5. Беглец поневоле

 
               
                БЕГЛЕЦ ПОНЕВОЛЕ

                1      
         
     Настоящий побег – дело рискованное, отчаянное и далеко не каждый сможет осмелиться.  Но есть побег совсем другого толка и направления. Это – «внутренний» побег, мысленный побег в мечту или фантазию. Как часто человек свершает именно такой «побег» внутри себя – побег от серой  повседневности, от суеты, от скуки бытия, от нелюбимого дела и прочее, прочее.  Внутренний побег человек нередко совершает даже на воле, когда он легко мог бы изменить обстоятельства своей жизни. А что же говорить, когда ты обезволен? Что  делать, когда ты в плену, в окружении колючей проволоки и сторожевых собак? Что делать, когда кругом – сплошные горы, горы и непроходимая тайга, тайга. И всё это прочно придавлено мраморными глыбами снегов, никогда не тающими глыбами – такое создавалось ощущение от кошмарных морозов, спрессовавших снеговьё…
       Внутренний побег – в таких  условиях – единственное,  может быть спасение для человека, стремящегося хоть как-то оградиться от кошмара, спасти и сберечь свою душу.
       Человек этот был – крымский татарин, изрядно уже обрусевший. Крымчанин или попросту Крымча, так тут прозвали его. Каждый день, вернее, каждый вечер – после отбоя в бараке – Крымча, закрывая глаза и прикидываясь крепко уснувшим, совершал свой внутренний побег на родину. Ярко и явственно представлял он себе тихий и ласковый берег чудесного Чёрного моря. Шёл босиком по мокрому песку, раздевался при луне, при звёздах, купался голышом – как бывало в детстве. Потом он уходил на археологические раскопки; там было интересно и познавательно; будучи парнишкой, там он впервые услышал о том, что на полуострове обитали мамонты, медведи, антилопы; там он узнал, что древние крымчане изобрели  ножи из кремния, мотыли и каменные топоры. Археология была ему интересна. Однако, самой главной страстью его жизни стало виноделие. Вот почему теперь, когда он совершал свой внутренний побег, он торопился к берегам  Мисхора, к берегам Ливадии. Там его дожидалось дорогое сердцу винное хозяйство. Там ходил он по своей любимой винодельне, где сортируют, давят и прессуют виноград. Там бродил он по своей  бродильне, где стояли чаны и бочки  с бродящим суслом.  Там  посещал он свой бутылочный погреб. Там он спускался в подвалы и погреба. Дрожащей от волнения рукой он гладил дубовые лежни – специальные брусья, на которых помещались бочки. Он был первоклассным виноделом, этот Крымча. Можно даже сказать, гениальным.  В подвалах и погребах у него были самые старинные, антикварные коллекции вина, такие, например, как Херес-де-ля-Фронтера 1775 год. Его коллекции были украшены аристократическими винами Бордо, винами Бургундии и даже очень, очень дорогим винтажным  Латуром времён Екатерины Великой. Да, это был гений виноделия. Он до беспамятства был влюблён в своё дело. И жадным не был он, наоборот – он довольно охотно делился тем, что изобрёл, открыл. Каждый год он устраивал «день открытых дверей», приглашая людей угощаться и новыми и старыми винами, коньяками.  И поэтому он не смог пережить разбоя, который устроили какие-то мерзавцы,  взломавшие замки на  железных дверях винотеки и распотрошившие коллекцию старинного вина. В доме был винчестер, перезаряжавшийся подвижным цевьём – помповый, что называется. Так что Крымча «с помпой на тот свет проводил  всех троих», когда в подвал спустился, – так потом на зоне зубоскалили, пересказывая печальную историю крымского татарина.
      Пастух – не скоро и не вдруг – подружился с бывшим виноделом и узнал о внутренних побегах этого гения, который целыми часами мог вдохновенно повествовать о своих коллекционных винах, коньяках, о секретах аромата, вкуса. Пастуха особенно очаровала одна странная фраза винодела: «Вино может звучать, вино может петь, вино может плакать или смеяться!» И тогда Пастуха осенило. «Если вино может звучать – значит, звуки могут быть вином! – изумлённо думал он. – Значит, надо мне создать свои подвалы, нужно построить свои  погреба, нужно придумать свою винотеку. Только это будет – звукотека. Как винодел собирает вино, так я стану звуки собирать. Я стану их коллекционировать. Я стану их сам сочинять и закупоривать в бутылки, в бочки. Пускай они хранятся там – до будущих времён. Настанет день и час, и я открою свою коллекцию. И все эти звуки, которые я соберу в созвучия, известные только мне одному,  – эти звуки  и созвучия опьянят людей; развеселят и опечалят, и поднимут душу к небесам. Я этого добьюсь. Непременно. Это мрачное время – время отсидки – я сделаю светлым временем собирания звуков. Я это сделаю при помощи своих внутренних побегов на вольную волю. И тут никто, ничто не сможет помешать. Внутренний побег! Всё очень просто и гениально!»
       Вот такое дело придумал он себе с помощью знакомого крымского татарина, винодела-гения, дай бог ему здоровья. 

 
                2
 
     Зона – как любое замкнутое место – слухами и сплетнями живёт. Хотя, конечно, ни то и не другое просто так не произрастает; зерно было брошено кем-то и вот проросло. И пошла гулять лихая слава о Пастухе, хладнокровно расстрелявшим двух инкассаторов, шофёра, и прикарманившем себе три миллиона «капусты». Пастух поначалу отказывался от этой славы – чужие-то грехи кому охота на душу брать? Но постепенно стал он соображать: такая слава может сослужить ему неплохую службу. С этой слава, как с той    паршивой овцы, шерсти клок можно сорвать. Мало того, эту паршивую шерсть можно даже представить, как  золотое руно, за которым аргонавты ходили  в несусветную даль. Если многие люди, окружающие Пастуха,  хотят увидеть в нём миллионера,  графа Монте-Кристо или кого-то подобного – зачем же их лишать такого удовольствия. И Пастух потихонечку стал им подыгрывать, намекая на то, что у него есть миллионы – есть «капуста», есть «бабло», далеко зарыто, глубоко. Правда, при этом он не то чтобы переигрывал, но его заносило куда-то не туда; он вдруг начинал говорить, что выйдёт на волю, откапает свои миллионы, построит белый пароход и поплывёт искать  обетованную землю, ту  сказочную землю, которую Пастух давно уже хотел найти и людям подарить.      
     Кто-нибудь, кто находился рядом и слушал Пастуха, размахивал руками, изображая крылья, и говорил:
      -Аля-улю! Погнал гусей! Какая нах… земля обетованная? Ты лучше рассказал бы, где зарыл кубышку!
      Он простодушно улыбался.   
     -Я расскажу, а вы меня потом самого зароете? Не так ли?
     -Живи. Граф Мудо-Дриста.
     -А вот грубить не надо, - вежливо предупреждал Пастух. – Это лишнее.
     Глупые зэки при этом артачились, в бутылку лезли, пытались права качали. А люди неглупые  сразу смекнули: Миловану-Бедовану  этому не только что грубить не надо – с ним надо подружиться, в доверие к нему войти. Дело в том, что у него была какая-то такая пастушья сумка – ни в сказке сказать, ни пером описать. Книжки были в той сумке – читай, не хочу. Колдовская трава – заживляла позеры, порубы, которые случались на лесоповале. А ещё трава была такая – чифирь готовили. Самому Бедовану тот чифирь спервоначала показался невкусным, сплошная полынная горечь. Крепкий напиток; с непривычки от него глаза на лоб, ну а потом-то ничего, привыкаешь, можно даже «кайф словить» и душою улететь под облака.  Тут, за колючей, зубастой проволокой человек привыкнуть может к чему угодно, потому что день за днём и год за годом он перестаёт быть человеком, превращаясь в покорную рабочую скотину. Есть, конечно, и такие, кто сопротивляется – всей душой и всем телом. Но плетью  обуха не перешибить. Своенравным, гордым и принципиальным тут легко и просто ломают кости. А вслед за этим – так же просто и легко – ломают характеры, судьбы. Редко, ой, как редко человек тут сохраняет себя. И только тот, кто способен делать ежедневный внутренний побег – на родину свою или в свою мечту – только тот имеет шанс сохранить свою живую душу.
       Примерно так Пастух порою философствовал, в свободную минуту сидя у костра в тайге или в тёплой избе убогого  посёлочка Михра, который среди зеков был давно уже известен как  посёлок Махра.
       В этом посёлке, так же, как во многих других колониях, была сувенирная мастерская,  деревообрабатывающий цех и даже неплохая швейная фабрика. Производство это – по крайней мере, в те времена – всегда имело крупные заказы; бесперебойная работа арестантам  была обеспечена.
       Спервоначала Милован-Бедован работал в сувенирной мастерской. Великолепно овладел резцами, самозабвенно фантазировал по дереву. Такие штуки резал – ну, просто, бляха-муха, глаз не оторвать. В мастерской  всегда светло, уютно, тихо.  Многие мечтали туда попасть, да только вот талантом бог не наградил, но  если кто пробился в «мастера»  – зубами держались за тёплое место. А Пастух был таким долбоёжиком – по мнению многих, – что вскоре  пробкой вылетел из мастерской. Отказался  вырезать какую-то хреновину для «Хозяина». Что за хреновина? Пастух молчал. И только много позже стало известно: хреновина та, под научным прозванием фаллос, в натуральную свою величину, должна была стоять на золотом пьедестале, под которым красовалась бы серебряная фраза, приглашающая всех пойти «на…» Оригинальный, конечно, заказ. Видно, «Хозяин» хотел кому-то сделать сюрприз, или чёрт его знает, что он хотел. Да какая разница? Тебе-то, зеку несчастному, не всё равно ли? Сиди, строгай, покуривай, потягивай дегтярный чифирок. Нет, видите ли, принцип у него: искусство ниже пояса никогда  не должно опускаться. Да тут опускают не только искусство…
     Ну, вот после этого и началось. Молодой «Хозяин» зоны – он туда пришёл недавно – оказался человеком не просто злопамятным. Он  был из категории тех редчайших козлов, которых можно в «Красную книгу» заносить, так, по крайней мере, утверждала зона, через день да каждый день стонавшая от этого козла.  Поначалу «Хозяин»  стал Пастуха прессовать по мелочам, из которых, в общем-то, и складывается печальная житуха заключённого. Бывало, «Хозяин» идёт по зоне, а навстречу Пастух, зек злосчастный, который по правилам шапку должен снять перед начальством. Правда, правило это никто уже давно не соблюдал даже летом, не говоря уже о зиме, когда здесь прижимало за сорок да с ветром.
     «Хозяин» прицепился к нему:
     -Ты почему не снимаешь головную уборную? - Он так и сказал: «головную уборную».
      Бедован пожал плечами:
     -Гражданин начальник, мы  перед старым «хозяином» никогда не снимали.
     -Это меня не касается! Перед  старым не снимал, а передо новым будешь. Ну? Чего стоишь столбом? Я жду! Снять головную уборную!.. А-а-а! Ты решил идти на прыпцип? Ну, лады…            
      И после этого Пастух загремел в «шизо» – штрафной изолятор, где шизануться можно суток через двое или трое, когда посидишь в железобетонном мешке, похожем на ледяную глыбу: лёд на стенах нарастал в палец толщиной. Там за короткое время всё здоровье оставить можно. И Пастух, наверняка, загнулся бы, но… Чудеса какие-то стали твориться – ни сам «Хозяин», ни зеки понять не могли, что происходит в «шизо». Лёд на стенах таял, травка зеленела на полу, а в корзине возле Пастуха – свежая клубника, земляника. «Хозяин»  увидел первый раз – глаза под фуражку полезли. А потом он решил: Бедована авторитетные люди   подкармливают. Вопрос только в том: почему? За какие, блин, такие красивые глаза? Неужели правда то, что здесь болтают про него: миллионер, колдун и всё такое прочее…  «Хозяин»  начал справки наводить и вдруг узнал, что с этим зэком лучше  не ссориться – у него с той стороны забора большие люди ходят в корешах, а иначе откуда в сумке у него всегда печенье, пряники, индийский чай и даже водочка по праздникам. «Хозяин»  решил проверить. Забрал пастушью сумку у заключённого, посмотрел – там сухари,  трава какая-то.
      -И это всё? - насмешливо поинтересовался «Хозяин».
       -Всё. А что вам надо?
      -Лимонада!
      -Ну, этого добра у нас навалом, - сказал Пастух и водрузил на стол бутылку газированной воды.
      От неожиданности «Хозяин»  чуть не хрюкнул или чуть не грюкнул – издал какой-то странный звук.
      -А на хрена мне лимонад? У меня башка трещит  с похмелья, - признался он.- Мне ты сейчас для счастья граммов сто, сто пятьдесят…
       Промолчав, Пастух почти до локтя засунул руку в свою бездонную пастушью сумку и вытащил оттуда – не расплескал ни капельки, вот что интересно! – вытащил старинную гранёную рюмаху водки, слегка запотевшую, словно бы только что из холодильника.
       «Хозяин» похмелился и повеселел.
       -А ещё? Могёшь? Давай! Да не мелочись! Гони, Пастух, поллитру! А лучше две! А лучше – бог любит троицу… - Хозяин  раздухарился и совсем забыл, что завтра в зону комиссия нагрянуть должна. - Должна да не обязана!  Гони, Пастух, ещё! Гони всё стадо!
       А поутру комиссия нагрянула и нашла «Хозяина» чуть тёпленьким. И через два дня он был уволен за пьянку на рабочем месте. А ещё через два дня другой новый начальник приехал на зону. Новый этот уже знал, что произошло с его предшественником. Новый призадумался, «прикинул хобот к носу» и решил избавиться от Пастуха – от греха подальше. 
       Короче сказать, Бедован, который мог бы спокойненько работать в тёплой сувенирной мастерской, – попал на самый глухой, самый отдалённый лесоповал где-то в районе Байкала. А на дворе как раз куражилась такая свирепая зима  – иногда под  пятьдесят придавливало, а ежели ветер, так все шестьдесят  огребёшь.

                3

        Зверская зима  – с трудом, со скрипом –  пошла на попятную.  Дикий мороз,  растративший последние патроны в гулкой перестрелке по тайге, сдавался на милость Весне, повсюду задорно сверкающей ледяными штыками.  День за днём прибывало нежное тепло. И всё звонче, звонче звякали капели, там и сям оттаивали земляные бугры. Вкусно пахло  прелым снегом, точно тестом, из которого готовились выпекать весёлых весенних жаворонков – по древнему обычаю Руси. Первый цветок засветился во льду – в хрустальной вазе, точеной золотыми резцами лучей.  Сорвать да понюхать подобный цветок всё равно что хватануть стакан вина; кровь начинала куролесить в жилах, душа на крыло становилась – куда-то хотелось лететь. Да и  как иначе-то?  Это уж закон такой – неписанный закон – душа весной должна цвести, душа должна срываться  в дальнюю дорогу вслед за птицами, призывно  оглашающими небеса и земли своими вековечными  призывами.
      В такие дни Пастух с какой-то особенной тоской  вспоминал далёкую, милую родину. И вспоминался, ярко представлялся давнишний русский праздник пастухов – как будто «именной», только ему, Пастуху предназначенный праздник. Он выпадал на 23 апреля,  на Георгия  Победоносца. Так называемый Егорьев день или Егорий Вешний. В этот день в старину вербой, припасенной с предпасхального Вербного воскресенья, люди выгоняли скотину в поля и приговаривали: «Христос с тобою, Егорий храбрый, прими мою животину на всё полное лето и спаси её!» И после этого начинали пастухов одаривать, чем бог послал. Выносили им большие караваи, в чистом поле  накрывали стол, кормили «мирской» яичницей, а вечером, когда скотина с полей потянется к своим дворам, её угощали остатками караваев.
       Об этом древнем прекрасном празднике Пастух много интересного прочёл в  тех многочисленных книгах, которыми была полна его бездонная пастушья сумка, доступная только ему одному; если кто-то чужой пробовал туда засунуть свой любопытный нос – только сухарь увидит да пучок травы. Но куда интереснее было теперь читать не книги  – письма. Они как птицы прилетали откуда-то из вольной воли.  Матушка писала свои длинные пространные послания, закапанные слезами, разъедающими чернила.  Великий Скотогон Лалай Кирсанов не забывал. Даже «коровий мальчик» – Ботало изредка царапал такие каракули, как будто из каракулевой шерсти слова на бумагу лепил. Ботало, всегда маравший свои письма кляксами, как непоседливый школьник, однажды вдруг нацарапал диковинную версию о том, что Бугаевский, директор   мясокомбината в городе Купецке, был как будто причастен  к убийству инкассатора и шофёра; такие слухи ползали по городу. Можно было бы, конечно, к этим слухам отнестись, точно к мухам – отмахнуться, да и всё. Но дело в том, что подобные слухи и здесь, на зоне, тоже начинали мухами жужжать.  Слухи эти с одной стороны подрывали авторитет Пастуха, а с другой – снимали с него грех убийства и грабежа, в котором он не принимал участие. Авторитет его подрывался в том смысле, что Пастух переставал быть липовым миллионером, потому что открывалось – правда, ещё под вопросом – открывалось имя настоящего преступника. Ему, Пастуху, безусловно, это было важно. Ему лучше не быть «миллионером»,  – в глазах всей зоны, чем быть «преступником».
       Письма бередили душу Бедована, манили на волю, и порою он думал, что лучше бы и не получать такую соблазнительную замануху. Хотя, конечно, он письма ждал, ой, как ждал всякой весточки.  Болезненно ждал, узнавал подробности той жизни, которая теперь казалась почти недосягаемой. Он был уже в курсе того, что свадьба Молилы расстроилась. Только не понял, почему расстроилась? То ли по причине болезни жениха, то ли из-за невесты, которая вдруг от него отвернулась. Лалай об этом прямо не писал – это читалось как бы между строк, и от этих светлых «междустрочий» сердце Бедована загоралось надеждой и верой. Хотелось увидеть ЕЁ, хотя бы глазочком одним. Увидеть, перемолвиться двумя-тремя словами. А тут ещё весна приспела, мать её, воздух пахнет вином, кружит голову. Людей особо дерзких, людей отчаянных, давно уже парившихся за решеткой, этот вольный воздух толкал на безрассудные поступки. Пастух замечал за такими людьми: не иначе как в побег они готовятся; кто-то пайку хлеба приберегал; кто-то делал заточку себе; кто-то втайне готовил гражданскую рубаху, штаны…
       Сказать, что он завидовал  этим отчаюгам – нет, не завидовал, и  всё-таки сердце обжигало жарким чувством и где-то в тайниках души и подсознания хотелось присоединиться к этим дерзким беглецам. Но ума хватало, чтоб не рыпаться.  «У них – свои побеги, а у меня – свои!»
     Каждый вечер после отбоя он  совершал свой внутренний побег – душою и мыслями устремлялся на волю, бродил там, слушал звуки и созвучия лесов, полей и гор. И где-то в глубине, в подвалах памяти он скрупулёзно коллекционировал всё эти звуки и созвучия, как хороший знаток вина коллекционирует марочные вина. И чтобы не быть голословным, можно привести такой пример. Созвучия, которые он слышал на краснопогожем закате,  напоминали ему сладковатый привкус красного вина – сорт винограда  Каберне-Совиньон. А первый снег, медленно кружившийся в полях и словно бы звенящий в тишине, это, конечно,  белое вино из винограда Шардоне или Мускат. И точно так же, как вино, звуки у него были сухими, сладкими и полусладкими. Имелись у него и крепкие звуковые напитки: водка, ром, коньяки – это были, как правило, громогласные раскаты весенней грозы, грубая речь  уголовного мира, забористая народная частушки или какое-нибудь креплёное выражение, в котором, как ни странно, заблудилось эхо соловьиной трели. В подвалах памяти, в глубоких погребах он аккуратно, бережно сортировал всё свои звуки и созвучия – хранил уже в сотнях различных бутылок, до поры, до времени залитых сургучом.
      Спервоначала всё это было хорошо и  даже очень  интересно, увлекательно. Только вся эта химера стала как-то быстро надоедать Пастуху. «Внутренний побег – для слабаков, - думал он.- А вот настоящий, реальный – это не всякий потянет…»
      Весна день за днём раззуживала сердце, душу распаляла. И где-то в подсознании опять стала копошиться смутная мыслишка по поводу реального побега. И однажды –  словно бы читая мысли Бедована  – к нему подошёл один блатной зэка по кличке Мутный. Не в бровь, а в глаз была эта кликуха; постоянно мутные глаза наводили на мысль о наркотиках или о какой-то душевной болезни, если тут вообще слово «душа» уместно; Мутный отличался маниакальной жестокостью, изуверством по отношению к любому, кто находился рядом – хоть свои, хоть чужие.
       -Пастух, давай-то с нами, - негромко произнес блатарь, подмигивая. - Мы посидели вчера, перетёрли это дело и решили взять тебя с собой.
       «Хорошее вы приняли решение, - скрывая насмешку, подумал Бедован. - Меня только не спросили!»
        Он прекрасно понимал, что с такими мутными чертями лучше не связываться, но и ссориться с ними не надо. Поэтому пришлось дипломатничать. Пастух как будто согласился, а потом на пару дней в больничку слёг – надорвался на лесоповале. И там, в больничке, он узнал, что Мутный, собираясь в побег, берёт с собой не только Пастуха, но и ещё одного заключенного – это был Стахановец, редкий богатырь. Для Пастуха это не было новостью. Он давно уже понял элементарный расклад блатаря. Пастух ему был нужен из-за пастушьей сумки, в которой могла быть провизия для побега. А если вдруг пастушья сумка не сработает – рядом будет бежать Стахановец, бугай, приговорённый к съедению. Стахановец был туповатый, да только и он не мог не смекнуть, почему это вдруг блатари его пригласил в тёплую свою компанию. Деваться ему было некуда –  или соглашаться бежать в качестве «живого мяса» или самому рвануть в бега. Долго ли, коротко думал Стахановец, только  решил он сделать «побег на рывок», один из самых дерзких и отчаянных побегов, рассчитанных на внезапность и свою богатырскую силу.
                4               

       Богатырь Стахановец или покороче  Стаханец – тридцатипятилетний трудолюбивый мужик – был упорным и выносливым, как ломовая лошадь. Пахал каждый день «с пролетарским размахом», и потому всегда был вне подозрения; конвоиры не часто смотрели в его сторону – благонадёжный дядька. А у него, между прочим, был солидный срок – пешком до Луны доберёшься быстрее, чем до свободы; так думал сам Стаханец. Неоднократно он писал «помиловку»   – и одну и вторую – но решение судебных инстанций не давало ему никакой надежды на свободу. И он ещё  сильней  скучал по дому, по женской ласке. Противно вспоминать, как Бедован случайно застукал его за таким занятием, от которого чуть не стошнило.  Стаханец – чудила с Нижнего Тагила! – сидел в полутёмном углу и, расстегнувши свои ватные штаны, «шею ломал гусаку» – так тут говорят про онанизм; невтерпёж ему было, невмоготу,  истосковался без бабы. А тут ещё блатные прицепились, в добровольно-принудительном порядке  позвали в побег – то ли в качестве «живого мяса», то ли потому, что он силён и может пригодиться в качестве «торпеды» или «танкиста», так зовут здоровяков, которые прислуживают блатным. Стаханец покумекал и решил: берут его, скорей всего, чтобы сожрать в дороге. А если так – терять Стаханцу нечего.
       И тогда он стал всё чаще задумываться по поводу побега на рывок, или даже не так надо выразиться. Он не задумывал, нет, не тот характер – это философы пускай задумываются. Скажем так: в могучей груди у него – точно в моторе, который не сразу мог завестись – искра зажигания стала мелькать всё чаще и чаще, и мотор вот-вот-вот-вот должен был завестись.
       Пастух запомнил тот день и час. Они тогда работали бок о бок, и ничего особенного Бедован не замечал – однообразная, унылая пахота. Скинув телогрейку, Стаханец размашисто орудовал то бензопилою, то топором. Казённая роба на нём – на спине и под мышками – пропотела, прилипая  тёмными кругами, как заплатками.
        Всё было как обычно, кроме того, что Стаханец время от времени «давил косяка» в сторону берега – будто бы чего-то или кого-то ждал. Кругом визжали  бензопилы, топоры позванивали, яростно сверкая стальными челюстями, врубавшимися в дерево – только щепки летели. Там и тут на таёжной делянке полыхали костры, с весёлым треском поедая ветки, сучья и другие остатки от деловой древесины. Кое-где на кострах чифирь поспевал, побулькивая в почерневших консервных банках. Охрана, разомлевшая на полуденном  солнцепёке, скучала, папироски посасывала на вышках. Кое-кто их «вертухаев» даже морды, разъевшиеся на казённых харчах, подставлял вешнему солнцу – загар уже отлично прилипал. Бригада заключённых во время перекура чифирь потягивала, травила баланду, коротая этот серый день – серый, несмотря на то, что небо голубое и солнышко иголкой протыкало через фуфайку с номерными знаками. Сколько их было, серых подобных деньков? А сколько ещё будет!  Многим из тех, кто ударно пахал на «хозяина», лучше было даже  не задумываться о будущем, чтобы с ума не сойти – счёт пойдёт на тысячи и десятки тысяч скучных, серых дней, словно пошитых из серого солдатского сукна охранников, стерегущих эту зону.
      Ждал Стаханец. Терпеливо ждал. И дождался того момента, который был ему необходим. И  широко размахнувшись, этот могучий мужик легко отбросил бензопилу, поросенком завизжавшую в сугробе. Поджарый, длинноногий, он как хороший спринтер – с места взял в карьер. По глубокому снегу он ломанулся с такой  неожиданной силой – как будто вихрем подхватило мужика.
       Разинув рот, Пастух, не мигая, смотрел на напарника, с которым только что свалил сосну. «А теперь он сам решил свалить!» - мелькнуло в голове. И вдруг Пастух заметил ещё одного беглеца – кто-то сбоку рванул по снегам; сработала цепная реакция; так бывает; так вихрем в воронку засасывает всё то, что минуту, секунду назад спокойно лежало или стояло на привычном месте.
      Присмотревшись, Бедован узнал второго. Это был тучный, низколобый Гаврилов, с которым они  познакомились на почве так называемой «любви к искусству». В Красном уголке стояло обшарпанное пианино – гроб с музыкой; в свободное время Пастух настраивал пыльные струны и пробовал музицировать, выковыривая пальцами то и дело западающие чёрно-белые клавиши.  И вот однажды в Красный  уголок ввалился этот самый Гаврилов по кличке Горилла – мордоворот двухметрового роста, большой любитель покурить чумную травку, от которой мозги распухали. Обкурившись, Горилла петь любил, а точнее – орать,  жутко раскрывая жаркую звероподобную пасть, до самых коренных зубов набитую золотом. А голос у Гориллы, нужно заметить, был такой невероятной силы, что иногда на спор, а чаще просто так, для куража, для балдежа Горилла брал большую электрическую лампочку и на расстоянии вытянутой руки разбивал её с помощью дикого рёва. «Шаляпин отдыхает!» - похохатывая, басил он, сверкая чумными глазами.
       «Обкурился он, что ли? - подумал Пастух, наблюдая за Гориллой. - Из него беглец, как из меня танцор!»
       Прошло, наверно, с полминуты,  прежде чем охранники прочухались. Угловая вышка – самая дальняя  – окрысилась  короткой автоматной очередью. Эхо за рекой заколотилось как в лихорадке. Стая ворон, что-то клевавших под берегом, взлетела чёрной тучей, закружилась над лесоповалом.
      Стаханец, высоко взмахнув руками, споткнулся и упал – «насмерть поражённый», как подумали многие из тех, кто наблюдал. Но через несколько мгновений стахановец приподнял башку. И опять угловая вышка саданула очередью. Над Стаханцем тонко просвистело, и перед глазами задергались верхушки сугробов – щепотки снега белыми гвоздиками взлетали, разбрасывая лепестки. 
      Неуклюжий Горилла, едва не наступая на Стаханца, вырвался вперёд, проявляя изумительную прыть. Ветки трещали под сапогами, пуговки с телогрейки сыпались – так широко, так  сильно Горилла шуровал руками, словно отбивался от своих преследователей.               
       Посмотревши на дырки в сугробе, оставшиеся от пуль,  Стаханец, моментально взопревший от страха, машинально схватил кусок прелого снега – во рту пересохло. Подскочил и дальше дёру… И  тут вошёл в работу ещё один свирепый автомат – гулкая очередь порезала сосновые лапы над головой Стаханца, поскребла по кедрам, сдирая кору и оставляя белые отметины, какие медведь оставляет, помечая свои владения.
       Беглецы поначалу бежали в одном направлении – в сторону реки. Но вместе бежать было глупо – так быстрей  прикончат. И потому Стаханец неожиданно свернул – отпрыгнув от Гориллы, начал уходить к сосновым тёмным зарослям, наклоненным под тяжестью влажного снега, уже отрастившего когти  первых сосулек.
        И третий автомат застрекотал поблизости. Пули с пересвистом перечеркивали узкое пространство лесоповала, смачно втыкались в мёрзлые деревья, вышибали гнилую труху из пеньков. Пестрая пичуга взлетела с кедра –  только перья закружились над поляной, испятнанной  чёрными кругами от костров.
        Удивительно быстро бежал Горилла  хоть и был неповоротлив, только пуля завсегда бежит быстрее. Уже совсем немного оставалось до укрытия – до тёмного полога сосновых ветвей. И тут – на полном скаку – Горилла был остановлен автоматной очередью, с такою силой рванувшей телогрейку, будто медведь сидел в чащобе и вдруг высунул дикую лапу свою и рванул…
        Беглец крутанулся на месте, и невольно развернувшись к вышкам,  по инерции продолжал упрямо двигаться к свободе – задом наперед шагал, загребая пятками рисовые, крупные россыпи снега. Лицо его побелело.  Кровь на телогрейке проступила бурыми пятнами. Остановившись, Горилла задышал как паровоз – пар повалил клубами над головой, с которой слетела шапка.  И в этот миг на вышке сухо щёлкнул карабин с оптическим прицелом. Разрывная пуля  попала в голову, и раздался громкий сочный звук – точно арбуз раскололи.
      Сгоряча даже не разобрав, что случилось, Стаханец  перепрыгнул через красные шматки дымящегося «арбуза» и дальше припустил, пригибаясь. Добежав до обрыва – до Черной скалы – Стаханец пропал из виду. Но в это время сторожевые овчарки, спущенные с поводков, рванулись, домчались до Чёрной скалы. Сдавленный крик за камнями раздался, злобное рычание, ворчание, грызня  – и вскоре всё затихло. А через несколько минут «кумовья», ожесточённо матерясь, приволокли останки беглого зека – куски рваного мяса, укрытого серой, помятой простыней, испятнанной петухами  свежей, тёмной крови.
       Вот такой был «побег на рывок» – наглядный урок для всех тех,  у кого пятки чешутся.
       Две или три ночи Пастух потом не мог заснуть – нервы были натянуты. Всё думал, вспоминал Стаханца. Лицо его перед глазами маячило. Потом Горилла в полный рост перед ним представал. В полный рост, но только – без головы. Разрывная пуля ничего на плечах не оставила – только арбузное месиво на снегу, месиво, которое тут же подобрали собаки, всё подчистую подскребли, подлизали. Это был кошмар, который Пастуха долго ещё последовал во сне. И после этого всякие шальные мысли по поводу побега пропали.   Нет, Пастух был не дурак, чтобы так бездарно распорядиться своею жизнью. Лучше он спокойно, честно отмотает  свой срок – от звонка до звонка – и пойдёт на волю  с чистой совестью.
       Единственно, что он позволял себе  каждый вечер после отбоя – всё тот же внутренний побег, какой он давненько придумал себе. Он убегал на чистые луга, на поля и в горы, где море звуков, за которыми можно самозабвенно охотиться.  Забывая  спать, он порой до самого утра аккуратно, бережно собирал, коллекционировал звуки и созвучия, затем окрашивал печалью сердца, радостью воспоминаний, а какие-то звуки золотил мечтами и фантазиями. И постепенно, исподволь громадный хаос мира, наполненного звуками, начал ему покоряться. И теперь уже Пастух – набравшийся опыта, никуда не спешащий – всё отчётливей не только слышал, но и видел звуки, витающие над Землёй.  Иногда эти звуки были похожи на разноцветных бабочек, порхающих в воздухе. Иногда это были дымки – ароматные, волшебные дымки, какие бывают после  сожжения дурманной конопли или другой какой-то наркотической травки. А иногда эти звуки – простые как журчание реки и родника – пьянили вином, веселили и тут же вдруг заставляли грустить. И тогда – памятую  крымского татарина, гения виноделия – Пастух начинал свои звуки разливать по бутылкам, по деревянным  бочкам. И у него – как у всякого хорошего винодела – стали появляться свои секреты приготовления тех или иных созвучий, способных слегка опьянить, доставая до самых глубин потаённой души. И так ему понравилась эта работа по созданию звуков, созвучий и новых мелодий, так он в неё погрузился – просто напрочь забыл своей  неволе, о колючей проволоке, за которой находится. При помощи своей пастушьей сумки, в недрах которой находилось много всякого добра, Бедован как-то сумел подмаслить сначала одного, потом другого   нужного человека. Эти люди за него похлопотали  и вскоре  Пастуха расконвоировали –  дали право свободного передвижения за пределами зоны, а также на работу и с работы. Таких людей тут звали – бесконвойники. Это, как правило, были надежные зэки, никогда не помышляющие о побегах. Безусловно, и Пастух был таковым – не хотел, не думал никуда бежать. Примерным зеком был – и год, и два. А потом судьба ему свинью подсунула. А точнее говоря – медведицу.
               
