6. Загадка золотого треугольника

               
           ЗАГАДКА ЗОЛОТОГО ТРЕУГОЛЬНИКА

                1

Дороги под землёю существуют издавна. Таинственные эти, странные пути – если бы кто-то однажды отважился по ним пройти – могут увести куда-то в Нижний мир, который непременно должен сообщаться с миром Средним и даже миром Верхним. Так и только так должно быть,  потому что все эти миры из века в век сообщаются, как пресловутые школярские сосуды,  о которых знает каждый ученик седьмого класса, побывавший на уроке физики. Грустно только то, что многие ученики, вырастая, мужая, забывают уроки эти. И совсем уж редко среди учеников появляется такой, который захотел бы разгадать загадку подземных и поднебесных сообщающихся сосудов. Такая загадка таит в себе не только тайну – опасность.
Легендарный Дедушка-Дитя – Могучий Старец или Могустар,  так ещё звали его –  давно уже увлекся загадками подземных лабиринтов. По молодости это было у него увлечение, хобби, что называется. Интересно было почитать, а потом на практике познать  секреты  подземелий Древней Киевской Руси, например. Там, в Киево-Печерской лавре давным-давно имеются подземные переходы, протянувшиеся на многие километры; имеются кельи, подземные церкви и даже монастыри. Дедушка-Дитя, которого в те годы звали, конечно, иначе, неоднократно бывал в пещерах Киево-Печёрской Свято-Успенской лавры. Издалека приезжал – любопытство толкало в дорогу. Он бродил тогда по коридорам,  приводившим к потаённым  пещерам, имеющим выходы в сторону Днепра. Сегодня  эти коридоры  уже не доступны – заброшены и даже замурованы,  зацементированы  по причине обвалов. Но сегодня ещё доступны Ближние пещеры, где можно увидеть гробницы с мощами преподобных. И доступны Дальние пещеры, где находятся мироточивые главы – несказанное чудо православной святыни.
Могустар – Могучий Старец, время от времени возвращаясь из Нижнего мира, то там, то здесь среди людей мира Среднего начинал проповедовать, говоря не своими словами, а словами Печёрского патерика – сборника рассказов, посвященного основанию Киево-Печёрской Лавры; этот сборник  Могустар знал едва ли не зубок.
-Мироточивые главы, - говорил он как по написанному,- будучи сухи и непокрыты кожей, сверхъестественным образом источают из себя  елей, или миро. И это миро непростое, оно  способно  даровать исцеления всяческих недугов каждому, кто с верой приходит и помазывается тем миром. Эти главы показывают нам Божью святость и благодать…
К подобным россказням его относились по-разному. Кто-то охотно верил хотя бы потому, что Дедушка-Дитя всегда был здоров и весел – все недуги вылечил. А кто-то усмехался, глядя на него.
- Чудотворная мазь, говоришь? Могустар! Ну, принёс бы маленько,  а  то я замучился с болячкою своей.
-Принести – никак нельзя. Надо тока самому. Ступай за мною, вылечишься.
-Это куда же за тобой? Под землю?
-Ну, да. Под землёй-то дорога короче.
-Под землю я успею. Вот помру, тогда…
-Дело хозяйское, - говорил, вздыхая, Могучий Старец и опять скрывался в какой-нибудь пещере на краю деревни или города.
 Ходил он, говорят, по всей Руси Великой. Иногда его видели даже на Урале, где горы испокон веков пещерами изрыты и вдоль и поперёк. Уральские старожилы – когда ещё были при памяти – частенько  рассказывали байки о подземном каком-то народе. Да только так нескладно врали старожилы, что просто смех и грех. У одного рассказчика эти люди, живущие где-то в сердцевине   земли – земляки, короче говоря – получались маленького роста, невзрачные такие, навроде карликов,  светлоглазые,  нежноголосые. А другого послушать – все эти земляки такие раскрасавцы, что глаз не оторвать. А третий клялся и божился, что под землёю живут земляки, ничуть не уступающие былинным русским богатырям. Вот такое было несогласие между сочинителями уральских сказок. И только в одном сговорились они, вот что интересно. Кто бы что бы не сорвал про этих земляков, но все они – у самых разных рассказчиков – назывались одинаково: Русская Чудь. Или просто – чудаки, чудские люди.
И вот с этими подземными земляками-чудаками Дедушка-Дитя как будто бы общался время от времени.
-Чудак чудака видит издалека! - говорили по этому поводу те, кто ему не верил.
А Могучий Старец  между тем никого не собирался  убеждать. Он даже был доволен почему-то, что ему не верят, зубоскалят за спиной или прямо в глаза. «Вот и хорошо, вот и прекрасно, - думал Могустар.- Земляки мои целее будут!»
И только иногда вдруг подходил к нему заинтересованный какой-нибудь молодчик из газеты, или девица с микрофоном, с диктофоном. Вежливые, обходительные, они умели расположить к себе, внушить доверие. И Дедушка-Дитя охотно рассыпался перед ними, рассказывал всё, что знал.
 -Живут земляки! Живут чудаки! – Он улыбался, глядя под ноги.- С ними я давно знаком. Не так, чтобы близко, но всё-таки… Это было ещё по молодости, когда я первый раз  пришёл на Уральский камень. Гроза тогда, помню, стояла великая. Молния резала камни, как, скажи на милость, ножом буханку хлеба. Р-р-р-а-з – и в квас!.. Ох, было дело, милые…  Всё кругом промокло. А ночевать-то негде. Ну, вот я и решил лихую непогоду переждать  в сухой подземной пазухе. Глубоко ушёл, туда, где присмотрел себе хорошенькую келью. Я под землёй-то вижу хорошо, глаза навострились за многие годы. Ушёл, да и заснул в пещерке той. И слышал иногда, как сверху гроза грохочет, режет камни, головы сворачивает скалам да утёсам. А потом – тишина. Это я тоже понял сквозь сон. Кончилась гроза. Ну, слава тебе, господи. Я, помню, крепко так заснул, без задних ног. А потом, даже сам не знаю, отчего – вздрогнул среди ночи и проснулся. Что такое? Вроде ничего. Поначалу было тихо. Как, скажи, в могилке. А через минуту слышу – снова гром гремит, но как-то странно, как-то  необычно. А потом – как будто голоса. Далёкие. Невнятные. А потом – как будто звон железа. Тонкий звон. Словно комарик по-над ухом. А потом – как будто камень стал по камню бухать. Эге, я думаю, тут что-то не того… Никакая это не гроза – она давно закончилась.  Ну, вот я и пошёл на голоса, на звон… Осторожно, крадучись. Иду, а сердце мрёт… Ведь знаю, что не надо мне туда совать свой нос, могут оторвать вместе с башкою. А всё-таки иду. Такая уж натура человечья. Долго ли, коротко шёл, но пришёл к такому подземелью, что глаза у меня чуть не лопнули, как рыбьи пузыри. Отчего? От того, что увидел. Сколько там богатство было, голуби, – ни в сказке сказать, ни пером на воде написать.
-А что  же вы с собой не прихватили? – спрашивал голубь, внимательнейшим образом выслушав его. – Если много там всего, так не обеднели бы, наверно, земляки.
-Нельзя. Никак нельзя, мой сизокрылый. – Могустар крестился.- Иначе я теперь тут не сидел бы,  не рассказывал тебе. Много было ухарей таких, которые спускались к нашим землякам, хотели поживиться на дармовщинку. А где они теперь? Ухари эти. Ищи-свищи.
Жители уральских сёл и деревень какое-то время смеялись над ним, потешались за глаза или в глаза,  потому что сказки о кладовых, набитых золотом или драгоценными каменьями  –  давненько уже намозолили уши. А потом – с годами – пересмешники эти вдруг смущённо примолкли, языки прикусили. С годами выросли отчаянные парни – спелеологи, научные работники и просто люди, неравнодушные к своей истории. Люди эти – с верёвками-страховками,  с фонарями и прочими прибамбасами – не раз и ни два уходили  куда-то в сердцевину земли, в ту область, где когда-то жили земляки. И вот эти смелые, отчаянные люди подтвердили слова Могустара: под землею действительно были огромные  полузавалившие или вовсе завалившиеся коридоры и шахты, в которых находились остатки металлургического производства, такого удивительного производства, рядом с которым всё наше цивильное, всё самое передовое по выплавке будет смотреться допотопным убожеством.
-И что же из этого следует? – друг у друга спрашивали изумлённые люди. - Значит, была эта Русская Чудь? Или даже есть ещё, если верить россказням  таких вот чудаков, как Дедушка-Дитя.
Впрочем, эти россказни  он вскоре прекратил.
Кто-нибудь нарочно иногда подначивал седого Могустара.
-Что? – говорили серьёзно.- Русскую Чудь не слышно больше под землёй? Не подают голоса земляки?
-Некогда мне слушать, - отвечал угрюмый старец, померкшими глазами ковыряя землю под собой. – Некогда, милок.
-А что такое?
-Потом как-нибудь расскажу.
Видели его теперь всё реже. И всё печальней становился Могустар. И всё больше всяких слухов и домыслов окружало загадочный образ его. Говорили, что сначала он из любопытства бродил под землёй, историю, науку изучал. А потом беда случилась  – любимая девушка сгинула. И сгинула не где-то – под землёй. И тогда поневоле пришлось ему подземными дорогами ходить-бродить  в надежде отыскать свою возлюбленную. А  потом, когда надежда стала гаснуть… Потом захотелось ему во что бы то ни стало найти обидчика – отомстить за свою погибшую любовь. Но обидчик-то был не простой; так, по крайней мере, думал Могустар. Его обидчик – Эрлик-хан или Змей Горыныч – обладал такой кошмарной силой, что мог устроить даже землетрясения, не прилагая к этому особого радения. С этим чёртом связываться – себе дороже. Могучий Старец об этом знал и всё-таки не мог, не хотел отступиться от немеченой цели – найти и наказать, чтоб неповадно было.
Однако проникнуть в подземное царство, в потаённое государство, веками окруженное тёмными тайными силами, –  оказалось делом не только многотрудным, а просто   невозможным. Проще было, кажется, найти затонувшую Атлантиду; легче было найти под землей Русскую Чудь или крохотный ключ отыскать на дне океана, чем добраться до владений Князя Тьмы. И всё-таки упрямый Дедушка-Дитя искал подходы, подступы к тёмному царству-государству.
В бесконечных поисках он растерял свои лучшие годы; он всю свою сознательную жизнь прожил впотьмах; он состарился на промозглых подземных дорогах, лишь изредка выходя полюбоваться ласковым солнышком, подышать свежим воздухом. Незавидная доля, конечно, но ничего другого Дедушка-Дитя предложить себе не мог и не хотел. Более того, он счастлив был по-своему. Навеки потеряв одно – юную свою любовь – Могустар нашел нечто другое – прообраз волшебного рая открылся ему на этой печальной Земле. Этот прообраз был и под землёю, в Нижнем мире, куда он провалился после великого землетрясения,  и на небе, в Верхнем мире тоже был прообраз земного рая. И время от времени Могустар путешествовал между мирами этими. Когда он из Нижнего мира  попадал в Средний мир – это видели многие. Но мало кто видел, как он восходил к миру Верхнему. А это было зрелище настолько фантастическое – не пересказать.  Могустар  обычно уходил куда-то в горы,  ждал наката белых облаков или туманов, сбрасывал с себя земную одежонку, укрывался тонкой туманной простынёй и  потихохоньку, полегоньку шагал по облакам, как по беломраморным ступеням  – всё выше, выше, пока не растворялся в поднебесье. Иногда такое восхождение видели  пастухи  в горах, рыбак или охотник. Они потом пытались рассказать, но им никто не верил. И правильно делали. Где это видано, чтобы человек ходил по облакам, по туманам? Так, чего доброго, глядишь, и на луну человек залезет, не снимая сапоги. А луна вон какая – блестит и сияет, такую легко затоптать, не говоря уже о звёздах, нежно серебрящихся в ночи.

