Путешествие в эстонское детство

Считается, что родина у человека одна,  у мня их две. Одну я вспоминаю заполняя многочисленные анкеты, вписывая туда длиннющее название места рождения: село Красноперевальск, Красноперевальсвоо района , Ярославской области, не испытывая при этом ровно никаких чувств, кроме досады на диннописание. Вторую Родину помню и люблю. 

Наша семья попала в Красноперевальск - пригород Ярославля в 1942 году , когда отцу (в то время директору паровозного депо) было поручено организовать дорожно-техническую школу  для ускоренной подготовки железнодорожников, нужда в которых во время войны была огромная. Для военного времени такое назначение было, безусловно, подарком судьбы, и этот подарок отец  заслужил за первый военный год, проводя все ночи и дни в депо и сопровождая особенно ответственные составы по разбомбленным дорогам сажающихся Москвы и Питера. Я  родилась уже после войны в обжитом хозяйстве Дортехшколы, по двору которой  гуляли,  время от времени заглядывая в окна классов ,  корова Зорька и кабан Васька, что приводило в экстаз курсантов школы и поднимало настроение маме, которая, оставив пост начальника отдела кадров Рыбинского депо ради карьеры мужа, ухаживала за этой скотиной.   Папа общего веселья не разделял и очень возмущался такими вольностями.

Однако не добродушные мамины подопечные стали причиной того, что наша семья распалась. Причиной был курортный роман  отца, из-за которого семья стала не нужна и  была вынуждена спешно покинуть дорожно-технический  рай, уехав, как говорят, куда газа глядят. «Папа нас бросил» - говорила я потом всем, кто интересовался отцом. Не смотря на два с небольшим года к моменту этого печального события,  я отчетливо помнила, как это произошло. Бросил он нас на Ярославском вокзале.  Посадил в вагон  и,  блеснув на прощание звездочками  погон майора войск железнодорожного транспорта, растворился в пелене жидкого декабрьского снега.  Мы же :  мама, бабушка, непрерывно болеющая  семилетняя сестренка, и я поехали  в неведомую Эстонию в маленький курортный городок Пярну   к двоюродной сестре мамы, муж которой служил старшиной в расквартированном  там военном гарнизоне. Почему именно туда? Да просто больше никуда не звали, а своего дома не было.

Вот этот маленький городок с подозрительно звучащим на русском  языке названием и стал моей настоящей Родиной.  С чего начинается Родина? Думаю, что  значительно раньше  картинок в букваре. Она начинается  с момента, когда человек начинает воспринимать и запоминать окружающий  мир. Таким миром для меня стала улица Тейстусе, на которой стоял наш длинный как сарай деревянный дом, в котором родня присмотрела нам съемную квартиру, двор с множеством деревянных построек и протекающий за воротами двора  ручей, впадающий в довольно широкую реку,  давшую название городку. Если учесть, что первые воспоминания об этом мирке были черно-серыми, то получается, что они запали они мне в память практически сразу по приезде в канун  нового 1950 года, когда подзадержавшийся снег еще только  собирался выпасть из разбухших туч в темную слякоть декабря.  Потом это мой детский мир  расширялся, менял, согласно времени года,  окраску, но всегда жил  моей душе и мечта побывать в Эстонии, написать  о стране, которая приютила нашу семью, стала для меня навязчивой идеей.  Однако, жизнь складывалась так, что я попала в Эстонию только спустя более полувека, исколесив тысячи километров дорог, исписав десятки килограмм  бумаги и забив многие гигоайты компьютерной памяти другой  информацией. Объяснить это сложно тем более, что уже более шести лет я живу всего в четырехстах километрах от страны  своего детства.

В советском прошлом  питерцы ездили в Эстонию буквально на выходные. Сел простой советский  человек  в поезд Лнинград- Таллин,  поспал пяток часов и вот она одна из самых замечательных  средневековых столиц Европы, с башенками, бастионами и  узкими улочками,  по которым гуляют немногословные эстонцы , эдакие советские иностранцы. Хоть и в ходу была в те времена присказка: «Курица не птица, а Приблтика не заграница», но ощущение другого мира было полное. Двадцать лет взаимных обид переориентировали  питерцев с эстонского направления на финское, но, надеюсь, временно.

При советах мне было не до путешествий, а в постсоветские времена меня удерживало от посещения Эстонии две причины. Во-первых, боялась, что не поймут и не примут, а во-вторых, совершившая в восьмидесятые годы шопинг-тур  по Эстонии моя сестра Галина, уверяла, что ничего от нашего дома, ручья и в целом от былого Пярну не осталось.  Ехать на разоренную Родину  не хотелось. Единственное, что томило и не давало покоя – это желание найти одну из  самых главных составляющих моего эстонского детства - мою первую подружку Вилле. Мы жили с нею через стенку, вернее через дверь, заставленную  большим зеркалом. Мы были неразлучны и дружили, как редко дружат даже родные сестры. Постоянно общаясь, мы выучили язык друг друга: она русский, а я эстонский и часто болтали между собой одновременно на двух языках, не замечая этого. Да, что там говорить, Вилле есть Вилле. Я хотела искать ее даже через передачу «Жди меня», но потом засомневалась, а смотрят ли  ее в Эстонии? Была еще одна незадача – я не знала фамилии моей подруги. В детстве редко интересуются такими подробностями.
И вот,  в этом году, получив годовую Шенгенскую визу у торгующих туризмом   – финнов, решила - момент настал, в июне еду в Эстонию.
- Я еду с тобой, - заявила Маринка.
- Тебе то зачем?
- Как этот зачем? Должна же я посмотреть на это легендарное Пярну, - заявила дочь.

Оказывается, я сама того не замечая, постоянно говорила о своей названой Родине. Выпросив три дня на поиски Вилле, я уехала первой. Поездом до Эстонии сейчас не доберешься, но вот автобусное сообщение трех основных городов Эстонии: Таллинна , Тарту и Пярну с бывшими советскими республиками отличное. Два часа от Питера до пограничного Ивангорода,  с типичными для российской глубинки разбитыми дорогами,  с типично русской крепостью, и ты у погранпоста. За мостом   Россия  заканчивается  и начинается чистенький  эстонский город  Нарва с нависшей над  рекой стройной  готической крепостью, построенной шведами, для противостояния  тяжеловесным ивановым бастионам.   От крепости  через рощи корабельных сосен и ухоженные поля вглубь страны  ведут отличные  дороги. Не только  дороги, но и нередкие  постройки со своеобразной архитектурой говорят о том, что это другая страна - это Эстония. Еще два часа пути и вот Таллинн, откуда другим автобусом можно добраться до Пярну.

Раньше эти два города соединяла узкоколейка, по которой бегали бодрые паровозики и с почти игрушечными вагончиками, доставляя на Рижское взморье (так называется Рижский залив Балтийского моря) на отдых в курортный Пярну  эстонцев и прочих жителей Российской Империи. Одно время  по этой железной колее бегала  бойкая дрезина, на которой моя мама - начальник отдела кадров  уже  Пярнуской железной дороги объезжала вверенные ей кадры с влюбленным  в нее коллегой - добродушным толстяком Бурдо. Сейчас, когда  нет  ни узкоколейки, ни мамы, ни  несостоявшегося  эстонского отчима,  веселый паровозик стоит на своей коечной станции напротив бывшего здания управления железной дороги,  а железнодорожный перрон  превратился в автобусную стоянку и своеобразный  деловой центр Пярну. Это я поняла потом, а пока, озадаченная незнакомыми улицами современного Пярну, села в такси, чтобы найти заказанный по интернету  мотель. Таксист - симпатичный эстонец моих лет, глазом не моргнув, посадил меня  в машину и, вильнув пару  раз по узким улочкам старого города, подкатил к мотелю, который был в десяти минутах ходьбы от автовокзала.

 Выбор этого мотеля в интернете определило его расположение - прямо на берегу  реки Пярну. Судя по постояльцам, мотель облюбовали финны, которые переправляются сюда паромом из Хельсинки вместе со своими  мобильными домами-трейлерами. В самом отеле обитают финские  байкеры – затянутые в черную кожу крепкие финские парни  всех возрастов с длинными завязанными в пучок волосами . Время от времени они отрываются  от пивных кружек и выкатывают  на улицы городка на своих скакунах - мотоциклах в объятиях таких же кожаных подружек. Едут не быстро, но  от их черной стаи становится как-то не по себе. Финны неприветливы и не любопытны. Ни здесь и  ни дома они русских просто не замечают. Нет в этом ничего враждебного, просто мы им неинтересны, а здесь в Эстонии еще и не нужны. Эстонцы   другое дело, обратишься  к любому с вежливой фразой и улыбкой на лице:
     -Извините, вы говорите на русском?
     И в ответ тебе  улыбнутся даже молодые эсты, которые нашего языка уже не знают, хотя изучение его входит в школьную программу ( кто из нас не знает,  что такое изучение иностранного в школе?).   Народ постарше всегда скромно ответит: «Немного», а потом заменяя в русских словах «Д»на «Т»  делая посреди слова растяжки, но вполне понятно объяснят все, что тебе надо. Всем, кто меня понимал, я рассказывала о цели своего визита, ни разу не поймав на себе косого взгляда.