 
                5            

     Весенний, погожий денёк разгулялся тогда. Чистое небо над тайгой зацветало нежной утренней лазурью, и ничто, казалось бы, не предвещало той «мохнатой тучи», которая вдруг выросла перед глазами. Только туча-то была не поднебесная – подземная туча. Вот что нужно было помнить. А он забыл – под ноги не смотрел. А ведь у них бы инструктаж на этот счёт: нужно быть осмотрительным, работая в тайге, да в эту пору, когда всё кругом рассолодило, когда можно в болотину провалиться – они тут в большом количестве, промоины, с виду безопасные, а шестом туда сунешь – не достанешь до дна. И другие «чёрные дыры» имелись на белом весеннем снегу.
     Короче говоря, самозабвенно работая на лесоповале, точно выполняя пятилетку за четыре года, Бедован в зарослях дикого чернолесья провалился в берлогу, где мирно дрыхла мощная медведица и два медвежонка, один из которых отличался белою салфеткой на груди; Пастух успел заметить и запомнить; в подобных случаях память работает удивительным образом; что надо, казалось бы, то забывается, а что не надо – вот оно, как на блюдечке.
       Помирать он будет – не забудет ту минуту, когда оказался в гостях у медведей. Над головою только что горело солнце, небо синее сверкало глазурью, словно бы смеялось, какой-то косматый пень, поросший мохом, дымился на солнцепёке. И вдруг всё это  моментально  исчезает – и перед глазами уже другой огромный пень, тоже мохнатый, только с глазами, с клыками…
      Как он выбрался оттуда? Чёрт его знает. Как попал туда – это он ещё помнил. А вот  обратно… Нет, он не знал, не помнил.  Может, сама медведица лапой поддала ему под зад? А может, какая другая, необъяснимая сила – как  скрученная пружина – вытолкнула Пастуха наверх? Как будто катапульта под ним сработала…
      В общем, вылетел он из берлоги. Вылетел на снег и сел – ноги от страха отнялись. Голова соображала – надо тикать. А ноги не слушались… А из берлоги тем временем на четвереньках уже выгребалась  медведица, разъярённая, особенно страшная после зимней спячки – шерсть клочками свалялась, а по боками прилипли ветки, сучья, какая-то труха на голове… Как ведьмачка была эта медведица, горящая дикими глазами… И когда страхолюдина эта встала  на задние лапы, то оказалась такого огромного роста – заслонила утреннее солнце.
      И только тогда Бедован, бледнея, подскочил и побежал,  опять-таки забывая инструкции перед работой на лесоповале, да и не только инструкции – это ещё отец ему в детстве говорил: нельзя убегать от медведя. При  всей своей кажущейся неповоротливости,  топтыга развивает сокрушительную скорость. Самое лучшее в подобных случаях  – думал он позднее – упасть и притвориться мёртвым, но мы зачастую сильны только задним умом. А тогда «передний» ум сработал. Пастух побежал, ощущая, как волосы дыбом становятся. Бежал и слышал, как за спиной раздражённый бас бабахнул по тайге – не хуже паровозного гудка, от которого в горах случаются обвалы.
     Перепрыгивая через валежины в снегу, через сугробы, он устремился в сторону реки –  там было открытое место, там было бы легче бежать. Но именно там – как на зло! – оказалось пространство, которое хорошо просматривалось охранниками, торчащими на вышках. В ту сторону бежать – сродни самоубийству; ведь охранники не знаю, что он побежал от медведя. И всё-таки он побежал – выбирать ему не приходилось. И тут же понял, что этого делать не надо. Когда он оказался у берега, крайние сугробы вдруг ощетинились – автоматная очередь вздыбила снег, распушила сизым одуванчиком. Пастух упал, не зная, что теперь делать. «Да что ж вы, суки… - заправлено подумал он, озираясь, хрипя распаренной глоткой. – Куда мне теперь?..»
    Заключённые, те, что были неподалёку, вооружившись топорами, побежали на выручку.
    -Прикинься дохлым! - кто-то орал. - Не двигайся! Иначе заломает!
    Он слышал крики – слов не разбирал. Или не понимал. Он был как невменяемый.
     А за спиной, между тем – всё ближе, ближе – трещали молодые сосенки, кусты, попадая в жернова медвежьих лап. Зверюга, поначалу спросонья бежавшая медленно, прочухалась по дороге и так раскочегарилась – только держись. 
     «Попки», торчащие на вышках, заметили медведя и  перестали стрелять по зеку. Но теперь они – один из них, по крайне мере – сдуру лупанул по зверю… А поскольку этот «попка»  был далеко не ворошиловский стрелок – пули снова прошли над головой Бедована, заставляя упасть… Как затравленный заяц, Пастух начал метаться вправо, влево… Потом побежал на пространство,  продутое ветром, которое не простреливалось. Снегу там было поменьше, и он припустил – как показалось ему – во все лопатки. Но это лишь казалось. А  на самом-то деле он сапоги едва-едва переставлял, и поэтому через минуту-другую услышал за спиной разгорячённое сопение медведицы и понял, что пришла пора проститься с жизнью.
     И вдруг он опять провалился куда-то – то ли в другую берлогу, то ли в какую-то пещерную дыру, заваленную ветками, присыпанную снегом. И когда он провалился в ту дыру – сверху, с огромного разлапистого кедра снежная папаха бухнулась – накрыла ту дыру. И медведица вдруг потеряла его. Остановившись на полном скаку, зверюга растерянно покрутила башкой. Рыча, сопя, понюхала чистый мёрзлый воздух и, опустившись на четвереньки, медленно пошла к берлоге. А навстречу ей – из-за деревьев – показались люди с топорами, с автоматами.
Зверя тут же завалили – нафаршировали пулями так, что зубы потом чуть не сломали в столовке, жадно пожирая медвежатину.  Но это потом, а тогда спохватились – и охрана, и зеки.
   -Стоп! А где Бедовый?
   -Под снегом, наверно?
   -Раскапывай, ребята! Задохнётся!
    Раскидали снежную кучу – нет Пастуха. Постояли, растерянно глядя вокруг. Почесали загривки.
 -А где же он? Мать его… Как, скажи, сквозь землю провалился!
   -Медведь сожрал, однако! – то ли всерьёз, то ли шуткой ответил кто-то.
   -Да ну. А где остатки? Что – целиком проглотил?
   -Брюхо распорем – увидим.
   -Мужики! Глянь туда! – крикнул кто-то и обрадовался.- Медвежонок!
   -Лови его, ребята! Мы его сегодня всем бараком будем на кукан сажать! Ха-ха…
   Хотели поймать медвежонка, но ВОХРа, испугавшись, что зеки разбегутся, всех положила мордами на снег – автоматные очереди оглушительно загрохотали над головами.
    -Лежать! - заполошно орали охранники. – Лежать! Каждый, кто встанет,  будет б… при попытке к побегу!
    Хорошо, хоть денёк был погожий, а то долгонько им тогда пришлось лежать на снеговой перине, пока пересчитали всех, пока ещё и раз, и два Пастуха попробовали найти. Ну, в общем, тот рабочий день для заключённых оказался очень коротким: их опять пересчитали,  погрузили на вахтовку и поспешно за колючку отвезли – от греха подальше.
     -А где Пастух? – рассвирепел хозяин зоны, когда ему доложили о происшествии. – Где труп? Не нашли? Значит, в бегах. Значит, я из каждого из вас завтра труп заделаю, если вы мне его не найдёте! Давайте сюда – хоть живого, хоть мёртвого! Есть вопросы? Нет. Вперёд! На поиски! Прочешите всю тайгу. Как гребешком про между ног… Всё прочешите – до куста, до  веточки!
     Начальник ВОХРы взял под козырёк, пошёл к двери, но  задержался на пороге.
     -Товарищ полковник, мы там шкуру для вас приготовили.
     -Какую шкуру?
     -Медвежью.
     Полковник вспылил.
     -Я с тебя самого шкуру спущу! Выполняй, что приказано! – рявкнул хозяин и тут же добавил, не меняя тона: - А шкуру выделать и принести!


                6         
            
 Провалившись под землю, он полетел в темноту какой-то жуткой преисподней. Несколько секунд свободного полёта – это хорошо ему запомнилось. А что потом? Тут снова  амнезия – потеря памяти, как скажет врач позднее. Головою ударившись обо что-то, он  потерял сознание, а когда очутился – это было нечто не поддающееся описанию.
  Приоткрыв глаза, он поразился. Кругом было светло – светло как днём. И  всё бы ничего, когда бы светило солнышко или луна. Да только вот какая незадача – ни солнца, ни луны нигде не видно. Откуда свет? Он тяжело вздохнул: бог его знает, светло да и ладно. И в то же мгновение, когда он вздохнул, он вдруг почувствовал дивные запахи. А это откуда ещё?.. Пастух опять полной грудью вдохнул. Явственно пахло цветами, травами, которых тоже нигде не видно. А затем в тишине, вдалеке под сурдинку заиграл  рожок-божок, которым он владел когда-то в детстве, а потом потерял. И музыка того рожка-божка могла сравниться только с божественною музыкой.
  «Что за чудеса? - недоумевал он, глядя по сторонам. - Что со мной? Может, я помер, да попал в какое-то райское место, в которое, конечно, попасть не мог – грехи не пустили бы. Просто, наверно, такая пещера попалась – со своим микроклиматом».
    И всё-таки это была не пещера, нет, нет; в пещере он мог бы увидеть летучих мышей; пещерные сверчки могли бы тут водиться; зубастый пещерный паук или какая-нибудь серая ночница. А тут – куда ни посмотри – водятся такие чудеса, о которых только в сказках можно прочитать. Или в сказках, или в своих фантазиях. Разве он ещё вчера не фантазировал по поводу того, что у него есть  подвалы и погреба,  наподобие винотеки, только у него это – звукотека, звукохранилище. Он фантазировал, мечтал. А мечты сбываются, если очень, очень захотеть. И вот он попал в пещеру или в подвал своей мечты, своей фантазии. Только тут, кроме бутылок, покрытых пылью, паутиной, плесенью, кроме дубовых бочек, стоящих длинными рядами, – тут были музыкальные шкатулки и музыкальные ларцы. А в них  – в бутылках, в бочках, в ларцах и музыкальных шкатулках – спрятаны были  «отрывки из обрывков» различных звуков, созвучий, каких-то мелодий, уже претендующих даже на начало симфонии или оперы.
Не веря своим глазам, Бедован пошутил:
-Оперу буду писать! Оперуполномоченному!
 И поскольку он глазам не верил – пришлось поверить ушам. Для начала он откупорил дубовую бочку, на которой стояла пометка: «Юстыд, Монголия, могила Чингисхана». В первую минуту он был разочарован. Бочка была пустая. Но когда он прислушался – волос почему-то стал шевелиться. «Именно так всё было в тот день! Именно так!» - пронеслось  в голове, на которой короткая причёска зека вставала дыбом, только не от страха – от волнения. Он всё отчётливей слышал содержимое дубовой бочки. Оттуда уже доносится удары лопаты по камню, похожие на удары шаманского бубна, а затем послышалась гортанная речь золотоордынцев и всё громче, громче, словно прибой, зашумел далёкий Каракорум –  столица древней Монгольской империи. А вслед за этим стала нарастать  мелодия песчаной бури, дикое ржание лошади. Мало того!  Из бочки вдруг даже полетели раскалённые песчинки, одна из которых тогда – Пастух теперь явственно вспомнил! – одна из тех песчинок попала ему в глаз.  И вот теперь он испугался повторения – зажмурился, руками прикрывая глаза. А потом – от греха подальше – он крепко-накрепко закрыл дубовую бочку. И при этом улыбка на губах у Пастуха была такая, как будто он нашёл несметные сокровища. «А я не верил, - сам себе признался Бедован.- Думал, что всё это так, баловство, фантазия. Ан да нет! Стоит только ухо приложить и вот тебе, пожалуйста! – Он подошёл, открыл изящный ларчик красного дерева – один, второй и третий.  - Вот это да-а-а-а! Тут – смех Молилы звенит серебром. Там – шумит Катунь на перекатах. Здесь – варган. А здесь – трещат костры в полночной тишине и воют волки. Сказка! Расскажи мне кто-нибудь такую сказку – век не поверил бы! Звукохранилище! Банк! Я – банкир! Да я и в самом деле – миллионер! С таким богатством звуков и мелодий, да если ещё преумножить за два-три года… О-о-о! Тогда, тогда… Тут можно сказать без ложной скромности…»
Размышляя так, он содрогнулся, потому что – сам того не замечая – приблизился и невзначай откупорил бутылку, в которой сохранился звук пастушьего кнута, очень похожий на звук выстрела. Пылью покрытая бутылка из тёмно-зелёного стекла бабахнула не хуже карабина – даже дымок из горлышка повалил синевато-серыми кудряшками. Посмеявшись над своим испугом, Бедован откупорил ещё одну бутылку, и оттуда, позванивая хрусталём, полилась вода. Но как-то странно полилась; он слышал звуки льющейся воды, а воду как таковую – не видел. Батюшки святы! Он видел только звуки хрустально выливавшейся воды. Это было как странно, так поразительно, что Пастух, забываясь, как будто пьянея, начал открывать всё, что попадалось под руки: бутылки, бочки, ларцы, шкатулки. Ему хотелось видеть самые разные звуки – и он их видел. Перед ним летали деревенские ласточки, жаворонок звенел в вышине. Но этих птиц на самом-то деле здесь не было. Он видел одни только звуки, звуки щебетания касатки, звуки песни жаворонка. А поскольку это были звуки, то и получалось то, что получалось: летающая ласточка вдруг начинала уменьшаться в размерах и постепенно превращалась в нечто похожее на муху, а затем на комара – звук затихал и растворялся в воздухе. И точно так же было с другими звуками, которые он не только слышал, но и видел. Вот, например, звук  весеннего грома, внезапно вырвавшиеся из дубовой бочки, с которой Бедован сбил обручи. При близком рассмотрении этот звук был ни кто иной, как самый настоящий бог-громовержец, бог, очень похожий на Перуна. Только эта похожесть длилась недолго. Богатырский громовой раскат с каждой долей секунды стремительно уменьшался – и уменьшался грозный громовержец, постепенно превращаясь в некого старичка, в безобидного гнома и даже гномика, а затем и вовсе растворяясь в воздухе.
В этом звукохранилище он задержался надолго, потому что его очаровали, околдовали какие-то прекрасные девушки – то ли русалки, то ли царевны, то ли подземные феи, которые следили за порядком в звукохранилище. Бедован не сразу не понял, кто это такие. И только потом, когда он уже был далеко, его осенило: эти красавицы были: До, Ре, Ми, Фа, Соль, Ля, Си…
Он посмотрел назад и усмехнулся.
«А мне-то, дурню,  показалось, что одну из них зовут Дора, вторую Ассоль, третью Люси…А на самом-то деле вот оно что! »
 Сделав на стене какую-то очередную пометку, чтобы потом можно было найти это уникальное звукохранилище, Бедован пошёл дальше, не переставая удивляться тому, что он видит.


                7 

Глухая таёжная зона под номером 13/666 многие годы считалась спокойной зоной. Можно даже сказать, образцовая зона была. А потом – как сглазили. Среди заключённых началось какое-то странное брожение, волнения. Поначалу причины были прозаические – вопросы нормального питание, условия быта. А затем заключённых «на лирику» потянуло – заговорили о нарушении прав человека. Старый хозяин зоны – подполковник Грязло, мужик свирепый и непреклонный – решил показал поганцам  все их права и обязанности. Грязло два раза  по тревоге поднимал всю зону и выгонял босиком на мороз. И после этого  у половины заключённых отморожения доходили до того, что пальцы приходилось ампутировать. А  на четвёртый раз произошло такое, что у Грязло шары чуть не лопнули от изумления. Среди босяков, под автоматами выгнанных на мороз, оказался один из проверяющих – лейтенант  из Москвы, из конторы, которую тут называли «политотдел».  Это была довольно серьёзная контора, судя по тому, что перед лейтенантом, – когда он корки показал – подполковник Грязло  стоял телеграфным столбом, покорно выслушивая нагоняй. А потом  вообще зона ахнула: лейтенант приказал подполковнику разуться и постоять на морозе ровно столько, сколько он зону хотел продержать – то бишь, до утра. И примерно через полчаса подполковник прибежал на отмороженных лапах и нацарапал рапорт  – в запас ушёл. После этого был ещё один хозяин зоны – тот, которого Пастух каким-то образом «споил» перед самым прилётом комиссии.
Вот почему теперь  в таёжной зоне под номером 13/666   с каждой минутой  нарастала тревога и  даже паника. В зоне был великий шухер,  говоря по-здешнему.
 Рассвирепевший хозяин – майор Моторин или попросту Мотор –  вызвал к себе всех подчинённых и объявил о том, что пришла срочная телефонограмма. По лагерям и тюрьмам Сибирского округа с проверками снова поехал московский  «политотдел». И  через три-четыре дня чёртовы непрошенные гости – мать их за ногу! – доберутся  до этой зоны.  По поводу прибытия комиссия из Москвы давненько уже поговаривали, только сроки были неопределёнными. И вот – определились. Ни раньше, ни позже. Накануне прибытия столичной комиссии лагерь уголовников становился едва ли не пионерским лагерем: «кумовья» срочно доставали продуктовые заначки и зеков кормить начинали как в ресторанах или типа того. «Кумовья» боялись, как бы кто из заключённых не пожаловался в «политотдел». Комиссия, конечно, ревизию устраивала не только в столовке.  Всех зеков поголовно проверяли: кто здоров, кто в больничке. Проверяли поштучно. По спискам. Потому как уже были случаи, когда тюремное начальство за какие-то провинности  до смерти забивало зека, а в списках он значился как живой, здоровый.  Короче говоря, этот московский  «политотдел»  – большая головная боль, которая отдаётся даже в заду. «Политотдел» сам по себе был неприятен, а если к тому же прибавить побег…
Мотор был вне себя, когда вдруг получил телефонограмму.
-Если только не найдёте Пастуха…  - пригрозил он, размахивая пистолетом.-  Я вас, лебедей, расстреляю! Все подряд! При попытке к побегу!
 И вот тогда-то закипел великий шухер.
 Вся охрану подняли в «ружьё». Между жилою и промышленной зоной усилили оцепление. Дополнительных собак, до этого времени находившихся на отдыхе, привлекли для охраны.
Солдаты с автоматами наперевес пошли по тайге – прочёсывали квадрат за квадратом. Потом на подмогу прилетел вертолёт – несколько часов трещал под голубыми небесами. «Кумовья», сидящие в вертушке, лихорадочно шарили биноклями двадцатикратной мощности. Присматриваясь к подозрительным дымкам рыбаков и охотников, вертолёт раза три заходил на посадку.
Старший лейтенант, не доверяя собственным глазам, подзывал к себе солдата, рядом с которым находилась   кареглазая умная овчарка с филигранным чутьём – надёжа и опора кумовьёв. «Хрен его знает, - думал мрачный старлей, - а вдруг переоделся, загримировался. Тут артисты, мать их, сплошь да рядом…»
Овчарка подходила к рыбакам и охотникам, обнюхивала,  но безрезультатно – возле костров были действительно рыбаки или охотники из ближайших посёлков.
 -Чисто! – говорил солдат, приставленный к собаке.
И вертушка опять поднималась над тайгой, над горами.  Всё дальше и дальше удаляясь  от глухого лесоповала, где произошло ЧП, вертушка долетала до Байкала,  сверкающего громадным солнечным зеркалом весеннего льда.
-Нет, ну  это уже далеко! – Старший лейтенант  безнадёжно махнул рукой. – Он сюда никак не мог дойти!
-А вдруг поймал попутную машину? – предположили сослуживцы.
-Всё может быть, они рёбята вёрткие, артисты ещё те… – Старший лейтенант посмотрел на собаку с филигранным чутьём и подумал про хозяина зоны, который был не похуже собаки – злой зубастый. – Ладно! Давайте тут  покрутимся немного, поглядим…  А тут, я вам скажу – я сам-то здешний – тут, братцы, есть на что поглядеть! Лёд начнёт здесь таять в десятых числах апреля, а пока что… Да вы нигде такого не увидите!
Вертолёт пошёл на снижение и пилоты чуть не врезались в береговые скалы – разинули рты, залюбовавшись зимними красотами этого уникального озера-моря.
Байкал зимою – ледяная сказка, сочинённая самой природой. Там и тут на километры взгромоздились торосы, величиною с дома, а точнее – дворцы, громадные хрустальные дворцы, в которых что-то золотится или ходит кто-то в золотой парче – это солнечный свет, отчаянно сильный весенними днями, свет блистает, играет, скользя  и ныряя  в глубине  хрустальных  коридоров, палатам. Становые щели там и тут видны – голубоватые, с тёмно-изумрудными краями. Длинные  разлапистые трещины похожи  на рисунок колоссальной раскалённой молнии, навзничь упавшей с неба. И там и тут встречаются такие прозрачные поля, которые даже стеклянными нельзя назвать – настолько они прозрачны; байкальского  омуля можно увидеть за такими стёклами; нерпа плавает…
Молоденький солдат с овчаркой покачал головой.
 -А машин-то сколько!.. А дорог!..
Старший лейтенант сказал с непонятным задором:
-Каждый год штук по двадцать под лёд проваливается.  А людям всё равно неймётся. Прут, как на буфет с поломанной копейкой. Вокруг Байкала летом дорого немного, зато зимою – не сосчитать. – Старший лейтенант потыкал пальцем в иллюминатор. - Вот та дорога – в Нижнеангарск. Вот эта – в Северобайкальск. Эта – на Улан-Уде. Эта – в Иркутск. А вот эта – на остров Ольхон. Короче сказать, по всем направлениям Розы Ветров можно двигаться зимою по Байкалу. И если наш беглец-подлец, не дай бог, на попутной машине добрался до Байкала –  всё, хана, пиши, пропало. Дальше никакая собака следов не найдёт.
 
