2. Остров

                ОСТРОВ 

                1
 
       Патриархальной тишиною окружённый остров Иконникова напоминает ласкового телёнка, сосущего две матки. Правый берег острова «сосет» молочную воду Катуни, левый берег уткнулся в чистую Бию. Житьё на этом острове было бы райским житьём, когда бы человек ни суетился в погоне за призрачным счастьем. Среди тишины, красоты можно было бы передумать много светлых дум, много протяжных песен пропеть вечерами, сидя на крылечке или у костра. Но человек суетлив, к сожалению, всё куда-то рвётся, гонит свою душу, сердце заполошное, чтобы потом оглянуться и ахнуть: какое счастье было там, откуда он  ушёл или уехал много лет назад.
     Так или примерно так через много-много лет Милован Пастухов будет вспоминать этот райский остров – остров Иконникова.
       А пока что – ничего особенного парень здесь не видит. Глушь и запустение на острове. Хотя – красиво, да, это он осознает и потому любит слоняться по острову. И однажды, бесцельно шатаясь, он увидел белый пароход, пришвартовавшийся возле высоких береговых тополей. Сердце отчего-то сладко вздрогнуло и Пастухов заторопился к пароходу. И тут же разочаровано вздохнул и чуть не сплюнул. Белый пароход, а точнее – пароход, когда-то бывший белым, лежал на боку возле берега. Краска во многих местах облупилась. Иллюминаторы выбиты, хотя стёкла там такие мощные – ломом нужно было выбивать, не иначе.
      Свободного времени было предостаточно, и Пастухов повадился ходить к белому пароходу. Капитанский мостик, загаженный до срамоты, Милован стал зачем-то приводить в порядок. Палубу надраил мокрой мочалкой травы.
      Лалай Кирсанов как-то застал его за приборкой на мостике, на палубе. Если бы это оказался не Лалай, а  кто-нибудь другой из скотогонов – много было бы тут зубоскальства. Но Кирсанов – мужик неглупый, с чувством такта.
      -Что, студент? В дальнее плаванье собираешься? – спросил, закуривая. И сам себе  ответил, уходя: - Давай, давай. Большому кораблю – большое плаванье.
   
                2            

        Скотогоны целыми дням скучали, томились на этом острове. Ждали, дождаться никак не могли отправки в Горный Алтай, на границу с Монголией и даже дальше – в самую Монголию, что было почти фантастикой по тем временам: «железный занавес»  кругом и потому простому смертному за бугор не так-то просто вырваться.   
      «Вот житуха! – удивлялся Милован.- Какая-то несчастная Монголия – земля за огородами – голубая мечта скотогонов. И даже я мечтаю о ней, как о манне небесной. А если вспомнить наших великих? Гоголь постоянно жил за границей. Бунин – до революции, до эмиграции – тоже из-за бугра не вылезал. А Тургенева взять? А Достоевского? А Чайковский? Как он писал из-за границы?  «Жить можно только в России, но только живя вне её, постигаешь всю силу своей любви к нашей милой родине, несмотря на всё её недостатки». Ну, или как-то так, теперь уже не вспомню, хоть на экзамене пятёрку получил… А Рубинштейн, который выступал в Берлине, Вене, Мюнхене, Париже, Лондоне, Ницце… Да что говорить! Все они спокойно ездили туда и даже подолгу жили. А тут  Монголия – как звезда  недосягаемая. Дублёнку там купить. Тулуп урвать. Тугриков привезти. Смешно? Да, да. Всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно… И про какое тут большое плаванье можно думать большому кораблю? Тут ракушками весь обрастёшь, пока тебя выпустят в море! А главное – кто выпускает? Такие, как этот рахит Зарема? Вот ничего себе. Начальничек нашёлся. Председатель Земного Шара»…
       Зарема Золотарь, приезжавший на остров чуть ли не каждое утро, давал скотогонам всё новые и новые указивки – чтобы служба мёдом не казалась. То нужно было разрушить  подгнивший загон для гурта и по соседству с ним построить новый. То необходимо коновязь поправить. То ещё какая-нибудь хренотень.
       С выполнением этих заданий мужики не особо спешили.
       -А мне это надо? - артачился кто-нибудь, когда Зарема уходил подальше. - Он что мне за это? Лишний трудодень запишет?
       -Ты особо-то не залупайся! - советовал Кирсанов. - А то ведь он запишет…
        -Да! - крякал кто-нибудь. - Барина прогневать – не дай бог!
        Золотарь «сидел» на документах и от него зависело: дать «добро» или не дать тому или иному скотогону, рвавшемуся за границу, где можно было, к примеру, разжиться отличной дублёнкой, а потом, возвратившись, загнать её в три дорого.
       Языкастый Ромка Ботабуха говорил, кривясь:
       -На такой жаре даже противно думать про дублёнку. А думать надо. Правильно, студент?   
        Пастухов пожал плечами.    
       -Думать никогда не помешает.
       -Ну, вот и молодца. Пошли со мною.
       -Далеко?
       -На дублёнку будешь зарабатывать.
       -Да мне и в телогреечке неплохо.
       -Пошли, пошли. Сачок.
       Он привёл студента в тень под берёзами, где,  оскалившись белыми зубьями, лежала груда чёрных заострённых двухметровых кольев. Ромка, голый по пояс, ярко лоснившийся от солнечного пота, взял охапку этих кольев –  потащил на поляну.
        -Студент! У тебя, говоришь, были в  зачётке одни трояки? А теперь будет кол. – Похохатывая, Ромка шагами отмеривал землю, пальцем тыкал под ноги. - Вот здесь твой первый кол. Вон там – второй. Там – третий.
        Милован усмехнулся.
        -А где же твой?
        -А у меня в зачёте одни пятёрки!
        -Неужели?
        -Не веришь? - Ботабуха, зубоскаля, вынул из кармана помятую пятирублёвку. - Видишь? Заяц трепаться не любит. Так что давай, дерзай, студент. Я потом проверю.
       «Зарабатывая на дублёнку», Пастухов прекрасно понимал, что делает работу не только за себя, но и  за других, за таких ловкачей, как этот трепач Ботабуха. Но возмущаться почему-то Милован даже не думал. Работа на свежем воздухе доставляла ему удовольствие, это, во-первых. А во-вторых, от безделья можно очуметь в том общежитии, куда парень приходил только в крайнем случае – пообедать, поужинать или поспать. В основном он пропадал на своём белом пароходе, «готовился к большому плаванью» – такой слушок уже ходил по общежитию; не иначе, как Лалай Кирсанов постарался.

                3    
    
       Старое покривившееся общежитие стояло  на окраине острова, среди берез, калины и громадных осокорей, похожих на тёмные столетние дубы. В мутные окна заглядывал чертополох с колючими ресницами, высокорослая полынь, крапива и непонятно откуда взявшаяся алтайская купальница – так тут называли цветы жарки,  хранящие  в сердцевине своей медовые  крошки росы…   
        По выходным, когда скотогонов никто не тревожил, бревенчатый барак с утра до ночи гудел  и сотрясался от веселья – паутина в углах подрагивала, штукатурка с потолка лопухами падала на грубый дощатый стол, где сидели мужики, «лаптем щи хлебали». Развлекались – кто как умел. Пили водочку, брагу, остервенело дулись в карты – ставили на кон последние портки. Игрывали в шашки, в нарды. Редко – в шахматы. Кое-кто играл с ножом, точно с огнём, – искромётное лезвие метали в доску или в стену барака, где нарисована была мишень. Затрапезная гитара по рукам ходила, как проститутка с малиновым бантиком, взвизгивая на все лады:

                Эх, яблочко,
                Куда котисся?
                Попадешь в перегон –
                Х… воротисся!

         В голубеющих сумерках, когда уже «курили папироску» мигающие бакены в той стороне, где разливалась Обь, – остров Иконникова умел как-то странно затихнуть, задремать как могучее живое существо. Если в это время выйти за порог, прикрыть глаза и укоротить своё дыхание –  далеко было слышно, как шумят,  обнимаются Бия с Катунью, встречаясь на оконечности острова. Хорошо в такой час на земле, умиротворённо, отрадно. Прожитый день готовился ко сну и точно укладывал голову на горизонте – солнечно-русые волосы, разметавшись, медленно падали на подушки дальних, синеватых гор. Где-то в тёмной чаще тоскливо и потерянно попискивала  птица,  замирая, будто в ожидании ответа на свой печальный зов. Где-то собака лениво сбрехнула, калитка хлопнула, и снова по округе томилась тишина – полная как чаша, которую боятся расплескать. И всё ярче и ярче над островом проступали созвездия – серебристыми кружевами вышивались по тёмному шёлку воды, у берега уже укрытой тонкими оборками тумана.               
        В такую пору отъявленные ухари, надраив сапоги и принарядившись,  кто во что горазд,  собирались на вечернюю «охоту».
     Ботабуха, зубоскаля, деловито спрашивал, провожая очередного «охотника»:
      -Ружье-то не забыл?
       В ответ ухмылялись.
      -Ружжо  всегда при мне.       
      -А как насчет патронов?
      «Охотник» штаны поддергивал.
      -Полная обойма. Не боись.
      -Ну, тогда ни пуха, ни пера. Ежели чего,  зови на помощь.
      -Тебя? – удивлялся «охотник».
      -А кого же ещё?
      -Ты, импотент несчастный, только трепаться можешь.
       -Ну, не скажи! - Ботабуха был спокоен за своё мужицкое достоинство. - А за что же, интересно, я плачу алименты? И за что же меня моя пятая баба называла нежным итальянским именем.
      -Каким это – итальянским?
      -Кобелино.      
      Мужики, будто стая потревоженных гусей, гоготали  по всему общежитию. С потаённой или явной завистью они провожали в поход очередного «охотника», который снова будет до рассвета греться в чужой постели, в доме какой-нибудь цветущей или не совсем ещё увядшей вдовушки или брошенки. А потом, по утру, непременно будет много всяких щекотливых  разговоров вокруг да около грешной постели, согретой скупою мужскою лаской, окроплённой бабьими слезами. Порою было столько голых откровенностей, что Пастухову становилось не по себе. «Декамерон отдыхает со своими грешными монахами и аббатами!» - изумлялся Милован, вспоминая институтские уроки по истории мировой литературы. Не то, чтобы он был ханжа, а всё-таки порой даже приходилось уши зажимать или уходить куда подальше и снова «на дублёнку зарабатывать», вырубая колья для загонов или добросовестно выдалбливая тушу чёрного поваленного тополя, из которого должна получиться кормушка для скота или поилка, похожая на лодку-долблёнку. Но чаще всего он уходил на свой белый корабль. Стоял на капитанском мостике. Смотрел в темноту. Грустно думал о чём-то.  За бортом – вдалеке – иногда были слышны дикие пьяные крики со стороны общежития. И у него вдруг возникало ощущение, что вся наша жизнь – или почти что вся – похожа вот на эту общагу скотогонов. Сравнение, конечно, было не справедливое, оскорбительное для многих. Но ощущение такое – было. И ничего тут с собою он поделать не мог. И потому взгляд его становился ещё угрюмее, когда он смотрел с капитанского мостика в темноту – глухую, непроглядную. Смотрел и думал: неужели большому кораблю не будет большого плаванья?   
      
