Из дневника Cидорова. Мои Покровские ворота

О господи, такого времени больше никогда не будет. Такого времени советской власти, власти трудящихся, когда из никем они стали всем, и такой расцвет был производства, веры во власть, что удержится, не проворуется, культуры, что верилось в идеалы, что главное – быть человеком, а не деньги, и во всякую прочую чепуху, когда с таким спокойным тоном произносят, что вот триллион в бюджете куда-то пропал, и никто этому не удивляется. И не хочет об этом думать. Себе же дороже.
Дороже. Господи, каким на расстоянии это время кажется прекрасным и таким человечным, что раскрылись все фибры души и, когда выходил на улицу, то хотелось петь как Муслим Магомаев, Майя Кристалинская, Утесов и, и… Сколько их еще там.
А какие были волнения из-за того, что соврал что-то, поступил не как пионер. Или тройка в дневнике, что никто за это не корил, но мать с отцом так смотрели хмуро, а сестра улыбалась ехидно. Но зато если пятерка…
А вокруг герои труда: ученые, космонавты, токари, пекари, а мать с гордостью за меня, что так учусь, повторяла про меня: «Он у меня инженером будет!»
Господи, каким очаровательным казалось то время, как сказка. А еще более сказочным казалось оттого, что тогда в то время мне иногда казалось серым и скучным. Иногда, когда переутомлялся. А тогда такими обычными казались те дни, а теперь высшей степени радости за сданный зачет, сданный экзамен. Победа на ринге.
А в этот вечер я оказался у тети в гостях, потому что из Германии, где брат служил летчиком, он приехал в отпуск, и они вместе с дядей, тоже летчиком, учащимся в военно-воздушной академии сидели за столом и праздновали встречу, а, увидев меня, брат Анатолий воскликнул: «А, брат! Здорово! Вот это радость! Садись за стол. Выпьем за встречу!»
Но тут вошла тетя и приказала: «Ни в коем случае. Летчиков у нас в роду достаточно. Толя, два двоюродных брата, два племянника. А вот инженеров у нас в роду еще не было».
Я уже сидел за столом гордый за то, что первый в роду стану инженером. Но отказываться от того, чтобы выпить за встречу брата, было неудобно, встреч на ринге в ближайшее время не предвиделось, и я попросил тетю: «Ну можно я выпью стопочку за брата? Одну».
Тетя разрешила: «Ну только одну».
Мы выпили, и разговор пошел об авиации, а брат рассказывал: «Я иду на высоте, а немец в самолете сделал разворот, и стал, скользя, уходить, заманивая на свою территорию. Но я развернулся в обратную сторону и стал уходить на свой аэродром.»
Они поговорили еще об авиации, и жизнь их представлялась мне сказкой, необычной и прекрасной, а брат повернулся и сказал мне: «Ну а что ты будешь иметь в жизни, когда станешь инженером, даже когда поступишь в аспирантуру? Бросай свою инженерную деятельность, поступай в училище: три года и ты уже летчик».
Дядя, чокаясь с братом в очередной раз, поддакнул Толе: «А захочешь учиться, так полетаешь немного, и тебя пошлют на курсы повышения квалификации в нашу Военно-Воздушную академию».
И водка шибанула мне в мозги. Я как будто прозрел, подумал: а что? Ведь мне еще девятнадцать лет, как раз вызывают в военкомат, хотят взять в армию, а я не буду брать справку из института об учебе и попрошусь направить меня в летное училище.
Я так и сделал. А потом рассказал об этом дяде и брату. У брата мелькнуло сомнение в глазах по поводу правильности принятого решения, но дядя более решительный в действиях сказал мне: «Ну и правильно. Мужчиной станешь. По крайней мере полетаешь, А не понравится – так уволишься из авиации как кончишь училище.
Только матери с отцом об этом ничего не говори, а то не отпустят. Как уедешь в училище, так мы об этом сообщим матери с отцом. А там приедете, вас встретит генерал, а там учеба, полеты и встретимся летчиками».