                8
 
Изумляясь на каждом шагу  «беглец поневоле» – так назовут его потом – двигался медленно, точно во сне. А иногда беглец останавливался и выражение лица его было такое, словно он хотел сказать: «Ни черта не пойму!» Наклоняясь, он пытался что-то щупал под ногами, как слепой – звёздная пыль иногда вдруг  чудилась ему.
В каком направлении шёл он, куда – где тут Север, где Юг – ничего неясно. Парень заблудился. Окончательно. И только одно становилось понятным: это была не пещера, вымытая древними потоками. Через какие-то промежутки – через двести, триста метров – Пастух отчётливо видел неглубокие «швы» между монолитными камнями. И такое создавалось ощущение, как будто под землёю – в незапамятные времена – работала фантастически мощная техника. Зубы  или ножи этой техники легко прогрызали породу, прорезали, может быть, как нож прорезает масло. И только иногда – во время перекуров или технической остановки – зубья и ножи прекращали свой бешеный бег – и тогда на камнях оставались отметины, похожие на небольшие дугообразные швы.
Да, вне всяких сомнений – это был какой-то фантастический волшебный коридор, пробуравленный под землёй. «Только непонятно, куда ведёт, - размышлял Бедован.- Кто и зачем его тут пробуравливал? И какая же техника  должна была тут пахать, выполняя пятилетку за полгода? И почему под землёй – там и тут – звёздная пыль встречается?»
Сияющий просторный коридор был удивительно прямым – точно по линейке прочертили. Но Пастух до поры до времени не мог увидеть эту прямизну, поскольку находился внутри коридора – большое видится на расстоянии. А кроме того, голова его, нужно заметить, была контужена после падения в тартарары. Ему казалось, он идёт не по прямой дороге – по кривой, то там, то здесь плечами цепляясь за камни.
Поднимая голову, Бедован временами видел созвездия, ясно горящие сквозь каменный потолок или, быть может, на самом каменном потолке. Эти созвездья, должно быть, и создавали фантастическую иллюзию дневного света – не везде, но там, где звёзды были особенно близко. И чем дальше он двигался по этому коридору, тем сильнее убеждал себя, что идёт по бесконечному  Млечному пути, осыпанному звёздной пылью. И только иногда вдруг попадались такие участки пути, которые были странно похожи на Чуйский тракт, обставленный высокими неприступными скалами, на  которых, правда, лежали не снега, а пуховые облака. Над скалами и над дорогой сияли звёзды, помигивая, среди которых он без труда нашёл Полярную звезду – Алтын Казык. Голова болела. В глазах двоилось, как после хорошего стакана спирта. Но когда боль отступала и зрение прояснялось, он видел, что все эти звёзды не настоящие  – как будто хрустальные. И свет кругом и воздух казались не настоящими, с каким-то мятным, нежно-ароматным  привкусом.
 «Неужели это сон? – Беглец несколько раз принимался щипать  себя за руку.- Да нет как будто. Нет. Но если это не снится, то как же это можно объяснить?»
Теряясь в догадках,  беглец поневоле  продолжал медленно брести  то ли по небесному пути, то ли по пути подземному, напоминающему Чуйский тракт. Попадая в какие-то рукава и «притоки» других дорог, в недоумении посматривая по сторонам, беглец  не видел ни сёл, ни деревень, которые на настоящем тракте стояли сплошь да  рядом. И не было под боком ни одной реки – не струилась тиховодная Чуя, не ревела своенравная Катунь.
    Иногда он как будто трезвел и спохватывался,  невольно вздрагивая: «Куда я иду? И зачем?.. Это будет побег! И опять  припаяют!»
    Останавливаясь, он думал пойти назад, но эти раздумья были короткими, почти молниеносными. Очень уж соблазнительно было узнать: что же там, впереди? куда он попал? Да и вообще – мелькала мысль – не послать ли  эту зону,  куда подальше? А через несколько минут опять  здравый смысл в нём бунтовал и побеждал. И  Пастух раза два решительно  поворачивался назад – вернуться в зону. Но сделать это – при всём желании – было уже не возможным. Два раза, когда он предпринял попытки вернуться, в грудь ему  бил сильный ветер – словно бы кто-то включал вентиляцию в подземелье. Ветер пыль поднимал, каменное крошево. Пастух, отвернувшись, отплёвывался от пыли, скрипящей на зубах, и потихоньку  дальше двигался, слушая ветровые посвисты и уже забывая, куда он идёт и зачем. А ветер, с каждою секундой усиливаясь, гнал  его, как гонит лёгкий осенний лист, бурями сорванный с дерева. И от печальных  мыслей в голове – по поводу невольного побега –  не осталось даже намёка. Веселый, крепкий ветер выгонял, высвистал горькую думу. Ветер душу наполнял вольной, необъятной  свежестью. «Нет ничего случайного! – говорил ему какой-то голос, говорил то ли изнутри, то ли снаружи.- Ты неспроста попал сюда! Эта дорога тебя приведёт к той обетованной, к той сказочной стране, которую ты давно уже ищешь!»
И может быть впервые за всё это время – время отсидки – левый глаз у парня стал чуть голубее правого – несказанная радость загорелась в душе.
  Звёздной пылью присыпанная дорога уводила всё дальше и дальше, извивалась всё круче и круче  – встречались какие-то перекрёстки, рукава, уходящие за скалы и неожиданно упирающиеся  в тупики  или обрывы, глядя в которые Бедован снова встревожился, думая, что надо назад возвращаться. И тут же словно бес какой под ребро толкал, шептал на ухо: « Возвращаться – плохая примета!» И опять он  двигался вперёд. И, в конце-то концов, повезло: на каком-то  тихом, светлом километре  этого странного звёздного тракта вдруг повстречался легендарный Дедушка-Дитя.
   -Что, Милок, заблудился? - спросил он, поглаживая бороду, свисающую до пояса.
   -Попал куда-то… - Бедован развёл руками, - сам не знаю, куда.
   -Держи! - Могучий Старец улыбнулся и протянул  блестящую подкову.
    -Спасибо, дедушка, не надо. Ты бы лучше подсказал, как отсюда выбраться на волю?
    -Воля в душе человека.
    -Согласен. - Пастух поморщился, потрогав ушибленный затылок. -  Ну, хорошо, мы поставим вопрос по-другому. Как мне выбраться наверх? Мне ведь надо в зону. Там потеряют. Срок припаяют.
   -В зону? - Старец покашлял, помолчал. - Это в тюрьму, что ль?
  -Да. Хочу вернуться.  А вы как думаете?
  -Я в таких вопросах не советчик. Тут надо самому решать, чтобы потом не искать виноватых.
  -Ладно, я решил. Иду сдаваться.
  -Ну, тогда ступай за мной.
   Они прошли ещё немного по странному Звёздному тракту, вдоль которого теперь громоздились горы из чистого золота, излучавшие такое сияние – глазам было больно. Ошеломлённо покачивая головой, Пастух шагал, прикрываясь руками от яркого света самородков. Иногда он останавливался. Проморгавшись, с удивлением смотрел на самородки, среди которых проступали знакомые лица: Шишков, Рубцов, Шукшин…
 -А кто что же такое? Кто?
И старец торжественно ответил:
 -Это – золото русского духа, сынок.
Сияющие эти самородки точно улыбались парню и всем другим мимо идущим путникам – привет посылали из далёких, бессмертных пределов, только улыбки их были настолько щемящие, грустные – сердце до боли сжималось. А потом самородки пропали. Голые камни стали встречаться. Серый лёд. И вдруг – ледяное лицо Чингисхана, свирепый лик Тамерлана…
-А эти черти тут зачем?
Старец глубоко вздохнул.
-Черное от белого никак не отделить. Это всё равно что инь и ян. Ты меня понимаешь?
-Древнекитайская натурфилософия, - пробормотал Пастух.- Инь и ян, как выражение светлого и тёмного, мягкого и твёрдого.
-Молодец. Значит, я не зря тебе книжки-то подкидывал в пастушью сумку.
-Очень даже не зря.
 Долго ли, коротко шли, только всё же упёрлись они в какую-то стену – высокую, широкую. Дедушка-Дитя остановился.
 -Пришли, Милок,-  тихо сказал. - Теперь вот по этой лесенке ступай.
  Подняв глаза, Пастух увидел какие-то лазурные ступени, вырубленные в скале, хотел спросить, куда же его приведёт эта лестница. Но когда он снова опустил глаза – дух просветлённого старца куда-то бесследно исчез.
 
                9            
 
Глухой, дремучий лесоповал, на который его законопатили, находился в районе Байкала, только пешком до него не скоро дойдёшь – перевалы, дебри будут на пути, да ещё снега, особенно коварные весной: сугробы кое-где протаяли, расквасились как тесто, и проваливались  под сапогами, не то что зимой, когда крепкий наст похож на беломраморный камень с малиновым и розовым вкраплением   берёзовых листьев, осиновых.
Выбравшись наверх, беглец неожиданно увидел озеро – солнцем слепящий разлив серебра, изрядно погнутого порывами ветра, который здесь, на берегу, не ощущался.   
 «Байкал? Или что это? Нет! Какой Байкал? Ты что?  От зоны до Байкала километров, чёрт, знает сколько… Да и вообще…- Он потрогал виски, ощущая сильную пульсацию. - Ох, ёлки, башка разболелась!»
Широко раскрытыми глазами он смотрел на озеро и не мог разобраться в своих ощущениях. Что-то здесь было не то и не так. Но что именно? Пастух не мог понять. Он родился на Телецком – на таком же огромном озере, и поэтому, наверно, в первую минуту его так сильно и так странно опахнуло ощущением родины. А кроме того…
«Мать моя! - Он чуть не сел там, где стоял. - А это что такое?»
 Он увидел свежие листья на берёзах, на осинах, на кустах смородины. И на лиственницах были свежие иголки – чистый изумруд. А вдоль берега цвели кусты шиповника – тёмно-жаркими сгустками крови.  И трава  кругом была – по колено и выше.  И всевозможных цветов навалом: иван-чай, ромашка, зверобой,  пижма, чабрец. И шмели, и пчёлы куролесили кругом цветов, бордо буравили воздух. И птицы там и тут резвились  – птицы летней поры.  Перед глазами промелькнули  ласточки. Кукушка где-то голос подала. Чайки пищали под берегом.  Скопа кружилась по-над озером, караулила рыбу… 
 «Да как же это так могло случиться? – ошалело думал Бедован. - Я же весною на медведицу набрёл, кругом ещё были снега. Тут сейчас должны быть снегири… Как это так?.. Смотри-ка! Лето красное, что ли? Разве я мог так долго под землёй пробыть? Без еды, без питья…»
 Не поверив глазам, Бедован наклонился  – потрогал цветок зверобоя, «снежинку» ромашки. Сорвал и понюхал чабрец. Каким бы фантастическим  не показался этот факт, но факт был на лицо: кругом действительно цвело и пахло лето; безмятежные птичьи трели нежно раздавались в тишине; волны чуть слышно с боку на бок переваливались под берегом.  Ароматно пахло разнотравьем.
 Огромное озеро, отражавшее полуденное солнце, слепило  так, что Пастух через минуту-другую невольно «заплакал», размазывая слёзы по щекам. Пришлось прикрыть глаза рукой и смотреть сквозь пальцы – как сквозь решетку он привык уже смотреть.
Удивительным каким-то образом переместившись во времени и пространстве, он был растерян и ошеломлён. Мозги его отказывались верить в такое перемещение. И нужно было как-то всё это проверить. Может, никакого лета красного нет? Может,  белая зима ещё кругом, а лето – в душе у него, в большой душе, которая нуждается в лечении в клинике для душевнобольных. А если всё это – не бред? Как быть тогда? Что теперь делать?  Ведь он же превратился в беглеца, хотя бежать совсем не собирался. «Попробуй теперь, докажи! – Он сердито сплюнул, а потом обрадовался. -  А может и доказывать не надо? Если теперь действительно лето на дворе – меня уже давно похоронили!»
 Размышляя так, Пастух потерянно блуждал глазами по каменистым берегам, по небесам.  Солнце было высоко над кручами – голубоватые горы подпирали озёрную воду, разлившуюся до горизонта. Облака, лениво проплывая над вершинами, чуть заметно шевелили плавниками – тень от облаков скользила по воде, гасила искристые волны, трясущие гривами возле утеса. Ветерок, усиливаясь, пошумливал под берегом, ворошил на деревьях листву.
Глубоко вдыхая свежий воздух, Бедован подумал, что в подземелье он как будто наглотался угарного газу – голова трещала.  Пошатываясь, он спустился к озеру, умылся, не особо ощущая температуру воды – показалась нормальной. Раздевшись, беглец посмотрел на свою нечистую зековскую робу с номером, с фамилией. Роба в подземелье изодралась – лохмотья на коленках, на локтях.
Никого рядом не было, и Пастух отважно разголился, критически осматривая своё исхудалое белое тело, выдававшее в нём человека, побывавшего в лагере – совсем не пионерском.  Помахав руками, он изобразил лёгкое подобие зарядки. Приободрившись, дурашливо похлопал себя по ляжкам, по груди и, засмеявшись,  ухнул вниз головой со скалы.
Лето было на дворе, а озеро… Озеро было настолько холодное, что Бедован  заорал под водой – пузыри стеклянными шарами покатились к поверхности. Бешено работая руками и ногами, он выбрался на берег, не в силах унять «зубодробильную» дрожь. Всё тело его – только что белое! – стало пугающе красным, и вся растительность на коже вздыбилась.
«Ни фига  себе! - Он обалдело посмотрел на озеро. - Почему дубарь такой? Солнце припекает, а вода ни черта не прогрелась! А может быть, тут родники?»
  Обсыхая после такого жутковатого купания, согреваясь, он побегал, попрыгал, потом посидел за скалой в заветерье, подумал, глядя на робу: «В этом казённом наряде далеко не уйдёшь!»
  Вдали завиднелся белый пароход, беззвучно ломающий  зеркало яркой воды. Потом чья-то моторная лодка вылетела из-за тёмного утёса – распушила белопенные усы и тут же скрылась, нарисовав на воде огромный качающийся круг. Над головою чайка плаксиво прокричала, пролетая.
 Он спрятал казённую робу – камнями привалил. В  одних трусах и в сапогах с потёртыми подковками пошёл по берегу и вскоре увидел  бородатого старика-рыбака в помятой фетровой шляпе с такими обтрепанными краями, как будто корова жевала.
 Поздоровавшись, Бедован заметил металлическую корзину, опущенную в чистую воду между камнями. В корзине стоял сонный сиг, возле которого вьюном вертелся хариус.
   -Ну, как?  Клюёт? - спросил Пастух, стараясь говорить голосом прохожего туриста.
   -Сильно-то не балует, - ответил рыбак, отрывая  взгляд от самодельного раскрашенного поплавка. - А ты, я гляжу, закалённый? Купаешься в такой воде.
   -Да-а! - Бедован покачал сырою головой. - Какой-то он очень суровый, этот священный Байкал!
  Старик мосластою рукой поцарапал бороду; нагнулся, взял папиросы, лежащие под ногами, и только после этого спросил спокойным, бесцветным голосом:
   -А где ты здесь видишь Байкал?
   Пастух удивлённо уставился на него. Потом глазами показал на воду.
   -А это что?
   Рыбак закурил. Прищурился на солнечную гладь.
   -Это? – Он сплюнул под ноги.- Это – Телецкое.
   Бедован испуганно икнул. Черные трусы на белом животе поддёрнул.
   -Те… те… Телецкое? То есть, как -  Телецкое? - Он глаза округлил. - А где же Байкал?
   Старик усмехнулся.
   -Байкал – на Байкале. 
   -Ло… логично. - Пастух опять икнул и тоже усмехнулся, но как-то нервно, криво. - А это, значит, Телецкое?
   -Ну, да, - по-прежнему спокойно сказал старик. - Здесь вода зимой и летом – одним и тем же цветом. Завсегда холодная.
    -Это я знаю, - пробормотал Пастух. - Я на Телецком родился.
    -Ну, а чо ж ты как маленький? - Рыбак стал присматриваться к нему. - Или это… выпил лишку?
     -Выпил, ага! – Бедован ухватился за эту подсказку.-  Полведра, не иначе…
     -Ну, тогда, конечно, пущай будет Байкал. - Старик хихикнул. - А когда протрезвеешь, так будет Телецкое.
    И тут Пастух почувствовал головокружение. Горы покачнулись перед ним, едва не падая. Солнце в небе стало  бредово расплавляться, растекаться золотистыми кругами. Он присел на корточки, чтобы не упасть. Протёр глаза. Поднялся, тяжело вздыхая. Посмотрел на озеро – на старика. 
-Слушай, дед! - Он готов был упасть на колени. - Нет, ну, в самом деле…
-Тихо! - попросил рыбак, вцепившись в удилище. - Видишь, клюёт? Не мешай!
 «Кошмар какой-то! - подумал Пастух, незрячими глазами глядя на поплавок. - От Байкала до Телецкого – километров,  чёрт знает сколько…А с другой стороны – уже лето… Значит, я шёл под землёю два месяца? Или три? Или сколько? Но ничего, ничего… - Он вспомнил свою присказку и пробормотал:
- Всё образуется, все образумятся…
Крякнув от усердия, старик попробовал подсечь рыбину, схватившую  наживку, но не успел – из-под воды со свистом вылетели голые крючки.
 Глубоко затянувшись, рыбак отложил папироску, поплевал на пустые крючки и стал червя насаживать, который никак не желал рыбам на корм отправляться.
-Ишь, подлец какой! - заворчал старик, плохо  гнущимися пальцами определяя червяка на место.
 -Я покурю? - сглотнув слюну, Бедован показал на окурок.
-Цельную возьми.  - Старик понимающе ухмыльнулся в бороду. -  Хорошо, однако, погуляли? Да, сынок?
-Погуляли… - Беглец посмотрел на чёрные казённые трусы.
Рыбак опять хихикнул, показывая беззубые дёсны.
-Одежонку где-то потерял? Али пропил?
-Потерял… - Он жадно докурил, на пачку посмотрел; хотелось ещё попросить, но не решился.  – Ладно, батя, извини, пойду. Значит, говоришь, Телецкое? Вот  ни хрена себе!.. Кха-кха… Допился…
Под сапогами Бедована зашабуршали  камни.
-Постой! - неожиданно окликнул старик, поднимаясь. - Там, в лодке, завалялось кой-чего. Я запасную одежонку завсегда беру на всякий  случай.
Бедован обрадовался, примеривая старые брюки, заляпанные краской, потертую штормовку.
-Вот спасибо, отец! Вот выручил!
-А не жмёт?
-В самый раз! Спасибо!
-Ну, носи на здоровье, сынок. Только больше так не пей. -Старик покачал седою головой. - Байкал! Во,  сказанул! Как прямую оглоблю загнул! До Байкала отсюда чесать да чесать – как пешком до луны!
Прибарахлившись,  Пастух поплёлся по гравийной дороге, ведущей неизвестно куда. По сторонам берёзы под ветерком пошумливали, птахи звенели в кустах. А потом он увидел серые крыши деревенских домов, палисадники. Голова его по-прежнему тяжело гудела, как будто после банного угара, и Пастух понуро присел на лавочку в тень, где копошились куры, не обращавшие внимания на человека.
Тоскливо посматривая по сторонам, он потёр горячие, потные виски. «Неужели Телецкое?» - затравленно подумал, глядя на яркий, мокрый лоскут, помято шевелящийся внизу между скалами.
       Неподалёку остановился экскурсионный автобус. Вышла пёстренькая группа туристов, и вскоре до слуха Бедована долетели слова о священном Байкале.
      «Значит, старик пошутил? - с облегчением подумал Пастух. – Вот старый пень! Ну и шуточки! Да я и сам бы мог понять, что это не Телецкое. До него  – чёрт знает сколько…»
       Он поближе подошел, стараясь не привлекать внимания. Стал прислушиваться.
       Симпатичная экскурсоводша рассказывала, сверкая очками:
      -Байкал –  самое древнее озеро на нашей планете. Возраст Байкала – двадцать, двадцать пять миллионов лет. И это при всём притом, что большинство озёр на Земле живут около пятнадцати тысяч лет, потом исчезают. А у Байкала нет ни малейших призраков старения. Более того: геофизики утверждают, что Байкал является зарождающимся океаном. Берега Байкала расходятся со скоростью два сантиметра в год, подобно тому, как расходятся континенты Африки и Южной Америки…
       Осторожно, и в то же время упрямо работая локтями, Пастух  протиснулся между туристами.
      -Так, значит, это всё-таки Байкал? - запальчиво спросил он. – Да, девушка? Ба йкал?
       Экскурсоводша медленно сняла очки, протёрла стёкла и сурово посмотрела на него, как смотрят на пьяного.
      -Почему это «Байкал», когда Телецкое. Вы что? Я вам это для сравнения про Байкал рассказываю. Надо внимательно слушать, молодой человек. - Отвернувшись от него, экскурсоводша, сбитая с мысли продолжила без прежнего энтузиазма: - Телецкое озеро – по запасам пресной воды – второе в нашей стране. А первое, как вы уже, наверно, догадались, – славное море, священный Байкал.
      Кто-то спросил:
       -Так море оно или озеро?
       -Ну, поскольку у Байкала нет сообщений с морями, то выходит, что озеро. - Девушка помолчала. – Так, ну, всё пока. Пойдёмте в автобус. По дороге я вам расскажу легенду о том, как появилось вот это прекрасное Телецкое озеро.
      Автобус уехал, поднимая скирды серой пыли, золотящейся на солнце.
      Опустившись в тень под берёзу, Пастух двумя руками стиснул гудящие виски и подумал, что сейчас он просто-напросто чокнется. «Да как же это так? - звенело в голове. -  Под землей от Байкала пройти до Телецкого – разве это мыслимо? Пройти за несколько минут, которые в себя вместили несколько месяцев? Это что такое? Дурдом какой-то!»
       И вдруг он весь похолодел – как будто снова нырнул в Телецкое. Он увидел милиционера; мотоцикл с коляской проехал по дороге – неподалёку от беглеца поневоле.
            

                10   

      Воздух родины, который сразу, в первую минуту выхода из подземелья, дал себя знать волшебным ароматом,  – этот воздух всё сильнее волновал Пастуха, манил в  тот заповедный уголок, где находилось тихое, уютное село  под названием Яйлю. В том заповедном месте он родился, крестился. Друзей там, наверно, уже никого не осталось – разъехались. Но крёстный отец был на месте – это он знал. Добраться до родимого села в горах  можно было только по озеру: летом –  на лодке,  зимой по льду.
      В голубовато-лиловых сумерках он вышел к посёлку Артыбаш, где начиналась Бия, светлой слезой вытекающая из Телецкого озера-ока.  Лодок было много на берегу, но  все они пустые, и только одна оказалась с мотором – то ли хозяин отлучился ненадолго, улов до дому потащил, то ли  бросил, понадеявшись на русское «авось». 
        Воровато озираясь, Бедован поднял заржавленный железный штырь, воткнул  в проушину замка, – сломал с коротким хрустом и, оттолкнувшись, запрыгнул в «Казанку». Работая вёслами, он отдалился от берега. Остервенело начал дёргать  шнур, пытаясь завести обшарпанный старенький «Вихрь». Но мотор только глухо постукивал маховиком.
       Темнота сгущалась – это хорошо. Но луна, скотина, из-за облаков некстати вышла, озарила озёрный простор, взъерошенный ветром, – волны понемногу разыгрывались.  Пугливо посматривая по сторонам, Пастух  снял крышку и, нервничая, покопался между промасленных узлов и трубок. Отец  пришёл на память; он когда-то работал  егерем в этих местах, много лет по озеру мотался на таком моторе. Отец нередко «загорал» с этим мотором и матерился, говоря, что наши, мол, русские Кулибины конструкцию «Вихря» содрали с западногерманского лодочного мотора «Кёниг», который сами немцы сняли с производства, потому что у него куча недостатков. «Теперь вот, поди, разберись в этой куче!» - раздражённо подумал Пастух, покосившись на луну, снова спрятавшуюся в облака.
        Потратив несколько минут на поиски поломки, он вспомнил о проклятом штуцере для подключения топливного шланга. Штуцер, находящийся на поддоне, был расположен в самом неудобном месте – под румпелем. И там же – в задней части поддона прямо под свечами зажигания  – зияли две таких больших дыры, через которые крупная волна захлёстывала  свечи зажигания.
       «Вот в чём дело!» - догадался Бедован. Протирая свечи, он  содрогнулся и чуть в воду не сковырнулся.
       Во мгле на берегу полыхнуло синевато-белое бешеное пламя, и по-над озером разломился оглушительный ружейный гром. Дробь сыпанула градом – вздыбила воду под бортом «Казанки».
       Пригнувшись, он едва не утопил  свечу – на лету поймал и закрутил скорей. Дёрнул шнур и снова  чуть не выпал из «Казанки» – лодка рванула с места в карьер, а вослед ей опять разгрохотались  выстрел – теперь уже дуплетом…
      -Врёшь! Не уйдёшь! – крикнул кто-то. - Я тебе, урода, из-под воды, из-под земли достану!
       Через несколько минут, когда Пастух отплыл подальше и оглянулся, заглушивши «Вихрь», он увидел огонёк фонарика – тонкая молочная струя плескалась по берегу, разливалась лужами около деревьев,  лодок. А  вслед за этим Бедован  вдруг услышал мотор в темноте – за ним погоню организовали.
       «Вот так-то Родина встречает своих героев! - мрачно подумал беглец, причаливая к берегу и бросая лодку. - Надо поскорее когти рвать! Покуда земляки не утопили!»
       Тем временем луна уже пропала в небесах и звёзды пропадали одна за другой. Свежий ветер ходил в вышине, скирдовал  грозовые тучи, облака. Над горами яростно взблёскивало  время от времени – отражённая молния коротко, но яростно прошибала озёрную темень, словно белая хищная рыбина, щука фантастических  размеров, металась в чёрной воде.
       Первые капли дождя  лупцевали уже по  листьям бадана, по камням, от которых веяло теплом, как от русской печки. Пастух нашёл укромное местечко, съел корку хлеба, которую достал из кармана стариковской одежды, попил родной водички и заснул спокойным сном праведника. Кто бы что ни говорил, а он бежать не думал. Он – беглец поневоле. Так что совесть его чиста. 
       Летняя ночь коротка. Рассветная розовость  над горами уже проступала. И Венера, звезда пастухов, уже догорала в небесах, промытых полночною грозой.
       С необычайной какой-то лёгкостью парень поднялся в то утро. Сон его был недолгим, зато необычайно целительным; он проспал как будто суток двое – отлично отдохнул. Душа была легка и  голова легка; пропала какая-то болезненная одурь, которую он подхватил в подземелье. Улыбаясь навстречу рассвету, Пастух пошёл к воде, разгребая туманы руками. Остановился, не желая спугнуть зимородка – драгоценным камешком сверкал среди серых камней на берегу. Умывшись в холодном  озере, Пастух посмотрел на крыши посёлка Артыбаш. Вспомнил, как вчера его едва не подстрелили. «Утра  вечера мудренее, - подумал, -  это верно подмечено.  Напрасно я  вчера хотел угнать моторку. Зачем усугублять свою судьбину? Грабёж со взломом или что-нибудь типа того граждане судьи припаяют, глазом не моргнут. Лучше пойти, найти ближайшую ментовку и добровольно сдаться, объяснить, как было дело – это самое благоразумное…»
      С такими светлыми мыслями в коротко стриженой бедовой голове Бедован отважно отправился вперёд, постукивая старыми подковками. А через несколько шагов он вдруг остановился и так скривился – точно лбом ударился в каменную стену. «Ну, вот, допустим, я пришёл, - подумал Бедован и опустился  на придорожный камень, уже обсохший после грозы. – Вот я пришёл в ментовку и что дальше?»
        Он хорошо представил, как будет выглядеть его добровольная явка. Весною он пропал на лесоповале под Байкалом, а летом пришёл сдаваться на Телецком озере. «А где ты был всё это время?»  – спросят у него.  «А я, граждане судьи, всё это время шёл пешком под землею – от Байкала шагал до Телецкого озера! Что? Не верите? Дедушка-Дитя под присягой может подтвердить!»
       Беглец хотел расхохотаться, но тут было впору заплакать. И  он только сплюнул, вздыхая.
        Стрекоза, неожиданным порывом ветра сбитая с какого-то цветка или стебля травы, промелькнула перед глазами у него – упала в мутную лужу и начала дребезжать слюдяными  крылышкам, с каждой секундой всё  больше намокая, утопая. Пастух поднял её и обсушил, осторожно обдувая ветерком изо рта. Стрекоза приободрилась, отряхнула свои огромные зелёные глазищи, похожие на горошины, – и полетела, но вдруг вернулась. И вернулась будто специально, чтобы сделать  круг почёта над головою своего спасителя.
     -Ну, вот! – Он улыбнулся, взглядом провожая стрекозу.-  Солнце не встало ещё, а я уже сделал такое великое, доброе дело!
      Дорога, на которую он вышел, была ещё не хожена, не езжена после дождя – только дробные дырочки там и тут виднелись в колеях и между колеями, где вчерашняя пыль загустела, как будто сварилась в голубоватый грязный кисель. Шагая дальше, Бедован подумал, что у него начинается слуховая галлюцинация. Поначалу он услышал балалайку – за деревьями на поляне. Затем зазвучали обрывки народной песни. А затем какой-то зычный голос крикнул:
     -Дора! Дора! Громче! И ты давай, Люси! Ну, что вы, девчонки? Каши мало поели? Не выспались?
     Осторожно пройдя вперёд и прячась за деревьями, Пастух увидел странную картину. Семь нарядных девушек в  русских сарафанах кружились на поляне. Рядом – балалаечник в расписной рубахе, в начищенных до блеска хромовых сапогах.
      «До», «Ре», «Ми», «Фа», «Соль», «Ля», «Си»? – обалдело подумал беглец, пересчитывая девушек. – Откуда здесь они, эти ноты?  Из-под земли? Из моего звукохранилища? А эти парни? Наваждение какое-то... Но почему я вижу девчонок из нотного стана и в то же время – не вижу звуки из балалайки? Что это? Как понять?»
        Под ногою Пастуха треснула ветка, и ему подумалось, что в этот миг наваждение должно исчезнуть, как дым, как туман. Но ничего подобного не произошло. Девушки в нарядных русских сарафанах и парень-балалаечник – всё было натуральным. 
 
