А это-мой Пушкин! Гл. 44. Певец молчит, потупя очи

Неопределенность своего положения Саша ощущал остро. И накануне поездки в Петербург писал брату: «Из Петербурга поеду или в чужие краи, то есть, в Европу, или восвояси, то есть, во Псков, но вероятнее в Грузию – не для твоих прекрасных глаз, а для Раевского».

И вот – он в Петербурге. Мать, которая пыталась его вернуть домой еще год назад, написав прошение государю, так и не дождалась ответа. Но сейчас она не знала, куда посадить и что ему предложить. Саша не ожидал от неё этой непритворной радости - она  плакала, не стыдясь. Матери вторила Оля, которая не хотела от него отойти ни на шаг.

Он спросил о Левушке:
-Давно писал? Мне так после нагоняев только…

-Да, вчера получили письмо, – ответила сестра, утирая счастливые слезы.

 Внимательно посмотрев на Олю, Саша заметил, что она уже потеряла первую свежесть и выглядит не так уж привлекательно. «Замуж ей пора!» - отметил отстраненно.

Отец их вел себя сдержанно. После матери Саша смиренно подошел к его руке, и после секундной заминки, его обняли...

Барон Дельвиг, который был в этот радостный день с женой у его родителей, удивился поведению друга – не ожидал, что тот может быть таким добрым сыном - Пушкин был тих, покорен, не задирался и не цеплялся к отцу, улыбался иногда, но Антон чувствовал, что его что-то мучает...

 Софья Дельвиг, жена Антона, после встречи с Пушкиным, делилась со своей подругой  Александрой Семеновой:
- Я познакомилась с Александром Пушкиным. Он приехал вчера, и мы провели с ним день у его родителей.

- Ну и как он тебе?

- Я не знаю, любезен ли он в обществе, но вчера он был довольно скучен и ничего особенного не сказал…

- Ну, а чем же вы занимались столько времени? - удивилась Сашенька.
 - Он читал прелестный отрывок из пятой главы "Онегина"... Надобно было видеть радость матери Пушкина: она плакала, как ребенок, и всех нас растрогала.

-А твой муж рад? Ведь они дружат еще с лицея?

- А мой муж был на седьмом небе - я думала, что их объятиям не будет конца! А самое удивительное то, что они целовали друг другу руки!

-Целовали другу другу руки? Мужчины?

- Да. И мой барон сказал, что ничего в этом удивительного нет – они всегда  это делают при встречах… Знаешь,Сашенька, сегодня вечером мы ожидаем его к себе - он будет читать свою трагедию "Борис Годунов".

- Завидую тебе, ты его ещё увидишь и услышишь… Он, что же - будет жить с родителями?

- Нет, он их сразу предупредил, что будет жить в Демутовом трактире. Но это не так уж и далеко от них!

На самом деле, устроившись в  номере 33, где раньше жил Чаадаев, Саша принялся сразу за работу, а к родителям, живущим на Фонтанке, у Семеновского моста, приходил, когда его заманивали туда любимой печеной картошкой.

Хоть и хотел оказать внимание всем, но все видели, что его гнетет что-то. Это на себе почувствовала и Анна Керн, которую он снова встретил в доме родителей. А ведь еще не так давно он чувствовал страстную любовь к ней! Её оживление тоже погасло - Пушкин, хоть и хочет казаться милым, к ней переменился…
Зря она так ждала новой встречи!

Разойдясь с мужем, она осуществила заветную мечту и  теперь была ни мужней женой, ни соломенной вдовой - с отцом и сестрой, чувствуя себя очень свободно. А так как она жила рядом с Дельвигами, то не расставалась с ними ни днем, ни ночью. Поэтому Антон Дельвиг, шутя, представлял её всюду второй женой.

«А что ему еще остается делать?», -  сжимал зубы  каждый раз его младший братишка - Саша,которого Антон забрал к себе, чтобы помочь матери. Мальчик сильно невзлюбил госпожу Керн, видя, что она легкомысленна и очень плохо влияет на невестку…  Но не смел ни о чем говорить старшему брату.

