Песок

                Like the stone at her feet
                She is a victim of gravity
                The unbearable colour of things
                Gets her down, down, down

                And as her raincoat covers me
                We know it was never raining

                She says, that she needs me
                and I'm sorry it was me
                Was I thinking out loud

                ("Thinking Out Loud", Emiliana Torrini/Chris Corner)

       На столе прямо передо мной лежит письмо. Бумага, расчерченная тонкими линиями, пожелтела и истончилась от времени, как лепестки высушенной чайной розы. Чернила, некогда синие, кажутся тёмно-фиолетовыми теперь, и они въелись так глубоко в бумагу, что каждая буква отчётливо видна с обратной стороны листа.
       Золотисто-розовые лучи закатного солнца заливают комнату туманным светом, приглушённым и мягким, как фильтр для ультрамодных фотографий, стилизованных «под ретро» одновременно и неумело и мастерски. 
       Я смотрю на тонкие косые строчки, на слова «вспомнить», «вернуться» и «время», но ничего не понимаю. Меня увлекают образы, а не смысл.

       Мелкие золотые песчинки, медленно осыпающиеся вниз из верхней половины стеклянного сосуда в нижнюю… сухой и хлёсткий ветер, треплющий волосы… серый песок, пойманный мощным порывом воздуха… и вновь – золотые песчинки в песочных часах, тихо шелестящие, словно шепчущие что-то…

       Прямо за моей спиной – стена.
       Широкая каменная стена с выбоинами и трещинами, похожими на шрамы, оставленные временем. Сухой и тёплый ветер спутывает волосы и оставляет на коже невесомо-тонкий слой пыли. Тонкая и шершавая ткань, небрежно меня обвившая, вторит ветру, колышется, шелестит еле слышно.
       Солнце светит ярко и резко, но небо тёмно-серое, как перед бурей. Солнце похоже на театральный прожектор, словно прорезающий светом воздух, высвечивающий лишь отдельные участки «сцены», вырезающий картонно-чёрные тени своим тонким, как скальпель, лучом.
       Он приподнимается на локте и смотрит на меня. Его резкая, вытянутая тень падает на каменный пол позади. Смотрю на него рассеянно и сонно. Я знаю его без малого целую вечность, и без малого целая вечность ещё впереди, чтобы снова и снова его узнавать. И это отнюдь не фигура речи, хотя Время знает, как мне хотелось бы говорить об этом лишь фигурально.
       Каждый раз я встречаю его в новом обличье, но все его облики неуловимо похожи, и это почти полностью лишает меня возможности его не узнать.
       Он – каждый раз узнаёт меня заново. Не вспоминает, а лишь узнаёт.
       Сейчас он, приподнявшись на локте, смотрит на меня, смотрит на меня своими тёмными, почти чёрными, как кажется мне, глазами. Его нынешний облик словно бы обобщает все прошлые и будущие его воплощения. У него тонкие, почти женские черты, крутой изгиб губ и высокие скулы. У него узкие плечи и… я на миг закрываю глаза, как если бы не была сейчас вправе смотреть на него. Но это не смущение, это… нечто иное.
       Напряжённая тишина и наэлектризованный воздух говорят мне, что это – прощание. Я открываю глаза и смотрю на небо. У меня есть как минимум сорок восемь минут, и максимум час, при всём моём оптимизме.
       Я придвигаюсь ближе к нему и сажусь, плотнее завернувшись в тонкую ткань и обхватив руками колени. Он знает, я надеюсь, что знает, как бы я не хотела прощаться с ним снова. Он знает, что мы обязательно встретимся, но… никто из нас не знает, когда это случится.
       Он проводит рукой по моей спине, и ткань легко сползает вниз. Я не пытаюсь её удержать, и ветер тут же окутывает моё тело, как тканью. Я смотрю на небо, как зачарованная: тучи клубятся, наполняются чернотой, непроглядной тьмой…
- Взгляни на меня, -  тихо, почти неслышно, у самого уха.
       Я поворачиваюсь к нему лицом и заглядываю прямо в его глаза. Его взгляд заливает боль, едкая, чёрная. Я отражаюсь в его расширенный зрачках, я вижу свои голубые глаза, смуглую кожу, густые и жёсткие тёмно-рыжие волосы. Я знаю, он хочет запомнить меня. И мне больно, как много раз было до этого, и как много раз ещё будет после, потому что к этому нельзя, невозможно привыкнуть. 
       Через сорок семь минут я мне придётся его оставить.
       Я обнимаю его, слегка прикрывая упавшей тканью его плечи. Затем, отстранившись, медленно провожу ладонью по его щеке… Это насмешка – такие лица! Но у него всегда такое лицо – утончённое, почти женственное лицо то ли ангела с излишне чувственных полотен, то ли вампира из сказок Энн Райс. С таким лицом, наверное, нельзя быть сильным.
       Я медленно целую его полуоткрытые губы, закрытые веки…
       Когда я увижу его снова, он будет кем-то другим. Эта мысль пронзает мой мозг электрическим разрядом. Он будет кем-то другим, время словно забирает его у меня по крупицам. В точности таким, как сейчас, я больше никогда его не увижу… так что же я делаю, боясь смотреть на его тело и прикасаясь осторожно, словно я уже далеко, словно я уже не вправе быть здесь…
       Я прижимаюсь к нему плотнее, отбрасывая в сторону ткань.