                4         
 
      Библиотекой это нельзя было назвать, но десятка три-четыре потрёпанных книжонок и даже приличных томов и томиков каким-то чудом сохранились в добротном старинном шкафу, который, кстати говоря, был из красного породистого дерева – великолепный антиквариат; в годы революции, как видно, шкаф отобрали у купца – реквизировали, мягко говоря. Скотогоны к литературой продукции  относились почти по-скотски: или в сортире читали выдранные страницы, или изничтожали на самокрутки. Но в первую голову истреблялись книжки самые зловредные: брошюры по борьбе с алкоголизмом и табаком,   блокноты всевозможных агитаторов, «километровые» партийные  доклады и прочие прелести.
       В другое время и в другом каком-то месте Пастухов, наверняка,  не прочитал бы даже и три-четыре книги из тех, что пылились в утробе старинного шкафа. А тут, когда не приходилось выбирать, он проштудировал едва ли не всё подряд. И неожиданно открыл для себя много интересного, полезного.   Интересно было наблюдать, как  происходит приспособление искусства к новой власти. Вот, например,  издательство «Советская музыка». Москва, 1941 год. Книга, посвящённая творчеству московских композиторов, «Поэма о Сталине», «Сталинградская битва», балет «Счастье». И вот ещё одно такое же издательство: теперь уже хвалят Хрущёва и прославляют царицу полей кукурузу: ей посвящают поэмы, балеты, концерты для скрипки с оркестром. Но самым неожиданным открытием для него было вот что: три или четыре брошюры агитаторов имели «двойное дно». На обложке, например, провозглашалась «Борьба с зелёным змием», а внутри… Студент смотрел – глазам не верил. Это были «Воспоминания»   Ивана Алексеевича Бунина.  Правда, это были только обрывки, однако, и  они почти перевернули всё мировоззрение Милована.  Влюблённый в Маяковского и в Горького, бедный студен был ошарашен, когда вдруг прочитал  буквально следующее: 
        «Маяковский останется в истории литературы большевицких лет как самый низкий, самый циничный и вредный слуга советского людоедства, по части литературного восхваления его и тем самым воздействия на советскую чернь, – тут не в счёт, конечно, только один Горький, пропаганда которого с его мировой знаменитостью, с его большими и примитивными  литературными способностями, как нельзя более подходящими для вкусов толпы, с огромной силой актёрства, с гомерической лживостью и беспримерной неутомимостью в ней оказала самую страшную преступную помощь большевизму поистине «в планетарном масштабе».
       Подобные книжки-сюрпризы, имевшие двойное дно, – наполовину изодранные – Пастухов читал с оглядкой и с недоумением: как это могло тут появиться и сохраниться? И ответ напрашивался только один: никто и никогда не открывал эти книги, эти брошюры.
       И вот что удивительно: как только студент заинтересовался книжками-сюрпризами – здешнее начальство тут об этом пронюхало каким-то странным образом. Сначала на шкаф навесили замок, но это оказалось делом бесполезным, потому что среди скотогонов были такие специалисты, которые в прошлой своей жизни даже сейфы взламывали в банках. Шкаф открывали – бумага требовалась как для сортира, так и для курева. И после этого в шкафу провели суровую ревизию. И половина книг исчезла в тот день, когда весь народ из общежития погнали  строить новый свинарник.
 
                5             
    
       Зачастую при звёздах уже, при луне возвращаясь откуда-то из глубины задремавшего острова, Пастухов надеялся на тишину и отдых, да не тут-то было: в окошках общежития горел огонёк керосиновой лампы и зачастую слышался один и тот же голос. Языкастый Ромка Ботабуха – Ботало – балаболил без передышки. Это был неутомимый говорун. Просто поразительно, как долго да  как много мог он разглагольствовать обо всём на свете.  Над кроватью Ботабухи кто-то  пришпилил два плаката: «Не болтай! Враг подслушивает!» и «Болтун – находка для шпиона!» Однако, Ромку это нисколько не смущало. На первом плакате  он своей корявой рукою написал: «У нас врагов тут нету-ка, у нас одни друзья, товарищи и братья!» А на втором: «Все шпионы – в Америке!»
        Разговаривать он научился ещё в материнской утробе – если верить неугомонному этому балаболу.
        Пастухов, поздно вечером вошедший в общежитие, услышал как раз именно эту историю.
        -Мамка меня даже поварёшкой лупцевала, чтоб заткнулся, в натуре, - простодушно рассказывал Ботабуха. - И я на месяц раньше выскочил из мамки. Не стерпел издевательства.
        Кто-то презрительно хмыкнул в тёмном углу:      
       -Значит, недоносок? Да?
       -Это точно,- спокойно согласился Ботабуха. - Никогда, ни на кого не доносил.
       Глядя на старинный шкаф, откуда исчезли многие книги, Пастухов покачал головой.
       -Просто удивительно. С таким-то языком.  С таким талантом…
        -Что есть, то есть! - не чувствуя подвоха, Ботало поморгал наивными глазёнками, похожими на «синенький  скромный платочек». - Я давно страдаю с этим языком, с этим талантом.
        В глазах у Милована «веселинки» разгорелись – он без юмора не мог смотреть на болтуна.
        -И в чём же заключаются ваши страдания, Роман Телегович?
        -Бабы! - пожаловался тот. - Сколько их сбежало от меня! Я схожу налево, согрешу, а потом во сне всё разболтаю законной своей супружнице…
        -Беда-а-а! - Пастухов изобразил сочувствие.- А перед сном не пробовали в рот воды набрать?
         -Чего только не пробовал, в натуре! - Ботало показал рукой на лампу. - Керосину только что не пил, а так… 
        Мужики за столом и на кроватях расхохотались.
        Потом пришёл Великий Скотогон – Лалай Кирсанов. Вернувшись откуда-то с полночной «охоты» на  здешних молодок, Лалай, устало опустившись на кровать, молча поблёскивал довольными, сытыми глазами. Ботабуха замолчал, потому что мужики утратили всякий интерес к его болтовне. Мужики – затаённо и многозначительно – смотрели на Лалая, надеясь на то, что  Великий Скотогон  поделится с ними свежими впечатлениями после разгула на мягком ложе. Но Великий Скотогон был велик уже хотя бы потому, что не позволял себе распространяться на тему своих побед на жарком любовном фронте – черта мужиков настоящих.
       Прикурив папироску от стеклянного задымленного сопла керосиновой лампы, Лалай опять утомлённо повалился поперёк своей кровати – пружины заржавлено закрякали, словно селезни под кроватью.
        Отвлекая от себя всеобщее внимание, он попросил, пуская струйку дыма в потолок:
         -Ботало, ты лучше расскажи, как научил курить свою кобылу.
         Мужики засмеялись – те, кто знал эту байку. Но знали не все.
         -Расскажи, Роман Телегович, не скромничай, - попросил студент. – А я законспектирую.
       Ботабуха почесал лиловый шрам, криво и тонко перечеркнувший левую скулу. 
       -Нет!- заговорил он, вполне искренне возмущаясь. - А я тут причём? Она сама, в натуре. Такая, мать её, была самостоятельная! - Ромка ненадолго замолчал, погружаясь в воспоминания. -  Стою как-то раз у пригона, курю. А  кобыла, гляжу,  губы вареником сделала – тянется  к папироске. Я говорю, ну, на, курни, только запомни: капля никотину убивает всякую скотину. Гляжу, моя Курёха затянулась, да так затянулась, в натуре, аж дым из-под хвоста… 
       Общежитие раскалывало хохотом. Даже пламя в керосинке трепетало и мухи начинали метаться под потолком.
       -Так, так! – поторопили.- А потом?
        Обиженно глядя направо, налево, Ромка нахмурился.
       -А чо вы ржете? Я сначала подумал, что в телеге чей-то  загорелось, а это, значит, дым из выхлопной трубы. Из мотора в одну лошадиную силу. А чо потом? Потом одна растрата. Она привыкла, курва. Так понравилось. Я говорю, ты чо, кума, в натуре? Ты меня в разор введешь. У тебя же дымоход, гляди, какой! Ты же как одну затяжку сделаешь – так папироски нету!.. - Ромка ошалело качал разлохмаченной головой, давно уже скучавшей по расчёске. - Ох, курила,  братцы! Ох, курила!  Куда там  Климентина Кобыльевна. Без папироски, бывало, Курёха моя даже с места не стронется.   
      -Ну, и чем же дело кончилось? - выпытывали мужики, помирая от смеха. - Разорила Курёха  тебя? И ты решил пойти в скотопрогон?
      Ромка дождался, когда все затихнут.
      -Может,  разорила бы, да, видно, не судьба, - продолжал  он трагическим тоном. - Копытки откинула Курёха. Да, вот так, в натуре.
      -Значит, всё же капля никотину убивает скотину?
      -Не, какая капля? – Ботало двумя руками вцепился в волосы, словно рвать собирался в отчаянье, но потом решил не рвать, а причесаться растопыренными граблями.- Пьяный какой-то дурак на машине наехал. Вот горе-то было. Я ни одну свою бабу так не жалел, как эту мою Курёху.   
       За такими рассказами время текло незаметно.  Окошко синело – рассвет приближался. Берёзы потихоньку из темноты выходили, становясь на свои привычные места. Тополя на небесном фоне проступали. Кто-то вставал,  задувал керосинку.  Зевая, скотогоны, расходились по своим «плацкартам».   
        -Роман Телегович, - спрашивал кто-то, продолжая посмеиваться под сурдинку,  - а ты случайно ни того?.. С кобылой-то? С Курёхой? Нет?
       -Чего «ни того»? – Ромка хлопал синими глазёнками, не в силах понять намёк. Но потом до него доходило. Вздыхая, он молча наворачивал портянки, собираясь идти «до ветру».
       - Кто про чо, а вшивый про баню, - ворчал он у порога. - Да эта Курёха, в натуре, была такая падла, что никого к себе не подпускала. Даже колхозного производителя. А про меня так чо там говорить? Я для неё как этот – как стручок гороховый. 
       И опять общага сотряслась от мужицкого хохота – только пружины трещали на ржавых продавленных панцирных сетках.
       Потом наступало затишье. Милован лежал, смотрел на потолок и неожиданно поднимался – босые ноги  ставил на грязный пол. В этот миг в голове у него вдруг полыхала, как молния, странная мысль о какой-то сказочной стране под названием Ирия. «Господи! Что я делаю тут, среди этих циничных и пошлых?.. - Милован ужасался, глядя вокруг. - Мне ведь надо спешить в ту страну!..» Эта мысль проносилась, обжигая виски, и тут же скрылась, не оставив следа. И опять он ложился. Одеяло на голову натягивал. «Скорей бы уже уйти в перегон, - подумал он, засыпая. – Доберусь до Горно-Алтайска, найду Молилу…»
        Он теперь нередко засыпал и просыпался, думая о ней.
         
