под сердцем и ударил в голову; Пастухов раскрепостился. Ногу на ногу закинул.
-Гражданин! – спросил он, закусывая.- А вас, случайно, не Рокфеллером зовут?
-Угадали! – весело ответил гражданин и глазами показал на тарелку.- Ну, как вам колбаска? Моё производство!
-Твоё? То есть – ваше? – Пастухов поперхнулся.- В каком это смысле?
Крокодиловый плащ засмеялся, глядя на растерянную физиономию собутыльника. .
-Простите за нескромность,  но не могу не похвастаться. Вчера приказ подписали. Я теперь –  директор мясокомбината.   Бугаевский Гранат Забекович.
-Во как! – Пастухов отчего-то вдруг потерял аппетит. – Приятно познакомиться…
Официантка опять подошла. Директор мясокомбината нахмурился, наблюдая за тем, как женщина расставляет по столу очередные блюда.
-Опять люмень? - раздражённо сказал Бугаевский  по поводу алюминиевой посуды: - Опять люмень? Я сколько говорил?.. Убери это  к чёртовой матери!
-Гранат Забекович, - залепетала официантка,- но тут у нас…  золото не держим, а фарфор побился…
-Тут ещё кое-кого надо побить! – шутя, заметил Бугаевский.- Ну,  всё, иди, мешаешь…
Крепкой лапой сграбастав бутылку, Гранат Забекович снова по рюмкам  стал разливать, и Пастухов  содрогнулся – на руке попутчика было шесть пальцев. Но это ещё ладно бы,  можно переморщиться. Но в следующий миг, когда попутчик пристально посмотрел на него – что-то вновь неприятно чиркнуло по сердцу. (В глазах у собеседника не было зрачков). Басилий Глебыч пока ещё не мог сообразить,  что же так поразило его; просто как-то неуютно, зябко стало – даже коньяк дармовой пить расхотелось.
-Я, пожалуй, пойду, - поднимаясь, пробормотал он. - Там жена, парнишка…
-Да вы что? - Бугаевский сделал вид, что обиделся. - А зачем же я всё это заказал? Это же теперь надо изничтожить! Да? Не пропадать же добру!
Вздыхая, Басилий Глебыч покосился на бутылку, поцарапал жёсткую щётку усов.
-Ну, ладно! Изничтожим!  - Он отодвинул рюмку. – Пускай дадут  стаканы! Чо с этими напёрстками валандаться? 
-Во! Другое дело! - воскликнул Бугаевский. -  Мужики мы или нет?
-Когда пьём, так мужики, а как напьёмся, так сволочи, - простодушно сказал Пастухов.
Бугай в чёрном плаще расхохотался, перекрывая стальную артиллерию колёс. Потом он как-то ловко щёлкнул шестипалою клешнёй – позвал официантку. Та принесла гранёные стаканы и мимоходом шаркнула горячей грудью по плечу Пастухова. «Ух, зараза! – Хмелея, он покачал гудящей головой. - Доиграешься!» 
В вагоне-ресторане и так-то было не холодно, а после коньяка так вообще – африканская погодка накатила. По-молодецки розовея щеками, Басилий Глебыч рубаху расстегнул под горлом и готов был скинуть свой старый пиджачок, но постеснялся – редко бывал он в таких заведениях, как ресторан, пускай даже и на колёсах.
Выпивая, потея с похмелья, Пастухов почему-то старался не смотреть попутчику в глаза.
«Странно! - думал он, глядя в окно. - Тут жара, как в бане, а он упаковался в чёрный плащ из крокодиловой кожи, и сидит, в ус не дует. Ёлки-волки! Что за фрукт? Директор мясокомбината? Врёт, поди! Шестипалый какой-то. Может быть, он неспроста угощает меня? А что ему надо?»
Поллитровка незаметно опустела, а Пастухов ощущал себя трезвым, как прокурор на суде. Нервы были натянуты. Он посмотрел на часы, в виде огромной тарелки висящие на стене.
-Ну, что, благодарствую, - сказал, поднимаясь. - Пора.
-Погодите! – Бугаевский снова собрался позвать официантку. - А может быть, ещё раздавим пузырёк?
-Нет, хватит. Мне правда пора, извини.
-Ну, хорошо. – Гранат Забекович вынул деньги из бумажника – небрежным жестом бросил на стол. - Спасибо за компанию, славно посидели. - Он дружелюбно посмотрел на Пастухова.
«Батюшки! - ужаснулся Басилий Глебыч. – Да как я раньше-то не понял? Да у него же нет зрачков! Это глаза  рептилии! Глаза дракона!»