Наскоро  перекусив кафе  и бросив чемодан в скромном номере мотеля , побежала в город искать знакомые места. Иду по улице Suur Joe ( что в переводе означает Большая река), рассматривая   тянущихся вдоль нее дома.  Места незнакомые, однако, типично эстонские: с одно и двухэтажными деревянными домами, обшитыми крашенной вагонкой. Краска на многих стенах скукожилась и висит  рваной чешуей, выдавая  бедность обитателей домов. Улица вывела на оживленную  магистраль, застроенную уже вполне приличными каменными домами с парком на противоположной стороне. Только собралась двигаться по улице дальше,  как остановилась пораженная: «Это же  городской парк, и где-то рядом должна быть моя школа!» Действительно вон она выглядывает темным кирпичом стен из-за стволов вековых деревьев, которые  шатром укрывают и парковую территорию, и прорезающие ее  улицы. Трудно   было забыть стены своей первой школы. Они смотрели на меня с множества  моих и сестриных школьных фотографий, на которых школа представлялась большой, величественной. Я даже засомневалась, увидев небольшое двух этажное здание с табличкой на эстонском и стоящим у входа незнакомым бронзовым бюстом. Может  быть   не она? Спросила у подстригающего газон садовника:
- Здесь была когда-то русская школа?
- Была,- отвечает он под шум  газонокосилки, - теперь эстонская.
- А сквер Лидии Койдулы, -машу  я рукой в направлении, где по моим воспоминаниям должен быть этот сквер, -там?
- Там, - отвечает садовник, мотнув для верности  головой в том же направлении.

Значит это все же моя  школа. Вот и знаменитый  дуб, под которым сфотографирован мой первый класс и я с двумя  косами и букетом сентябрьских астр.Мой первый школьный день запомнился суетой и привычным опозданием  нашей женской семьи на линейку , как тогда называли школьные собрания,  а также неловкостью, неизвестно откуда взявшейся у меня – первоклашки, из-за  этого букета астр, который выглядел жалким веником на фоне роскошных гладиолусов в руках моих одноклассников. Это потом, насмотревшись на бархатные платья и атласные передники моих соучениц, я поняла, что  попала в класс, где учились дети  военных, которые в эти годы были  светской элитой и  нас - гражданских слегка презирали. Так что первые ростки   честолюбия взошли у меня на цветочных клумбах.
- Здравствуй дуб,- глажу я шершавый ствол дерева, - сколько  детей ты укрывал своими ветвями? 

Вхожу в школу. Представляюсь. Меня тут же ведут к директору. Опять завожу свою историю про эстонское детство, удивляясь, что эстонская директриса, так отличается от наших царственных директорствующих особ, для которых звание  профессор ничего не значит. А эта милая женщина нашла время меня послушать, напоить кофе и рассказать, что школа теперь эстонская восьмилетка для одаренных  детей, но она не забыла своих русских учеников и в ее списках значится сам президент Российских железных дорог Владимир Якунин. Внутри школа светлая с небольшими классами, которые когда-то казались мне огромными, с цветными витражами на окнах и  с отличными рисунками школьников, украшающими  залитые солнцем стены коридоров. Вспомнился март пятьдесят пятого, когда в унылой серости коридорных стен была линейка по случаю второй годовщины смерти вождя всех народов и мы в темных передниках  без обычных белых воротничков и бантов, шмыгающие носом по случаю этой скорбной даты. Сейчас в коридорах школы звучат молодые голоса, доносящиеся из актового зала. Здесь  для начинающих певцов из разных стран дает  мастер-класс известная американская  вокалистка. В актовом зале, построенном  старыми эстонскими мастерами, великолепная акустика  и какая-то удивительная консерваторская атмосфера.  Видно не случайно его выбрали  для проведения вокального тренинга. Покидаю школу с теплым чувством. Может быть, благодаря началу учебы в стенах такой замечательной школы я и учусь всю свою жизнь?

Выхожу на улицу, и ноги уже  сами несут меня по знакомому с детства маршруту. Вот главная достопримечательность города- сквер имени знаменитой эстонкой поэтессы – основательницы национальной литературы, Лидии  Койдулы. Вот и сама она стоит в полный рост на постаменте. Опять шок. Памятник совсем не такой высокий, каким казался в детстве. Ах да, это ведь  я выросла почти вдвое, а тогда стояла самой последней в строю первоклашек. А вот знаменитые плакучие деревья, украшающие сквер, все такие же. Интересно будет сравнить детские фотографии, где я прячусь в кронах этих деревьев, с нынешней аналогичной.

Через небольшой проулок со старинными зданиями, обходя череду уличных кафешек, выхожу на главную улицу Пярну, которая когда-то называлась Калеви. Теперь эта узкая улочка переименована в Рюйтли -  пешеходная зона, вокруг которой собралась вся городская старина. Самым старым зданием города, ставшим ее основным брендом,  является Красная башня, разместившаяся в соседнем проулке. Башня толстая и приземистая, как купчиха, и совсем не красная, а белая, зато под красной черепичной конусной крышей. Она все, что осталось от возведенной в 15 веке городской оборонительной стены города.  Вокруг башни расположились лотки с сувенирами. Цены, однако, кусаются.  Макет башни, в виде установленной на тележке бочки  в красной шапке,  венчает улицу, переходящую в главную площадь города с величественным зданием бывшего горкома партии, в котором и сейчас сидит администрация. На месте памятника Сталину, на постаменте которого, наверняка, успел постоять и  Ленин, теперь фонтан. Сгоревшего в войну  здания городского театра уже нет, и на его месте  высится главный отель города «Пярну». От пощади спускаюсь вниз по Рюйтли мимо ряда магазинчиков и безошибочно нахожу любимый мамин магазин, где работала ее подруга и продавали ткани. Теперь здесь сувенирная лавка, так как знаменитые  эстонские ткани  уже  не ткут. Большинство ткацких фабрик страны в независимой Эстонии закрылись. Трудно определить архитектурный стиль стоящих вдоль улицы домов, но то, что большинству из них не помещала бы реставрация – это точно. Заканчивается улица     симпатичным сквером, на входе в который стоит бронзовая скульптура  какой-то эстонской знаменитости. Сквера и скульптуры раньше не было, но я  точно знаю, что налево от него должен быть кинотеатр, а по правую руку русская церковь.

Эти два культурных объекта Пярну были вечным терзанием для бабушкиного сердца. В одном можно было отмолить грехи и  пообщаться  с  православными. Во втором показывали фильмы, до которых  жизнерадостная и любопытная бабуся была большой охотницей. Частенько перевес брал кинотеатр, где показывали любимого «Тарзана» или не менее любимого «Бродягу». Она, конечно, ходила и в церковь, но к «заутреней», а вот с «вечерней» получалось не всегда. До школы  церковь была не только бабушкиной, но и моей. Здесь я причащалась и вкушала просфорки – твердые и пресные кругляшки с церковной печатью наверху, но, став в школе «октябренком», ходить в церковь отказалась. Однако, не даром говорят, что все мы родом из детства, и поэтому, когда вероисповедание действительно стало в стране  свободным, я единственная  из семьи вернулась к богу.

С душевным трепетом вхожу в церковь. Ощущение, что ходила сюда всю свою жизнь. Светлые слезы льются из глаз, смазывая благостную картину праздничной, украшенной березками церкви. Сегодня Троица и народу в церкви много. Православные в Эстонии составляют почти треть населения. Часть из них эмигранты первой волны, но основная часть, поселилась здесь в советские времена. На исторической Родине их никто не ждет, а здесь дом, родные могилы и эта церковь, ставшая для  них маленьким островком свой земли и духовной опорой в лице  батюшки.

 Моя бабушка была редкой насмешницей и, традиционно для русского человека, попов не любила. Придя из церкви , она неизменно рассказывала о них всякие байки. То ряса у батюшки  грязная, то веревка от кальсон из-под нее торчит, то разит от него, проси Господи, на всю церковь, хоть святых выноси.  Нынешний батюшка пригож и  благостен, его молитва не дает высохнуть слезам. Как жаль, что эта церковь так далеко от меня.

От церкви сворачиваю  к кинотеатру. Он тоже сыграл большую роль в становлении моих пристрастий. По крайней мере, подавляющую часть фильмов, которые прокатывали в советские времена , я смотрела. Увы! Как выяснилось, и этот кинотеатр постигла  та же  участь, что и сотни тысяч  других  советских кинотеатров. Здесь сейчас ночной клуб. Зато поблизости от   бывшего пристанища виртуальной Мельпомены высится  здание Пярнувского  драматического театра.  Рядом с театром мост, по которому я когда–то мечтала пройти. В те времена город, разделенный рекой на две части, соединял сколоченный наскоро деревянный мост, который построили взамен разбомбленной в войну переправы. Восстановление моста началось еще в нашу бытность, и это событие запало мне в память по двум причинам.

Во-первых,  детям всегда интересно все новое, а во-вторых восстанавливать его приехал отряд мостостроя, который разместился в бараке, возведенном буквально в считанные дни на пустыре за оградой нашего двора. В этом бараке было полно детей, но мы с Вилле подружились почему-то с мальчишками и играли с ими в войну, согласившись стать  санитарками. Потом, после Эстонии, в детской ватаге я всегда попадала на роль комиссара, а тогда таскала «бойцов» с поля боя, боясь признаться, что мне тяжело. Играть в раненных и убитых было интересно до тех пор, пока мы не увидели настоящую смерть, когда у строящегося моста всплыло тело утонувшего накануне байдарочника. Это страшное видение преследует меня и до сих пор.
      