                6         

       Старинный  купеческий город на языке скотогонов назывался   – город Купецк. Нельзя сказать, чтобы Купецк был тихим городком по части разнообразных ночных происшествий. И там порой шалила молодёжь от переизбытка силы – драки случались на танцплощадках. Карманники на вокзале иногда промышляли. Домушники в гости без спросу наведывались.  Но, в общем-то, Купецк не отличался ни хулиганством, ни тем более разбоем на больших дорогах. И вдруг – такой звонок…
       -Контору «Скотоимпорта» ограбили! – закричала Климентина Кобыльевна, рано утром позвонивши в милицию.
        И через несколько минут возле ворот конторы  остановился мотоцикл старшины Воропаева. Странное имя было у старшины – Чурила. Говорят, что русский былинный богатырь носил такое имя в глубокой древности, вот и Воропаева так решили назвать; пускай, дескать, растёт богатырём. А он, покуда рос – в детском саду и в школе – постоянно мучился от всяких дразнилок: и Чудила, и Дурила, и кем только не называли. И успокоились только тогда, когда он стал милиционером.
    Взыскательный и строгий старшина Чурила Гордоныч был крепким, рослым – лет сорок, сорок  пять на вид. Виски заснежены обильной сединой, хотя всё остальное, что росло под фуражкой, имело цвет заржавленной  соломы. Лицо Воропаева  – постное, угрюмое, но всегда аккуратно пробритое. Глубокие складки у рта – следы многолетней, закоренелой привычки курить, зажимая папиросу в левом углу волевых тонких губ. Никаких особенных примет в потрете Воропаева не было, кроме разве что одной; левое ухо от рожденья было оттопырено заметно сильнее, чем правое, и потому Чурила Гордоныч время от времени будто  старался пригладить оттопыренное ухо, прижать его, «приклеить» к черепу.
      Во дворе «Скотоимпорта» милиционера встретила взволнованная и слегка смущённая Бойчиха. А затем на крыльце появился молодой, но ранний специалист – Зарема Золотарь.
      Они прошли в контору.
      -Так! И что пропало? – деловито спросил Воропаев, оглядывая помещение. – Климентина! Что молчишь?
       Бойчиха смущённо опустила глаза. И тут сынок пришёл на выручку.
       -Да это она сгоряча… - Золотарь махнул рукой. - Всё нормально.
       -То есть, как – сгоряча? Как – нормально? Вас грабили, простите? Или вас не грабили? - Старшина хмуро покосился на Зарему, на белую шляпу его, возле которой кружилась муха. – А зачем звонили?
        -Показалось…
        -А теперь? Не кажется? Что? Всё на месте? Или никого  здесь не было? Что за шутки? - Чурила Гордоныч прошёлся по конторе. – Вы всё проверили?  Документы, деньги, ценные вещи…
        -Вы извините, ради бога, это я со страху. Как вошла, смотрю… - Климентина Кобыльевна машинально потрогала свою золотую уздечку на шее, повертела сияющее кольцо на крупном жирном пальце.  – А потом-то, когда присмотрелась – ничего не пропало.
        -Странно. - Старшина двумя пальцами машинально прижал оттопыренное ухо к черепу. - А как насчёт сейфа?
        -Железно! – ответила Бойчиха. - Я проверила.
        Оставляя своё ухо в покое, милиционер опять прошёлся по конторе, постоял у порога, посмотрел, как Бойчиха закуривает – струйка дыма, извиваясь, потянулась к форточке.
         Чурила Гордоныч машинально вынул папиросы из нагрудного кармана рубахи, но тут же заставил себя спрятать курево – некогда.
        -На ночь-то, надеюсь, закрываете? – мрачновато спросил он.
        -Кого?  А, форточку? Конечно, закрываем.
        При внимательном осмотре подоконника детектив   обнаружил еле уловимые следы, заметные, должно быть, одному ему.
       -А может, забыли закрыть?
       -Я не помню.
       -Ну, вот! - удовлетворённо произнёс старшина. - Кто-то в форточку лазил.
       Бойчиха постояла – руки в боки. Попыхтела папиросой. Резонно заметила:
       -Да кто в неё пролезет? Разве что мальчонка?
       -Ну, ты-то уж, конечно, не пролезешь, – негромко вслух подумал Воропаев.
       Помолчали. В тишине муха жужжала возле шляпы Золотаря.
       -А может, это Витька Привокзальный? – предположил Зарема Золотарь. – Он тут на днях вертелся. Я обратил внимание.
         -Привокзальный? Может… - неохотно согласился Воропаев, снова прижимая ухо к черепу. - Только вот вопрос. На кой… Ну, зачем  ему сдалась ваша контора? Тут надо глубже копать.
         Золотарь усмехнулся, поправляя свою белоснежную шляпу, хотел сказать: «Может, вам лопату принести?» Но промолчал; неудобно всё-таки; человек сорвался  с места, прилетел, как пуля…
      Заметив ухмылку, старшина ещё сильней нахмурился, погружаясь в дедуктивный метод. Походив кругами по конторе, Воропаев на улицу вышел. Стоя на крылечке, носом покрутил, будто принюхиваясь к месту преступления. Обошёл кругом конторы и  обрадовался: пару сломанных веток заметил в палисаднике – возле окна.
        -Зацепка, - угрюмо сказал, вынимая пачку папирос. – Я смотаюсь кое-куда, а вы тут ничего пока не трогайте.
        Зарема, стоя на крыльце, белую шляпу театральным жестом снял с головы.
        -Здравствуйте вам! – Он криво улыбнулся, показывая крупные, но  редкие зубы, словно бы растущие «через одного». - Как это «не трогайте»? А как же нам работать?
        -По-стахановски! – тихо, но твёрдо приказал старшина, озадаченный тем, что не знает, с какого боку приступить к разбору странного ночного происшествия, которого как будто бы и не было, но сигнал-то уже поступил и от него теперь не отмахнёшься как вот от этой крупной изумрудной мухи, которая зудела и кружилась кругом Золотаря.

                7   

      Старшина не собирался выслужиться – не тот характер. Просто надоело сидеть в прокуренном кабинете. Во-первых, лето на дворе – чего сидеть, штаны протирать. А во-вторых, всё равно ведь ему надо проехать по участку, проверить, что да как…
      Сокращая дорогу и двигаясь «партизанскими» тропами, известными только ему одному, старшина для начала думал смотаться на вокзал, разыскать Витюху, беспризорника.  Но драндулет, много лет служивший верой и правдой, стал громобойно покашливать, а потом заглох.
      Воропаев склонился над самодельной выхлопной трубой, похожей на ствол пулемёта. «Ну и что? – рассержено подумал.- Патроны кончились?»
       В тишине за деревьями застрекотала сорока. Туман пластался по кустам, драной ватой на ветки лепился. Редкая пчела жужжала в воздухе – спешила собирать пыльцу. Дрозды-рябинники перелетали с дерева на дерево. Дятел гвоздил по сухому стволу – перестук рассыпался горохом…
      Потоптавшись кругом мотоцикла, Чурила Гордоныч  заметил костерок, трепыхавшийся на пригорке. Затем услышал фырканье двух или трёх лошадей, приглушенный детский плач и переборы цыганской гитары.
      «Табор! - догадался Воропаев.  - Может, на ловца и зверь бежит? Кому, как не цыганам шастать по ночам, присматривать, где что плохо лежит!»
       Воропаев, будучи прилежным школьником, воспитан был на Горьковских бродягах – Макар Чудра, старуха Изергиль, Челкаш. Своим умом  он понимал, что это плохо – ни сеять, ни пахать, а просто так шарашиться по белу свету. И в то же время школьные уроки по литературе посеяли в душе его странный романтизм и даже симпатию по отношению ко всяким челкашам-алкашам, не желающим честно трудиться. И в результате Чурила Гордоныч был как будто связан по рукам и ногам, когда встречался с бродягами, словно бы сошедшими с  книжных страниц. Вот и теперь, когда он приближался к табору, он поймал себя на  противоречивых  ощущениях: как призывать к порядку тех, кого в принципе нельзя призвать к порядку?
         Костёр в тумане стал всё ярче раззолачиваться – по мере приближения к нему. Силуэты серых лошадей, словно бы вытесанных из камня, обозначились на поляне. Шалаш или палатка  проступили. Телега.  Детский плач замолк, и вскоре угомонилась гитара.
       Зато неожиданно рявкнул  кобель, косматым чёртом выскочивший, как из-под земли. Воропаев был не  робкого десятка, но это привидение – лохматое, зубатое, с горящими глазами – заставило оторопеть.
       -Кто там? - раздался густой, неприветливый голос.
       -Убери! - Старшина автоматическим движением руки  расстегнул кобуру. - Убери, пока не пристрелил!
       Низкорослый,  широкоплечий цыган по имени Ян – его тут прозвали Цыян – приблизился к Воропаеву, едва не наступая на клочья своей сивой бородищи. Грозно сверкая глазами, что-то крикнув по-своему, цыкнув, хозяин прогнал кобеля.
       -Чурила-богатырь? - Голос цыгана стал добродушным. – Лачё дывес! Лачё дывес! – поприветствовал он, приподнимая чёрную шляпу.- Проходи. Тебе чего не спится, командир?
        - Здорово ночевали! – хмуро сказал старшина, по  привычке прижимая ухо к черепу, как будто отдавая честь цыгану. – Давно не виделись. Ну, как дела Цыян?         
        Старшина присел возле костра. Закурил. Снял фуражку. Во время езды между ветками наклонённых деревьев милицейская фуражка местами отсырела от росы – тёмные крапины были похожи на дырки от дроби. Сбитый березовый листик прилепился к левому погону.
        -В контору, говоришь, залезли? – Цыган усмехнулся в густую бороду. – И ты, командир,  сразу на нас подумал?
       -Да ничего я не думал.  Я тут случайно. Техника вон за  кустами заглохла… А вы давно тут?
        Цыян протянул ему кружку горячего чая.   
       -На рассвете пришли.
       -В скотопрогон, поди, опять намылились?
      -Оно бы, конечно, неплохо. – Цыян вздохнул, пятернёй разглаживая бороду. - Нам нет резону лазить по конторам. Нам надо с вами дружить.
      -Кто бы спорил! - Докурив папиросу, милиционер  поднялся, поглядывая на косматого кобеля. – Власть, как ту собаку, её лучше не злить. Ну, ладно, я пойду. А Витьку Привокзального не знаешь?
      -Как не знать? Хороший русский цыганёнок. Наша кровь. 
      -Ваша! – многозначительно протянул старшина, прижимая оттопыренное ухо к черепу. - Ты, случаем, не видел его?
      -Как не видеть? Видел. Здесь он.
      -Тьфу ты! – Воропаев сдёрнул фуражку и едва не хлобыстнул ею об землю. - А чего ж ты молчишь?
       Хитровато мигая смолистыми глазками, Цыян  улыбнулся.
      -Мы по руке гадаем, но мысли не читаем.
      -Да ладно прибедняться! Где он?
      Хозяин табора неспешно проводил его к ближайшему шалашу, густо пахнущему сосновыми ветками.
      Витюха Привокзальный мирно спал среди выводка черномазых детишек, и только «веточка белоголовника» – седина возле уха – отличала его от других. Да ещё эти странно-великие руки его, стиснутые в кулаки, – такие руки Воропаев ни у одного подростка не встречал.
       Поддёрнув тёмно-синие брюки, старшина присел на корточки и сдвинул фуражку на затылок. Хотел разбудить Привокзального, но передумал. Поднялся, вздыхая, негромко спросил:
       -Давно он с вами?
       -Вчера прибился. Вечером.
       -А на ночь никуда не уходил?
       -Нет. – Цыян как-то «безбожно», быстро перекрестился и попутно почесал покатое плечо. - Нет, нет. Я табором клянусь. Он всю ночь сидел возле костра. Картошку пёк, да сказки наши слушал.
       -Ну, нет, так нет.  Счастливо оставаться.
       -И тебе счастливо, Чурила-богатырь!.. Тумэнге! Тумэнгэ! - Цыян приподнял свою чёрную шляпу и с чувством достоинства поклонился – бородой почти что по земле помёл. Крахмально скрипя хромочами, он  проводил Воропаева мимо собаки. – А может, коня тебе выделить? Слышь, командир?
      -А на хрена мне твой конь? – мрачно спросил старшина, глядя на хромовые, новенькие сапоги цыгана.
      -Так ты же сам сказал, что техника сломалась.
      Воропаев повернулся в ту сторону, где стоял драндулет за туманами.
      -Он у меня, зараза, стал перегреваться. Теперь, поди, остыл.  Поедет.
             
