Реквием 4. Упование

Когда-то давно, на самой заре этого романа с самой собой и, как выяснилось, с тобой, я полагала, что смогу подойти к завершению с надеждой – пусть легкой, пусть мнимой, пусть неуверенной, но все же – надеждой – на лучшие дни, на духовное и физическое возрождение, на творческое саморазвитие, на появление ребенка, на новую любовь, в конце концов.

Этого не сбылось. В моей жизни не наступило сколько-нибудь понятного облегчения, видимого изменения к лучшему, не случилось никакого внутреннего или внешнего подъема энергии, не произошло значительного развития. Я так и не смогла родить ребенка и не встретила новую любовь. Аминь, но!

Внешне два года после были полны событий, сыгравших чрезвычайно важную роль в этот тяжелый период, и я думаю, ты понимаешь, что я имею в виду, - это и тяжелая работа, и изменение социального положения, и безденежье, и  груз собственного дела, и нездоровье. Мне пришлось пересмотреть, переоценить, перекроить всю свою жизнь, чтобы суметь хоть как-то приспособиться к новым обстоятельствам.

И первое, оно же и последнее, с чем мне пришлось расстаться, - это надежда. Да, та самая, которая умирает последней и которая важнее, чем любовь, по словам героини одного современного сериала-страшилки. Мое прощание с надеждой длилось достаточно долго, чтобы я сумела разъять собственную агонию на части и «поверить алгеброй гармонию» - объяснить неизъяснимое очарование, которое дарует и потом отбирает надежда.

В последнее время я перечитывала великого Борхеса и у него встретила чудесный рассказ «Роза Парацельса». Юноша приходит к ученому и алхимику Парацельсу, желая стать его учеником, однако он ставит условие – он готов посвятить учителю и его Дороге всю свою жизнь, если тот даст ему доказательство – совершит чудо и возродит сгоревшую Розу из пепла. И вот что отвечает ему Парацельс: я не нуждаюсь в доверчивости, мне нужна вера. Иными словами, Парацельс требует от ученика веры в то, что может произойти, даже если этого никогда не будет, без единого доказательства, без всяких оснований. Но он требует не веры в бога, а веры в свое могущество, в силу разума, в мощь слова, которым он и возвращает к жизни Розу – уже после того, как разочарованный ученик навсегда покинет его дом, так и не дождавшись искомого чуда.

 Я бы не хотела стать тем недалеким учеником, который лишь тогда верит в чудо, когда оно совершается на его глазах, когда оно ощутимо, грубо, зримо. Сначала я тоже надеялась на лучшее, на возрождение Розы из пепла после того, как она сгорела на моих глазах. Вернее будет сказать так – сначала я действительно верила – в себя, в свои силы, во всеобщую справедливость, в мировой правопорядок – верила, как верили мои   соотечественники немцам в концлагерях во время второй мировой войны, как верят жертвы стокгольмского синдрома террористам, взявшим из в заложники, как верит ребенок взрослому дяде, который совершает над ним насилие, как верит человек, очутившийся посреди кошмара, в то, что это всего лишь дурной сон… Верила и надеялась, потому что это было так естественно, потому что это было так отрадно, потому что это было так логично и неизбежно. Я повторяла заезженные непреложные истины и общие места – время лечит, все проходит, ничто не вечно под луной, рано или поздно все кончается, нет худа без добра, что ни делается, все к лучшему и тьмы тьмущие тому подобных банальностей, пока сама не поверила в то, что они сбываются.

И такова была природа моей первой надежды и веры – я опиралась на чужие мудрость и опыт, на исторические закономерности, на общепринятый здравый смысл, на мнения врачей и психотерапевтов, я верила, что все будет хорошо - еще одна банальность, которую ты так часто говорил мне в наши «хорошие» минуты, поцелуями выпивая мои слезы, еще одна молитва, которую я твердила, загадывая желание на выпавшей из глаз ресничке. Возможно, думала я, если так часто повторять нечто правильное, оно и случится – в этом меня неоднократно пытались убедить заядлые оптимисты, ведь если все время улыбаться, настроение и вправду поднимается. И я верила – улыбалась сквозь слезы, была мила и приветлива через боль, строила новую жизнь, несмотря на отчаяние и обиду. Плевать, что я при этом не была сама собой – я надеялась так слепо, так истово, так нелепо, что Роза не имела бы права не возродиться.

Но она не воскресла. Несмотря на то, что я старательно зажмуривала глаза на жестокую и очевидную правду, несмотря на то, что я давила ростки нутряного пессимизма на корню, несмотря на то, что я все силы положила на то, чтобы искренне поверить в то, что сама же и придумала – семью, брак, дети, семейный бизнес, партнерство по жизни и прочие химеры счастья и гармонии. Нельзя сказать, что Роза не воскресла – но я ее не увидела. Она была хорошо видна всем окружающим – кроме меня. Все славили меня как автора чудесного опыта, но я попалась в собственную силлогическую ловушку – все видели то, что хотела видеть я, кроме меня самой.