                11            

        Артисты «погорелова театра»  на стареньком раскрашенном автобусе колесили по горам и долам – провинциальный коллектив.  Молодые, задорные, ещё не разогнавшие розовый туман перед глазами и  потому безоглядно влюблённые в жизнь, артисты через день да каждый день останавливались  в каком-нибудь новом районном  центре. Спектакли, которые были у них в репертуаре, почти не нуждались ни в какой декорации: два или три на фанере нарисованных дерева – вот и весь благоуханный райский сад; два самовара и два кресла – вот и вся обстановка, среди которой происходили драмы и трагедии. А кроме этого – артисты погорелова театра давали ещё и концерты. Семь нарядных девушек, которые вначале показались Бедовану принцессами нотного стана, под балалайку или гармошку пели душевные русские песни, которые даже слезу вынимали из гущи народа. Песни эти – чего уж лукавить! – нравились куда как больше, чем все  эти дурацкие любовные баталии на сцене, когда артисты глаза под потолок закатывали и всё время говорили ненатуральными каким-то, диковатыми голосами, какими никто из них в жизни говорить не будет.
      Вечерами, после концерта  или спектакля, шумно справляли банкет, выпивая с местным руководством, с талантами и гениями местного разлива. На банкетах, как правило, снова давали концерт – по заявкам руководства. В общем, пахать приходилось по полной программе. Артисты два-три часа отдыхали в гостинице и, страдая головными болями, а иногда и расстройством желудков,  дальше отправлялись, вяло жалуясь друг другу на чрезмерное гостеприимство хозяев. И не мудрено, что в такой обстановке, приближённой к боевой, можно сказать, среди артистов были потери. Пускай не смертью храбрых падали на этом поле брани, но всё же падали. Кое-кто,  страдая с похмелья, усугублял свои страдания запоем и отрывался от коллектива, или сам коллектив вынужден был такого пропойцу от себя отрывать. И поэтому руководитель самодеятельного театра не скрывал своей радости, когда перед ним появился Пастух –  великолепный с его точки зрения музыкант, одарённый к тому же и драматическим и даже трагическим талантами.
      -Вот уж не знал! – удивился Пастух.
      -Ну, не скромничайте, – возразил руководитель, режиссёр.- Всякий талант на самом-то деле знает себе цену. Только один, вот как вы, страдает ложной скромность, а другой выпячивают себе –  дальше некуда.
        Непринуждённая, тёплая атмосфера самодеятельного театра пришлась по душе Пастуху. Здесь никто не задавал лишних вопросов, не требовал документов. Более того, Бедовану  предложили сыграть «маленькую роль  большого деда», как выразился молодой усатый режиссёр.
      -Наш «дедок» приболел, - сокрушаясь, объяснил высоколобый режиссёр, пощёлкивая пальцем по кадыку. - Не выдержал здешнего гостеприимства. Пал на поле брани.
       -Ну, это-то мне не грозит, - заверил Бедован. -  Я  трезвенник.
       -Язвенник, что ли? Это хорошо! - Режиссер смутился. - Я в том смысле, что… Не обижайтесь. Я с алкашами этими замучился.   
       -Сочувствую! - «язвенник» согласно покачал головой. - А что надо играть? Что за пьеса?
       - В сущности, там нечего играть. – Режиссёр поправил пышные усы.- Там всё элементарно. Дедок сидит, молчит с печально-умным видом. Иногда цигарку может засмолить. Да у вас получится. Не сомневайтесь. Мы загримируем так, что мать родная не узнает.
      Мысль по поводу грима обрадовала Пастуха.
     -Хорошо,- сказал он, стараясь выглядеть равнодушным.-  Давайте попробуем.
       Профессионального гримёра у самодеятельных артистов не было. Гримировались они сами – кто как может. Поэтому в гримёрной новичка обступили сразу человека три или четыре. Критическими взглядами осмотрев сиротливый «прикид» Пастуха, они заговорили вразнобой:
       -Не горюй, Алферий  Аполоныч! Мы из тебя мигом человека сделаем!   
       Теперь все его звали только так  – Алферий  Аполлонович, так звали деда, которой он должен был играть. Доморощенные гримёры стали  хлопотать вокруг него, обсыпая то пудрой из пудреницы, то пеплом с папироски. Он терпел, памятую, что искусство требует жертв. И через какое-то время терпение это было с лихвою вознаграждено.
       Поднявшись из кресла, Бедован увидел себя в зеркале и  не узнал. Из глубины зазеркалья на него строго смотрел  какой-то незнакомый человек с белой бородой, в серых лаптях, в косоворотке с тонким пояском. Удивлённо присвистнув, притопнув лаптем, Алферий  Аполлонович поцарапал  бороду и вдруг ссутулился, старчески покашливая в кулак.
      -Внученька, - скрипучим голосом попросил он девушку в русском сарафане. – Дора! Мифасоль моя родная! Ну-ка, проводи меня до самовару… А потом уже до ветру…
      Восхищенно искрясь голубыми глазами, девушка вывела его на сцену.
      -О! - воскликнул режиссёр, хлопая в ладоши. - Настоящий Алферий! Самый натуральный  Аполлоныч!
      Новоиспечённый артист пожал плечами.
      -Дерьма не дёржим, – скромно сказал он, изображая поклон.- У нас в Козюльке  усе такие.
       Режиссёру это понравилось.
       -Я ж говорю, талант! - провозгласил он.  – У меня на это дело нюх!
       -Увы! - разводя руками, сказал дедок Алферий. - Кроме язвы ни хрена не обнаружено.
       Засмеявшись, режиссёр поправил пышные усы и протянул ему какие-то помятые листочки.
       -Возьмите, почитайте свою роль.
       -Я плохо вижу, милай, - пожаловался Алферий  Аполлонович, входя в роль. - Старость не радость, а гроб не корысть.
       Высоколобый даже языком прицокнул; дедок всё больше нравился ему.
       -Дайте очки! Оправу без стекла! И тросточку, ребята, не забудьте. Живо! – поторопил режиссёр. - Где его трость с алмазным набалдашником?
      Принесли очки, подали трость.
      -Как служишь, хам? - неожиданно возмутился Дедок,  приводя в замешательство того, кто подал ему очки и трость.
      Режиссёр захохотал, запрокинув голову.
      -Гениально! – похвалил он, вытирая весёлые слёзы.
      Импровизируя дальше, Алферий  Аполлонович покрутился по сцене, постукивая тросточкой. Увидел пианино, сдул с него пыль и с неожиданным блеском исполнил Бетховенскую «Лунную сонату».
      -Браво! – восторженно рявкнул Высоколобый. - Это именно то, чего  нам не хватало для раскрытия образа! Теперь всегда на сцене должен быть рояль. Только лучше играть не Бетховена.
      -А что вам сбацать? - скромно спросил Дедок.
      -Что-нибудь из Чайковского. Есть у него такие прелестные картинки – «Время года». Сможете?
      -А что вам нужно? - уточнил Дедок. – «Январь. У камелька»? Или «Март. Подснежник»? Или «Июнь. Баркарола»?
      -Нет. Давайте «Песню косаря». Июль.
      -А где коса? – пошутил Дедок. – Я без литовки за рояль не сажусь!
      -Ну, хорошо, - окоротил Высоколобый.-  Пошутили и хватит. Будет работать.
       -Кто бы спорил, а я только «за». Но  у меня, простите, есть предложение и замечания по ходу этой роли.
       -Чего? – изумился режиссёр.- Так вы же ещё не прочитали.
       -Обижаешь, начальник! – Дедок хихикнул. – То есть, я хотел сказать – товарищ режиссер. Я уже пьеску знаю на зубок. Могу процитировать с любого места.
       Высоколобый режиссёр, конечно, не поверил. Но когда послушал – ошеломленно охнул. Вся пьеса – практически вся! – отлетала от зубов дедушки Алферия. И тогда режиссёр – непонятно отчего – на несколько минут насторожился. Странный  парень был – этот дедок  Алферий.  Многоопытный режиссёр, привыкший всех начинающих актёров играючи скручивать в бараний рог – по части интеллекта – рядом с этим человеком как-то неуютно себя чувствовал. В нём, в этом парне была сила духа и сила таланта, незаурядного таланта, который невольно подавлял и даже угнетал своим величием.  Но эта щекотливая настороженность скоро прошла, слава богу, и Высоколобый снова почувствовал себя на коне, снова гонял артистов, заставляя повторять причудливые мизансцены, реплики. Снова делали они такие лупоглазые лица, точно страдали Базедовой болезнь. Снова руки заламывали так, что вот-вот в суставах вывихнут. И Высоколобый, подражая Станиславскому, то и дело кричал из глубины провинциального зала: «Не верю! Не верю!» И только дед Алферий так играл, как будто и не парень был на сцене, а самый настоящий натуральный дед, из которого скоро песок посыплется…
         Вот таким манером Пастух в артисты выбился. И шумный успех, между прочим, был у него  как на сцене, так и за кулисами.          Голубоглазая Дора, а вслед за нею и златоволосая Мифасоль – все принцессы станового ряда – так он в шутку называл артисток, все они в него влюбились по уши.
      Мифасоль, особенно прекрасная в русском расписном сарафане, перед спектаклем с необычайной нежностью гримировала Дедка Алферия. А после представления   – нежно, не спеша, разгримировывала, ненароком прижимаясь к нему то бедрами, то грудью и не забывая при этом нашептывать что-то о его блистательном таланте. Будь на его месте кто другой, он бы просто не выдержал, одурманенный близостью девичьих прелестей. Но дедушка Алферий настолько в роль вошёл, что однажды лунной ночью  признался в том, что он –  столетний импотент. Мифасоль поначалу смеялась, а потом разобиделась, потому что «дедок» на неё – красивую, ведущую актрису – ноль внимания и фунт презрения. Старомодный, странный парень был, этот «дедок». Он любил повторять, что искусство – настоящее искусство – никогда ниже пояса не должно опускаться. В общем, он добросовестно свой хлеб отрабатывал. И очень жалко было, когда он ушёл от артистов. Бесследно пропал на какой-то железнодорожной станции, откуда можно было   без проблем добраться до города Купецка.
   
                12 

        Золотые денёчки звенели тогда над землёй – ни жарко, ни холодно. Тихие дождики изредка брызгали, пыль прибивали. Пахучие травы под ветром клонились в лугах – скоро, скоро «песня косаря, июль». А кое-где эта песня – звонкая песня косы – уже прозвенела; небольшие свежие копны мелькали вдоль  железной дороги. Широкие поля дышали  спеющим зерном, и видно было, как тень от облака медленно плывёт по золотистым волнам пшеницы, ржи. А в те  минуты, когда поезд ненадолго останавливался, дожидаясь зелёного семафора, слышно было, как птахи самозабвенно трезвонили в перелесках, в берёзовых колках за железной дорогой.
       -Лепота! - радовался жизни  какой-то странноватый, седой пассажир, опираясь на тросточку. - Ой, лепота!
      Старый седой пассажир этот был в косоворотке, в лаптях, тонкая чёрная тросточка с «алмазным», а точнее со стеклянным  набалдашником ловко вертелась в руке. Пассажир этот на станцию приехал на автобусе полном ряженых артистов, и поэтому его прозвали – Ряженый.
       Здоровенный проводник Мордысь, изрядно уже потасканный в дорогах и тревогах,  в недоумении посматривал  на бородатого деда в лаптях. Мордысь – проводник очень опытный – не мог не заметить, с какой неожиданной прытью этот дедок  заскочил   на подножку вагона;  редкий старик  может так заскочить. Насторожённо присматриваясь, проводник заметил нечто подозрительное в бороде старика: она показалась приклеенной, хотя бывают усы и бороды – смотрятся как мочалки приклеенные. Взять хотя бы даже самого проводника –  усы такие у него – как будто в театре одолжил напрокат. И всё же Мордысь начал себя вести более вежливо, осмотрительно. Однажды  он «сгорел» на ревизоре, который переоделся вот таким вот старичком и проследил, как   проводник сажает зайцев. И если бы тогда Мордысь не дал на лапу ревизору, так сейчас работал бы  не здесь. Памятуя об этом, Мордысь не грубил с этим дедом, хотя и не поддерживал дурацкого восторга насчёт того, что «ой, какая лепота…»
        Шмыгал большим мясистым носом, из которого торчали редкие жёсткие волосы, проводник возразил, пересыпая русскую речь характерными украинизмами.
        -А шо здесь такого? Яка уж така лепота? 
         Седой старикан чуть насмешливо смотрел на него.
         -Ты очень рано состарился, внучек.
         -Як это так?
         -Ни як, а сарлык. – Ряженый старик неожиданно погрозил ему тросточкой. - Прошу не путать.
         Большие чёрные глаза проводника – и так-то были навыкате – ещё сильнее из орбит выползали.
          «Тю, старый! Шо буровит? Да неужели ж это ревизор? Та ни-и-и. Якысь-то чокнутый!» - подумал Мордысь и помолчал, приглаживая светло-медные усы, покроем своим напоминавшие о тех далёких пращурах, которые отлично владели саблями на просторах Запорожской Сечи.
        В вагоне ехали какие-то развесёлые парни с девчатами. Звенела гитара. Взрывы смеха заглушали перестук колёс. Молодые люди ехали на свадьбу. У них был свой сценарий  поздравления, кем-то написанный в старом русском духе. Парни и девчата репетировали свои поздравления и говорили, что в городе, куда они едут,  никто не обвенчает жениха и невесту.
       -Она сама алтайка, а он… – Парень, заводила, махнул рукой. – Да кто им позволит?.. Так что на фиг сдался он, этот сценарий!
        -А вот давайте у дедушки спросим! -  вдруг предложила девушка одна из тех, кого можно было бы назвать принцессой  нотного стана.
       Странный дедушка так и сказал для начала своей странной речи:
       -Милая принцесса! Дора,  Мифасоль! Да какая ж тут свадьба в духе нашей славной русской старины? Свадьбы-то у нас  в былые времена когда играли? После окончания работы в поле. Вот когда играли,  милая принцесса! Вот когда выбирали себе подругу из нотного стана: может, До, а может, Ре, а может  Мифасоль.  – Старикан черной тонкой тросточкой постучал по полу.- Осенью, осенью свадьбы справляли. Да, да. Или зимой, на мясоеда. А вы,  бездельники? Лето красное пылает на дворе! Июнь, баркарола! А скоро будет песня косаря, июль!.. А вы, бездельники? Вы хоть косу-то можете в руках держать?
        Остроумный какой-то парень подошёл к своей девушке и двумя руками демонстративно взял пшеничную косу, на конце которой трепыхался розовый бант. И тут суровый старикан не выдержал – засмеялся, показывая крепкие зубы, такие, какими не каждый молодой может похвастаться.
          На коротких остановках ряженый старикан – опять же проворно, молодо –  соскакивал с подножки. Срывал и нюхал пучок полыни.  Бабочку рассматривал на цветке.
          -Товарищ ревизор! – неожиданно окликнул  проводник Мордысь, намереваясь таким образом раскрыть инкогнито странного пассажира. - Садись, товарищ ревизор! А то отстанешь!
        Однако старикан никак не отреагировал на слово «ревизор».
         -От поезда отстану, говоришь? Да я уже, внучек, отстал от поезда жизни. Безнадёжно отстал.
        Мордысь, внимательно следя за стариком, подумал: «Нет, однако, не ревизор!» И как только Мордысь убедился, что перед ним самый простой пассажир, так сразу же тон проводника стал совершенно другим. Проводник,  посмотревши на семафор, где вот-вот зажжётся  зелёный свет, повелительно рявкнул, забывая о колоритных  своих украинизмах:.
      - Аполоныч, мать твою! Или как тебя?   Сигай сюда скорей! Вот какой шебутной! Ну, шо ты там  забыл?
         -Соскучился я, внучек! - Вздыхая, старикан сорвал  нежно-лазоревый цветок, растущий неподалёку от железнодорожного пути. Понюхал, блаженно жмурясь – цветочная пыльца припудрила нос.
        -Ну, диду, диду! - Проводник усмехнулся, стреляя окурком в траву. - Ты як дитя!
        -Что ты, что ты, внучек! – ответил Аполлоныч. - Мне далеко ещё до Дедушки-Дитя. Не дорос.
        Не понимая, о чём «буровит» странный старикан, Мордысь крупными пальцами начал ловить  скользкие пуговки – разбегались как тараканы. Серая хлопчатая  рубаха, которую он расстегнул, тёмными кругами пропотела  под мышками и на груди. Рубаха та была таких размеров – паруса из неё можно шить или чехлы для легковых машин.
        Проветрив потную грудь, Мордысь приказывал:
        -Давай, дид, залазь! Отстанешь, потом будет канитель…
       -Дыши ровнее, внучек, - молодо подмигивая, успокоил странный пассажир. - Дед ещё такой, что впереди паровоза может задать стрекоча.
        -Так в чем же дило? - Мордысь добродушно оскалился. - Пока мы тут стоим, ты уже в городе нарисовался.
       Пассажир тёмной тонкой тросточкой показал на обувь.
        -Штиблеты жалко. Бабка думает меня в них схоронить, а я штиблеты стырил – и на свиданку…
        Мордысь покачал тыквообразной головой.
        -Ну, ты, диду, силен!
       -А как же? Я не люблю валяться на печи, жевать калачи. Как только лето красное приходит, так я говорю: «Всё! Пора идти на хутор – бабушек ловить!»
        Проводник захохотал, потрясая буйными мочалками усов.
        -Никакая бабка с тобою не соскучится!
       -Этот верно, внучек. Я даже бабу Ягу однажды развеселил. Снял штаны и лаптем по столу шарахнул так, что стол – дубовый стол! – махом развалился…
       Продолжая похохатывать, Мордысь ушёл куда-то по своим делам.
       Прохаживаясь около состава, старикан время от времени с грустью и тоской смотрел на крышу вагона, вздыхал,  вспоминая ту весёлую беззаботную пору, когда запросто мог прокатиться на железном чердаке. Кажется,  именно этот вагона был тогда, и проводник был именно этот,  способный одной рукою остановить пассажирский состав, такая слава, по крайней мере, ходила когда-то про него, усатого потомка запорожцев. Как давно это, кажется, было: вольный ветер бьётся у тебя за пазухой, железнодорожные мосты мелькают над головой, того и гляди, чтоб дурную башку не сорвало с плеч…
        -Ах, ты молодость, буйная молодость! Золотая сорви-голова! - пробормотал чудаковатый пассажир и взмахнул своею тонкой тросточкой, словно шпагой –  и золотые головы цветов рухнули под лапти старикана.
           Светофор на мачте впереди позеленел и пассажирский состав с грохотом дёрнулся.
        -Руку! - рявкнул Мордысь, влетая в тамбур. - Давай руку! Диду!
        -А ногу не надо? - весело ответил старикан, и в тамбур заскочил с такою лёгкостью, что проводник снова подозрительно  прищурился, глядя на него.
        -Слухай, диду! Шо-то я не пойму. Тебе скилько годов?
        -Да столько не живут, со счёту сбился, - ответил Аполлоныч, сильно сутулясь и  делая вид, что запыхался.
        Сутулость и одышка эта, довольно натуральная одышка Аполлоныча, успокоили проводника, но больше всего его успокоила  кружка самогона – только что тяпнул, сальцем закусил. На душе проводника теперь  цвели  самые роскошные райские цветы. 
         -Диду! – с улыбкой спросил он.- А идэ ты живёшь?
         -На планете Земля, - неохотно ответил Аполлоныч и вздохнул. -  Пойду, прилягу. Я не железный. Укатали сивку крутые горки.
          -Та и я пийду, прилягу,- сказал Мордысь и пропел вполголоса: - А я лягу, прилягу возле старой дороги, на душистом покосе, на травэ молодой… 
         Внизу всё было занято и старикан – опять-таки проворно, ловко – забрался на верхотуру. Однако отдохнуть ему не дали. Весёлые и шумные молодые люди, ехавшие на свадьбу, произнесли вдруг имя Заремы и тут же – имя Молилы. И старикан в лаптях чуть с верхней полки не навернулся  – так сильно дёрнулся всем телом. Глубоко вздохнув несколько раз, чтобы скорей успокоиться, он медленно спустился на дрожащий пол,  подошёл к молодёжи и ненароком попытался узнать, кто там жениться, кто замуж выскочить спешит. Но ничего толкового он узнать не смог; в честной компании, которая уже клюкнула    пива или даже винца, стоял такой неугомонный тарарам, что старикан ничего не понял, кроме того, что люди едут на свадьбу.
        Тревога ненадолго опалила сердце старикана. Надвинув на глаза соломенную шляпу, он подошёл к проводнику.
        -А когда будет город Купецк? – глухо спросил.
        Ревизор, конечно, так спрашивать не будет. И потому Мордысь ответил, плохо скрывая злорадство:
        -В расписаныы и такого города нэма. – И расправляя усы, добавил: - Сувсим немае! О как! Заблудился, диду? – И Мордысь неожиданно расхохотался, перекрывая перестук колёс. – Бувает, бувает.    
        В Купецк они приехали под вечер. Закат уже за городом пластался.
        Седой старикан, напряжённо поигрывая желваками, постоял на перроне, поглубже на глаза надвинув соломенную шляпу. Он хотел посмотреть, куда дальше направятся молодые люди, приехавшие на свадьбу, но их почему-то нигде не было видно; как сквозь землю  провалились. Старикан, ещё сильней расстроившись,  тяжело постукивая тросточкой с гранёным «алмазным» набалдашником,   скрылся где-то в камере хранения – сдал кое-какую поклажу. Потом – налегке – снова появился на перроне. Закурил.
        И вот здесь-то к нему подошёл загадочный незнакомец, которого можно назвать ловцом  человеческих душ. Раньше этот ловец был простым скотогоном, а теперь так высоко поднялся  – только что звёзды с небес не хватал.
 
                13    
 
       Жизнь людей меняет, тут никуда не денешься, и не всегда те перемены к лучшему, увы. Бывает так, что человек под горку катиться – ничем не остановишь. А бывает и наоборот –  круто в гору возносятся люди. Но то, что отчебучил Ромка Ботабуха – вчерашнее Ботало – мало кто ожидал. «Шурши ля фам, шурши ля фам!» - привык он дурашливо повторять и пальцами шуршал при этом, намекая на деньги. Хотя он знал, что это значит – «Ищете женщину». И он искал её. Всю жизнь искал женщину по имени Судьба. Искал на перегонах-скотопрогонах, искал в тайге на заготовке древесины. Но искал не там, где надо – как это теперь выяснилось. Судьба его  ждала почти напротив Ромкиного дома. Школа там была. Школа вечерней молодёжи – ШРМ. А в школе той – учителка. Ей двадцать два года. Короче, он припух, присох и втрескался, и втюрился  – хоть как назови, суть ничуть не изменится. Ромка тогда был как раз при деньгах – за перегон получил. Для начала он пришёл в универмаг и прикупил себе кучу всякого барахла: новый «кустюм», рубаху, галстук, штиблеты – всё самое моднячее, с иголочки.
       Явился домой – мамка  ахнула. Старушонка бедная   подумала, что Ромка загулял и опять куражиться, сорит деньгами – с ним случался эдакий купеческий размах, потому что жил он в городе Купецке. А потом-то мамка присмотрелась да принюхалась, а Ромка –  трезвый, строгий. Ромку не узнать.
      -Это что же такое, сыночек?
      -А то! – говорил он, а сам сияет не похуже самовара на столе.  – Всё, маманя! Кончилась моя житуха подзаборная, дороженька позорная! Хватит играть в ковбоя! Сколько можно быть «коровьим мальчиком»? Пора взрослеть, маманя.
        -Пора, сынок, пора. Четвёртый десяток уже как-никак.
        -Вот и я про то, маманя. Думаю жениться.
        Маманя от радости аж прослезилась.
        -Вот хорошо бы, а то… - Она промокнула глаза кончиком фартука.- Помру и внучат не понянчу. А кто она, Ромка?
        -Учителка.   
        -Ой ли? – Тут старуха насторожилась. - И чо она? Согласная? 
         -О чём базар, маманя? – Красавчик Ромка перед зеркалом вертелся.- Свататься иду.
         -Ой ли! – снова усомнилась бедная старушка.- Ну, дай-то бог!
         Ботало сразу не мог изменить свою сущность, поэтому  врал по привычке – сочинял, так будет верней. Фантазировал Ромка, мечтал – так ещё вернее и точнее. Ни о каком сватовстве пока ещё даже речи не было, но первые шаги в этом направлении Ромка уже предпринял. Принарядившись, прифраерившись, он отправился в школу рабочей молодёжи – первый раз в первый класс, можно сказать. «За партой сидел, как седло на корове сидит», позднее вспоминал Ботабуха. В школу эту – в ШРМ – он ходил почти три месяца, не подряд, а с небольшими перекурами. Учителку слушал – как передачи по радио. Слушал и удивлялся: как всё это можно брать из головы – говорит и говорит, и никакой бумажки у неё. И всё интересно. Всё по делу, по теме. Ботало вначале думал: ШРМ, шаромыжники, хрен ли тут хорошего.  А потом, как узнал, что среди шаромыжников был даже Герой Советского Союза Юрий Алексеевич Гагарин, да ещё так кто-то с Золотой Звездой… Корче, он  ещё сильнее полюбил и учителку эту, и школу, и весь белый свет.
     А на третий месяц этой влюблённости сотряслась такая провинциальная драма, которая чуть было в трагедию не переросла.
      Муж приехал к учителке. Из Новосибирска прикатил, подлец, Красивый такой. Краснощёкий. Глаза навыпучку. 
      -Погоди, - растерянно сказал Ромка учителке.- А как же я? А как же мы? А как же наши дети? Там уже мамка внуков поджидает!
         Бедная учителка чуть в обморок не грохнулась. Откуда же было ей знать, что Роман Олегович, которого все почему-то называли Роман Телегович, в своих мечтах и мыслях давно уже учителку считал своей законною женой. В общем, было там как у Шекспира – много шуму из ничего. Ботабуха поначалу думал мужа застрелить или самому от  горя застрелиться. Но характер был такой, что Ромка очень здраво рассудил: в тюрягу садиться ему из-за мужа из-за какого учителя арифметики – нет никакого резону, а самому ложиться в могилу из-за себя, дурака, тоже мало хорошего. И решил он тогда выбрать золотую середину. «Ружьё всё равно должно стрельнуть! – сказал он себе. – В хорошей пьесе ружжо всегда стреляет! Так Чехов говорил моей учителке!» Ботало водки набрал, уехал на остров Иконникова, напился до чёртиков и по пустым  бутылкам из ружья палил где-то в чащобе. Мужики всё думали – застрелиться Роман Телегович. А кое-кто так даже и надеялся. Но нет, Роман Телегович жив-здоров остался. Хотя отчасти – да, отчасти он застрелился, он убил в себе бродягу-скотогона. Любовь – как ни громко это прозвучит – перелицевала Ботабуху. И теперь лицо его было – не узнать. Иногда приближался к нему затрапезный какой-нибудь скотогон и вдруг останавливался на почтительном расстоянии. «Знакомая рожа,  - мелькало в мозгу.-  А кто это? Не разобрать!»
        И лицо, и одежда теперь у него были новые. И новое дело освоил уже Ботабуха, весьма оригинальное дело, между прочим. Не каждый потянет.

