1. Расставание

               
               
               
                БОЖЕСТВО
       ПАСТУХОВ И ПОЭТОВ

                роман
 

               
Звени, звени, златая Русь!
Волнуйся, неуёмный ветер.
Блажен, кто  радостью отметил
Твою пастушескую грусть.
Звени, звени, златая Русь!

                Сергей Есенин

   Не может быть, говорили они,
   чтобы Господь прошёл мимо нас
   и открылся невежественным пастухам.

                Библейский мотив         

 

                ПРОЛОГ
               
       Белоснежный океанский лайнер – громадным утюгом – разглаживал шуршащие шелка Атлантики, украшенные то  солнечным узором, то лунной блистательной прошвою. Пассажиры  беззаботно веселились день за  днём, и  только один человек – сухопарый, седой господин – был  отчего-то угрюм и задумчив. Фланируя по верхней палубе, он порой заворачивал в музыкальный салон, где находился белый рояль «в кустах»  – среди заморских экзотических растений. Поддёрнув рукава с брильянтовыми запонками, седой господин принимался играть и все, кто его слышал, кто хоть мало-мальски разбирался в музыке, сразу понимали – виртуоз.       
        Однажды в полночь в тишине снова зазвучала тихая и нежная, светлой грусти преисполненная музыка. И тогда один молодой человек из России, обладающий утонченным слухом, наконец-то, решился подойти к седому иностранцу. Подошёл и замер на почтительном расстоянии, на всякий случай приготовив две-три неказистые   английские фразы.
      И вдруг он услышал:
      -Не стесняйтесь! Ближе, ближе! Милости прошу!
      Молодой человек растерялся.
       -Так вы, значит, русский? 
      На крутящемся стуле ловко отвернувшись от рояля, седой незнакомец пожал плечами. 
      -Иногда мне кажется, что я с Луны свалился, – сказал он, глядя в небо.
      Спасательным кругом над окнами сияла здоровенная луна, какая бывает только в широких степях да в безбрежных океанских просторах.
      -Я вам не помешал? - извиняющимся тоном спросил молодой человек.
      -Нет, нет! - Музыкант поднялся, поправляя смокинг, взял тонкую тросточку, сверкающую гранёным, драгоценным набалдашником. – А знаете что, молодой человек? Давайте-ка мы с вами – как это по-русски говорится? Давайте  тяпнем за знакомство? Ха-ха. Вы не против?
       Молодой человек улыбнулся.
     - Да мне как-то неловко, что я нарушил ваше уединение.
     -Ерунда. Я очень даже рад. Как вас прикажете звать, молодой человек? Виктор? - ударяя на «о», уточнил иностранец. -  Виктория. Победа. Замечательно.
      Они прошли по чистой, влажноватой палубе. Сели за столик в пустынном баре.
       -А вы, простите?.. Вас как звать?– поинтересовался молодой человек.
      Музыкант пожал плечами.
      -А я – Бездомный Странник. Седой Скиталец. Или как ещё  в газетах меня обзывают? Не помните?
      -Нет, не знаю. - Виктор удивлённо покосился на него.
       Пригубив коньячку, они довольно живо разговорились, неожиданно ощутив странную взаимную симпатию. Сухопарый Седой Скиталец – ему уже было под семьдесят – после многих лет чужбины возвращался на Родину. Был он  человеком состоятельным, а потому весьма оригинальным – чудаковатым.
       Виктор чуть со стула не свалился, когда услышал:
      -Молодой человек, а вы не хотите стать губернатором острова? - Седой Скиталец сказал это вполне серьёзно, задумчиво глядя при этом в туманную рассветную дымку, за которой скрывался  архипелаг Азорских островов.
     -Губернатором? - Виктор тоже постарался выглядеть  серьёзным. - Тут, на чужбине, скучно править островом.
     -Ну, так ещё бы! - Странный старик ногтем пощёлкал на бутылке. - Я бы тут от скуки спился, честно говоря.
     -Так зачем же вы мне предлагаете это весёлое дельце?
     Собеседник скупо улыбнулся. Поправил бриллиантовую запонку.
     -Дорогой мой, но это не здесь.
     -А где?
     -На Алтае!
     -Во, как?! - Виктор изумлённо вскинул брови, но через мгновенье усмехнулся. - Ну, тогда я согласен. Только лучше не губернатором, а бургомистром – можно и летать и плавать.
    -Пардон, мосье!- Богатый господин в недоумении губы скривил. - А причём тут бургомистр?
     -Да притом, что…- Виктор улыбнулся. - Так чайку называют у нас на севере.
     -А-а! Изволите шутить? Но я-то вам нешуточное дело предлагаю.
     -Извините. - Молодой человек побарабанил пальцами по столику, не зная, как лучше себя повести. - И что это за остров, позвольте вас спросить?
       -Остров Иконникова.
       Виктор даже вздрогнул.
       -Вот ничего себе! - Он хмыкнул, отодвигая хрустальную рюмку. - Ну, тогда я согласен.
       Состоятельный старик неторопливо достал пенсне – не  мигая, стал смотреть в упор.
       -Вам знаком этот остров? Ну и где он находится?
       -Это что?  Экзамен по географии?
       -Нет. И всё-таки. Где?
       Улыбаясь, Виктор широко развёл руки, а потом соединил их воедино.
       -Слияние Бии с Катунью.  Там, где рождается Обь, одна из величайших рек на планете.
     -Блистательно! - воскликнул чудаковатый старик, снимая и пряча золотое пенсне. - Вот как раз туда-то мне и нужно! И чем скорее, тем лучше! А то ведь всякое может случиться. Знаете, как Моцарт говорил? «Никогда не ложись в постель, не подумав, что даже такой молодой, ты можешь умереть». А я уже не молодой, как вы заметили.
        -Ну, зачем же о грустном… – смущённо сказал Виктор.
        В руках у чудака вдруг появился морской бинокль.
         -Правильно, - согласился он, - не будем о грустном. Давайте-ка мы лучше о весёлом. У вас глаза острее. Возьмите бинокль, посмотрите.
         -А что там такое?
         -А там… - Седой Скиталец подмигнул,- там степная деревня моя скоро должна быть на горизонте.
         Молодой человек передёрнул плечами; ему вдруг стало как-то не по себе рядом с этим странным Седым Скитальцем.
        А между тем светало. Малиновое солнце медленно вспухало вдалеке, цветком вырастая из океана. Туман бродил стадами на зеленоватых океанских полянах, словно бы сверкающих росой и нежными куртинами трепетных купальниц – алтайских огоньков. И океанские птицы, присевшие на эти зелёные «поляны», казались алтайскими уларами. И далёкий берег, вздымавшийся в голубоватом мороке, представлялся дивным перевалом, с которого можно увидеть весь Горный Алтай, и даже ту степную, родную деревеньку, краше которой, кажется, нет ничего на свете.
 
               
                РАССТАВАНИЕ               
               
                1

       Золотым колесом разъярённое солнце катилось по алтайским просторам – с тихим звоном давило хлеба, душило травы, родники, выдавливало воду из больших озёр. Вот уж поистине, Ярило так Ярило – никогда оно ещё так ожесточённо не ярилось. И что-то необычное, казалось, должно было случиться в этой необычной, фантастической жаре, переполненной миражами: тут посуху плыл пароход, вздымая чернозёмные волны; там зыбкие дворцы в пустых полях вставали до небес; колокола в тишине расколоколились заунывными дальними звонами.  Призрачная песня текла по воздуху, похожему на расплавленное стекло, над которым колдовали стеклодувы – кропотливо и незримо выдували  такие причуды, какие только в сказках можно встретить. И предчувствие это – ожидание или предчувствие странного случая – не обмануло.