Саша свои именины отмечал у родителей в узком кругу. Поздно ночью, рассматривая кольцо - подарок Анны Керн ему на день рождения, поднял  глаза  на потолок и  воссоздавал, как это происходило.

 Они вдвоем подошли к нему - Норов и она. И тут Абрам Сергеевич, немного фривольным тоном, который, заметил это, все мужчины вокруг усвоили с ней, произнес:
- Анна Петровна, неужели вы сегодня ему ничего не подарили?

- Н-не-ет! – растерялась Анна.

И тут он побагровел и пробормотал:
- Ну, что вы её смущаете. Пустяки все это!

Норов, не слушая его, продолжал, обращаясь к Анне:
- А он так много вам писал прекрасных стихов!..

- В самом деле,- стала и она покрываться краской – от шеи к щекам.- Мне бы, и вправду, надо было подарить вам что-нибудь… вот вам кольцо моей матери, носите его в память обо мне.

Неловко принимая от неё кольцо, Саша заглянул  ей в глаза, но она отвела взгляд. И он принялся надевать и снимать кольцо, играясь с ним.

 Анна с Абрамом Сергеевичем наблюдали, как он то надевает его на свой тонкий безымянный палец, то снимает. Продемонстрировал им. Его маленькая красивая рука стала смотреться еще лучше.

Норов удовлетворенно хмыкнул. Он - полковник, перешедший недавно на гражданскую службу в министерство внутренних дел. Сам писал и любил литературу. Дружил с Сергеем Львовичем - оба  ветераны Отечественной войны. Правда, Аврааму Сергеевичу, или как они называли его - Абраму Сергеевичу - не повезло. Ему оторвало ногу на Бородине, и он носил деревянный протез. Полковник был строгий и справедливый человек и не скрывал своего глубокого уважения к нему.

Саша услышал, как он назидательно проворчал:
- Видите, кольцо идеально подошло.

- Я вам взамен дам другое кольцо, -  быстро пообещал Саша, который чувствовал себя не в своей тарелке – не умел принимать подарки. А если их ему все-таки дарили, он долго чувствовал благодарность и обязанность отдариться. И вправду, на другой день повез ей кольцо с тремя бриллиантиками.

 Протянув его Анне и дождавшись, пока она начнет примерять его, небрежно проронил:
- Погуляем?

- Но мы уговорились встретиться с графиней Ивелич! – не скрывала та сожаления.- Но, если хотите, вместе прокатимся к ней на лодке!

-Хочу! – уронил он коротко.

 И,пока плыли вниз по реке, Саша превратился опять в шаловливого остряка. Анна радовалась: «Он почти стал таким, каким я его помнила - рассыпается в комплиментах, балагурит...»

А тот весело шутил уже с лодочником:
- Смотрите, не опрокиньте нас.

Потом, вдруг став серьезным и задумчивым, произнес укоряюще:
- Почему вы дали Веневитинову умереть? - И после некоторого молчания едко, - правда же, он тоже был влюблен в вас?

Она не задумываясь, возразила:
- Веневитинов оказывал мне нежное участие и дружбу, но сердце его давно принадлежало другой. И вы это знаете...

Саша не мог не  знать, что юный поэт на самом деле был влюблен в Зинаиду Волконскую. Но кто мог устоять перед этими настойчивыми и нарочито нежными взглядами  Анны?  Хотя -  о чем это он: ведь сам был свидетелем, как юноша горел любовью к Волконской, напевая ей дифирамбы, пока, по делам, не пришлось ему  уехать тогда в Петербург…

- Расскажите же, о чем вы с ним беседовали, как он жил последние месяцы? - попросил Саша тихо.

Слушая Анну, он думал о чем-то, потом произнес:
-Как досадно, что так рано умер такой чудный поэт!

И замолчал, расстроенный. Потом внимательно посмотрел на Анну, сидящую перед ним на корме - он видел теперь в ней только женщину, которая пытается кружить головы всем, кто только готов на это. Убедился в этом за эти несколько дней, встречаясь почти каждый день: у них был один круг знакомых, и прежде всего - Дельвиги.