                8         
               
        Окна барака влажно мерцали издалека – после ночной прохладцы и тумана. Всё общежитие дрыхло, запозднившись за  выпивкой, за философскими разговорами, в результате которых кое у кого из тутошних философов под глазом засветился «фонарь», а у кого-то вся рубаха распустилась на ленточки.
         По-хозяйски войдя в общежитие, старшина загрохотал командирским басом:
         -Подъём! Челкаши-алкаши!
        Сначала мухи всполошились на потолке, потом скотогоны  лениво зашевелились, скрипя пружинами  казённых коек. 
       -А чо такое? - Спросонья мужики не сразу  могли сообразить, в чём дело. – Что? В перегон поехали? Пора?
       -Ага! – Воропаев закурил. – Сейчас со мной поедет кое-кто. В местечко, не столь отдалённое…
         -Да что случилось-то? Чудила! – возмутился голос из-за печки. – Ты объясни нам русским языком, коли поднял!
          И Воропаев объяснил – всё больше непечатными, крепкими словами, которые он выдыхал вместе с дымом крепкой папиросы. Чурила Гордоныч – то ли для пущей важности, то ли для того, чтобы как-то оправдать своё раннее появление – приукрасил происшествие в конторе. Сказал, что там произошло «ограбление века».
        -Сознавайтесь! – припугнул старшина, кулаком так саданув  по столу, что на нём заплясали пустые стаканы, задребезжали грязные ложки, вилки, чашки. – Сознавайтесь, челкаши-алкаши!   Вам же лучше будет! Меньше припаяют срок!   
           Ромка Ботабуха икнул в своём углу.
           -Господь с тобой, Чудила!  Да чо это? Сурьёзно?
           -Ага! Я шутки приехал шутить! – грохотал милиционер, всё больше увлекаясь своими фантазиями по поводу «ограбления века». - Я из-за вас, дармоедов, глазу ещё не смыкал!
           Встревоженные мухи – тёмными гроздьями – зазудели теперь уже и по пыльным углам и на окнах.
           -Ты не бери на горло, простудишь гланды,- посоветовал  Великий Скотогон. -  Что ты взялся с утра пораньше? Какие у тебя доказательства?
         Вынимая новую папиросу, Воропаев мрачно усмехнулся, оглядывая батарею пустых разнокалиберных бутылок, мерцающих по углам и под койками.
       -Хорошо живёте.
       -Не жалуемся, - вяло ответил Ромка, пальцем проводя по шраму на щеке, точно проверяя – не рассосался ли шрам за эту ночь. 
       -Гужуете? А на какие такие шиши?
      -На свои, на кровные. - Ромка большим пальцем пошуршал по указательному и среднему. - Как говорят французы – шурши ля фам…
       -И где вы раздобыли свои кровные?
       -В больничке.
       -То есть как?
      -Обыкновенно. - Ботабуха постучал в свою грудную клетку. - Лично я, в натуре, в городе Купецке вчера сдал полведёрка крови.
      -Ты? Неужели? - Воропаев  бровями задвигал, изобразив изумление. - Роман Телегович! А у тебя разве не водка в жилах?
      -Ну, вот ещё!  Справку могу показать.
      -Сделай милость! - Воропаев бегло осмотрел казённый бланк с печатями. Фуражку на затылок сдвинул. - Ты смотри! Действительно! Кто только принимает вашу дурную кровь?
     -А если умной нету, куда деваться, гражданин начальник? – ответил Кирсанов, широко зевая золотозубым зевлом. - Ты лучше по делу говори, коль разбудил. Чо там стряслось, в конторе?
       Чурила Гордоныч прошёлся по комнате – половицы попискивали под ногами; шляпки гвоздей, сверкая, там и тут выныривали перед сапогами, чтобы снова спрятаться в расхлябанные дырки. Заметив книги в старом шкафу возле печки, старшина остановился.
      -Гля! - удивился, жадно затягиваясь  папиросой. - Они ещё книжки читают. Как путные.
      -Студент забавляется, - подсказал Ботабуха. - Коту делать нечего, вот он и лижет свои помидоры.
       -А где он, кстати?
       -Кто? Кот?
       -Студент.
      -Чёрт его знает! - Ромка потянулся, похрустывая сухожилиями. - Где-то по острову шляется. Он же водку не пьёт, так что рано встает. Как петух…
       Милиционер неспешно раздавил окурок в консервной банке. Снял фуражку, вытер платочком изнутри.
      -Кто-то прошлой ночью залез в контору! – Старшина снова стал краски сгущать.-  Ограбление века! Челкаши-алкаши!
       - А мы тут при чём? - возмутился Ромка. - Может, городские фраера! Чего ты сразу бочку на нас-то покатил? Сдалась нам та контора… Чего там красть? Климентину Кобыльевну? Так её же надо поначалу в оглобли поставить, потом хомут надеть, потом, в натуре, шлею под хвост заправить…
        Окончательно просыпаясь,  общежитие загоготало.
        Участковый снова пачку вынул – закурил.
       -Угловую форточку аккуратно вскрыли, - рассказывал он, теперь почему-то обращаясь только к Лалаю  Кирсанову. - Побывали в конторе. Чаю, так сказать, попили при луне и ушли, не оставив следа.
       -Ну, следы, предположим, всегда остаются, - буднично заверил Великий Скотогон, приподнимая указательный палец, где стрелочкой сросся некогда треснутый ноготь.
       -Следы остаются, - подхватил Ботабухин. - Я однажды босиком по снегу от своей марухи убегал. Вот наследил, так наследил…
        -Цирк уехал, клоуны остались, - грустно подытожил  старшина, глядя на Ромку.
        Не принимая это на свой счёт, Ботабуха улыбнулся «урезанной» своей улыбкой.  (Шрам улыбаться мешал).
        -Слышь, командир! А может быть,  Витюха Привокзальный напрокудил? Он в форточку пролезет только так. А мы? Прикинь, в натуре. У меня в плечах косая сажень, у Лалая – кривая…
       -Витьку Привокзального я уже допросил!– не моргнувши глазом, слукавил старшина.- И цыгана того… Макара Чудру допросил. Теперь за вами очередь.
       -Ладно, - согласился Ботало, глядя в дальний угол. – Эй! Кто там крайний?
       И опять скотогоны заржали, сбивая старшину  с серьёзного настроя.
       Пристально глядя  на Лалая Кирсанова, которого он почему-то недолюбливал, старшина спросил:
       -А ты где пропадал в эту ночь?
         Кирсанов улыбнулся, демонстрируя «самородки» золотых зубов.
         -Гражданин начальник! Не там копаешь, нет, не там! У меня есть железное алиби.
       -Ох, какое словечко мы знаем!
       -А то!.. Научили…
       -Видно, хорошую школу прошел?
       Кирсанов усмехнулся, прищуриваясь.
       - В  прошлом у меня было большое будущее. Так сказал один неглупый человек.
       Собираясь идти умываться, Ромка Ботабуха посоветовал:
        -Собаку надо пустить по следу. Мигом найдёт.
        Прижимая своё потешно оттопыренное ухо к черепу, Воропаев скуксился. 
       -Тут сам не похуже собаки сутками бегаю. Скоро лаять начну. - Он угрюмо посмотрел на свои громоздкие, тупые сапоги, влажноватые от утренней росы. Травинка зелёною ниткой прилипла к носку левого сапога. А правый сапог уже каши просил – слегка оскалился двумя острыми  гвоздиками.
        -Цыгане, и те хромочами хрустят, - горько подытожил  Воропаев, вставая из-за стола. - А тут всю жизнь сверкаешь голым задом, а люди думают, что там медаль.
       -Не умеешь морщиться – не надо клюкву жрать! - прокурорским тоном заявил Великий Скотогон и подошёл к старинному шкафу, где помешалась библиотека.- Чурила Гордоныч! Ты бы лучше помог нам книги найти. Тут были такие  хорошие книжки, а на днях кто-то свистнул. И следа не оставил.
       -И что у вас украли? Горького? Или Сладкого? - сердито спросил старшина, собираясь покидать общагу. – Это уж вы сами разбирайтесь…