                2
 
     Город, в котором учились они, называли у них  – Барнеаполь. Молодым, беспечным и хулиганистым название это казалось каким-то заморским, чарующе-загадочным. И вот в этом самом Барнеаполе – в середине того июля памятного года – душно было, как  душегубке. Нагревались камни,  сковородками калились жестяные крыши, на которых едва  живьём не жарились воробьи и голуби. Под ногами прохожих, под колёсами автомобилей чёрной кашей асфальт шевелился кое-где на дорогах. Листва берёз и тополей там и тут лежала золотистыми, испечено-ржаными   оладьями. Фонтан возле вокзала тесным кругом облепила детвора – плескались, купались, беспечно вереща и похохатывая…
       В эти минуты молодые люди шли к вокзалу – два закадычных друга и подружка Липа, напоминавшая тонкое, гибкое деревце с зеленоватыми глазами-листочками.
       Молодость грешит максимализмом и в силу этого один из парней – Милован Пастухов – неожиданно решил бросить ВУЗ. Вот об этом они и говорили.
       Остановившись возле яркой афиши, наклеенной на круглую тумбу, Милован саркастически хмыкнул.
       -Композитор Пастухов!.. Как вам это нравится? – Качая головою, он изобразил крайнюю степень презрения. - Нет, ребята! Не звучит!
        Ему возражали: 
      -А Хренников? Что – лучше? Или Мусоргский?
      Милован был упрямый; если что надумал – не свернёт с дороги.
      -Большого музыканта из меня не получится, а маленьким быть не хочу. – Он повернулся к другу.  - То ли дело – «Композитор Веховой». Да, Никифор? Ты-то уж наверняка оставишь веху в истории музыки!
       Друг демонстративно улыбнулся.
       -Кто бы спорил, а я промолчу. По причине врождённой скромности.
       -Ну, пойдём, скромняга! – поторопил Пастухов. – А то мне по шпалам придётся догонять паровоз.
       Двигаясь дальше, они продолжали с такими же шутками и прибаутками:
       -Милован! Ты, может, перегрелся? Так давай, пойдём на Обь да  искупаемся. Или пивка холодного дёрнем.         
      -Я не пьющий. Забыл?
      -На посошок-то можно.
      -Можно. Только где он?
      -Кто?
      -Ну, посошок-то.
      Они посмеялись. Пришли на вокзал. Поезд уже стоял у перрона, дышал как будто крепким перегаром – запахом горячего железа, мазута. Воробьи, выискивая что-то, шныряли между колёсными парами. Белый голубь, испачкавший одно крыло, сидел на зеркале закатанного рельса – как раз возле вагона, где остановились молодые люди.
      -Этот, что ли, вагон? – уточнил Никифор.
      -И этот сойдёт! – Пастухов беспечно махнул рукой.
       Вдоль состава топал косолапый железнодорожник, до полусмерти уже угоревший в тёмной промасленной робе, которая казалась жестяной.  Утомлённый солнцем и своим однообразным занятием, железнодорожник меланхолично,  размеренно маршировал, зажимая в руке  молоток на длинной, грязной рукоятке. Солнечный зайчик, соскакивая с торца молотка, прыгал под поезд и вновь к молотку прилипал – как будто игрушечный шарик на привязи. Работяга, на секунду-другую задерживаясь возле горячей колесной пары, с оттяжкой лупцевал молотком и, смежив ресницы, прислушивался к чистому зазвонистому звуку, незримыми кругами расплывавшемуся в знойном воздухе. Выпрямляясь, железнодорожник довольно шмыгал чумазым носом и дальше топал, машинально сдвигая к затылку  форменную фуражку – седоватый чубчик стружками пересыпался по морщинистому лбу.
        -А зачем он колёса колотит? – спросила Липа, грустно глядя на Пастухова.
        В глазах у Милована «веселинки» вспыхнули.
        -Он проверяет давление в шинах.
        -Давление? - Липочка захлопала зелёными листочками-глазами. - Какое давление?
        - Там должно быть сто атмосфер.
        Веховой, немного выпячивая грудь – привычка у него такая «гордая» – заговорил снисходительным тоном знатока:
       -В колесе может быть трещина. Понимаешь? Колесо может лопнуть в дороге, вот тебе и крушение.
       -А как же этот дядя узнает? – не унималась Липочка.
       -По звуку! – заверил Никифор. – По звуку слышит, есть там трещина или нет.
       -Ух, ты! Здорово!
       -Да, да… - Пастухов покачал головой, глядя вслед косолапому железнодорожнику. - Отличное, можно сказать, применение для идеального слуха. Как вам нравится такая перспектива?
        -Да брось ты, Милован! А у тебя какая перспектива? - напрямую спросил  Веховой, рассудительный парень  крестьянской закваски. – Куда намылился? Зачем?
         Пастухов, пожимая плечами, сказал полушутя, полусерьёзно:
        -Поеду туда, сам не знаю, куда, и за тем, сам не знаю, зачем.
        -Оно и видно. Чо дурью-то маяться?  Ты забрал документы?
       Промолчав, Милован прищурился, глядя на большие вокзальные часы со стрелками в человеческий рост.
       -Всё, ребята, идите. Что зря потеть?
       -Нет! – воспротивилась Липа. - Раз пришли, так…
       -Идите! – перебил Пастухов. – А я то чувствую себя каким-то рекрутом, которого забрили на двадцать лет!
       Несколько секунд прошло в томительном молчании.
        -Ну, как знаешь. Пока. - Веховой, по-мужицки крепко стиснув руку друга, вразвалку отошёл от вагона, а девушка – вслед за Пастуховым – проворно забралась в тамбур.
       Безнадёжно влюбленная в Милована,  она смотрела с грустью и тоской. Глаза её влажно  сверкали, готовые брызнуть слезой.
       -Слушай, ну чо ты… - Милован смутился, отворачиваясь. - Долгие проводы, лишние грёзы.
      -Всё каламбуришь? Весело тебе?
      -Нормально, - с улыбкой сказал он. - Всё образуется, все образумятся.
       Она молчала, затаённо любуясь парнем.
       Широкоскулый, с твёрдым, аккуратно вылепленным носом, глаза нараспашку и брови вразлёт – он отличался красотой неброскою, неяркой, но если приглядеться да прислушаться – он мог очаровать любую кралю, не прилагая к этому никаких усилий; в нём не было пижонства и не было  фразёрства. Он был простым и внутренне очень свободным – это подкупало, привлекало.
      -Ну, ладно… - Липочка вздохнула, поднимая грудь волной. – Ты поскорей возвращайся.  Я тебя буду ждать.
      Он нахмурился.
      -Не утруждай себя. Не надо меня ждать.       
       -Почему?
       -По кочану. Я уже говорил.
       -Ну, повтори. – Припухшие губы её чуть заметно дрожали. - Что? Не любишь? Да? Скажи…
       Парень поцарапал ямочку на подбородке. Тоскливо посмотрел в сырые девичьи глаза-листочки.
      -Липочка! – Он стиснул зубы – желваки ребристо обозначились. - Что ты прилипла? Как банный лист до этой…
      -Фу, какой грубый! – Девушка поморщилась, надломив подкрашенные брови.
       Милован игривыми глазами показал в сторону друга.
       -Зато  Никифор нежный.
       Девушка фыркнула.
       -Больно он мне нужен, твой Никифор.
       -А ты ему нужна, - заверил Пастухов, разводя руками. - Любовный треугольник получается. А точнее –  Бермудский. И кто-то в нём должен исчезнуть…
        -Что ты болтаешь?
        На перроне показался проводник – здоровенный дядька, одной рукой способный удержать паровоз на месте, если вдруг сломается стоп-кран – такая слава про него ходила среди проводников.
        Заволновавшись, Пастухов скороговоркой пробормотал:
        -Ну, всё, пока, пока, пишите письма. Вон  проводник идёт, а я же без билета…
       Липочка изобразила ужас на лице.
       -Да ты что?! – Накрашенный ротик её остался открытым. – Господи! А как поедешь?
       Криво улыбаясь, он выставил два пальца над головой.
       -Зайчиком. А как ещё?
       -Дурачок! Давай займу! – Липа сумочку хотела расстегнуть.
       -Не суетись! – одёрнул Пастухов. - Не надо!
      -Заработаешь – отдашь. Чего ты?
      -Не надо, сказал!
      Она открыла сумочку, потом защёлкнула, заметив, как он помрачнел.               
       В голове состава бухнул густой гудок, сдувая воробьёв, как листья, с веток придорожных тополей. На перроне усилились голоса провожающих и отъезжающих. Кто-то с чемоданами, топоча, как загнанная лошадь, обливаясь потом, пробежал мимо вагона – опаздывал. Белый голубь, сидящий под колёсами, с перепугу шарахнулся не туда, куда нужно – захлопал крыльями и неожиданно влетел в распахнутые двери тамбура; заполошно покружил, роняя пух и перья – наружу выметнулся.
       Железная судорога прошла по вагонам – тепловоз тяжело дёрнул с места. Покачнувшись, девушка будто нечаянно прильнула к Пастухову – поцеловала в щёку, не так давно  узнавшую первое прикосновение бритвы.
       -Извини. - Липочка натужно улыбнулась. - Помадой вымазала.
       -Печать прощания! - Он усмехнулся, вытирая щеку рукавом.
       Тем временем состав пополз как фантастическая гусеница, покачиваясь, постукивая своими стальными сороконожками. Ветерок зашевелился в тамбуре, закружил снежинку голубиного пуха.         
        -Ой! А как же я теперь?.. – Девушка взвизгнула, широкими зрачками глядя на перрон, проплывающий  сбоку. 
       Никифор Веховой, шагая возле раскрытой двери, весело крикнул, расставляя руки:
       -Прыгай, Липочка! Прыгай! - Он широко оскалился  плотными красивыми зубами. - Или вы решили ехать вместе?
       -Нет! - Девушка взвизгнула снова. - Ой, мама! Ой, боюсь!
       -Прыгай! – приказал Пастухов. - А то разгонится, так поздно будет!
       Липа, замирая сердцем, подалась вперед и на несколько секунд ощутила ужас свободного падения…
        Никифор с удовольствием поймал её и при этом как бы ненароком скользнул руками по горячим девичьим  грудям, всколыхнувшимся под тонким светлым ситцем.
        -Руки! – Липочка стала краснеть.  - Руки убери! Дурак!
         Веховой ответил с наигранным недоумением:
        -А как же я тебя должен ловить? Ногами, что ли?
        Пастухов улыбнулся, наблюдая за тем, что называется в народе – милые бранятся, только тешатся.
        А тепловоз, между тем, набирал обороты – колёса уже тараторили, едва успевая пересчитывать стыки. И всё быстрее, быстрее отлетали назад – как будто сбитые наотмашь – пыльные, поникшие деревья, пожёванные зноем; водонапорная башня из прочного старого кирпича; станционные домики. Проплыла, покачиваясь, как пароход,  серо-бетонная пятиэтажка, на крыше которой красовалась крупная, слегка облупленная  «СЛАВА СОВЕТСКОЙ МОЛОДЕЖИ».  Замелькали тёмные избы «деревенских кварталов», давным-давно когда-то положивших начало городу.
        И всё это, уже привычное, серое, а местами даже откровенно скучное, вдруг предстало в золоте полуденного зноя как будто бы в сусальном золоте – так бывает в минуты прощания. И в груди у парня что-то больно и сладко заныло, так зазнобило – хоть срывай стоп-кран и спрыгивай на землю, возвращайся ко всему тому, от чего ты решил уехать просто по глупости своей.
        «Ничего! - настырно подумал Пастухов. - Всё образуется, все образумятся!»
        Держась за поручни, он выгнулся всем телом вперёд – жадно смотрел и смотрел на перрон, где стояла грустящая Липочка и весёлый Никифор. Они стояли рядышком, плечо к плечу, глядели  вслед грохочущим вагонам, в прощальном жесте вскинув руки – левую и правую. И эти две руки – издалека – показались Миловану двумя крылами одной большой какой-то странной птицы с человеческим лицом.
        «Гамаюн! - неожиданно вспомнилось. - Гамаюн – птица с человеческим лицом. Она приносит душу человека в момент его рождения. У народов Сибири эту птицу называют – умэй!»
       Милован засмеялся, покачав головой. У него возникло такое ощущение, будто бы он заново родился – для дорог, для тревог, для поиска того, что зовётся счастьем.
 
