Садхана Эпохи Водолея

\\\\САДХАНА ЭПОХИ ВОДОЛЕЯ////
__(Коллективное просветление)__

- Я больше не буд-ду! Я не хо-чу. Всё!
- О великий Нехочу, ты Всё!

  Cтраждущим это (типа мантра) дарует мудрость, процветание, долголетие, чистоту и освобождение.










                Кир Булычев
                «МОЖНО ПОПРОСИТЬ НИНУ?»

— Можно попросить Нину?
— Это я, Нина.
— Да? Почему у тебя такой странный голос?
— Странный голос?
— Не твой. Тонкий. Ты огорчена чем-нибудь?
— Не знаю.
— Может быть, мне не стоило звонить?
— А кто говорит?
— С каких пор ты перестала меня узнавать?
— Кого узнавать?

— Ну ладно... Послушай, я звоню тебе...
— Наверно, вы все-таки ошиблись номером. Я вас не знаю.
— Это я, Вадим, Вадик, Вадим Николаевич! Что с тобой?
— Ну вот! Я не знаю никакого Вадика и Вадима Николаевича.
— Простите.
 
  Он повесил трубку. И набрал номер снова.

— Нина?
— Нет, Вадим Николаевич, вы опять ошиблись. Вы какой номер набираете?
— 1494089.
— А у меня Арбат — один — тридцать два — пять три.
— Конечно, Арбат — это четыре?
— Арбат — это Г.
— Ничего общего. Извините, Нина.
— Пожалуйста, я все равно не занята.
— Постараюсь к вам больше не попадать. Где-то заклинало, вот и попадаю к вам. Очень плохо телефон работает.
— Да.

Он повесил трубку, потом набрал "08":  «Двадцать два часа ровно».
Он снова позвонил Нине.
— Я вас слушаю... Это опять вы, Вадим Николаевич?
— Да, видно, наши телефоны соединились намертво. Вы только не сердитесь, не думайте что я шучу. Я очень тщательно набирал номер, который мне нужен.
— Конечно, конечно. Я ни на минутку не подумала. А вы очень спешите, Вадим Николаевич?
— Нет.
— У вас важное дело к Нине?
— Нет, я просто хотел узнать, дома ли она.
— Соскучились?
— Как вам сказать…
— Я понимаю, ревнуете.
— Вы смешной человек. Сколько вам лет, Нина?
— Тринадцать. А вам?
— Больше сорока. Между нами толстенная стена из кирпичей.
— И каждый кирпич — это месяц, правда?
— Даже один день может быть кирпичом.
— Да, тогда это очень толстая стена. А о чем вы думаете сейчас?
— Трудно ответить. В данную минуту ни о чем. Я же разговариваю с вами.
— А если бы вам было тринадцать лет или даже пятнадцать, мы могли бы познакомиться... Это было бы очень смешно. Я бы сказала: приезжайте завтра вечером на Пушкинскую. Я вас буду ждать в семь часов ровно. И мы бы друг друга не узнали. Вы где встречаетесь с Ниной?
— Как когда.
— И у Пушкина?
— Не совсем. Мы как-то встречались у «Октябрьского».
— Где?
— У концертного зала «Октябрьский».
— Не знаю.
— Ну, на Лиговском.
— Все равно почему-то не знаю. Хотя, живу не далеко. Вы, наверное, шутите. Я хорошо знаю Лиговку.
— Неважно, — сказал я.
— Почему?
— Это давно было. Вы одна дома?
— Да. Мама в вечернюю смену. Она медсестра в госпитале. Она на ночь останется. Она могла бы прийти и сегодня, но забыла дома пропуск.
— Ага. Ладно, ложись спать, девочка. Завтра в школу.
— Вы со мной заговорили как с ребенком.
— Нет, что ты, говорю с тобой, как со взрослой.
— Спасибо. Только сами, если хотите, ложитесь спать с шести часов. До свидания. И больше не звоните своей Нине. А то опять ко мне попадете. И разбудите меня, маленькую девочку.
Она повесила трубку. Он включил телевизор и узнал о том, что луноход прошел за смену 337 метров... Ему стало неловко, что девочка обиделась. Решил позвонить, извиниться.
— Я так и знала, что вы еще раз позвоните, Только не вешайте трубку. Мне, честное слово, очень скучно. И читать нечего. И спать еще рано.
— Ладно. Давайте разговаривать. А почему вы так поздно не спите?
— Сейчас только половина седьмого..
— У вас часы отстают, уже десятый час.