                9               
               
       День за днём приглядываясь к живописному «иконописному» острову,  напоённому солнцем и воздухом  разнотравья, любуясь диковинными цветами, там и тут выщипывая спеющую  ягоду, Милован не мог не влюбиться в этот заповедный, райский уголок. Когда выпадало свободное время, он часами лежал на траве; загорал, блаженствовал, любуясь небесами, деревьями, стоящими поблизости.  Берёзовые листья, распаренные дикой жарой, отдавали банным духом,   приятно дурманили голову. Солнце рыжей белкой играло в соснах и временами смачно раскусывало шишку –  полуденную тишь как будто протыкали сухими тресками.  Луговой конёк мелькал в кустах смородины, подлетал поближе – с любопытством рассматривал человека. Королёк желтоголовый – будто осенний листок – бесшумно пропархивал. Деревенские ласточки расписывали воздух замысловатыми вензелями, то прижимаясь к нагретому цветочному лугу, то взмывая и теряясь в бездонной, изрядно полинялой голубизне.  Крапивник – точно оправдывая своё название – качался, как на качелях, на стеблях огнедышащей крапивы. Под берегом бойко бултыхались крохали, в поисках корма переворачиваясь вниз головой и напоминая большие поплавки…
         И всё это обилие цветущей и поющей жизни – огромной, неуёмной, жаркой! – настраивало Пастухова на самый добрый лад, побуждая беспричинно улыбаться.
        Скромненькая «библиотека» в общежитии стала ещё скромнее после чьей-то ревизии. Но всё-таки было что почитать.  Прихватив с собою то, что поинтересней, студент увлечённо глотал такие приключенческие романы, как «Зверобой», «Граф Монте-Кристо», «Всадник без головы»…
      Читая запоем, он вдруг забывался. Мечтательно улыбаясь чему-то, глазами подпирал  небосвод. А потом заглядывал в конец романа, как школьник заглядывает за ответом в конец учебника.
       Между последними страницами книги была фотография девушки.  (Та самая фотография, которую он отважился ночью украсть из конторы).
       Воровато поглядывая по сторонам, Пастухов доставал  фотографию, ставил перед собой. Срывая ромашку, принимался гадать:
      -Любит? Не любит? Любит? Не любит…   Да ну бы их на фиг! – Он, шутя, сердился и говорил, обращаясь к фотографии: - Ромашки здесь какие-то неправильные.
      Закрывая книгу – пряча фотографию – он опять мечтательно смотрел куда-то в пустоту. Лицо его светлело; левый глаз от радости становился чуть голубее правого.
      «Скорей бы в перегон! В Горный Алтай! – снова и снова думал он, глядя на небо. - А там уж я найду тебя, Молила! Найду обязательно!»
      Он уже почти бредил своею внезапной любовью.
       Бывало так, что где-нибудь неподалёку трудолюбивые дрозды или проворные кедровки сновали, шуршали сухой прошлогоднею листвой. А он смотрел и видел – там идёт Молила за деревьями. Легкой походкой идёт, едва прикасаясь к траве и цветам. Или ветер с неба вдруг слетал порывом, ломал сухую ветку в тополях – и опять Миловану казалось, что это любимая девушка бродит поблизости. Он книгу  торопливо закрывал и широко раскрытыми глазами посматривал по сторонам.
       -Ты где? – шептал он, приподнимаясь на локте. – Иди сюда!
       И девушка – то в мечтах, то во сне – послушно подходила, садилась на траву.
        -Жарко-то как! – говорила она, глядя в небо.
        -А ты разденься…
        Она отвечала с улыбкой, слепящей на солнце:
        -Ишь ты, проворный какой!
        -Да я ведь ничего такого и не думал… - Он смущался. – Тут просто можно славно загорать. Или ты, может, боишься меня?
         Девушка оглядывалась.
        -Я не тебя боюсь. Отца. Он такой строгий! – признавалась Молила. - Он как увидит раздетой меня рядом с парнем…
        -А зачем раздетой? Ты в купальнике.
        -Ну, это всё равно. Папка суровый.
        Милован удивлялся.
        -А причём тут папка? Он что – как бог на облаке сидит, всё видит?
        -Так он же рядом!
        -Как это – рядом? Где?
        Настороженно глядя куда-то вглубь «иконописного» острова – в сторону общежития, девушка повторила:
        -Он рядом. Разве ты ещё не понял? Нет? Ну, подрастёшь, поймёшь. - Молила улыбнулась своей обворожительной улыбкой и неожиданно растворилась  где-то в деревьях, в жарких небесах.
       
                *       *       *               

        Пастухов проснулся с горячей, воспалённой головой. Вспомнил странный сон и призадумался. «Что это она  сказала про отца? Что значит «где-то рядом»? - Он потёр вспотевшие виски. -  Ой, да ладно! Мало ли что снится! Я только знаю, что Зарема рядом. Друг детства, что ни говори…»
        Уже несколько раз он порывался подойти к Зареме, сказать, что, мол, они же знакомы с детства. И тогда Зарема, глядишь, стал бы к нему относиться более мягко, вежливо, и непременно поставил бы в первые ряды скотогонов, претендующих на поездку в Монголию. Но подобное поведение Пастухов расценивал как прихлебательство перед начальством. А кроме того, было как-то неловко за то, что он, Милован, оказался в рядах скотогонов, а какой-то вчерашний рахит выбился в начальники.
      «Надо всё-таки учиться! – подумал студент, глядя на книгу Майна Рида. – А то будешь, как этот… как всадник без головы!»
        Солнце, не стоявшее на месте, утягивало тень из-под березы, где он лежал, и где ещё помигивала крохотная капелька росы, странным образом уцелевшая под «крышей» травостоя, примятого человеком. Становилось душно. Замолкли сморённые птицы. Затихли стрекозы. Попрятались пчелы. Бледнея, обмирали травы. Очумело обвисали головки цветов – там и тут на землю вытрясалась перхоть почти что незримой пыльцы. Призрачным, лазоревым дымочком истлела в низине родниковая влага – ключ ворковал под берёзами.
       Полуденная, жуткая жарынь нагнеталась над островом. Густеющий воздух – с переливами белого и голубого –  лениво клубился, тугими узлами завязывался, пышным пластом расползался в виде расплавленного хрусталя. Над головой заунывно звенело и тонко потрескивало, точно волос гореть начинал.
       В такие минуты босому на  голую землю  ступить – как на раскалённую плиту.
      -Вот это шпарит! Ой, ё-ёй! - Стараясь шагать по траве, чтобы не так обжигало, Милован, похохатывая и приплясывая, спешил купаться.
       Нигде и никогда ещё купание таким вольготным не было.  Захотел  – в Катунь шуруй, пожелал – вот Бия. А если надо, парень, – дуй на Обь. Что ни говори, а в этом смысле «иконописный» остров – штука уникальная. Бия и Катунь, слетая с облаков, кубарем сбегая с алтайских гор,  сливаются на оконечности острова, – там рождается Матушка-Обь.

 
                10          

       Всем новичкам в общежитие устраивали своеобразный экзамен, и Пастухов тут не был исключением.
       -Студент! - Ромка Ботабуха, почёсывая шрам на щеке, заранее ухмылялся «урезанной» своей ухмылкой. - Есть вопрос за засыпку. Какая река в Советском Союзе самая большая?
       Задумавшись, парень – правда, что, как на экзамене – глаза под потолок закатил.
       -Волга? Нет? Ну, тогда Енисей.
       -Не угадал. Щас кол поставлю! И ни где-нибудь – на голове!
       -Лена? Нет? Ну, тогда уж не знаю.
       -Дубина! - Ромка был доволен. - Ты только что с неё, в натуре. Мокрый весь, как цыплёнок…
       -Да? – Пастухов удивлённо пригладил сырой загривок. - Неужели Обь?
       -Вот именно! Студент несчастный!
       -Ничего себе… А я-то…
       -Не расслабляйся! – сурово говорил экзаменатор.- Какая длина у неё?
       -Не знаю. Я не мерил.
       -Ну, ты же не мерин, чтоб мерить!- Ботабуха, запрокинув голову, хохотал, растрясая космы по плечам.  -  Я тоже не мерил, в натуре, однако знаю. Пять тысяч четыреста десять км. Усекаешь? Законспектируй.      
        Лалай Кирсанов – это он просветил Ботабуху насчёт Оби – неожиданно встал на защиту студента.
        -Ботало! Ты шибко грамотный? У тебя три узких класса и один широкий коридор? Ну, тогда скажи нам, какая река самая длинная в мире?
       Опуская глаза, «грамотей» смутился, как школьник, не выучивший урок.
       -В мире? Во, загнул! Мы это ещё не проходили.
       -Ты прошёл и даже не заметил, - парировал Великий Скотогон. - Так что не надо парня в угол загонять. Он ещё молодой, пообтешется. Даже в Африку, может быть, съездит.
       -А причём тут Африка? – не понял Ботало.
       -А притом, что Нил –  самая длинная река на планете.  Шесть тысяч шестьсот семьдесят километров.  Но это вместе с Качерой, с притоком. А у нас получается Обь самая длинная –  со своим большим притоком, с Иртышем. 
       Великий Скотогон заметно выделялся на фоне других мужиков и по этой причине Милован потянулся к нему, даже стал во многом подражать Кирсанову.
       Лалай, при всей своей кажущейся бесшабашности, весьма основательно готовился к предстоящему походу по Чуйскому тракту. Неторопливо, с любовью, он мастерил себе козырный кнут. Пулю от карабина –  увесистую градину –  зачем-то заплёл в самый кончик кнута. (У него, поговаривали, был где-то карабин припрятан; в горах, в тайге на перегоне оружие всегда пригодится).
       -А для чего эта пуля? - спросил Милован, рассматривая кнут.
       -Как для чего? Чтоб стрелял! – улыбаясь, Лалай демонстрировал золотую обойму зубов. - Пуля эта, студент, хорошо помогает скоту шевелиться. А, кроме того,  горы – дело серьёзное. Можно, к примеру, зверя отпугнуть. Лихого человека взять в оборот. Но для человека лучше всего – нагайка.
       Пастухов не поверил.
      -Нагайка? Я думал – это лучше для коня.
      -Нет, студент. Смотри. - Лалай Кирсанов из нагрудного кармана плётку вынул. - Видишь? Она в кулаке помещается. Но я этой нагайкой пятерых здоровых мужиков спокойно могу на карачки поставить и заставить их сено жевать. Что смеешься? Я вполне серьёзно. Если кто хочет попробовать – давай, нападай на меня. Слышишь, Ботало? Что ты притих?
      Покосившись на плётку, Ботабухин признался:
      -Чо-то мне сено сегодня жевать не охота, в натуре. Пойду лучше картошку с хлебом пожую. – Он сурово посмотрел на Пастухова.-  А ты, студент, считай что не сдал экзамент. Так что завтра будешь отрабатывать. Яму рыть пойдёшь под телеграфный столб.
   
