Забрасыватели змей

  Если солнце поутру поет, то я не знаю эту песню. Раньше  я спал. Спал много, сдаваясь бесконечным лентам. Я всегда смотрел фильмы. Их было много. Таких сцен, таких цветов, не бывает в жизни. Но теперь все по-другому. Я прищуриваюсь. Лишь один человек из миллиона, глядя на солнце, говорит ему:
 -Ты – газовый шар.
 В этом общении очень много. Пока двигатель рычит, прогреваясь, я ощущаю, как в синем космосе летят предметы. Солнце. Все те частицы, что удерживает оно в плену своего притяжения. Все те газы, что наивно думают, что живут, плавают, сами по себе.
 Змеи едут.
 Я не держу дома змей.
 Мы сразу об этой договорились.
 Змей держит Иван.
 Нас восемь.
 Мы – забрасыватели змей.
 Я знаю – множество людей, вернувшись из тьмы на свет, думает, что они возвращаются навсегда. Хотя, настанет один день, когда пружина не сработает, и механизм жизни останется там, внизу. Но все кажется обыденным. Воздух. Прохлада. Кто-то ругает лето. У него нет в машине кондиционера. Кто-то и вовсе не спал, изучая свой пот. Я бы сказал, что лучшее занятие – это нацеленное наблюдение иных миров, но мы не будем сейчас говорить об этом.
 -Алло, ты где?
 -Я курю, - отвечаю я.
 -Ты готов.
 -Да. Ты везешь змей?
 -Да. Ты кому-нибудь звонил?
-Нет.
-Почему?
-Не знаю. Я видел много снов. Я сейчас думаю об этом.

 
  Я знаю, как оно смотрит, плавя асфальт. Концентрическое, сосущее по центру, но расплескивающее по краям, гениальное или ужасное – это в зависимости от того, как посмотреть. Кого-то уже забрала смерть, и он там, во тьме, курит свою сигарету, без него.
  Прочь.
  Верно?
  Но всегда, почему-то, был по душе сакральный дождь, и я прятался в жидких облаках, и даже уже тогда, когда у меня были они, змеи, я предпочитал сырую тьму. Я боготворил облакам.
 Эмбарго.
 Стон, печаль. И мне никогда не понять хмурь людей. Они добираются до собственных внутренностей, чтобы попытаться прожить за так, на халяву, и даже весь трэш – он взялся именно оттуда, от той поры, когда один бежал за мамонтом, наточив зубы о дерево, а другой лежал под тем самым деревом, собирая дань.
 Радиатор хохочет. Азот. И вообще, под капотом – сплошная проточка, превратившая автомобиль в настоящего доктора Зло. Но я как-то не дорос до искусственности. Главное – модель, а второе – это грамотный подход, совсем немного. Хотя, конечно, нам не догнать его до bf-109, но он, все же, хорош.
 Это Марк – он умеет разобраться с хилым, поджавшим хвост, железным существом так, что из шланга рождается материя.
 
 -Пс-с-с-с-с-с-с.
 -Они ждут, - говорит Иван.

 Я прислоняюсь к мешку, и мы общаемся через ментальные карманы. Все очень просто – мысль блуждает в мировых волнах, и пена, этот главный шум, что делает чтение мыслей невозможным. Все не что, чтобы смешивается. Просто мысли располагаются слоями, и, пытаясь дослышаться, мы попадаем не на то, что надо. Но карманы – это как дно души.
 Шоссе прямое, насыщенное, поджигаемое солнцем и суетой. Я не люблю такое утро, но я приучил себя к обратному. Иван проверяет азот. Иван молча курит, подергивая правой рукой ручку коробки передач. Мы все не любим автоматы. Я уже и забыл, что когда-то в моей жизни жили эти ленивые, урбанистические, конфигурации.

 Каждый человек что-либо исполняет. Он может вытачивать из себя абсолютную вещь, и путь этот бесконечен. Каждая новая форма сначала радует его. Но вскоре она начинает досаждать. И тогда – вновь на станок. Мы выжигаем в себе сорняки, сеем новые травы, и они растут, пока актуальны.
 
 Но перманентная форма! В ней нет ничего замечательного. И даже набитый мусором мешок, мозг, прозмеившийся к успеху, ни разу не видевший собственной стружки.
 Он скажет:
 -Революции временны.
 -Революция – не настоявшееся вино.
 -Существует множество примеров….
-Всему свое время….

Прогресс уже остановился, и больше не будет ничего нового. Интернет подарил глупцам бесплатный сыр. Дуализм крайне расплывчат. Хотя, если спросить у Ивана, то он заметит, что дуализм – это два ствола, или, вернее, в два ствола, и это верно.