Иду по новому мосту, которому уже половина века. Под его фермами все так же  тихо скользят байдарки. По его ровной  асфальтовой глади  катит поток вполне современной автомобильной техники. По старому, деревянному тарахтели, грузовики  и телеги, подпрыгивая на разбитом настиле. Однако, канувшего в лету старичка жаль. С  этим  неказистым,  украшенным накладными  заплатками, мостом, связано много воспоминаний.  И одно из главных - это  походы  на переговорный пункт для общения с отцом, который  хоть и бросил нас, но не забыл и время от времени напоминал о себе. Мы ходили туда всей семьей, хотя сами переговоры ( по подсказкам мамы ) вела сестра. Я упрямо молчала в трубку, а бабушка была чем-то вроде охраны. Для более воинственного вида она брала с собой палку. Однажды ей под руки попала моя удочка, сделанная из толстой ивовой ветки с привязанной к ней суровой (крепкой) ниткой с крючком и гайкой на конце. Нитка постоянно разматывалась, гайка тарахтела по настилу моста,  крючок впивался в его доски, не давая бабушке двигаться дальше, но та, не обращая внимания на эти помехи и наши насмешки, со странным посохом так и не рассталась. Может быть, она специально смешила нас перед нелегким испытанием переговорами с телефонным папой?

 На этом же мосту с ней случилось несчастье, когда с мешком щепок за спиной, набранных на стройке на растопку, бабушка споткнулась о деревянную заплатку моста и, упав, сломала себе нос. Дома, глядя на ее зашитую кое-как  переносицу, мы плакали. Бабушка  же не теряла присутствия духа и приговаривала  гнусавя:
- Неча плакать. Заживет, лучше старого будет.
И ведь оказалась права. Заживший нос из вислого, стал почти курносым, что бабушке удивительно шло.
          - А я, что говорила! Раньше надо было падать, а то всю жизнь с этим рулем проходила, - радовалась бабуся.

По старому мосту меня увозили из Пярну, погрузив на телегу наши жалкие пожитки. На всю жизнь в память врезался широкой круп гнедой кобылы, которая, не обращая внимания на мои слезы,  весело помахивая хвостом, тащила нашу телегу на вокзал.
Стоя у перил моста, пытаюсь отыскать глазами дом еще одной нашей подружки, которую мы неизменно называли «Люда с берега», потому что ее дом стоял на берегу реки у самого устья, впадавшего в нее  ручья. Если бы нашелся этот дом, то от него легко было бы найти  ручей, а за тем и  наш дом. Увы, силуэт набережной показался незнакомым. За мостом  на первом перекрестке сразу же свернула направо, уверенная, что это моя улица Тейстусе. Однако, иду по незнакомой улице застроенной хрущевками. Их, понятно, раньше не было, мы же уехала в дохрущеские времена. Однако пятиэтажки быстро кончились и потянулись деревянные дома, а там, где по ощущениям должен был быть журчать  ручей, высилось здание  завода. Судя по архитектуре завод родился в шестидесятые -семидесятые, а умер судя по выбитым стеклам и разрушающемуся фасаду лет двадцать назад, когда  по всему   постсоветскому пространству прокатился индустриальный мор. Было безумно жаль бездарно погубленных родных мест. Решила узнать у старожилов, как все это происходило.

Дед Март  нашелся в одном из старых деревянных домов. Ему восемьдесят четыре, поселился  он здесь через два года после нашего отъезда. Март безучастно выслушал мои рассказы об эстонском детстве. Его круглые от старости глаза оживились под лаковым козырьком эстонской кепки только при слове «ручей».
- Руч-чеек!- спохватился он  и повел меня за сарай, где так же мирно как полвека назад  журчал мой любимый ручей.

Он и тогда не отличался полноводием, а сейчас совсем обмелел, но был все также чист  и весел. Почти семь счастливых детских лет прошло на берегу этого ручейка. Он, закрытый  вековыми ивами, как сводами туннеля, был для нас продолжением двора, нашей детской и спортивной площадкой. Привязав толстого дождевого червяка  к суровой нитке, или одев  его извивающегося на крючок, мы ловили колючек,  единственную живность, водившуюся в водах ручья. Без крючка получалось даже лучше. Маленькая рыбка–колючка заглатывала толстяка и давилась им. Тут-то ее и надо было тащить из воды, поддевая сачком. Когда рыбкой наедались все районные коты, мы выпускали колючек в лужицу, собиравшуюся у стоящей на берегу ручья колонки. Это сейчас колонка - понятие,  ассоциируемое только бензином, а тогда,   выражаясь казенным языком, она была единственным источником  водоснабжения населения, по сути, единственным объектом  ЖКХ. Я нашла такую колонку  недалеко от отеля и обрадовалась ей, как старой знакомой.

С приездом мостстроевцев ручей стал импровизированными индийскими джунглями . Каким-то чудом мальчишки сумели привязать к веткам ив толстый канат, заканчивающийся большим узлом. Он должен был заменить нам лианы, на которых летал по экрану наш любимый киногерой  Тарзан. Зажав между ног   Тарзана, так мы гордо звали  наш канат,  и поудобнее устроившись на его узле,  разбежавшись или спрыгнув с высокого берега, можно  было перелететь и лихо приземлиться  на другой стороне ручья. Особым шиком было спрыгнуть  на  берег, где мы с Мартом сейчас стоим. Здесь в те времена тоже жил  дед,  но  который вторжения в свои пределы не поощрял. По сему надо было не просто позлить деда интервенцией с воздуха, но и, сорвав  пучок щавеля, обильно росшего на дедовой  лужайке, благополучно вернуться на безопасный берег. Если бы дед не вопил, не пытался достать нас своей палкой, интерес к совершенно ненужному нам щавелю наверняка бы иссяк, но дед был вредный, а мы настырные. Наши полеты не редко заканчивались падением в ручей. Намочишься, конечно, а так ничего. Стыдно только,  за себя неумелую. Падали мы в ручей и на рыбалке. То доски мостков обломятся, то с дерева     соскользнешь.

Испуг от купания в ручье был только дин раз, когда ранней весной я провалилась в ледяную воду, решив прогуляться, по начавшему таять льду. Реву было! И от бабушки попало. Вот интересно, что будут вспоминать на старости лет наши внуки? Как палили они из виртуальных пушек по виртуальным противникам, просиживая свое детство у компьютеров?  Интересно, что было бы со мной, если бы мой  внук в студеную пору заявился бы домой по пояс мокрый?
 
-Март, а почему на улице я не видела ручья? Где он?
Старик засуетился и повел меня  куда-то по  лабиринтам сараев и сараюшек. Вышли на улицу и очутились на мосту, по которым журчал ручей. Я узнала бы этот мост среди множества остальных. Сколько раз, стоя у  его железных перил, мы наблюдали, как под  бетонную арку моста  ныряют  весенние льдинки. Летом  мы  кидали отсюда щепки, а потом бежали на другую сторону, чтобы убедиться, что они выскочили  из разинутой пасти моста. Оглядываюсь, а вместо другой стороны моста взгляд упирается в кирпичные стены завода.
-Март, а куда исчез ручей? – спрашиваю я и тут же забываю и свой вопрос и Марта, уже начавшего объяснять, как это так могло так случиться, что у моста только одна сторона…
- Вот же мой дом и двор! - кидаюсь я к ближайшим от моста постройкам. – Они живы, их не снесли!
 
Дом и двор, сильно потрепанные временем, действительно сохранились, несмотря на варварскую индустриализацию курортного Пярну. Как она происходила рассказывает Март, и я , чтобы не обижать его, отрываюсь от закрытой калитки бывшего нашего двора и иду вслед за ним. Март приехал в эти края тридцатилетним парнем, имея профессию механика. В то время за ручьем стоял маленький заводик по производству лодочных моторов. Он скрывался за высоким дощатым забором, который я отлично помню. «При русских» ( так Март и многие эстонцы называет советские времена) бывших хозяев этого завода то ли сослали в Сибирь, то ли поставили к стенке, а в шестидесятые завод решили перестроить и расширить. Расширение пошло за счет территории ручья. С ним, как и  хозяевами завода, тоже не стали церемониться и загнали  беднягу в трубы, проложенные до самой реки и похороненные под сотнями тонн щебня, который сюда день  ночь возили самосвалами.  Ручей отчаянно сопротивлялся. Он размывал  насыпь, фундамент нового здания завода, а в половодье топил всю территорию стройки. Однажды в промоину провалился целый самосвал с грузом. И по сей день после снежной зимы уровень воды в ручье поднимается до верхней отметки   моста, и маленький ручеек превращается в широкую реку, покрывающую улицу от края до края.

Март вывел меня к реке и показал то место, где когда-то было довольно широкое устье ручья, а теперь из воды торчат трубы, через которые ручей  вырывается на свободу. Всю территорию низовий ручья занимает здание завода, прижатое вплотную к стене двухэтажного особнячка с мезонином. Да ведь этот и есть дом Люды с берега! Сколько раз мы бегали сюда к нашей подружке и стучали в окна мезонина:
- Люда выходи!
Боже, какой стресс должны были  испытать жители этого дома, когда, не считаясь с санитарными нормами, прямо под самыми окнами вплотную к стене возвели этого кирпичного монстра, который не только навалился на них, но и рычал непрерывно.