       Тучи сгущаются, мощный порыв ветра взметает вверх серый песок вперемешку с бурыми частичками пыли. Его пальцы крепко сжимают мою ладонь, а я смотрю на его руку, пытаясь запомнить. У него тонкие, изящные пальцы… наверное, с такими руками нельзя быть сильным?
       Я быстро целую его запястья, пальцы, ладони, и плотно закрываю глаза. В голове странно покалывает, и я почти не чувствую тела, проваливаясь в темноту.
       Чуть меньше, чем через тринадцать минут его мира не станет.

       Золотые крупинки песка проносятся в тёмной пустоте, постепенно заполняют её искорками света. Я в огромном долгу перед Временем. Время дало мне бессрочный кредит, но я знаю, однажды мне придётся с ним расплатиться. Какую цену я заплачу? Смогу ли я это вынести?...

       Я смотрю на него, спустя много веков, стоя у подножия сцены оперного театра. Он мимолётно улыбается мне и тут же возвращается к разучиванию арии. Его звенящий, уверенный голос взлетает ввысь с такой лёгкостью, что кажется, будто звук рождается сам по себе, где-то под самым куполом театра, и парит там, как птица. Солнечный свет струится отовсюду, лучи пляшут в золотых узорах по краю сцены, отражаются в блестящей крышке клавесина. 
       Я смотрю на него и, улыбаюсь. Я знаю, он счастлив, и у него будет огромный успех. Я уже вижу его в день премьеры, я знаю, он будет красив даже в этом нелепом оперном гриме, в костюме с громоздкими перьями… У него точёные, почти идеальные черты, гладкая и светлая кожа, большие тёмные глаза. У меня не было ни малейшего шанса не узнать его.
       Да и к тому же, он талантлив почти до гениальности, и у него изящные руки.
- Ты больше, чем ярмарочный шут,  - сказала я ему в день нашей первой встречи, когда услышала его пение на импровизированной сцене под открытым небом.
- Я меньше, чем ярмарочный шут, дорогая синьора, - отвесил он мне полушутливый поклон. 
      Меня не смутило и не удивило, что теперь он оказался никем иным, как оперным кастратом. Конечно же, вслух я ничего такого не произнесла.
- Как твоё имя? – спросила я прямо.
- Роберто. А вы… постойте! Мне кажется, или я, и вправду, вас где-то видел?
       Мягкий ветер ласково трепал непослушные выбившиеся из причёски пряди. Мне нравилось это время, чёрт возьми, как же оно мне нравилось!..
       Он заканчивает арию, и я аплодирую громко и радостно. Он смотрит меня со сцены и, улыбаясь, смущённо опускает глаза.

       Золотой песчаный вихрь уносит вдаль и светлые облака на чистом небе, и запах моря и тёплые родные голоса. Мне не спокойно и не тревожно. Время снова требует меня вернуться.

       Он сидит на краю тёмной низенькой сцены, уставший и бледный. Вокруг его светло-карих глаз разливаются тёмные тени. Он гениальный поэт, но его стихи звучат для меня неблагозвучно: я не люблю немецкий язык, мне чужда его мелодика. 
       Мне холодно, и я кутаюсь в шерстяную серую шаль, а он смотрит на меня виновато – и укоризненно. На кресле рядом со мной сидит грустный кукольный клоун. Его одежда сшита из изумрудных и ярко-вишнёвых шелковых лоскутков и вышита золотистыми нитками. У него фарфоровое белое личико и маленькие изящные ручки. Я очень люблю это игрушку.
- Я не хотел, - тихо говорит он со сцены, прервав холодную тишину.
       Я смотрю на него удивлённо. За широким окном справа от зрительских мест медленно кружат сухие осенние листья, и, отвернувшись от сцены, я смотрю на них. Эта осень холодная, прозрачная, звенящая как натянутая струна. 
- Нет, ты хотел, - говорю я, глядя на мёртвые листья. – Сначала ту француженку, потом этого англичанина. Ты поэт, - пожимаю плечами, - тебе нужно вдохновение.
      Не думаю, что он замечает в моём голосе горькую усмешку. 
- Я тебя люблю, - просто говорит он. – Я могу доказать это… как захочешь?
       Я смотрю в его бледное лицо. Я знаю, что скажу, и знаю, что он мне скажет.
- Отмени выступление.
       Он смотрит на меня, не мигая, примерно минуту. Я знаю, какой он видит меня сейчас – непривычно бледной, почти такой же, как и он сам, не смотря на мою золотисто-смуглую кожу, с резковатыми чертами лица, с покрасневшими от бессонницы глазами… Такой он запомнит меня в этот раз.
- Нет.
       Я зябко подёргиваю плечами, поправляю шаль, бережно, словно ребёнка, беру на руки клоуна и ухожу.

       Песчинок в моих часах становится всё меньше, они оседают на дне. Оглушительный вихрь захлёстывает меня снова и снова. Но назад мне не хочется. Только вперёд, чем бы это ни обернулось.

       Я стою у самой сцены и подсказываю ему текст. Завтра у него премьера, он волнуется. В зрительном зале сидит его жена с маленькой дочкой на коленях. Он смотрит на неё так, как всегда до этого смотрел только на меня, но в этот раз меня это вовсе не трогает. 
       В этот раз он талантливее, чем обычно. В этот раз он играет, поёт, пишет стихи и музыку. В этот раз, впервые за всё это время, он не узнал меня. 
- Другая реплика, Гамлет, - смеюсь я.
- Прости, - улыбается он виновато.
- У нас мало времени, – говорю я. – Его почти не сталось.

       Передо мной – письмо. Справа – большие песочные часы, и в верхней их чаше не осталось уже ни единой крупинки. Но я закрываю глаза и вижу кружение серого песка, широкую каменную стену и тонкую ткань, уносимую порывом ветра.