Год первый. Глава Наш двор

      Не протянув на чужбине и двух лет, Александр Вениаминович отчаянно затосковал по родителям, к которым был очень сильно привязан, и вскоре его семья, путем обмена квартиры, опять вернулась в Черноземск.
      Двор, в котором стояла их серая кирпичная пятиэтажка, был самым что ни наесть обычным, ничем непримечательным двором, каких бесчисленное множество на любой рабочей окраине. Дом также был стандартным, да и населен он был самыми обычными нормальными людьми. В сознании же Елизаветы Егоровны дом и двор были наполнены странными необычными существами. 
     Человек, пытающийся составить впечатление о новом месте обитания семьи, на основе рассказа Елизаветы Егоровны, непроизвольно пришел бы к выводу, что место это захвачено какими-то монстрами или инопланетянами, которые самим своим существованием отравляют жизнь бедной Елизавете. Невероятно, но Елизавета Егоровна всерьез считала, будто бы окружающие ее «существа», день и ночь только тем и занимаются, что измышляют все новые  и новые способы досадить ей.   
     Пожив какое-то время на новом месте, и изучив соседей по дому, Елизавета, по неискоренимой касторкинской привычке дала большинству жителей дома прозвища. В ее детстве, бабка Фрося также творчески перерабатывала фамилии и имена односельчан, в результате чего ни в чем не повинные Сапрыкины, Сапелкины, Дряневы и прочие жители Касторкина были «переработаны» до неузнаваемости.
     Клички соседям Елизавета Егоровна давала с большой выдумкой, можно сказать, с огоньком. Например, одного обитателя первого подъезда, ныне уже покойного любителя спиртных напитков, Елизавета нарекла «свиными глазками». После его смерти, «псевдоним» отца, как переходящее знамя,  перекочевал к его сыну.
     Наибольшего количества переименований удостоились жители подъезда, где проживала сама Елизавета.
     На пятом этаже жила вполне благополучная семья – супруги с дочкой и бабушка. Жили они тихо и неприметно, известно было лишь, что глава семейства работает то ли на телевышке, то ли что-то в этом роде. Благодаря случаю, который не стоил и выеденного яйца, мужчина был наречен Елизаветой новым, совершенно неожиданным прозвищем.
     Как-то утром перед выходом на работу, Елизавета Егоровна, не спеша, помахивая ведром, отправилась на ближайшую помойку, вынести мусор. Когда она, после небольшой прогулки в прекрасном расположении духа возвращалась обратно и уже подходила к своему подъезду, оттуда внезапно, видимо сильно торопясь на работу, выскочил, упомянутый выше, житель пятого этажа. В светлой рубашке и галстуке, с сумкой через плечо,  он целеустремленно сбежал по порожкам подъезда и тут, неожиданно, в рассветной темноте наткнулся на Елизавету с довольным лицом и пустым помойным ведром в руках. Погода была прекрасной, настроение Елизаветы Егоровны просто отличным. Все благоприятствовало ей в получении еще одного небольшого удовольствия.
     Видимо, мужчина был суеверен и легкое недовольство, связанное с соответствующей приметой, отразилось на его лице, когда он попытался быстро  проскочить мимо Елизаветы. Но она уловила его замешательство и, довольная произведенным эффектом, как бы пытаясь разойтись с ним, сделала шаг в ту же сторону, что и он. Мужчина, что-то недовольно пробормотав, дернулся в другую сторону, но и веселая соседка, как будто бы замешкавшись, шагнула туда же, игриво приветствуя его: «Доброе утро. Куда это ты так торопишься?» «Тьфу, ты! – в сердцах выругался суеверный товарищ, - да здравствуй уже, здравствуй, чтоб тебе пусто было!» Сумев, все-таки, обогнуть Елизавету, мужчина побежал дальше, возмущенно бурча себе под нос.
     Реакция соседа позабавила Елизавету. День начинался хорошо, впереди был обычный необременительный рабочий день, не сулящий никаких забот. Неизвестно, каким чудесным образом все это переплелось в голове Елизаветы, но в результате этого сосед получил у Елизаветы забавное и милое прозвище «Дурак с пятого этажа». После чего только в этом амплуа он всегда и фигурировал в ее рассказах.   
     Еще две жертвы искрометного юмора Елизаветы Егоровны жили несколько лет на четвертом этаже, переехав туда по обмену из другого города. Это были одинокие женщины – достаточно преклонного возраста мать, и ее незамужняя дочь. Жили они несколько обособленно, общались с соседями редко, к тому же, как была уверена Елизавета, из-за их замкнутого образа жизни, состояли в баптистской секте. Фамилии их Алена не знала, но Елизавета вскоре восполнила этот пробел, очень меткой и удачной, как она считала,  кличкой.