                *      *       *
        Время от времени  появляясь на вокзале города Купецка, он   
высматривал человека поинтеллигентней, подоверчивей. Подходил, знакомился и потихоньку, полегоньку  удочку забрасывал.
     -Шукшина читали? Василия Макарыча.
     -Ну, так ещё бы! - отвечал интеллигентный человек.
    Ромка выдерживал паузу. МХАТовскую. Потом как бы между прочим говорил:
     -Я с ним «Калину разную» снимал.
     -«Калину красную»? - Глаза интеллигента вспыхивали. - Да неужели?
     -Ну, вот, посмотрите. - Ромка показывал помятые, потёртые фотографии, на которых он стоял рядом с Макарычем.
       Изумлённо открывая  рот, интеллигент заглатывал наживку.
      - А вы не могли бы, простите, как вас? Роман Олегович? Очень приятно. Вы не могли бы, Роман Олегович, рассказать подробней?
     Скромно улыбаясь «урезанной» улыбкой, Роман Олегович галстук поправлял. 
      -С интеллигентным человеком… - Он покашливал в кулак.-   Отчего же не побеседовать.
      Интеллигент взволнованно смотрел по сторонам.
      -Может, в кафе посидим? 
      Ромка снова паузу выдерживал. 
      -Можно, - говорил через губу. – Я гонорар сегодня за съёмку получил, так отчего же нам не посидеть?
       -Нет, нет, ну что вы! – Интеллигент отмахивался. - Я угощаю!
        Они располагались где-нибудь в укромном месте. Роман Олегович за счёт интеллигента съедал грамм триста водки, с аппетитом закусывал и, вдохновляясь, принимался повествовать о своём знакомстве с Василием Макаровичем, о  съёмках «калины разной».
        От выпивки шрам у него на щеке начинал как-то неприятно багроветь – Ботабуха это знал и  потому как бы ненароком объяснял:
        -Это у меня во время съёмок… - Он поглаживая кривую дорожку шрама.- Куликовскую битву снимали. Стрела прилетела. Татарская… Эх! Жалко «Стеньку Разина» не успели снять. А всё уже у нас было готово. Я говорю, Макарыч, какого хрена тянем кота за воротник? А он смеётся – Рома, не горюй… А теперь вот как не горевать?
      Он зубами скрипел. Кулаками хрустел. Его всего как будто ломало и корёжило от переживания по поводу… Да что тут  говорить, понятно ж было… 
       Ему наливали ещё.
       -Прошу вас, Роман Олегович!
       -Нет! – Он мотал головой. – Мне завтра на съёмку. В глазу должен быть резкость.   Я вам так, без водки расскажу.
        Народ у нас не то, чтобы доверчивый, народ у нас всею душой тянется к сказкам, к легендам, вот почему  этот Ботало становился такою счастливой находкой для многих. Его не только слушали,  его даже  записывали – на магнитофон, на кинокамеру. И только потом, когда Роман Олегович лишнюю рюмку заглатывал и начинал увлекаться, теряя голову, только потом до людей доходило, что он, собака, брешет, но –  настолько он талантливо брехал, так виртуозно он свои  сюжеты  заворачивал – заслушаться можно.
      Это новое дело его началось с того, что он случайно «зацепил» на вокзале  одного солидного товарища из Москвы. Послушав Романа Олеговича, товарищ  догадался, что его просто-напросто очень талантливо «раздевают среди бела дня». Но товарищ умный был и  не обиделся, а даже напротив – потрясённо воскликнул:
      -У вас в душе погиб великий романист!
       -Погиб! – с трагическими нотками тихо согласился «романист», снимая шляпу. - Вот я и хочу помянуть. А помянуть-то не на что, в натуре.
       Солидный столичный товарищ не поскупился и  отшелушил ему хорошенькую сумму  – это был первый Ромкин гонорар, и это его вдохновил на дальнейшее устное народное творчество. Он ведь никогда за словом в карман не лез. А кроме этого,  Роман Олегович мало-помалу готовился к таким  спектаклям – книжки  почитывал, фильмы просматривал. Да и вообще – школа рабочей молодёжи даром не прошла. И любовь недаром сердце обожгла – он потянулся к искусству. И теперь на нём почти всегда красовался аккуратный костюм, рубаха с галстуком, пижонские штиблеты. И чтобы уж совсем новый портрет был внушительным, Роман Олегович где-то раздобыл очки с простыми стёклами. И теперь даже у старых знакомых язык не поворачивался крикнуть: «Эй, Ботало! Здорово, сукин сын!» Нет, нет, теперь только на «вы» и только  «Роман Олегович». Ну, на худой конец, Ромео – это он ещё терпел, снисходительно усмехаясь. Не глупый от природы, наделённый чутьём и смекалкой, Роман Олегович неплохо разбирался в людях и своего потенциального клиента он мог учуять издалека.
 
                14 

       Степенный, незнакомый старикан, появившийся на перроне, сразу почему-то приглянулся. Роман Олегович подошёл поближе, покрутился, присматриваясь, прицениваясь. Вежливо поздоровавшись, он поправил очки с простыми, но внушительными стёклами.
       -Вы не здешний, однако?
      -Угадали, – ответил степенный старикан, опираясь на тросточку с гранёным сверкающим набалдашником.
      -Откуда, если не секрет?
      Старикан достал пачку «Казбека» – папиросы с конём, так называл их Роман Олегович.
      -Угощайся, внучек, - сказал старик, протягивая пачку.- Откуда я? Какой секрет! Из Магадану, внучек.
      -О! - Роман Олегович понюхал папиросу с конём. -  Край вечной мерзлоты, крутой романтики!
       -Что? - спросил приезжий. - Бывали там?
       -Нет, слава богу, не довелось, в натуре. Кха-кха…- Роман Олегович никак не мог избавиться от этого дурацкого присловья, выдававшего в нём что-что… не интеллигентное.-  Я хотел сказать, мы с вами  на натуре, на пленере, неплохо посидеть могли бы. За жизнь побеседовать. За искусство. Вы как на этот счёт? 
       Человек из Магадана достал зажигалку.
       -За искусство? Ну, это за милую душу! - согласился он, прикуривая.  – За искусство – это мы завсегда. Родитель у меня был – Аполлон. А я, стало быть,  – Аполлоныч. Тебе это, внучек, говорит что-нибудь? Кто такой – Аполлон? Ты не знаешь?
       -Так это…- Роман Олегович слегка смутился. - Вы же сами только что сказали, что это  ваш родитель.
        В бороде у старикана, когда он засмеялся, сверкнули крепкие зубы. Сверкнули и тут же пропали за облаком дыма.
       -Аполлон – покровитель искусства. Запомни, внучек. Аполлон – предводитель и покровитель муз. А кроме того…- Старикан вдруг посмотрел прямо в глаза Романа Олеговича.-  А кроме того, Аполлон – предсказатель будущего, бог-врачеватель. А ещё, запомни, внучек, Аполлон очищал грешные души людей, совершивших убийство. Вот какой родитель у меня. Ха-ха…
        Роман Олегович притих после такой  заумной тирады. Машинально снял очки, протёр.
       -А вы, простите, кто по профессии? – заинтересовался Ботабуха.
       -А ты сам-то как думаешь, внучек? – Старикан  прищурился, не без ехидства глядя на собеседника.
       -Учитель? – стал гадать Ботабухин, указательным пальцем будто бы целясь в лоб старикана.  - Из бывших. Я так думаю. Ага?
       -Проницательный вы человек! - удивился гость из Магадана, вдруг переходя на «вы». -  Хорошо бы вам работать в рентген кабинете. Людей наскрозь просвечивать. Или  в этом… в уголовном розыске. В Муре здешнего разлива. Ха-ха. Шучу. Шучу. Да, я бывший учитель.  До семнадцатого года преподавал Закон Божий в старославянской и  церковно-приходской…
       -До семнадцатого   года? Неужели? - Ботабуха тоже стал вышучивать. - Я бы вам столько не дал!
      -Ну, так ты ж не прокурор. - Старик из Магадана засмеялся, опять демонстрируя крепкие прокуренные зубы.
       Прелюдия эта – затянувшаяся болтовня – начинала уже надоедать Роману Олеговичу. А главное то, что время вечернее –
 магазины, рестораны и кафе скоро закроются. Короче, пора было брать быка за рога.
      -Вам, как бывшему учителю, наверно, интересно будет узнать, что вот здесь… - Ботабуха шаркнул  штиблетой  по перрону. – Вот на этом самом месте, чтоб мне провалиться, мы здесь мы когда-то с Василием Шукшиным  снимали «Печки-Лавочки»… 
        Лицо старикана слегка вытянулось от удивления.
       -Любопытно. А вот скажи-ка, внучек… А  кто из вас печки снимал? А кто – лавочки?
     -В каком это смысле?
    Бывший учитель вздохнул. Погладил кудреватые кольца бороды, похожей на белое мочало.
    -Без поллитры не объяснишь. – Он  посмотрел на часы, вмонтированные в бетонный лоб старого вокзала.  –  Как у нас со временем?
    -Времени – вагон и малая тележка. 
   -Аналогичный случай и в моём колхозе. - Надвигая на глаза соломенную шляпу и улыбаясь в бороду, старикан вдруг заговорил запанибрата: - Милейший! А не посидеть ли нам за столиком? А не раздавить ли нам пузырь?         
       Выдержав паузу – мхатовскую – Роман Олегович равнодушно пожал плечами.
       -Ну, если только малость. За  компанию.
      -За неё, милейший! За неё! - подхватил повеселевший  старикан.
     В магазине этот человек из Магадана повёл себя как заправский купец – взял первоклассной выпивки, закуски. Ботабухин, глядя на крупные купюры, заволновался, нервно почёсывая шрам на щеке. Хорошо загрузившись, они пошли, присели на лавочку под фонарём – в раскидистую тень от тополей. Щедрый человек из Магадана молодцеватым ударом кулака по донышку бутылки, ловко выбил пробку и набуровил водки полный стакан, аж по краям потекло.
      -Прошу, мил-человек!   
       -А вы? Себе-то чо?
       -Нет! Нет!  Я с этим делом, внучек,  раздружился. Мне нельзя. Морским узлом завязано.
        -Ну, а как же мне-то быть? Я один не привык.
        -Беда! - Старикан усмехнулся.- Ну, вот минералка. Чокнемся.
        Облизнувшись, Роман Олегович одномахом тяпнул полный стакан, утробно ухая горлом, словно конь на водопое в жаркий полдень. 
        -Хороша, зараза, - похвалил он.-  Жалко, только завтра съёмка у меня. Глаз должен быть, как алмаз. Мы, когда снимали калину разную, Макарыч мне говорит, ты, говорит, Ромка, сучий потрох, после работы хоть до белой горячки допейся, но чтобы на работе – ни-ни-ни… А у вас, как я понял, здоровье хромает? - спросил Ботабуха, энергично закусывая.
        -Поживешь с моё, так тоже перейдешь на минералку, - насмешливо ответил старикан и вдруг добавил: - Ботало несчастное!..  Роман Телегович, твою копалку!.. Ты бы лучше рассказал, как с Чингисханом за руку здоровался!
        Переставая жевать, Роман Олегович икнул. Глаза его, повеселевшие было, сделались мрачными и немного испуганными. Он сдёрнул очки  с простыми, но внушительными стёклами – как будто он в этих очках плохо видел.  Потом – опять напялил на переносицу. Шрам на щеке – обычно розовевший после выпивки – неожиданно побледнел.
         -Что?..  - Он закашлялся, поперхнувшись. - Как ты, дед,  сказал?.. Ты кто такой, в натуре?
        Старикан негромко засмеялся, сверкая молодыми глазами, затаившимися в тени от соломенной шляпы.
       -Ох, Роман Телегович! Ох, молодец, жеребец! Хвалю за ухватку, дал бы десятку, да мелочи нет!
       Ботабухин струхнул почему-то. Поглядел по сторонам и кисло ухмыльнулся.
       -Извиняюсь! – Голос его стал заискивающим. – А вы кто будете?
       -ОБХСС, - наклоняясь, прошептал старикан и расшифровал  по буквам: - Один Блистательный Хохмач Советского Союза.
        Присмотревшись, Ботабуха подскочил, едва не опрокинув поллитровку, стоявшую на лавочке.
         -Пастух? Да неужели?..– проговорил он, округляя глаза и даже попятившись, как от приведения. – Ты  откуда, в натуре?
        -Тихо! - поправляя шляпу, сквозь зубы процедил «блистательный хохмач». – Накати себе ещё и выпей для спокойствия.
         Ботабуха так и сделал, только руки мелко-мелко затряслись, наполняя тишину стеклянным дребезгом.
         И после этого оба вдруг замолчали, сделавшись необычайно серьёзными. Потом, посмотрев друг на друга, они – как будто по команде – одновременно встали и обнялись. Ботабуха обескуражено качал головой и что-то мычал от смущения и растерянности… Отвечая на вопросы Ботабухи, загримированный старикан вдруг достал из-за пазухи казённую бумагу, которую  недавно сорвал на вокзале.
        На бумаге была фотография с крупной надписью «их разыскивает милиция». Роман Олегович едва не присвистнул от изумления.
      -Ну, дедушка!.. Ну, мать твою! – пробормотал он. – Куда ты, блин, намылился?
       -Меньше знаешь, лучше спишь.
      Воровато посматривая по сторонам, они постояли под тополем. Покурили. Посмотрев на водку, на закуску, Ботало неуверенно предложил:
        -Пошли ко мне? Ты как? Ты где ночуешь?
        -Я подставлять тебя не собираюсь. У меня тут есть кое-какие планы. Мы потом с тобой  ещё увидимся. Ты, кстати, где живёшь?
       -Всё там же. Не забыл?
      - Нет, помню… Хорошо…  А где  Лалай? Не знаешь?
      -Без понятия. -  Ботабухин поправил очки. - Я, как видишь, переквалифицировался. А он – чёрт его знает. Может, могилку Чингисхана ищет, может, чего-то ещё…
      -А что по делу об инкассаторах? Ничего не слышал?
      -Без понятия.
      -Что ты заладил? Как попка… «Без понятия», «без понятия»! - Загримированный старикан стал отчего-то нервничать. – А ты знаешь этого, как его? Директор мясокомбината… Как его? Бугай… Бугаевский…
      -Знал когда-то, а теперь… Я года два уже его не видел…- Болтало руками развёл.- Я же говорю тебе – переквалифицировался.
      -О, да! Теперь ты большой человек! – Старикан покачал головой и поправил соломенную шляпу. - Ну, Роман Телегович! Ну, развеселил!
       -И ты меня, дедушка, тоже… - Ботало нервно почёсывал шрам. – Так, может, ко мне? Что тут высиживать?
       В темноте сгустившегося вечера неожиданно зажурчала далёкая тонкая трель милицейского свистка. Ботахуба дёрнул головою – взгляд, сверкая, метнулся в ту сторону… 
       -Ладно, - тихо сказал старикан, поднимаясь.  - Мне пора. Всё, пока. А водочку с закуской забери с собою, не побрезгуй. Дома врежешь за моё здоровье.
       Напряжёно посмотревши друг на друга, они  обменялись крепким рукопожатием, резко отвернулись и пошли – в разные стороны.

                15

       Старинная церковь  дремала у широкой, но тихой реки, укрытой клочковатыми туманами. В подвале церкви было что-то вроде небольшой ночлежки, где время от времени находили приют прихожане, из деревни приезжающие в город на молебен, а также   странники. Вот как раз там-то и заночевал Пастух, загримированный под старика. Поздно вечером войдя в церковный двор, он представился несчастным пилигримом,  издалека бредущим по святым местам.  Спать ему определили на полу, на матрасе, от которого ароматно пахло лампадным маслом.
       Вставши до рассвета, бородатый странник, выйдя из церковного подвала, подслеповато посмотрел на купола, хотел перекреститься, но передумал – набожность его была сомнительной. Пальцы Пастуха, собранные щепотью, поцарапали середину широкого лба. Он откровенно зевнул и передёрнул плечами.  В воздухе было задорно, свежо. Церковный двор,  оплетённый муравою, украшенный цветами, на рассвете густо был усыпан синеватыми росами – всё сверкало как после дождя.
       Молодая, на правую ногу сильно хромающая монашка прошли мимо него. На минуту остановилась.
       -Что? Не спится, дедушка?
       Бородатый странник, только что стоявший прямо, как будто вспомнив, сколько ему лет, –  заметно ссутулился, двумя руками опираясь на чёрную тросточку
       -Не спится, милая. Господь зовёт на подвиги. Спасибо за приют. Пойду. Пора.
      Поправляя под горлом  чёрный платок, молодая хромоногая монашка задумчиво посмотрела на спину согбенного странника – спина, удаляясь, пропала за церковной оградой.
       Ни автобусы, ни трамваи в этот час не ходили ещё, и страннику до вокзала пришлось   добираться пешком – благо, что не далеко. Шагая мимо старых купеческих домов, загримированный Пастух то и дело останавливался, читал чугунные и медные таблички, посвященные памятникам архитектуры прошлого и позапрошлого века. Потом, спохватившись, бородатый старикан, прибавляя шагу, дробно постукивал по мостовой чёрной тонкой тросточкой с «алмазным» набалдашником. «Вот так же и тогда я шёл, - подумал Пастух, грустно улыбаясь в бороду, -  шёл, разинув рот, читал и перечитывал всякие таблички, и опоздал на автобус. И это было самым хорошим опозданием. Иначе никогда бы я не встретил ЕЁ…»
       Дойдя до перекрёстка, за  которым нужно было круто повернуть к вокзалу, он оглянулся, поправляя мятую соломенную шляпу. Вдохнул полной грудью. Золотое утречко звенело петухами где-то в «деревенском секторе». Розовато-пурпурные отблески зари зацветали  на облаках за городом, где проступали верблюжьи горбы синих гор.  Сусальное золото, местами уже облупившееся,  ярко сияло на куполе старой Успенской церкви, а более того – на высоченном куполе трёхъярусной колокольни, едва не достающей до облаков. Великолепная была колокольня – с архитектурной точки зрения. Но самого главного великолепия не было на ней – колоколов не сыщешь днём с огнём. А ведь когда-то предметом особой гордости были тут два преогромных колокола, отлитые уральскими мастерами; Пастуху об этом ночью рассказал какой-то немолодой послушник, тоже ночевавший в церковном подвале.
       Потом рассвело, и над городом заплескались крыльями стаи голубей. Бородатый странник  сел в автобус и поехал по долинам, по горам.
      Он сидел возле окна, похожего на киноэкран, и как будто киноленту откручивал назад – в те времена, когда он вот же  помчался по Чуйскому тракту – до монгольской границы.
      И снова, также, как тогда, дорога вела к таинственном  вершинам Горного Алтая. Снова  легендарный Чуйский тракт крутил свои пыльные петли, вздымаясь порой выше солнца. Снова облака на перевалах сидели как пушистые какие-то зверята, умывались язычками розовой зари. Снова огарок ночного месяца или осколок остывающей звезды сверкал, переливаясь радужными гранями. И снова этот бородатый странник ощущал себя как настоящий «алтай-кижи»  – «человек Алтая». Снова шумела Катунь, шаманила на перекатах, и шумели, шаманили древние кедры на перевалах, цветы огоньком обжигали глаза и душу.
      Автобус иногда останавливался на перекур, и Пастух задумчиво бродил где-нибудь возле реки. Стоял, смотрел на старое кострище и вспоминал, что вот здесь – именно здесь, ему казалось – они тоже тогда останавливались. Тогда скотогоны  хотели его в магазин послать за водкой – как «самого молодого и самого неженатого», а он заартачился, проявляя характер. И тогда очкарик Лаврушинский пошёл за водкой. Или это был не он?.. Автобус ехал дальше, а Пастух с удивлением и даже восхищением думал про очкарика Лаврентии Лаврушинского, который не был ни очкариком, ни Лаврентием, ни Лаврушинским. Это  был какой-то чуть ли не агент государственной безопасности, которого специально внедрили в среду скотогонов, чтобы выловить перебежчика, готового стрекануть через границу в районе Китая или Монголии и  передать врагам секретные документы. Так оно было, нет ли? И тогда никто не знал ответа, а уж теперь и подавно… И вспоминалось ему потрясение, которой он испытал, когда увидел в темноте на перевале «звёздную  пыль», светившуюся  на колесе машины, пыль, совершенно искренне казавшуюся Пастуху пылью поднебесного Млечного пути… И ему становилось печально оттого, что теперь  он уже на эту удочку, увы,  не попадётся, теперь он премудрый пескарь.  Да и всё эти красоты он теперь воспринимал уже не так восторженно, как прежде.
       Любуясь первозданными картинами, Горного Алтая, восхищаясь крутизною Чуйского тракта, он теперь думал о том, что  здесь во время строительства без арестантов не обошлось.  Странное дело, но раньше об этом Пастух даже  как-то и не задумывался, хотя и знал, что в 30-е годы вдоль тракта – с промежутком в пятнадцать или двадцать километров – строились так называемые «командировки», а проще сказать, концлагеря, в которых томились по триста, четыреста зеков.
    -Без нашего брата нигде не обходится! – вслух подумал бородатый старикан, глядя за окно автобуса.
      Кто-то сбоку услышал его.
      -Без вашего брата? А какой он, ваш брат?
      Седой старикан промолчал, только нахмурился, думая, что надо язык за зубами держать; язык не только до Киева доведёт, как в той поговорке,  – и до Воркуты уже и до Магадана доводил…
      Изредка навстречу попадались  гурты монгольского сарлыка. Молодые неопытные «ковбои» гарцевали на лошадях – щёлкали кнуты, кричали, бестолково дергая поводья, густая пыль клубилась по-над дорогой. Бородатый странник, вздыхая, улыбался. Глаза его светлели, причём левый глаз – от нежного сильного чувства –  становился голубее правого. «Когда всё это было? - думал он, вспоминая  свои приключения на перегоне. – Сколько лет прошло? А ведь совсем немного! А я себя чувствую мамонтом! Ископаемым птеранодоном!»
 

       Бесконечные эти воспоминания удивительным образом скрасили дорогу и скоротали. Бородатый странник  даже не заметил, когда автобус остановился.
       -Дедуля! – крикнул шофёр. – Онгудай! Приехали! Дальше  бронепоезд не пойдёт.
       В салоне уже было пусто – все вышли. Только пчела жужжала, успевши залететь в раскрытые двери . 
       -Онгудай? Отгадай?  - удивился дедуля.- Так быстро?
       -Ну, ни фига себе – быстро. – Шофёр хохотнул.- Я руки себе чуть не вывихнул  на этой военно-грузинской дороге!
        Оказавшись на улице районного центра, бородатый старикан неожиданно преобразился – молодцеватой   походкой пошёл по дороге, влажной после вчерашнего дождя. Стая гусей, самозабвенно купавшихся в луже, завидев чужака, подняла шум и гомон, а самый наглый, самый драчливый гусак, вытягивая шею параллельно земле, со змеиным шипением кинулся на человека.
       Бородатый странник замахнулся чёрной тонкой тросточкой, собираясь треснуть гусака по шее, но тросточка вдруг почему-то застыла в воздухе.
       Дело в том, что старикан увидел заколоченные окна какого-то дома, а затем  разглядел на фасаде табличку – «ПРОДАЁТСЯ».  Голубые глаза у приезжего сделались едва ли не чёрными… А проклятый гусак в ту минуту, широко раскрылатившись,   подскочил к нему сзади – щипнул за щиколотку.  В другое время Пастух  от боли, наверно, подскочил бы или скривился, а теперь – он как будто под наркозом находился.  Он стоял, стоял столбом, смотрел на дом, приоткрывши рот и не мигая… Затем он всё же двинулся, но уже понуро, сутуло и как-то потерянно; молодая прыть его пропала.
       Он остановился напротив продававшегося дома. Соломенную шляпу снял. И лицо его было при этом такое – как будто он стоял перед покойником, прощался на веки вечные.
      За спиною скрипнула калитка – в доме напротив. Соседка вышла – дородная тётка с необычайно узкими плечами, длинной шеей, и удивительно широким задом. Тётка была похожа на балалайку  огромных размеров. И голосом её тренькал одинокой балалаечной струной, как чуть позднее выяснилось. Живая эта «балалайка», поправляя юбку на толстой заднице, неторопливо  села на лавочку, заставляя заскрипеть дерево и гвозди.
       -Купить хотите? – пропищала она.- Или так любуетесь?
        Очнувшись от «наркоза», бородатый странник   повернулся, подошёл.
        -Это дом  Кирсановых? – спросил он, здороваясь.- Лалай тут проживает?
        -Кирсановых, ага. Купить хотите?
      С грустью глядя куда-то вдаль, приезжий ответил странной русской присказкой:
      -Эх, ма! Было б денег тьма, купил бы деревеньку, да жил бы помаленьку! – Старикан присел рядом с «балалайкой», тёмной тросточкой в землю уперся. – И почем продаётся? Не в курсе?
      -Как бы ни соврать… - снова пропищала живая «балалайка» и, подумав, назвала ему цену.
       -Хорошо! – Приезжий стукнул тросточкой по камешку под ногами.- Я купил бы. Тока где ж хозяин?
        «Балалайка» махнула рукой.
         -У городе где-то. Вот свадьбу отыграет и вернётся.
         -Лалай? Он женится? 
         -Зачем Лалай? Дочка! – сказала балалайка, ударяя на букву «а». – Дочка у него замуж собралась. Долго чо-то думала, гадала девка. А чо тут думать? Он жених, куда тебе с добром, Заремка. Я его знаю.
       Глаза у старика взблеснули каким-то жутковатым  блеском бешенства. Лицо под бородою побледнело. И рука, сжимающая тросточку, побелела и затряслась.
      -Зарема? – Хрипло спросил он.- А дочка кто? Молила?  Или кто?
      -Так у него она одна. – «Балалайка»  заметила странную бледность на лице приезжего. – Ты, дедушка, чего это?.. Водички принести?..
      -И водочки я выпил бы сейчас… - невнятно пробормотал приезжий и добавил уже разборчиво: - А когда у них свадьба? Не в курсе?
      -Не знаю. Может, завтра, может даже сёдня. – «Балалайка»  покачала головой на тонкой шее и сказала, не скрывая зависти: - Там у них такой богатый посаженый отец! Такой,  ой, ой…
       -Какой отец? Лалай? Разбогател он, что ли?
       -Нет. Посаженный отец.  Ну, вроде этого… - «Балалайка»  руками изобразила важную фигуру. - Вроде свадебного генерала.
       -А что за генерал?
       -Да какой он генерал? Он дирехтор мясокомбината. Бугай такой… - И снова «балалайка»  руками показала что-то. – Такой бугай, что морду не обхватишь. Бугаевский. Бог шельму метит, во как.
      Желваки запрыгали под бородой на скулах старикана. Дрожащими пальцами он вытащил пачку «Казбека», закурил папиросу «с конём». На несколько мгновений оказавшись в облаке дыма, старикан задумчиво спросил: 
       -Посаженный отец? А по какой статье посаженый? Ты не в курсе, тётя?
        В недоумении посмотрев на него, живая балалайка приоткрыла рот, где белели три-четыре зуба, похожие на перламутровые колки, на которых натянуты струны из воловьих жил.
     В несколько затяжек высмолив папиросу с конём, разгневанный Пастух швырнул окурок под ноги и сплюнул. И   неожиданно молодо встал, даже не встал, а как-то отчаянно вскинулся, как петух, собравшийся взлететь на забор; так показалось деревенской бабе.
      «Чудной какой-то. С бородой, а руки-то не старые, -  удивлённо думала  она, глядя вслед приезжему. - И подскочил, как петушок. Вон как припустил, собаки не угонятся…»
        Ослеплённый вспышкой гнева, бородатый странник в первую минуту даже не в ту сторону пошёл  по тракту. Он собрался двинуть  сторону Купецка, а на самом-то деле пошёл в сторону монгольской границы.  Потом увидел указатель и сообразил. И обложил сам себя матюгами – за бестолковость. Развернулся и пошёл в сторону Купецка. Пошёл  проворно, живо, забывая свою роль, где нужно  шаркать штиблетами, по-стариковски сутулиться и вообще не проявлять такого кипящего темперамента.
       На тракте было пусто, и тихий старикан неожиданно разъярился, давая себе волю. Размахивая тросточкой, он  сбивал головки нежных цветов, где копошились пчёлы, шмели и  стрекозы – под ноги ему то и дело слетали желтые пуговки пижмы, розовые свечки полутораметрового иван-чая, ромашки растрясались снежным пухом. Из придорожных кустов смородины вдруг вылетала птица, с перепугу роняя «зернышко» из-под хвоста…
      Сзади иногда шумел мотор. Поднимая руку, Пастух пытался тормознуть одну легковую машину, вторую, но это оказалось делом «дохлым». Легковушки и даже один грузовик, грохотавший какими-то железками в кузове,  – машины только ветром обдавали разгоряченное лицо старикана, только пылью припудривали белую бороду, похожую на мочало. Старикан ногами топал ногами, рычал и плевался.
         -Курвы! – Он готов был  тросточку сломать  через колено. - Я вам устрою свадьбу! Ох, попляшите!.. Да и я хорош! Надо было расспросить людей в вагоне! Ведь они же ехали на свадьбу!  Да свадьба-то какая! Не простая. С генералом, мать его. С посаженным отцом. Во главе стола будет сидеть Бугай. Бокал шампанского держать будет в копытах…
 