 Постучала в знакомое окно, но в ответ тишина. Март сказал, что русские, которые здесь жили, уехали давно. Возвращаемся назад, ругая тех идиотов, которые придумали  проект расширения завода за счет  ручья. Сходимся во мнении, что это господь их наказал и, не дав заводу набрать силу, превратил в развалины. Конечно, этот завод умер потому, что производимые  на нем лодочные насосы в рыночных условиях стали никому не нужны, но бог заранее  не предупреждает о способе  наказания за грехи.

 Возле моего дома Март деликатно покидает меня, оставляя наедине с воспоминаниями. Я стою возле старенького штакетника  закрытого ветхой калиткой с плохоньким висячим замком  и не могу оторвать взгляда от стен, когда-то приютивших нашу семью. После питерских камней и бетона не верится, что эти стены, которые и полвека назад не выглядели новыми,  до сих пор держатся. Однако из-под сгнившей  вагонки, отчетливо просматривается еще довольно крепкий брус стен. На крыше лежит разваливающийся от времен шифер, но в светелке второго этажа белеет пластиковое  окно. Март, говорил, что этот дом получил в наследство племянник бывшего хозяина и вроде собирается его восстановить и заново заселить. Уверена, что в Питере  за такой проект  никто бы не взялся , но кто их поймет их эти эстонских парней? Мама, помнится, все время вспоминала их обстоятельность. Русские, говорила, все делают быстро, но тяп, ляп, а эстонцы медленно, но на века.

Когда  подтрунивают над «горячими эстонскими парнями», или по русской привычке, ругают эстонцев, называя их  холодными и недружелюбными, я отношусь к этому болезненно. Родня ведь. Действительно родня, потому, что  простые эстонцы, которые жили когда-то в этих просевших  от старости стенах, приняли нас в свой дом и, как могли, обогрели. Вот за той первой от угла дверью, которая выглядит сейчас как притвор сарая, жила семья моей Вилле. Ее мама Аста была замужем за лихим эстонцем по фамилии Кук, который доводился каким-то родственником  хозяйке  дома. Отчим  моей подружки полностью соответствовал своей фамилии - Петух. Он был высок, пригож и гордился этим. Понятно  и погулять был не дурак. По крайней мере, мама и бабушка Асту  жалели. О тете Асте помню мало. Была добра и приветлива и в модной тогда шестимесячной завивке. Пожалуй,  это все,  но вот кухню ее с большим вытяжным зонтом над такой же большой печью, помню отлично. Из кухни двери вели в две полупустые комнаты, где запомнились только стеллажи, на полках которых мы с Вилле так любили поваляться. Говорили, что раньше весь дом занимала одна семья, и Астина большая  кухня служила камбузом всему большому дому. По крайней мере, в одной из комнат Вилле  была дверь в нашу квартиру. Запомнился случай, как во время болезни ветрянкой, я подолгу просиживала у зеркала загораживающего дверь к подружке, болтая с нею через дверь и любуясь на пятна зеленки  и  бант, в зеленую клетку, торчащий на моей голове.

 Нашу квартиру помню, как будто была там  вчера. Она состояла из веранды, кухни  и двух комнат: одной темной с окном на веранду и другой светлой  с окном на улицу. На узкой длиной кухне  правый угол занимала белая кирпичная  печь с большим припечком, на котором меня отогревала бабушка после зимнего купания в ручье. Из кухни дверь вела в комнату- гостиную, где в качестве обеденного стола стоял садовый восьмиугольный стол и деревянные лавки. За этим столом мы ели, учили уроки и играли с Вилле «в домик», накрыв стол простынею или одеялом. Здесь же собирались шумные компании. Компании были инициативой компанейской бабушки. Для веселья  она и бражку варила, и  любимую песню пела, приплясывая, оперевшись одной рукой на шаткий садовый стол:
У хаху, хаху, хаху
А хоть бы худеньку каку…
Но это так  для потехи, а начиналось застолье всегда с одного и того же тоста: «За мир!». И песни пели о том же:
Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу,
Кто в Ленинград пробирался болотами,
Горло, ломая врагу.

Увы, нынешнее поколение не помнит этих песен. Может быть это и хорошо?
Кроме стола в комнате стоял  комод - главный  компонент мебели того времени , а потом появился шифоньер и письменный стол, на котором стояла лампа под зеленым  стеклянным абажуром, который я  случайно разбила. Больше всего тогда попало от сестры, а бабушка с мамой утешали меня. Пережив две войны, они всегда легко относились к вещам.
Вторая комната была спальней. В ней   стояли две железные кровати с перинами , на одной из которых спала бабушка, а на второй мы с мамой и сестрой. Гардероб заменяли вбитые в стену гвозди. Чтобы одежда не пылилась, вещи занавешивались простыней. У стенки стоял сундук, где  хранились не сезонные вещи и еще много всего интересного. Моменты, когда сундук открывался, были совершенно незабываемыми! Это сейчас дети лениво клацают кнопками телевизионных пультов или компьютерной клавиатуры, в поисках того, что может их удивить, а тогда и открытие, множество раз перебиравшегося сундука, было увлекательным развлечением.   И, наконец, у самого окна стояли предметы нашей роскоши: кресло без подлокотников с гнутыми ножками, с резной, но ломаной спинкой и китайская база с разбитым горлышком, с едва заметными швами на боках. Это потом после многочисленных переездов эти швы, множество раз склеенные, стали отчетливо видны, а тогда ваза была предметом  особой гордости нашей семьи. Вазу и кресло отдал нам при отъезде отец, типа не голых отпускаю,  перины, комод и сундук были  бабушкиными  -  все,  что она  нажила  за длинную жизнь в стране Советов.

Сейчас, когда много говорят о сталинских временах,  мне всегда вспоминается  та наша  бедность, которая на фоне жизни других наших эстонских соседей, могла бы показаться даже роскошью. Я до сих пор помню, с каким чувством неловкости и сострадания  заходила я в жилища соседей, которые жили на чердаке  нашего дома. Сейчас глядя на приземистую крышу не понимаю, как чердак можно было использовать под жилье? Однако там жили две семьи: рыбака и тети Мили. Семья рыбака занимала часть чердака, над квартирой Вилле. Их убогое обиталище, которое невозможно назвать квартирой, всегда завешенное сохнущими сетями, освещалось из маленького окошечка  в торце чердака. В нем жили:  глава семьи - полный коренастый мужчина  с  рубленым  лицом, такая же полная и кудрявая жена, сын и красавица дочь. Где и как они готовили? Как не замерзали под тонкими скатами крыши?  Тетя Миля с безруким сыном жили на чердаке в маленькой коморке, освещаемой слуховым окном.

 Мы с подружками часто забирались на чердак к нашим соседям по шаткой деревянной лестнице, ведущей  из  коридора, просто так от скуки. Не помню, чтобы нас оттуда выгнали или даже косо взглянули. Меня же русского ребенка, свободно говорящего на эстонском особенно привечали. До сих пор с умилением  разглядываю фотографию, где я стою в нашем дворе  с семьей Рыбака перед  обрядом конфирмацией дочери. Она в белом длинном платье, рядом ее отец, немного похожий на Карлсона, и ее мама с традиционной железной брошкой на воротнике вязаной кофты. Фотографии милейшей тети Мили у меня нет, да и была ли она вообще в этой нищей семье?
 
За стеной нашей квартиры располагалась квартира хозяйки дома - большая комната, разгороженная шкафом на две части. В большей из них жила молодая пара- родственники хозяйки , а  меньшую занимала полуторная кровать, на которой доживала свой век она сама. Хозяйка была совсем древней и  уже ходила. Нас с Вилле она не любила, как не любят детей очень старые люди, но мы почему-то время от времени оказывались у ее кровати, не смотря на то, что  побаивались ее корявого пальца, которым она грозила нам  чертыхалась по эстонски : «О курат!». Кроме этой бабуси все остальные соседи - эстонцы, не смотря на несладкое бытие, никогда не проявляли к нам негативного отношения и за все семь лет жизни в Эстонии слово «оккупанты» я слыхала только один раз, который совпал с периодом безвластия в стране, после смерти Сталина.

 Ребенку трудно понять смысл этого слова. Трудно в этом до конца разобраться и взрослому человеку. Эстония практически триста лет входила в состав России. Это не было актом доброй воли эстонцев, это был дележ территорий между воевавшими державами: Россией и Швецией. После революции  Эстония вышла из состава России добровольно по праву наций на самоопределение, а вернули ее в лоно СССР перед второй мировой войной, введя войска в суверенную страну. Вроде как поддержали эстонских коммунистов,  но,  по сути - оккупировали.  Так что вряд ли есть у нас право обижаться на правду, лучше покаяться и помнить добро, которого немало было в наших отношениях. Я, например, эстонцев всегда поминаю добром. Как  можно забыть  родственников Рыбака, которые уговаривали маму отдать меня им бездетным на воспитание?
- Тебе Лиза тяжело с двумя детьми. А у нас большой хутор,  все Ире  достанется, - просили маму эти славные люди.
Так что будь мама по слабже духом, была бы я сейчас эстонской крестьянкой с  острова Сарема.

Как –то на европейских дорогах мне встретилась компания молодых дам, с которыми я пыталась объясниться на английском. После нескольких корявых фраз догадалась, что поболтать можно и на русском, так как это была делегация эстонских учительниц с острова Сарема. Я , конечно, эту историю с усыновлением им тут же и выложила. Расставались с девчонками как близкие родственники. 