     Дело было так. Незадолго до знакомства с новыми жилицами, Елизавета Егоровна с большим интересом прочла в газете серию репортажей о том, как в глухой тайге, одной из геологических экспедиций, случайно была найдена семья старообрядцев, живших там еще со времен революции. Фамилия этих людей была Лыковы. Серия рассказов настолько поразила сознание Елизаветы, что она тут же фамилию героев повествования, приклеила к этим двум бедным женщинам, и сопровождала их неотрывно этой кличкой вплоть до их переезда.
     Следует отметить, что четвертый этаж был очень плодовит и давал Елизавете Егоровне простор для раскрытия ее талантов. На том же четвертом этаже, только в квартире напротив, жила женщина, работавшая доктором в местной поликлинике. Симпатичная и интеллигентная, она неизменно вежливо здоровалась со всеми соседями, пробегая утром на работу и возвращаясь вечером домой, но всегда спешила по своим делам и Елизавета крайне раздражалась невозможностью втянуть ее в общение. Раздражение Елизаветы вылилось в прозвище «Зоищка», которое произносилось ею с упором на букву «щ», в которую она вкладывала всю гамму чувств, сопровождающую ее отношение к соседке.
     На том же этаже жили Быстровы. К их невестке, Марине,  Елизавета испытывала некоторую симпатию, на основании того, что считала ее «хитренькой девочкой», которой «палец в рот не клади». При обозначении этого персонажа, Елизавета Егоровна чаще использовала классическую семантическую схему, используемую при формировании прозвищ жителей в родной деревне.
     Еще одну соседку, живущую прямо над квартирой Елизаветы, последняя какой-то особой кличкой не оделила, но подозревая ее чуть ли не во всех смертных грехах, презрительно именовала «Варька». Основным, за что Елизавета Егоровна «терпеть не могла» Варвару Кузьминичну, была стойкая уверенность в том, что соседка сверху только и делает, что спрятавшись на балконе, подслушивает каждый звук, доносящийся из квартиры Елизаветы.
     Как-то, выходя из квартиры, Елизавета столкнулась со спускающейся по порожкам вниз Варварой Кузьминичной и этот случай окончательно уверил Елизавету Егоровну в том, что соседка, лелеет шпионские замыслы против Елизаветы, и проходя мимо специально подолгу задерживается возле ее двери в расчете услышать, что же происходит в квартире. Эта маниакальная мысль преследовала Елизавету и днем и ночью. Часто, повинуясь как ей казалось, безошибочно работающему своему внутреннему чутью, Елизавета Егоровна на цыпочках подкрадывалась к входной двери своей квартиры и внезапно распахивала ее, надеясь застать за ней врасплох «греющую уши» Варвару. К разочарованию Елизаветы, эта «охота» так ни разу и не дала результата, лишив тем самым Елизавету оснований для прилюдного обвинения Варвары в перечне смертных грехов, приписываемых ей Елизаветой.
     Рассказ был бы неполон без упоминания еще пары результатов Елизаветиного «литературного творчества». В третьем подъезде на пятом этаже жила семья с совершенно обычной русской фамилией Апельсиновы. Приличные люди, всю жизнь трудясь мать воспитывала троих детей.
     Чем эта женщина не угодила Елизавете Егоровне - история умалчивает, но факт остается фактом: наименование «Апельсиниха», иногда все же используемое Елизаветой, мало устраивало последнюю, не давая удовлетворения выходу обуревавших ее страстей, поэтому чаще в рассказах Елизаветы соседка фигурировала как «гадюка подколодная».
     Но верхом и наиболее изысканным продуктом «литературной кулинарии» Елизаветы было «имя нареченное» лучшей подруги Елизаветы по дому – Клавдии Ивановны, жившей через стенку, в соседнем подъезде. Доброжелательная, с легким характером, соседка, в отличие от Елизаветы, сумела построить счастливую семейную жизнь. От нее буквально исходило чувство удовлетворенности всем окружающим, своей судьбой. С Клавдией Ивановной Елизавета общалась много лет, ходила в гости, использовала ее как «персональный банк», беря у нее бесконечные беспроцентные займы «до зарплаты».
     Внутри же Елизаветы шло некое соревнование, в котором были хороши все средства, но, несмотря на это она, как ни старалась, никак не могла победить Клавдию Ивановну.