Под ложечкой противно засосало, и холодок по хребту  прокатился калёной дробью. Так у него бывало всякий раз  во время работы в заповеднике, когда предстояло задержание браконьера, который может выстрелить в тебя.
«Кажется, я вляпался в какую-то поганую историю! - мелькнуло в голове. - Но в чём тут дело?»
-Прошу! – Бугаевский улыбнулся, предлагая Пастухову двигаться первым.
«Это чтоб ты сзади шёл? – догадался бывший егерь.- Хитёр!»
-Нет, извините, только после вас.
-Ну, отчего же?
-Да так уж мы воспитаны, - мрачновато сказал Пастухов и  покачнулся. «Ох, мать! Кажется, он что-то мне подсыпал в коньячок!»
От ресторана им надо было пройти вагона три-четыре.  И вот они пошли, причём Басилий Глебыч  с каждым шагом стал терять ориентацию – перед глазами всё расплывалось, пол ходором ходил и временами как будто проваливался. Железо оглушительно грохотало в тамбурах, под ногами окурки мелькали, рваньё от газет. Чистые половики попадались – когда проходили купейный вагон.
Увидев дверь туалета, Пастухов молча закрылся там на несколько минут. Вышел бледный, мокрый – умылся холодной водой. 
Дождавшись его, Бугаевский, по-прежнему шагая впереди, теперь то и дело оглядывался, опасаясь, как бы Пастухов снова куда-нибудь не ускользнул. Но теперь бывший егерь шагал уверенно, твёрдо. Шагал, слегка набычившись; смотрел с тугим прищуром, зубы тискал. Он уже прекрасно понимал, что где-то здесь – на этом переходе, или на том – должно будет случиться нечто непоправимое.  «Только в чём тут дело?.. Почему?..» - напряжённо думал Пастухов. И не додумал.
Внутренне он уже приготовился, и всё же нападение оказалось совершенно неожиданным, фантастическим. Ну, кто бы мог подумать, что этот странный тип – слуга дракона,  драконьер –  повернётся и, раскрывши пасть, жутко и шумно отрыгнет голубовато-красный огонь.
Пастухов едва успел пригнуться – пламя, как шаровая молния,  прокатилась над головой, опаляя волосы, поднявшиеся дыбом. На  несколько секунд ослепнув, Басилий Глебыч беспомощно развел руками, хватая воздух. Шестипалый драконьер за это время успел отодвинуть защёлку в тамбуре – потянуло свежестью, и ветер загудел, завыл, поднимая с полу пыль и пепел.
Продравши глаза, Пастухов увидел, как за раскрытой дверью заполошно пробегают – кусты, деревья, телеграфные столбы. Драконьер, наседая сзади, засопел, заламывая руки Пастухова, только сделать это было не так-то просто. Некогда служивший на границе,  Басилий Глебыч хорошо владел приемами рукопашного боя. Какое-то время они, остервенело рыча, возились перед раскрытой дверью тамбура. Потом Пастухов изловчился, обхватил проклятого драконьера, чтобы сделать бросок, и вдруг ощутил страшный холод под чёрным плащом – тело  показалось ледяным. Но это он осознал уже после – когда драконьер  полетел под откос…      
Сердце от испуга и волнения грохотало, кажется, громче колёс…
Пришибленный, бледный взъерошенный Пастухов торопливо вернулся к жене и сыну.
-Я никуда не уходил. Понятно? – предупредил он скороговоркой. – Понятно?
-Что случилось? Где ты выпил? - принюхиваясь, спросила жена.
-Свинья грязи найдёт! - раздражённо ответил он.
Настасья удивилась.
-Откуда вдруг такая самокритика?
Не отвечая на вопрос, он долго сидел на нижней полке, тяжело сопел, то и дело выглядывая в окно.  Потом, постепенно успокаиваясь, он погладил мальчика по голове – и погладил, и поцеловал макушку.
-Нас не трогают, и мы никого не тронем, - пробормотал он, глядя за окно.- А я ведь их запомнил на всю жизнь – глаза дракона, глаза рептилии. Как он смотрел, как смотрел на меня в ту грозовую ночь – возле роддома!
-Кто смотрел?
-Да ладно! Теперь уж не посмотрит! Шею сломал под откосом!
Жена с тихим ужасом стала смотреть на него.
-Ты что натворил? – Она вдруг закричала по-над ухом. – Ты что натворил? Ты подумал про нас?

                *       *       *
 Он проснулся от того, что Настасья ожесточенно трясла его за плечо. Оказалось – он кричит во сне. Кричит и кулаками размахивает.
