Дождевая вода

Когда я впервые спросила о нашем доме, ты ничего не ответила, только нахмурилась – запрет этой темы всегда витал в воздухе, видимый и ощутимый, как нависшая гроза. Всему виной была моя память (которая, как оказалось, запечатлела больше, чем тебе хотелось), пробудившаяся от спячки и дразнившая нечеткими образами, размытыми, как пейзаж за запотевшим стеклом. Далеко отсюда (нашептывала она) есть место, где камни похожи на застывшие слезы, а ветер сбивает с ног каждого, кто осмелится бросить ему вызов. Там, на окраине затерянного среди перелесков и лугов хутора, стоит наш дом, увитый диким виноградом настолько, что осенью кажется, будто стены и окна окроплены кровью. Он сокрыт от посторонних глаз плотной стеной деревьев, поэтому даже в сильную жару внутри прохладно и сыро, как в пещере. Дом старый, покосившийся от времени (с северной стороны его подпирают поросшие мхом деревянные брусья), краска на стенах крошится и отпадает, кажется, что двор усеян белыми лепестками. Трава вокруг нетронутая, высокая, яблоки падают в нее мягко, не издав ни звука, а утерянную вещь сложно найти. Лестница в доме скрипит, или, возможно, это просто доски пола…  Все перепуталось, смешалось. Мне приходится складывать воедино осколки разбитого когда-то вдребезги мира, занятие, в котором ты упрямо отказывалась помочь, храня верность лишь одному желанию – забыть. И у меня такое чувство, что это разделяет нас, подобно трещине, с годами разрастающейся до размеров глубокой пропасти. Неужели такова цена, которую нужно заплатить за твое забвение, твой покой? Надеюсь, что нет, ведь уменьшить боль, подкосившую тебя, я смогу лишь разделив прошлое надвое (как ты делилась со мной куском праздничного пирога и оставшимися после «пасхального сбора» конфетами), а то и вовсе забрав его себе (как ты принимала на себя удары, предназначавшиеся мне, уверяя потом, что нет, не очень больно, пустяки, и что по-другому и быть не может, все-таки старшая). И я готова, разреши мне. Готова, несмотря на слова в поезде (ты повторяла их скороговоркой, и, сама ослепленная случившимся, заботливо прикрывала мне глаза рукой), несмотря на все старания излечиться и молчаливые ответы, выдававшие тебя лишь едва заметным блеском в уголках глаз. Мои воспоминания все настойчивее лезут наружу, как мыши, прогрызая себе путь к спасительному свету (или кромешной тьме). Все эти годы они набирались сил и теперь мне их не удержать. Прости, но я… помню тот день, когда ты сказала, что она ушла и  больше не вернется, и что он виноват в этом. Листья кружились в воздухе сонмом бабочек, ярко желтых, отчаянно напоминавших о летнем полдне, а от пронзительно-голубого неба болели глаза. Мы сидели на голом полу, на сквозняке, прижавшись друг к другу, как два испуганных щенка и дрожали (от холода, или от страха). Нас, потерпевших кораблекрушение, вынесло на безлюдный берег скалистого и неприветливого острова, и все, что оставалось, - научиться здесь выживать, как когда-то научилась она. (Говорили, он привез ее из далекого хутора, еще совсем юную, красивую дикой неприрученной красотой и, несмотря на протест отца, женился, поселился на окраине в старом каменном доме и с первого дня жутко ревновал.) Ее имя затерялось на пыльном чердаке моей памяти, но голос, мягкий, как молоко с медом, зовущий нас с крыльца, отчетливо слышу до сих пор. Ладони, теплые, как нагретые солнцем камни, и аромат цветов, которые она носила в волосах. В тот раз это была ветка жасмина, от сильного удара растерявшая почти все свои лепестки и одиноко лежащая на полу чуть поодаль. Она упала вслед за веткой, сложившись пополам, застонала, захлебываясь липкой жидкостью, хлынувшей изо рта. Он стоял рядом, неистовый, как шквальный ветер, твердивший (еще хоть раз! ты меня поняла?!), нависая над ней хищной птицей, и ты вдруг кинулась к печке, схватила кочергу, но ударить не успела. В тот раз, в тот первый раз ты наивно решила, что сможешь с ним справиться, а она потихоньку отползла назад и молча наблюдала за происходящим. Он же уверился в мысли, что мы вырастем такими же и надо, пока не поздно, «выбивать позор», чем и занимался сначала время от времени, а позже с завидной регулярностью.  