В некотором царстве

Наверное до последнего дня своего будет помнить Сергей Григорьевич то понедельничное утро, когда, запыхавшаяся от трех лестничных пролетов, медсестра приемного покоя Тамара, озабоченно заглянув в ординаторскую, махнула ему рукой, мол, спуститесь вниз, без вас не разрулить.

Аллка сидела на стуле с обкусанным сиденьем, с деревянно прямой спиной,словно заменяющей отсутствующую у стула, и со странно радостной улыбкой, точно на процедуру в косметический салон записывалась.

-Вот, Сергей Григоревич, не знаю что с ней делать. Сама пришла, без направления от районного психиатра, а у нас же так не положено,- вздохнула медицинская сестра Тамара, за годы работы в приемном покое их психиатрической лечебницы, не утратившая, по счастью, человеческого и женского сердоболия.

Аллочкины глаза обратились на него.

- Понимаете, доктор, у нас психиатр районный только по четвергам принимает, а сегодня понедельник- три дня впереди, боюсь, что не дождусь приема,- сказала , словно тихонько вздохнула, Аллка.

Сердце у Сережи Райзмана сладко заныло: его девочка, совершенно его :глазки, ручки, ногти на пальчиках обгрызанные, милая,несчастная, родная.

-Запишем, Томочка, по ургентному, вчерашнему дню. Скажем ,что ночью доставлена, по вызову соседей. Определяйте в шестую палату.В неврозное отделение.

Сергея Григорьевича в лечебнице любили все: пациенты, медсестры, коллеги, а кухонная собака Найда, найденная им когда-то в полу-живом состоянии на дороге, напротив их богоугодного заведения, им же выхоженная и при кухне оставленная, из психотерапевтических и общечеловеческих соображений, и вовсе за Бога почитала.

Так, из этой дружной всеобщей любви и сложилось вокруг молодого ординатора Серёжи Райзмана в больнице некоторое подобие его собственного царства, с его же огромной добротой ко всему и всем посередине.

Аллочка помнила себя с того времени, когда она поняла, что дальше уже ничего не будет и он больше не вернется, как бы наполовину: она помнила как проснулась, но как оказалась в молочном магазине не понимала.

Знала, что только что открыла почтовый ящик, и уже находила себя на балконе, читающей зачем- то старое мамино письмо к ней, маленькой девочке Аллочке.

- Миленькая моя,- писала 18 лет назад, из крымского санатория, мама, - у нас все хорошо, папа совсем загорел, а я купаюсь и купаюсь беспрестанно, словно была я рыбкой, когда-то, давным- давно жила в Черном море и знала все его тайны.

После того отпуска вернулась мама домой одна, перестала улыбаться, и жить продолжала, как и сейчас сама Аллочка, словно наполовину.
А мужа своего попросила забрать его вещи по-тихоньку, когда девочка была в садике , чтобы, значит, детскую психику не травмировать.

- Это все от моего имени...зазеркального,- думала Аллочка, глядя на мамину страницу,- две буквы- с одной стороны, две- зеркально, с другой. Вот, и у мамы было тоже- Анна. Раз – и остается только одна половина...Чего? Имени....или половина меня.....?

У окна палаты номер шесть отделения неврозов Третьей градской психиатрической больницы имени Гиляровского стояла женщина, вполне потерявшая возрастную принадлежность, со стянутыми обычной резинкой для денег богатыми волосами, в спортивном костюме марки Пума, и в той весовой поре, когда вес уже не прежний, но еще не катастрофически лишний.

Она внимательно смотрела во внутренний дворик их заведения, где пара мускулистых санитаров, а в миру студентов пятого курса второго Медицинского института , грузили в больничную машину старые тумбочки.

-Молодые, сильные,-размышляла Марина Игоревна,- таким только подавай. Только подавай, и давай, и давай, и давай......

Палатные часы показывали половину десятого утра. До восемнадцати, разрешенных к посещению родственниками, часов было еще далеко, и муж Алик мог вполне в очередной раз не проявить достоточного понимания текущего момента, а выпить Марине хотелось уже ,вот, как часа полтора.
Поэтому к робко вошедшей в палату невысокой девушке она обратилась проникновенно: «Милая, может каким-нибудь чудом, есть при вас что-нибудь спиртное?»