-Фу! Значит, приснилось? - вытирая пот со лба, с облегчением пробормотал Пастухов. - Ну, слава тебе, господи! Приснилось!
В вагоне было сумрачно – горело только тусклое ночное освещение. Размеренно постукивали колёса. Золотая россыпь огоньков – полустанки и деревни из темноты наплывали и опять в темноту удалялись.
Какое-то время они ехали молча. Потом Басилий Глебыч приобнял жену, смотревшую в окно.
-Хорошо, что разбудила, а то меня кошмар какой-то мучил…
-Пить надо меньше, - отстраняясь, сказала жена. - Где ты с ним вчера надрался? В вагоне-ресторане или где?
-С кем я надрался?
-Ну, здравствуйте! Забыл? - заворчала Настасья. – Кто тебя сюда привёл? Не помнишь? Какой-то мужик в чёрном плаще. 
Пастухов похолодел. Поднялся, передёрнув плечами. Затравленно зыркнул по сторонам. Стараясь скрыть волнение, он вышел в тамбур, закурил. «Ёлки-волки!- билось в голове. -  С  этими пьянками надо заканчивать!»
Остаток ночи он страдал и маялся, думая о том, что вот-вот за ним придут.  Он жадно курил в холодном грохочущем тамбуре, потом сидел на жёсткой полке, караулил сон жены и сына. Смотрел в окошко, на котором была трещина, перечеркнувшая как будто всё мирозданье.
Бескрайняя, чёрная степь, наконец-то, начала голубеть впереди, а небо потихоньку зарделось над горизонтом  – поезд ехал в сторону зари.
Добродушный проводник, здоровяк Мордысь уже  «одной рукою поезд притормаживал»  – подъезжали к долгожданной станции.
      
                38               
      
Село Родное или Родовое – славное старинное село, раскинувшее избы на окраине ленточного бора. Дворов триста, четыреста. Хороший лесхоз, пилорама. Небольшой маслозавод. А ещё имелась «авторота» – не  автохозяйство, а именно «авторота», организованная первыми целинниками, приехавшими сюда после армии в середине пятидесятых годов; бескрайние, тогда ещё не паханые степи начинались почти что сразу, как только заканчивался ленточный  бор.   
С недавних пор в этом селе жил Володя Вологарь – друг Пастухова. Когда-то Вологарь был  неутомимым, неугомонным охотником, сапогами сорок пятого размера вдоль и поперёк исходил горно-алтайскую тайгу; тонул на озёрах, на реках, попадал под грозовые камнепады – и всё ничего. Только очень рискованный парень он был – вышел как-то на медведя, а ружьё осечку дай. Вологарь за нож схватился, но поздновато – зверь успел изрядно поломать. И вот после этого охотник уехал на родину – «на пензию», как сам он шутил, обладая жизнерадостным характером.
До села Родового переселенцы  добрались уже в  темноте, развесившей крупные звезды по задумчивым кронам косматого бора.
Вологарь их встретил  тепло, радушно.
-Баньку надо с дороги! - шумел он. - Я этим летом отгрохал. Небольшая, но ладная, светлая снаружи, горячая внутри. В такой баньке помоешься – посветлеешь телом и душой.  Как мальчонку-то звать? Я забыл.
Родители переглянулись.
-Милован, -  негромко сказал отец и отчего-то смутился.   
Второе имя – своеобразный оберег для человека – выбрано было перед отъездом. Новая жизнь – решили родители – новое имя. Может, Миловану больше повезёт, чем тому несчастному Георгию, Геройке.
Хозяин, посмотрев на мальчишку, неуверенно спросил:
-Милован? Мил Иван? У вас же вроде был кто-то другой? 
Пастухов нахмурился.
-Другой остался там, в горах. А этот – Милован.
-Да? Не понял юмора. Ну, ладно, Милован, так Милован. Пошли! - Вологарь запанибрата обнял парнишку. - Пошли со мной. Я, видишь, хромаю на две ноги, так ты поможешь малость. А мамка с папкой пусть вещички разбирают.
-Говори с ним громче, - посоветовал Пастухов. - Ты хромой на две ноги, а он хромой на ухо.
Новоиспечённый Милован, который из-за своей глухоты даже толком не понял, что его окрестили по-новому, с удовольствием взялся воду в баню таскать, бересты надрал с поленьев, печку затопил.