Тогда я отвергла идею надежды и впала в отчаяние. Когда-то ты говорил мне, что твое отчаяние – кратковременный приступ страха и бессилия, предшествующий принятию жесткого волевого решения проблемы, и длится оно не более двух-трех часов, во время которых ты испытываешь обычную человеческую слабость. Когда решение принято, ты вновь превращаешься в машину, исполняющую твою волю. Со мной все не так – для меня отчаяние – мощная, агрессивная, безрассудная, деятельная волна, захлестывающая меня целиком, лишающая последних остатков разума и порядочности, но тебе ли этого не знать?! Я отвергла рациональное и впала в алогичное, темное, аномальное, я стала встречаться с экстрасенсами, прибегать к странным, непроверенным методам лечения, верить в предзнаменования, читать на воду молитвы, словом, бороться, сопротивляться, пульсировать, вибрировать всеми струнами своей души и тела. Я копалась в себе, я дула на воду, я осваивала дыхание огня, я усмиряла тело йогой, я работала до изнеможения, я все старательно, тщательно, методично делала сама, словно тяжелым трудом пытаясь искупить неведомую мне вину. Отчаяние стало моей верой – чем мне было хуже, тем лучше, думала я, чем больше боли, тем ближе конец, чем тяжелее дорога, тем ярче свет в конце тоннеля. Я искренне верила в то, что Розу можно воскресить жертвой, и я была готова ее принести. На алтарь я принесла все, что еще было мне дорого, - женское здоровье, счастье в семье, любовь к тебе. Я говорила – Господи, дай мне то, что я хочу, - обузу, ношу, крест, и я пожертвую тебе всем – не увижу человека, которого люблю, не пожалуюсь на судьбу, не пожелаю благополучия и здоровья, не захочу покоя и мира. Только дай…

Но Он меня не услышал – или не захотел услышать. Жертва моя осталась без ответа, просьба моя прозвучала втуне, и когда я это поняла, ко мне пришло иное отчаяние – на этот раз оно было лишено даже привкуса надежды и веры. Это было даже не отчаяние, а настоящая безнадежность – пропасть без дна, начало без конца, боль без смысла. Это было подобно ответу Господа на моление Христа о чаше в Гефсиманском саду, это была вечная тьма и неискупаемый грех. Тогда я засыпала с мыслью о том, чтобы завтра не проснуться. Тогда я понимала, что просить о прощении бесполезно и даже кощунственно. Тогда я признавала, что и я не прощу, хотела бы или могла – давно бы уже простила. Тогда я хотела написать новый реквием и назвать его – Отчаяние, потому что я ясно видела, что Роза сгорела навсегда, и я – единственная, кто в этом виноват – я сама бросила ее в испепеляющий огонь.

Когда-то давно я верила в то, что нельзя получить того, что хочешь, если слишком хотеть. Ты говорил мне, что всегда добиваешься того, что хочешь, если готов идти к своей цели напролом любыми средствами, не жалея сил и времени. Один мой друг – близкий, но не посвященный в мою тайну человек, однажды сказал мне – ты ничего не получишь, если будешь хотеть сама – кто-то другой должен ложиться и засыпать с одной мыслью – чтобы ты была счастлива. Эта мысль поразила меня в самую душу – никто и никогда не хотел кусочек счастья для меня, это всегда было что-то совместное – бизнес, успех, жизнь в семье, богатство, все, что прекрасно делится на двоих, троих и так далее. Никогда около меня не стоял человек, чье счастье составляло бы мое – бескорыстно, кротко, незлобиво, словно любовь телеграфиста в «Гранатовом браслете» Куприна.

Но о такой любви нельзя просить, ее нельзя вызвать по желанию, ее невозможно возбудить по приказу, она – дар божий, и наказание тому, кто ее испытывает. Молить о такой любви означает впадать в великий грех, потому что она приносит ужасные страдания тому, кто любит, вознося того, кто любим, на недосягаемую высоту, с которой – либо настоящее воскресение, либо мучительное низвержение, третьего не дано. Имею ли я право просить Его об этом, имею ли я право грезить об этом, имею ли я право жалеть об этом?

Я поняла, что об Этом не просят, не мечтают и не сожалеют. Это и есть дар – уметь уповать, без надежды и веры, без мольбы и молитвы, без жертв и искуплений, без греха и чистоты. Уповать – значит быть и оставаться самой собой, такой, какая я есть в устремлении к лучшей себе. Уповать – значит не просить о том, о чем человек просить не вправе – о смерти и о забвении в смерти. Уповать – значит не судить и не быть судимой теми, чей суд ты готов принять. Уповать – значит не различать справедливого и несправедливого в том, что еще не завершилось. Уповать – значит не останавливаться и не подводить итоги, не подписывать приговоры и не прощать, не думать о будущем, не оглядываться в прошлое, не жить настоящим и не жить вообще.

Это значит – просто подойти к окну и, широко раскинув руки, упасть на восходящий поток воздуха и лететь, лететь, лететь, неведомо куда, понимая, что когда-нибудь ты упадешь, но то, насколько медленным или быстрым будет это падение, зависит только от тебя – от того, что и как ты будешь думать в эти быстротечные минуты, что и как ты будешь любить в эти беспечные годы, что и как ты будешь помнить в эту бесконечную жизнь.

И это и будет упование – на то, что нам непонятно, недоступно, неподвластно. Но благодаря этому можно увидеть, как из горсточки пепла воскреснет прелестная, полная счастья и красоты Роза. Конечно, это будет другая Роза, не та, что умерла в огне, но все равно – Роза.

Поэтому я – уповаю.