Ночь в вертепе

– Миколаша, сынок, ступай же, сколько можно возиться, а то аптека закроется, что я буду делать?
– Иду-иду, мам, я тут газету дочитывал. Представляешь, в Америке люди по помойкам лазят, питаться нечем. Вот ужас! Некоторые вешаются… Посмотри на третьей странице,  там фотография есть.
– Ой, – мать замахала обеими руками, – не хочу я смотреть! Тебе навязали эту «Правду-Неправду» – ты и смотри. А мне не подсовывай – сухая она какая-то, как подошва кирзового сапога, прямо тошнит от неё… Вот если бы «Труд»... А «Правду» читать – только глаза тратить.

 
– Я хотел подписаться на «Труд», но ты правильно говоришь: навязали «Правду». У нас ведь как: выписывай хоть сто «Трудов» – это не избавит тебя от «Правды». Потому что разнарядка… Сказали: все перспективные сотрудники должны иметь в доме «Правду». Как настольную книгу. Вот и пришлось… А подписываться на две газеты – чтоб и «Правда» и «Труд» – глупо… Зачем они нам нужны? Всё равно одно и то же печатают, если по сути...
– Ещё чего не хватало – две! Слишком жирно! Чего захотели! Дурачков нашли! Камсу заворачивать – хватит и «Правды».


Николай надел элегантный плащ болотного цвета, небрежным хомутом повязал длинное кашне грубой ручной выделки (писк моды) и направился к выходу, мать крикнула вдогонку:
– Ты ж, сынок, не задерживайся, с аптеки – сразу домой: Наташу надо сходить поздравить, не забыл? Двадцать лет всё-таки исполняется девочке, такая дата… Она тебя со всеми праздниками поздравляет, и будет неудобно, если…

 
– Да не забыл я, не забыл, – Николай прервал увещевания матери, изобразив кислую гримасу досады и раздражения. – Ради тебя только и пойду, а лично мне не надо никаких Наташ, навязываешь тут всяких… Где ты только их берёшь!
– Ну как же так, сынок! Надо же, в конце-то концов... – пыталась объясниться мать, но сынок уже выпорхнул из хаты.


Женщина по-матерински оценивающе посмотрела в окно на стройную фигуру своего дитяти, на его красивый загривок, изящную поступь, и подумала: «Не парень, а  произведение искусства, не придерёшься, на загляденье прямо. Хотя бы никакая зараза не сглазила. Надо будет приколоть ему булавку к брюкам – от порчи. Да, вот ещё что: обязательно опрыскать свячёной водой его комнату, повыгонять из углов всякую нечисть, а то давно не прыскала. Как это я упустила...».


Николаю исполнилось двадцать семь, и он не был женат. Хоть двадцать семь для мужчины – не возраст, мать переживала: ей всё казалось, что более ловкие парни расхапают хороших невест, а  Миколаше останутся одни выборки, хромые да косые, бесприданницы да нетямущие. Или что сын  вкусит холостяцкой малинки да так и останется вечным женихом – «на семена», как тут смеялись над такими. А то вдруг её начинали мучить сомнения, всё ли у него в порядке по мужской части. Правда, она тут же отгоняла чёрные мысли – с чего вдруг, ерунда какая! Но неприятный осадок всё же оставался. И это портило ей жизнь.


Свою ложку дёгтя в душу Елены, матери Николая,  привносила и полу-глухая старуха Кирилловна, дальняя её родственница – «седьмая вода на киселе». Елена и сама толком не знала, кем она ей доводится.


Кирилловна «недочувала» с детства, поэтому некоторые слова безбожно коверкала. Одних слободчан это забавляло, других раздражало. Те, кого забавляло, говорили: «Да она бабка хорошая. Добрая, подельчивая, смешная. Только вот сильно глуховатая. Иногда недослышит – и начинает такое нести! – на голову не натянешь. Ей про Ивана, а она про болвана. Смех и грех. И, когда разговаривает, сильно кричит, аж на другой улице слышно. Но не убивать же её за это, в самом-то деле? Никакого вреда от неё нету».


Те же, кого Кирилловна раздражала, возмущались: «Это же надо! И глухопердя, и сисявая (шепелявая), и безграмотная – газету вверх ногами держит. Вместо вермишель говорит армышея, вместо бордюр – пирдюр, вместо гарнитур – гавнитур, вместо география – греграфа, вместо Пахмутова – Бахнутая, вместо копчёный палтус – копчёный фаллус...  А такая балакучая уродилась. На нашу голову. И хоть бы только балакучая! Но она ж ещё и орёт... будто ей яйца между дверями зажали. Другая на её месте замазала бы рот гамном – да и молчала в тряпочку, чтоб людям на нервы не действовать. Так нет же! Куда там! Что ей люди! Она сама хочет губами шлёпать. А сплетница какая! Всюду своё жало суёт».