                *       *       *               

       «Иконописный» остров погружался в голубоватое предвечерье. Жара отступала. Приподнимались травы и цветы, весь день валявшиеся как в полуобмороке. В тихом небе на западе разметалось широкое полымя – багровые, лиловые и шафрановые тона с полутонами и едва уловимыми оттенками растекались  вперемежку с таинственно-чёрными и угрюмо-угольными.
       Тесовая крыша, прокаленная солнцем, отдавала смутным запахом гари. Смола протопилась по краю корявой доски – мягкой сосулькою свесилась. Остриё «сосульки» лениво отпустило от себя тягучую каплю – золотистая нитка, истончаясь,  попала на сухую, ершистую головку  чертополоха. Какая-то козявка вляпалась в живицу и через минуту оцепенела – точно в янтарной брошке.
       От реки потянуло парною прохладцей – будто  сырые простыни развешивали за деревьями.
       -Ну, наконец-то! Фу-у… - Скотогоны, не скрывая радости, расположились на крылечке и на завалинке общежития.
       Энергичный Лалай ни минуты без дела не мог просидеть.  Заканчивая кропотливую возню с кнутовищем, он  скоблил деревяшку осколком бутылочного стекла. Белёсые кудряшки, соскакивая с кнутовища, сыпом сыпались под сапоги и  дальше  откатывались  под нажимом легких ветерков, несмело выползающих из речного оврага.
     -Студент, - спросил Кирсанов, поигрывая новеньким кнутом. - А вот скажи-ка, что такое «попугай»?
      Милован пожал плечами.
     -Птичка.
      Кирсанов закурил, прищуривая хитромудрый цыганистый глаз.
      -Ишь, ты, быстрый какой. Как понос. Брякнул то, что первое в голову пришло.
     -Ну, а что же, по-твоему?
     Лалай помолчал, глядя в вечереющую даль, червлёную закатным золотом.
      -В детстве, когда я попал на раскопки в Горный Алтай… Я подробней потом как-нибудь расскажу… Это было на  одном большом кургане. Пазырыкский курган, был такой, да разграбили. Ну, так вот… - Великий Скотогон вздохнул. - Один очкастый умник из Академии наук загадал мне загадку тогда. Сколько лет прошло, студент, а я до сих пор не могу отгадать: правду сказал тот дядя высоколобый, или так себе – сбрехнул для пущей важности?
     -Что именно?
     -А то, что будто бы русские люди впервые увидели попугая в 1490 году. Будто бы посол римского императора привез попугая в дар Ивану Третьему. А само-то слово «попугай» в русском языке появилось гораздо раньше. И означало слово «попугай»…- Тут Кирсанов, намекая, пошевелил кнутовищем. - Вот что оно означало…
      -Что? – Парень посмотрел по сторонам. - Я не просёк.
      -Попугаем назывался кнут, которым отпугивали скотину, забредавшую на чужие посевы.
       -Интересный вариант! - Милован присвистнул. - Кто бы мог подумать?
      Они помолчали. Кирсанов затоптал окурок, посмотрел на дымок, исходящий из-под старого кирзового сапога. 
      -Как думаешь, студент? Соврал тот дядька из Академии?
      Пастухов прищурился, глядя на рваное закатное золото, сусальными пластинами прилипающее к облакам.
     -Даже не знаю, - озадачился он. - А сам-то как думаешь?
     -Думаю, что не соврал. Кнут – в самом деле, пугает. А птица попугай – ну кто её боится? Она больше смешит, чем пугает.  А на  этот счёт другое слово есть в нашем русском великом… Не знаешь?
      Пастухов наморщил переносицу.
     -Может, знаю, да сразу не вспомню. Ну, и какое это слово?
     -Пересмешник.
     -Точно! - Парень улыбнулся. - И откуда ты всё это знаешь?
     -В прошлом у меня было большое будущее, - поднимаясь,  пошутил Кирсанов. – Ну, что? Пойдем червей копать?
     -Зачем?
     -Ну, как зачем? На ужин.
     Милован скривился.
     -Нет уж, извини. Ромка даже сено сегодня жрать не хочет, а ты чёрте что предлагаешь… 
     -Ромка заелся, но это пройдёт. - Кирсанов пощёлкал кнутом, сбивая листву на ближайшей берёзе. - Ну, так ты идёшь со мною? Нет?
     -На рыбалку?
     -Ну, да. Только сначала – червей копать.
     -Пошли. А чо тут делать?
     Они направились в укромное местечко, где водились «не черви, а целые змеи», как говорил Кирсанов.
     -Любишь? Рыбалку-то? - спросил он, втыкая лопату в разгоряченную землю.
     -Да так себе… - признался парень.
     -Ну и зря! Говорят, что время, проведенное на рыбалке, не  идёт в зачёт текущей жизни. Во, смотри! Зашевелились, змеи подколодные! - Лалай перевернул жирный кусок земли, прошнурованный багровыми, толстыми червями.
      Испытывая брезгливость, Пастухов поморщился.
      -Я люблю рыбалку без этих змей.
      -На живца?
      -Ну, не только на живца. Мотыль, кузнечик…
      -А какого хрена ты на них поймаешь? Карасика? Пескарика? Или окунишку? - Кирсанов сплюнул, отвернувшись. - Мне эта мелюзга и даром не нужна. Так, ладно. Где банка? Давай. Время дорого.   
               
                11   
      
      Вечерами сильней и пленительней слышится музыка, разлитая в воздухе, в шорохе ветра, воды и травы. Вечерами  сильней и пленительней ощущается древняя сказка, постоянно живущая бок о бок с человеком… Вечерами на вольной реке – после разъярённой жестокосердной жаровни – благодатно, прохладно. Жизнь воды как будто замирает. В полном безветерье медленно тускнеет речное текучее зеркало. И зачарованно смотрится в реку предвечернее небо, косяками краснопёрой плотвы раскидав закатные лучи. И вот-вот задрожит в глубине отражение первой звезды. И тонкий, звонкий молодой весёлый месяц – как пастушеский рожок – заблестит в полумгле над горами. И последнее облачко неожиданно вспыхнет во мгле и ненадолго отразится в мокром и глубоком зазеркалье, напоминая легкое белоснежное пёрышко, выпавшее из крыла мимолётной жар-птицы… Так хорошо, так отрадно бывает вечерами на реке, точно ты искупался в волшебной чистейшей купели, и теперь ожидает тебя жизнь совершенно другая – жизнь без греха, без печали.
     -Красота! - с улыбкой сказал Пастухов, сидя за вёслами и озирая окрестность.
     -Что? Нравится галерником работать? – Кирсанов пальцем потыкал во мглу.- Греби, греби, галерник, вон туда.
      За вёслами парень охотно горбатился – уключины трещали от усердия. Уже не в первый раз на этой плоскодонке  проплывая туда-сюда по матушке-Оби, он заметил уникальную особенность акватории.
      Бия и Катунь, уже породненные обскими берегами, долго ещё бегут наособицу – каждая в своей упряжке. Буровато-мутная Катунь  напоминает брагу,  которую сварили в поднебесье и там же опрокинули необъятный какой-то кувшин – пускай себе течёт через хребты, долины, восторгом опьяняя человека. И совсем другое дело – Бия, река-избранница, единственная, кто светлою слезиной вытекает из голубого ока –  Телецкого озера.  Светлую печаль свою Бия, как бы нехотя, отдает на растерзание весёлой Катунской воде. Бия долго бьётся, защищая чистоту своей души, но –  безуспешно.
        -Всё чистое, увы, обречено! - неожиданно выдал Кирсанов, глядя на воду.
        -Ты о чём? – спросил «галерник», переставая лопатить вёслами. 
        -Сам когда-нибудь поймёшь. – Лалай, задумавшись, покусывал ноготь на указательном пальце. - Причаливай вон к той коряге.
        Пастухов повернулся.
        -Где? Какая коряга?
        -А вот, правее бакена. Там в прошлый раз клевало – я те дам! Я чуть из лодки не выпал в осадок! - Помолчав, Кирсанов неожиданно сказал: - Вот сюда бы нашего Чудилу  Воропаева!
      -А что, он заядлый рыбак?
      -Рыбак, не рыбак, но всё время мечтает крупную рыбу поймать, чтоб заработать звёздочку к пенсии.
       Милован насторожился, но виду не показал.
       -Поймает. Если мечтает.
       -Я тоже так думаю. - Кирсанов достал папиросы. - Он  тебя не допрашивал?
       -Меня? – Милован, как вскинул вёсла, так и замер. - С какой это стати?
       -Ну, нас-то он допрашивал. Всех по порядку. Щука краснопёрая… Да ты греби, греби, не расслабляйся. Допрашивал, ага. Все кишки, зараза, вывернул наружу. Где был, когда и с кем. - Лалай как-то пристально, дольше обычного задержал  свой взгляд на Пастухове. - А ты где был в ту пору?
       -В какую пору? Ты о чём?
       Лалай усмехнулся.
       -Однажды в студёную зимнюю пору… когда грабанули контору.
       Парень как-то особо старательно стал воду вспахивать  вёслами.
       -А где я был? Не помню. Где-то здесь, на берегу шатался.
       -Надо вспомнить, студент. Знаешь словечко такое мудрёное – «алиби»?
       -Слышал. Так. И что дальше?
      -А то, что тебе надо иметь железобетонное  алиби. Есть оно у тебя или нет?
      -А в чём, собственно, дело?
      -Ну, я  ж говорю, грабанули контору. Нашу. Скотопрогонную.  И там два трупа. Ты прикинь! - Лалай закурил, как нарочно озаряя каменно-серьёзное лицо. - Дело не шуточное.
      -Да иди ты! - «Галерник» бросил вёсла. - Такие страсти, да на ночь глядя! Какие трупы? Что ты заливаешь?
      -Ну, во-первых, Климентина Кобыльевна чуть копыта не отбросила от страху. А во-вторых, Зарема чуть было не того…
      -Чуть-чуть не считается.
      И опять Великий Скотогон как-то необычно глянул на него.
      -А чего ты не гребёшь? Разволновался?
      -Ну, так ещё бы! – Милован, усмехаясь, покачал головой. - Два трупа на меня хотят повесить! Как не волноваться?   
       -Ничего. Я тебя прикрою, если этот Чурила-Чудила варежку попробует разинуть.
       -А зачем ты меня будешь прикрывать?
       -А ты мне, студент, чем-то нравишься. - Кирсанов выстрелил курком в полумрак, и тут же рыба высунулась, клюнула. - Гляди, как дуреет! Во, будет рыбалка!
       -Да, надо звать старшину. Вдвоём не управимся.
       Они помолчали. Лодка – без руля и без ветрил – пошла самосплавом вдоль тёмной громады задремавшего острова. Беломраморным камнем из полумглы выступали очертания заброшенного парохода, лежавшего на боку.
       -Когда я был, примерно, таким как ты, студент, - задумчиво заговорил Кирсанов, - на меня повесили два трупа. Я кроме шуток тебе говорю. А железобетонного алиби у меня тогда не оказалось. Вот и припаяли мне… Вспоминать не хочется…
       Какая-то заполошная птица за рекою крикнула – эхо по воде метнулось.
       -Спасибо, конечно, - сказал Пастухов, прижимая руку к сердцу. - Только прикрывать меня не надо.
       -А ты уверен?
       -Вполне, - с весёлой бесшабашностью заговорил студент.-  Я в то время был с подругой. Подтвердит, как на духу…
       -Молодое дело. Это правильно. Так мы и запишем в протоколе. А кто она? Как звать, коль не секрет?
       -Молила, - машинально брякнул Пастухов и, спохватившись, начал выкручиваться: - Она меня молила, Христом богом просила, чтобы я не того… Ну, ты же сам болтать не любишь о своих походах по молодкам. Да?
       Кирсанов, уже собираясь приступить к рыбалке, приподнялся в лодке – и тут же сел. Несколько секунд он молча, испытующе, глазами буравил студента. Затем рукой растерянно пошарил под ногами.
       -Ну, ладно, - прошептал, - где наши черви-козыри?
       А Пастухов тем временем, войдя в свою сомнительную роль, вдохновенно продолжал сочинять:
       -У меня, между прочим, и сегодня свидание с нею. Так что могу познакомить.
        -Да ну?- Лалай головой покачал. - А зачем на рыбалку попёрся?
        -Время есть, так отчего ж не порыбачить.
        Всё ещё пребывая в непонятной растерянности, Великий Скотогон двумя руками воду за бортом зачерпнул – фыркая, умылся. Жёсткий волос причесал.
        -Галерник! – приказал, надавив на басы.- Давай, греби назад. Я не хочу тебе малину портить. 
        -Да ничего ты не испортишь.
       -Греби, я сказал!
        Он высадил парня на острове, сутуло сел за вёсла и вскоре плоскодонка растворилась в тёплом полумраке, размеренно поскрипывая ржавою уключиной.
        «Что-то здесь не то! Темнит Пастух, темнит!» - подумал Кирсанов, подгребая к рыбному месту, где вчера клевало  так – едва за борт не сдёрнуло. 