Нина засмеялась. Смех у нее был хороший, мягкий.

— Вам так хочется от меня отделаться, что просто ужас. Сейчас октябрь, и потому стемнело. И вам кажется, что уже ночь.
— Теперь ваша очередь шутить?
— Нет, я не шучу. У вас не только часы врут, но и календарь врет.
— Почему врет?
— А вы сейчас мне скажете, что у вас вовсе не октябрь, а февраль.
— Нет, декабрь. (посмотрел на газету, лежавшую рядом, на диване). «Двадцать третье декабря».

Они помолчали немного.

— А вы ужинали?
— Не помню.
— Значит, не голодный.
— Нет, не голодный.
— А я голодная.
— А что, дома есть нечего?
— Нечего! Хоть шаром покати. Смешно, да?
— Даже не знаю, как вам помочь. И денег нет?
— Есть, но совсем немножко. И все уже закрыто. А потом, что купишь?
— Да. Все закрыто. Хотите, я пошурую в холодильнике, посмотрю, что там есть?
— У вас есть холодильник?
— Старый «Север». Знаете такой?
— Не-ет. А если найдете, что потом?
— Потом? Схвачу такси и подвезу вам. Вы спуститесь к подъезду и возьмете.
— А вы далеко живете? Я — на Марата. Дом 10, квартира 4.
— Я на улу Невского и Суворовского, квартира 68, вход со Второй Советской, дом 15, под аркой.
— А-а... Ну, вы запутали. Не сразу и поняла. Не далеко. Только это неважно. Вы хорошо придумали, и спасибо вам за это. А что у вас есть в холодильнике? Я просто так спрашиваю, не думайте.
— Если бы я помнил. Сейчас мы с вами посмотрим.

  Он подошёл к холодильнику.