Елена всегда прекрасно относилась к Кирилловне, любила поговорить с ней, послушать её «бабомайсы» (россказни), обсудить семейные проблемы – какая ни на есть, а  родственница всё же. Но с некоторых пор стала избегать старуху, потому что та, где бы ни настигла Елену, прямо с ходу – как клоп на свежее тело – набрасывалась на неё с вопросом: «Лен, а чо це наш скубент (студент) – так она называла Николая – всё сам та сам бегаить? Га? Ны разу ны бачила, шоб з кемсь пыд ручку (чтоб с кем-то под ручку). Шо, невже (неужели) барышни нема? Ёму ж незабаром (скоро) трыдцять стукнить. Пора б и симью мать (иметь), а вин доси одын, як перс (как перст)».


Елена в ответ только вздыхала и старалась поскорее отделаться от назойливой старушенции. Но это было непросто. Кирилловна хватала её за лацкан и пыталась навязать альтернативную тему разговора – про болячки: «Ой, а у меня ногы болять. Прыцтавляеш?! Прям ны знаю, шо й делать. Була у торопевтки, так вона каже: у вас, мов, коленостопные и задобедренные саставы (голеностопные и тазобедренные суставы)... Низя йисты щауль, памадоры, синенькие (щавель, помидоры, баклажаны), бо в ных соли. А я ше й подумала сибе: шо ж тоди йисты, гад твоей морде, якщо усёго цёго ны можна?» – На этом месте Елена не выдерживала и, сославшись на страшную занятость, культурненько убегала, потому что не сомневалась: рано или поздно разговор вернётся на круги своя – к «скубенту».   

 
Николай вырос без отца. На вопрос сына кто его папа и каких «груш объелся» мать не стала лукавить и придумывать легенды типа: твой папа лётчик, погибший при испытании сверхзвукового самолёта. Она сказала как было на самом деле: «Твой папа – замызганный паровозный кочегар, пьяница и картёжник – другие, к сожалению, мне не попадались. Не удивительно, что он меня обманул как последнюю дуру. Но я бы его простила, сделай он хоть один шаг навстречу».


За откровенное признание Николай обожал мать: это признание свидетельствовало о  её вере в порядочность сына. У него, естественно, родилась взаимная вера в её порядочность. Так и жили все годы: в преданности, чуткости, уважении. Вот и теперь... Николай не мог не слышать тяжких, многозначительных вздохов матери. Он понимал их смысл. Он всё понимал. Ему было жалко дорогую его сердцу женщину – слабую, больную, постаревшую, несчастную, но такую родную и любимую. Он видел как она терзается, а поделать с собой ничего не мог: перемен на его амурном фронте не наступало, был полнейший штиль.


Видя что сын в бой не рвётся, мать стала подыскивать ему невесту сама. Наташа, дочка директора молокозавода, была, на её взгляд, лучшей кандидатурой. А как любит Миколашу – души не чает! В огонь и в воду готова за ним идти. Да вот Миколаша всё носом крутит: то зад у неё вислый – прямо как курдюк у барашки, то губы какие-то расплющенные, как черевики, то глаза широко расставлены – почти на висках – как у курицы. Да разве только Наташа! Кого ни предлагала – всех забраковал; и та ему не такая, и та, и та – не угодишь, привередничает ужас как, всякие причины находит, только чтоб не жениться. Как будто мать ему плохого хочет.

 
Работая техником-осеменителем  и насмотревшись коровьих влагалищ, Николай не то чтобы остыл к женской сущности, а, как ему казалось, пересмотрел своё отношение к ней. Короче, его, как мужчину, не тянуло к девушкам, хотя общий язык с ними он находил легко,  свободно себя чувствовал в их окружении, был им хорошим другом. Но стоило только какой-нибудь девушке захотеть большего, как он тут же – в кусты.


Вчера на производственном собрании, в перерыве, мужики, как обычно, завели разговор про баб. Николаю стыдно было признаться, что он до сих пор девственник, и он соврал, что столько уже переимел этих мокрощелок, что и со счёту сбился, и что они надоели ему – хуже горькой редьки. Он хотел упредить лобовые вопросы и всякие подначки в свой адрес, а вышло наоборот.


Мужики недоуменно  переглянулись и спросили: «Как это надоели? Тебе ж ещё и тридцатника нету, когда они успели надоесть? И вообще, что значит надоели? Разве такое бывает? Хлеб небось тебе не надоел, каждый день лопаешь, а бабы, или, как ты выражаешься, мокрощелки – это тот же хлеб для мужчины, только с другой стороны. Что-то ты не туда загибаешь, хлопец. Может, ты баб со своими коровами путаешь?».