                3          

       Моложавый здоровяка-проводник, «одной рукою останавливавший поезд» – был добродушным человеком  по фамилии Мордысь. На редкость плечистый, коряжистый, он обладал большим мясистым носом, на котором, словно травка на бугре, торчали волосинки. Крупнокалиберные чёрные глаза его не помещались в глазницах – навыкат вылезли, да так, что веки не закрывали полностью глаза  даже во сне, когда Мордысь богатырём храпел в своём купе, перекрывая гром бегущего состава. Седовато-медные усы казались приклеенными, взятыми напрокат у одного из тех далёких пращуров, кто хорошо владел свистящей саблей на просторах Запорожской Сечи. Серая хлопчатая рубаха, тёмными кругами пропотевшая под мышками и на груди, была такая  широченная – парус можно пошить из неё.
     -Ну, вот, - сам себе сказал Мордысь, - накониц-то поихалы, бисовы дэти!
      Уединившись в рабочем купе, потомок запорожцев чайник взял и набулькал в стакан что-то такое, что  явно отдавало горилкой, но цвет имело самый невинный – желтовато-шафрановый. Приняв на грудь такого «гарного чайку», Мордысь тряхнул башкою и рявкнул, как медведь. Широко улыбаясь, он усы промокнул рукавом, и остервенело стал зубами рвать уже надкусанный шматок, с которого изредка стекали капли стеаринового сала, попадая в пухлые щели между пальцами.
       Дверь в купе со скрипом распахнулась.
       Вошёл напарник, а точней напарница – жена. Это была миниатюрная бабёнка такой хрустальной хрупкости, что просто удивительно, как  только муж за время совместного житья-бытья не раздавил ещё этот хрусталь в своих диких объятьях, как только  не разбил в сердцах, на бровях частенько появляясь в доме.
        -Опять? – хрустальным звоном зазвенела жена. - Чаёвничаешь? Ирод!
        -Та я малэнько, - не без смущения сознался муж, звериными зубами вгрызаясь в жирный шматок.
        -По составу идут ревизоры, - сурово продолжала «хрустальная» супруга. – А у нас, между прочим,  длинноухий заяц прописался.
        Мордысь икнул, проворно прожёвывая сало – как будто пропуская через мясорубку. Затем закашлялся, едва не подавившись. Засопел. Неторопливо руки вытер о подол необъятной рубахи.
        -Хто там? Иде? - Он поцарапал бычиный загривок. - А ну, дай подывица! 
       Рядом с проводницей стоял смущённый парень. Опустивши глаза, он перетаптывался с ноги на ногу, будто намекал на то, чтобы скорей открыли туалет.
        -Вот! – продолжала хрупко-хрустальная тётя. - Полюбуйся, с каким он билетом проехать решил. 
        Милован, изображая святую наивность, показал  студенческий билет.
        Запорожец выпучил глаза и вновь икнул. А затем  расхохотался так, что у студента зазвенело в ушах.
        -Ты шо? – спросил развеселившийся Мордысь, ковыряя спичкой в зубах. - Совсим дурной? Иль так, наполовыну?
         - У меня другого билета нет, - понуро признался парень.
         Проводница, хрупкая на вид, обладала железным характером.
         -Выметайся! - приказала она.
         -Но как же? – залепетал безбилетник. - Куда я?..
          -Твои проблемы! - Проводница была непреклонна. - Мы  из-за тебя терять работу не хотим!
          Добродушный Мордысь, скорей всего, пожалел бы студента. Но рядом стояла «бисова жинка», против которой он был бессилен. Свирепо вращая глазами, Мордысь непостижимым каким-то образом поставил дыбом свои мягкие, седовато-медные усы.
      -Хлопчик! - Он  поцарапал потный клок волос, кучеряво торчащий в треугольнике распахнутой рубахи. – Нема билету? Значит, гэть отсюда! Гэть!
      -Ну, пускай хоть поезд остановится…
       Покуда они припирались – в вагоне появился ревизор, сверкающий галунами на новенькой форме. 
       «Ну, теперь-то уж хана! – обречённо подумал Пастухов.- С этим не договоришься…»
       Золотистое поле подсолнухов, кружившееся за окнами поезда, заметно замедлило своё головокружение.   

                4      

       Разгоряченный поезд, как жеребец, вошедший в раж, неохотно прекратил свой бешеный галоп – затормозил на сонном, солнечном разъезде, окруженном желтоголовой  толпою подсолнухов. Воробьи гроздьями висевшие на широких шляпах, в тишине рассыпались по сторонам – с шорохом  внезапного дождя…
      «А подсолнухи, глянь-ка! Подсолнухи как на картине Ван Гога!» - мимоходом  отметил студент, спрыгнув с подножки.
       На раздумье у него было лишь минуты полторы: или оставаться тут, «подсолнухи щелкать за компанию с Ван Гогом и воробьями», или всё-таки рискнуть – забраться на крышу, похожую на огромную горячую сковородку.
       Характер был такой, что он решил рискнуть.
       Поезд прогудел и дернулся, грохоча раскатистой лавиной, и Пастухов, сидящий на «сковородке», чуть не навернулся вниз головой.
       -Ну, зараза, – прошептал он, имея в виду ревизора. - Ну, удружил, спасибо, век не забуду.
       Однако через несколько минут, когда безбилетник  освоился на новом месте, чувство неприязни к ревизору исчезло и появилось, как ни странно, чувство благодарности. На эту верхотуру он по доброй воле никогда бы не забрался, а между тем тут было не просто хорошо – великолепно. 
        Левый глаз у парня стал чуть голубее правого – радость разгоралась на душе; так всегда бывало в минуты радости, в минуты счастья.
       Какие шикарные виды открывались ему с крыши грохотавшего, бегущего вагона! Перед глазами медленно «кружились» окрестные поля, будто разворачиваясь вокруг своей оси. Белоногие берёзы пробегали. Степная речушка сверкала сырою кольчугой, напоминая былинного богатыря, после битвы задремавшего в ковылях, в полынях. Навстречу летели широкие, упругие ветры – гудели синими струями, пахнущими разнотравьем, цветочным мёдом, солнечной землёй. Ветры – горячо и заполошно – за пазуху набивались, так набивались, что рубаха сзади по швам трещала, вспухая прозрачным горбом.
       За спину отлетали вёрсты, полустанки и разъезды – и всё это казалось почему-то знакомым до боли и даже родным. Казалось, что когда-то он всё это видел уже. Но когда? Может, он здесь побывал в прежней какой-нибудь жизни своей? Кто знает? Кто ведает? Один только бог.
       И вдруг он увидел необычное что-то.
       Бог, ни бог, но ангел шагал по небесам. Ангел с золотыми крылышками, развивавшимися за спиной. Пройдя по  небосводу, тот странный ангел оказался на крыше вагона – в голове состава. И чем ближе он подходил – невысокий ангел, золочёный солнцем – тем шире становилась улыбка Пастухова.
       «Во, какой отчаянный!» - подумалось.
       По крышам вагонов – на фоне сизого знойного неба – спокойно, привычно шагал какой-то бесшабашный, конопатый отрок. Это был Витюха Привокзальный, беспризорник, при близком рассмотрении похожий на огородное пугало: драная рубаха, штаны в заплатах, босые ноги в цыпках.  Волос у Витюхи  был черней смолья и только возле правого виска – от рождения – пушистый клок волос белел, будто кисточка белоголовника, мимоходом сорванная в полях и небрежно засунутая за ухо.
       Когда парнишка подошёл поближе, Пастухов приветливо сказал:
       -Ну, здорово, брат, давай знакомиться!
       Беспризорник дерзко ответил:
        -Я тебе ни кум, ни брат, ни сват.
        -Ну, как же, как же? Мы с тобой родня! - серьёзно сказал Пастухов. - Неужели не узнаёшь?
        Мальчишка «купился» на эту серьёзность.
        -А кто ты? – спросил он уже поделикатней.
        -Я тот же, кто и ты. - Милован усмехнулся, двумя растопыренными пальцами изображая уши. - Я – заяц. Только старший. А ты – мой младший брат. 
       Витюха рассмеялся – редкими зубами.
       -Ну, ладно, - согласился, протягивая руку для знакомства.
       «Ого! – невольно удивился Милован. – Вот это лапы!»
        Примерно так же удивлялись почти все, кто впервые видел Витюху Привокзального: сам ещё подросток, а руки  – вот что странно! – это были каменные руки мужика, много потрудившегося на своём веку.
        Делать было нечего – разговорились, и Пастухов узнал печальную историю подростка.
        Путешествовать на крышах летних поездов Витюха  начал рано. Родители жили рядом с железной дорогой, которая и погубила их, в конце концов; неподалёку от станции было крушение поезда – вагоны с рельсов слетели на соседний путь, где работала ремонтная бригада. Лет около семи оставшись сиротой, Витюха забрался на ближайший товарняк и навсегда уехал из детства – куда глаза глядели. Года полтора, а может, больше,  он катался по железным дорогам страны. Катался, в основном, в тёплую пору – от весны до осени. Во время остановок он ужом соскальзывал на землю и проводил ревизию ближайших огородов, после чего раздувался не похуже индюка – огурцы, помидоры за пазухой. А иногда парнишка умудрялся даже в курятник заскочить – выхватить яичко прямо из-под курицы. А если было невтерпеж – брюхо с голодухи к спине прилипало – Витюха и курочку рябу запросто мог прихватить, предварительно свернув ей голову. Сидя на крыше вагона, этот чертёнок  беззаботно и весело теребил свою жертву – пух и перья снегопадом летели над крышами, над железной дорогой. А затем он мог спрыгнуть на землю – во время очередной остановки – огонь развести за железной дорогой и сварить отменную похлёбку. Такой образ жизни Витюху, в общем-то, вполне устраивал. Только почему-то не устраивал милиционеров. Его – как злостного зайца – едва не за уши несколько раз уже стаскивали с вагонов, определяли в детские дома, под замком держали, и всё равно он умудрялся удирать – опять-таки на крышах летних поездов.
        Выслушав эту историю, Милован поинтересовался:
       -Ну, а теперь ты куда?
       -На Кудыкину гору.
       -О! – Пастухов улыбнулся. - Нам по пути!
       -Слепой сказал, посмотрим, - отчуждённо ответил Витюха.
        Дальше ехали молча, рискованно было болтать: можно было голову оставить где-нибудь под мостом, потому что  вагоны впритирку проскальзывали под железными грохочущими фермами – только ветер свистел гребешком, расчесывал волосы. Но эта рискованность, кажется, была по душе – и  одному, и другому. Даже более того – рискованность  объединяла их, роднила.
        -А ты мужик-то ничего, не трус, - оценил Витюха,  вставая с крыши вагона.
        -Не трус, хотя и заяц, - Милован подмигнул беспризорнику. - А ты куда намылился опять?
        -А чо мне тут с тобой? Детей крестить?
        -Слушай! – возмутился Пастухов. - Ну ты нахал!
        -Я не махал, я просто дирижировал.
        Глядя в поля, проплывающие мимо вагонов, Милован сказал:
        -Ну, ладно, дирижёр, иди отсюда, пока я тебе заячьи уши не надрал.
        -Замучаешься пыль глотать.
        -Чего-чего?
         Собираясь идти, Витюха поддёрнул штаны, ухмыльнулся и показал ему свой каменный кулак.
         -На, понюхай. Чем пахнет?
        Засмеявшись, Милован покачал головой.
        «Во, какой ядрёный фрукт попался!»
       Оставшись один, Пастухов лёг на тёплую крышу вагона и для подстраховки упёрся ногами в короткую, плоскую трубу для титана, в котором по вечерам и по утрам воду кипятят проводники. Уже почти не ощущая железной жёсткости, он задумчиво,  отрешённо смотрел вперед и слушал беспокойный перестук колес, пытаясь уловить в них стройную мелодию большого ксилофона или каких-то фантастически огромных кастаньет. И в душе у него загорелось короткое, но сильное чувство сожаления о том, что он больше не будет учиться «на композитора».