                2
 
Душа человека – Господне зерно. И в тело душа попадает, как светлое зернышко в чёрную землю. И год за годом вырастает колос, поднимается к небу, поливаемый потом труда, слезами страданий и слезами восторга. И шатается колос под ветром, под бурями жизни. И попадает колос в жернова. Чаще всего жернова для него приготовлены где-нибудь на светлой сельской мельнице. Или в городе – на мелькомбинате. А иногда зерно к зерну сгребается в мешки, грузится в вагоны, и долгими дорогами увозится в такую Тьма-Таракань, где работают черти на мельнице. Но только и там зерно остаётся зерном. И там жернова из него – через долгую, чёрную муку – делают серебряно-светлую муку. И там выпекается хлеб – хлеб духовный, хлеб горний, которым из века в век питаются народы. Казалось бы, одно и то же зёрнышко, и жернова, казалось бы, похожие. Но какие разные духовые хлеба выпекаются в горниле жизни. То ли дело там, на родине, где мельница стоит возле реки, где русская печь дышит и пышет дровяными вкусными дымками…
 Частенько об этом теперь думал Пастух, которого на новом месте прозвали Сказочником. Думал он так потому, что работал на мельнице. Новое местечко, опутанное колючей проволокой и обставленное сторожевыми вышками, находилось вдали от того, что называют цивилизацией. И всё тут заключённым приходилось   делать самим: зерно молоть и стряпать хлеб,  одежонку стирать  и т. д., и т. п. Сказочник-Пастух спокойно и охотно запрягался в любую работу –  ни гнушался, ни восторгался. «А мне всё равно – хоть расстрел, хоть пожизненно!» - такую присказку теперь он повторял то вслух, то про себя.
Светлое зерно его души год за годом прорастало в чёрном, загрубелом  теле, будто в чёрствой земле, распаханной глубокими морщинами по лбу. Чертополохом на этой земле вылезала щетина. Седина ковылём  на висках серебрилась. Два жизнерадостных цветка – васильковые глаза, окроплённые божьей росой – насторожённо прищурились, не доверяя ни солнцу, ни ветру; васильки сверкали сухо, мрачно. Да это уже были и не васильки. Тут уже на память приходит  василиск, змей, вооружёнными ядовитыми клыками. Левый глаз Пастуха, от восторга умевший когда-то становится голубее правого, потерял умение своё. Левый глаз понемногу туманился, бельмом закрывался – в драке повредили, когда он защищал своё достоинство.
-Мы тут живём строго по Библии, - горько усмехаясь, говорил печальный Сказочник-Пастух. – Ветхий Завет нам давно завещал:  «Кто сделает повреждение на теле ближнего своего, тому должно сделать то же, что он сделал:  перелом за перелом, око за око, зуб за зуб…»
Находились такие, кто был удивлён ветхозаветным призывом.
-А как же это… Как его?  - спрашивал тёмный мужик. - Кто треснет тебя в морду, ты подставь другую. Или как там?
-Да, примерно так, а потом как раз наоборот, -  говорил Пастух, доставая Библию из пастушьей сумки.- Вот, смотри. Тут написано чёрным по русскому…
-Вот попы! Вот заразы! – плевался тёмный мужик.- Вертятся, как вши на гребешке! Ну и кому тут верить? Как жить-то? Око за око? Или щеку подставлять? Или задницу?
-Мы не живём тут – выживаем. Так что каждый пусть решает за себя…
 Сказочник-Пастух на зоне стал уважаемым человеком. К нему частенько приходили за советом или просто так – поговорить, послушать занимательную книжку или взять почитать; в пастушьей сумке у него было много интересных книг. От работы Сказочника давно уже освободили. Сначала  Король на зоне под своё крыло забрал его, целыми днями слушал сказки. А позднее, когда Король откинулся – на свободу вышел – Сказочник и сам стал не хуже Короля. Пользуясь авторитетом, он позволил себе не работать, только это не означало – бездельничать. Мастеровые мужики на промышленной зоне – по гвоздику, по винтику, по досточке – тайком принесли, аккуратно склеили, свинтили и настроили на лирический лад оригинальный  «рояль в кустах». Правда, форма и размеры, у инструмента получились большие, неказистые – словно старый прабабкин  сундук, оббитый полосками жести, претендующей на серебро и позолоту. «Не рояль, а конь какой-то! – подумал Сказочник. – А дарёному коню в зубы не смотрят!»
У него появилась долгожданная возможность заниматься музыкой. И теперь очень кстати пришлось то огромное воображаемое звукохранилище, в котором он скрупулёзно собрал и сохранил сотни и тысячи звуков. Они закупорены были в бутылки и в бочки – на манер старинных вин и крепких коньяков. И теперь он пьянел от возможности колдовать над этими напитками, шаманить, перемешивать их, совмещать, казалось бы, несовместимое, и творить небывалое, то есть – неслыханное.
Только очень скоро он убедился: ни черта у него не получается. То есть получался – какой-то тихий ужас. Его смущало и пугало то, что издавал рояль под его заскорузлыми лапами. «Огрубели! Одеревенели!  – думал он, рассматривая намозоленные ладошки. – Я с таким же успехом мог бы разуться и пешком погулять по роялю! Даже в институте на вступительных экзаменах играл куда лучше. Хотя, конечно, техника игры сама по себе мало хромает, но музыка всё равно получается какая-то… Как будто играет пианола – механическое пианино. В чём дело?»
Бессонными ночами размышляя о своих неудачах, он пришёл к выводу: за колючей проволокой искусство не может быть не колючим, и это будут не шипы на розах – это будет шипение озлобленной змеи. Вся душа его, весь дух перестроился, мобилизовался на защиту и даже нападение. Здесь он был и будет всегда напряжён, взведён, как тот курок, готовый укусить патрон и выстрелить. Для творчества необходим простор и воля – безоглядная, безграничная, только великий внутренний размах, полный ветра, молний и перелётных песен, способен вдруг однажды озарить художника великим озарением. Бывают исключения, конечно. Достаточно вспомнить Алябьева, который три года сидел в тюрьме, не прекращая писать свою музыку. Сентиментальный, сладкозвучный «Соловей» на слова Дельвига, романс, так любимый эстетами и эстетками,  был рождён за решеткой, да, да. Можно вспомнить Мигеля Сервантеса, книга которого лежит в пастушьей сумке. Сервантес должен был  закупить провизию для испанской Непобедимой армады, но растратил казённые деньги и оказался в тюряге – на горе себе и на радость будущим читателям, потому что за решёткой началась его работа над прославленным позднее «Дон Кихотом».
Были, были примеры удивительной стойкости духа. Сказочник-пастух эти примеры старался держать перед глазами, чтобы вдохновиться. Приободряясь, он мысленно ходил-бродил по своему огромному звукохранилищу, где уже были собраны  отрывки  лирических этюдов, зарисовки, относящиеся к началу симфонии, оперы. Он раскрывал рояль в кустах. Садился, рукава закатывал, как перед большою и долгой работой. Ещё чуть-чуть, казалось, и рекой польётся звуковое буйное вино, давно уже томившееся в тёмно-изумрудных бутылках, дубовых бочках. Но руки, увы, опускались. И голова – коротко стриженая, лобастая  – опускалась на крышку рояля, как на прохладную плаху, рядом с которой находится незримая тень палача. Не получалась музыка. Хоть плачь. Да и что тут может получиться, если он давно уже не видит звуки. Слышать слышит, да. А видеть – нет. А то ли дело было там, на воле. В порыве вдохновения и дерзости – будучи свободным на все четыре стороны – он чётко видел звуки. И теперь он видел их, да только так себе – будто сквозь толщу воды. Но главное даже ни это. Звуки, которые он видел теперь, как-то быстро вяли и осыпались. Так происходило, например,  с широким шумом вешней листвы, словно бы смеющейся на тёплом ветерке; изумрудные клейкие листья желтели прямо на глазах и, увядая, осыпаясь, улетали в темноту. И примерно тоже самое происходило с пересвистами снегиря, скворца и соловья. И просто удивительно, как это Алябьев умудрился такого золотого «Соловья» за решеткой  вырастить, на крыло поставить и заставить звенеть через моря, через века.
Может быть, и у него получилось бы что-нибудь толковое, да только вдруг произошло одно событие, круто изменившее спокойное течение жизни Сказочника-пастуха.
Когда он впервые увидел большой и неказистый самодельный инструмент, он, помнится, подумал: «Не рояль, а конь какой-то!» И только много позже он осознал, насколько это было точно. Рояль оказался почти что троянским конём. Заключённые, денно и нощно мечтающие о побеге, сделали хитрое днище в инструменте, и сделали дырку в полу. Человек забирался в нутро большого инструмента, погружался в подполье и потихонечку делал коварный подкоп. И получалось так, что рояль – это выход на волю. И вполне возможно, это «музыкальная» афёра удалась бы, но тут, как  на грех, откуда-то из дальнего централа притащился новый  этап. Пришли молодые и дерзкие, борзые парни. И началась делёжка власти внутри зоны. И вышло так, как в той печальной присказке: недолго музыка играла, недолго фраер танцевал. Молодые и борзые устроили на зоне великий шухер. Сначала в бараке под ножами кровь пролилась, а вслед за ней плеснулся керосин, и полыхнуло так, что мама не горюй – «рояль в кустах» трещал надорванными струнами, словно бы стонал и горько плакал. И вот тогда-то, после пожара, обнаружился подкоп, ведущий на волю. А поскольку Сказочник уже пытался когти рвать – подозрение в первую очередь легло на него.
-Собирайся, - приказал Хозяин утром.- Лафа закончилась. Пойдёшь в забой. Землю ты рыть научился под своей пианиной. Теперь будешь камни зубами тесать.
Хозяин, сообщая эту новость, как будто предвкушал большую радость. Но Сказочник-пастух не дал ему порадоваться. Пожимая плечами, заключённый спокойно ответил:
-А мне всё равно – хоть расстрел, хоть пожизненно.
      
                3

Вот так он оказался в той глубокой, в той сырой могиле, которая зовётся золотым забоем.  Первое время он был уверен, что под землю Хозяин проклятый нарочно его нарочно затолкал. Хозяин отлично знал о его пристрастии к музыке, знал, что он пиликает на разных инструментах. А кроме того – стукачи доложили Хозяину – странный этот Сказочник занимается каким-то собиранием, коллекционированием звуков, из которых мечтает сложить симфонию, оперу или ещё какую хренотень на плетень навести.
В золотом забое ни о каком собирании  звуков думать не приходилось. День и ночь тут продолжалась умопомрачительная  долбежка отбойных молотков, долбёжка ломом или киркою в тех местах, куда отбойный молоток недостаёт своим железным клювом. Инструменты эти, надсадно разрушающие многовековую монолитную породу, постепенно разрушали и человеческую породу. Заключённые тупели в золотом забое. Голова гудела от постоянного грохота. И такое было ощущение, точно все мозги уже повыдолбили. И не случайно сюда подбирали соответствующий «контингент», как выражались на зоне. В основном – безмозглый, но физически здоровый контингент. И совсем уж было хорошо, если находили немых парней и мужиков или, на худой конец, таких красноречивых, которых можно запросто с немыми перепутать.
Здесь был один такой красноречивый фраер по прозвищу Голодарь. Однажды  суровыми нитками он рот себе зашил – в знак протеста против произвола администрации зоны. Голодовку  фраер  объявил. И тогда – слабонервных просим удалиться! – Хозяин в больничку отправил этого фраера и приказал врачу немедленно зашить задний проход голодающего  бунтаря. И после этого Голодарь – так его стали звать – отправлен был к немым своим собратьям в золотой забой. Жуткое дело, что было потом.  Дело закончилось тем, что Голодарь голыми руками раздирал себе швы – сначала спереди, чтобы можно было орать, звать на помощь, а потом, когда понял, что помощи не будет,  пришлось бедолаге швы раздирать, кровь проливать и там, на заднем фронте.
Лицо Голодаря перекосило после того, как он свой рот зашил, а потом разодрал. Безобразные шрамы остались на верхней и нижней губе. И говорить он стал – как губошлёп.
-Я вам ещё устрою, – неразборчиво грозился он. – Вы меня ещё вспомните!
Сказочник хмуро смотрел на него.
-А что ты здесь можешь устроить? Башкой об стенку постучать и шахту завалить?
Глухо, сумрачно и сыро было в золотых забоях – сверху постоянно капало. Неширокие и невысокие рукава горной выработки плохо освещались. Кислорода не хватало – шахты едва-едва проветривались. Заключённые в таких условиях  довольно-таки скоро слабели, хирели. Бывало так, что смена, измученная каторжным трудом, даже не могла наверх подняться, поужинать – сил не оставалось; замертво падали, спали прямо на сырой земле, к своим болячкам добавляя  и чахотку, и туберкулёз.
 -Долго тут не протянешь, - заговорил однажды Голодарь-бунтарь. - Тут мужики работают полгода, год  от силы, а потом их выносят – ногами вперёд. Если раньше того не раздавит обвалом. Соображаешь, напарник?
-Ты это к чему?
-К тому, что всё равно подохнём тут. Только подохнуть или совсем безропотно, как безрогая рабочая скотина. Или подохнуть с пользой.
-Ты на что намекаешь?
Голодарь склонился к уху Сказочника.
-Надо сделать показательный обвал.
-А это что такое?
-А вот послушай.
Иногда – в минуты особого отчаянья – заключенные устраивали так называемые «показательные» обвалы. Листвяжные опоры, поддерживающие  горизонт-потолок специально подрубали, подпиливали, и золотая шахта  с грохотом рушилась в тартарары. Но шахта – ладно, чёрт с ней, хотя и шахту жалко; столько труда вколочено в неё, столько пота и крови. Пещерный ужас «показательных» обвалы заключался в том, что шахту заваливали вместе с людьми. Это бывало редко, но бывало. И жертвой, как правило, становилось начальство золотого забоя: бригадиры, отличавшиеся лютостью,  маркшейдеры и всякая другая шушера, которая годами кровь сосала из заключённых. Бывало и так,  что  зека в картишки  играли со смертью. И проигравший бедолага, выпивая крепкого чифирю на посошок,  уходил на веки вечные в забой, потому что назад не вернёшься – посадят на нож.
Выслушав напарника, красноречиво расписавшего подвиг показательных обвалов, Сказочник задумался.
-Это не подвиг, - заговорил он, лихорадочно сверкая глазами. -Это – служение Молоху. Это ему приносят человеческие жертвы. Это Молох, Молох! Это он меня сюда законопатил!
-Ты чего это? Взбесился? – Голодарь попятился, прикрываясь рукою, в который был горный молоток. - Эй! Ты что? Окстись! Ты, видно, это…
И Сказочник тоже попятился, глядя на молоток, неожиданно превратившийся в огромный трёхпудовый молот. И страшная догадка озарила Сказочника внутренним огнём – опалила душу. И тут же озарение вспыхнуло  снаружи, как будто сотня фонарей дополнительного освещения вдруг появилась в тёмной горной выработке. И в этом ярком свете даже слепой увидел бы  фигуру Молоха – вместо фигуры напарника. Это был, конечно, Молох. Вне сомнений. Рогатое чудовище с пролетарским молотом в одной руке и разводным ключом в другой. Это он тогда сидел за свадебным столом, когда Молилу насильно выдавали замуж. А то, что свадьба состоялась не добровольно – Сказочник уже узнал из писем, которые успели прилететь к нему с попутными ветрами, берущими своё начало в горах Алтая. Сказочник знал: Молила оказалась жертвой какого-то жуткого заговора,  который затеяли нечистые силы, среди которых был и этот Молох, сегодня вдруг возникший в золотом забое.
Приступ удушья – вот что это было. Кислородное голодание головного мозга породило странные видения; Сказочник упал, бледнея, стал корчиться под ногами своего напарника. Чертыхаясь, Голодарь, пошарил по своим карманам – нашёл две кислородных таблетки, ножом раздвинул зубы Сказочника, засунул таблетки. Во рту зашипело, черёмуховым цветом повалила пена, пузырясь на подбородке.
Через несколько минут Сказочник пришёл в себя.  Понуро, молча посидел на прохладном каменном  полу. Лицо его, землистого цвета, было как будто заплаканным – блестело потёками крупного пота. Бессмысленным взором блуждая по шахте,  он шепотком спросил:
-А что здесь было?
-Так, ничего. Баба одна за тобой приходила. Старуха с косой. Я прогнал. Сказал, что ещё не вечер.
С трудом соображая, что произошло, Сказочник уже не первый раз подумал, что долго он не протянет здесь. Через три-четыре месяца, если не раньше, его отсюда вынесут вперёд ногами,  завёрнутого в чёрный грубый саван.
-А может, в самом деле, - прошептал  он, - устроим показательный обвал…
Паника тогда была в его душе.  Смятение, отчаянье железным обручем сжимало сердце. И если бы ни Дедушка-Дитя – чёрный грубый занавес непременно опустился бы в этой печальной пьесе.
                4