А один дошлый мужик, Генка Кремер, скептически махнул рукой и сказал: «Да слушайте вы его, он вам наговорит! Разве не видно, что человек брешет. Ёбарь нашёлся… А то мы не знаем!» Николай что-то промямлил в ответ (типа того что ему нет резона брехать), почувствовал как покраснел, и ему сделалось противно-противно – от этих дурацких разговоров,  от собственной лжи, от вперившихся в него морд, а главное – от генкиной реплики: «А то мы не знаем...» Что он хотел этим сказать?


На Николая накатил прилив ненависти ко всем и вся. Разумеется, он не дал этому приливу выплеснуться наружу – наоборот, прикинулся «полтавским дурачком», но на самом деле впал в такое состояние, будто его дерьмом обмазали.


В аптеке он получил лекарство для мамы и, страшно смущаясь, купил заодно десяток «Изделий номер 2» – так раньше официально называли презервативы среднего размера, самые ходовые. Он любил надевать себе эти резиновые изделия на место их прямого назначения – просто так, от нечего делать. Хотя нет, не просто так, и не от нечего делать – его страшно возбуждал сам процесс надевания. И снимания тоже.


Раскатывая по члену презерватив, Николай наполнялся уверенностью, что является тем  типом мужчины, перед которым устоять невозможно. Которого не могут не хотеть. Хотеть в любое время дня и ночи. И не только хотеть, а терять рассудок от любви к нему, лезть в петлю, травиться уксусной эссенцией. Потому как есть за что. Потому что он обладает всеми данными, просто никто об этих данных не знает – на лбу же не написано. А посмотрели бы...   


Ему льстило, что длины презерватива не хватает, чтобы покрыть весь детородный орган: два поперечных пальца точно не хватает, измерял лично. Он не раз собирался купить самый большой размер – «Изделие номер 3», но всякий раз покупал средний – «номер 2», потому что чисто психологически... В общем, в этом деле пусть лучше не хватает, чем будет лишний – как-то на душе приятнее.


С надетым презервативом и задранным концом он подходил к большому зеркалу платяного шкафа, становился вначале анфас, потом в профиль, потом снова анфас. Претензий не возникало – он очень нравился себе. В этот момент в голове у него проносилось: «Жаль, конечно, что такое богатство пропадает ни за понюх табаку», но тут же появлялась и надежда: «Ничего-ничего, так вечно продолжаться не может, я верю, у меня предчувствие».

 
Так как женщин у него не было (он в них просто не нуждался), дальше примерки дело не шло. Визуально насладившись собственными красотами, он лихорадочно скатывал презерватив и принимался с остервенением онанировать – аж пока не уставала рука. Потом давал руке передышку – и снова принимался терзать набрякшую пульсирующую плоть.


От зеркала далеко не отходил, держал себя в поле зрения – чтобы воочию наблюдать как вырвется струя, докуда долетит и как будет смотреться со стороны. И как, описав траекторию, плюхнется наземь. Именно этот тяжёлый глухой и влажный шлепок оземь действовал на Николая как-то так своеобразно, что и передать трудно. Как сомнительного рода кульминация, что ли. Как апофеоз чертовски приятного, но ненужного и даже постыдного дела. Как жирная клякса на чистом листе бумаги. Звук падения относительно долго стоял в ушах, суля новые блаженства и, увы, новые разочарования. 

 
Николай занимался онанизмом с детства, и всегда старался, чтобы его не разоблачили, для чего принимал самые надёжные меры предосторожности. Он усматривал в онанизме нечто порочное и постыдное, осуждаемое и осмеиваемое всеми кому не лень. Вначале он обходился обычной суходрочкой, а потом, когда повзрослел, перешёл на онанизм по-левантийски – способ, понравившийся ему больше других. Уж он-то понимал толк в  мастурбации – прямо ас был по этой части. Ещё бы! – столько лет…


Николай не находил силы-воли отказаться от онанизма. Это был для него самый лёгкий (и пока единственный) способ удовлетворения половой страсти. Всякий раз, осуществляя сеанс мастурбации, он кого-то держал в воображении, а то и смотрел на чей-нибудь полюбившийся портрет. Или ставил перед собой  фотографии с изображением интимных сцен – эти фотографии Николай приобретал у Жопорукого Ваньки, распространителя кустарной порнопродукции. После оргазма с горькой усмешкой говорил: «Ещё одну палку кинул».
 

На пути из аптеки домой Николай встретил Борю Куща, соученика по ветеринарному техникуму. Они очень давно не виделись – возможно, с самого момента окончания учебного заведения – поэтому кинулись в объятия как родные. Кому не известно, что однокашники иногда значат больше, нежели братья! Разговорились. Николай узнал, что Боря отсидел два года в тюрьме – как он выразился, за хищение социалистической собственности в особо мелких размерах. Что по специальности давно не работает – не хочет крутить коровам хвосты, а где работает, так и не сказал – ловко ушёл от ответа.