Аллочка удивилась и неопределенно пожала плечами, в это время из-за ширмы расшитой разноцветными бабочками, раздался тихий женский голос: « Не признавайтесь, и никогда не давайте ей ничего. Запрещено! Алкоголь- Фербот.Понимаете? - вслед за голосом из-за ширмы выглянула рыжеволосая женщина, со слегка преувеличенной красотой лица, которое иногда накладывает внутреннее страдание. Протянула тонкую руку,- Дина!
 
Марина Игоревна опять уставилась в окно.Окончив кидать тумбочки, ребята-медики курили.

Аллочка легла на третью, застеленную голубым покрывалом, пустую кровать, лицом к стене, облегченно поняв, что попала в иной мир, и здесь ей непременно станет легче.

Дина приняла новенькую девочку всем своим, изболевшимся по погибшему пять месяцев назад мужу Юре и неродившейся по этой причине дочке Сонечке, сердцем.
Ровно пять месяцев плавала динина душа в мутном растворе своего горя, как отрезанная навеки от общего целого, заспиртованная часть человеческого организма.

Спасал ее сейчас только немецкий, навязанный ей с шести лет родителями, служившими в советском диппредставительстве в Дрездене.
Ее задохнувшаяся память выстраивала на этом полу-родном для нее языке одну единственую рамочную конструкцию, в которой могла удержаться ее надорванная душа.
В этой дининой рамке день, когда молоденький лейтенант ГАИ набрал ее рабочий номер , значился ровно посередине предложения, в его же смысловом окончании оба были с ней - и Юрочка, и Соня.

Очень интересный этот немецкий язык- смысл всегда значится в конце предложения. И все, до этого окончательного глагола - неопределенно и туманно, и всегда следует дожидаться этого последнего, жизненно необходимого слова, чтобы понять ,чем же все закончится.
Словно в дополнительном стремлении к этой счастливо оконченной рамке, попросила Дина своего доктора, Сергея Григорьевич, разрешить ей остаться за ее цветной, в бабочку, ширмой.
Так и существовала она посередине: между белой больничной стеной и своим жизнерадостным прикрытием, изредка и издалека показывая кусочек своей души тем немногочисленным доверенным, которых сама избирала. Уже три месяца как.

Доктор Сергей Григорьевич Райзман был неправильным психиатром, с той точки зрения, что приписывал он все, происходящее с его пациентам, не нарушениям функции головного мозга, а страданиям пораненной душии, и стало быть, был он по тем временам, изотериком чистой воды, хотя, и с почти что готовым медицинским дипломом об окончании.

Вел Сережа Райзман об ту свою завершительную студенческую пору  жизнь двойную : сдавал зачеты и экзамены по официальной медицине про продуктивную и негативную симптоматику на отлично, знал схему доктора Снежневского от эмоционально-гиперэстетического расстройства до психоорганических необратимых изменений человеческого мозга наизусть.

Сам же  принадлежал к тайному ордену альтернативных психиатров, свято веривших в связь психики и соматики, в душевное начало многих болячек на свете, за исключением разодранных коленок, абортов и болезней любовных.

И знал Сережа Райзман также, как и в детстве, врачуя всех травмированных , без разбору: кошек, собак, хомячков и ящериц, как необходима каждому живому существу эта лестничная площадка между пролетами,неважно- вверх или вниз, где можно перевести дух и найти помощь. Забыть дурное, порадоваться хорошему, отогреться.

Поэтому из всех отделений лечебницы и выбрал он отделении неврозов, заменяя в своей работе частично психотропные препараты сеансами простого человеческого участия, веря в него, как в свет сверху, который помогает вдруг устремиться к поверхности, через толщу горя и обид, оттолкнувшись от неизбежного в таких состояниях дна. Вернуться. Пускай в мир условно здоровых людей, но, по крайней мере, социально ими признанных.