Однажды появившись в золотом забое, легендарный Дедушка-Дитя стал всё чаще и чаще приходить к нему в гости. И тогда только  Сказочник понял, какое это благо, что он оказался в этих забоях. Тут приоткрылась ему дремучая тайна,  которую позже будут называть «загадкой золотого треугольника». С этой  загадкой-тайной помог ему  разобраться Дедушка-Дитя, Могучий старец, который как будто обладал способностью проходить сквозь камни.   
 Заматеревший в последнее время, загрубевший Сказочник-пастух мрачновато шутил:
-Как ты умудряешься проскользнуть сюда? Куда охрана смотрит? Кумовья, собаки…
 -А там их нет нигде, проход свободен, - улыбался Дедушка-Дитя. - Дороги мира Нижнего и мира Верхнего, слава Богу, не подвластны драконвоирам.
-Дракон… чего? – удивился  Сказочник.- Драконвоиры? А это что за звери? Кто такие?
 -Не знаешь? А ведь пора бы уже. - Могустар показал куда-то в сторону. – С этими тварями ты каждый день встречаешься.
 -А-а-а! Конвоиры, что ли?
 -Да, что-то вроде того, только хуже. Драконвоир – это слуга дракона.
 -Интересно. – Заключённый задумался, номер на груди своей ногтем поцарапал. - А как драконвоира отличить от конвоира?
 -Больно лютые они.
 -Ну, это знаешь… - Арестант махнул рукой.- Злоба здесь – это ещё не показатель. Я уже на конвоиров насмотрелся. Черномазые – ладно, этих мы в счёт не берём, эти русских ненавидят. Но часто наши парни,  братья, можно сказать, – так по зубам, по рёбрам прикладами пройдутся, просто жуть. И неспроста, ох, неспроста поговорка по этапам ходит: «Вологодский конвой шутить не любит!» А кто правит бал в вологодском конвое? Свои ребята – милые мужья вологодских милых кружевниц. Так что ж мы после этого хотим? Добро должно быть с кулаками, да? С кулаками, с матерками, с прикладом и штык-ножом!.. Вот и получается,  куда ни плюнь – сплошные драконвоиры.
 -Нет, - настаивал Могучий Старец. - Эти отличаются от тех.
 -Чем, я спрашиваю. Чем? Если это не брехня, то как их отличить? Особые приметы есть?
        Дедушка-Дитя пошевелил бровями, сосредотачиваясь.
        -Если ты посмотришь им в глаза – не увидишь зрачков. Их попросту нет. Это глаза рептилии – глаза дракона.
        -О! - Заключённый оживился. - Это уже кое-что. Хорошая особая приметы. А что ещё?
        Могустар посмотрел на свою руку.
        - Лапа у них может быть шестипалая.
        -Да ты что? - Тяжело вздыхая, Сказочник-пастух прищурился, глядя «в прошлое». - Я встречал такого, когда первый раз поехал в  вагонзаке. Лютый был мужик. Шестипалым кулаком бил, как сапогом. А вот зрачков не помню. Были, нет ли? Чёрт его знает. Да какая разница? Мне теперь важно другое. Там, говоришь,  где ты прошёл, нет охраны? Ни людей, ни собак?
       -Ну, разве что Цербер, - ответил  Могучий Старец. - Только я в края не хожу.
       -В какие края? А-а! Вспомнил! Цербер охраняет выход из преисподней. Ну, мне это без надобности – ни вход, ни выход. В последнее время, сказать откровенно, меня интересует  загадка Золотого Треугольника. 
       Дедушка-Дитя с любопытством и даже изумлением  посмотрел на парня.
       -А ты откуда знаешь про этот Треугольник?
       -Знаю. Давно уже покоя не даёт. После того, как я под землёю прошёл от Байкала до Телецкого озера – мне стали сниться какие-то странные сны. Я чётко вижу Золотой треугольник. Он как будто лежит на Земле. Одною вершиною касается Байкала, другой достаёт до Белухи. А третья вершина – в тумане. Что всё это значит, Могустар? Не знаешь?
      Старец улыбнулся.
       -Это в тебе открывается память.         
       -А кто её закрыл?
       -Князь Тьмы. Дракон.
       Неодобрительно покачав головой, парень сказал:
       -Везде тебе одни драконы чудятся.
       -О, если б только чудились! - Могучий Старец глубоко вздохнул.- А это хорошо… Хорошо, что ты заинтересовался Золотым треугольником. Значит, скоро ты, Милок, память откроешь в себе.
        -И что же там – в закрытой памяти моей?
        -Много, много чего… Сначала откроется память – лично твоя, а потом – память предков. И тогда тебе откроются миры, властелином которых ты был когда-то.
       Арестант изумлённо присвистнул.
       -Заманчивая перспектива. – Он посмотрел по сторонам.- Только где бы мне послушать Моцарта?
       -Зачем?
       -Музыка Моцарта улучшает память. А что ты улыбаешься? Я вполне серьёзно. Это уже доказано учёными. 
        -Ну, если доказано… - Дедушка-Дитя развёл руками.- Значит, будет Моцарт. А что бы ты хотел?
        -Шестую симфонию. Для начала.
        -Хорошее начало, - подхватил Могустар. – Особенно если учесть, что Моцарт написал эту симфонию в одиннадцать лет.
        «Ох, ты, какой просвещённый! Вот уж не подумал бы!» - удивился арестант, ещё не догадываясь о том, что самое большое удивление – на уровне чуда – ждёт впереди.
       Просвещённый старец попросил его ненадолго отвернуться и закрыть глаза. А через несколько секунд, когда парень повернулся и распахнул глаза – перед ним находился празднично одетый симфонический оркестр. И тут же под сводами большого концертного зала вспыхнули и зацвели живые звуки шестой симфонии. С каждым мигом звуки, завораживая, колдуя –  становились всё более зримыми, всё более яркими. Словно жар-птицы, горящие радужными перьями, звуки порхали над скрипками и флейтами, гобоями, рожками, над фаготом, контрабасом и виолончелью… Потом – зацветали звуки Чайковского. Потом – Паганини. Глинка. Бах. И снова Моцарт… Звуки звали за собою. Забирали в плен. Кружили голову. И вот уже как будто в жизни у тебя не было ни горя, ни печали. И снова небо распростёрлось над тобой. Снова звёзды рассыпались – до горизонта. Снова цветы дышали пьянящим ароматом. Снова тёплый ветер обнимал тебя. И чистая весенняя дорога снова тебя уводила куда-то в лазурные степи и в горы – навстречу надеждами, навстречу любви.
        Дирижёр в чёрном фраке поклонился ему и с грустной улыбкой сказал:
       -Концерт окончен. Благодарю за внимание, гражданин заключённый.
       Вздрогнув, арестант протёр глаза и увидел ни дирижёра, а бородатого Могучего старца.
       -А-а, это ты? – пробормотал он, явно разочарованный.- Хороший был концерт. Жалко, что мало.
       -Ничего не поделаешь. – Дедушка-Дитя развёл руками.- Мне уже пора.
       -А может быть, ещё немного? Бетховена, к примеру. Ода «К радости». Одна из любимых моих.
       -Извини, но это в следующий раз. Видишь – светает уже. Скоро  петух прокукарекает подъём.
       Заключённый горько усмехнулся, глядя в ту сторону, где ещё недавно был нарядный симфонический оркестр и большой концертный зал, а теперь там был большой барак, параша стояла возле двери. Кто-то в майке и в трусах стоял возле параши, «звонил Журчинскому».
        -Петух прокукарекает? – Парень голову сдавил руками. - Здесь совсем другие петухи. Здесь такое скотство происходит, что я иногда вспоминаю монгольских сарлыков и думаю, что вот они-то как раз вели себя как люди. А тут – поголовье скота. Вот кого надо гнать на убой, на мясо!
      Дедушка-Дитя вздохнул.   
       -Что? Это музыка навеяла тебе?
       Желваки на скулах заключённого запрыгали.
       -Музыка, музыка. Блатная музыка – жаргон. Эта музыка звучит здесь днём и ночью.
       Могустар только теперь заметил смутное бельмо, затуманившее левый глаз арестанта. И многочисленные шрамы  на голове заметил.
       -Нелегко тебе приходится, Милок?
       -Нормально. Не хуже, чем другим.
       -Хуже или лучше, да только озлобился ты, похоже.
       -Дед! Я тебя умоляю! Ты покажи мне хоть одного, кто после отсидки подобрел. Вон там, например, спит Многогрешный. Знаешь, за что он сюда загремел?
       -Ну, ладно, ладно, ладно, - перебил Могустар.- Не заводись с утра пораньше. Не переживай. Скоро всё утрясётся.
        -Переживать? Ну, что ты, дед! «Я пережил свои желанья, я пережил свои мечты», как сказал один кудрявый лирик. Мне теперь всё равно – хоть расстрел, хоть пожизненно.
        -А зачем же тогда тебе музыка? Моцарт… Бетховен… На кой бы тебе ляд сдалась эта ода «К радости»?
      Опять отстранённо глядя туда, где ещё недавно был концертный зал с оркестром, заключённый с тихой грустью в голосе начал цитировать оду «К радости»:
 
Радость, пламя неземное,
Райский дух, слетевший к нам,
Опьянённые тобою,
Мы вошли в твой светлый храм.
Ты сближаешь без усилья
Всех разрозненных враждой,
Там, где ты раскинешь крылья,
Люди — братья меж собой.

       Цитируя Шиллера – в русском переводе – заключённый  вдруг расхохотался как человек, слетающий с катушек.  Настолько дико было читать эти стихи в этом «светлом храме» затхлого барака, где все люди – тихо или громко ненавидящие друг друга – «братья меж собой».
                4
 
   Однажды он сделал открытие. Не бог весть какое, но открытие. Своё. Сугубо личное. Чеховский рассказ «Человек в футляре» он давно уже знал. Ещё со школы. Он помнил главного героя – невзрачного Беликова, который даже в самую хорошую погоду был упакован в тёплое пальто на вате, в галоши, вечно был в тёмных очках и всё закрывал на замки. И вот этот чеховский герой помог ему сделать открытие. «Ведь если задуматься, - вдруг осенило Сказочника, - каждый человек –  душа его, точнее говоря, – это инструмент, находящийся в футляре тела, в футляре одежды!» Сделав это открытие, Сказочник стал не только присматриваться к людям – прислушиваться. И каково же было изумление, когда люди, облачённые в футляры, зазвучали перед ним. Кто-то зазвучал, заплакал тихой скрипкой. Кто-то загудел  громоздким контрабасом. Кто-то   звенел, рассыпался бесшабашной русской  балалайкой. Кто-то вызванивал цыганскою гитарой. Кто-то заливался трелями волшебной флейты – находились и такие футляры. Кто-то был от рождения – фагот или гобой. И так далее, и так далее. И очень редко, крайне редко встречался такой непостижимый «человек в футляре», звучание которого не напоминало ни какой инструмент.
      Одного такого человека он встретил в золотых забоях. Это  был мордастый, мосластый бригадир по прозвищу Многогрешный или – как шутили остряки – Многонежный. Странное звучание от него исходило: крики ада и музыка ангелов, вот как можно было бы назвать звучание внутренней сущности Многогрешного-Многонежного. И трудно было разобраться, чего там больше: мучительных криков или пения ангелов. Недавно появившись на зоне, человек этот строил из себя, чёрт знает, что. Большое начальство на зоне заключённых называло не по именам, а только по номерам – это людей обезличивало до уровня  какого-то пронумерованного скота. И Многогрешный туда же – со своим суконным рылом.
      Спал он, как на грех, неподалёку от Сказочника-пастуха. И потому нередко страдал из-за того, что Сказочник даже во сне время от времени сказки рассказывал. (Многогрешный мог бы легко поменять  свою шконку на любую другую, но почему-то не делал этого ). Иногда от сонных разговоров Сказочника страдали и другие зэки, но, правда, редко  – за день так напашутся, что спят без задних ног. А Многогрешный не сильно себя утруждал, он только руками водил  – руководил. Вот почему его сон был неглубоким; а может, нарочно прислушивался.
      Проснувшись незадолго до подъёма, Многогрешный подошёл, бесцеремонно растолкал только что уснувшего  Сказочника-пастуха.
      -Номер триста тридцать восемь, мать твою, пятнадцать, дробь девяносто пять! Ты чо? Опять?
       Шконка – деревянная старая кровать – жалобно заныла под Сказочником.
       -А? Чего? А что я? – Он с трудом расклеил сонные глаза. – Что? Уже? Пора?
       -Пора тебе заткнуться, номер триста тридцать восемь, мать твою, пятнадцать, дробь девяносто пять!  Или я заткну тебя! – нежным голосом пригрозил Многогрешный.-  Сколько ты будешь бухтеть по ночам? То дедушка приходит на свиданку к тебе, то дитя какое-то… Ты что? Издеваешься, номер триста тридцать восемь, в рот тебя, пятнадцать, дробь девяносто пять, мать-пермать!
      Окончательно проснувшись, Пастух пружинисто покинул шконку.
     -Ты мать мою не трогай. И зевло не сильно  разевай. А то  проглотишь…
      Жутковатая нежность иногда была в его глазах – вот почему «Многонежный». Именно так он смотрел в ту минуту, мерцая ледяными глазками. Сначала посмотрел на Сказочника, потом –   по сторонам.  Барак просыпался уже. Заскрипели десятки шконок, словно деревянные старые лодки, из океана синих снов подплывающие к берегам чёрной грубой реальности. Зеки закашляли прокуренными и простуженными глотками. Кто-то сплюнул под ноги, сапогом растёр. Начиналась привычная для этого часа житуха, расписанная белой краской на чёрной доске: «Подъем. Физзарядка. Туалет. Заправка коек. Завтрак. Развод на работу».
    -Мы с тобой потом поговорим, -  уходя, пообещал  Многогрешный. – Распорядок нельзя нарушать. Грех.
      В данном случае он говорил, конечно, не о распорядке заключённых – ему на них начхать. Он был озабочен своим, индивидуальным расписанием. У него была тут преданная свора: свой цирюльник, чтобы чужой не зарезал во время бриться; свой парикмахер, чтобы чужой ухо не отстриг да не подкинул коту пожрать – бывали такие случаи. Он даже питался отдельно, чтобы не отравили. И вообще – он как будто был вовсе не тот, за кого пытался выдавать себя. Такое ощущение, что он был генералом, который зачем-то прикидывался рядовым. Зачем? Какую такую окопную правду хотел он тут узнать? Какую загадку разведать? И вдруг промелькнуло в мозгу: «Загадка золотого треугольника! – и тут же: - Нет! Фигня! Не существует никакого треугольника. Разве что – Бермудский…»
    Умывшись холодною ржавой  водой, похожей на сукровицу, Сказочник-пастух на минуту задержался около старого зеркала, кое-где с той стороны вздувшегося волдырями облупленного серебреца. Он давненько подметил уже: после того, как он послушает классическую музыку – лицо его, землистого цвета, начинает светлеть, а левый глаз, уже заметно отуманенный бельмом, начинает слегка синеть, как небо синеет за облаками.
    -Голодарь, - спросил он напарника, беззастенчиво сморкавшегося рядом, - неужели я опять  во сне разговаривал?
     -Лично я не слышал, - прошлёпал напарник мокрыми губами в белых шрамах от иголки и суровых ниток. - Я спал, как младенец. Можно сказать, как Дедушка-Дитя.
     -Понятно. - Сказочник брезгливо отвернулся, чтобы не видеть, как напарник снова начинает сморкаться.
     Какой-то остряк пошел к умывальнику. Зубную пасту выдавил на щётку.
     -Счастливый! -  Он дружески похлопал Голодаря по плечу. - Такие сопли длинные! И пропадают даром! Из них можно делать хорошие вожжи. Не пробовал?
    -Отвали! – Губошлёп кулаком пригрозил.- А то попробуешь!   
    Остряк расхохотался – зубная щётка чуть не выпала изо рта.
    «Значит, снова сказки я во сне рассказывал, -  подумал Пастух, покидая умывалку, уже под завязку набитую бритоголовой ордой. – Становлюсь уже, как Ботало. Где он есть, интересно? Чем занимается? Ботало когда-то говорил, что он страдает из-за своей болтовни во сне. Согрешит с бабёнкой, а потом жене проболтается. Как бы и мне секреты свои не выболтать…»
     К тому, что он во сне порою разговаривал – с кем не бывает – зеки относились терпимо, с пониманием;  во сне человек сам себе не хозяин. Удивительно было  другое.  Сказочник этот, странный сумасбродок и во сне чудил, и наяву. Первое время – пока не привыкли – мужики в бригаде, где работал Сказочник-пастух, изумлённо   переглядывались на  перекурах, то бишь, на коротком отдыхе; под землёй не курят. В эти минуты Сказочник мог отойти  в сторонку и тихо там беседовать  то с каким-то «дедушкой», то с каким-то «дитём», а потом вдруг начинал «сливать в одну посуду» эти два понятия и получался у него какой-то оригинальный «Дедушка-Дитя».
        -Крыша, видать, совсем прохудилась, - перешёптывались мужики. – Или он косит под дурака?
       -Дурак такие вещи знать не может. Ты разве не слышал? Он же тут целую лекцию прочитал нам про этот… про железный колчедан, который называется… Как называется, слышь, Голодарь?
      -Пирит. - Голодарь поднял кусок породы, золотисто-жёлтого цвета с сильным металлическим блеском.- Вот, смотрите. Пирит. А вчера он рассказывал…
      И тут – как чёрт из табакерки – бригадир появился. Он  почему-то всегда нежданно-негаданно возникал в забое – неслышно. Но зато, как только возникал, – слышно его было во всех углах.
       Ледяными глазками «нежно» посмотрев на Голодаря, бригадир матюгнулся.
       -Номер шестнадцать, дробь тринадцать, мать твою, четыреста восемьдесят три!  Кончай трепаться, покуда снова дырку не зашили! 
       Голодарь, вдруг переставая губошлепать, глухо, но чётко сказал:
    -Дырку можно не только зашить. Можно и замуровать.
       Многогрешный, хотя и был здесь недавно, успел уже узнать, конечно, здешнюю историю про одного особо лютого начальничка, которого зеки живьём замуровали в золотом забое. Но в данную минуту он предпочёл прикинуться незнающим.
       -Муравей! Ты какую дырку задумал муровать? Переднюю свою? Или всё-таки заднюю? – Мурло бригадира самодовольно замаслилось. - Ну, я приду, проверю после отбоя.
      За душою у этого грешника был ещё и грех  преступления на сексуальной почве, грех, сотворённый с детворой. Голодарь это знал. Он подхватил кирку наперевес – остриё, играя светом лампы, заблестело, как змеиное жало. Голодарь пошёл на бригадира.
       -Я тебя, суку…
       -А ну-ка! – Проявляя отвагу, Многогрешный попытался призвать к порядку.- Номер шестнадцать, дробь тринадцать, дробь твою четыреста восемьдесят три! 
       Окончание номера договорить он не успел. Зато, слава богу, успел пригнуться. Кирка со звоном чиркнула по стене забоя – выдрала искры…
      Моментально сориентировавшись, Многогрешный врубил  свой сильный шахтёрский фонарь – и ослепил нападавшего. Кирка опять шарахнула по стенке; железный колчедан или что-то наподобие того – крупные и мелкие каменные клочья полетели в разные стороны; крошки вдруг попали в лицо Голодаря и он присел, роняя пудовую кирку и по-детски – двумя руками сразу – протирая слезящиеся глаза. Многогрешный – будь он рядом – мог бы сейчас отыграться на этом слепом номер шестнадцать, дробь тринадцать, дробь четыре сотни восемьдесят три.  Но Многогрешный – от греха подальше – успел уже улепетнуть куда-то  в глубину и в темноту забоя. И только слышно было, как сапоги шабуршат, позвякивая подковками. И странно   было, очень странно то, что он в темноте всегда так уверенно шёл или даже бежал, ничуть не опасаясь лоб разбить о камни.