Покуда банька разгоралась, пыхая древесным, благоуханным дымком,  парнишка залез на чердак – хозяин дал фонарик. На чердаке было сумрачно, глухо, берёзовые веники хранили дух июльского денька, прокалённого солнцем. После драмы на далёком Зимовье у мальчика появилась боязнь высоты – акрофобия. Голова стала кружиться, и коленки затряслись, когда он по лестнице начал спускаться. Фонарик выпал – звякнуло разбитое стекло, и свет погас.
-Косорукий! - заворчал отец, выйдя на крылечко покурить. - Ни хрена нельзя доверить…
-Да ладно! - отмахнулся  не унывающий Вологарь. - Фонарик старый, ему уже давно пора на пензию.
Мальчишка – как затравленный волчонок – в дом побыстрее прошмыгнул мимо отца.
-Ну, как там? - докуривая, спросил Пастухов. - Поспела банька?
-Скоро. Там градусник, смотри…
Приоткрывая дверь в избу, Басилий Глебыч крикнул:
-Настя! Давай бельишко!
Минуты через три Настасья вошла в предбанник и чуть не выронил чистое белье. Муж перед нею стоял – в чём мать родила. Стоял  наизготовку – страшно посмотреть.
-Ты что? Сдурел…- Жена попятилась. – Нашёл тоже место…
-Давай, давай, потрёшь мне спинку… - Муж засопел медведем.- Раздевайся…
Настасья бросила бельё на лавку и собралась уйти. Басилий Глебыч сзади налетел как стервятник, стал одежду с треском  рвать с неё – пуговки горохом по полу покатились, постреливая…
Сердито сверкая глазами, Настасья минут через десять молча вышла из бани, ополоснувшись на скорую руку; с мужем она мыться не могла – не переносила жуткую жару.
Зато Басилий Глебыч парильщик был заядлый  – знал  в этом деле толк. Он был доволен  тем, что с бабою маленечко побаловал, а то она к себе не подпускала в последнее время, недотрогу строила из себя. И доволен был тем, что жара на градуснике – чисто африканская. Растягивая  удовольствие, он выходил на свежий воздух, отдыхивался, раскрывши двери в предбаннике. Блаженно рычал, скаля плотные зубы, берёзовые листья соскабливал с себя – и опять заныривал  в парилку. За ковшик хватался, на каменку щедро плескал. Веник только посвистывал, зелёной мокрой лапой своей с оттяжкою лапая то спереди, то сзади. В последнее время живущий на «вольных хлебах», Пастухов отличался поджаростью молодого и сильного зверя, которому не страшен ни зной, ни холод. Успокоился отчаянный парильщик только тогда, когда каменка перестала шипеть – жар улетучился из каменной груды, ещё недавно напоминавшей дракона, изрыгающего такое дыхание, от которого у  любого другого кожа вместе с мясом сползла бы с костей. А Пастухову – хоть бы хны. За несколько минут он разметелил веник в пух и прах. Ветки словно сварились в белёсом пару –  тёмно-зелёным, мокрым листопадом осыпали  стены, лавку, пол.
Напарившись до беспамятства – почти в буквальном смысле – Пастухов вошёл в избу и сказал парнишке:
-Теперь Геройка, ты… Кха-кха… - Смутившись, спохватившись, отец покашлял в красный распаренный кулак и добавил, громче прежнего: - Герой! Теперь тебе, я говорю, пора…
Хозяин в недоумении посмотрел на Пастухова, на его жену, смущённо выходящую вместе с парнишкой за дверь.
-Ну, что? – спросил хозяин, потирая ладони.- К столу? Или их подождём?
-Вовка! – бывший егерь с силой треснул друга по плечу.- Не люблю я  ждать да догонять!
-Понял твой намёк. Прозрачный, как слеза в стакане.
 За столом стало шумно и весело.  Выпивали, вспоминали Горный Алтай, заповедные урманы, про которые мало кто знает. Вспоминали  глухариную зорьку. Медвежьи берлоги. Лосиные тропы. Целебные травы. Цветы медоносные…
Хозяин даже песню попытался грянуть:

           Есть такое местечко в горах,
           Есть такие цветы на вершине…

Облокотившись на кулак, Пастухов, что называется, уши развесил, приготовился слушать, но Вологарь неожиданно смолк.
-А дальше?  Эй, певун!
-А дальше помидоры не пускают! – Вологарь с подоконника принёс четыре свежих помидора. – Во, гляди, какие. Бычье сердце называется.
-Так сердце не пускает? Или помидоры? – уточнил бывший егерь.
Хмельные мужики – они всё ещё были вдвоём –  расхохотались. Потом Басилий Глебыч неожиданно помрачнел, глядя в пол. Потом, скрипя зубами, хватанул кулаком по столу.