     Что бы хоть как-то удержать себя в собственных глазах перед лицом постоянных позорных проигрышей по всем статьям, Клавдии Ивановне были приписаны некие тайные, никому не известные, пороки. Самым главным считалось то, что она постоянно подслушивает через стенку, чем живет Елизавета Егоровна и, даже – о, ужас падения – использует при этом прикладываемую к стенке трехлитровую банку. Чтобы лучше слышать. Несмотря на то, что реальных оснований для  подобных подозрений не было. Жизнь Елизаветы была скучна и сера. Семья Елизаветы жила бедно. Поэтому услышать кому-либо, где Елизавета «прячет золото и бриллианты», просто не представлялось возможным. А обычные бытовые повседневности, которыми живет любая семья, мало могли интересовать нормальных граждан, поскольку последние обладали теми же самыми «повседневностями» в полной мере.
     Что для Елизаветы Егоровны символизировало звучание слова "Клафедра", доподлинно неизвестно. Возможно, мутные струи неясных ассоциаций Елизаветы, теряющиеся в глубинах темного детства Елизаветы и до конца не осознаваемые и ею самой, и приводили к тому, что почему-то она считала это прозвище самым сильным и действенным из розданных ею прозвищ.
     Надо сказать, что постоянные подозрения окружающих в тайных грехах, делали саму Елизавета Егоровна в высокой степени подозрительной, скрытной, горящей в тоже время неуемным любопытством. В молодости Елизавета мечтала стать судьей или, на худой конец, следователем. Об этом она часто рассказывала, говоря о том, что у нее прекрасная зрительная память и наблюдательность. Эти свои таланты Елизавета не собиралась «закапывать в землю», а вовсю использовала во взаимоотношениях с соседями. Она свято верила в свою исключительность и считала себя высоконравственным человеком, который  и м е е т  п р а в о  и просто обязан следить за теми, кто «хуже ее» чтобы остановить их вовремя «в случае чего».
     Это все наложило нестираемый отпечаток на обычное, обыденное поведение Елизаветы. На работе, в магазине, на улице она всегда за кем-то исподволь наблюдала. Иногда какой-либо человек казался ей слишком подозрительным, и тогда она старалась запомнить мельчайшие детали его внешности, одежды, поведения, чтобы, как поясняла она маленькой Алене, потом, «если что-то случится и милиция обратиться к ней», она смогла бы подробно описать преступника и его поймали.
     Те же нескончаемые наблюдения велись Елизаветой и за жителями дома, в котором она проживала. Всегда улыбающаяся, профессионально общительная Елизавета достаточно легко располагала к себе околоподъездных старушек, за счет чего всегда была в курсе всего, что происходило у соседей. Недостающую информацию она легко добирала со своего основного «наблюдательного пункта» - кухни, окно которой выходило непосредственно к лавочкам, стоящим перед подъездом, на которых происходило обсуждения всех новостей жителями дома, не подозревавшими, что в этот момент они находятся под пристальным прицелом внимания Елизаветы Егоровны.
     Так как квартира Елизаветы находилась на первом этаже, то во время приготовления пищи через открытую форточку до ее ушей долетало практически каждое слово из разговоров, сидящих на лавочке под окном соседей.
     Кухня являлась особенно излюбленным местом времяпрепровождения Елизаветы Егоровны. Помимо пищи материальной она, за счет всех перечисленных выше особенностей, давала Елизавете пищу и духовную.
     Особым своим талантом Елизавета Егоровна считала то, что  собирая информацию обо всех в доме, она сама ухитрялась ничего не сообщить о себе, кроме общеизвестных сведений, скрыть которые попросту было невозможно. Свою невероятную скрытность она легко прикрывала большой общительностью словоохотливостью, в то же время, стараясь в разговорах максимально дальше уводить собеседника от своих тщательно скрываемых секретов.
     Нечего и говорить, что живя на первом этаже, включая вечером свет, Елизавета наглухо задраивала все шторы в доме, чтобы не дай бог, какой прохожий не увидел силуэт в квартире Елизаветы. Алену, пытающуюся поделиться с матерью какой-то своей радостью и от возбуждения говорящую слишком громко, Елизавета постоянно одергивала и требовала говорить тише, чтобы «соседи не слышали».  Алена долго не могла понять, почему соседи играют в жизни Елизаветы более значительную роль, чем радости и горести собственного ребенка.
      Апофеозом Елизаветиной скрытности стала дата ее рождения. Окончательно все подробности этой, поистине детективной истории, достойной пера мастера детективного триллера, прояснились для Алены лишь во взрослом возрасте, уже спустя несколько лет после того, как Елизавета успела «поиграть в шпионов» и со своей больной дочерью, и ее семьей, после пачек ее заявлений в милицию, позорного судилища, устроенного Елизаветой над дочерью.
     Но эта история достойна отдельного повествования…