Случалось, мы выскакивали из дома и бежали так быстро, как только могли, теряя шлепанцы в высокой траве, больно стегающей по ногам, с глухо бьющимся сердцем неслись по огороду, перескакивая через кочаны капусты, а сзади доносились его крики, пьяная ругань. Прятались в перевернутой лодке на берегу озера, где же она (жалобно спрашивала я, хныча и потирая сбитые до крови ступни), а ты все повторяла: скоро, уже скоро, убирая взмокшие пряди со лба, и когда замолкала, губы еще долго шевелились. Она не появилась (ни тогда, ни после), и нам пришлось вернуться. Небо на востоке светлело, как будто за горизонтом жгли огромные костры, вода в озере сделалась мертвого стального цвета. Продрогшие и голодные, мы стояли перед домом, тщетно высматривая знакомый силуэт в темном окне (как высматривали ее из окна много дней после, покорно сидя на привязи у надежды, вздрагивая при каждом звуке с улицы, ковыряя болячки незаживающей памяти). Калитка была заперта, тишина бесновалась. Перед тем, как перелезть через забор, я оглянулась: по твоим щекам струились тонкие серебряные нити. Спустя несколько месяцев в прозрачном осеннем воздухе закружилась листва, на три платья в шкафу стало меньше, он немного поутих, казалось, даже затосковал. Ты уверяла, что не скучаешь, забыла, что не веришь, не ждешь, а по ночам тихо приказывала себе не плакать. Твои слезы с тех пор я видела еще только раз: когда стояла с распечатанным конвертом в руке (письмо позже сожгла за домом, смятая бумага вспыхнула и, подгоняемая ветром, покатилась по земле, рассыпаясь в прах), с глазами синими-синими, как зимний вечер, которые вдруг потемнели от просочившейся из сердца печали. До этого было как никогда жаркое и пыльное лето (она не возвращалась, он стал еще более замкнутым и угрюмым), ночи стояли душные, опоенные запахом липы. Вечер увядал подобно цветам в вазе, куда забыли налить воды, и ты, выскользнув из постели, убегала через окно, слышался хруст камней под ногами, едва различимый скрип калитки, а потом тишину нарушала лишь перебранка кузнечиков и, случалось, крик ночной птицы. Возвращалась под утро, словно пьяная, кружилась по комнате в лихорадочном танце, сбивчиво бормотала что-то, целовала меня в лоб (я притворялась, что сплю, на самом деле не смыкала глаз, томилась ожиданием), и еще долго ворочалась, пытаясь заснуть. Днем ходила сонная, поникшая, но преображалась с приближением заката. Кто был он, твой ночной возлюбленный? И почему никогда о нем не рассказывала? Какие слова нацарапывала украдкой на стене за кроватью (я так и не решилась их прочесть), какие признания ему завещала? Свидания прекратились с наступлением осени, ты сделалась рассеянной, беспокойной, все ждала кого-то, часами не отходила от окна. Помню, дорогу размыло дождями, и ты все сетовала на то, что машина не сможет подъехать к дому. Деревья осиротели, наведывались первые морозы, сеялся снег. Письмо принесли зябким туманным утром, замусоленный белый конверт с загнутыми краями, ты распечатывала его медленно, осторожно, а, прочитав, словно окаменела, глаза еще какое-то время продолжали жить, бегая туда-сюда, но потом и они смирились, потускнели. Из окна пробивался нездоровый свет, неся с собой блеклость полей и грязноватую тишь неба. На его зов из кухни (работа простаивает, скотина не кормлена) уходила, покачиваясь, но уже не от счастья, а от отчаянья. Корова в сарае мычала, лениво кукарекали петухи, от холодного воздуха резало в носу… Облегчение принесла весна, немного сопливая, но задорная, она словно заново лепила тебя, возвращая живость глазам, румянец щекам, нужные очертания улыбке. Мы вернулись к своим обычным играм (выпеканию хлеба из глины, анатомированию лягушек, поиску цветка папоротника в купальскую ночь). Однажды, когда дурачились, кувыркаясь в траве под яблоней, он проходил мимо и вдруг остановился, засмотревшись, и на его губах заиграла легкая улыбка, словно на стене заплясал солнечный зайчик. Ты бросила на него быстрый взгляд, поспешно оправила платье (оно задралось, открывая