-Ни хрена! - громко заявил он, словно споря с кем-то. –  Где наша не пропадала! Так я говорю?  Ёлки-волки!
-Так, так! – Вологарь притопнул хромою ногой. - Я тоже поначалу горевал, куда, мол, как теперь? Ни руки нормальной, ни ноги. А потом ничего, пообтёрся. В передовиках теперь хожу, веришь, нет ли?
-Хромой передовик? Это звучит! А где твой выпил?.. Тьфу! – Басилий Глебыч расхохотался. -  Вымпел! Вымпел, я хотел сказать. Где?
Хозяин широким жестом  открыл холодильник. Запотевшую бутылку  поставил перед гостем.
-А вот он, мой выпил!
Пастухов поцокал языком.
-Отличный вымпел.
Наливая, хозяин замер над третьей рюмкой.
- А где твоя супруга? Почему не с нами?
-В бане она. – Пастухов поморщился.- А точнее, в  предбаннике. Караулит парнишку.
-Караулит? Зачем?
-А он у нас побег уже устраивал.
-Куда?
-В Горный Алтай.
Вологарь покачал головой.
-Ишь ты! Значит, сердцем прикипел? - Отодвигая третью рюмку, он вздохнул, глядя в темень окна. - И я бы отсюда сбежал, если б не хромал на две ноги.
-Да ты хоть душу мне не рви! – Басилий Глебыч одномахом выпил рюмку и шарахнул об пол – осколки по избе. - Мать твою! На счастье! Извини, братан!.. Нервишки… Давай стаканы. Что мы с этими напёрстками валандаемся?

                *       *       *
Застолье затихло за полночь. Изрядно охмелевший Басилий Глебыч сделал попытку пройти впотьмах, приткнуться под бочок жена, чтобы ещё разочек мёдом насладиться, как это  недавно было в жаркой бане.  Однако на пути его встала какая-то пустая банка,  – загрохотала, дура. А  потом Настасья, как пустая банка, стала бухтеть.
-Уйди! Ну, как  не стыдно?
-А чего ты? – зарычал он на ухо жене.- Помидоры не пускают? Или сердце?
-Что ты болтаешь? Пьянь! Иди отсюда…
 Криво ухмыляясь, бывший егерь вышел на крылечко, покурил, походил по двору, остужая пыл. Воровато вернулся в дом, спичкой сам себе освещая дорогу.
-Сынок! – заметил он. – Ты чего не спишь? Моргаешь, как этот…
Парнишка не ответил. То ли не слышал, то ли разговаривать с отцом не хотел.
Луна бродила за облаками – свет иногда подбеливал избяную тьму. Где-то за печкой сверчок в тишине  рулады раскатывал.  Потом по стеклу задробили дождинки и зашумела тонкая берёза под окном, роняя жёлтые листья, прилипавшие к раме.
Ощущая в груди нарастающий, болезненный жар, Пастушок отрешенно лежал в дальней горнице на кровати  – неотступно смотрел и смотрел перед собой. И так он пролежал почти всю ночь  – белёный потолок глазами колупал, словно пытаясь  докопаться до ярких звезд, рассыпанных над  пустой равниной, оплаканной полночным дождиком. А потом  наоборот – сон навалился на мальчика. Лоб его горел и губы пообсохли до того, что нижняя треснула посередине, окрасившись капелькой крови. Он спал и спал каким-то неподвижным, летаргическим сном, от которого мать временами приходила в ужас, думая, что мальчик уже не дышит – умер. Потом – суток через трое – он стал приоткрывать глаза, чтобы снова уйти в летаргию. Ему вполне сознательно  неохота было просыпаться. Неохота было выходить на улицу, где всё пусто, голо, не мило сердцу.
После Горного Алтая мальчик не просто невзлюбил равнину – он её всем сердцем возненавидел. Так основательно, так крепко возненавидел, как будто бы ему было  что-то известно о тех стародавних, лихих временах, когда между Русью и Степью была затяжная вражда; когда любой воинственный  степняк – житель Великой Степи – воспринимался как разрушитель, грабитель и угонщик скота. 
Может быть, и правда он – золотою частицей божественной мудрости  – что-то знал и помнил о былых веках. А может быть, просто  душа не лежала к степи. Заболела душа. Парнишка  несколько дней и ночей валялся в гостеприимной избе Вологаря. Молчал, тихо плакал, отвернувшись к стене. Не ел, не пил. Как свечка на огне истаивал.
И только иногда – мать это замечала – он чуть-чуть улыбался, лицом светлел в беспамятстве.