Разглядев это пустое кокетство в ней, теперь Саша сам удивлялся, как он мог так увлечься ею, что его сердце болело, как только она уезжала из Тригорского! А потом вслед летели его письма  - одно за другим, одно за другим… А ведь тогда добрая подруга, Прасковья Александровна Осипова, владелица Тригорского,его  предупреждала о нравах своей племянницы. Даже писала ему из Риги, как отчаянно она кокетничает со всеми подряд!

Саша осклабился: «А больше всего, Прасковью Александровну, конечно, возмущало, что сын Алексей серьезно увлекся ею и даже пропускает учебу в Дерпте - он оставался  рядом с ней в Риге... А она–то! При живом муже!.. Это пока она еще не переехала в Петербург…  Ну, а здесь у неё теперь всякие Никитенко и тому подобные… Да, и мне перепадёт иногда, уверен!», – усмехнулся  цинично.

Тем временем, полицейская машина крутилась: Волков долго вел расследование по пресловутой виньетке к «Цыганам». Но в ответном письме к Бенкендорфу от 6 июля 1827 года, наконец, сообщил ему, что выбор виньетки достоверно принадлежит самому автору,то есть, Пушкину, который ее отметил в книге образцов шрифтов, представленной ему господином Августо Семеном — издателем поэмы «Цыганы». Именно из этой книги все авторы выбирали виньетки к своим произведениям. И Пушкин, мол, не был исключением… Далее он написал шефу жандармов, что «виньетка не имеет политического значения»…  - сыграло свою роль его близкое знакомство с  Александром, который в Москве был вхож в семью М. И. Римской-Корсаковой, на дочери которой, Софье Александровне, генерал был женат. Да и нешуточно он уважал  человека, из-под пера которого выходили такие стихи.

Но о том, что выбор Саши не был случаен, догадался жандармский подполковник Баранович, о чем и доносил: «Сюжет виньетки соответствовал свободолюбивым идеям поэмы «Цыганы»… Идея более политическая, нежели относящаяся к предметам литературным и ученым»… - Бдительность по отношению к первому поэту двух столиц не имела границ...

Когда еще только он приехал в Петербург, Саша увидел, что город изменился. В отличие от прежней бурной петербургской жизни, он оказался в атмосфере общего уныния. Здесь на каждом шагу мелькали сотрудники III отделения – жандармы и солдаты. «Кажется, даже гражданские лица одеты в серую и темную одежду, смахивающую на мундиры!» - возмутился он, заметив все это.

А в это время все печатно восхваляли Николая I - он в манифесте от 13 июля 1826 года, слабо, правда, намекал на возможность преобразований. Кажется, там была заявлена готовность выслушать всякого рода предложения; еще объявлялось, что в целях "постепенного усовершенствования" «всякое скромное желание к лучшему, всякая мысль к утверждению силы законов, к расширению истинного просвещения и промышленности, достигая к нам путем законным, для всех отверстым, всегда будут приняты … с благоволением».
 
Ну, как он мог не поверить ему, тем более, что Николай I свое вступление на престол ознаменовал такими шагами, как отставка ненавистного Аракчеева; еще он учредил секретный комитет для подготовки  важных преобразований в государственном управлении, политики и просвещения, о чем ему и раньше сообщали, с радостью, друзья?..

Но потом рассказ Дельвига о казни пятерых друзей, несчастным свидетелем которой он был, поразив жестокостью,  отрезвил. Антон со слезами на глазах и с содроганием поведал ему, как это происходило:
- Когда показались несчастные, эшафот еще строился в кругу солдат…Они шли в оковах. Хоть и было темно, я узнал Каховского, я был почти рядом с ними: он шел вперед один…За ним Бестужев-Рюмин под руку с Муравьевым, потом Пестель с Рылеевым, тоже под руку. Они что-то говорили между собой спокойно…Мне потом передали, что те, которые были поближе к виселице, расслышали, как Пестель, проходя мимо строящегося эшафота, смотря на него, произнес по-французски:«Это слишком... Неужели мы не заслужили лучшей участи! Кажется, мы никогда не отвращали чела своего ни от пули, ни от ядер... Можно было бы нас и расстрелять…»…

Их на очень краткое время посадили на траву, в близком расстоянии друг от друга... И, веришь, опять они были совершенно спокойны, но только очень серьезны, точно как обдумывали какое-нибудь важное дело. Когда к ним подошел священник, Рылеев приложил его руку к своему сердцу и сказал: «Вы слышите, как оно спокойно бьется?»... Потом они начали обниматься...
А эшафот всё ещё не был готов. Но я этого не понимал, и когда их увели, я так обрадовался, что их пощадят!..