Его трудная пациентка Марина Игоревна Минигалеева расскачивалась на качелях алкоголизм по амплитуде от души обиженной к душе больной, почитай без малого уже четыре года.
Была у Марины Игоревны тайная и глубокая обида на мужа Алика, безмерная любовь к жене которого, ежевечерняя и тщательная, вызывала у обожаемой им Мариночки чаще желудочные спазмы, чем положенное в таких случаях увлажнение зон интимных.
Ежедневное ожидание неприятных ощущений проросло сначала у Марины Игоревны тривиальной женской депрессией, а затем и вовсе вылилось в тихое бытовое пьянство.Пьяному- море по колено, не страшно, не противно, пьяно!
А чтобы обяснить все мужу- об этом и речи быть не могло. Был муж Алик, в некотором роде, человеком мусульманского толка, ни о чем таком не подозревающим, и предложить ему, хотя бы на время, сексуальную абстиненцию, воздержание то есть, было бы все равно , что попросить его переменить свой пол. Вот такой ужас!

Поэтому и спасалась Марина Игоревна в царстве Сергея Григорьевича Райзмана от непомерной мужниной любви и ежедневной тяги в заветной бутылочке, уже третий раз за этот год.

Обычно по вечерам горела в ординаторской одна единственная настольная лампа, смягчая все пережитое за день, в этом непростом месте сосредоточения концентрированной душевной боли, позволяя лениво, словно теплую ванну принимать, думать.

-Марина здесь навсегда, - размышлял Сергей Григорьевич, глядя на потолочные, от проезжающих по улице машин, бликованные тени. -По хорошему, ей бы монастырь подошел больше, но туда по ургентному дню, ведь, не привезут!
Да и с законом Божьим были у Марины Игоревны проблемы, не верила она ни в Отца Всевышнего, ни в дьявола,ни в душу, ни в Страшный суд. Была классической атеисткой с дипломом дошкольного педагога и страшной обидой на некогда любимого супруга.

С Диной было все ясно: ее душе нужен был свой срок перестрадать.
- Переживет и выплывет, скорее всего или новый раз замуж пойдет , или родит для себя, или усыновит кого-нибудь.
Этой просто время нужно для нового цветения, как обрезанному розовому кусту :сначала поболеет после обрезки, а потом , вдруг, так зайдется новым цветом, что и не поверишь вовсе, что стоял  совсем недавное, с редкими, в пятнах листьями, грустным и усталым. А, вот, смотри ж ты, опять весь бутонами усеян и живет, -гонял мысли Сергей Григорьевич, стараясь на дальнюю полочку задвинуть свою собственную, возникшую недавно проблему- новую девочку, прочно держащую своими пальчиками с обкусанными ногтями, его за самую середку души.
 Эту было жальче всего! Не была, не была она его пациенткой, случайно забрела сюда, в непонимании всего с ней случившегося, и в страхе перед совершением в своем непонимании еще более ужасного. Неопытная душа, ничего не поделаешь!

-Эту нужно будет выводить отсюда за руку. Такие, как она, напуганные дети, даже уже и не дуют на воду , обжегшись на молоке, а просто перестают ее потреблять. И погибают от обезвоживания.
Такие, с дурости, в монастыри и уходят, в страхе получить очередную порцию боли, в желании спрятаться, укрыться от жизни и от себя.Нежные сердца....

- Мама, как же ты была права,- пронзительно , вдруг, вспомнил Сережа Райзман.

- Сережка,- сказала однажды, смеясь, его золотая мамочка Ириша,- а ведь так ты и женишься однажды на одной из своих лягушек, до того ты всех их любишь! Не забудь поцеловать ее, вдруг, царевной окажется.
- Права, права, была мама, и впрямь царство-государство какое-то: кто-то на время заходит, чтобы дух перевести, кто-то остается не по своей воле, а кто-то жаждет здесь остаться навсегда. Все , как в сказке, только страшнее.....

-Выходи за меня замуж, Аллочка,- негромко попросил Сережа Райзман однажды.

Аллочка вздохнула, вместо положенного ответа, опустила взгляд, помолчав, спросила: « А можно?»
Они поженились через три года.