                5         

     Провинциальный симпатичный городок, куда они приехали под вечер, находился почти в предгорьях – горизонт горбатился на юго-западе. Ветром надутые щёки небес ярко зарумянились на закате. Белоснежные редкие облака, разбросанные  далеко за городом, начинали пластать золотыми косматыми скирдами. Тишина – после долгой железнодорожной канонады – показалась оглушительно звонкой: будто комар вызванивал под ухом. Станционный голубь, метров за сто сидящий на карнизе, ворковал так громко – точно где-то за спиною угнездился.
      -Будь здоров, не кашляй! – попрощался  отчаянный отрок. - Скучно будет, в гости заходи.
       -А где живёшь? – поинтересовался Пастухов.
       -А вон там…       
      -Не понял. Где?
      -На вокзале.
      -А! В этом ящике? - Милован улыбнулся. - Вокзал – несгораемый ящик разлук моих, встреч и разлук… Ну, ничего, хороший домик у тебя. Как-нибудь  зайду на огонек.
      -Давай. Пока. - Подросток  поддернул  штаны.
      -А что это в карманах у тебя? – заметил студент.
      -Золото! – Парнишка показал речной окатыш величиной с куриное яйцо.
      -И зачем тебе такие самородки?
      -А я сейчас пойду, все окна выхлещу!
      -Кому?
      -Проводнику.
      -Зачем? Он мужик неплохой.
      -Ну, конечно. Когда спит зубами к стенке. Ты бы сунул червонец ему, он бы добреньким был, - по-взрослому стал рассуждать паренек. – Он бы тебя и салом угостил, и самогонкой, и контролера бы не натравил.
       -Брось, Витюха. Контролёр сам по себе…
       -Ладно, - «согласился» парнишка. – Брошу, пойду, раз ты просишь. Я им, чертям, все окна расхлещу! 
        -Не надо. Не стоит. Мы же приехали в полном порядке.
       -Як это нэ надо? – Витюха неожиданно точно уловил тональность усатого проводника. - Зачем откладывать на завтра то, что можно сегодня сделать? Так меня в школе учили.
       -Угомонись. Лучше подскажи, где отыскать укромное местечко, чтобы спокойно поспать.
       Конопатый отрок ухмыльнулся и, довольный чем-то, потёр свои огромные ладони – раздался треск, похожий на трение наждачной бумаги.
      -Ты чо, бездомный? А?
      -И не то, чтобы да, и не то, чтобы нет…
      -Ну, пошли. – Отрок сплюнул сквозь редкие зубы. - Братан несчастный.
      -Почему несчастный? Я судьбой доволен. А ты, что ли, нет?
      Уходя от прямого ответа, подросток резонно заметил:
      -Был бы доволен, так дома сидел бы. На печке.
      -Теперь на печке жарко, - отшутился Милован. – Сколько было сегодня?
       -Да все сорок, поди!
       -Ну, вот видишь.
       -Тихо. - Подросток палец приложил к губам. - Мы идём туда, где надобно помалкивать, а то услышат – прогонят в шеяку.
       -Понял, не дурак. Молчу.
       Витюха показал ему уютный уголок на привокзальном чердаке, где пахло свежим сеном, старыми газетами, прогорклой пылью и голубиным пером. 
       Уже потемнело. Золотая заря за горами обуглилась.
       На новом месте долго не спалось. Милован ворочался, вставал, думая, что надо уйти на вокзал, там до рассвета перекантоваться. Но потом он как-то незаметно для себя утихомирился, угнездился, да так, что какая-то ясная звездочка долго и весело мигала ему в слуховое окно, будто звала, манила – в сторону таинственных предгорий, откуда временами доносились то ли дуновения летних ветерков, то ли обрывки божественной музыки, слетающей с неба.
      Нарождающаяся луна – ещё однобокая, но уже яркая – взошла над городом. Смежив ресницы, затаив дыхание, Милован прислушивался к тёплой, сонной тишине, в которой была растворена еле уловимая, призрачно звучащая «Лунная соната». Улыбаясь, он уснул под эту музыку и вскоре увидел Бетховена, только не того, который  писал бессмертную музыку – другого, с кем судьба свела на институтском поприще, с кем не так давно он разговаривал.

                *         *          *             
               
        Разговор состоялся на исходе весны, когда Пастухов   вознамерился бросить  учёбу. О своём решении он  сказал учителю –  руководителю курса «молодых, но ранних музыкальных гениев». Учитель – высоколобый, гривастый мужчина лет сорока, издалека  похож был на Бетховена. Не одобряя эту затею – оставить  учёбу – «Бетховен» пригласил студента на кафедру.  Пригласил на то время, когда занятия уже закончились, и никто им не мог помешать.
        Милован шёл на кафедру – будто на плаху. Ему заранее тоскливо делалось от  тех нравоучений, которые предстояло выслушать.
       Возле дерматиновой двери он замешкался.
       «А может, ну его?» - подумал, прежде чем постучать.
        -Входи! – Голос у «Бетховен»  был твёрдый, выдавал  волевую натуру. – Присаживайся.
        Пастухов смущенно потоптался у порога. Поцарапав ямочку на подбородке, осторожно опустился на край дивана – будто боялся на шпильку сесть. Русая, коротко стриженая голова  студента упрямо наклонилась – как перед боем на ринге.
       -Значит, бросить решил? – «Бетховенский» бас зазвучал  ещё твёрже.
       -Да. Решил.
       -Документы забрал?
       -Хотел, да там  закрыто.
       -Не спеши. Успеется. - «Бетховен» подошел к столу и, закурив, постучал папиросой о жестяную пепельницу, сделанную в виде музыкального футляра. - Подумай хорошенько. Зачем пороть горячку?
      -Я подумал.
     Пристально глядя в окно, «Бетховен» забыл о своей папироске. Пастухов был способным студентом: много читал и хорошо соображал – всё схватывал на лету. Жалко было терять такого ученика, тем более терять по глупости, по безрассудству молодой и вспыльчивой натуры Милована.
      -Ну, а что случилось-то? - снова бухнул «бетховенский» бас. - Можешь объяснить?
      -Да ничего особенного…
      -Но ведь такие решения человек не принимает просто так, с кондачка.
      Вздыхая оттого, что он не может раскрыть все свои «карты», Милован угрюмо посмотрел на стену, где висели портреты русских и зарубежных музыкальных классиков. Между портретами подрагивали солнечные пятна – за окном, нестерпимо сияя, догорали вешние снега. А потом он обратил внимание на книжный шкаф – заметил красный фолиант, посвящённый великому скрипачу.
       -Вы же сами говорили… - Он вздохнул, опуская глаза.
       -Что говорил?
       -Что после некоторых концертов Николо Паганини люди кончали жизнь самоубийством – настолько велика была печаль и сила гениальной музыки.
       -Ну, было дело, было… - неохотно согласился учитель. -   Во время концерта в Болонье какой-то студент выбежал из зала и выстрелил в сердце себе.
       - Ну, так вот! - Парень шмыгнул носом. - А я так сыграть не сумею.
        Учитель усмехнулся, отодвигая пепельницу.
       -Не сумеешь? Вот и прекрасно.
       -То есть, как это? – Милован брови вскинул.
       -А зачем же доводить людей до смерти? Это уже не искусство, а чёрт знает что!
       -Да нет, я серьёзно. - Парень фуражку потискал в руках.  – Я  решил, чего уж тут…
      Учитель сел напротив. Посмотрел ему в глаза.
      -Ну, хорошо. Бросаешь ты учёбу. И что дальше? Чем заниматься будешь? 
       Милован пожал плечами. 
      -Для начала в Горный Алтай поеду.
      -А что в Горном Алтае? 
       -Родина моя.
       -Да? - Учитель удивился. - Я думал, ты степняк.      
       -Нет, я в Горном родился. Потом уже мы переехали. Мне было лет восемь.
       -И что? У тебя там остался кто-то?
       -Крёстный отец. Друзья.
       -Хорошо, - голос учителя сделался мягче, - проведаешь их, маленько проветришься и возвращайся. И выбрось эту дурь из головы. Учиться надо, парень! Как без этого? Будет профессия в руках – будет кусок хлеба с маслом на столе. А так… Ну, в общем, ты понял меня. Чтобы к сентябрю был тут – как штык!
       -Не знаю, - угрюмо сказал парень, -  если я найду, то там останусь…
       -Кого найдёшь? Чего?
       Спохватившись, парень глубоко вздохнул и промолчал, поскольку был уверен, что его могут принять за человека ненормального, если  он кому-нибудь откроет свой секрет: поеду, мол, искать волшебную  страну; мечтаю, мол, давно уже мечтаю найти обетованную Ирию, то место, которое считалось раем на Земле. И не просто так считалось – оно и в самом деле было, только сплыло.
        Эта странная мысль время от времени вспыхивала в голове и тут же пропадала без следа. У Милована с памятью творилось  что-то неладное, что-то такое, в чём он не мог разобраться; многое было забыто из детства, но почему-то помнилась седая старина, в которой он как будто жил, и жил неплохо, даже прекрасно. А ещё вспоминался ему какой-то сказочный, пастушеский рожок-божок, который был в детстве у него, а потом куда-то запропастился. Какая чудесная музыка изливалась из того рожка-божка, вот найти бы волшебную игрушку, сыграть бы сейчас – то-то изумился бы народ.
 
