Исход - гл. 4 романа Принцип Дао

Павел проснулся на сеновале от холода, когда было уже темно. Несколько минут он восстанавливал в памяти события уходящего дня. Первыми перед его мысленным взором предстали картины драки с Петриком, его неожиданная неистовая ярость, его искаженное болью лицо. Острая жалость к брату сдавила Павлу грудь.
- Да он всерьез в нее влюблен! Как я этого раньше не понял?! Вот угораздило же: куда конь с копытом, туда и рак с клешней!

Затем он подумал о Наталье Алексеевне и представил ее себе почему-то в классе, на уроке литературы. Конечно, она была необыкновенная женщина, непохожая на местных, деревенских. Теперь он знал, чем. Она была нежная.

Чистота и нежность лежали в основе ее женственности и проявлялись во всем ее облике: в простых и правильных чертах лица, в  мечтательных ласковых карих глазах, в мягко вьющихся каштановых волосах, в хрупкой фигуре, в теплом тембре ее голоса.  Она умела увлекаться и увлечь за собой, особенно, когда речь шла о каком-либо художественном произведении. Тогда она словно переносилась в другой мир, в другое время, начинала светиться изнутри и через нее явственно проступали образы литературных героев, возвышенные и благородные.

А как она отдалась ему! Просто, доверчиво и всецело. Так, вероятно, открываются небеса для первого весеннего ливня, который и случился как раз сегодняшним утром.

Воспоминания о Наталье Алексеевне, а он и сейчас, даже в мыслях, продолжал называть ее по имени отчеству, оживили Павла. Кровь прилила к его лицу, по телу пробежала горячая дрожь, вызвав уже знакомое Павлу ощущение: близость с Натальей Алексеевной  была не первым сексуальным опытом Павла.

Первый опыт он приобрел прошлой осенью, когда в деревне гуляли свадьбы. В тот год они шли одна за другой. От затяжного веселья люди в деревне пришли в состояние постоянной эйфории. Жизнь казалась сплошным весельем. Молодежь пила и плясала наравне со взрослыми, не подвергаясь особому контролю с их стороны.

Павел танцевал отменно, в этом, как и в сборе грибов, равных ему не было. В народных танцах школьной самодеятельности он всегда был солистом, любимцем зрителей. Но и в «серьезных» танцах, таких как танго и фокстрот, здесь их называли «медляки», он ловко и уверенно вел женщин, доставляя им немалое, хотя и, к их сожалению, краткосрочное эмоциональное удовлетворение. 

А уж в вальсе Павел и вовсе был королем. Женщины, даже намного старше, нарасхват приглашали его, как только раздавались первые звуки вальса. И в какой-то раз, несясь в вихре танца с молодой дояркой, два года бездетно живущей с часто выпивающим механизатором, сам не зная как, Павел оказался на сеновале. И здесь он впервые испытал захватывающее дух ощущение, будто находишься в центре стремительно несущейся с гор снежной лавины, все сокрушающей на своем пути.
- Э-э-эх! На саночках да с горки! Только кровь кипит в голове да ветер свистит в ушах!

Так было и сегодня в лесу во время грозы. Когда Павел бежал с плащом за Натальей Алексеевной, у него не было каких-либо определенных намерений, но неосознанно кровь в нем   уже закипала. Все дальнейшее произошло, как вспышка молнии, которую невозможно остановить, внезапно разодравшая громаду неба и на мгновение озарившая всю окрестность. Его разум не участвовал в этом процессе.
- Э-э-эх! На саночках да с гор-ки!

В следующую минуту перед его взором предстал изможденный ливнем лес и медленно уходящая вдаль Наталья Алексеевна, закутанная в мамин плащ.

Сейчас эта картина показалась Павлу нереальной, каким-то видением, сном, не имевшим места в действительности. Павел потряс головой. Наталья Алексеевна начала медленно таять, растворяясь в густом, влажном воздухе. Он вдруг ясно осознал, что какую-то часть его самого, несомненно, большую и лучшую, она уносила с собой. Ему хотелось крикнуть, позвать ее. Но он понимал, что и теперь, как и тогда в лесу, она не обернется.