Но люди не расходились почему-то,глухо переговариваясь... А через некоторое время опять застучали кандалы - их опять вывели,но уже со священником. Полицмейстер начал читать сентенцию Верховного суда...На последних словах он возвысил голос: «...за такие злодеяния повесить!»…

Нигде не было слышно ни звука. Как будто эта огромная площадь была пустой…Я узнал  голос Рылеева: «Господа! Надо отдать последний долг»...Все стали на колени… Глядя на небо, они крестились... Потом каждый из них прощался со священником, целуя крест и руку его... Потом опять Рылеев сказал священнику: «Батюшка, помолитесь за наши грешные души, не забудьте моей жены и благословите дочь»…

Он перекрестился и взошел… первым на эшафот… за ним последовали другие…Кроме Каховского, он упал на грудь священника, плакал и обнял его так сильно, что его с трудом от него оторвали...
Антон не мог остановиться и рыдал у него на груди. Саша вторил ему. Так они сидели долго. Но Саше нужно было все знать до конца.
Он предложил слабым голосом:
-  Тося… продолжай.
-  Там были... два палача. Они сперва надевали петлю... а потом... белый колпак… На груди  у ребят была черная кожа... на которой было написано что-то...тоже  белым… Имя, наверное… Сами они были... в белых халатах…А на ногах... тяжелые цепи… Вдруг помост, на котором они стояли на скамейках, упал…

Он обхватил голову, и рыдая, стал качаться из стороны в сторону… Саша схватил его руки и целовал, целовал…
 
Прерывающимся голосом, Антон продолжил:
 -Представляешь... эти сволочи, эти... гады не смогли... даже сделать все... нормально - то они не успели... подготовить... эшафот, то теперь он... у них сломался... Все для того, чтобы продлить му-у-ки их… Трое… сорвались…Рылеев, Пестель и Каховский... Они… упали вниз… У Рылеева... колпак упал... я увидел, что его лицо окровавлено… Он сидел, скорчившись, потому что провалился внутрь эшафота... К нему бросился... священник и что-то говорил. А тем временем, все суетились... генерал – губернатор что-то приказал...Наверное, чтобы принесли новые веревки… Потому что всё начали заново - доска... была опять поднята, а веревка… Пестеля была так длинна, что он носками... доставал до помоста…Заметно было его мучение - некоторое время, что он... все еще был жив…
 
Он с мукой в голосе произнес:
-Скажи, почему я сам жив – после этого? Скажи-и-и…

Саша, глядя перед собой белыми глазами, молчал, превратившись в натянутую струну…Он еще не знал, как этот рассказ трансформируется в его творчестве, но  знал, что никогда не забудет ни этого рассказа, ни этой минуты…

После продолжительного молчания,протирая очки, Антон продолжил:
- Мне потом рассказали, что генерал-губернатор Голенищев-Кутузов рапортовал царю такими словами: «Экзекуция кончилась с должной тишиной и порядком как со стороны бывших в строю войск, так и со стороны зрителей, которых было немного... По неопытности наших палачей и неумению устраивать виселицы при первом разе трое, а именно: Рылеев, Каховский и Пестель, сорвались, но вскоре опять были повешены и получили заслуженную смерть».  - Нет! Ты можешь представить это!?

Вот теперь Саша знал, почему все боялись выразить даже малейшее сочувствие осужденным, и не удивлялся.  Они с Антоном  поговорили обо всем. Дельвиг рассказал, что он сам был включен в список декабристов и его несколько раз вызывали на допрос. А сейчас постоянно  проверяют все материалы, подготовленные для издания в "Северных цветах",хотя не  смогли доказать, что он принадлежал к ним.Да, он и не принадлежал никогда!.. А когда шли бесконечные допросы в связи с 14 декабря, он  тяжко заболел и еле выкарабкался.