Правда, и  родственники бывают разные. Всю жизнь с эстонских времен жила рядом с нами моя троюродная сестра Нина, веселая и никогда не унывающая певунья, баловавшая меня отчаянно. Мама считала ее легкомысленной, а мы с бабушкой любили  и не понимали, как можно было на нее обижаться. Другое дело ее  родная тетка Оля, пригласившая нас в Эстонию, а потом едва не погубившая. Конфликты с нею начались практически сразу из-за ее сына, к которому с легкой руки бабушки, тут же приклеилось прозвище  - Шалопай.  Защищая нас от Вовки–Шалопая, ссорилась с родственницей  бабушка, а отомстить тетка Ольга решила маме. Мама в то время работала на мясокомбинате лаборантом и, как она рассказывала мне уже взрослой, приносила домой маленькие кусочки колбасы, которые ей давали для проведения анализов. Кусочки были, по всей видимости, такие маленькие, что я их не помню. Кусочки хлеба намазанного маслом,  которые я с отвращением глотала за идею, вернее  за Ленина, Сталина, маму и Галю  - помню, а колбасу - нет.  Да и помнить, по всей видимости, было нечего, так как моральный кодекс строителя коммунизма,  был написан для таких как моя мама, которая с двадцати лет носила в кармане партийный билет и честна была фанатично.  Однако эти кусочки колбасы, по всей видимости, где-то мелькнули или упоминались, что дало повод нашей родственнице   написать донос «куда надо» о хищениях совершаемых гражданкой Брагиной. Был обыск, ничего не нашли, а если бы нашли, то стали бы мы с сестрой полными сиротами при живых родителях. Времена то были сталинские - суровые.

 Потом, потом  спустя  десятилетия после этих событий, мама под нажимом бабушки простила тетю Олю. Я же не прощаю и до сих пор. Нет, не то, чтобы не прощаю, я понять не могу, как можно было такое сделать? Ну, бог ей судья. К счастью ее мужа  вскоре перевели на другое место, и они  уехали. Кто поселился на их место, я не знаю, но точно помню, что лестница сбоку нашего дома, которая сохранилась и по сей день,  вела в контору – офис по-нынешнему. После того как контору перевели в другое место по двору долгое время летали бумаги, которые мы собирали для растопки.

Двор, который сейчас кажется таким маленьким, тогда представлялся просто огромным, как планета.  Он действительно был для нас планетой  детства. Здесь мы  дружили , играли, дрались , здесь мы выросли под защитой моей бабушки. Никогда потом я не чувствовала себя такой защищенной, как тогда в нашем дворе, куда при малейшей опасности, которая грозила мне и моим подружкам, из дома выбегала бабушка с поленом на перевес, и все враги  тут же разбегались. Во дворе мы играли во все, кроме игрушек. Увы, их было настолько мало, что они хранились дома. Ну а как можно было вытащить во двор сшитую бабушкой тряпичную куклу с целлулоидной головой, металлическую  посудку или деревянную пирамидку, если вся эта детская радость была у нас с Вилле на двоих? В эти игрушки мы играли дома, а во дворе играли во все, что попадалось под руки: кирпичи и дощечка годились для магазинных весов, трава служила луком, камешки конфетами. На вытоптанной земле можно было нарисовать классики и скакать сколько хочешь.

Удивительно, но до сих пор, прижавшись к забору, стоит маленький сарайчик, который служил нам театром. Посмотрев в кинотеатре первый детский фильм-сказку «Королевство кривых зеркал» мы с подружками непрерывно играли этот спектакль, причем роль Оли играла Вилле, а роль ее отражения в зеркале Яло – я. Зрителями были другие подружки и бабушка, которая хлопала громче всех.

Кроме Люды среди подружек  были Мара и Белла. Мара жила  в доме, стоящем в нашем дворе. Дом был большой и  богатый. Мара  и сама казалась нам богачкой, так как в ее квартире стояла настоящий полированный мебельный гарнитур. Ее папа был адвокатом и мог позволить себе хорошую мебель. Попадая в квартиру Мары, я мечтала, что обязательно, когда вырасту, куплю себе такую красивую мебель, как у нее. Моя мечта частично сбылась, когда пярнуская  мебельная  фабрика, не работавшая  в первые послевоенные  годы,  была опять запущена, и мама  купила там  полированный шифоньер, который тут же стал моим любимцем. Я его гладила, целовала и ужасно им гордилась. Шкаф потом еще много раз переезжал, следуя в багаже по запутанным маршрутам нашей семьи,  и только год назад я согласилась его разобрать и сложить в гараже. Сжечь, как и всю остальную совковую мебель, рука не поднялась.

Так, что маленькая эстонская девочка Мара, которая была немного младше меня, запомнилась мне в купе с мебелью, шифоньером и домом, где кроме мариных родителей жили еще три семьи. Да, вот же этот дом! Стоит цел и невредим между нашим старым домом и улицей, по которой я сюда пришла, приняв ее за модернизированную Тейстусе.  А вот и окна мариной квартиры, в которые мы часто заглядывали и стучали, вызывая подружку гулять. Заглядываю в окна и глазам не верю все, так как тогда: красивая мебель, подушечки, цветочки… Мара, ты здесь! Нет, никто не отзывается. Звоню в дверь- никого. Звоню в соседнюю дверь, за которой когда-то жила галинина подружка Сирье, и опять молчок. С другой стороны дома на втором этаже жила мамина приятельница – портниха Лидия Оскаровна. Звоню к ней, отчетливо понимая, что ей в настоящее время должно было бы быть за сто.  Молчание…   

Ладно, приду завтра вечером, а пока удивленно рассматриваю стоящее во дворе строение, которое и раньше казалось какой-то загадкой: двухэтажное с гаражными воротами внизу и балконом наверху. Что это такое? Сарай, гараж, мастерская? Но все равно рада, что оно сохранилось. Сохранилась в семье  фотография, где мы с мамой и сестрой стоим рядом с этим загадочным строением у куста шиповника. Мы с Галиной в красивых эстонских платьицах и мама в длинном шикарном халате.

Попав в Эстонию, мама буквально преобразилась. Обладая хорошим врожденным вкусом,  приличными по тем временам деньгами , которые зарабатывала сама и получала в качестве алиментов от отца, она оделась во все эстонское. Всего-то десять лет прошло после буржуазной Эстонии, известной своими  обувными мастерами, портнихами, шляпницами, вязальщицами, вышивальщицами. У них мама заказывала одежду для себя  и детей. На бабушку денег, похоже, не хватало, и ходила она в своих поделках:  широкой юбке с передником и в душегрейке - жилетке на вате. Так как бабушка в свет не ходила,  считалось , что наша семья выглядит отлично. Особенно шикарна была мама, которая еще долго потом  щеголяла  на российско-украинских просторах  в западных вещах, сшитых в Эстонии. Она - красивая и занятая была для нас сестрой праздником, редким и желанным, даже не смотря на то, что строга она была необыкновенно. На всю жизнь запомнилось, как заставила она нас вернуть яблоки соседям, сад которых мы обнесли по глупости. Стоя на крыльце у закрытой двери мы плакали с Галиной в два голоса, но мама пустила нас в дом только после того, как мы измученные и с опухшими от слез глазами показали ей пустые подолы платьев, в которых  принесли домой эти кислые никому не нужные яблоки. Что говорить, урок был очень доходчивый, никогда потом мне в голову не приходило взять что-нибудь чужое.

Выхожу на улицу, там за остатками моста над ручьем вижу голубой двухэтажный дом, в котором жила  подружка Белла. В ее доме были расквартированы военные летчики из стоящего под Пярну авиаполка. Возможно, жил там и мой ровесник-  Вова Якунин нынешний президент РЖД, отец которого, как и отец Беллы был летчиком. Однако никого из мальчишек из этого дома я не помню, а вот кудрявая Бела навсегда застряла в памяти. Именно благодаря Белле я впервые узнала , что есть на свете евреи, которых почему-то все не любят. Евреем всегда сложно быть, даже среди эстонцев, а уж во времена объявленной Сталиным  борьбы с космополитизмом, стало до такой степени плохо, что даже маленькие дети косились на своих кудрявых и черноглазых друзей. А чего собственно? Белла как, Белла. Она тоже в наших спектаклях играла и так же как мы лазала по деревьям. А папа ее, между прочим, всю войну из самолета не вылезал, защищая свою социалистическую Родину. Почему то этого никто тогда не вспоминал, а шептались между собой : «Еврей, еврей…»

Летчики же нам казались  просто принцами из сказки. Одного такого принца приводила в наш дом Нина. Он был чернобров, пригож и носил удивительную фамилию- Подопригора. Помню, я с большим удовольствием залезала к нему на шею, не обращая внимания на запреты матери. Все хорошо было в этих летчиках, только разбивались они, испытывая новые самолеты, очень часто. Погиб вскоре после свадьбы и Нинин муж, оставив ее вдовой в двадцать лет.  Нина потом  прожила рядом с нами долгую жизнь, скитаясь вместе с нами и своей новой семьей по советским просторам.Искать Беллу в голубом доме было бессмысленно. Она давно, наверное, в Израиле или Америке. Боевая была девчонка, вряд ли  она осталась жить в стране, где всегда была бы чужой.