Павел тяжело вздохнул и подумал про себя:
- Ну, как-то будет!
С некоторых пор это выражение стало  для него спасительной соломинкой в трудных жизненных ситуациях.

Он вышел из сарая и увидел, что в доме, только в комнате, которую они занимали с Петром, горел свет.
- Интересно, чем он сейчас занимается? – подумал Павел.

Тихо пройдя темным коридором, он вошел в свою комнату и был поражен представшей перед ним картиной. Петрик спал в кровати, на лбу у него лежало сложенное в несколько раз полотенце, а рядом на стуле, одетая, в неудобной позе, сидя спала мать. На столе в изголовье кровати стоял таз с водой, валялись разбитые ампулы от лекарств. Где-то в животе, Павла резанул острый холодок.

Он легонько коснулся плеча матери. Дина Григорьевна вздрогнула и сразу проснулась и первым делом стала ощупывать лицо и руки неподвижного Петрика. Потом обернулась к Павлу.
- Как ты? – тихо спросила она.
- Нормально, - ответил Павел. – Что с Петриком?
- У него был жар. Сейчас, вроде, ему лучше.

Павел словно сглотнул жесткий, сухой ком сена.
- Прости меня, мама. Это моя вина.
Дина Григорьевна опустила голову.
- Сделанного не воротишь. Бог простит. Что вы с ним не поделили?
- Этого я не могу тебе сказать.
Дина Григорьевна закрыла лицо руками и безнадежно покачала согнутой спиной.
- Я так и думала.

Павел опустился перед ней на колени.
- Мама, иди ложись. Я с ним посижу.
Мать склонила его голову к себе на колени, провела горячей рукой по волосам.
- Посиди, сынок, посиди…
Она тяжело встала со стула и вышла из комнаты.

Петр занял ее место. Он долго, пристально вглядывался в лицо брата. Бледный Петрик спал как убитый. Временами Павлу приходилось напрягать слух, чтобы уловить его дыхание. Если бы сейчас его спросили, что он чувствует или о чем думает, Павел не смог бы ответить: он, как и Петрик, сейчас был выключен из жизни.

Внезапно Петрик открыл глаза. Взор его был ясен, будто он и не спал. Некоторое время братья молча смотрели друг на друга.
- Это неправда, - твердым голосом сказал Павел.
В глазах Петра метнулась острая боль. Он рукой сбросил сухое полотенце со лба.
- Я соврал. Просто видел через окно, как она под дождем бежала из лесу. Остальное – моя фантазия.
Петр молча смотрел на брата.
- Ты дурак, - наконец сказал он бесстрастно и закрыл глаза. - Не торчи надо мной. Ложись.

Павел послушно разделся, выключил свет и лег в свою кровать. Комната погрузилась во тьму. С этих пор между братьями возникла непреодолимая стена. Стена отчуждения.

О том, что Петр и Павел подрались, Наталье рассказала Марья Ивановна, вернувшись после вызова к Веремчукам. Узнала она об этом у провожавшего ее Павлика, обстоятельно расспросив его по дороге домой. В деревне драки бывали часто, но для такой серьезной драки между родными братьями, несомненно, должна была быть серьезная причина. Но о ней Марье Ивановне абсолютно ничего не удалось узнать. Зато Наталья Алексеевна точно знала эту причину сердцем.

Когда Наталья вернулась после дождя из леса, Марьи Ивановны дома не было. Она умылась, переоделась и стала стирать в большом тазу свою одежду и чужой плащ. Действовала она машинально, не контролируя себя, не ощущая  даже степень нагретости воды, в которой сновали ее руки.  Она пребывала в экстазе первого соития, когда вдруг перестала ощущать реальность и стала частью стихии. Время теперь будто стекало с нее струями дождя, не в силах ничего в ней изменить. Экстаз длился и длился, и ей не хотелось, чтоб он закончился.