Боря похвастался, что как раз идёт в одно интересное-преинтересное местечко, и пригласил Николая с собой, за компанию. Идея провести время вместе, возникшая экспромтом, очень понравилась Боре. И он развил её:
– Завтра выходной, на работу спешить не надо – пошли, время проведём отлично, это я тебе гарантирую. Там никто никому ничем не обязан. Не понравится – уйдёшь, насильно держать за фалды не будут. А то постареешь и не узнаешь всех прелестей жизни, – Боря изо всех сил старался  уговорить Николая и всё делал для того, чтоб тот, коль уж попался, ни за что не сорвался с крючка.

 
Но Николая и не надо было уговаривать, он согласился сразу, только молчал об этом. При всей любви к больной матери ему уже так надоело сидеть около её юбки, что он был готов в любую минуту сняться с места и мчаться, не задумываясь куда, – как молодой застоявшийся конь. Да жаль, мчаться было некуда. А тут подворачивается такой случай – не упускать же его! Только надо заскочить к Наташе и  поздравить её, чтоб не огорчать родительницу. А там… гуляй себе хоть до утра.


Мама только обрадуется, что сынок развлекается. На днях она сказала ему (уж в который раз!): «Пошёл бы ты, Миколаша, куда-нибудь в компанию, что ли. Авось найдёшь там девушку по сердцу. Я даже готова поступиться Наташей, лишь бы ты женился, а то затянешь время – и вообще не женишься. Сколько известно таких случаев! Выбирай подругу по своему усмотрению, обещаю больше не влазить со своими советами – хватит с меня, ты всё равно меня не слушаешься. В конце концов, это твоя жизнь. Я с любой невесткой найду общий язык, на этот счёт можешь не сомневаться, поперёк не стану. А Наташу навязываю, как ты выражаешься, потому, что сам-то ты, вижу, не мычишь и не телишься».


И вот мама предупреждена, Наташа поздравлена, пошлая открытка с голубком, несущем письмо в клюве, и флакон «Красной Москвы» с бантиком подарены – руки развязаны.


Боря Кущ привёл Николая словно бы на задворки мира: кругом нагромождение халуп и рушащихся двух- и трёхэтажных зданий. Улиц как таковых нет, вместо них какие-то коридорообразные тоннели и тоннелеобразные коридоры, людей не видать, одни кошки да собаки. Правда, присутствие человека тоже чувствовалось, но как-то незримо, и от этого становилось жутко. Несколько согрела душу стоявшая поодаль карета скорой помощи (хоть что-то человеческое). «Ах, кому-то херовато...» – констатировал Боря, кивнув на скорую.


А между тем это был центр города – старая его часть. Здесь уже «тысячу лет» ничего не строили и не ремонтировали, ибо весь этот первозданный хаос давно уже должен был пойти под снос. Но годы шли, а снос не начинался. Люди со дня на день ждали отселения, многие ушли из жизни, так и не дождавшись его. На углу одного дома Николай прочитал табличку: «Улица Володарского» и понял, что когда-то это был полноценный жилой квартал.


Нырнув в какой-то проём и толкнув представшую перед ними дверь, они попали в довольно-таки приличное с виду помещение – квартиру не квартиру, учреждение не учреждение: для квартиры оно было велико, для учреждения – мало; короче, нечто похожее на закрытый (потому что без вывески) ночной клуб. Или дом терпимости, тоже закрытого типа. И народ, собравшийся там, тоже был какой-то закрытый: между собой охотно болтали, но не более того – в душу друг друга не пускали. Каждый был окутан непроницаемой оболочкой, как коконом.    


На Николая особого внимания не обратили – знали, видно, что абы кого сюда не приведут. Боря со всеми был запанибрата – значит, завсегдатай, – решил Николай. Перездоровавшись со многими за руку, он куда-то убежал, кинув на ходу: по делам. Традиционных столов с закусками и выпивкой здесь не было, хоть Боря обещал что будут. Женщины беседовали о декадентских поэтах, звучали запрещённые стихи, что-то говорили про Блока. Мужская же часть компании, к которой примкнул Николай, дистанцировалась от женской, так как была увлечена решением своего, какого-то сложного, и, судя по яростной словесной перепалке, спорного вопроса, какого именно – Николай никак не мог врубиться.


Посидев несколько минут и внимательно послушав, он, наконец-то, врубился: речь шла о различных способах полового акта. А яростно спорили потому, что расходились во мнении насчёт поз, поддерживающих лямок, шпанской мушки и других деталей, имеющих прикладное значение.


