Клинок

             Моему отцу Воронину Льву Тимофеевичу, посвящается
            
               
                Клинок

В лицо бьет колючая снежная крупа. Заледенело все – лицо, руки, ноги, непослушно все тело. Впереди монотонно поднимается и опускается голова коня. В гриве снег. Позади изнурительные дни боев и переходов, а сейчас снова ночной марш и одновременно минуты сна. Когда останавливается впереди идущий эскадрон,  останавливаемся и мы, так как мой конь буквально натыкается на хвост впереди идущего коня. Это минуты пробуждения, хотя трудно назвать сном и этот сон. Проходим улицей какого-то села, где-то впереди разговор, слабая надежда на отдых и снова тупое покачивание в седле и ничего кроме темноты и снега. Но вот начинает сереть и, кажется,  стихает метель. Сонно начинаю оглядываться вокруг. Эскадрон сзади плотно идет в колоне по два. Оглядываюсь, ближайшие смотрят на меня и в их взглядах, кроме усталости, вижу один и тот же вопрос – скоро ли конец? Конец этому напряжению, холоду, метели, маршу. И уже не вериться в этот конец.
Разворачиваюсь в седле снова вперед и от этого движения, вдруг, притороченный к седлу, соскальзывает вниз и исчезает  в снегу клинок вместе с крепящими его тренчиками – наверное, затвердев на холоде, от постоянного трения они перетерлись. Даже не оглядываюсь и не делаю никаких движений для остановки. Снова равномерное тупое покачивание в седле…
С тех пор прошло сорок с лишним лет, а я почему-то помню этот клинок. Он, раньше, как и конь,  принадлежал моему предшественнику, погибшему недавно командиру эскадрона – старшему лейтенанту. Рядом со мной пожилой казак, мой ординарец, который ухаживает за моим конем, конем моего бывшего комэска, за тем же конем, на котором ездил и предшественник моего погибшего командира. Он отвечает за то, чтобы клинок был намертво приторочен к седлу, чтобы сыт был конь и за многое другое. Коноводы в бой не ходят – они стерегут коней, и ухаживают за ними, а когда мы выходим из боя, он буквально ухаживает за мной. Он мудрее меня и лучше понимает ценность жизни. И когда он помогает мне в какой-нибудь, забитой до отказа хате, снять сапоги и найти возможность где-то просушить снятые буквально со льдом портянки, я принимаю это как должное. Я  благодарен ему, когда он через мои, трудно разжимаемые зубы, вливает мне в рот из фляжки водку. Спасибо ему и довольно. Он также будет ухаживать и за новым комэска, когда заново сформируют эскадрон.
Так вот об этом оторвавшемся клинке, мне было стыдно за него все эти сорок лет. Стыдно за то, что оказался слаб, будучи командиром эскадрона. Настолько слаб, просто в марше, что не мог даже остановиться и поднять его. За то, что мои солдаты могли это видеть и понять, что я оказался таким слабым. Они, которые волей судьбы  вверяли мне свою жизнь – все, что у них тогда было. Мне действительно никогда в жизни, впоследствии, не было так стыдно за свои поступки как за этот потерянный клинок. И если когда я что-либо рассказывал о себе, то об этом клинке, как о чем-то постыдном я  не рассказывал никому и никогда. Теперь вот рассказал. Я осудил себя и когда я это сделал  – мой стыд исчез. И хватит об этом.

                1985 г.
                г. Иркутск