Огибаю наш дом и с радостью вижу на его стене название улицы «Тейстусе» и  совершенный восторг испытываю от белеющей на стене дома цифры «13». Боже мой, сколько раз за долгую жизнь я повторяла про себя: «Тейстусе дом 13», боясь забыть  адрес своего детства. Таблички на доме старые, поржавевшие, но я смотрю на них как на иконы.  Может быть, и выжил наш дом потому, что я молила  бога о том, чтобы увидеть его хотя бы еще один раз? Это три окна Виллиной квартиры, а вот наше  окошко, возле которого так любила сидеть бабушка.  Она, словоохотливая, очень томилась в окружении эстонцев, которые хоть как-то и понимали ее, но по душам с ними поговорить было сложно. Вот и сидела бабуся у окна в ожидании  строя солдат, которые ходили по булыжной мостовой улицы Тейстусе  в Сержантский клуб смотреть кино. Бабуся, ни сколько не стесняясь , сопровождавших строй офицеров, окликала солдат в поисках земляков:
- Братцы, калининские есть?
Сама она только родилась в под Калинином ( нынешней Тверью) и успела после этого  исколесить всю страну, но земляков искала исключительно из калининских. Найдя таковых, зазывала в гости,  чтобы за чаем с плюшками, которые она пекла мастерски, поговорить с солдатиками по душам. Я не умею печь булочки и ватрушки, но вот гостеприимность у меня явно от бабуси.

Пыталась заглянуть в окна, но, увы, они занавешены, а за занавесками темнота и тишина. Иду дальше, радуясь тому, что улица  жива. Погиб пустырь за домом Мары, и  дом за большим забором, где жили наши недруг -  мальчишки, с которыми шли периодические бои местного значения, посажен в клетку ручей и все это для того, чтобы проложить вдоль реки Пярну широкую магистраль. А  вот улица Тейстусе, застроенная деревянными домами сохранилась. Сохранился и любимый кофик, где когда-то продавали слоеные трубочки с кремом.  Захожу в темное помещение. Тускло светит бар, у стены за столиком несвежий гражданин, рядом немолодая барменша. Оба смотрят телевизор. Подтверждают: да кофик существует с незапамятных времен, и опять отворачиваются к телевизору. Основательно подвыпивших эстонцев и русских на улицах Пярну немало, а вот любимых трубочек с кремом, на которые мы  чаще любовались, глядя через стеклянную витрину  кофика, я так и не нашла.

 Зато нашла в конце улицы двор, в котором когда-то гуляли индюки, чуть не заклевавшие меня  из-за красного пальтеца. Благо бабушка подоспела. С наружной стороны двора маленький магазинчик. Он застрял в памяти, как арена битвы за сахар. Хлеб в ту пору в Эстонии был, молочные продукты и мясо, хоть и дорого, но можно было купить на базаре, а вот сахар «давали» по норме и только в специальных магазинах. Мы - детвора выстаивали длинные очереди, а потом после давки (в полном смысле этого слова) в тесном магазине за песком, потные вылезали из безжалостной толпы, прижимая к груди бумажный пакет с половиной килограмма вожделенного продукта.  До сих пор сахар–песок, насыпанный в бумажные пакеты, вызывает у меня трепетное чувство.
      
Возвращаюсь в мотель на автобусе через  мост. Река довольно широкая и не верится, что мы с сестрой в зимнее время , желая сократить путь до школы, ходили   через эту реку по льду. Путь шел мимо участка заготовки льда для продуктовых хранилищ. До сих пор помню выпиленные прозрачные кубы льда и темные проруби, образовавшиеся на их месте, от которых исходил свежий запах опасности. За рекой дорога в школу тоже была небезопасной, так как шла через железнодорожные пути товарной станции. И все же мы ходили этой дорогой и взрослые нас за это не ругали. Интересно почему? Неужели тогда меньше любили детей или нас воспитывали спартанском духе для предстоящих войн за победу мировой революции?

Утром сидя с чашечкой кофе во дворе мотеля, продумываю планы поиска Вилле, твердо решив, что найду ее, даже если придется перевернуть весь город. А пока, в ожидании вечера, иду на море. Если двигаться от мотеля, немного петляя  по старым улочкам Пярну , то судя по карте, можно выйти на городской пляж. Ближе к морю начинается богатая курортная зона. Вокруг много красивых каменных коттеджей, утопающих в кустах сирени роз и пионов.  Трудно понять -  это дома местных жителей или дачи состоятельных людей со всей Эстонии, но выглядят они великолепно, и даже поленницы дров, которые аккуратно сложены  на газонной зелени, гармонии не портят. Отапливаются эти дома дровами. При нынешней цене на газ и электроэнергию, за которые в современной Эстонии  надо отдать половину средней зарплаты, топить дровами дешевле.

За курортным поселком начинается пляж, который с левой стороны венчает высокое здание новой гостиницы «Парадиз» с аквапарком - гордостью горожан. За ним расстилается, иначе не скажешь, широченный пляж. Таких широких пляжей мне никогда не приходилось видеть. Песок мелкий, чистый, как мелко и чисто омывающее его море. Азовское море, на котором прошла основная часть мой жизни, тоже мелкое, но Рижской залив в районе Пярну мелок по-настоящему, он, как говорится, воробью по колено. Это и недостаток и достоинство. Нудно брести по мелководью  добираясь до глубины, но зато вода теплая, даже в начале лета. Мое желание искупнуться иссякает очень быстро и, покувыркавшись с боку на бок на мели, на фоне которой глубина домашней ванны кажется бездонной,  иду искать главную достопримечательность пярнуского пляжа – Грибок.  Неужели не сохранилась эта круглая бетонная площадка на одной ножке установленная возле ресторана? Когда-то мне этот  грибок казался огромным и удивительно красивым. Неужели убрали? Ура, нет! Вот он стоит у приморского ресторана, но почему  такой маленький? Может быть заменили?
- Нет, какой был такой и есть, - отвечает на мой, ни к кому не обращенный вопрос, сидящий под грибком пожилой эстонец.
- А мне кажется, другой был,- настаиваю я.
- Теперь все другое,- вздыхает дед, - и жизнь другая.

Разговорились. Оживился, когда узнал, что я из Питера. Он в Ленинград ( эстонцы как и многие другие бывшие советские не сдаются и продолжают называть Питер Ленинградом) возил продавать огурцы со своего хутора.
- Огромные очереди были за моими огурцами!- с гордостью говорит бывший крестьянин.
- А теперь?
- Да что теперь? Эти турраки все разрушили, - махнул обреченно и опять погрузился в свои воспоминания об ушедшей жизни.
 Мне же после его слов невольно пришло в голову, что русский народ правителей,  разваливших Союз, называют не дураками, а  сволочами, а это, как говорится, две большие разницы.
 
По правую руку от ресторана  расположился «Пляжный  отель», который раньше назывался санаторий  «Эстония». Здесь в первое время после приезда работала лаборантом моя  мама. Это папа у нас был курортником, и я унаследовала от него пристрастие к такому отдыху, а мама «отдыхающей» не была ни когда. Здание санатория совсем не изменилось, изменились только цены на проживание в нем. Сложно сказать насколько стало ли  по-европейски комфортно в этом старом здании, но цены здесь заоблачные.
 
Перед санаторием у кромки песка новый фонтан-шутиха, представляющий собой бетонную площадку с фонтанчиками воды, которые время от времени вздымаются вверх, обдавая, ждущую этого сладостного момента детвору, холодными струями воды. Детям на  пляже  раздолье. Несколько детских площадок расположилось прямо на песке, остальные в прилегающей к пляжу парковой зоне. На них занятные  лазалками, горки, треки и площадки для мини гольфа. Детей на площадках немало, но еще больше их на пляже  с громоздкими ящиками на боку. Вначале даже не поняла, почему детишки  бродят между лежаками,  выкрикивая тоненькими голосами «Ятице!». Оказалось, что эти подростки восьми- двенадцати лет - продавцы мороженного, которые пользуясь каникулами и разрешением на детский труд в Эстонии в размере шестидесяти часов в месяц, зарабатывают деньги, продавая на пляже мороженное ( ятице по эстонски). На украинском  Азове такие ящики таскают толпы крепких теток и дядек, а здесь маленькие мальчишки и девчонки! Да, мы с Вилле и не догадывались, что наши внуки будут играть в магазин взаправду.

Приятной особенностью пярнуской зоны отдыха является  роскошный  городской парк, который тянется вдоль пляжа на несколько километров  до самого устья реки Пярну.  Стройный ряд корабельных прибалтийских сосен на фоне ухоженной яркой зелени  газонов с редкими белыми скульптурами, затейливые фонтанчики,  скамейки, на которых можно сидеть, глядя в разные стороны  и тишина, вот что такое этот парк. Особенно хороши сосны, на гладких стволах которых отражаются заблудившиеся в хвое лучи солнца. Хороши римские сосны с плоской кроной, которые когда-то очаровали меня в Италии, но  прибалтийские стройные подружки  милее.