Каким дураком я тогда был, вернее фантазером, что жизнь рисовалась сказкой от золота их погон, звездочек на погонах, слов дяди: «Прилетел. Сдал самолет технику, пусть копается!»
От размера их окладов. В моих глазах они казались мне тогда более значительными, чем сейчас многим кажутся олигархи. Но прозревать я начал уже в дороге, когда захотелось отдохнуть, а вокруг толчея, гомон и нету свободного пространства сосредоточиться и помечтать о чем-то своем. Господи, каким желанным, каким прекрасным было то чувство, с каким я жил дома, и которое раньше казалось скучным и серым, и такой обыденной казалась жизнь.
А дальше было еще хуже. Конечно, на станции прибытия города Каменска никакого генерала встречать не оказалось, и не только генерала не оказалось, но самого обычного автобуса не было и до училища пришлось идти пешком.
А в училище жизнь шла на открытом воздухе, ночевали в палатках, играли в баскетбол, сдавали экзамены и по физкультуре: бежали тысяча пятьсот метров. Я пробежал первым. Питались щами и кашей по солдатской норме, и мне все вокруг казалось диким, из какой-то другой жизни, в которую я не знаю как попал по своей величайшей глупости, но обратного пути не было. Если бы я отказался от приема в училище, служил бы солдатом.
В училище меня приняли. Здоровье было в норме, я окончил уже два курса автомеханического института, а когда приняли, вздохнул с облегчением. Теперь станет легче. Но тут-то все и началось. Особенно по тактике тридцатикилометровые броски. Строевик капитан Княжук невзлюбил меня за то, что я писал стихи, и, когда в осеннюю слякоть по предмету «тактика» мы преодолевали поле на четвереньках, то он подошел, вдавил меня в грязь так, что вся шинель оказалась грязной, пришлось ночью чистить.
Вся жизнь в училище проходила как какая-то тягомотина, и было такое ощущение, что напрасно теряю время и надо терпеть. Особенно наряды, когда по ночам спать было положено по два часа и тех не выходило. Господи, как же хотелось спать, но, но попробуй. Это же надо какие зубастые все вокруг, только дай повод.
Один на посадке не выпустил шасси, так перетирали его потом в разного рода разговорах, шуточках, на губу посадили. Господи. Это же профессия такая, что держи ухо востро. Ни на минуту нельзя расслабиться. Полеты. Песок хрустит на зубах. А из квадрата на летном поле нельзя отлучиться ни на минуту.
Но зато, когда в городе по пути в столовую чеканили шаг, все девчонки были наши. Так и смотрели только на нас. И гордость в душе за себя, что мы вот такие. Все небо наше. Но это все же было для меня некоторым мальчишеством. В душе я твердо решил, что напрасно подался в авиаторы Не мое это дело.
И вот в училище отпуск. Необычное одушевление в душе, раскрепощение, хоть не надолго, но долгожданная свобода. Даже как-то еще неестественно. Поезд подъезжал к Москве, и я любовался картинами подмосковного пейзажа И  я твердо был уверен в том, что как встречусь с матерью, отцом, скажу им, что не хочу служить в авиации.
А как уйти из училища не в солдаты, а прямо в гражданку? Очень просто. Пойду к тренеру МИИТа, а он помнит как в позапрошлом году по юношам я занял в Москве третье место. А  военкомате устроит мои дела, а я уже придумал: скажу, что упал, стукнулся об асфальт, а летчику с таким показателям служить запретят.
АХ, моя милая Москва шестидесятых, еще просторная, свежая, умытая, лучшая столица в мире. Как радостно было идти по ее у4лицам, а вот и моя Ново-Басманная улица в старых разросшихся тополях. Мой дом старой застройки. Кирпичный. А вот уже мой этаж. Моя квартира. Толкнулся в дверь, а дома все домашние в сборе и тетя Паша, мать Анатолия.
Стол накрыт, а тетя Паша воскликнула: «Ах, летчик! Ну здравствуй. Одни летчики мужчины. Вся авиация на нашем роду держится. Вся Россия.»
К моему удивлению отец поддержал тетю Пашу: «А что, он парень с головой. Будет летать. Мы воевали, а они охранять Родину».