                6
      
      Сказочник-пастух после разговора с Могучим Старцем   поневоле начал присматриваться к тем, кто находился рядом.  "Сколько у них рук на пальцах? - Он ухмылялся.- Ну, то есть наоборот: сколько пальцев на руках? И сколько зрачков на глазах?" Ухмылялся, ерничал. Не то чтобы он не верил Могучему Старцу, но... как-то сомнительно все это было: драконы, драконвоиры. И всё же он внимательней стал относиться к людям. Особенно к этому Многогрешному чёрту – неестественно бодрому, самоуверенному бригадиру. Всегда в новой спецовке, в новых сапогах  и рукавицах, всегда гладковыбритый, сытый, он ходил по зоне – как жених под окнами невесты. И пахло от него «Счастливым женихом» – был такой дешевенький одеколон, который тут, на зоне дорогого стоил. От заключённых, работающих под землёй, постоянно воняло затхлостью древней могилы, и затхлость эта не смывалась в бане, и веником не выпаришь, как ни старайся,  – тлетворный дух подземелья впитался в мясо, в кости. И только редкий человек – такой как Многогрешный – благоухал как цветочная клумба. Цирюльники старались, да, шустрили, шестерили около него. Но дело было даже не в цирюльниках.  В нём почти не ощущался дух неволи, вот в чём дело. Многогрешный, в отличие от любого заключенного, выглядел как человек, пришедший с той стороны колючего забора. Он чувствовал себя вольнонаемным и вел себя именно так – щеголял раскрепощенной походкой, жестикулировал широкими жестами. Сказочника это не только обескураживало – настораживало, потому что скоро стало ясно: Многогрешный следит за ним, подслушивает "сказки", которые Пастух время от времени по ночам рассказывает во сне. Мало того. Многогрешный, собака, несколько раз свой любопытный нос совал в пастушью сумку, что-то там хотел найти и всякий раз на морде у него нарисовано было разочарование, сильно скривившее рот.
      "Что ему надо от меня? – Сказочник-пастух недоумевал. - Кто он такой?"
    Мало-помалу портрет Многогрешного прорисовывался, обнажая сущность. И началась прорисовка  с того, что бригадир однажды рукавицу уронил – так усердно руководил, руками водил. Пастух, оказавшийся рядом, обалдел оттого, что увидел шерстяную шестипалую руку. И в следующий миг заключённый  сделал то, что никогда себе не позволял; проворно  изогнувшись, он поднял рукавицу-голицу и протянул бригадиру, с наигранным подобострастием заглядывая в глаза.
     -Прошу, - пробормотал он.- Прошу-с.
     Многогрешный на несколько мгновений растерялся – не ожидал. А потом,  заметив испуг на лице Пастуха, бригадир пробаси:
     -Давно бы так, пала! А то загордился! 
      Да, это был совершенно искренний испуг – переполох от нового открытия: зрачков у Многогрешного не было; глаза рептилии смотрели на него, холодные, бесстрастные глаза. «Драконвоир!» - промелькнуло в мозгу Пастуха странное словечко, придуманное Могучим Старцем. А через несколько дней после этого Сказочник узнал, почему бригадиру припечатали такое прозвище – Многогрешный. На нём висело столько кровавых дел, сколько игрушек не висит на новогодней елке.
      "Вот оно что! Вот почему я не мог внятно расслышать инструмент его души, спрятанный в футляре тела! - наконец-то понял Сказочник-пастух.-  Все люди как люди – кто гитарой звенит, где бренчит балалайкой. А эта рептилия наполнена какой-то какофонией от слова "кака". Футляр у Многогрешного –   гробина с музыкой.  В нём постоянно рыдают  скрипки светлых погубленных душ, рядом с которыми звучит своя душонка, темная, подлючая. Гробина с музыкой! Да, да! Такой футляр, в котором собраны обломки всевозможных инструментов! Неужели действительно это – драконвоир? Слуга дракона? Неужели могучий старик правду сказал: во мне открывается память, а эта рептилия здесь для того, чтобы не дать мне возможности вспомнить свое прошлое и увидеть будущее? И что же там такого, в моём прошлом, в будущем? Чего они боятся, эти чертовы рептилии? Скорей бы уж старик пришел. Поговорить-то не с чем. Да и послушать музыку охота. Живая музыка – настоящий симфонический оркестр – это тебе не звуки, законсервированные в звукохранилище!"
 
                7

   Дорогами Нижнего мира Могучий Старец поначалу приходил только по ночам, а затем даже средь белого дня заявлялся – как будто проходил сквозь толщу монолита. Правда, следом за ним иногда появлялась летучая мышь, вертляво скользящая под сумрачным сводом, а это означало только одно: рукав золотого забоя соприкасался где-то с тёмным рукавом пещеры.
    Среди белого дня Могустар появлялся в короткие минуты «перекура». Заключённые в эти минуты, отряхнувшись от каменной пыли, садились кружком и начинали – снова да ладом – играть в картишки, несмотря на то, что подземное начальство, внезапно появляясь тут, уже раза три отбирало колоду за колодой. Приходилось новые карты мастерить – дело привычное.   Играли зеки самозабвенно, и ничто не могло  их отвлечь от этого азартного дела.
      Дедушка-Дитя спросил, глазами показывая на картёжников:
      -А ты чего не с ними?
      -Баловство. У меня другое на уме, - ответил Сказочник, затевая задушевную беседу со своим «учителем и наставником», так он теперь называть необычного гостя. Беседа у парня сводилась теперь на Золотой Треугольник, не дающий покоя. - Скоро башка у меня треугольная будет! - посмеиваясь, признался Пастух. - Ни о чём другом думать не могу.
       -И что же ты надумал?
       -С тобой хочу уйти.
        Могустар пошевелил бровями.
       -Опять побег?
       -Почему это – опять? Я пока ещё не бегал. А то, что было – это поневоле. Я не вру. На суде не поверили, но ведь ты не судья. Ты – учитель мой и наставник. Вот я и хочу, чтоб ты меня наставил на путь истинный. Путь, ведущий к свободе. -  Ученик открыл пастушью сумку и демонстрировал самородок величиною с кулак. - Во, смотри! Они тут гребут и гребут золотишко! Меры не знают! А я  что, рыжий? Взял маленько. Хватит на первое время.
       -Меры, говоришь, не знают? - Учитель многозначительно посмотрел на него.- А ты? Меру знаешь?
       По голосу чувствуя некий подвох, ученик внимательно посмотрел на седобородого старца.
      -А в чем я меру должен знать? Ты про этот самородок, что ли?  Да я уже столько таких самородков подарил государству – мне памятник можно и нужно отлить. Золотой. Если б я меры не знал, я бы нахапал уже...
      -А ты знаешь, да? - опять многозначительно спросил учитель.- Меру-то. Знаешь?
     -Не понял намёка.
      -Золотая гора по имени Мера. Не слышал?
-Нет. А что за гора?
-Не прочитал, значит? Книжки-то. Я недавно в твою пастушью сумку положил.
-Где? Я все твои новинки всегда читаю.
-Понятно. Драконвоир постарался. Навёл ревизию.
-Кто? Многогрешный.
-Может, он, а может, кто другой. Ну, ладно. Прочитать – это одно, а вот увидеть – другое дело.- Загадочно улыбаясь, учитель сказал: -  Мы с тобой скоро сходим туда. 
Летучая мышь прошмыгнула над ними. Озаренная светом шахтёрского фонаря – эта мышь откинула такую громадную тень, как будто пролетел какой-то пятиметровый доисторический птеродактиль, живший в юрском или меловом периоде. Сказочник машинально голову в плечи втянул.
-Мера? Интересно. А где она, та гора?
-Да тут, за огородами. - Старец опять улыбнулся. - Ты же голову ломаешь над загадкой Золотого треугольника. Вот и разгадаешь.
Заключённый, задумавшись, снял шахтерскую каску, почесал бритую голову, делая такие движения, как будто вентилирует мозги.
-Байкал, Белуха... - Он стал в воздухе перед собою чертить треугольник. – Вот здесь Байкал, вот здесь Белуха…
-Так, так! – подзадорил учитель. – А третья вершина треугольника – гора под названием Мера. Олимпиадинское месторождение золота. Олимпиада, как в народе говорят. Ты думаешь, случайно там открыли чертову уйму золота?
-Что значит – «случайно?» Нет, конечно. – Заключённый  снова напялил шахтерскую каску на бритую голову. - Геологи искали много  лет, вот и нашли.
-Э, Милок, не скажи! - Могучий Старец покачал указательным пальцем. -  Дело в том, что на месте месторождения – прошу прошения за каламбур – была когда-то Мера. Золотая гора.  А потом провалилась она, ушла под землю. И теперь это золото стережет Эрлик-хан, хозяин подземного царства.
Землистого цвета лицо заключённого заметно поскучнело.   
-Опять Эрлик-хан, Змей Горыныч и этот… мать его, ну кто он? Князь – мордой в грязь? Или как его? Князь Темноты? - Ученик сокрушённо вздохнул. - Хоть меня и называют Сказочником, но что-то мне уже поднадоели эти побасенки.
-Ты напрасно так, Милок. - Учитель нахмурился.- Если бы ты побывал в Нижнем Мире там, где пришлось мне побывать – по-другому разговорил бы.
Сверху изредка капало. Попадая в свет шахтерской лампы, капля казалось червонно-желтой, словно расплавленный самородок своею золотою кровью истекал.
-Кое-где в Нижнем Мире я успел побывать. Довелось. - Глядя  в темноту забоя, Пастух зубами скрипнул. - Видел там дворец, набитый сокровищами…
-Ну, вот и хорошо, что видел. Значит, не придётся доказывать тебе, насколько всё это серьёзно. - Помолчав, старец добавил: - Для меня это дело жизни и смерти.
И снова червонно-золотая капелька сверкнула перед глазами.
 -Понятно. - Сказочник припомнил давнюю историю Дедушки-Дитя. - Значит, ты всё  ищешь свою красавицу? Ту, что Эрлик-хан забрал?
Глаза у старца  стали влажно поблескивать. Он часто-часто заморгал и сморщился, готовый заплакать. И вдруг сказал:
- Скоро и тебе, Милок, искать придется...
Сказочник вздрогнул.
-Что? – Он машинально посветил шахтерским фонарем –  прямо в лицо учителя и наставника.-  Кого искать? Кого искать придется? Старик! Что ты молчишь? Что ты хочешь сказать? Что ты знаешь?
 -Я знаю только то, что ничего не знаю, - ответил старец  замысловатыми словами мудреца и отвернулся, вытирая  заслезившиеся глаза. - Погаси коптилку. Привык я в темноте шататься, теперь глаза болят возле огня.
Пастух на несколько секунд вырубил сильную  шахтёрскую лампу. Тихо было. Снова капля капнула откуда-то сверху – клацнула, разбиваясь о камень.
-Ну, что? Полегчало? Ау! Ты где? – Сказочник рукой по темноте пошарил. – Старик!..
Свет фонаря ударил по стене забоя и Сказочник  увидел странную картину: Могучий Старец медленно – как будто в воду – погружался в чёрный гранатный монолит. Могустар спокойно  проходил сквозь камень. И настолько это было дико, невероятно – глаза Пастуха отказались поверить. А мозг тут же подсунул подсказку: там, должно быть, дверь или какая-то хитрая щель; человек не может сквозь камни проходить как нож сквозь масло. За несколько секунд, пока Пастух стоял, разинув рот, Могустар почти полностью погрузился в камень и вот-вот должен был исчезнуть за потаённой дверью. И тогда, не отдавая себе отчёта в том, что он делает, Сказочник-пастух следом кинулся – на волю вырваться хотел. И в тот же миг раздался звон разбитого стекла – фонарь потух. Зато в глазах загорелись многочисленные искры –  со всего разбега Сказочник головою шарахнулся в стенку забоя.
Картёжники, сидящие кружком, переполошились.
-Что там такое? Мать моя! – раздались голоса. - Гляди-ка! Что это с ним? Взбесился парнишка. На стены бросается.
-А ну-ка, тихо, братцы! Вот идёт Многогрешный…
Из темноты забоя показалась крупная фигура бригадира. Картёжники тут же попрятали карты, неохотно взялись за кирку, за отбойные молотки.
-Работнички! В рот! Что такое? – заревел Многогрешный, поднимая разбитый шахтёрский фонарь, валяющийся около Сказочника.- Номер триста тридцать восемь, мать твою, пятнадцать, дробь девяносто пять! За порчу казённого имущества объявляю карцер! Пала! Встать! Кому сказал? А ну-ка, эй, кто там? Номер шестнадцать дробь тринадцать, четыре сотни восемьдесят три! Чего стоишь, зараза? Подымай ханурика. Тащи  наверх. А то он тут будет лежать, вонять. А вентиляция и так не работает…
 Бог милостив. Заместо обещанного карцера ему определили трое суток лазарета. И до чего же это было хорошо – болеть. Кругом всё белое – как будто беломраморный забой. И тишина. И можно просто так лежать, и думать, думать. Голова бы только не болела, так совсем бы лафа…
«А почему я здесь? – Сказочник нахмурился, оглядывая больничный беломраморный забой, провонявший то ли хлоркой, то ли ещё какой холерой.- Как я сюда попал? А-а-а! Припоминаю… Дедушка-Дитя… Он прошёл сквозь камень. А я за ним…»
 И вдруг ему стало как-то неуютно, тревожно. И ничего хорошего кругом он уже не видел. Всё настораживало. И даже пугало. Только непонятно было – почему? Откуда пришла, приползла внезапная эта тревога? И муха в тишине вдруг зажужжала, затрещала как-то очень громко, грозно. Муха временами вдруг становилась непомерно большой.
Голова трещала – чуть не разбил о каменную стену. С трудом вспоминая свою задушевную беседу с Могучим Старцем, он застонал.
"Скоро и тебе искать придется!" - эти слова занозами засели в мозгах. - Про кого это сказал старик? Про Молилу мою?"
Закрывая глаза, он снова и снова видел ту далекую свадьбу и странных гостей со всех волостей: Змей Горыныч во главе стола сидел, как свадебный генерал; Вельзевул со своею дрессированною злою мухой, похожей на летающую собаку, посаженую на золотую цепь; Молох с пролетарским трехпудовым молотом и разводным ключом, которым он разводит и мосты на Неве, и семейные пары. Было все это? Или приснилось? И неужели Пастух уже никогда не увидит ЕЕ?
     -Надежда умирает последней, - прошептал он и громко добавил: - Надежда вообще не умирает. Понял? И заруби себе это на клюве своем, но номер триста тридцать восемь, мать твою, пятнадцать, дробь девяносто пять. Ха-ха... Я еще устрою этим тварям, драконвоирам... Мне теперь всё равно – хоть расстрел, хоть пожизненно!
      Кто-то подошёл к нему. В руку вонзилась тонкая острая игла.  И что-то жаркое по жилам стало растекаться, доставая до сердца. И снова стало хорошо. Умиротворённо. И музыка возникала в глубине больничного беломраморного забоя-покоя. Тихая, немного печальная, звёздным светом прошитая музыка. О чём она была? Конечно, о любви.    Неразделённой любви. Скрипки, флейты и фаготы, саксофоны и кларнеты – негромко, но слаженно – плакали и пели о том, что Любовь неразделённая – если вдуматься – лучше любви раздёленной. Неразделённое чувство  –  большое, цельное. А разделённая любовь – это всё-таки уже две любви, две краюхи, зачастую неравноценные по весу, по накалу любящих сердец. Да к тому же ещё есть опасность:  разделение это с годами может продолжиться. Сначала – любовь разделят между мужем и женой, потом пойдут любовницы, любовники. А потом, глядишь, и вовсе раздробится, измельчает золотое чувство, как мельчает самородок, переплавленный в червонцы, в  медяки.   Так что не надо слёзы лить и горемычиться по поводу любви неразделённой и уж тем более не надо называть её несчастной. Нет ничего счастливее и чище чем неразделённая любовь.
                8