                *       *       *             

       Червонно-бурый цвет заката полинял и как будто взлохматился. Темнота выходила из окрестных лесов – осторожной, кудлатой медведицей.  И земля, и небо, и вода – всё  постепенно сливалось, как будто весь мир обнимался в любви и согласии. Затихали птицы. Сеноставка замолчала. Суслики и мыши прятались по норам.
       Милован прошёл немного в глубину таинственного острова, пугающего темнотой. Постоял, глядя вверх, и с улыбкой подумал, где же теперь у него должно быть свидание с девушкой, которая молила, чтобы он никому не говорил о ней…
       В темноте было трудно найти три могучих осокоря, стоящих на взгорке. Но Пастухов, снова глядя на звёзды, умудрился как-то сориентироваться.
       Возле этих тополей-осокорей у него был тайник. Это могло бы показаться мальчишеством – игра в тайники, в страшный остров сокровищ. Но у Пастухова была одна серьёзная причина прятать своё «сокровище»: кто-то уже рылся в его дорожной сумке.  Это могло быть связано с теми странными книжками, которые имели «двойное дно». Тот, кто навёл ревизию в старом книжном шкафу, заодно проверил и сумку Пастухова, должно быть, надеясь найти необыкновенную брошюру, снаружи посвящённую рассказу о вреде алкоголя и табака, а внутри имеющую совершенно другую начинку, запрещённую для чтения в СССР.
       «Как только ума хватило – спрятать, - подумал Пастухов, - приближаясь к тайнику. – Вот было бы шуму теперь! Книжки да плюс фотография… Да ещё и никакого алиби…»      
        Он достал варган из тайника. Хотел попробовать извлечь из него звуки, но не осмелился – слишком тихо было кругом. Тихо и таинственно.  Прижимая к губам серебристую прохладную железку, словно бы зацелованную губами Молилы, парень  улыбался. Присев на тёплый камень возле тополя, он  долго так сидел – неспешно, отстранённо смотрел кругом. Смотрел и всей душою впитывал вечерние таинственные звуки, чарующие запахи. 
      Яркий, легкий месяцок нарождался во мгле – над далёкими алтайскими горами, выплывал откуда-то из божьей пазухи и начинал серебриться, робким светом доставая до огромных островных осокорей.  Роса добела «накалялась», принимая в себя капли горнего света.  Вода в реке струилась тёплым животворным молоком, напоминая те самые молочные реки в кисельных берегах, которые искал и находил в этих краях упрямый русский первопроходец.
      Он забылся, глядя вдаль. Затем прилёг на тёплую траву и, вздыхая о чём-то, вперился в небеса. И опять и опять перед мысленным взором блестела сахаристо-нежная девичья улыбка, похожая на ясный полумесяц. А потом вспоминался ему сказочный какой-то пастушеский рожок-божок, которым он владел когда-то в детстве. Какую волшебную музыку можно было извлекать из того рожка-божка – такую музыку, которую, кажется, никто ещё не слышал на земле. Думая об этом, парень улыбался, потому что где-то за берёзами на дальнем берегу   зарождались призрачные звуки, которыми нередко грезит любая нормальная юность – чудился марш Мендельсона. И одна прекрасная береза – вон та, что склонилась над обрывистым берегом – представлялась тонкой девичьей фигурой, одетой в белое платье с лёгкой воздушной фатой.

                12               

       Прошло несколько дней. И наконец-то жара перестала терзать иссушённую землю. Гроза обвалилась грохочущей огненной глыбой – на остров, на город, на пыльные луга и пашни, растрескавшимися губами жадно поглощающие влагу.
      Под шумок дождя так сладко спится, да только вот  не всем и не всегда.
      Разбуженный грохотом взбеленившихся небес, парень вышел на крыльцо общежития. Постоял, подставляя раскрытые ладони под серебро, раздробленно сверкающее при свете молний.
         -Дождик, дождик, пуще – на поля и кущи, – прошептал он как в детстве когда-то.
         Но дождик не послушался. Предрассветная гроза была короткая, скупая – только подразнила шумом и огнём, только немного примяла серую пыль на дороге,  наскоро умыла зелёные мордахи деревьев да  кустов. Однако же и этого было достаточно, чтобы вся окрестная природа вздохнула с благодарностью. Просыпаясь, берёзы, трава  и цветы радостно пошумливали под ветерком, кивали головами вослед уходящей разорванной туче. И только пчела рассердилась  – ужалить готова была. Сбитая каплей дождя, она ворочалась,  гудела на мокрых травинках и, расправляя крылья, дребезжала  – микроскопические брызги разлетелись веером.
        Чёрствая, там и тут копытами убитая земля синё и тонко закурилась. Пряная трава возле построек – полынь с крапивой – задышали крепким ароматом. Запах навоза – там, где были старые загоны – после дождя ощущался  очень остро, тонко.               
        Вспомнив о своём тайнике – промокнуть может! – Милован  торопливо пошёл по извилистой влажной дороге, ведущей вглубь острова. Вода в колеях розовела, едва уловимо отражая рассветное небо. Редкий водяной пузырь виднелся на поверхности – медленно кружился, точно заблудившийся, и по бокам наливался нежно-малиновым соком зари.
       Останавливаясь, парень глядел на небо, на предгорья, горбато проступающие вдали, и отчего-то радовался радостью беспечного ребёнка. Дойдя до реки, он присел на корточки и залюбовался тем, что прежде почти не привлекало его внимание: трава, кусты и даже грубый камень – всё вокруг было ярко унизано весёлыми дождинками, внутри которых янтарём горели и словно бы тихохонько позванивали крохотные восходящие солнышки…      
      Сорока с намокшими крыльями и обвислым хвостом перебежала дорогу. Замерев на несколько секунд, настороженно глядя на человека, птаха стала что-то громко говорить на своём сорочьем языке.
      -Что? Есть хорошие новости? – спросил Пастухов. – Ну, давай, рассказывай, кума.
      И сорока опять затрещала, натужно взлетая на ветку ближайшей берёзы.
      Милован усмехнулся.
      -Ну, считай, что я понял тебя. Вертихвостка.
       В траве и в кустах зарождались хлопья тумана.
       Милован остановился под огромным осокорем – ветки шатром над землёй наклонились; даже сухая прошлогодняя листва под ногами шуршала.
         Присев на корточки у тайника, парень вытащил сверток, зашуршавший целлофаном.
       -Всё, - прошептал он, пряча карточку в пазуху. - Сегодня поедем.  Дождались.
       Он пошёл обратно и – ненадолго заблудился в туманах. Сначала головой чуть не ударился о дерево, неожиданно вставшее на пути. А затем едва не ухнул с чернозёмного  обрыва, неожиданно возникшего под ногами. «Откуда здесь обрыв? Куда я вышел? – Пастухов покрутил головой и вдруг заметил какое-то странное движение на реке. – А это что? О, господи! Пароход? Ожил? Не может быть!»
       Над островом гроза прошла как будто небольшая, но там, в горах, в верховьях, должно быть, ливануло, будь здоров  – мутная вода с каждой минутой прибывала, пузырями вспухая под берегом. Красноталы уже были подтоплены. Кусты смородины. И старый заброшенный пароход, бывший некогда белым, всё это время лежавший почти на боку, стал шевелиться, приподниматься, как  богатырь, отдохнувший после великой битвы. И что-то внутри парохода заржавлено заскрипело, застонало железной жалобой. И три-четыре крысы побежали с корабля, потешно, с обезьяньей ловкостью  перепрягая с борта  на дерево, растущее поблизости. Белый пароход, покачиваясь, выпрямился и, покружившись на мутных волнах, медленно стал уплывать по реке куда-то в туман.
      -Большому кораблю – большое плаванье! – широко улыбаясь, прошептал Пастухов и руку приподнял в прощальном жесте. – Счастливо тебе! Встретимся где-нибудь в морях да океанах!