Тетя Паша спохватилась и воскликнула: «Вячеслав, а ты знаешь, что дядя и Толя сейчас отдыхают на Селигере у Бабушки? Ты езжай прямо к ним. Вот будет встреча!»
Отец воскликнул: «Дядя Леша же его крестник, его уговорил поступать в училище. Так ты скажи ему, как летаешь».
Господи. Какая радость сидеть за праздничным столом в кругу семьи. Так что во столько раз большая, чем обычно, что я сейчас разгибался от тягот военной службы и не жалел о содеянном. Ни дома, ни в дороге. На Селигер к бабушке я так и поехал в военной форме.
Ах, эта романтика дороги. Она тоже меня разгибала так, что дышалось как никогда свободно как в юности: легко, свободно и радостно. В купе вагона по пути мальчишка в вагоне спросил мать: «Мама, а почему у дяденьки погоны голубые в серебристой окантовке красивые, а у нашего Вани серые и не такие, как у дяди красивые?»
Мать ему ответила: «Так положено. Наш Ваня простой пехотинец, а дядя – летчик».
Я при этих словах распрямился. А когда пароход подходил уже к пристани «Ельца» я заметил в толпе встречающих дядю и брата. С какой-то компанией в пять человек.
А когда сходил по трапу, то брат изумленно и радостно воскликнул: «О, совсем летчик!»
А дядя спросил: «Водка есть?»
Я заколебался. У меня были с собой две бутылки, но это мать передала две бутылки для бабушки расплатиться с рабочими. Так что нельзя было отдавать. Но дядя, видя мое колебание, сказал: «Давай то, что в чемодане. А то магазин закрыт. Не успели купить. А для бабушки после».
Я достал первую бутылку. Отошли в сторону, распили, двинулись дальше, а тут один из компании Гриша достал гитару, вдарил по струнам, а компания грянула: «Денег нету – не беда, водки – вот это да!»
Мы шли по туристическому лагерю в поселке Ельцы. Отдыхающие прогуливающиеся по поселку, оглядывались на нас с доброжелательными улыбками, некоторые подпевали.
А когда подымались по дороге у магазина, то какая-то женщина из местных произнесла: «Никак Рысевых малец. Что, тоже летчик?»
А местный кочегар, отапливающий Ельцы, ответил ей, которого узнал: «Да. Внук бабы Анны. Их дядя Коля еще в войну воевал. Сбит был в конце войны и врезался в фашистский эшелон. Его друзья летчики так и прописали об этом поступке бабушке. Письмо так и хранится у бабушки их».
Когда же по нижней дороге проходили у кладбища, то дядя остановился и сказал: «Давайте помянем Николая моего старшего двоюродного брата, героя войны. Кто защитил нашу Родину от захвата фашистских гадин. Предпочитавшего смерть позорной жизни. Ребята, с кем воевал, так и написали, чтоб не ждали. Живым он не сдастся врагу.»
Еще раз чокнулись стаканами, выпили. И тут Аркадий сказал: «А мы так и не представились нашему молодому другу».
И уже с официальной помпой мы, здороваясь, как тост произносили кто есть кто. Гриша оказался простым слесарем на заводе, но у него были способности исполнителя барда, и он хотел перейти работать в Москонцерт. Витька светловолосый и открытый так высказался о себе: «Работаю на авиационном заводе в КБ. Можешь спокойно летать на наших самолетах. Выдержат любые нагрузки».
Леонтий оказался работником по торговой част, он так и признался нам в этом и с легким смешком сказал: «только не думайте, что я ворую. Так на усушке, утряске имею на дачу, машину. А больше сидеть не хочу. Люблю веселую компанию».
А Аркадий удивил меня больше всех. Вместо того, чтобы представиться, он сказал мне: «Что же ты в авиацию ринулся, когда я от тебя ждал успехов на ринге и в поэзии? На ринге ты по Москве занял третье место, по юношам, а в поэзии напечатали в журнале «Юность».
Я воскликнул: «Как напечатали? Я об этом ничего не знаю. Послал, а ответа не дождался».