      Фонари для работы в забоях назывались шахтёрскими, но таковыми не были. Каждый фонарь тут работал на особых светоносных кристаллах. Это были дорогие, редкие кристаллы, которые служили довольно-таки долго и надёжно. Каждый кристалл – чуть больше спичечной головки – целый год мог светить под землёй. Так что арифметика простая. Если фонарь на двух кристаллах  вдруг переставал светить по вине заключённого – ему «светило» прибавка двухгодичного срока. Если фонарь был на трёх кристаллах – добавляли три года отсидки.  Самые большие фонари – бригадирские – по пять кристаллов. А самый главный был у Хозяина –  двадцати  кристальный. «Двадцати-кристалльник».  Но это уже был не фонарь – нечто похожее на лазерную пушку, способную пробить не только темноту на сотни метров. «Двадцати-кристалльник», рассказывали опытные зэки,  мог  расплавить скалу, если  в упор посветить и подержать хотя бы пяток минут: жареным каменным мясом запахнет и со скалы, будто с могучего мамонта, потечёт каменный жир. Но этот фонарь очень редко включался. Страшную работу «Двадцати-кристалльника» Сказочник  только однажды видел – во время зимней полярной ночи, когда случился массовый побег.
    -Повезло тебе, напарник! – удивлённо сказал Голодарь после того, как Сказочник-пастух вернулся в забой. – Наружное стекло разбилось, а кристаллы целёхонькие. Просто чудеса какие-то.
    -Чудеса, - ответил Пастух, только это слово относилось не к фонарю; губошлёпство Голодаря бесследно прошло; губы окончательно зажили и выговор его стал отчётливым.
     -А ты чего тогда на стенку бросился, напарник? – расспрашивал Голодарь.- Мясо, что ли, увидел?
     -Мясо, мясо, конечно. А то зачем бы мне бежать, башкой рисковать?
      Заключённые под землёй были вечно голодными и холодными. Время от времени какой-нибудь ловкач камнем сбивал летучую мышь, зэки тут же хватали и рвали её на  куски и, обливаясь кровью жрали, напоминая пещерных людей. Но летучая мышь – это редкость. Чаще ловили подземных мышей или крыс. А если посчастливиться – крота можно поймать или черного подземного червя, похожего на десятиметрового питона, способного проглотить человека. Тогда, когда Пастух головой ударился о стенку и разбил фонарь, заключённые решили: он за мясом погнался – это объяснение было единственно разумным в данном случае. И Сказочник-пастух с удовольствием начал поддакивать и даже сожалеть о том, что «мясо улетело» от него, а шашка, величиною с кулак, прилетала на лоб.
       Хотя на самом деле он сожалел о другом. Дедушка-Дитя перестал к нему приходить. Могучий Старец понял, что не надо парня смущать своими свободными походами по дорогам Нижнего Мира; парень голову чуть не разбил, так ему захотелось на волю бежать; пускай пока побудет среди своих приятелей, подумает о жизни, о судьбе. Так решил Могустар.
      И парень заметно притих после недолгого лежания в лазарете. «Маленько подлечили, - подумала бригада в золотом забое. – Перестал заговариваться…»
      И снова своим чередом шла проходка через монолиты, снова были «перекуры», во время которых зэки резались в карты, выставляя на кон что-нибудь самое дорогое: пачку папирос, медальон с фотографией жены или семейства, или перстень с печаткой. Играли, как всегда, самозабвенно, и ничто, казалось бы, не может их отвлечь от этого азартного дела. Но в какой-то момент карточные игры вдруг переместились на второй и даже на третий план – про них забыли.   Напрочь.    Зэки начинали прислушиваться к чудаковатому Сказочнику.
        -Вы на кого работаете? - спрашивал он и отвечал:  - Вы на змея работаете! На Князя Тьмы! И он вас не отпустит, покуда кровь не выпьёт! Мы все тут подохнем, если будет пахать, как бессловесные твари!
      Мужики из бригады – то один  то второй – поворачивали к нему бритые головы и сидели, расстегнувши рты с жёлтыми от курева пуговками зубов, изъеденных кариесом или поломанных в драке. Сначала вполуха прислушивались, как бы снисходительно, а потом уже  взаправду  начали слушать, готовые треснуть по морде любого и каждого, кто помешает хоть словом, хоть кашлем.
       Грубые и тёмные, зачастую даже не нюхавшие ни газету, ни книжку, зеки невольно просвещались рядом с этим странным, на полусумасшедшего похожим Сказочником. Даже те, кто вчера усмехался – стёрли усмешки. Призадумались над тем, что услышали. Более того – стали даже продолженья требовать. Какой-то мрачный зэк, который до сих пор казался немым, неожиданно заговорил.
        -В  прошлый раз, - напоминал мрачный, - ты рассказывал про этого… Ну, как его? На полозьях ползает который…
        -Великий Полоз?
        -Во-во. Он самый.
        -А чего он тебе дался?
        -Так ты ж не досказал.  Смена закончилась.
        -Не в этом дело, - с горечью ответил Сказочник, освещая лампой пустоту забоя. - Старик пропал куда-то. Вот придёт, тогда продолжим.
      -Какой старик?
      -Учитель и наставник мой. Могустар. Могучий Старец. Ведь это же он рассказал мне о Великом Полозе, живущем на Урале, о древних драконах, веками охраняющих золото в Саянах, в горах Алтая, на Байкале, и в районе Земли Тунгусской. Но самое главное, он раскрыл мне тайну Золотого Треугольника.         
      -Золотая треуголка? – удивился Голодарь.- Что за хрень?
      Направляя лампу на стену забоя – многотонный чёрный монолит, сверкающий золотыми веснушками, Сказочник что-то стал чертить железным заострённым штырём.
      -Вот, смотрите, братцы, и запоминайте. Под землёй давно  уже находится огромный Золотой Треугольник с равнобедренными сторонами. Вершинами этого треугольника служат три священных точки на Земле: гора Белуха, озеро Байкал и Олимпиада, ну то бишь, Олимпиадинское месторождение золота, где по преданию стояла когда-то легендарная гора Мера, полюс гармонии человечества. - Глаза у Сказочника сияли неподдельной радостью ребёнка. - Братцы! Дорогие! Да это же открытие!
     Голодарь подёргал за рукав.
     -Тихо! – прошептал на ухо. – Шестипалый идёт!
     Бригадир – как всегда – почти бесшумно появился в забое. Лампа на пяти кристаллах горела так, что если её направить в глаза человека – ослепнуть можно через пять минут. Должно быть, именно это  и хотел сотворить Шестипалый  – прямо в лицо Пастуху стал светить.
     -Открытие? – Бригадир только это последнее слово расслышал на подходе.- Какое такое открытие?
      Отворачивая лицо и прикрываясь руками, заключённый стал изворачиваться: 
     -Да это я рассказывал, как бочонок с водой открывал…
     -Врёшь! Смотри сюда! Кому сказал? Руки по швам! Ну, давай, рассказывай, какое открытие сделал ты? А?  Христофор Колумб за номером триста тридцать восемь, мать твою, пятнадцать, дробь девяносто пять, а потом её… ёё опять!
      Здоровенный, крупный был чертяка – Многогрешный.  «Железобетонного замеса», как про него говорили. И тем удивительней было то, что произошло. Лампой ослеплённый Сказочник сначала сел на камень, вытирая слезящиеся глаза,  потом неожиданно резко поднялся, а Многогрешный моментально лёг – даже глазом моргнуть не успел. Падая, Многогрешный взмахнул руками, и лампа на пяти кристаллах взлетала как жар-птица – Голодарь, молодец, изловчился  поймать.
      Мужики на время затаились, испуганно глядя на поверженного бригадира. Голодарь наклонился, «жар-птицу» поближе поднёс.
    -Вот ни ху-ху себе…- пробормотал он.- Кажется, того… Не  дышит… 
      Мрачный забойщик, до сих пор казавшийся немым, тоже наклонился.
      -Ну, точно! – Глаза его блеснули мрачной радостью.-  Прибил ты его, Сказочник! Как дощечку гвоздём!
      Бригада, ошалело переглядываясь, загудела:
      -И что теперь делать? Кранты! Хозяин узнает… Ой, бляха-муха! Каждому теперь маячит по десятке! Что делать?
     -Замуруем и дело с концами, - ответил Сказочник, удивлённо посмотрев на свой кулак; он даже и сам не ожидал такого чудовищного удара.
     -Замуруем? Ага! Как бы ни так! - Голодарь струхнул.- А что мы скажем наверху?
     -Да ничего не надо говорить. Он почти всю смену  где-то шатается. А мы откуда знаем, где он может быть?
     -Правильно, ребята. - Пробасил тот, кто казался немым.- Бери эту поганку, пока не завоняло. Его предупреждали по-человечески: не трогай мать, не трогай, не балуй. Так нет. Поганка такая. Неймётся.
     Никогда ещё бригада так ударно не пахала: в три или в четыре отбойных молотка – без перекура, без передыха –  разломали вековечную породу, выдолбили нишу, которую тут называли «стоящий гроб». Завернули поганку в кусок брезента,  поставили в нишу, и через несколько минут стена забоя  в самом дальнем рукаве опять были такая ровная, такая цельная –  комар носа не подточит.
      Поговорив об этом, бригада услышала нечто похоже на комариный писк – это был звонок, оповещающий окончание рабочей смены.
      -Всё! Управились минута в минуту! - сказал Голодарь, вытирая капли пота, бегущие по лицу, плотно покрытому каменной пылью. - Пошли, стахановцы! Чо теперь будет…
      В углу забоя находилась вертикалка – вертикальная шахта, по которой передвигалась железная клеть, в начале смены опускавшая рабочих в подземелье, а в конце –  поднимавшая на поверхность.
      -А где Многогрешный? - спросил проверяющий с автоматом. - Где бригадир?
      -А мы откуда знаем? - огрызнулся Сказочник.- Наверху наверное уже, морду бреет у цирюльника.      
      Проверяющий – дока. Седой, внимательный. Много лет уже «сидит» на этой зоне, ну то бишь, работает. Вольнонаёмный дядька, он мало отличался от зэка – вместе с ними парился на зоне.
     -Наверху, говоришь? У цирюльника? - переспросил плечистый дока, глазками стараясь пробуравить Сказочника. - Непорядок это. Кто забыл, тому напоминаю: бригада целиком должна подняться, поголовно, поштучно.
    -А мы-то здесь причём?
    -И я тут не причем, - резонно сказал дока. - У меня инструкция.
     -Да может, он загнулся где-нибудь! - заворчал Голодарь. - Что тогда?
     -Тогда грузите труп. Бригада должна подниматься  поштучно, поголовно.
     -Вот заладил. Дятел. Ну, позвони наверх, узнай, может, Многогрешный уже там.
     -Не надо мне указывать! – направляя ствол автомата на Сказочника, посоветовал проверяющий. – Сам как-нибудь разберусь.
      Он позвонил наверх. Многогрешного там, естественно, не нашли и тогда – выслушав распоряжение сверху – проверяющий сказал, что клеть поднимется, но кто-то один должен будет остаться в золотом забое.
      -Зачем? Зачем остаться? – загудела бригада. – Что за фигня? Кто останется? А? Мужики? Жрать уже охота, как из пушки!
      После короткой, раздражённой перепалки кто-то шепотом сказал, что надо, мол, жребий метать, а кто-то воспротивился: с какого перепугу этот жребий? Кто заварил всю эту кашу, тот и пускай расхлёбывает. И после этого железная клеть с мужиками потащилась наверх, а Сказочник остался в тишине и в темноте – фонарь на кристаллах проверяющий дядька забрал; ему нужно было отчитываться, сдавать фонари «поголовно, поштучно».