Саша, в свою очередь, рассказал ему о слухах, что будто бы он написал «Стансы» не только по заказу свыше, но и «в присутствии государя, в кабинете его величества».
- Но, Тося, у меня же есть черновик! Вот они, в этой черной тетради, смотри! Ты видишь, ода датирована 22 декабря, а у Николая  я был 8 сентября, за три с половиной месяца до этого! Неужели люди перестали соображать!.. Но если бы только этим ограничивалось «жужжание клеветы лукавой»! Получила распространение и  гнусная эпиграмма, где меня объявили ренегатом, который прежде «вольность проповедовал», а теперь стал «придворным лизоблюдом». Могу ли я молчать теперь?

Дельвиг внимательно на него посмотрел и, после непродолжительного молчания, посоветовал:
-  А ты напиши поэтическое опровержение, объяснение, наконец, что это не так... Но мне ли тебя учить?!

-Да, барон, ты прав. И что это я сижу на самом деле! - он вскочил и направился к выходу...

И появилось:
Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю…

Пусть даже он «обольщен» царем-«лицедеем», как все думают, а он просто уверен в том, что, отдавая свое слово, свое дело поэта всей «Руси великой», он, как раньше был вместе с декабристами, теперь с тем, кто, пользуясь своей «необъятной силой» - и властен и хочет претворить  «дум высокое стремленье» в жизнь - тех, кто  казнен и тех, кто томится на каторгах...

«Что бы ни говорили, мое творчество проникнуто проблемами национального развития, я славлю свободу, пробуждаю добрые чувства, и этим противостою «ужасающему», «жестокому веку»…

Поэтому в остальных строчках он утверждал, что они могли бы назвать его льстецом, если бы он призывал царя презирать народ, подавлять просвещение и ограничивать «милость». В конце стихотворения, как и в «Стансах», он выражал надежду, что поэт может стать чуть ли не наставником царя на путь истинный:

Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу.

Дельвиг, перечитав еще раз его ответ «Друзьям», только покачал головой: «Что за иллюзорные надежды после всего, о чем мы с ним переговорили!»…

Тяжелые  переживания  Саши на реакцию передовых людей на его «Стансы» и «Друзьям» обострили еще и клеветнические слухи о мнимых «благодеяниях» и «милостях», оказываемых ему царем. А ведь вся милость заключается только в том, что ему «дарована» свобода, но каждое его стихотворение, каждая строчка подвергаются цензуре! За ним неотступно следят. Его, известного теперь поэта! приглашают в III отделение для объяснений, для выговоров, "отеческих" внушений и наставлений. До каких пор?!

Теперь в III отделении возник еще вопрос  и о «Гавриилиаде». Его уже допрашивали по её поводу. Он категорически отрицал, что он - автор! Да, и как бы он мог признать её своей!

Но усмехнулся, вспомнив одно из посвящений:

Вот Муза, резвая болтунья,
Которую ты столь любил.
Раскаялась моя шалунья:
Придворный тон её пленил;
Её всевышний осенил
Своей небесной благодатью;
Она духовному занятью
Опасной жертвует игрой.

Посылая свою «Гавриилиаду» Вяземскому еще в сентябре 1821 года, он ему  написал: «Посылаю тебе поэму в мистическом роде: я стал придворным». И говоря так, он имел в виду, что он взял в пример этот притворно-ханжеский тон, чем был проникнут сам Александр I и весь его двор. Теперь эта «прекрасная шалость», как ему тогда ответил Вяземский, может восприниматься не как эротически-кощунственное озорство молодого человека, каким он тогда был, а как вещь, написанную в виде ответа на «корыстное ханжество клерикальной партии», или на самого Александра I и его приближенных - т.е. как сознательное «антиправительственное выступление» против царя.

Снова тучи надо мною
Собралися в тишине;
Рок завистливый бедою
Угрожает снова мне…
Сохраню ль к судьбе презренье?
Понесу ль навстречу ей
Непреклонность и терпенье
Гордой юности моей?

 Так он написал в своем "Предчувствии"...