-Прилетела? – бормотал он бессвязно. – Прилетела…               
И ни раз, и ни два прилетала к нему – в сладких снах – девочка неземной красоты с чистыми лучистыми звёздочками глаз, с улыбкой, похожей на сияние маленького месяца в розовых губах-облаках. Девочка та говорила, что они ещё встретятся, обязательно встретятся, и только, может быть, благодаря её словам, её поддержке  мальчик стал выздоравливать.            
       
                39   

День за днём привыкая к новому жительству,  Милован  кое-как  заставил себя подняться, выйти на улицу, где было странно «пусто» – бескрайний горизонт синел перед глазами, вызванивая ветром в тишине.  Правда,  был сосновый бор неподалёку, и это не могло не радовать, но всё-таки радости не было. Он пугливо сторонился всякого знакомства с соседской ребятней, смущаясь того, что слух его никак не восстанавливался: когда с ним пытались разговаривать, он понуро молчал и только глазёнками хлопал.
-Пацан! Ты чо, немой?
-Угу… - отвечал он, потрясая головой.
Ребятня похохатывала. И он торопился уйти.
Родители с сочувствием глядели на подростка, даже внешне переменившегося не в лучшую сторону. Лицо его – от рождения светлое  – странно потемнело после болезни. Плечи поникли, будто принимая незримый какой-то, непомерно тяжкий груз. Первая морщинка протоптала себе кривую дорожку – между тёмно-золотистых кустиков бровей. Лазоревые, необыкновенно ясные глаза – весёлые глаза  недавнего пострела – сделались очень серьезными, серыми. Улыбка ушла с лица. Губы, опалённые болезнью, сухо сжались.
Басилий Глебыч пытался подбодрить его, растормошить.
-Ничего, сынок, стерпится – слюбится. Село-то называется – Родное! - Пастухов почти кричал над ухом. - Скоро тут всё для тебя  станет родным. 
Он угрюмо вскидывал глаза.
-Не станет.
-Почему это не станет? Станет!
-Нет!
Отходя, отец ворчал:
-Ну, ёлки-волки. Вот  уперся. Как тот бычок.               
Сам Басилий Глебыч  довольно скоро искренне влюбился в здешние места, где было много озёр – боровых и степных, а значит, можно душу на рыбалке отвести.
Хозяйская жилка открылась в нём – засверкала жилой золотой. Он добротный дом построил на краю села, где шумела пшеница и рожь, где перепёлки вечерами прямо под окошком звенели «спать пора!». Огород раскорчевал, теплицу сделал.  Для начала, «для разминки» Пастухов устроился работать в ремонтную мастерскую – было свободное место.  Привыкший годами жить на природе, он с трудом себе представлял, как будет нянькаться со всем этим железом, которого целые горы во дворе МТС. Однако притёрся, втянулся мужик. Года полтора слесарничал, довольно хорошо освоив  не только «мелюзгу» слесарных инструментов, но даже крупную технику: приводной станок для расточки цилиндров; универсальный станок для прожигания подшипников и приработки моторов; гидравлический пресс, имеющий многотонную силищу. «Вот интересно, - думал он порой, - если дракона сунуть под этот пресс – мокрого места даже, наверно, не останется!» - А потом, спохватившись, он грустно улыбался. - Всё! Слава богу, проехали мы это дело!»
Однажды Володя Вологарь пригнал свой комбайн во двор МТС. Нужно было радиатор посмотреть, электрооборудование проверить. И потом, когда старый комбайн подлечили – Пастухов поехал вместе с другом на поля. И так ему это понравилось, ёлки-волки, так приглянулось  – как на палубе океанского лайнера, как на капитанском мостике. До того просторно, аж сердце под рубахой скачет перепёлкой, выскочить готово… И вскоре после этого стал он комбайнёром – «заболел» бескрайними просторами, вольною волей, звенящей ветрами.
 Трудолюбивый, напористый, не умеющий работать в полсилы, Пастухов через годик-другой был уже в районе и за его пределами известен как Басилий Хлебыч – передовой комбайнёр, с которым никто не мог тягаться на полях. Скашивание хлебов, подбор и обмолачивание, рассев и очистка зерна; сушка, прессование соломы – вся эта проза пыльной сельской жизни вдруг обернулась поэзией для Пастухова. Красные вымпелы огнём заполыхали по избе и в сенцах, а на комбайне звёзды закрасовались – стройными рядами. «Совсем звезданулся!» -слегка завидуя, шутили комбайнёры, которыми не успели пыль за ним глотать в полях.