                16

     Уголовное дело, связанное с убийством двух человек и похищением огромной суммы денег, взволновало не только город Купецк. Дело было громкое –  диким криком  кричащее по тем временам, где даже украденный кошелёк становился поводом для волнения правоохранительных органов.  Краевые власти много сил задействовали, чтобы раскрыть преступление по горячим следам. Но время прошло, и следы не только что остыли – совсем растворились. Вначале была надежда повесить это дело на Пастухова, но ничего не из этого не получилось – доказательная база в ходе расследования разваливалось, а других зацепок не было. Но потом, когда осуждённый Пастух отправился по этапу, в городе прошёл слушок о том, что парень  осуждён был именно за это преступление – за двойное убийство и за кражу инкассаторских денег. Через полгода страсти по этому громкому делу мало-помалу затихли; на горизонте возникали другие уголовные дела, хотя, нужно заметить, ничего подобного тому громкому и дерзкому преступлению в городе с тех пор не совершалось. Провинциальный, тихий Купецк  день за днём опять стал жить  своей привычной размеренной жизнью, которая у многих похожа была на серую однообразную схему: «дом-работа-дом».
     Директор мясокомбината Бугаевский Гранат Забекович по жизни  тоже следовал  примерно по такой же схеме. И всё-таки многое в жизни директора, здешнего мясного царя и короля, выглядело несколько иначе, нежели у простого, рядового гражданина города Купецка. Простой рядовой, например, мог с утра пораньше позволить себе чашку чая, бутерброд с дешевой колбасой под названием «Пролетарская», и что-нибудь ещё в таком же скромном духе. Да и трапеза у простого народа проходила, как правило, с помощью алюминия. Вилки, ложки, чашки и тарелки, и даже кружки –  всё это был  алюминий, «люмень», как произносил Гранат Забекович, не всегда выговаривая русское  слово. А этот самый «люмень», как объяснил ему знакомый доктор, вреден для здоровья, вот почему купцы по всей Руси Великой предпочитали кушать на саксонском фарфоре, на серебре да на золоте, не говоря уже о придворной знати Петербурга или о царской фамилии. Бугаевский никогда не пыжился выглядеть купцом, но посуда в его доме была такая дорогая – хоть в музей бери, прячь под стеклянный колпак.  И после обильного завтрака Бугаевский – в отличии от простого народа – не растрясал себя на городских  трамваях или автобусах, добираясь до  места работы. У Граната Забековича была добротная казённая «Волга», казённый, преданный шофёр, с годами ставший едва ли не членом семьи.  И дом Бугаевского заметно отличался от многих домов, находящихся в частном секторе. И главное отличие было не вешним –  хотя и это бросалось в глаза. Главное было – внутри. Кто побывал, тот долго потом находился под впечатлением, которое у людей иногда выражается в восклицаниях:  «Живут же люди!» или «Чтоб я так жил!» Но тех, кто побывал в гостях у Бугаевского – единицы. И это при всём при том, что Гранат Забекович был человеком довольно общительным, а главное – очень востребованным, поскольку  мяса каждому охота. Среди его знакомых и друзей кого только не было: руководители районного аппарата власти, врачи, милиционеры, следователи, работники банка и прочее, прочее, прочее. И со всеми он как-то умудрялся поддерживать отношения: с кем-то ездил на рыбалку и охоту, с кем-то мог просто обмолвиться по телефону – справиться о здоровье,  поздравить с праздником или днём рождения. Знакомых людей и друзей было много, но Бугаевский сразу как-то так себя поставил, что никого близко к себе не подпускал, вот почему редко, очень редко кто-то мог похвастаться тем, что был в гостях у Бугая; так иногда называли его за глаза. И называли не зря. Во всём его облике ощущался бугай. Шея короткая, мощная. Продолговатая голова почти до бровей обросла курчавыми короткими волосьями. Глаза большие, мрачные, на выкате, с кровяными прожилками, паутиной  проступившими на белках. Пристальный взгляд Бугаевского невозможно было долго выдержать – хотелось отвернуться.
         На скуластом его лице проступала  тёмная печать далёкой  Золотой Орды, в глазах мелькали стрелы и огни  Джунгарского ханства, когда-то набегом ходившего  на эти земли, чтобы жечь, разорять, в плен уводить скотину и рабов. Это были глаза покорителя, глаза повелителя. И не мудрено, если правдой оказалось бы то, что о нём говорили в Купецке. А говорили, что у него был гарем на мясокомбинате. Женщины, который он себе присматривал, если они хотели спокойно работать и сытно жить – покорно ложились под Бугая. А кто не хотел – увольняли без выходного пособия, да ещё и статью влепить могли такую, что не отмоешься; мужик он был жестокий в этом смысле,  никому потачки не давал. «Вы мне не даёте – и я не дам!» - такой примерно лозунг был начертан на знамени  этого джунгарского  завоевателя. Исключением была одна только Бойчиха, не согласившаяся лечь под него.  Малого того, Климентина Кобыльевна чуть не кастрировала Бугая. Нож для разделки туши оказался под рукой – в ту минуту, когда он хотел молодую эту кобылу сграбастать и силком оплодотворить. А ножи в том цеху – пострашнее опасной бритвы. Бойчиха шаркнула широким длинным лезвием –  располосовала Бугаю штаны, в аккурат возле ширинки располосовала тряпки и достала до волосатой ляжки; точно огнём обожгло. Могучий и свирепый самодур, он эту дуру сам  уделать мог только так; рядом был топор, пенёк – изрубил бы на куски, побросал бы в мясорубку, величиною с кузов грузовика, перемолол бы вместе с мясом коров и телят, и приготовил бы фарш для колбасы под названием «Пролетарская».  И никто бы даже следов не отыскал. Только вот ведь, блин, какая мерехлюндия: втрескался Бугай, влюбился по уши; чего-чего, а этого он от себя никак не ожидал. Невероятно здоровый, неутомимый и неутолимый, словно племенной бычина, он просто-напросто занимался процессом осеменения, мало думая о том, кто перед ним: покорная овца или корова. И вдруг – такая  щекотливо фигня. Он раньше думал: сердце у него – такой же кусок мяса, какой он видел у быка или у сарлыка, тушу которого мужики сноровисто разделывали после убоя. Ан да нет. Ошибся. Этот кусок мяса, который был за пазухой, оказался наделённым «чуйствами», сладеньким сиропом был наполнен. Он думал – там кремень, а там «люмень». Хорошо ли, плохо ли, но это факт, и Гранат Забекович ничего с собой не мог поделать. Климентина Кобыльевна, как ни в чём не бывало,   работала на мясокомбинате, но в число гарема не входила. И это было единственное исключение из того неписанного правила, которое Бугаевский, говорят,  установил на своём передовом производстве. А передовым называли его как-то двусмысленно: женщин-передовиков  было тут немало. Потом Климентина Кобыльевна сама уволилась, нашла себе работу поприличней; надоело ходить в крови по щиколотку, путаться в кишках. А потом и Бугаевский попритих, женился, четверых детишек настрогал. Гарема на работе уже не было, так только, по мелочам: смазливая какая-нибудь ветреная штучка или две. Несмотря на то, что уже не молодой, он был всё ещё такой племенной бугаина – хоть вези на выставку ВДНХ; мужицкой силы было всё ещё не меряно, и потому он порою позволял себе маленько побаловаться после работы. Но это уже было только баловство –  «люмень». А семья – это святое, это серебро да золото. Год за годом в жилах у него затихало половодье половых страстей. И ничто уже, казалось, не могло разрушить семейный кров, никто не мог устроить пожар в его душе. Даже Бойчиха, которую он долго любил, высылал ей самые лучшие вырезки нежного свежего мяса, похожего на вырезки собственного сердца , – даже Бойчиха перестала волновать. Утихомирился Бугай. Буйную голову, почти до бровей поросшую волосами, седина припорошила серебристой  перхотью. Походка стала шаркающей.  Сам когда-то покоритель, победитель, он стал потихоньку сдаваться на милость возрасту.
        И вдруг с ним что-то стало происходить.   И даже не вдруг, нет, не вдруг. Если бы «вдруг», то было бы заметно. А это всё происходило – потихоньку, полегоньку, исподволь. У Бугаевского словно бы кровь – капля за каплей – менялась в жилах. Кровь бугая – менялась  на простую человеческую кровь. Это было вроде бы и хорошо, и не совсем… Бугая можно было держать на привязи – в нос ему кольцо, в кольцо продеть верёвочку и всё, бугай никуда не уйдёт. А человека этой верёвочкой – век не удержишь.  Домосед по складу характера, Бугаевский как-то незаметно начал выпрягаться из надоевшего однообразия «дом-работа-дом». Теперь уже никто не скажет, с чего это всё началось.  В один прекрасный день Гранат Забекович купил себе новую машину; казённая «Волга» его почему-то перестала  устраивать, решил обзавестись своей личной. Кредит оформил в банке, но  через пару месяцев – как  будто спохватившись – Бугаевский полностью погасил  кредит, чтобы не платить проценты банку. Откуда деньги? Не вопрос. Деньги у него были всегда. Но вслед за первой новой легковой машиной была вторая – это уже для старшего сына, оболтуса, который не захотел учиться в Москве в престижном университете, и чтобы сын балду не бил, бесцельно шатаясь по городу Купецку, отец ему купил машину и устроил водителем-экспедитором в контору, где  начальником был давний друг Бугаевского. А вслед за машинами этими были Карловы Вары – курорт за границей, которая для многих тогда представлялась чем-то фантастическим. Раньше Бугаевский  дальше курорта Белокуриха не выезжал, а тут растащило его – аж до Чехии. Да не один поехал, говорят, кралю какую-то молоденькую с собой прихватил. Народ, конечно, много чего наговорит, но факты – вещь упрямая. Через год Бугаевский, уволившись с мясокомбината, бросил  жену, оставил ей дом – полную чашу. А сам опять с какою-то молодкой укатил – теперь уже в Болгарию.  И опять вопрос: откуда деньги? Накопил? Возможно. Мясокомбинат – почти Монетный двор, если по уму распорядиться директорским креслом; сиди там и штампуй себе монеты, зарабатывай свои кровные, облитые кровью убитых коров, быков и многочисленных монгольских сарлыков, каждое лето сотнями и тысячами идущих на бойню  городского мясокомбината…
       В городе Купецке практически никто себе голову не забивал вопросами по поводу денег Бугаевского: откуда? сколько? заработал?  или разбогател на взятках? на воровстве?  Во-первых, считать чужие деньги – не совсем прилично. С этим не поспоришь. Во-вторых, у каждого была своя накатанная схема «дом-работа-дом». У каждого были свои  печали, радости, потери и приобретения. А в-третьих, никому из жителей Купецка не было известно то, что говорилось в лагере за колючей проволокой.
      И только Пастух, которого едва не обвинили в страшном преступлении, был теперь не равнодушен к Бугаевскому и  даже пристрастен. Будучи на  зоне Пастух почти спокойно воспринимал разговоры о том, что «Бугай так ловко умудрился завалить  инкассатора и шофёра, и прикарманить себе полмиллиона капусты». И совсем другое дело – тут. Вся  душа в нём полыхнула порохом,  когда он оказался тут, поблизости, когда узнал про свадьбу Заремы и Молилы, свадьбу, на которой посаженным отцом будет Бугаевский.  Ну,  это уже, братцы, перебор,  это уже ни в какие ворота…
      Бородатый разгневанный старикан, шагая по Чуйскому тракту, рычал:
        -Я вам сыграю марш Мендельсона! У меня рояль всегда в кустах!  Я вам устрою! Посаженный отец будет посаженным!  Годиков эдак на десять!.. А может быть,  даже  не будут сажать. Может, к стенке поставят. А что? Сволочей таких – только расстреливать!
       Волнение в душе у Пастуха мало-помалу улеглось, и опять он принял облик согбенного  странника, безропотного старца, терпеливо идущего по святым местам.  Первый раз, может быть, за время своего невольного побега, Пастух подумал и пожалел о своей волшебной пастушьей сумке, оставленной в местах «не столько отдалённых». Будь у него эта сумка сейчас, он бы достал оттуда кое-что и мигом остановил бы  любую машины. Или даже более того  – самую машину  из сумки можно было бы достать; так ему казалось.   
         В конце-то концов, попутку он всё-таки поймал. Ехал молча. Угрюмо. Ехал и всё время размышлял: почему это вдруг Бугаевский оказался в роли посаженного отца? Были, конечно, кое-какие предположения. От скотогонов он слышал когда-то байку о том, что директор мясокомбината в молодости крепко любил Климентину Кобыльевну, потом между ними пробежала какая-то чёрная кошка. Бугай женился на другой, но сохранил к Бойчихе горячую симпатию – всё время ей мясные подарки посылал к дням рождения, к праздникам, отмеченным в календаре. Только дело тут, кажется, не в одной лишь симпатии. Зарема Золотарь – опять же скотогоны говорили – это  был сынок Бойчихи и Бугая.  Где тут правда, где вранье? Чёрта с два разберёшь. И всё-таки это больше  похоже на правду. Если брать во внимание то, что Бугаевский с мясокомбината уволился не просто так, а при одном условии – чтобы его приемником был не кто-то, а Зарема Золотарь. Такие подарки случайно не делаются. И то, что Гранат Забекович согласился выступить  посаженным отцом на свадьбе Заремы – это ведь тоже не с перепугу. Значит, правда? Значит, Зарема – сын Бугаевского? Незаконнорожденный бугаёнок, да?  Вот почему не жалко денег ни на свадьбу, ни на царский свадебный подарок. Но откуда деньги-то? Откуда? И почему они сыплются как манна небесная? И почему уголовное громкое дело – одно из самых громких за последние пятнадцать, двадцать лет! –  так и осталось не расследованным? Были, конечно, большие сомнения в том, что Бугаевский причастен к этому делу. Интуитивно чувствовалось: нет, бугаина этот не смог бы  это дельце провернуть, мозгов не хватило бы. Гарем устроить – да, это похоже на Бугая. Но откуда деньги? Кто подскажет? Кто? Да сам Бугай! Он лучше всего ответить сможет на эти вопросы.


 
                17
 
     Снова оказавшись в городе Купецке, неугомонный старикан для начала  попробовал найти Бугаевского. Но где искать? Ау! Он стал потихоньку расспрашивать прохожих, рискуя нарваться на кого-нибудь особенно глазастого, который мог бы увидеть грим, заметно обносившийся за все эти дни путешествия «по святым местам». Однако  уже вечерело, да и особо глазастые не попадались. Простодушные граждане – два человека попеременно,–  проникаясь сочувствием к согбенному старцу, охотно показали дом, где жил когда-то Гранат Забекович, а заодно и предупредили, что во дворе  может  быть какой-то «злой  телёнок». Пастух не сразу понял, почему они так говорили.
       Домина, лет десять назад построенный Бугаевским, был кирпичный, квадратный, издалека заметный так, что даже можно было и не расспрашивать. Во дворе по  проволоке, пропущенной поверху, бегал косматый кобель, похожий на телёнка, взятого на мясокомбинате. Телячьи размеры собаки ничуть не удивили Пастуха – на зоне приходилось видеть кобелей куда как больше. Но его изумило мычание этого косматого телёнка, имевшего зубы льва и глаза разозлённого тигра. Безобидное и даже нежное мычание – вот что исторгала распаренная собачья глотка, способная целиком проглотить живую неощипанную курицу. 
       Войдя во дворе и тут же испуганно отпрянув назад, Пастух ошарашено подумал:  «Это что за порода? Или это Бугай постарался, скрестил корову и кобеля? Или хуже того – сам Бугай по пьянке начудил, оплодотворил дворовую сучку свою…»
        Услышав мычание телёнка на цепи, из дома вышла стройная женщина – бывшая супруга Бугаевского. Это была красавица, рожденная под звёздами Востока – добродушная, кроткая, не словоохотливая. Родившая и воспитавшая четверых детей, она была ещё очень, очень даже хороша собой. И нужно быть последним дураком, чтобы отказаться от такой жены, если, конечно, ты не нашёл себе нечто похожее, но молодое, способное затмить эту «звезду востока, звезду восторга», так подумал Пастух, на несколько секунд залюбовавшись женщиной.
       «Звезда восторга» вынесла ему сиротский узелок с едой – такие узелки выносят бедным странникам или голодным  попрошайкам. И Пастух едва сдержался, чтобы не выйти из образа и не сказать, что он подачек не принимает. Пришлось принять. И даже поклониться. Ведь он же был согбенный старец, он же давно растоптал и гордыню и гордость.
       -Доченька, - притворно прошамкал старец,- а где мне гранату найти? Гранату Забековича…
      Опуская чёрные глаза,  женщина ответила:
       -Не знаю, дедушка.
       -А вот про свадьбу люди говорят, - снова зашамкал бородатый странник.- Что? Тоже не слышала, доченька? Нет? Ай, молодец ты, доченька, слухи да сплетни тебя не волнуют. Ну, ладно, доченька, живи себе с богом, цвети до скончания веку. А я пойду. Только вот мне интересно, доченька… Что за собака такая у вас? Мычит всё время.  Мычит  и не телится.
       Посмотрев на кобеля, люто горящего глазами в углу двора, «звезда восторга» тихо, кротко сказала:
       -Хозяин отрезал язык.
       Тёплый вечер был на дворе, но Пастух в ту минуту почувствовал почти январский холод, иголками скользнувший, кольнувший по хребту. И, уходя от бывшего дома Бугаевского, он подумал, что эта женщина, даже если она знает что-то о своём вчерашнем повелителе,  – никогда и никому словом не обмолвится.  А женщина знала –  и знала не мало. 

                *       *       *
     Звали эту женщину  – Лублубах, что означало «заботливая».  Бугаевский  плохо выговаривал русское слово «люблю», говорил нечто вроде  «лублу». И получалось так, что он свою жену-красавицу как будто называл по имени и в то же время как будто с придыханием в любви объяснялся: «Луб-лу-ах» у него  получалось. «Лублу! Ах, лублу! Люблуах!»
       Врождённую кротость жены, её покорность  и    немногословность Гранат  Забекович  многие годы воспринимал как бабью ограниченность ума. И поэтому он был уверен:  Лублуах не сможет разобраться в тонких нитях, которыми были опутаны его отношения с другими людьми, в частности это касалось Заремы Золотаря. Но проницательный ум кроткой женщины не мог не задаться вопросом: почему этот Зарема, невзрачный парень, в общем-то, оказался вдруг желанным гостем  в  таком закрытом  доме, куда почти не вхож ни прокурор, ни начальник милиции, ни другие «боги и цари» городского или районного значения. Лублуах, привыкшая – по настоянию мужа – прикрывать своё прекрасное лицо фатой, с покорностью рабыни прислуживала за столом.  И ни раз, ни два  с удивлением наблюдала она за беседой мужа и Заремы. И чем больше наблюдала, тем крепче убеждалась: их связывает кровное родство. Только  почему Гранат  Забекович  скрывает это? Непонятно. Или, быть может,  она ошибается? Хотя какая разница? В конце концов, это для женщины было не важно: у неё уже четыре сына, а если будет пятый – этот Зарема – так что ж такого?
         Золотарь на какое-то время пропал с горизонта, а потом – однажды осенью, уже в вечерних сумерках – Гранат  Забекович  к дому подъехал на «Волге». Он почему-то оказался без шофёра
– сам был за рулём. Но приехал всё же не один – в машине был кто-то ещё.
        И женщина в тот вечер не могла не заметить странную перемену в облике мужа. Никогда она ещё не видела его таким растерянным и даже как будто перепуганным. И голос у него был слегка дрожащий, без повелительных басовых переливов, которые так нравились и покоряли женщину.
         -Держи! Чего стоишь? -  Стараясь выглядеть спокойным и обыденным, Гранат Забекович протянул ей два кровавых пакета. В одном были  вырезки нежного мяса, которые он ежедневно привозил для семьи. Другой пакет собачий  – там хрящи да кости. Эти пакеты – дело привычное. Лублуах, как всегда встречая мужа во дворе, взяла тяжёлые пакеты, в дом пошла и стала разбирать: что-то сразу нужно было в морозилку положить, а что-то собакам вынести.
        И вдруг она увидела ещё один пакет – внутри собачьего. Даже не пакет – помятый свёрток. Она заглянула, а там – белая рубаха, смятая, с кровавыми следами. И тут шаги в сенях затопотали – Бугаевский ходи как бугай на копытах. Жена, сама не зная, почему, испугалась и решила сделать  вид, что не трогала ещё собачий пакет – вынимает мясо из первого пакета.
        Гранат Забекович в дом не вошёл, а влетел, едва не спотыкаясь.
       -А где?.. – Он дикими глазами посмотрел на собачий пакет, ещё как будто не тронутый и нервно усмехнулся.  – А где?.. Фу ты, чёрт!.. Покуда шёл – забыл, зачем пришёл… - Ненатурально засмеявшись,  Бугаевский взял собачий пакет. – Пойду, покормлю волкодавов. А потом, наверно, в баню загляну, ополоснусь. Приготовь рубаху и всё такое…
        Однако, в баню Бугаевский пошёл не сразу; сначала он пошёл к машине, сел и куда-то уехал на полчаса и только после этого, не заходя домой, ополоснулся в бане.  Лублуах, естественно, не стала ни о чём расспрашивать. Молча поужинали. Молча спать легли. Всё было, как всегда. И только в природе происходило что-то необычное. Ближе к ночи вдруг поднялся страшный  ветер, едва не ломающий деревья в саду; внезапно посыпался первый снег, перемешанный с пылью. Это была ненормальная, тревогой переполненная ночь. Ураган, казалось, вот-вот сорвёт крышу, разорит надёжный тёплый кров, разметает пожитки. Дети – особенно младшие – плакали, не спали до утра, пока природа, бешено гудящая, наконец-то не утихомирилась,  укрытая необычайно ранним снегом, словно бы спелёнатая, скованная белой смирительной рубахой.
         А на следующий день Лублуах узнала о происшествии в городе  – о нападении на машину, перевозившую деньги. Это убийство и ограбление обсуждалось тогда на каждом углу, и Лублуах о нём узнала от старшего сына, услышавшего эту новость на улице. А вот Гранат Забекович не слышал почему-то. Хотя это, в общем, было понятно: он вечно занят работой. А через несколько дней она узнала, что пастуха какого-то поймали и осудили за убийство и ограбления инкассаторов. Об этом уже  сам Бугаевский  жене  рассказал.
        С тех пор немало времени прошло; жизнь продолжала бежать по привычному руслу и проницательный ум кроткой женщины усомнился по поводу своей проницательности; ей даже стало неловко и стыдно из-за своих подозрений.
         И вдруг начались  перемены в поведении мужа. Гранат  Забекович себе купил машину, старшему сыну. Потом эти какие-то Карлы-Варвары (так восточная женщина называла курорт Карловы Вары).  Потом – развод и слёзы крупнее жемчуга, рядом с которым падали они; Гранат Забекович на прощанье подарил ей кучу морского жемчуга и всякого другого блестящего добра.
        Кроткая, покорная всегда, она взбунтовалась.
       -Забери! Не надо! Всё это в крови! Я знаю! Знаю! Знаю!
       Глаза Бугая – и так-то страшные – на несколько мгновений стали глазами какого-то чудовища.  Только тогда, может быть, Гранат Забекович  вдруг осознал, что эта рабыня, из которой  можно верёвки вить, обладает проницательным умом. И тогда он решил  устроить  ей ужасный показательный урок. Он молча, грубо цапнул  жену за руку – на крыльцо потащил, усадил на ступеньку. На глазах у перепуганной жены Гранат Забекович  при помощи какого-то снадобья усыпил косматого породистого кобеля и демонстративно вырезал длинный собачий язык –  швырнул  к ногам своей жены, теперь уже бывшей.
        -Ты меня, надеюсь, поняла! – загробным голосом проговорил Гранат Забекович перед тем, как уйти.
        Кровоточащий кусок мяса – язык собаки – долго ещё огнём полыхал перед глазами женщины. Но даже если бы ни этот «показательный урок», она бы всё равно молчала. По законам Древнего Востока жена должна хранить имя и честь своего повелителя-мужа. И пускай он считал её бывшей женой – она не считала его бывшим мужем. Она его по-прежнему любила и ничего плохого не находила в том, что он бросил её; как бросил, так и подберёт, когда приспеет время.
        Так или примерно так думала мудрая женщина эта, звезда востока, но даже её проницательный ум ошибался. И не только она в этом мире – никто, никто не смог бы  проникнуть в тайну  замысла, точно в тайну огромного омута, на поверхности которого пустыми пузырями плавали Бугаевский и Золотарь. Сами по себе они мало что значили, потому что были игрушками в руках тёмной силы, настолько могучей и древней, что перед нею, тою тёмной силой,  веками преклоняются и Вельзевул и Молох, и многие другие, поимённо вряд ли нам известные.
   