                6               
               
       Петухи, петухи, петухи со всех сторон обкукарекивали раннее утро над старинным городком. Голоса их казались кривыми блестящими саблями, звонко рассекающими воздух, почти по-деревенски чистый, синий. В облаках над дальними предгорьями солнечный свет – петухами опять же – задорно вспыхивал, расправлял широкие малиновые крылья. Сонные улицы и переулки пахли туманом, росой. И отовсюду веяло великой стариной, потускневшей купеческой роскошью.
      Совершая свой утренний променаж, студент время от времени останавливался, читая памятные доски, прикреплённые к стенам старинных домов. Чугунные эти страницы помогли Миловану припомнить то, что этот старинный городок был когда-то городом богатым, самобытным. В середине 19 века тут закипела бойкая торговля; город очень выгодно располагался на торговых путях – золотым звеном он связывал Степной Алтай с Алтаем Горным, с Кузнецкой котловиной и Чуйским трактом. Здешние купцы одни из первых по долинам шумных горных рек прошли в Западную Монголию и Синьцзян. По Чуйскому тракту купцы  ежегодно ездили на ярмарку в Кош-Агач – возили юфтевые кожи и сукно, бисер и пуговицы, медные чайники и тазы, чугунные котлы, замки, капканы, топоры, ножи, табак. А назад из Кош-Агача купцы привозили сурковые шкуры, кирпичный чай, китайскую дабу – бумажную ткань по преимуществу синего цвета; кроме того, – рогатый скот, баранов, лошадей. Жизнь бурлила, злато-серебро звенело в купеческой мошне – и поднимались терема, особняки в стиле модерн и в стиле эклектики, на которые сегодня так приятно посмотреть, хотя и грустно сердцу при этом, очень грустно.        Стародавний, бывший купеческий город, заметно полинял за последние годы; жил размеренно, скромно, не суетно, как жить умеет только русская провинция, в душе своей хранящая заветы и предания глубокой старины.   
     Несказанным каким-то, домашним теплом, уютом и патриархальной святостью дышали деревянные и каменные купеческие дома. (Многие, правда, на ладан дышали). В  палисадниках цветущая сирень красовалась кисейною барышней. Ликующие ласточки пронзительно и тонко верещали – под карнизами были видны  глинобитные птичьи кошелки. Величественный храм – Успенский собор –  стоял на возвышении, невольно притягивал взор и выструнивал душу, заставляя думать о вечном.  Мокрое солнце билось по стрежню реки  – чешуйками  сусального золота прилипало к лодкам, к берегам, к мосточкам, с которых бабы любят полоскать бельё.
        Гуляя по городу, Пастухов ждал, когда касса откроется. Хотел купить билет и ехать дальше – теперь уже по Чуйскому тракту.
        Фланируя по улицам, он ловил себя на странном ощущении – город казался знакомым; он будто бы видел уже эту церковь, эту реку, этот мост. Когда-то его удивляла уже архитектура старинного города. В деревянных украшениях домов он уже искал и находил скрытые и явные фигуры, силуэты всевозможных сказочных персонажей и каких-то мифических животных.  Он уже не в первый раз глядел – с любовью и сердечным замиранием – на стародавнюю  резьбу на избах: «глухую» стамесочную, объемно-рельефную, пропильную и накладную. Откуда он знает все эти мудрёные названия? Ведь он же не учил их специально. Чудеса, да и только!
       Он так увлекся этой колдовскою стариной, что забыл о времени. Забыл простое правило охотника, которому учил его отец: если идёшь на медведя – не отвлекайся на волка; если идёшь на волка – не отвлекайся на зайца.
       Спохватившись, он понял, что первый автобус уже укатил, а второй будет после обеда.
       «Ерунда!- подумал Пастухов, ничуть не огорчившись. - Всё образуется, все образумятся!»
       Солнце начинало приятно пригревать, и он ушёл на реку, искупался в тихом, безлюдном месте, потанцевал, как журавль, на одной ноге – водяную горошину вытряхнул из уха. После короткого, но бурного купания – плавал вразмашку, нырял, стараясь достать до дна – тело его   освежилось. Кровь по жилам с новой силой кинулась –  защекотала. Парень засмеялся, глядя вокруг.  «Ай, как здорово!» И такое чувство вдруг возникло, будто старую, потную, пыльную кожу он скинул в реке, а вместо неё совсем новенькую натянул – розовую, в просяных пупырышках.
        Левый глаз у Милована стал чуть голубее правого – от радости, от счастья, омывающего сердце.  Хотя, казалось бы, какая радость? Какое счастье? Автобус проворонил, время потерял – теперь ходи кругами, жди. И всё-таки сердце, душа ликовали от странного чувства, которого он не смог бы себе объяснить.
        И опять он куда-то побрёл, доверяясь необъяснимому, диковинному чувству радости. Город кругом уже вовсю шумел, пылил на проспектах, на площади, зато в переулках, куда Пастухов то и дело  сворачивал, было всё ещё сонно, тихо. И солнце тут жарило куда как сильней. Густо  пахло полынью, крапивой, картофельною ботвой. Хмель, опутавший заборы и ловко забравшийся на крыши амбаров, совсем разомлел, истомился на солнце и потому  «хмелил» с какой-то особой силой. Куры с поникшими, обвислыми крыльями вяло копошились и квохтали в тенёчке;  пыль, из-под куриных лап клубками поднимаясь в воздух, точно забывала оседать – стояла шарами, золотыми от солнца. Воробьи, расщепляя клювики с жёлтыми краями, тонко верещали в тенистых ветках. Чей-то огромный кобель за оградой – людоед с кровавыми глазами – изнывал в своем тулупе, стонал и повизгивал, не в силах облаять прохожего. На голубятне пара голубей утробно «закипала» от жары – как белые фарфоровые чайники в тёмную крапинку. И все эти звуки – умиротворённые, патриархальные – только подчёркивали полноту горячего покоя, распластавшегося по старым улочкам и переулкам.
          Парень присел на лавочку в тени, посмотрел на доски, хозяином аккуратно сложенные возле ограды. «Вот жара, так жара! - подумал он, заметив капельки и нитки янтарного  смолья, стеклярусом повисшие па краям  рассохшихся досок. - Надо идти, а то как бы опять не опоздать!» 
       Он поднялся. И вдруг…
 
                7               

       Свежим ветром повеяло вдруг – непонятно откуда, – но   как-то так повеяло, что листья на деревьях продолжали висеть без движения. И в то же время свежесть окружила, опахнула парня, закуролесила  голову, и он услышал музыку, еле уловимую, призрачно тонкую…
      «Что такое?» - Пастухов покрутил головой и заметил, что  возле ограды в переулке встрепенулся большой подсолнух, стоявший на зелёной ноге, утопавшей в пыли. Подсолнух встрепенулся и приподнял желтоволосую голову – будто  посмотрел куда-то в пустоту переулка, угорающего от солнцепёка.
        В переулке появилась девушка.
        Она шагала в сторону парня, печатала шаги – будто стихи; будто что-то из Павла Васильева:
 
Так идёт, что ветки зеленеют,
Так идёт, что соловьи чумеют,
Так идёт, что облака стоят,
Так идёт, пшеничная от света,
Больше всех любовью разогрета,
В солнце вся от макушки до пят…