                9
 
      Стараясь собрать свою волю в кулак, чтобы не поддаться панике, Пастух – при слабом свете контрольной лампочки – стал заниматься такими прозаическими делами, как будто ничего особенного не произошло, как будто он уже сидит в бараке – после нежирного, но всё-таки сытного ужина.
     Он доставал иголку с ниткой – хранились в чёрной шапчонке на затылочной стороне. Снял пропотевшую грубую робу, шабуршащую как змеиная сухая шкура – надо было кое-где заштопать. Роба, конечно, прочная, ничего худого сказать нельзя. Но в золотых забоях на заключённых одежда горела как на огне.  В монолитах, плохо поддающихся долбёжке, приходилось делать небольшие норы, куда только на карачках заползёшь, вот почему роба заключённых «горела», в основном, на плечах, на локтях, на коленках – быстро превращалась в лоскуты. Используя минуты «перекура», Сказочник нередко прилаживал заплатки, проворно орудуя иголкой с ниткой. «Ты у нас как прокурор! – зубоскалили картёжники.- Снова дело шьёшь кому-то!»
     Вот и теперь он собирался «дело шить», чтобы отвлечь себя от чёрных мыслей: «Что будет дальше? Как ночь провести? А если кто-нибудь из мужиков расколется?»
     Но  «дело шить» ему не дали. Во мраке пытаясь продеть нитку в иголку, Сказочник вспомнил пресловутое библейское выражение – по поводу верблюда, проходящего в игольное ушко. «Верблюд» не соглашался – ни в какую ни хотел идти в иголку. Сказочник плевался – нитку мочил слюной, заостряя кончик между пальцами. И снова и снова пытался… А когда «верблюд» проклятый наконец-то прошёл через игольное ушко – было поздно.
    Контрольный свет в забое замигал и выключился, как всегда выключался  по окончанию смены. И вентиляция вырубилась  – подачу кислорода прекратили; это, пожалуй, даже хуже темноты. Только и это было ещё не всё. Вода, «небольшенький всемирный потопец», вот что его ожидало.  Сначала сверху стало отчетливо капать, как это бывает везде, но капало изредка… А через несколько минут он услышал дробную капель – крупные заклёпки смачно и увесисто клепали по камням. А  затем уже вода ручейком побежала с полукруглого потолка забоя, захлюпала под ногами.
      Крысы первыми почуяли потоп – с писком побежали куда-то по штрекам. И он поторопился – следом за крысами, за красно-кровавыми точками крысиных глазок, странно светящихся впотьмах; только в золотом забое можно было встретить подобных тварей; глаза у них как будто горели червонным золотом. А когда их было много, этих тварей –  как будто россыпь золота катилась  в темноте. «Ужасно, блин, красивая картина!» - мимоходом подумал Сказочник, едва не наступая на золотые россыпи, повизгивающие под ногами.
      «Россыпи» эти вскоре мигом куда-то пропали – рассыпались по норам. И Пастух  оказался в глухом тупике. Воняло старым склепом. Сухим крысиным калом. Зажимая нос и временами ударяясь о камни головой в шахтерской каске, он прошёл вперёд. Остановился, поводя ноздрями словно гончая. Откуда-то вдруг свежестью повеяло – так, по крайней мере, показалось. Он ещё немного прошёл вперёд – ощущение свежести пропало. Сказочник вернулся – и опять свежо. Он пошарил рукой по стене – обнаружил тонкую и ровную щель, вертикально идущую верх  и вниз. Свежий воздух в эту щель сочился. 
      Пошарив по стене, Пастух нащупал что-то вроде ручки – каменная дверь открылась, и он оказался в небольшом,  сумрачном коридоре, слабо освещённом чем-то наподобие светоносного  кристалла, кроваво горящего  внутри человеческого черепа – такая была форма лампы. И встречались они – эти жуткие светящиеся черепушки – примерно через каждые двадцать-тридцать шагов. Коридор был длинный и всё время шёл наклонно – в глубину  земли. С каждым шагом становилось всё прохладней. И всё тревожней. И хотелось повернуть назад. Но потом коридор вдруг изогнулся под прямым углом и Сказочник-пастух оказался в  промозглом холле. Лампы здесь были такие же – в виде человеческих черепов,  только накал внутри был посильнее: глаза черепов полыхали кровавыми бликами, точно подмигивали. В промозглом холле Сказочник увидел подсобное помещение – тряпки, швабры, метла. А дальше – по коридору – двери, двери, двери.
      Это была гостиница, или что-то  наподобие того. И гостиница довольно дорогая,  «люкс». Номера отличались изысканным комфортом, драгоценными игрушками-безделушками. Здесь, например, пламенели холодным лунным светом необыкновенные светильники, сделанные из голубовато-серебристого льда горы Белухи, как позднее  понял Сказочник. Здесь были всякие штучки из байкальского льда – самого  чистого на планете.    
       Смелея, заключённый дальше двинулся.               
       В просторном зале он увидел жертвенник – возле чёрной  стены. Обглоданные кости белели на полу. Затаившаяся крыса, величиною с кошку, настороженно следила за ним, помешавшим ей наслаждаться костным мозгом, который она тщательно  выгрызала. Не замечая крысу, заключённый, перетаптываясь, наступил на длинный шнурок хвоста –  крыса пронзительно заверещала, оказавшись «на привязи». Сказочник с омерзением отдернул сапог, куда уже вцепились острые зубья.  Заверещавшая крыса жирным  клубком прокатилась по полу – пропала в дыре под жертвенником. На сапоге остался рваный прокус – кончик  портянки виднелся. «Как ещё до пальца не достала!» – удивился Сказочник, брезгливо посмотревши на сапог и направляясь дальше.
     От ледяных светильников становилось зябко, да и каменные стены  этой странной гостиницы не отличались  «тёплым гостеприимством». Уже зуб на зуб не попадал у этого непрошеного гостя.
     А потом вдруг стало жарко – от необычайного волнения.
      В тёмном углу – за жертвенником – было что-то вроде иконостаса. Только там находились не боги. Там были земные богини – самые чудесные красавицы, иконописными, кроткими ликами своими способные украсить любую церковь. Так, например, портрет какой-то большеглазой русоволосой девочки был похож на икону под названием «Ангел Златые власы». И другие портреты казались иконами. Портреты были разные по возрасту, по стилю рисования, но все они имели одну особенность – были очерчены траурной рамкой. Только самая  новая, самая свежая «иконопись» сверкала  краской щёк и золотом зрачков, будто живых, мигающих при свете ледяных светильников.
    И там, среди живых, Сказочник увидел ЕЁ портрет.
    И его как громом поразило. Сердце больно задергалось, кровь зашумела в висках. Дедушка-Дитя ему рассказывал (а Пастух не поверил), что у Хозяина подземного царства существуют гаремы. Так уж повелось по давней, неписаной традиции: рабы и слуги страшного Хозяина денно и нощно ходили по всей Земле, высматривали наложниц. Потом во Дворце устраивали  тайные смотрины, на которых сам Хозяин выбирал   Хозяйку на Чёрный Трон. Хотела или нет очередная красавица стать женою Князя Тьмы – Княгиней Мира – никто её  не спрашивал. А если  попадались несговорчивые девы, или их строптивые родители вставали на пути, или жених петушился благородным рыцарем – итог был один. Жизнь красавицы кончалась возле жертвенника, кончалась после того, как Повелитель насладиться её и отдаст на растерзание своим преданным слугам, среди которых Вельзевул и Молох, и такие  «земные черти», как Бугаевский и Зарема Золотарь.
      Так рассказывал Могучий Старец, давным-давно уже потерявший свою красавицу.
       Вспоминая этот рассказ, заключённый вздрогнул – почудились какие-то  приглушенные голоса. Потом во мраке подземелья факел затрещал. Зашуршали шаги.   
       Он спрятался в тёмном углу за жертвенником. Затаился, почти не дыша. Сверку капля вдруг попала за воротник – показалась раскалённой иголкой. Сказочник вздрогнул – камешек пол ногою звякнул.
       Чей-то голос, показавшийся знакомым, насторожённо спросил:
       -Что там? Крысы?
       -Крысы! – ответил голос, тоже показавшийся очень знакомым.- Бегут, бегут, родимые. А как же ты хотел? Вода уже дошла до самой верхней планки. Так что хватит, я думаю.  Он же не рыба.
     Двое с факелом прошли мимо него. Прошли таким манером, что лицо одного оказалось в тени, а лицо второго…
     «Ба! - изумился побледневший Сказочник, прикрывая рот ладонью, чтобы не вскрикнуть. – Шестипалый? Бригадир? Убитый и замурованный? Да как же это так?.. Не может быть!..»
      -Ну, так что, начальник? Вырубаем? Если ты уверен.
      -Вырубай! - приказал Шестипалый. – А то затопим гнёзда с нашими несушками!
      -Что угодно, только ни это! Тогда уж нам точно головы не сносить! За каждую подземную курицу, которая золотые яйца несёт, мы отвечаем тут своими яйцами! Такая вот инструкция!
     -В том смысле, что это… евнухом становятся?
     -Ну, да. Идут на повышение. Из нижнего яруса на верхний этаж поднимаются. В Золотые Гаремы.
    -Не хотел бы я такого повышения, братан под номером шестнадцать, дробь тринадцать, твою мать, четыре сотни восемьдесят три!
     -Тихо, тихо, ты язык не распускай.   
     -А чего ты, братан? Мы же дома.
     Встревоженный Сказочник даже не сразу понял, что этот за братан такой – номер шестнадцать, дробь тринадцать, дробь четыре сотни восемьдесят три. А эти двое – они тем временем ушли куда-то в дальний угол.
      Раздался тихий, короткий щелчок. Ледяные светильники стали медленно гаснуть, а факел в шестипалой руке бригадира напротив – стал разгораться.
       -Иди за мной, братан! - приказал Многогрешный. – Ты чего там увидел? Чо молчишь? Эй, ты, номер, мать твою… Рот себе, что ли, снова зашил?       
       «Рот зашил? - Сказочник изумлённо охнул. - Так это ж Голодарь! Вот это лихо! Вот почему он выпытывал у меня секреты Золотого Треугольника. Я думал, ему интересно, а он, провокатор… предатель…» Но размышлять было некогда.       Сказочник, стараясь не шуметь, пошёл за ними,  понимая, что это единственный способ выбраться из каменного лабиринта.
     Дойдя до конца коридора, Многогрешный бросил обгоревший факел в темноту. Странно  было то, что Пастух не  услышал падения головешки – она вдруг обернулась чёрною вороной, которая громко заорала в темноте, закружилась, ударяя крыльями по стенам и даже  невзначай залепив пощечину Пастуху – он испуганно присел на корточки, вытер щеку, и отплюнулся;  перо, воняющее дымом, попало в рот.
      Многогрешный с Голодарём куда-то неожиданно пропали.
      Растерянно потоптавшись на месте, Сказочник двинулся на ощупь, наугад, потом  заметил впереди слабый намек на свет – вверху. Это было что-то вроде открытого водосточного люка, но лестница, ведущая к нему,  отсутствовала – железные ступени сбиты.
       Звёздочки заманчиво горели в небесах над люком. Свежий воздух в подземелье вливался. Постояв, «потанцевав» под этим люком, Пастух подумал: «Близок локоть, да не укусишь!»
       Он дальше двинулся. Тошнотворно завоняло падалью, и  неожиданно раскаркались вороны в темноте – целая чёртова туча взлетела вдруг и растворилась вверху, будто не земля была над головами у  ворон, а просторное чёрное небо.
  Стали попадаться крысы – поначалу мелкие, обыкновенные, потом величиною с кошку и собаку; разъевшиеся до безобразия, они едва-едва ходили, жирными брюхами елозили по камням. А потом вообще – тихий ужас. Он увидел крысу на двух ногах. Здоровенная – в человеческий рост – она стояла около стены, длинную кость держала в лапах. Но когда Пастух поближе подошел – оторопел. Это крыса была  – жирный охранник в серой шинели с карабином в руках.
-Куда? - сонно спросил он, чуть приоткрывая ожиревшие глазки. -  Пропуск?
-Бригадир проходил? – небрежно  спросил Пастух.
-Я не обязан тебе докладать. Пропуск давай и вали
 -Мой пропуск у него. У Шестипалого. Ну, то есть, у Многогрешного. Да ты чо? Своих не узнаёшь?  Тетеря сонная.
-Пропуск! – упёрся охранник.
Настоящий пропуск Пастуха остался там, куда он должен был подняться в железной клетке вместе со всей бригадой. Там, на вахте, заключённым выдавали пропуска после выхода на поверхность и забирали, когда зэка под землю опускались.
«Засада!» - тоскливо подумал Сказочник.
Пришлось воспользоваться пастушьей сумкой, хотя делать это нужно было как можно реже – по пустякам туда лучше не лазать, потому что нечего патроны зря растрачивать, как говорил Могустар; чудеса в той сумке не бесконечны.
-На! – пробормотала он.- Подавись… То есть, это поддывись, я хотел сказать. Подывись. Тут всё нормально. Написано чёрным по-русскому…   
Охранник врубил двух кристальную лампу – проверил пропуск на предмет подделки.
-Нумер 338 15 / 95. Ага. Так, так. Годится. Давай на контроль.
Поднимая руки вверх, Сказочник  прошёл через огромную «подкову», металлоискатель для обнаружения краденого золота. Зелёный сигнал загорелся перед глазами охранника. 
-Чисто. - Он широко зевнул. - Ступай.
Оказавшись по ту сторону ворот – решетка из гранёного прута –  Сказочник вздохнул с облегчением.
-Служивый! Слышь! - спохватился он. - Ты не знаешь, воду в двадцать пятом штреке откачали, нет?
-А мне это надо? - Охранник сонно посмотрел на потолок. - Надо мной не капает.
Рядом с охранником был приколочен к стене «чёрный щит», на котором находились фотографии заключённых, способных воровать золотишко и прятать в такие укромные места своего организма, что никакой металлоискатель и никакая служебная собака не найдёт. На некоторых фотографиях был виден чёрный крест – золотодобытчика без суда и следствия пустили в расход за кражу в особо крупных размерах.
«Эксплуататоры! Волки позорные! Вельзевулы чёртовы! Эрлик-ханы! Паханы!» - уходя, тоскливо думал Сказочник, припоминал рассказ Могустара о том, как он бродил в горах современной Монголии. Чудесные законы там и странные обычаи. Местные жители, например, спокойно занимаются добычей золота безо всякой лицензии –  промышляют практически на любой монгольской территории, и в том числе даже на той, на которую выдана официальная лицензия. И никто никого не стреляет за крошку золота, не вешает на суку.  А на русских землях только попробуй сунуться куда-нибудь с промывочным лотком – государство мигом призовёт к порядку.
Проходя по двору жилой зоны, Сказочник увидел заключённого, которого по известным причинам тут звали «петух» или «обиженный», или «дырявый».
Посмотрев на «петуха», Сказочник подумал: «А что за подземная курица, которая несёт золотые яйца? О чём они там говорили? И не об этом ли рассказывал мне Дедушка-Дитя? Если найти и вынести отсюда хотя бы одну подземную курицу – озолотиться можно!»
                10