 Приятно побродить по парку в знойный летний полдень. Не хочешь бродить - бери велосипед и осматривай достопримечательности, сидя в седле железного коня. Вот слева по курсу  здание Грязелечебницы, построенной в прошлом веке в неоклассическом стиле, за ним одна из главных достопримечательностей города - Курзал, по-нынешнему -  развлекательный центр, а по давешнему  танцевальная площадка. Мама говорила, что отдыхающим прописывали посещение Курзала, как одну из обязательных процедур при лечении всех заболеваний.  Персоналу санатория, жаловавшемуся на капризы вновь заселившихся отдыхающих, главный врач санатория всегда говорил:
- Подождите пару дней. Сходят в Курзал, потанцуют, найдут себе пару, успокоятся и лечение пойдет хорошо.
 Не удивительно, что у входа в Курзал стоит монумент неформальному «главному врачу» - эстонскому композитору Раймонду Валгаре. Композитор сидит со своим аккордеоном и кажется, что вот, вот из-под его бронзовых пальцев польется целебная  «легкая музыка», которую сейчас обзывают «поп», в противовес тяжелому року. Чем хуже наша легкая музыка нынешней - тяжелой, под которую ни только вылечиться, но  спеть , сплясать невозможно, я, честно говоря,  не понимаю.

В другой стороне парка  построен новый отель «Эстония», современная архитектура которого органично вписывается в курортный пейзаж. Перед зданием отеля стоит скульптура тоненькой девушки - символа Эстонии. Она тоже из металла, но смотрится изящно. Наверняка ее создавали по образу и подобию молодых эстоночек , среди которых большая часть голубоглаза и  натурально  блондинистая . Вряд ли в Эстонии эти красавицы слывут символом глупости, как в России, где над блондинками не шутит только ленивый. Увы, эстонские блондины по современной постсоветской моде, сплошь обриты и их головы напоминают белые биллиардные шары, в отличие от черных «шаров» на плечах брюнетистых украинских хлопцев. Так что не удалось мне полюбоваться на пшеничные шевелюры  эстонских пойзиков (мальчиков). Любовь к блондинистым у меня сохранилась на всю жизнь. Мой муж, дочь и внук светловолосы.
 
От Грязелечебницы красивая  улица, по обеим сторонам которой расположены  частные виллы, ведет в центр города. Здесь, как и везде в Пярну, много  вертикальных газонов, которые необыкновенно наряжают город. По тенистым улицам, мимо школы, сквера Лидии Койдулы можно попасть в центр, где множество  пунктов питания, как называли их в  казенное советское время. А как иначе можно было назвать бывшие столовые? Новые кофики, заполнившие большинство нижних этажей зданий,   уютны и гостеприимны. Удивили кафешки, где посетители не только могут удобно посидеть за столом, но и полежать на мягких диванах с подушками, переваривая здоровую и вкусную при этом недорогую эстонскую пищу.

 В кафе разговорилась с официанткой – тоненькой русской девчушкой, коренной жительницей города. Она сказала, что завидует тому, что я живу  в Питере, куда она год назад  ездила благодаря благотворительной акции господина Якунина, не забывшего свое эстонское детство. Однако о переезде в Россию даже не мечтает. Девочка Лера хорошо учится. Она уже получила приглашение  на бесплатную учебу в старейший университет Европы, который находится в Тарту. Когда-то и наша мама мечтала, что и мы с Галей станем студентками этого университета и будем носить его фирменные кепки. Эту умную девчушку на исторической Родине  не ждут и учиться в России она может только за деньги, которые часто значительно больше, тех , что надо заплатить за учебу в престижных университетах Европы.Этнических русских встречала на улицах Пярну множество. Они, с эстонским гражданством и без него, говорят, что в России они не нужны, а здесь, где родились,  приходится не жить , а выживать, особенно после кризиса 2008 года, который подкосил все новые независимые государства Прибалтики.

Отдохнув в отеле, вечером еду на Тейстусе искать следы Вилле. Уже на подходе к мариному дому, чувствую, что в нем кто-то есть. Звоню в крайнюю дверь, и к моей радости, мне открывают. Быстро и сбивчиво выкладываю, открывшему дверь парню,  про свое эстонское детство и поиск подруги, не замечая его смятения. Дослушав, парень бросился в дом и вскоре вышел с бумагой в руке и быстро что-то написал на эстонском.
- Не понимаю, извините,- отвечаю я расстроено и вдруг по жестам парня понимаю, что проблема взаимопонимания еще сложнее. Парень глухонемой, как и подошедшая вслед  за ним жена.

Долго брожу вокруг дома, время от времени позванивая в звонки остальных трех квартир, и, наконец, с радостью замечаю женщину, которая решительно переходит улицу, направляясь к дому. Судя по возрасту, она должна помнить русский. Выкладываю ей свою проблему, и милая дама при слове Вилле радостно вскрикивает:
- Знаю!  Она работает с моей подругой в колледже воспитательницей.
Тут же звонит куда-то и говорит  мне, что Вилле сейчас дежурит и, если я хочу, то через несколько минут  мы можем с нею встретиться.
Бегу через мост, потом по набережной вдоль новых современных офисных зданий и супермаркетов, боясь перевести дух, еще не веря, что моя мечта – найти подругу детства вот, вот сбудется. Вхожу во двор  колледжа и вижу ее. Сколько раз я представляла себе нашу встречу и очень боялась, что увижу старую больную женщину. К моей радости меня встречает моложавая дама с ладной фигуркой, которая подходит ко мне легкой походкой и с укоризной в голосе говорит:
- Потребовалось пятьдесят пять лет, чтобы ты нашла меня!

Не могу сдержать слез – меня тоже помнили и ждали! Не уверена, узнала бы я Вилле, встретив на улице, но сейчас вижу – это  она. Вилле честно признается, что меня бы не узнала ни за что – изменилась. Понятное дело, я сама себя порой не узнаю.
 Мы поднимаемся к ней в служебку и обрушиваем друг на друга всю прошедшую за полвека жизнь, начав с вопроса главного вопроса:
- Ну как замужем, дети есть?
Да мы обе были замужем, но наши мужья уже на небесах, а возможно их души и маются , где-то в другом месте, расплачиваясь за плотские грехи,  которых у наших благоверных было множество. Виллин любил Курзал и принимал активное участие в поправке здоровья женской части отдыхающих, мой грешил чисто по-русски и не раскаялся до самой смерти. Зато дети хорошие. У Вилле их двое мальчик и девочка, которым уже за сорок. У меня одна и помладше! Внуков у нее три, а я с одним голову потеряла. Солидарны мы  и в таком вопросе. "А еще раз замуж? - Да ни за что, первого хватило!"

Мы самостоятельные женщины и до сих пор работаем. В прежней советской жизни Вилле была швеей на фабрике по пошиву верхней одежды. При норме  восемь зимних пальто в месяц, приходилось очень нелегко. После того, как в моду вошли пуховики и куртки, и мастерство Вилле стало невостребованным, кем она только не работала. Вот это последнее место ее работы - воспитатель в общежитии колледжа. Очень бы не хотелось его потерять. Задаем друг другу вопрос, на который сложно получить положительный ответ:
- Мама жива?
 
Конечно, наши них мам уже нет: ни принципиальной коммунистки  Лизы, которая всегда говорила, что семь лет, проведенные в Эстонии, были лучшими в ее жизни, ни Асты, которая трижды была замужем за веселыми парнями, любящими погулять (Кук был не последний). Давно ушла в мир иной бабушка, не оставив детям и внукам секрет выпечки замечательных плюшек. У наших сестер совершенно разные судьбы. Моя пенсионерка, но в прошлом заместитель директора на одном из питерских заводов. Виллина же близняшка с детства  тащит на своих хрупких плечах тяжелую деревенскую жизнь. Я рада, что Вилле так хорошо помнит всех моих родных и вообще наше детство. У меня, исколесившей полмира, сменившей после Эстонии  три места жительства, есть определенные провалы в воспоминаниях, но я стараюсь их не демонстрировать.

Спрашиваю, как соседи? Живы только их дети, и нашей Мары на земле уже нет. У дочки рыбака все хорошо, она замужем у нее свой хороший дом. Тетя Миля с сыном тоже построили дом, собирая стройматериал, где придется. Сирье – галинина подруга – в Таллинне, однако связь с нею оборвалась.  Вилле говорит, что все соседи долго помнили нас и все мучились вопросом: зачем мы уехали? Как можно было из этого благословенного курортного местечка добровольно уехать  на крайний Север, куда  эстонцев  толпами ссылали под конвоем?

Причин покинуть Эстонию было много, но главная из них - возвращение в лоно семьи блудного папаши. Он приехал в Пярну в начале сентября  пятьдесят пятого в одном костюме, без чемодана  и даже петушка на палочке брошенным когда-то детям не привез. Не за что было. Возвращался с очередного курорта, расслабился в дороге, вот чемодан с вещами и с деньгами стащили. Он добрался до Пярну  по бесплатному железнодорожному билету, заполняя пустоту в желудке  кипятком, который в то время можно было набрать, в выданный проводником чайник, на любой станции. У мамы к этому времени наметились проблемы в личной жизни, бабушка, не любя зятя, настаивала, на том, что детям надо вернуть отца, а тут он одинокий и потерянный, так как любимая женщина  нашла себе другого любимого без вредных привычек. Год думали, что с этим всем делать, наконец, мама коммунист - интернационалист подвела черту:
-Жить надо на своей земле!
Родители  уехали обслуживать железную дорогу в Коми АССР, а затем ковать черный металл в УССР и только мы дети: Галина и я, осуществили мамины заветы и вернулись на Родину.

- Вилле,- говорю я своей подруге, - никому из нас отъезд из Эстонии счастья не принес, ни детям, ни взрослым. Мама больше никогда не была счастлива, а я больше никогда не любила, того места, где жила, так как моя душа навсегда осталась в Пярну. Но больше всех пострадала бабушка. Она в свои семьдесят лет была сослана в ссылку в родовую деревню, где  провела три тяжелых года, пока мама не забрала ее с собой на Украину, где ее и похоронили.