Он сказал: «Насчет ответа не знаю, но как уехал в училище, в сентябрьском номере и напечатали. Даже два. Хочешь послушать?» - и он достал журнал.
Я спросил: «А кто вы?»
Он ответил: «Насчет профессии кем служу Родине – не распространяются, но твои стихи со мной. Могу прочесть.
Все изъявили желание послушать, после прочтения зааплодировали в знак признания, а Гриша воскликнул: «Могу сбегать за водкой в Гущу. Здесь рядом. Магазин закрыт, но у меня знакомая продавщица. Пока идете в деревню – я обернусь.
О, господи, еще бы раз испытать такие чувства братства, когда нас не разделяла собственность, полученная воровским путем, а друг для друга были тем, чего достигли трудом и талантом. И людьми мировой величины.
Когда шел по деревне, то справа и слева только и неслись возгласы: «А рысевский-то малец тоже летчик. У них что не мужик – то летчик».
А кто-то подытоживал их спор: «Заместо дяди Коли. Тот погиб во время войны, а этот теперь вместо него служить будет Родине».
Родина. Высокое понятие. Но простые люди говорили о ней, и она была им близка и понятна, как их хозяйство. А я чувствовал себя примерно такой величиной, как сейчас олигарх. И не только из-за размера оклада, а той дани уважения моей специальности летчика. И даже уверен, я в их мечтах был более знаменит и значительней летчиком как герой умеющий летать, чем олигарх сейчас для всех людей, как обладатель денег, переводящий их на счета, яхты, виллы, проституток и говно.
А бабушка, увидев меня, всплеснула руками, воскликнула: «Еще один летчик! Вот бы дядя твой дождался увидеть тебя!»
Я поцеловал ее в щеку, она меня, а после этого начался веселый гомон приготовления нехитрого застолья, а я в это время достал конфеты, переданные бабушке тетей Пашей, а у бабушки сидела кто-то из местных крестьянок.
Бабушка хлопнула перед ней коробкой конфет, воскликнула: «Смотри, какие конфеты внучек купил!»
Я не стал бабушку разубеждать, кто купил эти конфеты, потому что было не к месту. О господи, каким было счастливым то время, лишенное всякого вещизма, а такого богатого содержательного духовного состояния. Так с шумом в голове от этого застолья я и заснул.
Я только всю жизнь помню, как в окно сияла в то время сияющая звезда, а я чувствовал себя хозяином жизни, что собственность не стояла между людьми, а каждый человек был сам этой частной собственностью, то ли я стать летчиком или инженером, то ли Адька во дворе токарем. И не просто токарем. У мальчишки со двора пропал ферзь в шахматах, так Адька взял мальчишку в цех на завод, а там вставил заготовку в зажимы станка, включил станок, и на глазах изумленного мальчишки выточил фигуру. И тот мальчик решил стать токарем.
Еще тогда спросил Адьку: «А товарищ Сталин знает, что ты так можешь работать?»
Адька ему с полной серьезностью ответил: «Да. Ему позвонили. Он обо всем знает» - и никаких денежных мешков не стояло между Сталиным и народом заслонить ему жизнь.
Дядя с братом утром разбудили меня спозаранку. На рыбалку. Ловить рыбу рано утром. Золотое правило. После можно было сидеть весь день перед неподвижным поплавком. А здесь как было неохота трудно было вставать, проклиная брата, дядю за их непоседливость так после того распрямлялась душа в радостном возбуждении, что рыба брала. Особенно сердца замирали в радостном возбуждении, когда взяли на приманку сразу несколько крупных окуней. Радостно, напропалую так, что поплавок сразу тонул.
Дома почистили рыбу, картошку, бабушка заварганила уху. Тут пришли Гришка, Аркадий, Витька с бутылкой. Пошли радостные приветствия, возгласы.
Витька доказывал мне: «Вы там летаете, не знаете как мы тут корпим над каждым болтом, каждой гайкой, чтобы полет ваш был безопасен».
Аркадий ему замечал: «Ему там в воздухе некогда думать об этом, чтобы не разбиться».