В доме был достаток. В доме воцарился мир, любовь и уважение к степенному хозяину, который как сказал, блин, так и будет. Сказал – рожай, и всё, шабаш.
Настасья Подареевна с великим удовольствием дочку ему подарила – года через три после того, как переехали в село.
Жизнь в семье повеселела.
Время шло, время душу лечило, и подросток – словно хрупкое деревце, привезенное издалека – стал прирастать на чужой, но всё же плодородной почве.
Отец был прав – старинное село Родное нельзя было не полюбить. Чистое, уютное село, умиротворённо утопающее в садах и соснах.  Тёмный косматый бор сказки тихо рассказывал по вечерам – это с одной стороны. А с другой –  стелились громадные просторы, где, не зная удержу, звенели и пели молодые, вешние ветра, где летняя  радуга после дождя выгибалась в полнеба, где серебром свистели первые снега, а потом горели на сотни километров, ослепительно сияя в лунном свете.
-Красота! – всё чаще повторял отец. - Ни в каких  горах, сынок, такого простору днём с огнём не найти! 
Но своенравный подрастающий отрок думал иначе.
Равнина была для него – самым  грустным из всего того, что имелось на планете Земля. (Именно так думал он – в планетарном масштабе). Равнина стала для него – сестра несчастья, грусти и неизмеримого уныния. Избы и души людские были здесь как будто насквозь прохвачены свирепыми ветрами. Полные степной полынной горечи и пыли – эти великие ветры таили в себе отголоски вселенского  вздоха, который  особенно гулко по ночам  над Землей раздавался. Если выйти из дому, прислушаться: кажется, кто-то огромный, несчастный или смертельно раненый стонет и стонет ночами; глубоко, безутешно горюет,  в темноте склонившись над Землей. И если где-то капнет золотая звёздочка во тьму – это бог заплакал над равниной.
         

                40

Закончив десять классов, «юноша бледный со взором горящим» задумался над своей дальнейшею судьбой. Куда идти? Кем быть? На краю села – неподалёку от дома – находился новый аэродром. Самолёты Як-40 серебряными стрелами вонзались в небо – частенько носились по городам и весям. 
Несколько раз он летал в столицу края, ходил по музеям, по выставкам. Присматривался к  институтам. Но ничто пока не грело душу. А то, что грело – было далеко не в институтах, а далеко в горах.   
Смутная загадка прошлой жизни – загадка Золотого треугольника не давала ему покоя. Сказочная Ирия – древняя земля обетованная манила к себе, и он уже знал, что непременно будет искать потерянный рай на Земле, искать ту любовь, которая однажды опалила его неземной красотой.  Он всё отчётливее это понимал, хотя и не избавился от многолетнего страха, глубоко проникшего в подсознание  – страха перед Князем Тьмы.
Где-то в старом сундуке он разыскал икону с Георгием Победоносцем, сидящим на белом коне, длинным тонким копьём пронзающим змея, извившегося под копытами.
Икона теперь находилась у юноши на столе – среди многочисленных книг. Часами просиживая за учебниками или за художественной литературой, он всё чаще задумчиво глядел  на иконописного Победоносца. Порою тёр виски – мучительно что-то пытался вспомнить, только вспомнить всё-таки не мог и  потому даже стонал от бессилия.
-Мам, - спрашивал он, - а откуда у нас эта икона?
-Не знаю, - отводя глаза, отвечала Настасья Подареевна. - У отца спроси.
-Я спрашивал. Он тоже не знает. Вы как будто что-то от меня скрываете. Да?
-А что скрывать, сыночек?
-Ну, мало ли… Ты вот говорила, что я в Горном Алтае родился?
-Ну, так, сыночек, так.
-А потом? Почему мы уехали?
Мать ответила не сразу.
-Ты с дерева упал в горах. То ли за кедровыми шишками полез, то ли хотел гнездо какое разорить, я не знаю, вы тогда без меня на моторе уплыли… - Настасья Подареевна глубоко вздыхала. - Ну, вот упал ты, шею, позвоночник повредил. Надо было лечить. Вот мы и уехали.
-А что за старик приезжал к нам года три назад? Бородатый такой, белый весь.
-Добродей. - Мать отчего-то хмурилась. - Добрыня Жданыч. Крёстный твой.
 -А почему отец тогда меня в срочном порядке увёз куда-то на пасеку?
Настасья Подареевна опять вздохнула. Правду говорить ей было трудно, а лгать не умела; Добрыню Жданыча они стали недолюбливать после того, как с мальчиком случилась беда; они считали, что крёстный «всю голову парнишке заморочил» рассказами о какой-то волшебной стране, о подземных чудищах.
