Ждём Пушкина

                Начало второй трети 19 века.

     Ждём Пушкина. Ради него весь этот званый ужин и затеян, но
все старательно делают вид, будто это не так – о чём-то говорят,
без интереса и не развивая темы: новостей здесь нет, и все давно
уже всё переговорили, но показать заезжей знаменитости, что мы
скучны друг другу считается нельзя – „Что он о нас подумает?“ –
как будто в воздухе висят всем очевидные, но не произнесённые,
хотя и хором думаемые слова. А вообще, какая разница-то, что?..
Никто из нас друзьями с ним не станет. У него таких как мы...
     Двойственные чувства мной овладевают: с одной стороны это
вроде бы событие, не каждый день у нас проездом знаменитость,
интересно посмотреть на человека, о котором вся Россия говорит
(не все, любя, но всё же...), но с другой стороны понимаю, что он
тоже, конечно, не из золота – наружностью и поведением, может,
даже разочарует (кто мы ему, чтобы стараться нам понравиться?)
да и талант свой не покажет нам, внешне это и вообще, наверное,
неброский дар (не может же он быть во всём?..), скорей всего мы
ничего особенного в нём при личной встрече всё-таки не ощутим,
а только про себя отметим: „Знаю теперь, видел“...

     Об этом думая, смотрю, конечно же, на Анечку, вернее – на её
абрис, и то – украдкой, мельком и не поворачиваясь к ней лицом,
чтоб не привлечь внимания строгих блюстителей всех делающей
одинаково несчастными морали. Смотреть на неё, даже и вот так,
не смея, издали, я мог бы, с наслаждением, часами, но только это
удаётся редко и недолго: семьи наши, увы, не в друзьях...
     И всё же я свободнее, мне легче, лучше – ей не то что на меня,
а вообще глаза ни на кого поднять нельзя (не полагается девицам
в обществе). Но все обычно прикрывают веки или отводят взгляд
немного в сторону, а она – нет, не может так – слишком открыта,
прямодушна и жива – глаза не прячет, а как без вины наказанная,
скованно опускает голову. Мне жаль её, до слёз, я чувствую себя
соединённым с нею так, что даже вижу мир её глазами – смотрю,
определив для себя верхнюю границу, так, чтобы размытый край
моего взгляда не достигал рассматривающих других...
     А я ведь помню её и другой – светлой, открытой и свободной!
Такой она была однажды, прошлым летом, когда обе наши семьи
были приглашены к Хмельницким на купание (заморский мастер
пруд у них на мелководье ширмами разгородил) – они звали всех
к себе (по кругу) посмотреть на это «чудо» – поумничать за чаем
и «собрать приличный свет» новой жене его, наверное, хотелось.
Никто в новшестве не купался, ходили лишь полюбопытствовать
и похвалить «развитие прогресса»... Но нам до обходительностей
взрослых не было никакого дела, и когда все перешли к дессерту
(стало позволительно покинуть стол), мы с облегчением приняли
приглашение сына хозяина взглянуть на необычности в его саду.
Я и тогда уже, и прежде, с ранних детских лет, с первого взгляда
на неё ощущал в ней даже и не родственную, а – родную душу!..
И сразу же стал говорить с ней мыслями, и, пусть не сказанный –
слышал её ответ... Так и в тот раз, даже и рядом с ней думаемого
вслух произнести не мог, старательно глядел по сторонам, чтобы
мельком взглянуть и на неё, и обжигался о её глаза. Кроме стыда
ещё (и я, даже душой не соглашаясь, изменить себя в том мнении
не мог) – прямо смотреть на девушку считается за оскорбление...
Мне не хотелось обижать её, совсем наоборот, но отвести взгляд
от края её платья, от бантов, от кружев, лент, от полупрозрачных
золотистых завитков на шее и от движения её – когда не скована
присмотром, Анечка жива, подвижна – этого я уже никак не мог.
Улавливать скользящим взглядом облик её было так живительно,
пьянительно и просто-таки неостановимо! Куда бы ни смотрел я,
видел лишь её!.. Так (в бурных чувствах, молча!) мы с ней и шли
вслед за хозяйским сыном по ухоженным дорожкам сада, слушая
его рассказы об особенностях чем-то примечательных деревьев и
всяких случаях, произошедших здесь, пока он вдруг не вспомнил
о своей «главнейшей ценности» – трофейной сабле, и не побежал
за ней домой... Мы с Анечкой одни остались. И вот, стою я перед
ней, вдруг оробел, не знаю, что и как сказать, теперь и можно бы,
но я не смею (язык к нёбу присох) и глаз поднять на неё не могу,
хотя единственный то был мой шанс... И вот, она (я чувствовал!)
сама осмелилась, взглянула на меня – смотрела прямо, улыбаясь,
и не отводила взгляд, а я, ощущая это, всем сердцем и коленями,
ослабшими вдруг, таял... Но вот, неодолимая сила какая-то вдруг
появилась, решительность – её призывная мысль мне передалась,
и я поднял свои, и – тут же утонул в её глазах! Это неописуемо!!!
Вы окунались ли когда-нибудь в глаза любимой? Нет? Тогда Вам
этого восторга не понять. Это такой поток живительной энергии,
идущий сразу в оба направления, чудесным образом сливающий,
соединяющий две любящие души в восторженно бурлящее Одно
и прикрывающий нежно сияющим туманчиком прекрасно чистое
это блаженство единения от – прочего всего...