    Диковинные байки рассказывал ему когда-то Могучий Старец.
     Подземная курица – сообщил Могустар – это вовсе даже и не курица. Это – бывшая райская птаха, которой подрезали крылья, чтобы не улетела. Райскую птаху однажды скрестили с какой-то другой. Рассказчик – так давно уже всё это было  – точно не помнил, с какой именно птахой. Скрестили и точка. И получилась вот такая порода – подземные куры. А дальше было примерно то, о чём русские люди придумали поговорку: «Курочка по зёрнышку клюёт». В потаённое подземелье, где стража страждет денно и нощно,  прислуга приносит  этим курам самые обычные зёрна – пшеничка, овёс или просо. А среди этого простого зерносеева – совсем немного – россыпного золота. Курочка по зёрнышку клюёт, набивает зоб, а потом сидит в гнезда  на  бархате и на панбархате, высиживает золотые яйца. Причём не всякий может догадаться, что это яйцо не простое. Яйцо на первый взгляд – обыкновенное.  А вот когда разобьёшь, или нет, надо сначала сварить. Да, да, непременно сварить на медленном живом огне.  И варить нужно долго. Часа полтора или два. Яйцо отяжелеет, скорлупа огрубеет. Теперь попробуй – только молотком можно разбить. А когда скорлупа наконец-то разбита и снята – в глаза твои ударит свет яркий. Что это? Серебро это горит. Чистейшей пробы. А под слоем серебра – притаилось золото. Вот какие яйца курочки подземные несут. Вместо белка – серебро, а вместо желтка – самородок. Только это ещё не всё. Круглый желток-самородок – явление обычное. Самый ценный, редкий желток – треугольный. Это – образ Небесного рая. И это – прообраз нашего рая земного. Вот такие золотые треугольные желтки – самое вкусное лакомство Змея Горыныча, Князя Тьмы.
      Вспоминая эту байку, теперь уже похожую на правду,  Сказочник-пастух смотрел под ноги. А когда поднял глаза – вздрогнул и  замер.
      Напарник стоял перед ним – от испуга побледневший  Голодарь.
      -Ты? – спросил напарник, заикаясь. – Ты как здесь? Выплыл, что ли?
      -А ты… - Сказочник тоже стал бледнеть.- Откуда известно тебе, что забой затопили?
      На несколько мгновений растерявшись, Голодарь ответил, изображая радость:
     -Чудак! Об этом вся зона гудит! Мы уже хотели поднять великий шухер, чтобы воду срочно взялись откачивать!
      И вдруг из-за угла степенно вышел бригадир.
      -Дерьмо, оно не тонет. – Многогрешный хохотнул.- Верно, Сказочник?  Пошли. Там тебя Хозяин дожидается.
       Собираясь что-то сказать, Пастух покачнулся – точно гора загрохотала, обвалившись за спиной и придавив горячими каменьями. И последнее, что он успел запомнить – розовое солнце, встающее вдали над хребтами. Солнце, до половины уже загоревшееся над чёрными зубцами, неожиданно резко подпрыгнуло. Солнце, похожее на червонный желток, вдруг стало треугольным и таким огромным – заслонило всё перед глазами Сказочника, теряющего сознание от страшного удара в голову.
     Кровь под затылком Пастуха стала расплываться. Многогрешный сунул руку  и отдёрнул – точно красная земля была раскалена.
     -Заставь дурака богу молиться! – зарычал Шестипалый. – Ты почему такой баран, чтоб не сказать  – козел… А если ты угробишь этот номер? Что тогда?
    -Я не хотел, не рассчитал, ну, извини.
    -Бери. Потащили, мать твою, шестнадцать, дробь тринадцать…


                11 

    Тюремная  больничка. Запах йода. Хлорки. Тишина. Отдельная палата. Внимательный уход. Удивительно было всё это. Неправдоподобно. Темнокожий главный врач Осип Хандросыч Таймуразов вертелся перед ним, как вошь на гребешке. И это был – тот самый главный врач, который отличался жёсткостью, непреклонностью. Пастух прекрасно помнил, как впервые пришёл на приём к Таймурозову. У него, у Пастуха, после драки был левый глаз поврежден – бельмо нарастало. Доктор спокойно выслушал жалобы зэка и сказал, что не надо, мол, голубчик, дурака валять, «косить и гнать пургу». Таймуразов отлично знал, как делается такое искусственное бельмо – нужно взять тонкий грифель чернильного карандаша и аккуратно затолкать под веко, чтобы получить ожёг. Но Пастух действительно был болен – воспаление от глаза раскаляло мозги.  А Таймуразов был непреклонен. Или взять ещё один пример. Сказочник пришёл к нему тогда с большой температурой. И снова непреклонный Осип Хандросыч, лепила чёртов, не позволил ему отлежаться, потому что в зоне, как на зло, в ту пору  «кирпичная» болезнь распространялась. В больничку приходил какой-нибудь здоровый бык, на котором пахать да пахать, жаловался на  то, на сё. Таймуразов давал ему градусник и не верил собственным глазам – температура у здорового быка была высокая. Бык не потел, не хрипел, язык без характерного сизого налёта – признаков воспаления нету-ка, а температура есть. Как так? И только чуть позднее главный врач разгадал симптомы «кирпичной» болезни. Заключённый, перед тем, как идти на приём, нагревал кусок кирпича и прятал в карман. А дальше – ловкость рук и никакого мошенства. Минуты две, покуда мерили температуру, заключённый руку держал на кирпиче, а потом этой рукою вытаскивал градусник – тёплыми пальцами нажимал за ртутный  наконечник. Но Сказочник-пастух был действительно с температурой, он готов был до трусов раздеться, чтобы доказать, что никакого нагретого кирпича у него нет. И опять проклятый  Таймураз  был непреклонен, опять твердил, что не надо «косить и гнать пургу», надо идти и пахать – такому-то здоровому быку.
      И вот этот жёсткий Таймуразов – удивительным образом  переменился. Каждое утро он появлялся в палате. Сидел на кровати, в ногах больного. Нежным, воркующим голосом Осип Хандросыч выпытывал всё, что больному было известно о таинствах Нижнего мира. А помощник, находящийся поодаль, стремительно стенографировал, время от времени удивлённо вскидывая голову и делая такие дикие глаза, в которых можно было прочитать: «Неужели и это мне тоже записывать?» В палате было тихо, скрип стального пера слышался довольно отчётливо, и поэтому доктор всякий раз поворачивался к помощнику, перестающему стенографировать. Голова эскулапа, увенчанная белым колпаком, похожим на поварской, утвердительно кивала – давай, мол, строчи.
      -Вы не устали? – поинтересовался Осип Хандросыч, глядя на пациента, на несколько секунд закрывшего глаза.
      -Я? Ну, что вы! – пробормотал Пастух.- Говорить – не камни ворочать в забоях. Только зачем всё это вам? Не понимаю. 
       Таймуразов поднялся,  похрустывая крахмальным халатом.
       -Отдохните. Мы продолжим завтра. Вы не против, да?
     Помолчав, Сказочник-пастух сделал слабое какое-то движение рукой, словно подзывая к себе доктора.
     -Хочу кое-что по секрету… без протокола.
     Врач наклонился. Запахло спиртом, дорогими папиросками.
     -Что вы хотите сказать?
     Сказочник внимательно посмотрел ему прямо в глаза и не увидел зрачка – это были глаза рептилии, глаза дракона.
     -Ну, теперь всё понятно, - улыбаясь, прошептал больной,- даже к бабке ходить не надо. К бабке-яге.
      Оставаясь в одиночестве, в тишине, Сказочник недоумевал.  Почему бы им просто не угробить его? Дать какую-нибудь «термоядерную» таблетку или сделать укол, ведь это же элементарно. Так нет, они с ним почему-то нянчатся. Почему? Зачем? Ведь он разнюхал, разузнал и своими глазами увидел такое, что никому ещё, быть может, не доводилось. Так почему же он до сих пор живой? Ответ мог быть только один: он зачем-то нужен. Зачем? Он знает что-то важное, необходимое для этих тварей с глазами рептилии. А что он знает? Загадку Золотого Треугольника? Скорей всего, что эти твари думают, будто ему известна дорога в ту страну – волшебную Ирию. Для них он был  – своеобразный ключ, с помощью которого откроется загадочный замок. Или – замок.

                12               
 
В один прекрасный день  палате у больного так посветлело  – аж слёзы на глаза горохом навернулись. И произошло это не от электричества – это медицинские светила пришли к нему толпой. Главный врач Осип Хандросыч – вкупе со своими коллегами – не на шутку озаботились здоровьем Сказочника. Его хотели вылечить. Совершенно искренне хотели – таков был приказ.  Но Сказочник был уже тёртый калач. «Не верь, не бойся, не проси!» - троекратную эту молитву заключённых всех Земли он уже знал назубок. Он тут никому давно уже не верил. Он давно никого и ничего не боялся, как не боится человек, неоднократно побывавший за чертою жизни. И уж тем более он никого и никогда ни о чём давно не просил. Приходилось надеяться только лишь на себя.
«Скорее всего, что это провокация – кумовская мутовка, – думал он, насторожённо глядя на врачей. - Эти твари с глазами рептилий хотят обработать меня,  довести до умопомрачения. Значит, надо им помочь. И себе в том числе. Надо как можно скорее рехнуться в добровольно-принудительном порядке. Самому «рехнуться», не дожидаясь, когда это сделают с помощью  уколов, таблеток и психотерапии…»
Его  перевели другую, более просторную палату, обставленную какой-то современной аппаратурой, сверкающей никелированными бляхами-мухами. Стали кровушку брать – сначала из пальца, потом из вены.
-А это что? – ворчал Пастух.- Зачем?
Угрюмый бородатый лаборант – или кто он такой? – терпеливо, тупо отвечал:
-Анализ крови на сахар.
-На сахар вы брали вчера. А сегодня? На чай? Что ищем? Золото в крови? А? Признавайся! Чёрт синебородый!
Лаборант сурово смотрел из-под очков.
-Да у вас  ещё к тому же дальтонизм? Где это вы видите  синюю бороду?
-А вы ещё к тому же и неграмотный? – удивился Пастух.- Неужели вы не знаете о французском маршале? Жил такой черятка –  Жиль де Лаваль. Вот его-то как раз и называли «Синяя борода». Вот его-то как раз в 1440 году обвинили в убийстве восьми сотен девушек, из крови которых он пытался будто бы изготовить золото.
К ним подошёл Осип Хандросыч. Прислушался. 
-Нет, ну что вы,- успокоил доктор,- тут простой анализ. Эритроциты, ну и всё такое прочее…
-Не надо «ля-ля». Тут же не тополя. И не дубы стоеросовые. - Сказочник пальцем потряс перед носом врача.-  Так просто и чирей не сядет. Я вас вижу насквозь – никакого рентгена не надо.  Грех совершить собираетесь. Самый тяжкий, между прочим. В библии этот грех зовётся –  «Не убий!»
Поправляя «поварской» колпак, Осип Хандросыч смотрел на него сухими глазами рептилии. 
-Не хотелось бы вас огорчать, но придётся. Правда – это лучшее лекарство. У вас, голубчик,   паранойя. Бред преследования. – Таймуразов полистал историю болезни.- Вот здесь, практически на каждой странице, вы говорите о том, что  КТО-ТО постоянно за вами следит. А кто он такой, этот КТО-ТО? И кто такое драконвоиры? Слуги дракона, вы говорите? А где этот Дракон? Кто его видел? Вы? Лично вы? И где же это? В кино? Или в сказках про Змея Горыныча?
Больной посмотрел за окно, густо забранное решёткой.
-Значит, паранойя? Паранька, значит? Ну, что же, пускай  будет так. – Пастух неожиданно улыбнулся.- Доктор! Дорогой! А вы считаете себя интеллигентом? Только честно. Считаете, да? Я это вижу по глазам. И вы, как интеллигент, много читаете. А как же? Интеллигенту без этого никак нельзя. Правильно я излагаю? Так вот. Вам, как доктору, должно быть известно, что паранойя – по некоторым научным данным –  передаётся через печатный текст.  Это, во-первых. А во-вторых, паранойе подвержена, прежде всего, интеллигенция. Причём она болеет, как правило, в более изощрённой форме. А я? Работяга в забое. Мужик.
 Таймуразов покачал головой в белом «поварском» колпаке.
-Да вам уже, голубчик, пора диссертацию защищать.
-Ой, ну что вы! Что вы! – Сказочник взял доктора за пуговку.-  Мне бы от вас, паразитов, как-нибудь защититься.
-Перестаньте. Вы прекрасно понимаете, что если бы мы захотели… - Таймуразов нахмурился.- Да перестаньте пуговку крутить! Чёрт возьми! Что? Уже открутили?
Широко улыбаясь, больной отошёл от него и демонстративно взял пуговку в рот.
-Доктор! – попросил он, делая глотательное движение.- Дайте водички, таблетку запить.
Обескуражено покачав головой, Осип Хандросыч протянул ему стакан с водой.
-Дурака валяете? Зачем? Мы ведь стараемся вылечить вас.
-Так ведь и я стараюсь. Пью таблетки. - Сказочник погладил себя по животу.- Пью таблетки. Слушаю музыку.
-Вот это как раз меня и смущает. – Доктор снова развернул историю болезни.- Ведь это всё не с потолка записано. Это вы говорили, голубчик. А я только выводы сделал. У вас, простите за откровенность, целый букет психических заболеваний. Вот, смотрите, открываем наугад… Вот здесь вы говорите, что весь вечер слышали Моцарта. Вот здесь – концерт Чайковского  для скрипки с оркестром. А вот здесь был Мусор… Ну, то есть этот, Мусоргский. - Тюремный врач захлопнул историю болезни.-  Вот такие вот дела, голубчик. Или, может, я не права? Может, вы перестали уже слышать музыку?
 -Типун вам на язык! Что вы болтаете? – Сказочник перекрестился. – Нет, я слышу, слышу, слава Богу! И даже более того могу сказать… Но это по секрету… Я не только слышу, доктор… Я вижу музыку! Не всегда, но часто. В минуты вдохновения. Представляете? Звуки передо мной летают, как жар-птицы. Или как это… как будто радуги цветут перед глазами… И вот это состояние моё, которое вы будете считать сумасшествием – это и есть моё предназначение на этой Земле, мой золотой забой, в котором каторга труда вознаграждается находкой ураганного золота. 
-Красиво сказано. Только печально.
-Да. – Больной указательным пальцем прицелился в него.-  И я должен заметить, что всё гораздо печальнее, чем вы думаете. Я научился не только видеть звуки – я слышу людей. Понимаете? Ну, Чехов… Человек  в футляре и всё такое прочее… Я слышу инструменты, которые в людях звучат, как инструменты, скрытые в футлярах. Вот  почему вам, любезный доктор, передо мною нельзя скрыть свою сущность. Я слышу вас… как музыку Шопена.
-Шопен? Так это же прекрасно. Это приятно, голубчик. Я это расцениваю как комплимент.
-Я не думаю, чтобы кому-то был приятен похоронный марш. – Больной погрозил указательным пальцем.- А ведь именно это, это звучит – то крещендо, то скерцо – звучит и звучит  под футляром вашего крахмального поганого халата.
                13