 -Я на двадцать втором километре, - звонит Марк.
 -Ладно, - отвечаю я, - все, едем. Звони, когда будешь готов.
-Я и так готов.
-Ладно.

  Мы едем по подпаленному шоссе. Там, у развилки, всегда стоят мусора, и можно проскочить через двойную сплошную прямо у них перед носом, чтобы показать, что такое расточенный двигатель. Азот. Зато Марк часто делал шедевр из какой-нибудь «ноль-первой», доводя ее до совершенства. И я нисколько не удивился, когда он продал один такой экземпляр за 12 000 $.
  Мы тронулись, и он ехал где-то там впереди, навстречу, разрывая трассу. Мы же потянулись в длинной, как колбаса, колонне, чтобы, миновав развилку и мусоров, дать жару.
 Змеи молчат.
 Змеи ждут.
 Да и там, у Марка, на сидении водителей, тоже ждут змеи. Они приготовились к мысленному гипепрыжку, к подъему флага, к спуску на воду. Можно добавить что-нибудь еще, но это не имеет значения.
 Неотточенные формы. Неточенные никогда. Никаких признаков жизнедеятельности, кроме отходов и первичных, фрейдистских, снов, зачастую – черно-белых, иногда – нарочно цветных, выкрашенных пищевыми красителями. У меня в руках – напильник. Я пытаюсь сделать что-то вручную, хотя понятно, как это не просто.
  Проходим развилку, и Иван давит на газ, и на азоте мы проскакиваем всю колонну по встречке, выскакивает на свободное пространство, уклоняясь от встречи с пышущим смертью длинномером.
  Я открываю мешок.
  Змеи молча смотрят мне в глаза, и мы обмениваемся эмоциями.
  У всякого существа есть свой единственный мотив, единственный рассказ, который можно разбить на множество составляющих. Но все это будет одни и тем же, сначала – новым и неожиданным, а после – с запахом пережеванного салата и колбасы. Это сказано лишь для того, чтобы не искать в мире прекрасного.
 Не берясь за инструмент, вы никогда не увидите свет.
 Марк дает гудок, и я принимаю это за сигнал готовности.
 Мы – забрасыватели змей.
 Мы растачиваем все, от двигателя до человека, решившего, что время хранит его на своем маршруте.
 Мы приближаемся к красной «Хонде», в которой едет на свою звездную работу накрашенная красотка. Это – то, что надо. Я хочу проощущать весь момент приближения, но в эфире всегда много пены, она смывает мысли, и потому я мыслю один, и мне отвечает лишь воображение.
  -Десятый километр, - сообщаю я,- мы едем за красной «Хондой».

  Я чувствую, как в ее голове роятся идеи. Их цвета ровные и четкие. Без вариантов, как фломастеры. Не случайно, художники не используют фломастеры, так как это – противоестественно.
 Новое ожидание.
 Ожидание обладания и дешевых сюрпризов.
 Очередной раз – та же халява, разрезанная на лоскутки.

 Мы – забрасыватели змей.
 Мы действуем дуплетом, чтобы достичь максимального эффекта. Иван обгоняет «Хонду» слева. Утро еще не разгорелось. Кондиционер не включен, и окна открыты.
 Она поворачивается к нам – надменно удивленная, закрученная в спираль, грешная. Я знаю таких женщин. Их много, и все они одинаковы. Я подаю Ивану змею.
 -П-с-с-с-с-с-с!
 -Мы встретимся с тобой во сне, - говорю я ей, прежде, чем Иван отправляет ее в полет.
  Марку сложнее. Проскакивая встречным ходом, он должен умудриться забросить змею в водительское окно. Однако, у него высокий класс, и мы действуем почти одновременно.
Это – встречный дуплет, когда идеи горячи, и просто так их не остановить.
 Иван включает азот, и мы уходим в разгорающуюся даль утра, слушая уверенный говор мотора. Даль проясняется. Я знаю, что человек живет вечно, и каждый его шаг – это попытка проснуться, чтобы узнать себя. Мы вытачиваем новые формы, чтобы суметь приоткрыть эту дверь при жизни. Мы несем в своих руках инструменты, чтобы, наряду с моторами, обточить этот мир и получить стружку, которую после можно будет бросить в печь.
  Мы – забрасыватели змей.
 Газовый шар уже высоко. Мы въезжаем в соседний город, полный иллюзий и ложных скоростей. У нас еще остались змеи, и мы должны передать их товарищам…..