— Открываем холодильник.
— И так, что у нас в холодильнике?
— Значит, так… что тут, в пакете? Это яйца, неинтересно.
— Яйца?
— Ага. Куриные. Вот, хотите, принесу курицу? Нет, она французская, мороженая. Пока вы ее сварите, совсем проголодаетесь. Лучше мы вам возьмем колбасы. Или нет, нашел марокканские сардины, шестьдесят копеек банка. И к ним есть полбанки майонеза. Вы слышите?
— Да-а... (Совсем тихо.) Зачем вы так шутите? Я сначала хотела засмеяться, а потом мне стало грустно.
— Это еще почему? В самом деле так проголодались?
— Нет, вы же знаете.
— Что я знаю?
— Знаете... (Нина помолчала.) Ну и пусть! Скажите, а у вас есть красная икра?
— Нет, зато есть филе палтуса.
— Не надо, хватит! Давайте отвлечемся. Я же все поняла.
— Что поняла?
— Что вы тоже голодный. А что у вас из окна видно?
— Из окна? Дома, больница. Скорая подъехала. Сейчас десять, трамваи ещё ходят с.
— И вы все видите?
— Трамвай, правда, далеко идет. Видна только цепочка огоньков, окон!
— Вот вы и врете!
— Нельзя так со старшими разговаривать, я не могу врать. могу ошибаться. Так в чем же я ошибся?
— Вы ошиблись в том, что видите трамвай. Его нельзя увидеть.
— Что же он, невидимый, что ли?
— Нет, видимый, только окна светиться не могут. Да вы вообще из окна не выглядывали.
— Почему? Я стою перед самым окном.
— А у вас в кухне свет горит?
— Конечно, как же я в темноте в холодильник бы лазил?
— Вот, видите, я вас уже в третий раз поймала.
— Нина, милая, объясни мне, на чем ты меня поймала.
— Если вы смотрите в окно, то откинули затемнение. А если откинули затемнение, то потушили свет. Правильно?
— Неправильно. Зачем же мне затемнение? Война, что ли?
— Ой-ой-ой! Как же можно так завираться? А что же, мир, что ли?
— Ну, я понимаю, Вьетнам, Ближний Восток… Я не об этом.
— И я не об этом… Постойте, а вы инвалид?
— Все у меня на месте.
— У вас бронь?
— Какая бронь?
— А почему вы не на фронте?
— На каком я должен быть фронте, Нина?
— На самом обыкновенном. Где все. На фронте с немцами. Я серьезно говорю, я не шучу. А то вы так странно разговариваете. Может быть, вы не врете о курице и яйцах?
— Не вру. И никакого фронта нет. Может быть, и в самом деле мне подъехать к вам?
— Так и я в самом деле не шучу! И вы перестаньте. Мне сначала было интересно и весело. А теперь стало как-то не так. Вы меня простите. Как будто вы не притворяетесь, а говорите правду.
— Честное слово, девочка, я говорю правду.
— Мне даже страшно стало. У нас печка почти не греет. Дров мало. И темно. Только коптилка. Сегодня света нет. И мне одной сидеть ой как не хочется. Я все теплые вещи на себя накутала. (Тут  она резко и сердито повторила вопрос.) Вы почему не на фронте?
— На каком я могу быть фронте? — Какой может быть фронт в семьдесят втором году!
— Вы меня разыгрываете?

  Забытая картинка возникла перед глазами — то, что было с мной, но много лет, тридцать или больше лет назад. когда мне тоже было двенадцать лет. И в комнате стояла буржуйка. И я сижу не диване, подобрав ноги. И горит свечка, или это было керосиновая лампа? И курица кажется нереальной, сказочной птицей, которую едят только в романах, хотя я тогда не думал о курице…

— Вы почему замолчали? Вы лучше говорите.
— Нина. какой сейчас год?
— Сорок второй.
— Ты не ошибаешься?
— Нет.

— Послушайте, сегодня двадцать третье декабря 1972 года. Война кончилась двадцать семь лет назад. Вы это знаете?
— Нет.
— Вы знаете это. Сейчас одиннадцатый час… Ну как вам объяснить?
— Ладно. Я тоже знаю, что вы не привезете мен курицу. Мне надо было догадаться, что французских куриц не бывает.
— Почему?
— Во Франции немцы.
— Во Франции давным-давно нет никаких немцев. Только если туристы. Но немецкие туристы бывают и у нас.
— Как так? Кто их пускает?
— А почему не пускать?
— Вы не вздумайте сказать, что фрицы нас победят! Вы, наверно, просто вредитель или шпион?
— Нет, я работаю в СЭВе, Совете Экономической Взаимопомощи. Занимаюсь венграми.
— Вот и опять врете! В Венгрии фашисты.
— Венгры давным-давно прогнали своих фашистов. Венгрия — социалистическая республика.
— Ой, а я уж боялась, что вы и в самом деле вредитель. А вы все-таки все выдумываете. Нет, не возражайте. Вы лучше расскажите мне, как будет потом. Придумайте что хотите, только чтобы было хорошо. Пожалуйста. И извините меня, что я так с вами грубо разговаривала. Я просто не поняла.
— Мы победим фашистов 9 мая 1945 года.
— Не может быть! Очень долго ждать.
— Слушай, Нина, и не перебивай. Я знаю лучше. И Берлин мы возьмем второго мая. Даже будет такая медаль — «За взятие Берлина». А Гитлер покончит с собой. Он примет яд. А потом эсэсовцы вынесут его тело во двор имперской канцелярии, и обольют бензином, и сожгут.