                18

       Побродив по переулкам, где стояли древние купеческие дома,  Пастух подумал: дом Бугаевского, будет, пожалуй, побогаче  любого из этих купеческих. А ещё он подумал о женщине, с которой только что встретился. Прекрасная  «звезда востока, звезда восторга» была чем-то похожа на Молилу, и этот факт – на уровне подсознания – стал почему-то беспокоить Пастуха. В голову ему вдруг полезла такая несусветная чушь – хоть в реку голову засунь, чтобы отмыть её от глупых мыслей. Ему вдруг стало казаться, что это не свадьба затевается здесь –  какой-то тайный заговор свершается. Почему он так думал? Он вряд ли ответил бы на этот вопрос. Он даже не думал так, он чувствовал. И возникло это чувство – после разговора с восточной женщиной.
      «Спокойно, спокойно, Алферий Аполлоныч! – сам себе сказал бородатый странник.- Кто твой родитель? Аполлон! Тот самый Аполлон, который – кроме всего прочего – очищает души грешных людей, совершивших убийство. Так что иди, выполняй свою миссию!»
      Алферий Аполлонович снова покрутился по переулкам возле реки,  полыхавшей закатным солнцем – золотые блики дрожали на стремнине,  самородками блестели в грязи под берегом. 
       «Ну и где тут проживает, прозябает несчастный Ботало? Интеллигент с телеги!» - раздражённо размышлял старикан, оказавшись возле мусорной кучи, наваленной в тупике. Бездомная собака, что-то грызущая на свалке, оскалила зубы, злобно зыркая  на человека. Он взмахнул чёрной тросточкой – псина бросила кость и метнулась куда-то к забору, исчезла в  дыре.
       -Дедуля! - не без ехидства окликнул Ботабуха. – Ты не заблудился?   
       -А-а! Вот ты где окопался! – подходя к воротам, усмехнулся бородатый странник.- А я хожу тут с фонарём, ищу человека. Того, который с Чингисханом за руку здоровался.               
       -Могу и с тобой поздоровкаться. Не зазорно.
      Покосившаяся тёмная изба, стоявшая на пригорке, была настолько древняя, что, наверно, помнила набеги джунгарских племён и походы Золотой Орды. Старая крыша прогнулась по становому хребту, тесовые полусгнившие доски во многих местах были покрыты «лягушками» зелёного мха. Стёкла на окнах там и тут растрескались – бумажными полосками заклеены. Внутри избы – потёки на потолке виднелись. Стены, давно уже не знавшие ремонта,  облупились так, что кое-где дранка виднелась – косыми рёбрами.
        -Скромненько! Скромненько! - скептически заметил гость, осматривая горницу. - Человеку, работавшему правой рукой самого Шукшина, государство могло бы с барского плеча подарить что-нибудь посолиднее. Домик в Гаграх, например. Или домик в Ялте. По соседству с Чеховым.
       -Да ладно прикалывать! - Смущённо улыбаясь «урезанной» улыбкой, Ботабухин поцарапал шрам на щеке. - Как съездил-то?
      -Нормально. Ты один тут? Или как?
      -С матушкой. Скоро должна придти.
      -Жива, здорова? Это хорошо.
      Гость прогулялся по избе, склоняя  голову, чтобы ненароком не бухнулся в низко нависающую матицу.  Остановился напротив стены, оклеенной фотографиями и вырезками из журналов и газет – все они были на тему искусства: кадры из фильмов прошлого века и настоящего.
      -Чайку попьёшь, Пастух? То есть, я хотел сказать… - Спохватившись, Ботало загривок почесал.- Забыл, как вас, дедушка звать? Аполовник? Полковник? Или этот…  Аполлоныч! Да?
      -Короче! – Бородатый гость  прищурился, критически осматривая домашний наряд Ботабухи.- Для начала ты  переоденься. У нас будут съёмка сегодня. «Броненосец в потёмках». Кто снимал? А ну-ка, быстро!
       -«Броненосец «Потёмкин»? Так этот… Как его? Эйнштейн. Тьфу, мать их! Всё дорогу я их путаю! Эйзенштейн, в натуре.
        -Правильно. А сегодня я тут буду главным режиссёром, а ты, Роман Телегович…  Короче, одевайся, я подожду на воле.-  Вздыхая, гость покосился на низенький убогий потолок. – Пойду, покурю, а  то мне тошно в этой халупе. Как  в карцере. 
      Во дворе был столик, грубо сколоченный из досок.  Две табуретки, сидеть на которых рискованно – хлипкие.   Глубоко задумавшись о чём-то,  бородатый старикан закурил папиросу «с конём». Походил вокруг стола, штиблетами давя густую мураву.  Табуретку пошатал, проверяя на прочность. Хотел присесть, но в этот миг дверь в избе заскрипела.
        Из дому Ромка вышел – не узнать. Он был в кремовой рубахе с галстуком, в летних брюках кофейного цвета, в серых штиблетах. 
      -Ну, ты фраер! - похвалил Аполлоныч. - Силён!
      -А ты как думал, дедушка? На съемку, как на праздник.  Я готов. Погнали монгольских сарлыков.
        -Погнали. Через магазин. Там где-нибудь посидим. На природе. А то матушка скоро придёт, говоришь. Не стоит нам старушку напрягать.
      После похода в магазин они расположились в тихом сквере под берёзами –  возле старинных пушек, бог весть, когда  защищавших здешнюю крепость от неприятеля. Пахло тёплой зеленью, землей. Голуби где-то приглушённо ворковали.
      -Ты мои письма получал? - поинтересовался Ботабухин.
      -Получал. Душу грели в мороз. Но про эту лирику мы потом как-нибудь почирикаем. Мало времени, Роман Телегович. Так что выпей, закуси. И внимательно выслушай… - Старикан  пододвинул  посуду к нему. - Есть идея. Можно неплохо заработать. Найди мне грузовик и трёх-четырех человек.
       Ботабуха, начиная  краснеть как арбуз,  беззаботно сказал:
       -Найдутся. А зачем тебе? 
       Пропустив вопрос мимо ушей, бородатый старикан продолжил, потрясая кулаком:
       -Только нужны отчаянные парни! Понимаешь? Есть ещё казаки в этом городе? 
        -А я тебе кто? Г… на палочке? – Ботало широким, небрежным жестом выкинул пустую бутылку в кусты. - А зачем казаки? Чо  молчишь, атаман? Если дело, в натуре, подсудное, я под ним подписываться не собираюсь.
        -Спокойно, - играя желваками, пробасил атаман. - Всё образуется, все образумятся. Я ж говорю, будем фильму снимать. «Броненосец в потёмках». А какой же броненосец без орудий? Без вот этих, например! -  Бородатый атаман остановился около  старинной пушки. – Сколько веков этой игрушке? Три? Или четыре?
        -Ну, ты загнул, атаман!  - заговорил Ботабуха, удивляя своими познаниями родной истории.- Первый острог заложили по указу Петра Великого в 1708 году. Помню, как сейчас.  Тока он сгорел. Джунгары, собаки, сожгли.  А точнее сказать, ни джунгары, а телеуты. – Ботало сплюнул. - Да вместе они были, эти черти – Телеутские князья и Джунгарское ханство. Они острог спалили. Тогда  второй поставили – покрепче. Вот и считай, сколько времени орудию этому.
     -А как ты думаешь, стреляет пушка? Нет?
      -Стрельнет, ежли надо, - уверенно ответил Ботало.- Раньше-то делали на совесть.
       -Ну, что ж, проверим! – Загадочно улыбаясь, бородатый атаман сильною рукой погладил  шершавый чугунный бок и вслух прочитал то, что было написано чугунными буквами: - «Во имя Господне расправлена я. Бью по врагам и пощады не знаю».

                18

      В начале этого лета произошло именно то печальное событие, которого девушка   больше всего опасалась: воровство невесты, умыкание без согласия – «тудуп апарган». Когда-то грозился это сделать молодой и горделивый алтаец Санабыр, который не только не сделал этого – он почему-то вообще вдруг перестал смотреть в сторону Молилы, напрочь  отступился от неё и при этом как-то неожиданно-негаданно разбогател: новый дом построил в Ондугае, купил косяк отличных лошадей. И тогда Молила, поразмыслив, стала догадываться: это дело рук Золотаря. Только откуда деньги у него? Такие немалые деньги…
       Зарема умыкнул её из Онгудая. Он, видно, спланировал это давно; умыкнул как раз тогда, когда отец опять поехал куда-то на заработки. Умыкание было обставлено так хитро, так коварно, что Молила не могла не попасть в этот капкан.
         Отец только уехал, а часа через два какая-то «Волга», остановившаяся около дома, настойчиво стала сигналить  под окнами, и человек, сидящий за рулём,  стал  ей рукой махать, нетерпеливо приглашая и даже требуя поскорее выйти.
      Молила вышла. За рулём сидела Зарема. Был он какой-то всклокоченный, перепуганный.
      -Садись! Садись! – поторопил. - Быстрее!  Там твой отец на дороге…
      Она побледнела. Руки прижала к сердцу.
     -А что… Что с ним?
     -Тебя зовёт. Садись, я говорю! Его на тракте… Там авария, короче…
       «Волга» стрелой полетела по тракту, но вскоре неожиданно  свернула куда-то в горы. Дорога, петляя по берегу ручья, становилась трудной, тесной – скалы подступали со всех сторон. Потом легковая машина упёрлась в громадный валун, поросший вековечными кружевами лишайника и чёрно-зелёными мхами. Дальше надо было идти пешком – метров сорок, пятьдесят – через дикие заросли борщевика, дельфиниума. Алтайская купальница кострами полыхала на полянах среди густой травы, никогда, наверно, не знающей травокоса. Поначалу почти бегом бежавшая – там отец её ждет! – Молила вдруг стала замедлять шаги, потому что заметила странное самодовольство на физиономии Золотаря. А когда она остановилась, было поздно – Зарема бесцеремонно, крепко стиснул её руку и повёл в какую-то избушку, стоящую возле водопада.  Старая, сутулая, бог весь, когда и кем рубленая,  избушка была не только прибрана, но даже и протоплена. В углу стояла деревянная кровать, сколоченная из новых досок. И стол, похоже, тоже был из тех же досок, гладко оструганных, ровно отпиленных. В подслеповатое оконце был виден водопад – серебристым половиком вода свисала с верхотуры, метров двадцать бесшумно летела и разбивалась где-то внизу, порождая глухое ворчание в каменной, широко раззявленной пропасти.
       Здесь Молила провела около суток; были крики, были слёзы, были угрозы и увещевания, но Зарема оказался непреклонен в своём решении.
        -Мы отсюда уедем как муж и жена, одна сатана, – заявил он. – Других вариантов не будет.
        -Я сатаною быть не собираюсь!
        -И я не собирался… То есть, и я не собираюсь.
       Оговорка эта была не случайная, как позднее поняла Молила; было в нём сатанинское что-то, демоническое. И в то же время в нём было нечто притягательное, труднообъяснимое. Сердито поглядывая на парня, она себя ловила на странном ощущении какой-то перемены, произошедшей с ним.
         Зарема Золотарь всю жизнь был такой редкозубый, как будто зубы выросли «через одного». А совсем недавно, когда он был в Москве в командировке, с ним приключилась такая метаморфоза, что люди не сразу могли осознать: что такое? В чём дело? Золотарь был как будто всё тот же  и в то же время – другой. А дело в том, что редкозубого Заремы больше не было; после того, как над ним поколдовал столичный стоматолог – во рту блестел чудесный частокол. И так ему понравился этот частокол – улыбнуться лишний раз хотелось. И он широко улыбался, где надо и где не надо, напоминая жизнерадостного идиота. А уж теперь он и подавно улыбался, потому что план его сработал, «выстрелил».
          Вспомнив, как он выманил её сюда, Молила с облегчением вздохнула.
          -Значит, ты наврал? По поводу отца? – Она не постеснялась даже перекреститься. – Ну и дурак же ты, Зарема! Разве с этим шутят? 
         -Ну, извини!
         -Ты это скажешь отцу. Пошутили и хватит. Пошли назад. Поехали.
         -А мы не шутили ещё. – Золотарь посмотрел на кровать.- Шутиха даже пока не тронута.
         -Не болтай. Пошли, сказала.
         В тишине избушки муха зажужжала, закружилась вокруг  Заремы.
      -Погоди, Вельзевул,- неожиданно пробормотал он, обращаясь то ли к мухе, то ли к кому-то ещё.- Надоел ты мне изрядно, повелитель чёртов…
        Девушка в недоумении посмотрела на него и вдруг ощутила беспричинный озноб.
       -Что ты бормочешь?
       -Я? – Он продемонстрировал красивые ровные зубы.- Я хочу с тобою поговорить по душам.  Хочу кое-что сообщить.  Поверишь или нет, но я скажу. Ты помнишь, было дело: кто-то убили двоих  инкассаторов и деньги прикарманил? Полмиллиона.
        Глаза у неё широко распахнулась – почти до бровей.
       -Кто?.. Ты?..
      Он выдержал её прямой горячий взгляд. Потом негромко хохотнул.
      -Хороший был бы я жених, если бы в этом признался накануне свадьбы…
      -Размечтался! Как же! – Молила фыркнула. – Даже и не думай…
      Усмехнувшись, он многозначительно сказал:
      -А вот тебе подумать не мешает.
     -Что? – Девушка насторожилась.- Что ты хочешь сказать?
     -Я не сказать хочу, а показать. - Он прихватил с собою из машины какой-то чёрный кожаный портфель и теперь открыл его. - Ты же знаешь, Молилка. я неделю назад стал директором мясокомбината. Мясной король, можно сказать.
       -Короны я что-то не вижу. – Девушка снова презрительно фыркнула.- Ну, и что дальше?
       -А вот что…- Он покопался в портфеле.  – Принимая хлопотливое  хозяйство, я начал перетряхивать бумаги Бугаевского. Начал завалы разгребать. И вот что я нашёл в этих завалах. На, полюбуйся.
     Она машинально взяла две-три фотографии и тут же отбросила.
     - Фу! Какая погань!.. Что это? Порнография?   
     -Ну,  зачем же так грубо? – Парень снова  широко улыбнулся, как будто похвастался работой столичного стоматолога.- У японцев есть такая штука – «Кама-Сура». Искусство любви. Разве это порнография, мадам? Порнографию, прошу заметить, я тебе пока что не показывал. Это я пока ещё цветочки демонстрирую. А когда я покажу тебе ягодки, ты согласишься замуж за меня.
      -С какой это стати?
      -А ты разве ещё не поняла? Ну, это потому что смотрела не внимательно. – Зарема наклонился, поднял фотографии и начал говорить с такой профессиональной циничностью, которая так характерна для профессии врача, а в данном случае – ветеринара. – Кто на этих снимках? Смотри! Не хочешь? Нос воротишь? Ну, тогда тебе придётся поверить на слово. Это – Бугаевский. Бугай, короче. Стоит, в  чём мамка родила – в шерстяной манишке ниже пояса. И при нём, как видишь,  всё хозяйство. В натуральную величину, так сказать. Размер, конечно, о-го-го…Размер просто ужасный! Не дай бог кому попасть под такой размер! Ну, Бугай потому что. Природа поначалу его задумала для осеменения коров, лошадей, а потом почему-то поставила на два копыта, наделила человеческой физиономией и мозгов маленько подкинула в башку. А так-то, по сути своей,  – это просто Бугай. Вот ещё фотография. Тут бугай занимался своей прямой работой по осеменению. Работа, рутина. Трудовые будни, так сказать. Только и всего. А его однажды застукали за этим благородным занятием и чуть не осудили за скотоложество. Мы это проходили на занятиях. Зоофилия называется. Парафилия. Это можно отнести к половым извращения, только это устаревшее понятие. Всё гораздо сложнее, а мы…
         -Господи! – бледнея, прошептала Молила, невольно попятившись. – Что за мерзости ты  говоришь? Зачем?.. – Широко растопырив глаза, девушка, увидела кружку с водой или с чаем, схватила и выплеснула в лицо Заремы.
         Золотарь на несколько секунд ослеп.
         И она побежала.
         Минут через десять Зарема принёс её на руках – Молила ногу вывихнула, убегая по скольким камням.
     -Дурочка! – Ворковал он нежно, задушевно. – Куда  бежишь? Зачем  бежишь? Зачем чужих людей зовёшь на помощь? Именно я хочу тебя  спасти. Вот послушай.  Ты думаешь, кто Санабыру дал кучу денег, чтобы он от тебя отступился? Я? Но откуда у меня такие дурные деньги? Нет, милая, нет! Это Бугаевский  похлопотал. А знаешь, почему?  Больно уж ты приглянулась ему. Гранат Забекович без ума, без памяти втрескался в тебя. И если ты откажешь мне, то ему отказать не сумеешь.  Он тебя даже спрашивать не будет.
        Грустно глядя за оконце, Молила убеждённо сказала:
       -Отец его убьёт!
       -Ага, сейчас. – В глазах Золотаря была насмешка. - Это Бугай  сначала папку твоего раздавит, как козявку, чтобы не путался под  ногами. А  уж потом до тебя доберётся.  Соображаешь? Так что ты и про папку ещё подумай, если он тебе дорог. А если ты выходишь замуж за меня – Гранат Забекович остаётся при своих интересах.
     -Можно подумать, он тебя боится.
     -Нет, не боится. Тут нечто другое. – Зарема помолчал, барабаня пальцами по дощатому столику.  – Я не хотел тебе об этом говорить, но теперь понимаю, что нельзя эту тему замалчивать.  Только это пускай между нами останется. Да?
     -Не хочешь, так не говори. Никто тебя не тянет за язык.   
     -Нет, я скажу, но это между нами. – Золотарь всё ещё не решался, тонкие губы  покусывал. – А ты не задумывалась,  почему это вдруг Бугаевский отдал мне кресло директора комбината? Что, в городе мало приемников? Да в приёмной у него все телефоны оборвали, когда узнали, что он увольняться надумал… А он почему-то выбрал меня. Почему? Ты не думала? Да потому что Бугаевский… Ну, короче – это мой отец! И если мы с тобой… если ты со мной… батя никогда  не пойдёт против меня. Соображаешь?
       Сначала изумившись, не поверив ему,  девушка вдруг стала нервно похохатывать.
        -Вот это семейка! Ха-ха…Бугай! Климентина Кобыльевна!.. Ха-ха…  А ты-то кто? Телёнок? Или поросёнок? Или козлёнок?
       Бледнея, Зарема за  грудки её встряхнул – какая-то брошка, трепыхая стеклянными крылышками, слетала на пол.
       -Ты! Коза! – Он стал как будто звереть и новые зубы его показались клыками.- Не поняла ещё? Придётся объяснить!
        -Отпусти! Мерзавец!
        Платье треснуло по швам и разлетелось клочками по закоулочкам сумрачного зимовья, а затем затрещало ниже бельё. А затем – остервенело, долго – трещала и трещала сосновая, на гробовую крышку похожая  кровать,  на которой обморочно разметалось прекрасное девичье тело, становившееся телом женщины, телом невольницы, телом рабыни…
         Всё свершилось просто, грубо, прозаично. Всё, о чём она когда-то так романтично думала, мечтала увидеть в самом розовом свете.  Правда, была потом сказка одна. Потом он спокойно курил, сукровицу мелко-мелко на пол сплёвывал; она укусила Зарему, когда он полез целоваться.
         Страшную сказку он ей на ночь  рассказал. Сказку о том, как Пастух, не моргнувши глазом, убил двух инкассаторов, забрал полмиллиона и припрятал где-то в чащобе на острове Иконникова. Сказка была сомнительная,  когда бы ни одно очень существенное обстоятельство, которое потянуло за собой другие упрямые факты. Пастух, уже будучи в лагере, проболтался кое-кому  о своих деньгах, но проболтался не просто так, не с дуру. Всё это он рассказал человеку, выходящему на волю. Рассказал для того, чтобы тот человек, будучи на воле, за деньги помог бы ему, Пастуху, организовать побег. Но человек тот оказался – давним другом Бугаевского. Да, и так бывает. Мир тесен, очень тесен.  Вот таким-то манером в руках у Граната Забековича оказался подробный план: где, под какими деревьями на острове Иконникова зарыта инкассаторская сумка с деньгами.
         -Я тебе не верю! Ты подлец! - Молила плакала.-  Ни одному твоему подлому слову не верю!
         Улыбаясь ровным чудесным частоколом, Зарема снова покопался в кожаном директорском портфеле.
         -Вот, почитай. Тебе известен почерк Пастуха? Ты ведь получала письма от него? Получала. Я знаю. Значит, можешь легко отличить подделку, так сказать, от оригинала. А если тебе и этого мало – есть ещё и другие кое-какие письменные доказательства того, что руки Пастуха в крови.  Руки у него в крови по самые коленки.
        -Я  не верю тебе! – твердила она.- Я не верю!
        Глаза его были какие-то сытые, самодовольные.
        -А мне теперь по барабану, веришь или нет. Не хочешь замуж за меня – пойдёшь за Бугаевского. Будешь передком работать у него в гареме.
         И опять она плакала; так цинично с ней ещё не разговаривали.
         В назначенный Господом Богом предутренний час зазвенел соловей где-то в кущах цветущей калины или черёмухи. Воздух над горами порозовел. Лениво, как будто с потягом солнце поднималось над перевалами.  Туманы раздевались по ущельям – сбрасывали  белые одежды, оголяя тёмный грубый камень.
        В тишине избушки самая ранняя муха  жужжала около Заремы.  И опять он пробормотал нечто странное, как бормотал вчера:
        -Вельзевул, иду, иду, отстань, повелитель чёртов…
        Молила с каким-то ещё не осознанным ужасом посмотрела  на Золотаря, который уже повторял это имя во сне, когда она лежала рядом, плакала.
        -Вельзевул? – тихо спросила она.- А кто это такой?
        -Да так. Свояк. – Он  решительно поднялся и пошёл к двери, сказав, что будет ждать её возле машины. Ждать будет ровно пятнадцать минут. Так что  пускай она тут пораскинет мозгами и сделает вывод, как ей дальше быть, с кем жить.
        Оставшись одна, забывая  о времени, она долго стояла  на пороге, смотрела куда-то в горы, куда ушёл отец – единственный на белом свете человек, способный её защитить.
       А водопад невдалеке всё плакал, плакал, роняя бессчётные, бесконечные слёзы откуда-то из поднебесья;  водопад ревел, рыдал, глухими стонами наполняя мокрое ущелье и образуя серебром кипящую, голову в камнях ломающую речку; она стремительно бежала, самая не ведая, куда, зачем. Бежала, билась грудью о холодный камень, руками хваталась за берега, за кусты смородины, шиповника, за деревья. И  продолжала плакать, плакать, плакать. И только после долгих, безутешных криков, после того, как она измотала себя до беспамятства, – вдали от водопада, родившего реку, вдали от суеты и пыли, – вода   разливалась широкими плёсами и тихо так, смиренно так стояла, не моргая, смотрела в небо, а небо смотрело в неё, в прохладные, таинственно манящие глубины.

   

                19               
 
       Свадьба широко шумела над рекой – дом стоял на берегу. Богатый стол ломился от выпивки, закусок и цветов. Гостей – не сосчитать. А во главе стола – посаженный отец или свадебный генерал. Правда, был он совсем не тот, о котором говорили накануне. Свадебным генералом был тут – Эрлик-хан, это если по-алтайски называть, а по-русски – просто Змей Горыныч. Трёхголовое чудо. Одна голова у него – голова Бугаевского, вторая головёнка – Зарема Золотарь, а третья – самая главная –  своя голова на плечах.
       Пастух, когда увидел этого свадебного генерала, глазам не поверил. Что за чертовщина? Не может быть! Он знал о существовании такого подземного чудовища, но отказывался поверить в то, что Трёхголовый мог сюда явиться. Подойдя поближе, Пастух – ну, то бишь, бородатый старикан – на всякий случай перекрестился, памятую поговорку: кажется – крестись. И это, как ни странно, помогло: Трёхголовый дьявол  не пропал, но перестал пугать, потому что превратился в чью-то дурацкую шутку. Пастух, когда поближе  подошёл, вот что увидел: трёхголовое чудище вырезано было из картона или из фанеры. И   морды чудовища, и пламя  изо рта – всё нарисовано. Маскарад, карнавал организовала молодёжь.  Да так энергично молодёжь развернулось – хоть плачь, хоть смейся. Куда бы ни смотрел Пастух – нигде не мог увидеть  ни одного человеческого лица. Кругом  стола сидели, пили, ели сплошные какие-то жирные хряки; блеяли бараньи головы;  хрюкали поросячье рыла. А рядом – по правую руку от  Змея  Горыныча – восседал  повелитель мух  по имени Вельзевул; на золотой цепочке  у повелителя сидела здоровенная муха – словно чёрно-зелёная курица, костлявым хохотом клевавшая кровавое вино из хрустальной рюмки.   А по левую руку от Змея Горыныча восседал ещё один представитель подземного царства-государства – громадный Молох, в одной руке державший  двухпудовый пролетарский молот, а другая рука потрясала разводным ключом, при помощи которого он сводит и разводит  семейные пары; так тут говорили знающие люди за столом.
       «Тёплая компашка! – изумился бородатый странник. – Ну, сейчас маленько поостынете! Мои казаки там уже зарядили… по полной программе…»
        Веселье разгоралось во дворе – под сенью берёз и тополей.
 Гармошка вовсю ревела – кто-то с лихим перебором, с выкрутасами кнопки давил. Захмелевшие свиные рыла, бараньи головы и всякий другой маскарад, сидевший за столом – все уже хотели поплясать. Маски были сброшены – к чертям собачьим. И  раздался крик «Гуляй, ребята!» подобный крику «Сарынь на кичку!» И раскрасневшийся народ пошёл кругами, петлями, пошёл вприсядку и на головах, башмаками норовя достать до неба, сковырнуть какую-нибудь звёздочку. Народ свистел и гикал, народ плясал, да так, что пыль под каблуками искрами сорила, готовая вспыхнуть и взорваться как пороховая пыль. И даже громадная муха, словно собака до сих пор смиренно сидящая на золотой цепи, стала приплясывать возле руки своего повелителя; эта бляха-муха, уже, видать, хмельная, кувыркалась над столом, трепыхала чёрными крыльями, похожими на крылья ворона, и вообще выделывала такие кренделя – Вельзевул смотрел, смотрел и расхохотался так, что заглушил переборы весёлой гармошки.
      Гульба уже была в таком разгаре, когда народ на время забывает, где он есть и что тут происходит: домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают. Под столом уже валились обломки балалайки, осколки разбитой посуды блестели. Уже какая-то приблудная кошка, а вслед за ней собачонка безнаказанно шатались по двору, куски говядины таскала со стола.  Угрюмые лица уже посветлели; кто-то из матёрых мужиков уже по-братски обнимался за столом. А  кто-то за грудки уже друг друга потряхивал – пуговки брызгали по сторонам, по стаканам щёлкали, в салат попадали.  Уже какая-то бабёнка, игриво отбиваясь от хмельного мужика, повизгивала в темноте за сараем, возле прелого прошлогоднего стога.
         И в эти минуты в темноте за сараем раздался приглушенный голос:
         -Ну, что казаки? Долго вы там ещё?
         -Да погоди, - ворчали казаки,- она же вон какая… дура пятипудовая…
           Казаки, исполняя приказ атамана, чуть  грыжу не надорвали: из машины выгрузили многопудовую пушку, притащили и поставили на тёмном огороде, на берегу реки, расшитой узорами созвездий. Один казак с запалом наизготовку остался возле орудия – условного сигнала ждал. Другой  зачем-то к берегу пошёл. А  сам атаман – бородатый молодец – пошёл  поздравлять жениха и невесту.
        Перед свадебным столом он появился – точно с неба свалился.
        Привлекая к себе общее внимание, этот незваный гость остановился возле молодых и постучал тонкой чёрной  тросточкой по пустой бутылке, по тарелке.
        -Товарищи и граждане! Вельзевулы! Молохи! Эрлик-ханы и Змеи Горынычи! – Он достал  из-за пазухи пачку новых купюр. – Сегодня у нас торжественный день! И я от души поздравляю! Сею, вею, подсеваю!
        Червонцы – точно снегири при свете лампочки – закружились над столом, полетели по двору и дальше, дальше.  За столом кто-то пьяно икнул, глядя в небо, откуда посыпался шелестящий денежный дождь.
       - А где мой зонтик? – пьяно хохотнули.- Это чо такое? Это как понять?
        -Выкуп за невесту! - провозгласил незваный гость. – Старинный русский обычай!
        И в воздухе опять зашелестели новые денежные знаки. Хмельной народ сначала топтался по деньгам, продолжая плясать, не обращал внимания на бородатого незваного гостя. И  только мать жениха – Климентина Кобыльевна – с трудом, с натугой опустившись на четвереньки, проворно стала собирать обильный урожай.
        - От  какая сволочь! От волшебник! – приговаривала Бойчиха, лихорадочно заталкивая деньги за пазуху. – Сынок! Ты чо сидишь, как пень? Иди скорее!
        Жених поднял  один червонец, посмотрела сквозь него на лампочку, и не обнаружил водяные знаки.
         -Маманя, брось. Фальшивые.
         -Ничего, сынок! Хватай! Мы в банке обменяем! – хрипела Климентина Кобыльевна, продолжая ползать на карачках.- От волшебник! От сволочь какая!  От так насыпал…   
         А волшебник в ту минуту подошёл к невесте. И  тут же кто-то в темноте свистнул соловьём-разбойником.  И в следующий миг за огородом раздался рукотворный гром – старинное орудие выхаркнуло красновато-синий сноп огня…
        Лампочка погасла во дворе.   Крик поднялся в темноте, визг, неразбериха. Загремели опрокинутые лавки. Зазвенела посуда, слетая наземь.   Переполошившийся петух заорал поблизости. Корова заревела как под ножом. И только залихватская гармошка продолжала во тьме наяривать, стараясь перекрыть суету и шум.
       -Что там такое? – рявкнул пьяный бас.
       -Война! - ответил  пьяный баритон.
       Не теряя времени, волшебник прижал к лицу невесты небольшую тряпицу, пропитанную каким-то снотворным снадобьем, и невеста мгновенно обмякла. Подхватив её на руки, волшебник  уверенно пошёл в сторону реки. У этого берега ждала их моторная  лодка, а дальше – на том берегу – поджидала машина.    
        И вдруг из темноты, как чёрт из табакерки, появился жених. В левой руке у него болталась керосиновая «Летучая мышь»; фонарь озарял кусок травянистого берега, маслянистую речную гладь. А в правой руке – на отлёте – зловеще мерцала двустволка.
        Лицо жениха было бледным. Удивительно спокойно, медленно –  как будто в замедленном кино – Зарема поставил под ноги «Летучую мышь». Снял двустволку с предохранителя.
        Ромка Ботабуха, проворно выскочив из темноты, успел двустволку вырвать –  в реку зашвырнул. Зарема, раздухарившись, с голыми руками пошёл в атаку,  но тут же нарвался на чугунный кулак подоспевшего казака – отлетел под кусты, где стояла «Летучая мышь».
        -Пастух! – прохрипел он, выплёвывая зубы, те, что недавно поставил. – Это ты! Я вижу! Пастух! Я тебя ждал! Ха-ха… Ты думаешь уйти? Как бы ни так! Твои руки в крови, а за это, милый, надо отвечать…
        Молила в подвенечном платье вдруг очнулась на плече Пастуха. Вскинула голову. В темноте не видно было, как лицо её в одно мгновенье вспыхнуло разнообразными чувствами. Сначала радость промелькнула на лице, потом раздражение, гнев и презрение.
       -Пусти! - громко сказала невеста и, оказавшись на земле, неожиданно звонко залепила пощечину похитителю.
        Бородатый Пастух  покачнулся. Постоял, глядя под ноги, и обречённо вздохнул.
       -Я, конечно, не Христос, - пробормотал он,- но я тебе подставлю и другую щеку!..