         Растерявшись, он несколько мгновений стоял, разинув рот. Улыбнулся, хлопая глазами. Когда незнакомка прошли рядом с ним, парень что-то хотел сказать, но оробел – онемел.
        Девушка мимо прошла, даже не взглянув на Милована.
       Спохватившись, он пошёл за ней, стараясь унять волнение. Поправил чубчик на ходу, одёрнул рубаху.
         -Я извиняюсь! – заговорил он, всё больше волнуясь. - Вы не подскажите…
        Девушка замедлила шаги.
        -Что? - Она повернулась. - Что вам подсказать?
        И опять он словно онемел, во все глаза рассматривая юную красавицу.
       Усмехнувшись, она дальше направилась, качая в руке чемоданчик, играющий на солнце металлической бляхой.
       -Подождите! - Пастухов спохватился, догоняя красавицу. - Извините, как вас…
       Она продолжала спокойно идти.
       -Что вы хотели? – спросила, не глядя на него, шагающего рядом.
        Разволновавшись, парень взял неверный тон. Заговорил с каким-то странным  фанфаронством.
       -Позвольте чемоданчик? А? Я помогу.
          -Спасибо, он легкий.
          -И всё-таки…
          -Нет. Я сама.
         Он рядом с нею шёл – будто на привязи. В чёрные  глаза её заглядывать пытался.
         -А вам куда, простите?
         -Далеко.
        -Уезжаете?
         -Да.
         -Я тоже. – Парень улыбнулся. - Может, нам по пути?
         -Нет. Мне в другую сторону.
         -Но вы ведь не знаете…
         -И знать не хочу, - равнодушно перебила она.
         Парень глубоко вздохнул.
         -Какая  жалость!
         -Да неужели?
         -Серьёзно!
         Они остановились, глядя друг на друга. Пастухов представился. Говорил теперь уже без фанфаронства. Волнение в сердце почти улеглось, и только музыка – таинственная музыка – продолжала звучать под сурдинку, и глаза его стали искриться шальными искрами. (Левый глаз от радости стал голубее правого – лазоревым сделался).
          -А вас-то как зовут? Вы не сказали.
           Помолчав, она приятным голосом ответила:
            -Молила.
           Брови парня сдвинулись.
           -Молила? Это что же? По-алтайски?
           -Нет, по-русски, - объяснила девушка. - Мама бога молила, чтобы я родилась. Гроза тогда была…. Ну, это очень долгая история…
           -Я не спешу, рассказывай.
           -О! Мы уже на ты?
           -Конечно. – Он расхрабрился. - Ты не знаешь, что такое «вы»? Почему раньше люди говорили: «Иду на «вы»? Или, вот, к примеру… «вы, батенька, свинья!» Всё время «вы»…
           Молила с трудом удержалась от смеха.
           -И почему они так говорили?
           -«Вы» – это образ тьмы. Образ неприятеля. «Иду на вы» – это всё равно, что «иду воевать с темнотой». А ты для меня – понятие света, - признался Милован. -  Меня точно током шарахнуло, когда я увидел тебя. Честное слово! В душе как будто лампочка зажглась. Ага. Я теперь буду светиться впотьмах.
         -Да? Гляди, не сгори.
         -Ну, это… - Он развел руками. - Это уже не от меня зависит.
         -А от кого?
         -От тебя.
          -Даже так?
          Молила испытующе смотрела на него, и Пастухов не мог понять, что происходит.  Чёрные глаза её дышали демонизмом, древней  силой, берущей истоки у тёмных первобытных ночей. Плавные движения Молилы, звук её голоса – всё завораживало. Пастухов тогда ещё не знал, что в жилах   этой девушки струится колдовская кровь одного из  алтайских шаманов. Он только ощутил необычайное какое-то головокружение.  У виска бубенцы зазвенели, приглушенно ударил бубен и  пыльная, от жары дремотная окрестность начала преображаться.  Дома, деревья, улицы, река – всё стало ярче, веселее, чище.  И словно бы радуга вспыхнула – в стороне синеватых предгорий.
          Парень, сам того не желая, вдруг опустился на одно  колено.
          -Молила!- Он ощутил медовый привкус этого странного имени. – Умоляю! Скажи, где живешь? Я не хотел бы тебя потерять…
          -Встань, тогда скажу.
           Песчинки с колена посыпались, когда он поднялся.
           Она усмехнулась.
           -Я живу на планете Земля.
          -О, как интересно! – Он покачал головой. - Я там тоже прописался.  А чем  ты занимаешься на  грешной Земле?
         -Учусь. В Горно-Алтайске. 
          -А тут? Что за дела? Если, конечно, не секрет.
          -Секрет.
          -Ну, извини.
          -И ты извини, мне сюда.
          -На остановку? А можно, я  провожу?
          Она промолчала, и парень это расценил как знак согласия. 
          Как-то скоро дошли они до остановки. И маршрутный автобус – как на зло – подошёл довольно скоро. Тормоза противно заскрипели, заставляя парня заскрипеть зубами. Сердце от волнения жарко зачастило, и он сердито покосился на рычащую морду обшарпанного, серого автобуса.
           -Я сейчас ему колеса покусаю! – пригрозил он, шутя.
          - Что? Проголодался? – Девушка усмехнулась. - Ну, мне пора…
          -Погоди.Ты смотри, какой он переполненный!
          -Наверно, давно уже не было.
          -Может быть, мы другой подождём?
          В дверях автобуса кто-то шумел, скандалил. Продуктами переполненная авоська болталась возле пыльной подножки.
          -Ну, хорошо, подождём, - согласилась Молила.
          Автобус уехал, от натуги поскрипывая рессорами.
          Не теряя времени, девушка стала искать кошелёк, чтобы приготовить мелочь для расчёта. Она по карманам порылась, вынимая то носовой платочек, то блестящую «гильзу» с помадой. А потом в руках у неё оказалась необычная, подковообразная  железка ручной работы.
         -Что это? – заинтересовался Пастухов. - Кастет?
         -Какой кастет?
         -Ну, которым зубы вышибают…
         -Чудак! Это хомус.
         -Хомут?       
          Она снисходительно стала его просвещать: 
          -У русских эта штука называется – варган. Древнейший музыкальный инструмент. У хакасов, алтайцев, японцев, немцев это  называется – хомус.
        -Ты хочешь сказать, что эта железка играет?
        -Конечно.
        -Это как  же так?
         -Очень просто.- Девушка прикоснулась губами к варгану. Древний звук, отдаленно похожий на летящую в небе стрелу, будто в самое сердце вонзился.
         -Ох, ты! – восхищённо прошептал Пастухов.
         -Понравилось?
         Варган приглянулся ему уже хотя бы тем, что железка эта зацелована была губами девушки.
         -Подари мне, пожалуйста! А? Ну, подари, Молила!  Я тебя молю! Я ведь музыке учусь, мне пригодится…
         Помедлив, она протянула  хомус.
          -Ладно, так и быть, держи. - Широкая, открытая улыбка на смуглом девичьем лице – вдруг ослепила парня. И такое ощущение возникло, точно яркий полумесяц, пролетев по небу, приблизился, – перед самыми глазами полыхнул. И вслед за этим в глазах Милована как-то странно быстро потемнело, а в голове так загудело, забухало – будто бы на голову обрушился большой шаманский бубен.

                8            

         Солнечный удар случился с ним? Или что-то наподобие того? Непонятно.
         Очнулся парень  на том  же самом месте, где  был минут десять, пятнадцать назад.  И ничего особенного будто бы не произошло – никакую девушку Милован как будто не встречал.  Тихая пыльная улочка по-прежнему была пуста, скучна. Пахло нагретой полынью, ботвой. Серые куры в пыли копошились, роняя снежинки-пушинки. Косматый кобель во дворе угорал от жарищи – скулил, изнывая. Скука и дрёма всё кругом опутали незримой паутиной.
         Можно было подумать, что девушка ему приснилась, пригрезилась на жаре.
        «А это что? Откуда?»
        Он держал в руке варган-хомус и ощущал в душе великое волнение, какое ощущает человек, пораженный молнией. И молния эта была – внезапная любовь, ударившая словно бы откуда-то с небес. Он широко, блаженно заулыбался, вспоминая лицо Молилы. Душа в нём зазвенела, запела – ни разу ещё такой музыки слышать не доводилось. И ни разу ещё он не видел такое фантастическое диво – сказочно цветущие следы.
         Там, где прошла красавица Молила – в дырочках от каблуков, будто в маленьких вазочках – стояли изумительные цветы. В каждой «вазочке» – по тонкому цветку. 
        Правда, по дороге успел уже проехать какой-то  многотонный грузовик – кое-где цветы были раздавлены. Да к  тому же свиньи постарались; два небольших поросенка, непонятно где нашедшие грязь на золотом  солнцепеке, ходили по дороге и вдоль забора; шустрыми своими рылами поросята раскапывали землю там и тут, жевали травку, цветы и мусор, довольно хрюкая и часто чавкая.
        -А ну-ка, вон отсюда! - прикрикнул Милован. - А то я быстро вас на шашлыки…
        Поросята замерли, оловянно блестящими пуговками  в недоумении глядя на крикуна.
        Над старым дощатым забором вдруг возникла голова  хозяина.
         -Тебе чего? - мрачно спросил он, пыхтя папиросой. - Кого ты здесь собрался пустить на шашлыки?
        Парень отмахнулся от него, пробормотал:
        -Да погоди ты, дядя, не мешай.
        Однако, дядя, изнывающий от скуки, не настроен был «погодить». Калитка распахнулась и перед Пастуховым возник детина с коротким, но толстым сосновым колом, копьевидно заострённым с той стороны, которая угрожающе торчала в сторону  парня. И настолько это было дико, несуразно, нелепо – чувство горячей любви, только что возникшее в груди, и вот этот с похмелья опухший придурок, готовый убить за свинью… Это настолько изумило парня, что он не только что не испугался –   развеселился, глядя на сосновое копьё, дрожащее на уровне сердца, переполненного любовью.
       -Чего ты ржёшь, вахлак? – Детина выплюнул окурок.- Иди отсюда, покуда цел.
        Цветущие следы – остатки их, не съеденные свиньями – кое-где ещё виднелись в пыльном кривом переулке, и  Пастухов, ощущая жгучее волнение, заторопился, шагая по следам, вернее, рядом с ними. Ему не терпелось узнать: где же это, в каком таком доме побывала красавица?
        И через несколько минут он оказался у ворот бывшего купеческого особняка, некогда фасонистого, а теперь поблекшего. На каменном фасаде блестели жестяные  большие буквы, из которых сложилось довольно редкое и странное словечко: «СКОТОИМПОРТ».
         Пастухов поначалу даже глазам не поверил – настолько прозаичной, грубой и даже пошлой показалась ему эта вывеска. Он разочарованно скривился.
        «Как это понять? Неужели ОНА приходила сюда? Но зачем ей сдалось это скотство? Она же – царевна! Богиня! Хотя… - Он поцарапал затылок.- Это сегодня «скот» стал понятием отрицательным. А раньше-то? Если вспомнить кое-что из русской мифологии. Ну, например, легенду о Великом Велесе. Ведь наши далёкие предки, славяне, этого Велеса почитали как бога  богатства,  бога скотоводства». 
        Забывая, что надо спешить на автобус, Пастухов  потоптался около ворот бывшего купеческого особняка и  решил зайти туда, узнать, чем занимаются здешние «боги», и почему прекрасная «богиня» оставила свои цветущие следы именно здесь.