Муссировались такие способы коитуса, о которых Николай и слыхом не слыхивал и видом не видывал, в частности: «минет завершённый» (с проглотом); «минет незавершённый» (без проглота); «брызги шампанского» (орошение лица полового партнёра эякулятом, выпущенным ex tempore прямо в упор, с последующим лёгким массажем – для лечения вульгарных прыщей, сглаживания морщин, повышения тургора кожи и просто в целях оптимизации общего состояния организма и связанного с этим улучшения качества жизни как таковой); «Глафира, жаренная на вертеле»; «американский телефон»; «вратешник»; «синий махор»; «цуцупал»; «в два х-я».


Дотошно уточнялась их суть и назывались рыночные расценки. Самым дорогим способом был, оказывается, способ «в два х–я» – по понятной причине, за ним – «брызги шампанского» – в силу того что в нём присутствовал лечебный фактор.


От стыда Николая вдарило в жар, но разговор увлёк, и он внимал ему с упоением, мысленно примеряя на себя каждый из перечисленных способов. При этом явно ощущал, как шевелятся нижние чакры.


Дебаты в дамском стане тоже были не сказать чтоб вегетарианские. Одиозная личность, Жанетта Вирменхаус-Пиндюревич, декламировала голосом эмансипированной скандалистки поэзу Игоря Северянина VILLA MON REPOS:


«Мясо наелось мяса, мясо наелось спаржи,
Мясо наелось рыбы и налилось вином.
И, расплатившись с мясом, в полумясном экипаже,
Вдруг покатило к мясу в шляпе с большим пером.
Мясо ласкало мясо, и отдавалось мясу,
И сотворяло мясо по прописям земным.
Мясо болело, гнило и превращалось в массу
Смрадного разложенья, свойственного мясным».


Реакция на декламацию последовала незамедлительно. И оказалась она диаметрально противоположной. Одни говорили: «Фу, какая гадость». Другие – наоборот: «Ах, какая прелесть». Наметился раскол мнений. Было интересно, чья возьмёт, где пройдёт демаркационная линия. Никто не скучал. Хотелось спорить. Хотя, если честно, некоторые уже криво позёвывали.


И тут разговор прервался – как с той (женской), так и с другой (мужской) стороны. И вот почему: зал, в котором этот разговор происходил, являлся своеобразным салоном-накопителем (посетители называли его «предбанник»). В нём собирались гости и задерживались там до тех пор, пока не наберётся нужное количество народу. Коротали время. Как мы только что видели, коротали неплохо: салон есть салон – в нём и разговоры велись салонные, то есть такие, каких не услышишь ни дома, ни на работе, ни на улице. В общем, развлекались, по выражению двухметрового вышибалы Лёнчика Дроздофила, как «белые люди».


Потом наступал момент, когда – в традициях лучших времён – дежурный привратник Пантелей входил в «предбанник» и провозглашал: in corporе (в полном составе). Это означало, что пришли все, места укомплектованы, гостей приглашают их занять. «Предбанник» покидали и переходили в другой зал, основной. Наружную дверь заведения при этом запирали, и больше извне никого не впускали.


В целях конспирации табличку «Мест нет» никогда не вешали – раз дверь заперта и Пантелей не стоит у входа, значит всё, сегодня тебя здесь не ждут, поворачивай оглобли обратно. И не вздумай артачиться – пожалеешь: в услужении у Пантелея были два накачанных амбала... 


Как бы интересно ни было в «предбаннике», фразу «in corpore» ждали с нетерпением, потому что к этому времени гости уже хотели и есть, и пить, и танцевать, и предаваться – что и греха таить! – всевозможным развлечениям, многие из которых были на грани порока, а то и за гранью оного.


Вот и сейчас – вожделенная фраза «in corpore» наконец-то прозвучала, потому-то разговор и прервался. Народ ринулся в основной зал. Каждый старался войти раньше другого, чтобы занять местечко получше. Образовалась небольшая толчея, которая, впрочем, быстро рассосалась.


В основном зале всё уже было по-другому: стояли столы с едой и напитками, свободно курили анашу, уютно горели свечи, звучала приглушённая музыка. Переход в этот зал означал, что вечер вступил в фазу разгара.


У стен стояли удобные, хоть и не новые, диваны. Выпил человек, закусил, сделал ароматную затяжку – и отвалился на диван. Хорошо! По мере «созревания», та или иная пара удалялась в «лабиринт» – хитросплетение многочисленных комнатушек и закутков, где ждали кровати с постелью, и было темно. Не возбранялось просто пойти и поспать – кто устал или не рассчитал дозы.


Гости крутили любовь с жадностью, и даже с каким-то исступлением. Причём крутили в полном соответствии с теорией «стакана воды», автором  которой является, как известно, Александра Коллонтай. Суть этой теории (если коротко): выпил – и забыл. Сношались кто с кем хочет, кто как хочет и кто сколько хочет, подчас не спрашивая даже имени партнёра – ради этого, собственно, сюда и шли. А наутро могли и не здороваться друг с другом. Часто заказывали вратешник (сплошной или перемежающийся). 