Всю ночь без сна она провела в кровати, глядя в потолок. Чувства подавляли все мысли. Напрасно Наталья пыталась дать оценку случившемуся, определить свою роль и меру своей ответственности как учителя перед Павлом, перед собой, перед  школьным руководством, перед всеми людьми, наконец,- почувствовать себя виноватой ей так и не удалось.   Снова и снова начинала она свое внутреннее расследование, но мысли постоянно соскакивали в лес, под сосну, как соскакивает граммофонная игла с треснувшей пластинки.

К утру, когда на покрашенном масляной краской потолке стали различимы отдельные мазки, она закончила обвинительный процесс против себя и неожиданно вынесла себе оправдательный приговор. Правда была в том, что с того самого момента, как первая капля дождя упала ей на лицо, и до сего времени - она была счастлива!

Несмотря на то, что Наталья  приближалась к своему двадцатичетырехлетию, у нее никогда не было  «своего парня», как говорили о своих мужчинах ее подруги. Она была поздним и единственным ребенком в интеллигентной семье. Свободное время проводила с родителями, которые много внимания уделяли ее эстетическому воспитанию, возили ее на экскурсии по знаменитым местам, водили в музей и на концерты. В школе Наталья была отличницей. Она много читала и была образованнее своих одноклассников. Мальчишки- ровесники, с их наивными и глупыми заигрываниями, казались ей детьми.

Она  влюблялась в Овода, в Дубровского, в графа Монтекристо, в Павла Корчагина, но больше всех ей нравился гордый и надменный Печорин. Скупые строчки романа, посвященные его отношениям с Верой, она знала наизусть.

«При возможности потерять ее навеки, Вера стала для меня  дороже всего на свете – дороже жизни, чести, счастья!» «Я молился, проклинал, плакал, смеялся… нет, ничто не выразит моего беспокойства, отчаяния!...» «…я остался в степи один, потеряв последнюю надежду; попробовал идти пешком – ноги мои подкосились; изнуренный тревогами дня и бессонницей, я упал на мокрую траву и, как ребенок, заплакал.»

Этот яркий луч истинных  чувств Печорина прорвал его внешнюю напускную холодность и на мгновение ослепительным светом выявил всю его сущность, сделав образ героя близким и понятным читателю. Наташа считала, что настоящая любовь должна быть именно такой и проявиться именно так -  внезапно и всецело.

Сегодня в лесу с ней так и случилось: вспышка чувств, как молния, внезапно разодрала громаду черного неба, и Наташа очутилась в нереальном мире экстаза. Произошло то, о чем она неосознанно давно мечтала, что совершенно совпало с ее представлениями о любви.

И лишь одно обстоятельство омрачало ее душу, как одинокая тучка досадно омрачает солнце в летний день: отдаваясь Павлу, она была с Петром.

В понедельник, как обычно, Наталья Алексеевна пошла на уроки в школу. Никто не заметил, как она повесила на вешалку в учительской выглаженный плащ Дины Григорьевны. Он часто висел на этом месте.

Ничто не изменилось в окружающих ее людях. Дина Григорьевна обратилась к ней, как обычно, приветливо. Павел, повстречавшийся ей в коридоре, поздоровался почтительно, не смутившись и не отводя глаз. Казалось, никто ни о чем не знает.

Только Петрик перестал посещать ее уроки, а она упорно не отмечала его отсутствие в классном журнале, хотя постоянно думала лишь о нем и напряженно искала его глазами среди учеников. А вот Павел для нее как бы исчез, она иногда удивлялась, что совершенно не замечает его присутствия.

Приближались выпускные экзамены, и встречи с Петриком было не избежать. Наталья все больше волновалась, была натянута, как пружина, и боялась потерять над собой контроль. Накануне экзамена по литературе Наталья Алексеевна неожиданно для себя симулировала пищевое отравление и так убедительно, что вызвала глубокое сочувствие и сострадание Дины Григорьевны и других учителей. На экзамене она не присутствовала, просто подписав затем готовую ведомость.

Снова никто ни о чем не догадывался, и Марья Ивановна не приносила из деревни никаких слухов. Но Наталья вдруг затосковала. Она потеряла интерес к работе, к литературе, да и к самой жизни. Провалявшись два дня дома, она поехала в город и добилась перевода в другой район. За своими вещами в деревню Наталья не возвращалась.
Петра она больше не видела.