     Об этом взгляде наяву с тех пор я только и мечтаю. Особенно,
конечно (прямо и дрожу, и таю), чувства-надежды вьются у меня
в душе если она реально рядом, в поле зрения, – так между нами
сразу возникает связь, я в мыслях приближаюсь к ней и – даже и
не видя, всё-таки уже отчётливее вижу – её глаза, живой поток!..
И в самом деле это испытать опять мечтаю... Но – подойти к ней
и осуществить свою мечту не смею – боюсь ей повредить, боюсь,
что все эти несчастные ворчуньи обвинят в том не меня – её...
     Для меня худшее, что может быть, – это причинение ей боли.

     Хочу надеяться (хотя и точно знаю, что не будет этого) на то,
что не откажут мне в её руке, когда она будет на выданье... Ведь
пару лет ещё, и... Нет-нет, не могу себе представить, что Анечка,
душа моя родная, вдруг станет (а ведь очень вероятно!) – чужою,
чьей-то – не моей женой!..
     Хваля в душе и внешне осуждая, меня не зря иногда называют
«молодой старик» – за рассудительность и редкое (для моих лет),
к тому же подтверждаемое жизнью видение подоплёки. Но вовсе
это никакое не достоинство, а – вместе с робостью моей – беда!..
Это моё предвидение отбивает всякое желание бороться – что-то
делать для того, чтобы осуществить свои мечты, устроить жизнь
по-своему, ведь если видишь, что надежды нет, то и... Я сам себе
этой своею предрешённостью противен, и мир за это не люблю...
И как исправить всё это – не знаю...
     Мало того, вдобавок к этому я ведь ещё однажды слышал, как
её родители потихоньку говорили наперёд об Анечке и обо мне –
отец сказал: „Карьеру он не сделает, уж больно нерешителен, его
всегда только за исполнителя будут держать...“, а мать добавила:
„Да он и слишком юн, а молодые люди ненадёжны. Такому дочь
было бы глупо доверять. Будем почаще выезжать, да приглашать
к себе, так уж присмотрим партию получше“...

     „Александр Сергеич Пушкин!“ – объявили. И все засуетились,
как раззуженые осы, подчёркнуто «прочёсывали» взглядами друг
друга с головы до ног и кивали успокаивающе, мол, внешнне всё
в порядке... Слуга распахнул дверь, замер в поклоне, гомон стих,
как по команде, и все взгляды устремились к входу, ещё секунда,
и – лёгкой походкой в залу вошёл Пушкин... Оглядываясь, встал,
будто показываясь обществу, и тут – уже не сдержанное дамским
обществом – единым вздохом прозвучало: „Ах!..“, и вслед за ним
опять общее оживлённое движение и гул – приглушённый шёпот
и зажатые восторги, обмен улыбками и блеском глаз...