 
К Николаю подошла девушка и с обольстительной улыбочкой попросила уплатить взнос. Она жеманно пропищала: «У нас тут всё вскладчину: закуски, напитки, развлечения и даже воздух – чувствуете, какой он пряный, как будто какой-то неземной». Так как Николай о взносе был предупреждён – Борис постарался – то  рассчитался незамедлительно, сполна и с некоторым шиком – типа сдачи не надо.


Здесь не принято было интересоваться паспортными данными гостя, за исключением имени. Впрочем, почти у каждого мужчины оно было вымышленным и чаще всего иностранным. Боря  рекомендовал Николаю тоже представляться, если будет в том необходимость, не  истинным именем, а придуманным. И тот придумал – Билл. У женщин было несколько по-другому: они хоть и меняли имена, но на обычные русские. Таков был порядок.


Пароваться было не обязательно: не понравился никто – не надо, гуляй один, на здоровье тебе. Полная свобода. Это даже приветствовалось, лишь бы деньги платил.


Один стол абонировали несколько парней, они  сидели особняком, вне общества девушек; о чём вели разговор и почему так томно подкатывали друг другу глазки – можно было только догадываться. Впрочем, это никого не интересовало. Как правило, предпочитая нетрадиционные связи, эти субчики-голубчики вечно сидят на голодном пайке, потому что, составляя жалкое меньшинство (4% человеческой популяции), не всегда могут найти себе подходящего партнёра. Парни куда-то исчезали – «оптом и в розницу» – а через некоторое время появлялись вновь.
 

Женщины были разной степени свежести, но вполне привлекательные. К Николаю стала клеиться Валя. Она села к нему на колени, как плющ обвила руками шею, принялась елозить по бёдрам, пить вино из его бокала, трепать кудри, целоваться. Ситуация складывалась аховая. Чтоб хоть на какое-то время высвободиться из её пут, Николай извинился, ссадил с колен похотливый зад и направился в туалет. «А вдруг, на моё счастье, она узрит кого-нибудь другого и отвяжется от меня, пока я буду расхаживать по туалетам», – тешил он себя надеждой. 


Парни, сидевшие особняком, проводили его алчным взглядом, а на обратном пути беспардонно остановили: «Зачем тебе эта дырка? – они имели в виду Валю. – Мы же видим, ты тяготишься. Подсаживайся к нам». Николай опешил и в замешательстве пробормотал: «Неудобно как-то, видите, она не уходит, ждёт... Не могу же я взять и просто так...» Те затюкали на него, крутя у виска пальцами: «Брось ты эти дурацкие комплексы, живи в своё удовольствие, дикарь какой-то...» Николай не знал, что им ответить, и только растерянно улыбнулся.   


Он нехотя пошёл к своему столу, но не успел сесть, как Валя потянула его танцевать  «Албанское танго». Николай танцевать не пожелал, стал от неё отбрыкиваться, а отбрыкавшись, плюхнулся на диван и развалился на нём всеми своими членами. Валя ничтоже сумняшеся вновь заскочила ему на колени.


Марафет, увы, не состоялся. Николай был вял, неактивен и сильно раздосадован. Да и как тут не будешь раздосадован: у всех людей – как у людей, а у него... никакого шевеления. И перспективы – тоже никакой, он это хорошо знал. Ему было очень неудобно перед Валей, что его причинное место мертво, бездыханно. Она так старалась, бедная! И всё впустую.


Наконец, как ultimum refugitum (последняя надежда), Валя предложила минет, изящно показав мизинчиком на кончик языка, но Николай испугался этого предложения. Она всё поняла и отклеилась, даже не оскорбившись. Правда, отклеиваясь, как бы между прочим проронила не то в его не то в свой адрес: «И зачем было сюда припираться...» Соседи по столу разошлись по «номерам», оставив его в «гордом одиночестве». Присоединяться к парням ему показалось неловко – те вели себя крайне откровенно, ни у кого не вызывая сомнения, кто они и что. Николаю не хотелось, чтоб и о нём так думали – ему бы, как говорится, «и рыбку съесть и на х-й сесть». Но так не получалось. Поэтому он скучал и тупо смотрел на чужое счастье.


Так как вечер проходил в одном ключе, без эксцессов и непредвиденных обстоятельств, то нет, пожалуй, и смысла описывать его далее. Тем более что интрига – в другом. И это другое – впереди. 

 
К двум ночи «бал» был окончен и свечи, как говорится, погашены. Гости разошлись. На ночлег остались три пары, в их числе Борис с избранницей – они растворились где-то в чреве заведения. Остался и Николай – разумеется, один. Он забился в дальний закуток «лабиринта» и тоже лёг. Хозяева убрались, погасили свет, и ушли в свои апартаменты. Почти абсолютная темень заполонила всё.