                20
 
        Мастеровые мужики – несмотря на то, что были уже в изрядном подпитии – быстро наладили свет во дворе. Опрокинутые лавки стали поднимать вокруг стола. И вот что сразу бросилось в глаза: на свадебном столе – в самом начале – выпивки было навалом; хорошо запаслись. Но как только   грянул гром за огородом – вся выпивка пропала со стола. И весь карнавал-маскарад – как корова языком слизнула. Поросячьи рыла, бараньи головы и все другие маски – исчезли в темноте. Ну, прямо – как сквозь землю провалились. Ни Змея Горыныча –   трехголового свадебного генерала, ни Вельзевула со своею дрессированною мухой, похожей на собачонку на золотой цепи, ни Молоха со своим пролетарским молотом и разводным ключом, при помощи которого он сводит и разводит  семейные пары. Вся эти странные гости – то ли в масках, то ли со своими настоящими лицами – бесследно растворились; только земля за оградой дымилась, словно там была дыра, пробитая могучим ядром.
         И вот что любопытно: во дворе остались только гости и родственники – со стороны невесты. Только простые нормальные люди за стол рассаживались  – народ возвращался оттуда, где недавно  прогремела то ли пушка, то ли бомба.
          -Вот это хряпнуло! – смущённо посмеивались мужики, не на шутку перепугавшиеся.- Мать перемать! Я думал, что война! Чуть было не было в штаны…
          -В Германскую, помню, - стал рассуждать какой-то замшелый дед, который ничего уже не слышал, кроме небесного грома или таких вот пушечных ударов. – В Германскую, помню, такое, что, дай, бог, ноги…
         Его никто не слушал – слишком велико было волнение от только что пережитого.
          Гармонист – молодой мужик в косоворотке – достал из чашки несколько новых червонцев  и засмеялся.
        - Кто тут деньги засолил вместе с капустой?       
         -А это что?! – испуганно взвизгнула какая-то баба, роняя тарелку на землю.- Ой! Батюшки! Убили Бугаевского! Убили…
          Люди  за столом не сразу поняли, в чём дело, а потом так и ахнул, глядя на голову Бугаевского. Большая голова,  блестевшая одним стеклянным глазом,  слегка присыпанная листьями салата, лежала на каком-то огромном серебряном блюде.
        Шум и гам  опять поднялся. За  столом завопили.
        -Батюшки!  Оторвало голову бедняжке! Своротило начисто!
        И опять раздался командирский голос гармониста – он был тут самый тверёзый.
        -Тихо, граждане! Тихо! Глаза разуйте! Рот зашнуруйте! – Отважный гармонист  в руки взял серебряное блюдо с головой бугая и пошёл кругом стола, приговаривая: - На, смотри, смотри! Это просто-напросто башку быка целиком сварили. С мозгами-то – вкусней. А вы шары залили и панику тут святи! Спокойно, граждане! Ха-ха-ха… 
        -Ой, правда! - За столом облегчённо вздохнули, рассматривая варёную голову. - Ну и слава тебе, господи! А где же сам Бугай? Где наш Гранат Забекович, дай бог ему здоровья…
        -А где жених с невестой?
        -Дело молодое! Где? Не ясно, что ли, где…
        Народ за столом понимающе переглядывался, пересмеивался. А потом опять возникла небольшая паника, неразбериха.
        -А это что такое? Кум! Гляди! Чёрный ворон? Ох, недобрый знак!
        -Да какой это ворон? Тетеря! Муху от вороны уже не отличишь? 
        -Два тихо вы, каналья! Где ружьё?
         Люди испуганно замерли. В тишине стало слышно, как дребезжат слюдяные мушиные крылья, похожие на тёмные жестянки – точно ветер на крыше играл кусками оторванной жести.  Здоровенная пучеглазая муха с обрывком  золотой цепи  кружилась над свадебным столом и словно собака хватала самые вкусные куски. Проворно разворачиваясь в воздухе, сверкая обрывом цепи,   муха  скрывалась  куда-то во тьму и опять возвращалась, опять хватала, что повкусней.
      -Кум! А ну-ка, дай ружжо! – закричали наперебой. - А может, из рогатки? Вот какая тварь! Так она всю нашу закусь потаскает!
       -А выпивка-то где? – вдруг спохватились.- Это что за свадьба? Ни выпить, бляха-муха! Ни закусить!
      И только тут народ сообразил: как только  грянул гром за огородом – вся выпивка пропала со стола. И весь карнавал-маскарад – будто бы сквозь землю провалился. И все цветы завяли почему-то на свадебном столе; а цветов тут было много – лето на дворе.  И не только завяли  цветы  – засохли, будто заржавели кровавой ржавчиной. Словно жестяные были, мертвые  цветы, на которых даже краска облупилась; такие цветы  можно видеть только за кладбищенской оградой.
       Потом Лалай Кирсанов пришёл из темноты, и застолье опять оживилось; Кирсанов, как самый главный распорядитель на этой свадьбе, выкатил откуда-то две бочки вина и поставил три полных четверти с самогонкой.
       И в это время возле ограды затрещал мотоцикл – старшина Воропаев приехал. Взыскательный и строгий милиционер знал, что тут сегодня будет свадьба, но не думал, что такая звонкая. Он вошёл во двор, остановился, широко расставив ноги в пыльных сапогах. В левом углу волевого тонкого рта зажата была папироса, давненько погасшая.
       -Кто?.. – Он сплюнул папиросу.- Кто стрелял? Челкаши-алкаши!
       Лалай Кирсанов медленно пошёл ему навстречу, раскрывая руки для объятий.
        -Я стрелял, начальник. Я. Из карабина. Свадьба, как-никак. Салютовал.
        За столом засмеялись. Чурила Гордоныч нахмурился и по привычке стал прижимать, «приклеивать» к черепу левое ухо, от рожденья оттопыренное сильнее правого.
       -Ты всё шуткуешь, да, Великий Скотогон?
       -Нет. Серьёзно. Я ведь уже не скотогон.  И уже не великий. – Кирсанов обнял его, поздоровался за руку.- Давай за стол, Гордоныч. Эй, кто там! Живо, братцы! Штрафную старшине!
      -Не, не, я за рулём…
      -Да какой там руль у мотоцикла? Так себе, козлиные рога.  Садись, садись,  Гордоныч. Праздник у людей. Уважь. И тебе когда-то дочку  замуж выдавать. А кто стрелял – мы думали, что ты расскажешь нам. И что там было? Пушка или бомба? Или карабин с каким-нибудь атомным прицелом? 
      Уже собравшись выпить, милиционер вдруг увидел новые червонцы под сапогами.
      -А кто сорил деньгами?
      -Да был тут один сказочник.
       -Кто именно?
       -Так вот его визитки, почитай. – Кирсанов глазами показал на россыпь денежных знаков.- Он их тут насыпал – не перечитать. Жалко только, фальшивые.
       Покачав головою, Чурила Гордоныч опять вознамерился выпить: рот разинул, рюмку приподнял, чтобы одномахом опрокинуть; он всегда так выпивал, как будто был не старшина, а генерал гусарского полка. Но выпить ему так и не довелось. Он вдруг увидел огромную муху, прилетевшую из темноты. Огромная, глазастая, непонятно, на кого похожая, муха на несколько мгновений зависла в воздухе, сверкая золотыми звеньями оборванной цепи. Потом она быстро и ловко присела
 неподалёку от милиционера, схватила кусок мяса, которым Воропаев надумал закусить – и упорхнула в темень, противно дребезжа большими крыльями.
       -Чёрте что у вас тут, а не свадьба, - пробормотал Чурила Гордоныч, сердито поставив на стол гранёную, до краёв наполненную рюмку.- Ладно, некогда мне тут… Сказочника вашего охота повидать. Куда он пропал, вы, конечно, не знаете?   Эх, челкаши… Ну, пока... А червонцы я возьму, две-три штуки на экспертизу…
       -Отдашь с получки,- сказал Кирсанов.- С процентами.
       -Теперь тебе Зарема с процентами обязан отдавать. – Старшина поправил кобуру.- За такую дочку-то. Первую красавицу.

   
                21            

       В городе долго потом вспоминали тот вечер, когда что-то грохнуло возле реки – то ли пушка, то ли  бомба. Много было разговоров по этому поводу. Одни говорили, что кто-то на свадьбе гульнуть решил с размахом – крепостную пушку приволок на огород и зарядил. Другие утверждали, что это, дескать, было покушение  на нового директора мясокомбината. А третьи говорили… А четвёртые… Много было слухов, много было сплетен. Всех не переслушаешь, а главное – всё это не выдерживает серьёзной критики. Для потомков и для истории  остаётся только то, что в милицейском протоколе, то, что  невозможно подвергать сомнению: там тебе и подпись и печать. Если порыться в кладовых, в пыли архивов, так там, наверно, можно отыскать поблекший документ, в котором сухо, скупо говорится о том, что произошло в тот вечер на вокзале города Купецка.
      А произошло  довольно-таки странное событие.   
     Какой-то сутулый седой старикан, едва не наступая на длинную бороду,  понуро притащился в отделение милиции.
        Младший лейтенант Мордысь, которого тут звали Мордысенок, был похож на папу своего, могучего проводника, способного одной рукой остановить железнодорожный состав. Краснощёкий, пышущий здоровьем младший лейтенант сидел за столом, сосредоточенно карябал серую  казённую бумагу.
     Седой старикан сел напротив него – руки вытянул.
     -Начальник! - сказал угрюмо. - Надевай браслеты! Отгулял!..
     Мордысёнок ненадолго вскинул маленькие тёмные глазки и, продолжая что-то строчить, вполголоса пригрозил: 
        -Дедуля! Ты что, захотел в вытрезвитель? На пятнадцать суток?
        -Сутками тут, внучек, не отделаешься.
        -Ступай, ступай, дедуля. – Мордысёнок отмахнулся. - Тут не до шуток, некогда.         
        -Разуй глаза! - мрачно рявкнул «дедуля» и неожиданно волосы взялся рвать на себе.
        Маленькие тёмные глаза милиционера сделались большими
 и серыми – от изумления. Ручка выпала из пальцев –  покатилась по столу, упала на пол. Приоткрывши рот, Мордысёнок   смотрел, не понимая, что происходит.
        Благообразный дедуля сорвал с головы седоволосый  парик – швырнул на стол. Серебристую мочалку бороды с тихим треском отодрал от физиономии –  обнажилось крепкое скуластое лицо, волевой подбородок. Потом документы фальшивые – ксивы – из-за пазухи перекочевали на казённый стол. А  сверху – точно козырный  туз – легла помятая бумага с фотографией, с надписью «Обезвредить преступника».
       Ошеломлённый младший лейтенант какое-то время сидел, как будто колуном пришибленный.  Сидел, разинув рот, молчал, сопел. Округлившиеся  глаза Мордысёнка медленно перекатывались –  на фотографию, на преступника, на фотографию, на преступника…
       И вдруг он подскочил. И улыбнулся  как родному брату.
      -Пастух? Да неужели? А мы обыскались тебя! – Продолжая улыбаться, Мордысёнок достал наручники. - А в чём дело, Пастух? Воля надоела? Соскучился по нарам?
       -Я не на исповедь пришёл. Оформляй, давай, явку с повинной.
       -Без проблем! – Милиционер наклонился, ручку с полу поднял.- Мы это мухой.
        И только он это сказал – в раскрытую форточку влетала муха. И всё бы ничего, время летнее, а на вокзале мусору всегда хватает, так что мух тут полно. Только муха-то была не необыкновенная. Милиционеру стоило лишь отвернуться к столу, как муха тут же перекувыркнулась в воздухе и стала величиною с тёмного глазастого стервятника, сорвавшегося с привязи – звенья
золотой цепи, позванивая, болтался на задней лапе. Муха-стервятница  взлетела к потолку и оттуда спикировала на Пастуха –  чуть глаза не выцарапала. Защищаясь, он лицо закрыл руками и отшатнулся.
     -Сидеть! – приказал Мордысёнок.-  Сдался, так не дёргайся! А то вместо явки с повинной я тебя оформлю по-другому…
     -Начальник, да я не дергаюсь. Просто  муха тут летает… Как   собака! Того и гляди, загрызёт!
      Милиционер посмотрел на муху-стервятницу, которая успела уже уменьшиться до нормальных размеров –  мирно сидела на подоконнике, передними лапками перебирала.
      -Нервный ты какой-то. - Мордысёнок усмехнулся.- Хотя неудивительно, если прикинуть, сколько тебе ещё припаяют за этот побег.
       -А мне по барабану! – Пастух поморщился.-  Мне теперь хоть расстрел, хоть пожизненно…
       -Ого!- Младший лейтенант присвистнул. - Это что  же такое ты успел натворить?
     -Ничего. Оформляй.
      Милиционер прошёлся по служебному помещению. Посмотрел на парик, на фальшивые документы, на бумагу с фотографией преступника.
       -Ладно, приступим…- Мордысёнок поплевал на руки, словно топором или лопатой собирался орудовать. Сел за стол и начал  писать каракулями: «Настоящий протокол составлен в том, что сего числа и месяца в отделение при железной дороге орденоносного города…»
         И вдруг он увидел какую-то хищную птицу, похожую на чёрного ястреба. Молнией метнувшись откуда-то с потолка, ястреб  спикировал  на голову Пастуха –  вырванные волосы полетели клочьями…
       -Отставить! – закричал милиционер и машинально распечатал кобуру. - Мать твою! Да это что такое?
         Чёрная птица метнулась куда-то за шторку  – будто в форточку вылетела.
        -Муха это, вот что, – пробормотал Пастух, прикрывая окровавленную голову.- Я же говорю, а ты не веришь.
        Остановившись около форточки, младший лейтенант   закурил от волнения.
        -Я и теперь не поверю, что это муха, – сказал он, застёгивая кобуру.- Что я, мух не видел в свое жизни?
        -Таких ты не видел ещё, командир. Эта сволота за мной охотится.
      Упитанное лицо Мордысёнка неожиданно побагровело.
        -Что? Как ты сказал? – Милиционер то ли не расслышал, то ли специально передёрнул.- Мы – сволота? Мы  – мусора? Пастух! Это ты – сволота!   Это ты – мусор на дороге в наше светлое будущее! – Младший лейтенант что-то ещё кричал, ногами топал, а потом вдруг порвал протокол, где оформлена явка с повинной.  После этого он закрыл Пастуха под замок и составил совершенно другую бумагу, читая которую начальство поймёт, какую смекалку и храбрость проявил Мордысёнок, рискующий жизнью при задержании вооружённого и опасного рецидивиста.
       Нацарапав новый протокол, младший лейтенант с чувством исполненного долга почти парадным  шагом направился к телефону – звонить вышестоящему начальству.
        -Что? Пастух у тебя в отделении?- Голос начальника в трубке стал каким-то напряженно-радостным. - Задержал? Молодец! Что, что? Он просил оформить явку с повинной? Ну, мы ему оформим! Только смотри, чтоб он не убежал! Ты слышишь, Мордысёнок?  – Начальник смущённо покашлял в трубку.- Лейтенант! Я по телефону ничего больше не буду говорить. Потом, при встрече. Лейтенант! Нам повезло! Мы сегодня вышли на след пропавших денег!

                22

      Сберегательный банк, выдавая очередную партию наличных денег, в обязательном порядке фиксирует номера и серию купюр. И делается это на тот «пожарный» случай, если вдруг понадобится обнаружить фальшивые деньги или украденные. Люди, ведущие следствие по делу убийства и ограбления инкассатора в городе Купецке, первое время с нетерпением ждали, когда же и где же «засветятся» эти номера и серии. Время шло, но нигде ни один из номеров не проявился. И никаких другие следов не обнаруживалось. И тут,  конечно, впору было руки опустить, дело закрыть. Так, в общем-то, и сделали в Купецке – закрыли за неимением доказательной базы, а так же из-за срока давности. Многие даже успели уже подзабыть это громкое дело – суета повседневности заглушала.
       И только один, может быть, старшина Воропаев помнил всё детально, чётко. Во-первых, у него был такой характер – не умел и не хотел отступать от начатого дела. А во-вторых, тут был личный мотив, который смело можно переставить на первое место, потому что личные мотивы в душе у нас звучат гораздо громче общественных, государственных и  даже планетарных. Для того, чтоб спасти человечество нам иногда достаточно помнить и любить всего одного человека.
        Инкассатор, перевозивший деньги  тогдашней осенью, был старшим братом Воропаева. Старший брат – второй отец, неспроста говорится в народе. Чурила  Гордоныч, сколько будет жить, столько будет помнить, чем он обязан старшему брату, в детстве много раз не только выручавшему своего сопливого братишку – однажды он Чурилу спас от смерти. Короче говоря, упёрся Воропаев в это дело – во что бы то ни стало решил докопаться до истины, до торжества справедливости.
     Чурила Гордоныч стал кругами ходить возле этого тёмного дела. Стал сужать, сужать круги, отбрасывая одну за другой всевозможные рабочие версии. Башка у него пухла по ночам. Уже почти доказанное дело в отношении одного из подозреваемых,  вдруг рассыпалось как карточный домик. И приходилось заниматься строительством заново – уже совсем с другими материалами. Потом дело прикрыли, и Воропаеву приходилось работать на два фронта:  в первую очередь нужно было заниматься «всякой ерундой», как думал он, и только потом уже землю рыть и рыть по делу брата. И ничего хорошего пока не получалось из этого усердного рытья. И Воропаев уже понимал, что вряд ли докопается до истины. Трудно было с этим примириться, а что поделаешь? Воропаев даже  на могилу брата приходил всё реже, реже – стыдно было смотреть в каменные пристальные глаза старшего брата; памятник был на могиле.
       И вдруг такая сумасшедшая удача. Невероятная. Фантастическая. Удача валялась под ногами – в буквальном смысле. Чурила Гордоныч не поленился, нагнулся – и вот результат.
       Воропаев глазам не поверил.
       Номера на купюрах, которые он подобрал на свадебном дворе, совпадали с номерами денег в инкассаторской сумке старшего брата. Чурила Гордоныч позвонил, куда нужно, потом поехал, деньги показал. И тут раздался неожиданный звонок из отделения при железной дороге – Пастуха, который был объявлен в розыск, только что схватили на вокзале. При задержании Пастух был загримирован под старика, под бородатого  «сказочника», который на свадьбе деньгами  сорил. Лучше и придумать трудно было.
       Утром этого «сказочника» вызвали на допрос.
       -Был вчера на свадьбе у Кирсановых?
       -На какой такой свадьбе? Я холостой.
       -Ты Ваньку не валяй, а то тебе придётся опять надеть парик, приклеить вот эту мочалку. А мне придётся вызывать свидетелей. Сплошная канитель. Тебе всё это надо?
       Пастух подумал, что среди свидетелей будет ОНА. Молила.
        -Нет, не надо, - мрачно сказал.- Ну, был я, был на свадьбе. Признаю.   
        -Хорошо. Молодец. Разбрасывал деньги?
        -Разбрасывал, да. Поздравлял молодых.
        - А какие были деньги? Достоинство купюр?
        -В основном – червонцы. Да они фальшивые, начальник.
       -Фальшивые. Только не все.
       -То есть, как – не все?
       -А так! Среди твоих фальшивых были настоящие.
        Ресницы дрогнули у Пастуха.
       -Начальник! Ты шутишь?
       -Пока что нет. А вот сейчас я пошутю, а ты посмейся. Сказочник. – Перед ним положили три новых червонца.- Вот эти купюры, милок, настоящие.  Мало того. Номера на этих купюрах  совпадают с номера тех, которые были в инкассаторской сумке, взятой на месте убийства шофёра и инкассатора. Ты помнишь это дело? Чего молчишь? А? Сказочник. Давай, колись! Теперь тебе уже деваться некуда!
         Какое-то время несчастный Сказочник тупо смотрел на червонцы, а потом  неожиданно расхохотался, будто решил последовать совету, только что данному: «Я пошутю, а ты посмейся».  Руки у него были в браслетах, поэтому слёзы от смеха он вытирал рукавом на предплечье.
       -Ловко, ловко, черти!.. - Мотая головой, Сказочник зубами скрипнул.- Да неужели я такой дурак, чтобы улики разбрасывать по всему двору, по всему городу? Да неужели вы не понимаете, что эти деньги – вот эти, настоящие  – подкинули рядом с фальшивыми?
      -Подкинули? Да что ты говоришь? – спросили ядовито-нежным голосом.-  И ты, наверно, даже знаешь, кто подвинул?
     -Догадываюсь. Или Зарема Золотарь. Или Бугай. Ну, то есть, Бугаевский. Больше некому. Ну, может, ещё Вельзевул постарался. Или муха-стервятника. Или этот…. Молох с разводным ключом, он умеет людей развести.
      -Сказочник, не надо, не прикидывайся дурнее, чем ты есть на самом деле, - снова сказали ему ядовито и нежно. - А как же деньги? А? Деньги кто разбрасывал, прикрывшись бородой? Теперь ты не отвертишься. Там  была куча свидетелей.
      -Разбрасывал. Не отрицаю. Только деньги это были не мои. Я эти деньги обменял на золото. Откуда же я знал, что мне три килограмма фальшивки подсунули?
      -У тебя было золото? Интересно. Откуда?
      -Я под землёю взял самородок. У Змея Горыныча.
      -Сказочник! Хватит! – перебили его.- Надо уметь проигрывать. Ты, парень, влип. Да так, что дальше некуда. Да ты и сам всё это прекрасно понимаешь. Вот почему ты вчера после задержания сказал офицеру: мне теперь, мол, всё по барабану, хоть  расстрел, хоть пожизненно. Говорил? Говорил. Так что всё, милый Сказочник,  иди, посиди и подумай над своей дальнейшею судьбиной. Если оформим чистосердечное – тебе будет легче, сам знаешь. 
        Сказочник руки за спину завёл, там захрустели браслеты, потом засовы загремели за спиной. И на какой-то миг поникший Сказочник дрогнул духом и подумал, что теперь не скоро, ох, не скоро эти засовы откроют ему десятки железных дверей, за которым песни поёт ветер свободы и воли.
               
                23       

        Дело с деньгами пришлось замять за неимением доказательства, что эти деньги принадлежали именно Сказочнику, а не были кем-то подброшены. И через несколько дней арестанта вернули «по месту жительства», и там он снова сказки стал рассказывать на допросах, горячо доказывая, что не убегал, не хотел убегать.  Всему виной  медведь в тайге.
        -Я провалился в берлогу, - вспоминал угрюмый, сутулый  Сказочник.- Выскочил оттуда, рванул по все лопатки. Там  было многой свидетелей  –   конвоиры видели, и зеки подтвердят.
       -Ну, допустим, так. А дальше? - расспрашивали его.  - Как ты оказался на Алтае?
       Сказочник понуро под ноги смотрел. Плечами пожимал.
       - Я расскажу, да только вряд ли вы…
       -Давай! Давай! Колись, как на духу! - Перо скрипело по бумаге – за ним поначалу записывали, но потом, раззявили хлебальники,  молча сидели, слушали диковинную «сказку о тридевятом царстве, подземном государстве».
        - Нет,  я вам правду, правду говорю! - убеждал он, прижимая руку к сердцу. – Так оно было на самом деле! Побежал  от медведя,  провалился в какую-то яму, в пещеру или чёрт её знает... в колодец какой-то. Пролежал там – не знаю, сколько. А когда прочухался и пошёл, так вообще обалдел… Там был какой-то золотой коридор… Это уже потом я догадался, что попал в подземное царство  Эрлик-хана.
        -Пахана? - Те, кто слушал его, закрывали рты и начинали хмуриться. - Какого пахана? Чо ты городишь?
       Сказочник пытался объяснить.
       -Есть хозяин такой – Эрлик-хан.
        -У твоего хозяина,- напомнили ему, - другая фамилия.
       -Да нет же, вы не поняли. Эрлик-хан – хозяин подземного царства. Это по алтайской мифологии. А у нас, у русских, это  Змей Горыныч. Понимаете?    
       -Понимаем, Сказочник, тут не дураки. Ну-ну, давай, валяй. И что там  дальше?
       -Ну, я пошёл по той дороге. Там, под землёй дорога есть. – Сказочник руками стал изображать.- Дорога вначале   похожа была на Чуйский тракт, а потом смотрю – как будто Млечный путь. И даже Венера, звезда пастухов, горит на обочине… А за поворотом – смотрю – Вельзевул притаился. Повелитель мух. А на цепи рядом с ним здоровенная муха сидит. Как собака злая. А дальше – глядь-поглядь – Молох за скалою притаился, в одной руке громадный пролетарский молоток, а в другой –  интеллигентный ключик разводной при помощи которого он сводит и разводит всё на свете, хоть мосты над Невой, хоть семейные пары…
        И чем больше говорил он, токуя глухарём и рассыпаясь жемчугами своего красноречия, тем всё меньше и меньше  верили этому Сказочнику.
       Конвой уводил заключённого и в кабинете начинались разговоры, которые, в конечном счёте, сводились к тому, что этот Сказочник «под дурака работает, косит». Да и в самом деле!  Это уж каким наивным нужно быть, чтобы поверить в подобные россказни? Человек под землю, значит, провалился в районе Байкала, а на поверхность выбрался – ни далеко, ни близко – в районе Телецкого озера. Но  даже если бы и так, допустим. Значит, надо было сразу придти в милицию и добровольно сдаться. Так ведь нет! Этот Сказочник, скотина, парик напялил, бороду приклеил, фальшивых денег где-то раздобыл. Беглец, мать его, поневоле. От Байкала до Телецкого он прошёл и под землею, и по Млечному пути.  Что это? Научная фантастика? В том смысле, что он научился так фантастически врать. Или «чердак» у него прохудился? Значит, всё это бред – записки  сумасшедшего вилами на воде. Значит, надо лечить. А самое хорошее лекарство – труд на свежем воздухе. На лесоповале. Так что скоро вылечим, так вылечим, что мама не горюй.
       За этот «побег поневоле» Сказочнику дали новый срок и под усиленной охраной, как особо опасного рецидивиста, отправили в какую-то такую глухомань, откуда никто ещё не возвращался – так сказал ему один из конвоиров. Но Сказочника это ничуть не испугало и даже не смутило.  Сказочник, после побега, словно пыльным мешком из-за угла  пришибленный, улыбался, глядя на небеса, на горы, пространно улыбался и говорил, что ему отныне всё равно  – хоть расстрел, хоть пожизненно…