Дядя воскликнул: «Уха удалась. И все теперь нам по силам: и летать, и строить самолеты, и не только самолеты».
Потом пошли в Ельцы. Там меня приняли в одну из команд, и я стал играть в игре на вылет проигравшей команды в волейбол. И я сначала, когда гасил мяч, мазал.
То брат, то дядя восклицали: «Ни грамма больше!»
Потом стал бить как следует, и то дядя, то брат выкрикивали: «Мочи их!»
Конечно, все эти реплики воспринимались с шуткой, пересмеивались, оборачивались с веселым любопытством на них в глазах. Было уютно в этой компании как среди своих. И никакого вещизма в глазах, у кого сколько денег, а только кто кем работает, какой талант. И наш человек советский или не наш.
Потом все гуртом пошли на веранду танцев. Я с дядей, братом, Гришей, Витькой, Аркадием. Тут появился Леонтий с шахматами в руках и, узнав, что я играю в шахматы, стал тянуть в сторону клуба: «Пойдем. Сыграем в шахматы в клубе».
Ребята стали тянуть в свою сторону: «Какие шахматы? Это абстракция. Такой вечер. Сколько человеческих чувств».
А на экране на танц-веранде расположились компании по группам, какими ходили в походы. И каждый как семья. Леонтий все упрашивал сыграть с ним в шахматы, пытался даже раскрыть шахматную доску и расставить фигур на ней прямо здесь. Ребята из нашей команды пытались его остановить, чтобы не горячился.
Тут объявили «белый танец», ко мне подошла вполне по всем нормам девушка и пригласила: «Можно вас?»
Я, конечно, согласился. Стали танцевать. Шаг у девушки был свободный и ровный. Я невольно поддался обаянию этой девушки. Мы перекинулись парой фраз. Оказалось то, что она только приехала.
А потом она подошла со мной к нашим ребятам и сказала нам: «А можно я останусь в вашем коллективе?»
Все, конечно, по этому поводу выразили горячее одобрение, если сказать не восторг.
Когда начался следующий танец, то Марина, как назвалась эта девушка, сказала нам: «Пригласите меня кто-нибудь на танец, а то сейчас подойдет кто-нибудь из той команды, из которой я ушла, и пригласит».
Ее пригласил Аркадий, потом Гриша, потом опять я, а потом Аркадий сказал ей: «Отдохните. Мы сами поговорим с теми, кто подойдет из той компании, в какой были».
И правда, с того конца веранды как начался танец, решительным шагом направился с вызывающим видом молодой человек. Но как только оказался у нашего сборища, мы загородили Марину, а Аркадий сказал тому молодому человеку: «Извините, вы нам срываете фокус».
В следующий раз сказал тому же молодцу: «Фокус продолжается».
Аркадий спросил у Марины: «А что они так домогаются?»
Марина ответила ему: «А я не знаю. Мы вместе ехали из Осташкова в автобусе, в автобусе вместе сидели, а я учусь в литературном институте, прочитала им свои стихи, им очень понравились, а я развесила уши, согласилась  с ними вечером встретиться.
Подхожу к дому, у которого договорились встретиться, а из окна из них голос того, который первым приглашал на танец, лощеного, но в пределах провинции: «Давай ее прямо сейчас в дом затащим!»
А второй как Бобчинский к Добчинскому: «А вдруг скандал подымет?»
А третий, более обычный по виду гражданин сказал: «А что скандал? Папочки отмажут!»
Я сразу бросилась от них на танцы. На танцах только успокоилась, а смотрю – они идут. Но я с разу бросилась к вам. Не знаю, как от них отвязаться».
Аркадий произнес: «Вот они, наши будущие поработители».
Произнес, больше обращаясь к дяде, а дядя тоже уловил внутренний смысл в этом обращении и ответил ему: «Не дай Бог!»
Как раз танцы окончились, прозвучала последняя прощальная песня: «И мелькают города и страны, параллельные меридианы».
Все направились проводить Марину, а Аркадий сказал ей, указывая на меня: «Он тоже пишет стихи. Напечатали в «Юности».