                9             

        Каменный купеческий особняк чего только не видывал на своем веку. Полукруглые когда-то, изящные окна-глаза его даже стали квадратными от всего того, что пришлось наблюдать. Окна-глаза его были когда-то с бровями-наличниками, а потом эти брови облезли, а вскоре и вовсе исчезли от переживаний за всё то, что творилось вокруг. Он видел, как  в конце 19-го и в начале 20-го веков тут широко и шумно разворачивалась торговля. Видел, как пухлый купчина-хозяин подвалы набивал добром, приготовленным на ярмарку или привезенным с ярмарки. Видел революцию, всё кверху дном перевернувшую и в доме, и городе. Потом Гражданская война топталась тут; гремела сапогами, конями ржала, плевалась матюгами, сверкала смертоносными саблями, яростно дымила бийскою махрой. Затем здесь бойко торговали спиртом, затем керосином. Потом какой-то мрачный склад устроили.  Много чего  было тут, всего не перечислишь.
        Ну, а теперь – прошу любить и жаловать! – тут расположилась «Контора Скотоимпорт».
        Милован вошёл во двор и хмыкнул; импортом не пахло, а вот скотом разило – хоть ноздри затыкай.
          В тенёчке под старым разлапистым тополем находилась перевернутая телега, на которой сидели  «интеллигенты» – два закадычных друга. Один из них – с кривым лиловым шрамом на полщеки, суетливый, говорливый – Ромка Ботабухин, Ботабуха или просто  Ботало. Второй – черноглазый, степенный, крепко сбитый Лалай  Кирсанов, среди своих людей больше известный как Великий Скотогон.
      Парень почтительно кивнул головой.   
        -Здравствуйте…
        -Проходите, хвастайте, - подхватил Ботабуха. - Чего припух, земеля? Не стесняйся.
        Несколько секунд они молчали.
        Два сомнительных интеллигента – от слова телега – стали откровенно рассматривать вошедшего. Нужно было как-то чем-то  оправдать своё появление, и Милован, спросил, смущаясь:
        -Ну, как насчет работы, мужики?
        -Дела идут, контора пишет, - ответил Ромка, докуривая папироску.
        -Понятно. Кха-кха. А, может, вы расскажите бедному студенту, что за импорт? Зачем? Куда?
       -Ни куда, а откуда, - уточнил Великий Скотогон и улыбнулся, демонстрируя золотую обойму зубов. - Импорт из Монголии. Из Холбанура, из Кок-Ерыка. Тебе, студент, о чём-нибудь это говорит?
        -Увы! - признался парень. - Для меня это китайская грамота.
        -Монгольская, – уточнил Кирсанов.
        -Я и от монгольской грамоты далёк.
        Лалай небрежно сплюнул под сапоги и произнёс свою классическую фразу:
       -Не умеешь морщиться – не надо клюкву жрать.
         Ботабуха тем временем заерзал на перевернутых останках телеги.
        -Насчёт Монголии я просветить могу, в натуре, как рентген!– Ромка шрам на щеке поцарапал. - Если, конечно, тебе интересно.
         -А как же. Я затем и пришёл.
         Ромка жадно затянулся, поглядел на окурок, потом на студента.
         -А у тебя трояк найдется?
         -Запросто. У меня в зачетке сплошные трояки.
         «Интеллигенты» хмыкнули, оценивши юмор.
         -А как насчёт рубля? - Ботабухин большим пальцем пошуршал по указательному и среднему. - Как говорят французы – шурши ля фам… Займёшь? А то душа горит!
        Парень подбородком показал на красный деревянный  щит, где висели багры, топоры и ведро.
        -При пожаре звонить «ноль один».
        -Грамотный, собака. – Ботабуха сплюнул под ноги. - Только не умный.
        -Это почему же?
        -Был бы умный, так не припёрся бы  в эту контору. - Ромка прицелился окурком – стрельнул в воробья под лопухом.
       Воробей сидел, будто вареный, растопыривши крылья и отупело округливши глазки. Вздрогнув от окурка, пролетевшего перед клювом, «варёная» пташка взлетела, оставляя в воздухе пыльцу, желтушную от солнца.
       Они ещё немного поговорили по поводу скотоимпорта. Говорили в основном два «интеллигента», а парень слушал, рассматривая серые, пыльные цветочки у забора. Сорняки, с начала лета успевшие уже подняться высоко, будто ржавой сеткой опутали штакетник, заползи на могучую ногу старого  раскидистого тополя.
         И вдруг возле крылечка Милован увидел «цветущий след» – небольшой, но яркий цветок неземной красоты.
       «Странно, странно! - Парень почесал затылок. -  И что она забыла на этом вонючем скотном дворе?»
 
                10      

        Красавица Молила в эту контору заглянула не случайно,  тут работал её жених – Зарема Золотарь. Недавно закончивши какой-то «живодёрский» техникум, Зарема зарекомендовал себя  как  молодой и очень перспективный  специалист, который ни сегодня-завтра мог упорхнуть на повышение в краевую столицу или даже в Москву;  были такие предложения, когда он прошлым летом блистательно отметился на выставке достижений народного хозяйства – знаменитой ВДНХ. 
        Молодого, но раннего специалиста скотогоны уважали и даже немного побаивались: строгий «барин», хоть и справедливый.
        Ещё не зная всех этих тонкостей, Пастухов немало изумился, когда дверь конторы отворилась  и на пороге появился добрый молодец – как будто из сказки шагнул.  И что уж совсем удивительно – добрый этот молодец показался как будто знакомым.
       -Ну, что? - заговорил он через губу. - Всё загораем? Пузо чешем? Бездельники.
       Несколько мгновений скотогоны молча поедали «барина»  – широко раскрытыми глазами. 
        Был он в чистой, аккуратно отглаженной рубахе – белее белого. Чёрный волос барашками завивался под горлом в разрезе рубахи. Белые брюки хранили остатки изломанных стрелок – пузыри на коленках наметились. Белые туфельки солнцем сияли. (Один шнурок болтался, развязавшись). От «барина»  пахло чем-то душистым, приятным. На скуластом монголоидном лице угадывалась тёмная печать далёкой Золотой Орды. И ноги доброго молодца – кривоватые, коротковатые – свидетельствовали о предках, прекрасно умевших держаться в седле.  Одна рука его была пренебрежительно засунута в карман, а в другой – на отлете – широкополая, белая артистически  изломанная шляпа. 
        -Захарыч! Захарыч!– Соскочив с телеги, Ромка Ботабухин переменился в лице и на   полусогнутых приблизился к белоснежному специалисту, вокруг которого стала кружиться крупная чёрная муха. - Захарыч! Здравствуйте, как говорится, на множество лет!
        Небрежно отвечая на приветствие, Зарема посмотрел на развязавшийся шнурок. Хотел нагнуться, завязать, но отчего-то замешкался.
         -Нам троячок бы, Захарыч! Для полного счастья! - стал канючить Ботабуха.   - Я с перегона вернусь, отдам. Ты меня… вы меня… знаешь, в натуре.
        -Да, да, - подтвердил добрый молодец. – Мне очень даже знакома физиономия ваша, Роман Телегович.
        -Я Олегович. По паспорту. Прошу не путать.
        -Это в паспорте твоём напутали!  - Золотарь хохотнул, показывая крупные, но очень редкие зубы – такие редкие, как будто они выросли «через одного».
        Не теряя времени, Ботало  подсуетился: проворно припав на колено, дрожащими пальцами схватил шелковистую макаронину шнурка – завязал, едва не порвав от усердия. 
      -Вот так-то лучше! – пролепетал, вставая и подобострастно улыбаясь.
       Зарема был сражен этим фантастическим холуйством. Чёрные кустики бровей удивленно поплыли на лоб. Снисходительно ухмыляясь, молодой специалист напялил белую шляпу на кудряшки-барашки. Тень от шляпы легла на лицо – полумесяцем. Неторопливо, чванливо Зарема достал добротный бумажник, мерцающий тугими боками из кожи. Демонстративно поплевал на пальцы.
         -Живут же люди! - Ботабуха, облизнувшись, приподнялся на цыпочки, стараясь заглянуть в чужую «кладовую», набитую купюрами.
        - Работать, работать надо, Роман Телегович! - поучительно изрёк Зарема. - А вам бы только водку жрать, молодку драть.
       -Хи-хи… - пискляво согласился Ботабуха. -  Это точно. Грешны.
         Крупная чёрная муха, жужжа, опустилась на белую барскую шляпу.
          Испытывая непонятную неприязнь к этому упитанному, вальяжному субчику, Милован подумал: «Муха – как тот чирей – зря не сядет!»
         Одолжившись деньгами два закадычных друга, не скрывая радости, пошли со двора – в сторону ближайшего сельмага. И молодой вальяжный «барин» двинулся к  воротам, мельком посмотрев на Пастухова. И в тот момент, когда он посмотрел – студента как будто иголкой под сердце кольнули.
       «Где я видел этого типа? – снова пронеслось в голове. – Или я ошибаюсь? Да нет! Погоди! Да ведь это же…»
       -Золотарь?! - Он окликнул так громко, что Зарема вздрогнул у ворот.
       -Что за фамильярности? В чём дело? – молодой специалист отчуждённо посмотрел на Пастухова.
       Широко улыбаясь другу дальнего детства – на Телецком озере когда-то жили почти по соседству – Милован пошёл ему навстречу и хотел уже объятья распахнуть. Но друг стоял – весь в белом – как холодный, неприступный беломраморный памятник. И тогда Пастухов – неожиданно для себя – заговорил развязным, пошловатым тоном:
       -А мне пятёрку не займёшь, Зарема? Я отдам с получки. Ты меня знаешь.
      Беломраморный памятник был по-прежнему строг и суров.
       -Во-первых, не надо «тыкать». А во-вторых, я что-то не  припоминаю…
        Приподнимая руки вверх, Милован тихо сказал:
       -Вопросов нет. Простите-с.
       -Ничего, бывает, - уходя, холодно ответил молодой, но ранний беломраморный специалист.
       Оставшись один во дворе «Скотоимпорта», Милован обалдело покачал головой. «Вот это день сегодня! День сюрпризов! Вот, значит, где пристроился наш милый Золотарь! Не узнал? Ну, ладно! - в глубине души у Пастухова шевельнулось нехорошее какое-то чувство. - Я тебе, рахиту, всё припомню!»
        Он мельком посмотрел на солнце, стоявшее в зените, и вздохнул, подумав, что и второй автобус уже ушёл – в сторону Чуйского тракта.
        «И что теперь делать? – Милован усмехнулся, глядя на высокое крыльцо конторы. – Скотоимпортом, что ли, заняться? Они ведь по Чуйскому тракту гоняют. Нам по пути. К тому же заработать можно. Пойду, поговорю, там видно будет. Всё равно автобус только утром. Ночевать опять придётся на вокзале… - И вдруг он замер, тупо глядя под ноги. - А как же та волшебная страна под названием Ирия? Страна, куда я нацелился? А?.. - С минуту потоптавшись, посомневавшись, он махнул рукой.  - А страна пускай маленько подождёт. И вообще… Она была когда-нибудь или приснилась?  Ведь неспроста же поэт говорил: «Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой!»
 