Он рассказывал это не Нине. Он рассказывал это себе. И он послушно повторял факты, если Нина не верила или не понимала сразу, возвращался, когда она просила пояснить что-нибудь, и чуть было не потерял вновь ее доверия, когда сказал, что Сталин умрет.
  Но потом вернул ее веру, поведав о Юрии Гагарине и полёте на Луну. И даже насмешил Нину, рассказав о том, что женщины будут носить брюки-клеш и совсем короткие юбки. Он потерял чувство реальности.
  Девочка Нина и мальчишка Вадик сидели передо на диване и слушали.
  Только они были голодные как черти. И дела у Вадика обстояли даже хуже, чем у Нины; хлебную карточку он потерял, и до конца месяца им с матерью придется жить на одну ее карточку, рабочую карточку...
  Потому что Вадик посеял карточку где-то во дворе, и только через пятнадцать лет он вдруг вспомнит, как это было, и будет снова расстраиваться потому что карточку можно было найти даже через неделю; она, конечно, свалилась в подвал, когда он бросил на решетку пальто, собираясь погонять во дворе. И он сказал, уже потом, когда Нина устала слушать, то что полагала хорошей сказкой:

— Ты знаешь ?Вторую Советскую?
— Знаю. А ее не переименуют?
— Нет. Так вот…

Он рассказал, как войти во двор под арку и где справа есть подвал, закрытый решеткой. И если это октябрь сорок второго года, середина месяца, то в подвале, вернее всего лежит хлебная карточка, которую он потерял.
— Какой ужас! Я бы этого не пережила. Надо сейчас же ее отыскать. Сделайте это.

Она тоже вошла во вкус игры, и где-то реальность ушла, и уже ни она, ни он не понимали, в каком году находятся, они были вне времен, ближе к ее сорок второму году.

— Я не могу найти карточку, прошло много лет. Но если сможешь, зайди туда, подвал должен быть открыт. В крайнем случае скажешь, что карточку обронила ты.

И в этот момент связь разъединилась. В тубке зашуршало и затрещало.

— Алло, алло, Нина! Ты слышишь?
— Это 1481815? Вас вызывает Орджоникидзе.
— Вы ошиблись номером.
— Извините.

Раздались короткие гудки. Он Быстро набрал номер, но ответа не было, один треск, потом тишина. Телефон перестал работать. Он разочарованно бросил трубку и сел, обхватив голову руками.


Теперь звонить бесполезно. Звонок из Орджоникидзе все вернул на свои места. А какой у нее настоящий телефон? Арбат — три, нет, Арбат — один — тридцать два — тридцать… Нет, сорок…
Взрослая Нина позвонила мне сама.
— Я весь вечер сидела дома, — сказала она. — Думала, ты позвонишь, объяснишь, почему ты вчера так себя вел. Но ты, видно, совсем сошел с ума.
— Наверно, — согласился я. Мне не хотелось рассказывать ей о длинных разговорах с другой Ниной.
— Какая еще другая Нина? — спросила она. — Это образ? Ты хочешь заявить, что желал бы видеть меня иной?
— Спокойной ночи, Ниночка, — сказал я. — Завтра все объясню.

Согласен, я занимался чепухой. Искал то, чего и быть не могло. Но вполне допускаю, что процентов десять вполне нормальных людей, окажись они на моем месте, делали бы то же самое.
Женщина стояла в дверях, глядела на меня, словно ждала, что я сейчас открою какую-то тайну, расскажу ей о неудачной любви. Наверное, она и Нину пытала: кто он тебе? И Нина тоже сказала ей: «Просто знакомый».
Женщина выдержала паузу, достала письмо из кармана халата.

«Дорогой Вадим Николаевич!
Я, конечно, знаю, что вы не придете. Да и как можно верить детским мечтам, которые и себе уже кажутся только мечтами. Но ведь хлебная карточка была в том самом подвале, о котором вы успели мне сказать…»