 
Врачебный консилиум – или кто там ещё? – неожиданно принял такое решение, после которого Таймуразов больше не появлялся перед глазами Сказочника. И это решение было единственно правильным. Врачи действительно хотели вылечить больного, а Таймуразов только мешал – постоянно мешал одним  своим присутствием; будучи в белом халате, он был тёмным образом для  Пастуха, в сознании которого укоренилось недоверие к доктору.
-А где наш милый Остеохандросыч? – спохватился больной.- Я уже соскучился. Третьи сутки  не вижу.
-Осип Хандросыч? – уточнила медсестра.- Его отстранили.
-Ой! – не поверил Сказочник.- Да неужели? А как же теперь будет жить медицина? Да она же загнётся…
-Скоро сюда приедет московская комиссия, - уходя, шепнула медицинская сестра. – Скоро вы пойдёте на поправку.
«Что-то здесь не то… - Больной встревожился.- Сами, значит, не сумели справиться – решили Москву подключить? Так, что ли, это надо понимать?» 
Через несколько дней, в самом деле, приехала какая-то комиссия. На лбу у неё не было написано, что из Москвы, но если присмотреться и прислушаться – столичный образ,  московский выговор сами за себя красноречиво скажут. Кроме того, не надо забывать о фантастическом таланте Сказочника: все люди перед ним  звучали не хуже музыкальных инструментов, спрятанных под футлярами одежды, футлярами тела. И как раз вот это обстоятельство заставило его насторожиться. Москвичи, они ведь как звучат? От них можно услышать бой Курантов, приглушенный гул проспектов и площадей, наполненных языками всего Земного Шара; можно услышать Большой концертный зал Чайковского или что-то наподобие того. Сказочник-пастух всё это слышал – от одного, второго и третьего члена московской комиссии. А чётвертый вызвал подозрение. Четвёртый – седой профессор – был человеком явно не столичным. Профессор этот излучал музыку патриархальной провинции, пастушью идиллию, можно сказать. Закрывая глаза и прислушиваясь к этому профессору, Сказочник ловил себя на мысли, что перед ним находится светлобородый, лобастый образ крёстного отца.
Сначала он хотел что-то спросить у профессора, но тут же в нём сработало жёсткое правило зоны: «Не верь, не бойся, не проси!»
Столичная комиссия взялась его обследовать;  снова да ладом пошли анализы, попытки завязать с ним душевную беседу. И тогда он разоткровенничался – как на духу. Стал молоть несусветную чушь по поводу того, что он не простой Пастух. Он – Пастух мирозданья, Пастух во Вселенной, который пасёт бесчисленные стада созвездий, лично ему доверенные Господом Богом. И в доказательство этого он показывал докторам странный какой-то, серебристый пастуший рожок, из которого он научился извлекать волшебно-изумительные звуки.
  -В детстве у меня был такой рожок-божок, - по секрету сообщил Пастух, поглаживая ярко-золотистый инструмент. – Я потерял по глупости. Думал, не найду. Но слава Богу…
 Светлобородый, чем-то похожий на крестного отца, неожиданно обрадовался.
-Рожок-божок? А ну-ка поподробнее, пожалуйста. Что за рожок такой? Что за божок?
     -Так, ничего особенного. Осколок месяца. – Сказочник вытащил инструмент из-за пазухи. - Вот, посмотрите. Похож?
     -Как две капли! – согласился профессор.-  А где взяли?
     -В пастушьей сумке.
     -А что там ещё, интересно?
     -Моцарт. Ну, не сам, конечно. Музыка Моцарта. Мне это нужно для улучшения памяти.
      -Интересно, а как это музыка там помещается?
      -Как в музыкальной шкатулке.
      -Понятно. И что? Помогает? Нет?
      -Вспоминаю всё больше и больше…
      -Что именно?
      -То, что забыл.
      -Логично. 
     Неторопливо, задушевно поговорив с больным, профессор, сидящий на краю кровати, поднялся – уйти. Дверь в палате заскрипела, и Пастух проговорил, поднимая палец к потолку:
      -Фа-диез второй октавы.
      Замирая на пороге, профессор спросил:
     -Где? Какие октавы?
     -Дверь, говорю, скрипит: «Фа-диез второй октавы». Что, не верите? Можешь проверить. Возьмите камертон и приведите сюда хоть Моцарта, хоть Сальери…
     -А что! Это мысль!  - Профессор, похожий на крёстного отца, кисловато улыбнулся на пороге. - Кого-нибудь из них я обязательно приглашу. А вы отдыхайте пока.
    -Некогда! Я теперь – Пастух Вселенной! Стада! Стада созвездий! Кто за ними присмотрит?
    -Да, да, конечно! – Профессор согласно кивнул головой. - И всё-таки вы берегите себя. Вы ещё нужны для человечества…
    -Само собою. – Сказочник пространно улыбнулся.- Я ведь пока  ещё самого главного не написал вилами на воде.
 
                14

 Как хорошо оторваться от суеты повседневности земного бытия и оказаться в тишине в сердцевине Вселенной – среди разноцветно мерцающих, к гости себе приглашающих созвездий, среди серебряного лунного потока, рекою струящегося в берегах темноты. Тишина. Пустота. Только изредка промелькнёт комета – звонко лопнет как  оборванная струна. И опять –  тишина. А потом – исподволь откуда-то, невнятно, ароматно, волнующе начинает  зарождаться  музыка Моцарта, способная творить чудеса…  А вслед за Моцартом – по Млечному пути – походкой неутомимого пилигрима шагает бессмертный Бах, сверкает звёздной пылью на башмаках, истёршихся на перекрёстках вечности… Какое это счастье – быть причастным к людям, оставившим след за Земле и вдохновившим тебя на лирический подвиг…
 Пастух  всю ночь не спал, смотрел в окно, где за решеткой стояли стада созвездий, мигающие тёплыми, добрыми глазами. А рано утром, когда на смену стадам созвездий приходили стада туманов, Пастух Вселенной  шёл  в осенний больничный сад, где находилась крытая беседка. Молодые больные, и пожилые, одетые в однообразную полосато-арестантскую одежду, в течение целого дня попеременно сидели в той беседке, блаженно жмурясь, подставляли последним жарким лучам бледно-сизые лица, изможденные болезнями и подземной каторгой.
  В этом осеннем саду Пастуха интересовал странный какой-то «гербарий», как сказал один доходяга, от нечего делать наблюдавший за ним. Пастух то и дело  приседал на корточки и поднимал  жёлто-красные листья.
-А чо ты всё пялишься? - заинтересовался Доходяга. -  Гербарий, что ли, хочешь собрать?
-Гербарий. Угадал.
-А зачем он тебе, этот самый… герб арий? - спросил Доходяга, из-за плохого дыхания разрезая слово «гербарий» пополам.
-Ты хоть сам-то понял, что спросил? - удивился Пастух. - Древние арии – это предки славян, покорившие силы вселенной. Это была цивилизация бессмертных людей-богов, которые владели и временем, и пространством. Они могли свободно перемешаться в параллельные измерения…
Глаза у Доходяги поползли на лоб.
 -Чо ты несёшь? Пастух!  Я тебя про эти листья спрашиваю.
Замкнувшись на какое-то время, Сказочник помалкивал, изучая витиеватые прожилки листа – словно древние знаки.
-А листок-то, не простой. - Он посмотрел на солнце через листовую позолоту. - Видишь, нет?
-А чо там? - Доходяга прищурился. - Ни хрена не вижу…
-Эх ты, слепошарый! Гляди ладом! Это ж треугольное письмо.
Доходяга что-то вспомнил и грустно улыбнулся.
-Треугольники, помню, мать рассказывала, во время войны так ждала, так ждала… Мамке, бабушке моей они тогда  казались золотыми.
-Так они золотые и есть. Понимаешь? В них заключена загадка золотого треугольника.
Пристально глядя на него, Доходяга нахмурился.
-Извини. Я пойду. У меня процедуры.
«Дуры у тебя, а не процедуры! - огорчился Пастух.- Что мы за люди? Ни родной истории, ничего не знаем…»
 Самозабвенно, совсем не замечая окружающих, он бродил по осеннему саду, густо оплетённому стальной  колючей проволокой. И опять и опять наклоняясь, приседая на корточки,  рассматривал золотые треугольные «конверты», которые под ноги щедро швыряли почтальоны-деревья. А потом подходила к нему медсестра, напоминала о процедурах, о московской комиссии.
 Пастух возвращался в палату и говорил во время очередного свидания с профессором, похожим на крёстного отца:
 -Люди у нас – как бараны! Ни черта не видят!
-А что им надо видеть? – заинтересованно спрашивал профессор.- Что это за листья?
-Листья? Ага! Как бы ни так! Вы только посмотрите! - Пастух Мироздания вдруг начинал возмущаться. - И заключённые, и вольнонаёмные, и здоровые и больные – все спокойно шагают по золоту этих загадочных писем! Люди спокойненько лузгают семечки, курят, плюются, болтают о своих болячках.  И никому из них в башку придти не может, что эти треугольные письма таят в себе разгадку одной великой тайны. Вот, посмотрите! Что это? Треугольный конверт. Разве нет?
 Профессор смотрел на осенний гербарий.
 -Конверт, - грустно соглашался. - И что там, интересно?
 Пастух Мирозданья читал пометки на углах треугольника:
-«Байкал», «Белуха», «Мера». Понимаете вы или нет?.. Или звание ваше было куплено? У вас же там всё продаётся на каждом шагу…
-Простите, а что я должен понять?
 Отвернувшись к окну, Пастух  помолчал.
 -Когда-то было чудное место на Земле – страна под названием Ирия. Это был волшебный райский сад. А что мы имеем теперь? Полюбуйтесь! - Пастух показал на окно, выходящее в  сырой больничный сад.
За решеткой, за больничным садом, за перевалами потихоньку умирало обескровленное солнце – свет его становился болезненно-бледным, дрожащим. Зато прохладный сумрак поднимался, укреплялся на мохнатых лапах.
И вдруг Пастух услышал за спиною:
-Я тебя хорошо понимаю, сынок. Иди, готовься. Скоро будет выписка.
   
                15

 Ночью выпал первый снег, и в палате стало удивительно  светло – от снега и лунного света, ликующего в чистых морозных небесах. И Пастух в тишине с новой силой  услышал пресветлую, божественную музыку, растворённую в воздухе. «Добрый знак!» - подумал он, чуть не заплакав то ли от снега слепящего, то ли от чувства щемящего.               
Профессор, похожий на крёстного отца, был самым главным в столичной комиссии. И, наверно, он был самый умный, а такое счастливое сочетание, увы, не часто можно встретить: самый главный не всегда бывает самым умным. Короче говоря, этот светлобородый лобастый профессор каких-то там наук оказался единственным человеком,  который всецело поверил Сказочнику-пастуху.
Равно утром профессор пришёл в палату и сказал, что сегодня он будет подводить итоги работы комиссии.
-Ну и что же это будут за итоги? – осторожно поинтересовался больной.
-Я вполне допускаю такую фантастическую мысль – от Байкала пройти под землей до Алтая. Это вполне возможно. Более того, - уверенно заговорил учёный, накручивая на палец волосяное кольцо серебряно-кудрявой бороды. - Более того, могу сказать, что под землею можно пройти практически в любом направлении.
-Ничего не знаю, ничего не помню, - на случай заявил  больной. - Как это так – под землею пройти? Лоб расшибёшь об стенку!
Учёный, стоя у окна и глядя на заснеженные горы, неожиданно громко и чётко стал шпарить, как будто по писаному:
-Дело в том, что целая плеяда зарубежных и отечественных исследователей убедительно показала нам не только высокий уровень культуры погибших на Земле цивилизаций,  но, прежде всего –  их превосходство во многих отношениях над нашей цивилизацией. Эти исследователи, используя легенды, мифы и новые археологические данные, показали нам, что древние люди строили тоннели, пролегающие под всеми континентам и даже под морями и океанами. Так, например, уже найден огромный тоннель, соединяющий Африку и Европу. Целая сеть тоннелей найдена под всеми горными системами – под Алтаем, Саянами, Гималаями,  Уралом, Кавказом, Карпатами. Эти тоннели пролегают не только в горах, но и под равнинами. Тоннели тянутся на многие сотни и тысячи километров…
Сказочника аж мороз продрал. Он отчётливо слышал, как волосёнки дыбом понимаются на руках, на спине, на голове.
-Вот ни черта себе!  Неужто правда?
-Правда. Истинный бог.
-Ну, слава тебе, господи! - Пастух обрадовался. - А то ведь  надоело дураком-то быть. Вы им скажите, всем этим умникам…
-Нет, - помолчав, ответил профессор. - Я никому ничего не скажу.
-Вот те раз! - Пастух разинул рот. - Да как же так, товарищ… Э-э… гражданин профессор?
 И тут седой учёный подошел к нему вплотную и, глядя в глаза, огорошил тихим заявлением:
-Это – между нами. Хорошо?
От неожиданности Пастух чуть не сел мимо стула. Несколько секунд, не мигая, он смотрел на «гражданина профессора», не зная, что сказать. А потом вдруг его осенило.
-Хорошо, - заговорил он, подмигнув. - Это между нами, но  при одном условии.
«Гражданин профессор» удивился.
-При каком условии?
Оглянувшись на двери, заключённый подошёл к нему и шепнул на ухо:
-Или вы меня отсюда выпишите, или я расскажу всему миру, что вы скрываете тайну от человечества.
Спрятав усмешку в бороде, учёный сделал вид, что глубоко задумался.
-Причина серьёзная, - проговорил он, опять накручивая на палец волосяное кольцо на кончике бороды. - Я, пожалуй, приму ваши условия.
-Неужели? - не поверил Пастух. - А где гарантия?
И снова учёный задумался. Не привык он слов бросать на ветер.
-Обещать не обещаю, но постараюсь, - сказал он, пристально глядя на Пастуха. - Но у меня тоже будет условие. Вы мне ответите на несколько вопросов. Договорились?
-Это что? Экзамен? - Сказочник хотел возмутиться, но тут же взял себя в руки. - Ну, хорошо. Валяйте. Что за вопросы?
-Очень простые, - заверил «гражданин профессор». - Вы знаете загадку золотого треугольника?
-Да как вам сказать? Знаю в общих чертах. Золотой треугольник – это прообраз земного рая. «Байкал», «Белуха», «Мера»… Вам это о чём-то говорит? – Сказочник смотрел в беспредельные, заснеженные дали за больничным окном. - Когда-то здесь была земля обетованная. В основе её лежал  Золотой Треугольник.
  -Да?- Учёный сделал вид, что не поверил. - И куда же он подевался? В Бермудский треугольник превратился, что ли?
  -Шуточки изволите шутить? А дело-то серьёзное! - Пастух  загорячился: - Надо людям рассказать о том, где находился Рай Земной. Это моя мечта, моё призвание!
   -А зачем им рассказывать? - Профессор потыкал пальцем в сторону больных, уже сонно слонявшихся по зимнему саду, словно забинтованному снегом. - Пускай они живут себе, как  живут, хлеб жуют.
-Нет! – Пастух решительно рубанул ладонью по воздуху. – Нет! Так продолжаться не может! Люди должны вспомнить о своей прародине. Вспомнить, для чего они живут на Земле, и  восстановить то, что они разрушили однажды.
-А что они разрушили?
-О!.. – Сказочнику вдруг захотелось сказать так много, что он вообще ничего не сказал, только надсадно вздохнул. Потом, когда в нём улеглась буря эмоций, он тихо произнес: - На Земле была страна под названием Ирия – волшебный райский сад. Вот что люди разрушили. Вот что мы должны восстановить.
-Браво, - с грустной улыбкой сказал учёный, прежде чем уйти. - Я не ошибся.
-Я тоже… - задумчиво пробормотал Пастух, глядя в спину профессора, который опять показался ему не только что знакомым, но даже родным человеком, напоминающим светлобородый, лобастый образ крёстного отца.
И вскоре после этого Сказочник-пастух неожиданно оказался на свободе. Правда, вышел он с какой-то казённой, «больною» бумагой, но это уже  были мелочи. Главное – как думал он – была бы в жизни воля, да несказанная пастушья доля, а всё остальное приложится. В этом он был больше чем уверен. И в ту минуту, когда перед глазами дрогнули и растворились ворота, на которых краснела надпись, призывающая выйти на свободу с чистой совестью  – в ту минуту зазвучала в небесах ода «К радости». И опять он не только услышал звуки божественной музыки – он воочию видел, как скерцо пролетает у самого  сердца,  летает как жар-птица, обжигая грудь; он видел крещендо –  и жарко и щедро звуки парили под небесами неприютной северной земли. Музыка шаманила, крепла, колдовала, расправляя крылья – золотые звуки и созвучия  согревали край великой мерзлоты, в неурочное время заставляя гореть сугробы, льды, позволяя раскрываться изумрудным почкам и распускаться оранжевым полярным макам, желторотым и лазоревым  подснежникам.