Когда я был маленький. Злая печка

Мой папа был человек довольно суровый. Я не очень чётко помню эту историю, но он много раз с удовольствием рассказывал её, в назидание.

Жили мы в Ленинграде, на станции Удельная, недалеко от железнодорожных путей.
Когда проходил поезд, у нас в серванте тонко звенели стёкла. Дом был 1875 года, купеческой постройки, о чём гласила витиеватая бронзовая надпись на стене.
На дверях парадного входа скалились дубовые львы. Какой-то пролетарий, видимо не знавший куда с пользой применить свою жажду творчества и преображения мира, изуродовал их морды то ли ножом, то ли топором.
Обычно тот кто не может создать ничего хорошего сам, находит удовлетворение этой жажде в том, что калечит чужое.
В доме было несколько коммунальных квартир и печное отопление. В углу нашей комнаты красовалась высокая голландская печь, которая часто дымила. Папа обмазывал её щели цементным раствором, на какое-то время это немного помогало, но потом раствор высыхал, трескался, и печь опять принималась за прежнее. В ней была железная дверца с тремя дырками и задвижкой. Когда печь топили за дверцей полыхало и трескало пламя. Его вёсёлые язычки, мне, трёхлетнему мальчику, казались каким-то волшебством. Иногда дверцу открывали, и тогда я видел удивительные цветы, обдававшие приятным теплом. Они весело лизали поленья оранжево-жёлтыми с синим лепестками и были совершенно безобидны. Приблизиться к печке с открытой дверцей не было никакой возможности. Родители в эти моменты были совершенно непреодолимы! Когда дверцу закрывали, я мог подойти поближе. Моим стойким желанием было сунуть палец в одну из дырочек и пощупать эти волшебные огоньки. Я упорно не оставлял этих попыток, хотя папа бил меня по протянутой руке и говорил: "Нельзя! Там бо-бо!". Плачем выразив своё возмущение несправедливостью этого мира и непонятной жестокостью родного отца, я опять настырно тянулся к заветным дырочкам и опять получал по рукам. Наконец моё упорство превзошло меру терпения и сострадания папы, и он сказал: "Ну, если ты такой упрямый - давай, суй палец!". Я несколько опешил от обрушившейся свободы, но быстро оправившись, с улыбкой победителя деспотии, сунул палец в дырку. Дверца была раскалённой и до огоньков я наверное не достал, да мне уже было и не до них. С душераздирающим криком я вырвал обожжённый палец  и  бегал по комнате, не зная куда деваться от боли. Я не понимал: "Почему прежде такая добрая и тёплая печка так подло укусила меня?!" Наконец меня поймали и сунули руку под струю холодной воды из крана.
Когда я стал чуть постарше, случилась похожая история с курением. Отец и мама оба курили, и это тоже казалось мне чем-то необыкновенным. Пускать дым из белой трубочки, да ещё при этом мигать красным огоньком. Окончательно сразил меня гость дядя Витя. Он умел пускать дым кольцами изо рта! Кольца клубились и увеличиваясь летели накатываясь друг на друга . Ну разве это не чудо? Взрослые выходили курить на кухню и я каждый тянул вверх руки и просил по детски картавя: "Кулить... Кулить". "Ну на, кури!" - однажды протянул мне сигарету папа. Я вдохнул дыма, закашлялся, голова закружилась и мне стало плохо. Говорили, что я стал весь зелёным. С тех пор я стал больше доверять своему отцу, ели он говорил: "Нельзя!" - значит лучше не пытаться.

Когда я стал взрослым, эти случаи, всплывая в памяти, наводили меня на вполне философские размышления: "Мы обвиняем Бога и судьбу в несправедливости к себе, возмущаемся беспричинностью тех невзгод, которые обрушиваются на наши головы. Но может, это только предупреждение, может это рука сострадания Господа уберегает нас от настоящей опасности и вреда, который мы можем причинить себе? Мы часто, как маленькие дети, не сознаем последствий своих намерений и не ведаем, что творим..."