 
Николай уснул сразу и спал, должно быть, крепко. Тем не менее, это не помешало ему почувствовать, как под одеялом к его члену осторожно подбирается чья-то рука. Согласитесь, ситуация не из приятных, особенно когда не знаешь, чья рука. Он подумал, что вернулась Валя, чтобы, используя его сонное состояние,  влезть в кровать  и добиться соития – не мытьём, так катаньем. Видать, глубоко запал он ей в душу.


Ему стало не по себе – что за наглость, как можно быть такой навязчивой! Не девушка, а репей какой-то. Он схватил руку, чтобы отбросить. И тут вдруг почувствовал, что рука-то... не женская, а здоровенная мужская, с длинными пальцами, костистым запястьем, шершавой ладонью.


Сердце затрепетало в неописуемом восторге: «О, какая приятная неожиданность! Наконец-то. Ну и долго же я ждал этого момента! Не упустить бы...» Теперь Николаю захотелось не оттолкнуть руку, а наоборот, притянуть к тому месту, куда она стремилась. И он бы это непременно сделал, не будь так стыдно. Стыдно и... опасно. Мало ли, а вдруг кто-то из мужиков вздумал пошутить – расскажет потом всем, и будут потешаться, кому не лень. Позор на всю жизнь! Или какой-то провокатор орудует – с целью шантажа и получения выкупа. Или ещё что. И Николай отбросил руку – для приличия и, как говорится, для профилактики. О чём тут же пожалел: а вдруг это никакой не шутник и не провокатор, а такой же, как и он сам...

 
В этот момент его порченое нутро вопило, что это как раз и есть то, чего ему так недостаёт, чего давно и страстно хочется, и что он так рьяно заглушает онанизмом. И отчего, увы, не смотрит на девушек.


Он понял, что это – конец. Он увидел глубину пропасти, в которую вот-вот сверзится. Он почувствовал край неминучей гибели. И пришёл в ужас. Как какая-то секира над головой, висел неотвратимый вопрос: ну а если кто-то узнает? Засмеют ведь, затюкают, порвут. Как существовать с этим! Народ ненавидит таких, и жестокости для них не жалеет. Они обречены на отторжение общества и на преследование законом. Вечные изгои.


Все эти вердикты разом промелькнули в его сознании – как перед смертью. И тем не менее... 


Хитрая рука, наткнувшись на отпор, не стала преодолевать сопротивление. Она, видно, по каким-то косвенным признакам поняла, что клиент не прочь, надо только дать ему время созреть, то есть справиться с комплексом грехопадения, а дальше всё пойдёт как по маслу. Выпроставшись из-под одеяла, рука удалилась пережидать. По полу тихо прошелестели босые стопы. Неясно было, куда они направятся и где остановятся – может, за ближним углом, а может, где-нибудь в дальней комнате.


Вновь остались только тишина да темень. Было, наверно, часа три. До рассвета ещё далеко – на улице ноябрь, наступает день рождения Блока, шестнадцатое число, Николай узнал об этом из вчерашних салонных разговоров. Он лежал и чаял (о, ужас!), чтобы рука вернулась и вновь потянулась к нему. И похолодел, чуть не лишившись сознания, когда подумал: а вдруг не вернётся, и шанс упущен?


Беспокойства были напрасны: рука вернулась. И потянулась. Николай не стал больше делать лишних телодвижений, он лежал, притворившись спящим. Даже дыхание затаил, чтобы не вспугнуть. Но рука быстро раскусила эту его маленькую хитрость: она ощутила буквально ломящийся от желания член – своего рода лакмусовую бумажку – и убедилась, как говорится, в том, что и требовалось доказать. Карт-бланш был в кармане. Тут же чьё-то гибкое сильное тело подвинуло Николая, легло рядом и заключило в крепкие объятия.


И всё свершилось. Секс был бешеный, изощрённый, сопровождавшийся приёмами садомазохизма – до щелчка то в одной, то в другой вертлужной впадине и до угрожающего (но приятного) хруста в позвонках.


Вряд ли партнёры осознавали в те минуты, что являются жертвами кары Небесной. Нормальная жизнь была им заказана – как любой белой вороне, которую сородичи беспрестанно клюют – и всегда в больное место – пока не изживут со свету или не изгонят из родимой стаи.   


Ну что поделаешь, коль уж так случилось, то пусть будет, что будет... – пытался успокоить себя Николай. – Зато какой набор удовольствий! Слободские бабки, услышь об этом хоть малейший звон, не преминули бы сказать: «И спереду и сзаду, и зверху и знизу. Жалко, шо других отверствий нема». И были бы правы.