                11         

        В кабинете, куда он вошёл, было так накурено – хоть противогазы на пороге выдавай. Солнце, жарко ломившееся в окно, – не могло проломиться через табачные тучи. Бледные лучи соломкой растряслись под столом, под стулом, куда клубы дыма не смогли закатиться.
      Из табачной тучи раздался голос – неожиданно нежный.
     -Кто там? Милости прошу!
     Руками разгребая дым, парень вышел на свет – к широкому конторскому столу стародавней, первоклассной  работы.
     Голосок, пригласивший парня, должен был бы, кажется, принадлежать дюймовочке или, по крайней мере, миниатюрной какой-нибудь нарядной куколке, но нет…
      За столом восседала живая гора – здоровенная баба Климентина Бобыльевна, больше известная как Климентина Кобыльевна или просто-напросто Бойчиха. «Коня на скаку остановит, кастрирует и подкует» - так про неё шушукались в народе. Бойчиха эта –  редкий экземпляр. Кажется, бог пошутил или что-то напутал; сделал заготовки для двух отменных женщин, а потом зачем-то всё отдал одной. Рука Бойчихи напоминала копыто. Крупная грудь –  ни одного мужичонку, наверно, до полусмерти придавливала в постели. Даже родинка была на переносице – чрезмерно крупная, как слива; синеватая, осыпанная пухом. Янтарные прокуренные зубы – тоже   крупные, почти квадратные. Всё в ней было крупное. И только голос – «мелкий». Воркующий голос, приветливый. В больших лошадиных глазах – изумительное очарование. Постоишь возле неё, поговоришь немного – и тебя перестанут пугать размеры этой странной забабёхи; невольно попадёшь под обаяние.
       Мир тесен; в детстве, проведённом на Телецком озере, Милован несколько раз видел эту Бойчиху, только тогда он перед ней испытывал ужас и трепет, а сейчас – повеселел, точно тётку родную встретил. За десять лет, пока не виделись они, Бойчиха мало изменилась. Конечно, постарела, но габариты ничуть не уменьшились, даже наоборот – раздобрели от сытости, малоподвижности.
        -Присаживайся, мальчик, - грудным нежным голосом пригласила Бойчиха, поправляя гнедую прическу.
       -Благодарю вас, девочка! – с улыбкой дерзко ответил студент.
       Климентина Бобыльевна ошеломленно посмотрела на него, а затем неожиданно расхохоталась, чтоб не сказать заржала, сотрясая тройной подбородок, под которым блестело что-то вроде уздечки – подделка под серебряное украшение.
       -Ах, ты! Ах ты, сволочь синеглазая! – заворковала она, разглядывая посетителя. - Девочкой меня в последний раз, знаешь, когда называли? Перед Куликовской битвой.
       В горле у парня першило от дыма.
       -Да ну? – Он покашлял. - Хорошо сохранились.
       И она опять заржала, переполняясь хорошими чувствами,  и, не сдержавшись, грохнула крашеным копытом по столу. Авторучка подпрыгнула, скрепки поскакали блестящими букашками. Из толстого зелёного сукна порскнула пыль, золотисто закружилась, попадая в полосу солнечного света.
        - Ну, ты меня, мальчик, уважил! Ха-ха… Стригунок!
        -Я старался.
        -Ну, я тебя слухаю, милый, - отсмеявшись, сказала она. – Что ты хотел, стригунок?
       Пастухова так и подмывало спросить: когда они уехали с Телецкого; кто там остался из общих знакомых; какие перемены там произошли. И про Зарему, сыночка, спросить хотелось. (Зарема был её сыном). Но какое-то странно-тревожное чувство подсказывало, что этого делать не стоит. Лучше всего – оставаться инкогнито.
       -Я что хотел узнать? - начал он, небрежно закинув ногу на ногу. - Как тут  насчёт миллиона?.. Скотопрогона, и прочее…
       По лицу Климентины Кобыльевны скользнула усмешка.
        -Ну, насчет миллиона я тебе, стригунок, брехать не буду. А вот геморрой – это точно.
       -Уже хорошо. Ну, а кроме того? Что за прелести в импорте этом?       
      Привычно распечатав пачку «Беломора», Бойчиха   принялась рассказывать, на каких условиях контора  вербует людей для перегона монгольского сарлыка по Чуйскому тракту.
       -Раньше, - повествовала она, смачно затягиваясь папиросой, - контора «Скотоимпорт» так и называлась: «Монгольская экспедиция Чуйского тракта». Первый перегон на нашем тракте стартовал  13 мая 1930 года… Ты почему, студент, сидишь, не конспектируешь? А? Сволочь синеглазая! Ха-ха…
        Он хотел возмутиться по поводу «сволочи», но вдруг сконфузился, поглядев на зелёное поле старинного линялого сукна.
        Дело в том, что когда Бойчиха саданула кулаком по столу – фотография выпала откуда-то из конторской книги. И фотография не простая – на ней была красавица, та самая, с которой он недавно познакомился.
        «Молила?» - Парень изумился, избоченив голову, чтобы получше фото рассмотреть.
         Продолжая расписывать прелести летнего скотопрогона, Климентина Бобыльевна заметила остекленевший взор студента. Взяла фотокарточку, повертела в руках.
        -Что, мальчик? Нравится краля?
        -Да как вам сказать… - ему не хотелось открывать своё сердце.
        -Нравится! Я вижу по глазам! – угадала Бойчиха. – И мне тоже глянется.
        -А кто это? - Он смутился, розовея широкими чалдонскими скулами.
        -А ты не узнаешь? – Глаза гром-бабы вспыхнули весёлым сумасбродством.
        -Узнаю! - Он ещё сильнее покраснел, глядя на фото.
        -Ну? – выпытывала Бойчиха. - И кто же это? А?
        Окончательно смутившись, он решил ей подыграть.
        -А это вы, наверно. В молодости. Да?
        Климентина Бобыльевна аж задохнулась от  восторга.
        -От падла! Распознал! Конечно, я!.. Перед самой Куликовской битвой! Ха-ха! – И по конторе опять прокатилось задорное, заливистое  ржание.
        В таком примерно духе они потолковали несколько минут, затем Климентина Бобыльевна позвонила куда-то, узнала, есть ли ещё необходимость в скотогонах на Чуйском тракте и, положивши трубку, развела руками-копытами.
       -Нету, стригунок, всё занято. Всех запрягли.
       -Жалко, - сказал он без сожаления. – Вот уж не думал, что у вас тут всё нарасхват.
       -Нет, нет, ну что ты, стригунок! Контора сурьёзная. – Забабёха опять закурила. – Вот, например, Лалай и Ромка Ботабухин – ну, ты их видел во дворе – эти два друга, хрен да подпруга, они ещё с зимы на очередь становятся. Во как! Понял?
        Парень поднялся, делая вид, что расстроился по поводу отсутствия вакансий.
        -Ладно. Значит, не судьба.
        -Сиди! - неожиданно приказала Бойчиха. - Что ты сразу лапки вверх задрал? Ты лучше скажи мне: водку пьёшь? Вот я тебе сейчас стакан налью, ты выпьешь – тогда и приму на работу.
       Глаза у студента покатились на лоб.
       -А на фига мне это надо? Нет, извините…
       Бойчиха мигом повеселела. Окурок с силой раздавила в пепельнице – искры полетели из-под крашеного копыта.
       -Не пьешь? Ну и отлично. Это я так… для проверки на вшивость. - Климентина Кобыльевна, раздирая бумагу пером,  нацарапала какую-то записку. – На! Поедешь на остров. Там алкашей полбарака, кто-нибудь из них наверняка сопьётся  до перегона.
     Он повертел бумажку. Положил на стол.
     -И чего я там буду? Сидеть, дожидаться, пока сопьются?
     -Ох, какие мы гордые! - Бойчиха встряхнула грудями. - Ну, можешь не сидеть, можешь плясать. А плясать не можешь, стригунок, тогда  проваливай на все четыре стороны! Нечего мне голову морочить.
      Парень подумал. Взял записку.
      - И долго там сидеть? На острове.
      -Остров – не тюрьма, там долго не сидят. - Бойчиха пожала необъятными плечами. – Может, завтра, может, послезавтра отправку протрубят.
      -И далеко?
      -В Монголию.
      -Правда? – Он приободрился.- А куда там…
      -В Улан-Батор! Чего ты пристал? Там тебе всё обскажут! Ну? Чего ещё? Давай, проваливай! Тут дел по горло! – Бойчиха, опустив глаза, что-то старательно стала царапать в конторской краснокожей книге толщиной в кирпич.
        Потоптавшись, парень жадно посмотрел на фотографию Молилы. Пошёл к порогу, но спохватился.
       - Погодите! А что это за остров? Где он?
       -В Тихом океане. Где все черти водятся. – Климентина Кобыльевна отбросила ручку, и по конторе снова прокатилось задорное, заливистое  ржание, от которого задрожала занавеска на окне, и заколыхались голубовато-сизые тучи табачного дыма, пронзённого соломой солнечного полдня.