Мы встретились с Вилле на следующий день, и она повела меня на репетицию танцевального коллектива, в котором занимается все последние двадцать лет. Теперь понятно, откуда у нее такая легкая походка! В коллективе те, кому за пятьдесят и у которых  есть силы и время наполнить  жизнь, не увлечениями внуков, а своими собственными пристрастиями. Смотрю за танцующими парами, а ноги так и просятся в пляс. Лучше всех конечно, пара моей подружки. Партнер Вилле бородач – задавака, ему под семьдесят. Во время танца с его лица не сходит улыбка, но, несомненно,  паренек он сложный, зато как легко движется! Для репетиций коллектив арендует зал у общества садоводов, выращивающих цветы. Не могла не полюбоваться цветником этих умельцев. Эх, нам бы в Питер такую красоту! Размели бы влет, не спрашивая цен. Но, увы, граница, таможня, пошлины…

Вечер провели в гостях у Вилле. Она живет в отремонтированной хрущевке , которая стоит недалеко от моего отеля. Хрущевки в Эстониии не сносят, а реконструируют, имея главной целью сделать дом энергосберегающим. Для этой цели все его стены утепляют снаружи специальными теплоизоляционными панелями и обязательно вставляют пластиковые окна. Фасады красят качественной стойкой краской, от чего дома  кажутся новыми и нарядными. Балконов на таких домах нет. Тоже теплопотеря , да и фасад портят. Ремонт осуществляют за деньги жильцов, которым государство предоставляет целевые кредиты. Вот вам европейский подход к проблеме. Это не пустые призывы украинского правительства, обращенные к населению, затыкать в домах все щели в ожидании холодной зимы в условиях газовой войны с Россией. Или взимание огромных сумм за теплоснабжение с тех, кто живет в ветхом жилье, как это делается в российской глубинке. 

В двухкомнатной квартире подруги  тоже недавно был ремонт. Он выполнен в стиле популярного сейчас в Эстонии  дизайна, где маленькие кухни соединены с гостиной, а однотонные стены сочетаются с красивыми обоями в крупный рисунок. Приятно видимо жить в такой уютной квартире даже в одиночестве, тем более, что  Вилле есть, чем себя занять: работа, внуки, пошив новых танцевальных костюмов для коллектива с помощью верного друга из советского прошлого -  ручной швейной машинки.

Посидели, за столом, сервированным качественными эстонскими продуктами, которые здесь намного лучше и дешевле,  чем в России и на Украине. Смотрю альбом с фотографиями и вижу, как взрослела моя подруга: вот она еще девчушка  в знакомом сером плащике, вот симпатичная девушка с ясными глазами, а вот и вся ее семья: муж -видный и уверенный в себе мужчина и дети, очень похожие на отца. Вскоре пришла дочка красивая энергичная шатенка по имени Пелле. Никакого сходства с матерью, как и у меня с моей дочкой, но, по всей видимости, Вилле и Пелле тоже очень дружны.  Пелле, как и Марина, многое знает о нашем с мамой совместном детстве на улице Тейстусе дом 13, где не только стоял наш дом, но и был садик, куда мы вместе ходили.

 Садик располагался в красивейшем месте Пярну, утром этого дня я побывала там. Самого садика - конфискованного Советской властью  деревянной дачи богатого эстонца, стоявшей на берегу реки, уже нет. На его месте стоит двухэтажный серый дом – государственный приют бомжей. Новый просторный садик построен на опушке сосновой рощи, куда нас водили гулять. Не удивлюсь, если этот новый садик относится к садам- санаториям. Потрясающий здесь сосновый запах, не даром мы с Вилле в детстве практически не болели. В этот садик меня привели трехлетней, но и воспитатели и дети меня,  единственного  русского ребенка, любили и никогда не обижали. Я ходила в этот садик с удовольствием до самых тех пор, пока Вилле не пошла в первый класс. Очень грустно было ходить в садик в одиночку. Удивительно, но, не смотря  на зимние  темные улицы, на необходимость  идти вдоль унылого заводского забора, ни постоянно циркулирующие слухи о лесных братьях, мы – малыши в садик   чаще всего ходили одни. Без Вилле  стало совсем одиноко. Понятие одиночества у меня всегда отождествляется с тем тоскливым  чувством, которое я испытывала, топая одна  в зимней утренней темноте. Одним словом, я от  садика отказалась.

В память о садике, мы с подружкой поем песенку: «Олен кайвур вяйке..». В ней  идет речь про маленького шахтера, который на свой доблестный труд на благо социалистической родины добыл много угля и получил за это красный флажок.  Увы, из моего отличного эстонского  практически ничего не осталось, кроме этой песенки. Вилле тоже русский подзабыла. Она понимает практически все, так как время от времени смотрит российские телепередачи, но языковая практика утрачена. «Ты уехала, с кем было говорить?» - резонно замечает она. Пелле  владеет русским вполне уверенно. Еще бы, она работает в торговле, а  русский язык в этом бизнесе  просто необходим. Одно плохо, что с английским проблема, так как Пелле, как и большинство эстонцев, мечтает уехать на заработки в Европу и никакая грязная работа ее не страшит.  Английский знает ее дочка – ученица последнего класса гимназии. Она выучила его  по американским фильмам с эстонскими субтитрами. А вот русский язык, который одновременно с английским изучается в школе, так и не освоила. Бабушка говорит, что ее подкосила сказка «Про репку», где надо было нудно повторять: «Дедка за репку, бабка за дедку» и т. д. Вилле в этот процесс изучения русского не вмешивалась, хотя всю жизнь, начиная с детства, служила  для своей семьи переводчицей. Я тоже, пока жила в Пярну, осуществляла контакт нашей семьи с внешним миром.

Мы общаемся, не затрагивая скользких тем о развале Союза, о Бронзовом солдате, ставшим яблоком раздора между нашими странами, о нашем лидере, патологически ненавидящем Эстонию потому, что его отец во время войны попал здесь в плен. Мы говорим о прожитой жизни вдалеке друг от друга и время от времени удивляемся:
- Вилле, неужели это ты?
- Ира, глазам своим не верю…
Вечером мы расстались, потому, что Вилле на следующий день уезжала со своим коллективом  на конкурс народного танца. Мы обе уверены, что больше не потеряем друг друга.

На следующий день в Пярну приехала Марина. Я вожу ее по городу и горжусь им, как будто прожила здесь всю жизнь. Дочке нравится Пярну и она не перестает удивляться, что всего в пяти часах езды от Питера есть такой замечательный курорт с пляжем , парком,  отличными сервисом и совершенно роскошными магазинами. Магазинов, вернее торговых центров теперь много везде. Правда и в холодной России и в знойном Египте все супермаркеты забыты китайскими подделками под мировые бренды, да и бренды эти, надо сказать, какие-то невзрачные. Другое дело в Пярну, здесь и в небольших магазинчиках и в двух новых супермаркетах, носящих странное для этих широт название «Порт-Артур», в отделах женской одежды , хочется скупить все, что шьют эстонские портнихи, имеющих хороший европейский вкус, и понимающие наше российское пристрастие к женственной и нарядной одежде.

Загорелые, нагруженные новыми впечатлениями и огромными чемоданами с новыми покупками, мы уезжаем из Пярну. Прощаемся с городом и с маленькой эстонской  девчушкой, которая все эти дни стояла на платформе, продавая газеты. Она ровесница моего внука, ей сейчас почти столько же лет, как мне тогда. У нее такие же две толстые косички и отважное сердце. Она не летает на Тарзане, не ходит по замерзшей реке в школу, она проводит свои первые в жизни каникулы, зарабатывая свои первые деньги, постоянно рискуя попасть под колеса  междугородних автобусов, которые один за одним прибывают на автовокзал Пярну. Интересно, сколько ей будет тогда, когда правительства  наших стран поймут, что с соседями надо поддерживать добрососедские отношения и дадут нашим народам свободно общаться?

Мы уезжаем  из Пярну, чтобы отметить мой день рождения в столице суверенной Эстонии в старинном городе Таллине. Речь здесь не о нем, поэтому, не вдаваясь в подробности, скажу: город похорошел необыкновенно за те полвека, что я здесь не была. Замечательно отреставрирован старинный горд, который из  серого превратился в светлый  под красными крышами. По сути это город-музей,  полностью вписанный в туристический бизнес. Так аккуратно и чисто, как Таллин выглядит в Европе только Прага. Глаза разбегаются от обилия сувенирных лавок и кафе. Туристов море, но русский пока не забивает финского и шведского. Со специальной смотровой площадки открывается великолепный вид на город и морской порт, где стоят огромные круизные корабли и паромы, привозящие ежедневно в город десятки тысяч туристов. Рада, что среди них есть и наши Питерские суда.

Понятно, что инвесторов для развития города хватает и поэтому Вана Таллин (Старый Таллин)  стоит в кольце стеклянных современных высоток и таких же стеклянных супермаркетов. Хотелось бы верить, что вслед за Таллином турист потянется в южную столицу Эстонии - славный город Пярну и превратит его в один из лучших балтийских курортов. За реализацию этой идеи и в честь моего дня рождения мы выпили с Маринкой  по кружке отличного эстонского пива под огромную «Мясную трапезу  для двоих» в одном из великолепных ресторанчиков старого города. Рекомендуем, трапеза отменная!