голые ноги), поднялась. Сказав что-то о поразительном сходстве с матерью, он ушел, и ты продолжала игру, хотя и утратив прежнюю веселость, а когда солнце, скатившись к земле, опрокинуло на облака стакан вишневого сока, и вовсе упала духом. После того вечера он стал смотреть на тебя все чаще, украдкой, с жадностью, ты же, поймав на себе его взгляд, менялась в лице, терялась и спешила скрыться: за сохнущим на веревках бельем, в доме, глубоко в себе. Как-то ночью мне не спалось, и я вышла во двор, трава была еще влажной от недавнего дождя, светила полная луна. Из сарая послышался шорох, но я не обратила на него внимания, продолжая любоваться облитыми бледной глазурью деревьями. А потом вдруг увидела тебя возле яблони, возникшую словно из ниоткуда, стоя на коленях, ты жадно льнула к стволу, будто просила у него защиты. Я подошла ближе, тихо окликнула тебя, услышав в ответ приглушенное и какое-то далекое «хотела подышать», а минуту спустя уже знакомое, мягкое «иди, я скоро», но это обещание так и осталось беспомощно висеть в воздухе, потому как в доме ты не появилась. На следующий день упрямо избегала меня, увиливая от разговоров, отказываясь от игр, ссылаясь на скопившуюся работу и огрызаясь на мою хныкающую настойчивость. Отцвела липа, погода капризничала. Ты ходила одурманенная, до краев наполненная мутной жидкостью, в которой топила слова и мысли, лишившие покоя, они плавали в тебе, как дохлая рыба в пруду. Я следовала за тобой, подобно тени, ничего не понимающая, сбитая с толку, надоедающая по пустякам. Он уезжал по делам в город, возвращался, был неожиданно внимательным, приветливым, вручал подарки, шутил. Все это время ты оставалась в стороне, натянутая готовой в любую минуту порваться струной, что-то тщательно обдумывая и взвешивая. А потом он пропал… «Забудь, все забудь» - просила ты в поезде, который уносил нас в незнакомый город к тетке, к жизни, которая должна была принести избавление. И я забыла. Того, кто выходил из сарая следом за тобой, покашливая и отряхиваясь, твое разорванное платье (голубое в белый цветочек), синяки на руках, которые ты так старалась скрыть под кофтой, страшный план, притаившийся в твоих глазах, терпеливый, выжидающий, и (позже) слухи о том, что он, вероятно, утонул пьяный (на хуторе его исчезновение никого не удивило и не встревожило), сарай, забитый досками наглухо, к которому ты запретила мне подходить, поспешно распроданное хозяйство, вещи (чтобы хватило денег на билеты), твое колючее замечание, когда, укладывая чемодан, я начала протестовать и заявила «не хочу», наш дом перед прощанием (в серый предрассветный час он выглядел особенно несчастным), тяжелое давящее молчание по дороге на вокзал, душный вагон,  битком набитый потными болтливыми людьми, твои холодные ладони, которыми заслоняла мои глаза от прошлого, шепот, прожигающий мне щеку. И все, что случилось после того, как тетка захлопнула перед нами двери. Слышишь?.. Дождь начинается. Ты так его любила (ливневый, моросящий, дующий пузыри в лужах), всякий раз тянула меня на улицу гулять (бродить, и мокнуть, и чихать), говорила, что он избавляет от плохих мыслей и дает надежду, надежду, которая тебя покинула. Слушай… Капли шуршат в листве (сейчас дождь тихий, убаюкивающий). Я посадила здесь клен, в память о нашем доме и его счастливых временах, ведь были же такие (утра, сулящие новые приключения, дни стремительные и непредсказуемые, вечера на крыльце или у печки, треск поленьев, запах чая с мятой). В конце концов, мы все возвращаемся туда, откуда пришли, и я надеюсь, что твое возвращение было радостным, а люди, встречающие тебя, улыбались. Слушай… Ты представляешься мне водой, дождевой водой, которая питает землю, но, попадая на асфальт, бессмысленно умирает. Маленькой девочкой, которая хотела найти спасение в забвении, но, вместо этого, заблудилась в нем, как в лесу и бесследно сгинула. Той девочкой, которую я так отчаянно любила и которую теперь попытаюсь избавить от тяжелой ноши, что она на себя взвалила. Забудь, все забудь, я буду помнить за нас двоих, и обещаю: больше ни о чем тебя не спрошу.