                13   
 
        Туманы в то утро клубились такие густющие да ароматные – хоть косой коси да в копны складывай. И в этих туманах, – когда солнце в предгорьях только-только забрезжило, – затарахтел грузовик, почти на ощупь двигаясь по острову. Из-под колёс то и дело выпархивали  испуганные мухоловки, овсянки, перепёлки брызгали по сторонам, сослепу едва не ударяясь в лобовое стекло.
        Седой водитель Артём Артёмыч – горбоносый, грозно  сверкающий глазами – больше был известен как Орёл Орёлыч за своё сходство с этой гордой птицей.
        -Ты смотри, что деется! – гортанно клекотал Орёл Орёлыч, то и дело  нажимая на тормоз. – Так недолго и врезаться в столб или в дерево. Слышишь, Зарема!
       Молодой, но ранний специалист, задумавшись о чём-то или задремав, не сразу откликнулся.
       -Чего тебе, Орёлыч?
       -Туман, говорю. Как у негра за пазухой. Ты бы это, не в службу, а в дружбу… Пошёл бы, посмотрел, где там развилка. 
       -А может, мне лопату взять, – вглядываясь в туман, не без ехидства спросил Золотарь.
        -Зачем тебе лопата?
        Зарема ухмыльнулся, поправляя планшетку.
        -Буду бежать впереди паровоза, дорогу прокладывать.
         Орёл Орёлыч, засопев, поджал сухие губы так, что на небритом подбородке щетина вздыбилась.
         -Ох, какие мы, гля… С крендебобелем!
         -Да какие уж есть.
         -Я же прошу тебя как человека… - Шофёр нажал на тормоз. -А  ты, ёлки зелёные…
         -А я тебе что? Как собака ответил?
         -Да ладно. Проехали.
         Золотарь посмотрел за окно.
         -Так мы же стоим на месте. – Он опять ухмыльнулся.- Где же логика?
         -Я б сказал тебе, где… - проворчал водитель, открывая дверцу. - Засядем тут по уши, так узнаешь.
         -А кто тебя просил этой дорогой ехать?
         -А кто мне говорил, чтобы скорей?  Не ты?
         -Да откуда я знал, что тебя на чертовы кулички понесёт! Сократил дорогу, называется. Сократ.         
          -Чего, чего? - Водителю почудилось что-то обидное в слове «Сократ». - Чо ты сказал?
          -Ничего. Крути, давай, свой бублик. Опоздаем.
          -Куда? Куда прикажите крутить? – Водитель развёл руками. – Тёмный лес, тайга густая.
          -Ну, иди, давай, смотри, где выбраться.
          Сверкнув глазами, Орёл Орёлыч, сдерживая ярость, вцепился в баранку. Посидел, сердито сопя. Достал папиросы, хотел закурить, но тут же бросил пачку в бардачок. Дверцу выбил плечом – аж петли взвизгнули.
           Скрываясь в облаках пахучего тумана, шофёр поскользнулся и чуть не упал.
          -Козёл с дипломом! - выругался он, сапогами шлёпая по лужам. - Ты смотри, бляха-муха, как тут хлестнуло. Полосой, видать, прошёл…
         И в эту минуту Пастухов на дорогу шагнул из кустов – замаячил как приведение.
         -Доброе утро! - бодро сказал. - Заблудились?
         Водитель вздрогнул от неожиданности. Присмотрелся.
         -Тут сам чёрт рога пообломает! Замесили тесто, как на свадьбу! - Почесав горбатый «клюв», Орёл Орёлыч подошёл поближе. - Ты сам-то местный?
         -Ме-е-естный, - ответил парень, подражая голосу ягнёнка, и засмеялся.- Абориген, можно сказать.
         -Слушай, Ген! Дорогу не покажешь?
         -А куда вам надо?
         -До скотобазы.
         -Нет, я не знаю.
         -Тьфу ты, ёлки! - Орёл Орёлыч махнул рукой.  – Какая скотозаба? До общежития, где скотогоны…
         -А-а! Ну, так это… - «Абориген» улыбнулся. - Тут недалеко. Это я покажу.
         Они пошли к машине, коленками расталкивая мокрые хлопья тумана, пластавшиеся по-над дорогой. Потом  Орёл Орёлыч по-свойски хлопнул парня по плечу.
         -Назвался груздем – в кузов полезай.
         -Да мне без разницы, - ответил Пастухов. - А что в кабине? Занято?
         Орёл Орёлыч сердито сплюнул под ноги и проворчал:
         -В кабине у меня козёл с дипломом. Не дай бог, забодает.
         Грузовик поехал, побрякивая бортовыми цепями. Заскрипели старые лавки – тёмные, задами затёртые доски, в пять или шесть рядов проложенные от борта к борту. Хоть и невысокая была машина, а всё-таки на полтора выше человеческого роста. И вот с этой верхотуры Милован вдруг увидел остров с неожиданной точки зрения. Остров – за несколько минут до прощания с ним – показался не только что знакомым до последнего уголка. Он показался родным до боли. И житьё-бытьё на этот острове – ещё совсем недавно «скотское» житьё – показалось почти что райским. Сколько тут костров раззолотилось, перегорело под берегами. Сколько светлых дум тут передумал парень. Сколько мечтал, питал себя надеждами. И совсем уж было странно то, что ему вдруг расхотелось куда-то ехать. Куда? Зачем? Где он ещё найдёт подобное пристанище уюта, красоты и несуетливых размышлений?
 

                14
 
        Погода была ещё не лётная – для мелких насекомых. Ни стрекоза, ни пчела, ни комар, ни шмель – никто пока не осмелился в отсыревшем воздухе зудеть. И только муха вдруг откуда-то взялась…
      «Муха – зверь большого нюха!» - трунили скотогоны по поводу того, что вокруг Заремы Золотаря почему-то постоянно крутился этот маленький, но чуткий «зверь».
        Отгоняя муху от себя, молодой специалист поднялся на кривое, скользкое крыльцо общаги. Постоял, наблюдая за маневром шофёра: грузовик, дребезжащий бортами, гремящий деревянными скамейками, лихо развернулся  под окнами общежития – углом борта чуть угол дома не зацепил.
       -Эй! – окрикнул Зарема. – Поосторожней на поворотах!
       -Иди…– Орёл Орёлыч глазами показал на дверь. - Там будешь командовать, товарищ  политрук.
       На плече у Заремы болталась новенькая планшетка с документами; кроме того, он был сегодня в яловых сверкающих сапогах – всё это делало его похожим на молоденького, важностью налитого гуся-политрука.
        Небрежно сплюнув с невысокого крылечка, Золотарь белую шляпу сдвинул на чёрные брови и усмехнулся, испытывая странное удовольствие от того, что шофёр с утра пораньше начал психовать.
         Сверкающим сапогом играючи растарабарив двери общежития, Зарема  зычно гаркнул:
          -Графья!  Хватит лаптем щи хлебать! По коням! Я что вчера сказал? Чтобы, как штык…
          Заскрипели ржавые пружины. Заперхали и закашляли глотки, луженые водкой и табаком. Заспанные «графья», опухшие  от попоек и длительного сна, нехотя прочухались.
         -Гроза-а… - кто-то зевнул, - мы уж думали, отбой…
         -Какой «отбой»? Вперёд! Монголия ждёт! Улан-Батор! – раздухарился Золотарь.- А кто передумал, тот пускай дальше дрыхнет.
         -А как насчёт аванса, Захарыч?  – Кто-то в углу протяжно застонал. – Похмелиться бы! А то башка – чугун…
         -Будет, будет вам аванс! – то ли пригрозил, то ли пообещал Золотарь, пощёлкивая ногтем по боку пухлой планшетки.
         Скотогоны нехотя, но радостно стали подниматься.
         -Ну, наконец-то! Ажно не верится!
        Ромка Ботабухин первым подскочил.
         -Люблю я это дело! Ох, люблю! – Широко зевая, он почесал под мышкой и затараторил как хриплый репродуктор: - Его нам ставили в пример, он был как юный пионер, всегда готов…
          -Короче! - командовал молодой «политрук»,  засекая время  по циферблату дорогих часов. - Через десять минут  отъезжаем. Кто но успел, тот опоздал.
         И снова из угла раздался протяжный стон:
         -Ой, да куда нам когти рвать? Не на войну же!
         -Скотопрогон – это война в миниатюре, - с какой-то странной злорадной нежностью сказал «политрук», остановившись посредине комнаты. - Кто не знает, тот скоро узнает. Это я вам обещаю.
         -Зарема Батькович, - поинтересовался Ботабуха. - И ты, что ли, с нами?
         -Ну, вот ещё! Делать мне нечего? Я документы с вами передам. – Отгоняя муху от себя, Золотарь присел на колченогий табурет, открыл планшетку и зашуршал какими-то казёнными бумажками. Потом поднялся. - Ну, всё, графья, кончай базар. Я жду на улице, а то у вас тут – не продохнуть.
         Через несколько минут, безбожно матюгаясь, забывая то одну какую-то необходимую мелочь, то другую, «графья»  шумно погрузились и, не скрывая радости, покинули опостылевший остров.
        За мостом дорога нырнула в сосны – сырой асфальт зашелестел под шинами. И чем дальше они отъезжали от острова, тем  веселее становилось на душе. Ботало рубаху распахнул на груди – встречный ветер ловил, напевая речитативом.
        -На муромской дороженьке стояли три сосны, прощался со мной миленький до будущей весны…
         Доехав до старинного города Купецка, молодой, но ранний специалист вышел на перекрестке – возле поста ГАИ ждала его какая-то легковушка.
         -Ну, всё! Счастливо! - крикнул он, демонстративно приподняв белую шляпу над головой и заодно отгоняя муху от лица. – Поменьше водки жрите там. Чтобы всё путём. Чтобы с хорошим привесом пришли. Без потерь.

                15

          Восходящее солнце – рыжим курганом – завиднелось в предгорьях. Косые лучи, вырываясь из каменных круч, стремглав бежали на поля, на берега окрестных рек, речушек и озёр – лакали воду нежными оранжево-малиновыми язычками. С каждою минутой заостряясь, лучи протыкали и прожигали  плотные перья тумана, местами казавшиеся разноцветными павлиньими  перьями. В лесах и придорожных рощах птицы всё громче и громче прославляли грядущий денёк. Влажноватые листья лопотать начинали под нажимом первых проснувшихся ветерков. Рыба резвилась в реке – круги по воде распускались.
         -Эх, надо было удочку закинуть напоследок! – загоревал Ботабуха. – А то когда теперь ещё?..
        Пастухов удивился.
         -А чо, там рыбалки не будет?
         -Ну, такой-то уж не будет – как у тёти Аси на матрасе.
         -Да, - подтвердил Великий Скотогон. - Там щуки такие не водятся.
         Мужики, согласно потрясая головами, расхохотались, заглушая рокот мотора.
         Так начиналась долгожданная дорога – с шутками и прибаутками.
        Реликтовые, древние сосновые боры, зелёными толпами подступившие к старинному городу, вскоре были «отброшены» в туманную дымку, верёвочкой завивающуюся за машиной. Водитель был человеком очень даже русским – медленной езды не признавал. «Закусив удила», грузовик во весь дух полетел по зеркально слепящему тракту, кое-где влажноватому после ночного дождя, а кое-где на открытых местах уже просохшему.   
         -Ботало! - командирским тоном закричал Великий Скотогон. - Ты чо сидишь как на поминках? Начинай!
        И Ромка Ботабухин, криво улыбнувшись «урезанной» улыбкой, глубоко вздохнул и залихватски запел неожиданно приятным баритоном. А Пастухов – самый крутой музыкант среди этой компании – подхватил гитару под бока, и поехал концерт на колёсах.

Есть по Чуйскому тракту дорога,
Много ездит по ней шоферов,
Среди них был отчаянный шофер,
Звали Колька его Снегирёв…

         И ветер по-над ухом стал как будто бы со свистом подпевать. И огромные придорожные тополи подхватили песню языками звонкой утренней листвы. И пороги, и перекаты затянули  знакомый мотив на реке, то и дело прижимавшейся к Чуйскому тракту, по которому нужно было промчаться ни много, ни мало – шестьсот километров  до монгольской границы.