Марина, забыв о всех своих страха, воскликнула: «Да? Прочитайте!»
Я прочитал. Марина сказала: «Талантливо» - и прочитала свой.
Я ее тоже похвалил, а Аркадий сказал ей: «Вам обязательно надо учиться».
Но в это время нам путь преградили те трое, которые домогались Марины, и Аркадий произнес: «Крутые, потому что их папаши – местные шишки. Но это уже дело принципа».
Но тут сбоку подошли два мордоворота, и один из них, более безапелляционный, светловолосый, а второй более оценивающим собеседника взглядом, и первый из них обратился к Марине: «Марина. Подойдите к ребятам. Им надо с вами поговорить».
Марина сказала в ответ: «Я не хочу. Нам не о чем говорить».
Тот первый хотел что-то было сказать, но Аркадий прервал его: «А вы сначала представьтесь».
Тот с небрежным видом ответил ему: «Если я представлюсь, вам плохо станет».
Аркадий сказал ему: «Тогда представлю. Вы представители власти, вам надо было стоять на страже советских законов, а вы наоборот, выгораживаете сынков местных воротил как Держиморды сынков Ляпкиных-Тяпкиных в XIX веке.
Тот ответил ему: «А вы что, нас знаете?»
Аркадий сказал ему: «Профессия у меня такая. Или вы сейчас же исчезните из поля зрения нашей компании, или я сейчас же звоню Бирюкову в Калинин, и у вас не то чтоб будут неприятности по службе, но вас посадят. Посадят. Чтобы вы нас не возвращали в историю назад в эпоху гоголевских персонажей».
Те двое мордоворотов подошли к тем трем лощеным сынкам господ советского периода, потащили их по дороге к домикам туристического лагеря. Те заупрямились было сначала, но потом послушно пошли с теми мордоворотами.
Дядя сказал Аркадию: «А что, если эти сынки по протекции напали, возьмут власть. И деньги все, и банки, и землю, и пароходы. Что будет с Маринами в подобных ситуациях?»
Аркадий с непримиримостью во взгляде ответил ему: «Будет опять девятнадцатый век».
В это время Аркадий с дядей тогда, как я помню потом, с облегчением рассмеялись. Но у меня от той встречи остался непоправимо тяжелый осадок как изменчива может быть власть, что завоевали, а у руководителей вот такие сынки, у которых нет ничего святого и те чувства, которыми я здесь жил. И исчезнет из жизни то священное, с которым мы такие великие. Я уже с ненавистью вспоминал этих сынков. Как я их ненавидел. Либералов.
И в отпуск я так и не решился принять действие: перейти из авиации в гражданскую жизнь. Уехал в училище на второй, но после окончания второго курса наше училище распустили. Это было время самого начала шестидесятых хрущевских реформ с упором на ракеты, а наш бомбардировщик ИЛ-28 посчитали морально устаревшим и сняли с вооружения. Нам присвоили звания и отправили домой.
С Мариной мы переписывались, она меня ждала. Когда приехал, то поженились, и я стал доучиваться в институте. Через дядю держали связь с Аркадием, а с другими ребятами собирались так. Аркадий очень помог Марине через знакомых печататься и выпустить книгу.
Я увлекся в институте техническими изобретениями, защитил кандидатскую степень, но стихи не бросал. Как раз в начале перестройки наметился успех, но теперь уже было нужно другое творчество. Аркадия уже не было. Дядя только сказал, что он уехал на несколько лет в командировку, и не вернулся.
А у меня было такое ощущение, что без Аркадия в девяностые к власти пришли подобия тех троих, которые домогались Марины и на первое место в фильмах и в жизни вышли их бандитская приватизация, разборки, шлюхи в бассейнах, грязные деньги, чтобы осуществлять такую жизнь, у кого ничто, а у них яхты, виллы, проститутки.
И я все больше вспоминаю как бабушка молилась, и тогда только опять возвращаются святые чувства, а не так как в новых фильмах, в которых держат за дураков. Я стал ходить в церковь. Дай, господи, нам не утерять наши святые чувства.