     Хозяева, после приветствий Пушкину, стали представлять ему
гостей (по их неписаному рангу), а те, стараясь этого не показать
(или не замечая), выстраиваться в соответствии с ним в очередь.
Пока все были заняты своим движением к поэту и тем, как ведут
себя при встрече с ним другие, я смог понаслаждаться её видом –
её семья двигалась впереди, а я (якобы), как все, глядел на гостя.
Один раз она оглянулась коротко, я встретил её взгляд, и от того
(она искала мой! тревожно, но счастливо улыбнулась!) – был вне
себя от радости. Земное чудо! Вот оно – самое-самое, важнейшее
изо всего!..И она, осмелев в толпе, уже не опускала голову и глаз
не прятала, и – от невероятности того – волнение всё нарастало!..
Я чувствовал – вот-вот что-то должно было случиться!..

     Анечку уже представляли Пушкину, и вдруг (на миг один!) он
глянул на меня и, отчего-то показалось мне, заметил, что смотрю
не на него, на Анечку, и как-то это про себя отметил. И тут меня
жгучим кнутом по телу простегнула, обожгла отчаянная, дерзкая
в своей безумности идея – пригласить его (!) на послезатра к нам
(на мой день рождения)! Ведь если будет он, тогда приедут и они
(тут уже не пришлют отписку)!.. Наглость, конечно. И, наверное,
откажет мне поэт (кто я такой?), но всё же – шанс какой-то есть...
Наверное, единственный мой шанс...

     Вот и до нас дошло.
     Я робок, никогда бы на такое не решился, но тут сила какая-то
толкнулась изнутри, и вот – прорвало! – я сказал... Немая сцена...
Первым улыбнулся Пушкин, посмотрел на меня повнимательнее,
даже как-то проникновенно, слегка кивнул, будто чему-то во мне
поклонился, и сказал легко, по-дружески (как ровне), что ему это
очень лестно, но приглашение моё принять он всё-таки не может,
должен ехать, в запасе нет ни дня, но, чтобы быть приятным мне,
хотел бы сделать, хоть и не сюрприз, – подарок. Тут он попросил
меня минутку подождать и обратился к ещё не отошедшему пока
(до нас представленному) местному художнику – спросил, может
он заказать ему портрет? Раскланявшись, тот ответил, что сочтёт
за честь. Пушкин на это ему улыбнулся, поклонился и обернулся
к Анечкиным матери с отцом (тоже стоявшим ещё неподалеку) –
спросил их и её согласия на то, чтобы она позировала иногда для
им задуманной картины. Все трое согласились – как же Пушкину
откажешь? Тогда он обратился и ко мне, спросил – формы ради –
и меня, согласен ли я поучаствовать в создании подарка для себя,
и я, не веря счастью своему, происходящему, немой от осознания
свершения чуда – невероятного, судорожно закивал ему в ответ...
Но Пушкин и на этом не остановился, попросил художника, чтоб
на картине был отображён не встретившийся общий взгляд, чтоб
была сцена – я поднял ею уроненный платок, но, боясь коснуться
её пальчиков своими, всё не решаюсь ей отдать его, и – даже глаз
поднять не смею... Попросил сделать так, чтоб, глядя на картину,
казался слышимым неслышный разговор... И тут с достоинством,
величественно улыбнулся и извинился за каприз своей фантазии,
столь сильно ущемляющий художнический творческий простор...
А после ещё попросил писать неспешно и лишь по вдохновению,
сказал, что заберёт заказ не ранее чем через год, что хочет, пусть
и с опозданием, вручить мне его лично... Художник выразил своё
согласие поклоном, и вслед за ним все вместе также подтвердили
его ещё раз, когда поэт взглядом попросил об этом...

     Только после, вспоминая, стал я понимать, насколько Пушкин
всё предусмотрел...

     Встречи у художника, взгляды, слегка касания и даже дружба,
дозволенная новой ситуацией, на этот раз сыграли нам на пользу.
Мнение общества, не очерняя, нас связало так, что через три года
отказать в её руке – мне – считалось уже невозможным!..

                ХХХ

     Анечка говорит с тех пор о подобных «безнадёжных» случаях:
„Ждём Пушкина“...