Отдав с лихвой себя и с лихвой получив Николая, пришелец без единого слова и как-то поспешно удалился, и больше не возвращался. Николай даже не узнал, кто это был. Да он и не хотел знать – только лишние проблемы пали бы на его голову. Недаром говорят: меньше знаешь – крепче спишь. Он даже возблагодарил судьбу, что всё произошло инкогнито.   

 
Чуть забрезжил унылый осенний рассвет – и Николай собрался уходить. Уходить от греха подальше. Хозяева уже копошились на кухне. Он им откланялся, «позолотил ручку», как бы откупаясь от налипшей на него скверны, хотя вряд ли те были в курсе случившегося. «А впрочем... может, они и в курсе, – подумал Николай кладя на стол деньги. – Тогда тем более не мешает отблагодарить. А заодно и подстраховаться, чтоб, паче чаяния, не разболтали». 


Он шёл домой. У него было такое чувство, будто начинается ангина или фарингит. Боль в горле отдавала в шею, и даже чуть-чуть в уши. Побаливал и пульсировал затылок, причём как-то изнутри. Познабливало. Но он понимал, что никакая это не ангина и никакой не фарингит – не дурак чай. И уши тут ни при чём. «Просто набило заднюю стенку глотки да и всё, – анализировал свои ощущения Николай. – Переусердствовали... Как говорится, по самые гланды и глубже... И что за незнакомый привкус такой! – слегка горьковатый, слегка терпковатый. Какой-то вяжущий, будто картофельным крахмалом во рту посыпано».


Несколько часов назад, ночью, в момент бурной и конвульсивной кончины с непроизвольными криками, воплями удовольствия и гортанными захлёбами у Николая было иное вкусовое ощущение – тогда было ощущение парного молока, даже не молока, а тёплой молочной пены. Казалось, весь мир сконцентрирован вокруг этой пены. И запах – какой-то сырой, глубинный, животворный (он будет преследовать Николая всю жизнь, и не только преследовать, а и влечь).


«Ну а затылок... Затылок побаливает и пульсирует явно от содрогания, толчки-то были нешуточные, до сих пор сохраняется чувство присутствия инородного тела», – Николай как-то благодушно-укоризненно повёл головой, неопределённо ухмыльнулся и обнадёживающе вздохнул.
 

В мозгу кувалдой стучали слова:
«Всё это было, было, было,
Свершился дней круговорот.
Какая ложь, какая сила
Тебя, прошедшее, вернёт?»


Николай вчера слышал где-то эти слова, но где и при каких обстоятельствах – никак не мог вспомнить: голова была забита другим. «Откуда это? Чьи стихи? К чему сказаны? – напрягал он свою память. А потом вспомнил: – Ах да! Сегодня же день рождения Блока...»


«Блок – это хорошо, – машинально шептал Николай пересохшими искусанными губами, – но вряд ли он спасёт меня от грандиозного позорища, если выплывет наружу хоть толика преступной тайны. А она может выплыть, ещё как может! Так что пусть это будет первый и последний раз. И надо молить судьбу, чтобы пронесло. Если, конечно, ещё не поздно».


По мере приближения к дому нарастали самоуничижение и самобичевание: выходило, что всю грязь минувшей ночи он volens-nolens тащит в святая святых – в родную обитель. Большего осквернения семейного очага и придумать трудно. Николай представил мать – сердце зашлось от жалости: «О, бедная, бедная мамочка, какую же мразь ты родила! За что тебе такая участь!»


А самому уже снова хотелось, причём хотелось гораздо сильнее, нежели до потери «девственности». В общем, вошёл во вкус. И уже жалел, что всё произошло обезличенно, как-то не по-людски, как-то по-скотски. «Впрочем, – поймал он себя на мысли, – в этой скотскости что-то есть...» Вспомнилась притча о запретном плоде, который почему-то всегда сладок. А принятое решение о том, что, пока не поздно, на всём этом надо ставить жирную-прежирную точку, напоролось вдруг на старую казацкую пословицу: «Зарикалася свыня гивно йисты».


Открывая дверь, Николай подумал: если я понравился (а я понравился), то... Но думка оборвалась – её вспугнула мать, топтавшаяся у порога. Она всю ночь продежурила на своём материнском посту, прислушиваясь к каждому звуку, идущему извне. Ей было тревожно: как бы с Миколашей ничего плохого не случилось, ведь он такой домашний, такой доверчивый... И теперь, когда сын вошёл, облегчённо вздохнула, воскликнув: «Наконец-то! А я прям испереживалась вся! – Чуть успокоившись, заглянула сыну в глаза и осторожно – чтоб не обозлить – задала самый каверзный вопрос, какого он боялся больше всего: – Ну что, познакомился с кем-нибудь, сынок? – Тот не знал, что ответить, благо мать сама ответила: – Наверно ж познакомился, иначе чего бы тебе пропадать где-то до утра».