-Папка твой с крёстным отчего-то поссорились, - нехотя сказала мать. - Давно уже дело было, там ещё, в горах.
-Из-за чего поссорились?
-Ну, это, сынок, ты спроси у отца.
-Я уже спрашивал, только он молчит, как партизан.
Уходя от неприятного разговора, Настасья Подареевна вдруг находила себе какое-то срочное дело. Понимая эту «срочность», сын угрюмо смотрел, как за ней закрывается дверь. Потом ходил по комнате и снова тёр виски, пытаясь припомнить что-то очень важное для себя, для понимания этой жизни и этого мира. Но в лабиринтах памяти его было много странных тупиков. Разогнавшаяся мысль, искавшая ответы на вопросы, вдруг останавливалась – шла на попятную. Мысль выбрала новый путь по лабиринту – и снова оказывалась в тупике, где не было ответа на вопрос. (Лабиринты памяти были надёжно кем-то заблокированы – это он узнает позже).
И всё чаще и чаще  бессонница мучила юношу.
Уединяясь в комнатке своей, он слушал музыку через наушники – пластинки с записью русской и зарубежной классики. Музыка странным  образом окрыляла его. Как будто взлетая с высокой горы, он кружился над миром, парил как большая и вольная птица, однажды познавшая вкус необъятного неба, вкус первой любви, опалившей сердце сладостным огнём.
Кроме того, по ночам он запоем любимые книги читал, перечитывал, и что-то выписывал в общую, объёмную тетрадь.
Настасья Подареевна однажды проснулась, подошла к нему.
-Сынок! Чего опять не спишь?
Он зевнул, потирая глаза.
-К институту готовлюсь.
Левый глаз у него в это время был голубее правого  – значит, парень был доволен, даже, может быть, счастлив. «Может, влюбился в кого? - подумала мать. - Да и в него-то теперь только слепая не влюбится. Ишь, красавец какой. Только вот с головою всё ещё какие-то причуды. Но это пройдёт. Время лечит».
-Ну, и куда ты надумал, сынок, поступать?
-Пока не решил.
-Вот те раз! – Настасья Подареевна всплеснула руками. - А как же ты готовишься, если не решил?
-Ну, я пока штудирую общие предметы. История. Литература. Всё равно их надо сдавать, хоть куда поступай. 
Нежно обняв его сзади за шею, мать посмотрела в раскрытую книгу, лежащую на столе, и заприметила какие-то чернильные помарки на полях.
-А зачем же ты книгу-то портишь, сынок?
Он помолчал, глядя на раскрытую страницу.
-Это Лермонтов, - задумчиво произнёс.
-Ну, и что?
-Да как сказать…  - Отстранённо улыбаясь чему-то, сын пальцем по книге провёл. - Я думаю, что строчку, адресованную Кавказу, надо  поправить.
Глаза у матери изрядно увеличились.
-Ты Лермонтова вздумал поправлять?
Он продолжал блаженно улыбаться.
-А кто, если не я? 
          Покачав седою головой, Настасья Подареевна отошла от него и вздохнула.
          -Ну что ж? Хозяин – барин. Как поправлять-то будешь?
          Мечтательно глядя в окно,  за которым звенели ветра над полночным звёздным мирозданьем, он стал декламировать:
          -Синие горы Алтая! Приветствую вас! Вы взлелеяли детство моё, вы носили меня на своих одичалых хребтах, облаками меня одевали. Вы к небу меня приучили. И я с той поры всё мечтаю об вас да о небе. Престолы природы, с которых, как дым, улетают громовые тучи! Кто раз лишь на ваших вершинах Творцу помолился, тот жизнь презирает, хотя в то мгновенье гордился он ею…

                *       *       *

         Утром, когда тишину отпевали зазвонистые петухи и солнце над широкими хлебами поднималось ржаным караваем, отец на допотопной своей легковушке повёз молчаливого парня на сельский аэродром, укрытый пахучим туманом.
         Сын в то утро был, как никогда, серьёзный, сосредоточенный. Он собрался в город улетать – поступать в институт.
         Настасья Подареевна, поехавшая с ними, провожая, не могла сдержаться – заплакала, когда он пошёл к самолёту, зеркально сверкающему солнечным серебрецом. Седая мать как будто сердцем чуяла, что встретятся они теперь не скоро, что теперь её родимую кровиночку где-то обогреет, а где-то обморозит совсем другая жизнь – взрослая, жёсткая жизнь, полная опасных и одновременно прекрасных  приключений, тревог, любви и  надежды.