Вагон для без вести пропавших

Нефантастический роман



«… и не введи нас во искушение,
но избави нас от лукаваго…»

Евангелие от Матфея: 6.9 - 13





Вместо пролога

Сержант милиции Панкратов стоял у центрального входа в железнодорожный вокзал и цепким взглядом осматривал привокзальную площадь. За двадцать пять лет беспрерывной службы в линейном отделе милиции он успел изучить её вдоль и поперёк, и не только глазами: иногда приходилось по площади и побегать, догоняя вокзальных воришек, удиравших с чужими сумками и чемоданами в руках, или препровождать в отделение нетрезвых граждан, буянивших на длинной автобусной остановке, раскинувшейся вдоль правого, если смотреть от вокзала, края площади. Да много чего пришлось повидать Панкратову за эти годы – и на площади, и на перроне, и в здании вокзала; всего теперь и не упомнить…

Если сказать, что видеть всё это – по сути, одно и то же – ему до ужаса надоело, то это значило бы сказать неправду: сержанту его работа нравилась, он к ней давно привык, прикипел, и никакой другой работы для себя не желал и не мыслил. Такая вот, видно, у него, Панкратова, судьба – быть милиционером, всю жизнь служить в линейном отделе ми-лиции, причём в одном и том же, в историческом, можно сказать, здании псковского вокза-ла, невдалеке от которого отрёкся от престола последний российский самодержец.

Панкратов пришёл на эту работу сразу после службы в армии и ни разу за эти годы о своём выборе не пожалел – так и служил, без особых подвигов, но и без особых замечаний со стороны начальства. Хотя, если вспомнить, всякое бывало…

«Ничего, ничего, - думал он, наблюдая за садящейся в такси молодой парой. – Ничего, дотяну как-нибудь до пенсии, дослужу, а там… видно будет. Только б, не дай Бог, теракта какого не было… или ещё чего такого... А так-то, как сейчас, чего не служить? Двадцать пять лет почти отбарабанил и, слава Богу, жив, здоров! И ещё месяц отбарабаню: через месяц мне как раз сорок пять стукнет – вот тогда и баста: или сам уйду, или всё равно вы-прут – по возрасту… А что для мужика сорок пять? Да тьфу! Семечки! Было б здоровье, а дело я себе найду. А не найду, так и хрен с ним: мне и пенсии хватит... Буду на рыбалку ездить да на охоту – и всё! Как раз лето впереди. Я что, отдыха  не заслужил?..» 

Панкратов уже, было, стал в подробностях представлять себе предстоящий ему после выхода на пенсию спор с женой, которая, хочет он этого или нет, всё равно попытается заставить его куда-нибудь устроиться, чтобы не болтался без дела и водку бы не пил. Он даже начал придумывать весомые аргументы в пользу своего, по праву заслуженного им отдыха; но в этот момент заверещала рация, прицепленная к нагрудному карману форменной куртки Панкратова, и сбила его с мысли. Он выслушал сообщение, выругался вполголоса, вздохнул, буркнул в рацию: «Да иду уже, иду!» и, не торопясь, отправился в сторону перрона, где, как ему только что сообщили, возле готовившегося к отправлению поезда буянил пьяный пассажир, которого не впускали в вагон.

«Вот работка, а? – думал Панкратов, проходя через зал ожидания. - Никакого покоя! Ну, я тебя, зараза, сейчас определю! Поедешь ты у меня – не в Москву, а в вытрезвон!.. С таких мыслей сбил, зараза! Ну, ладно: ещё месяц… как-нибудь… а там…»


1

Свой день рождения Евгений Мишутин отметил скромно – бокалом шампанского, хотя сорок пять – пусть и не юбилей, но вроде бы всё-таки круглая дата, нечто сродни юбилею, и отмечать её следовало бы как-то пошире. Но они отпраздновали этот день вдвоём с Ириной - на даче, где в последние годы жили постоянно и, в общем-то, достаточно замкнуто: Евгений к этому времени почти всех прежних своих друзей-приятелей растерял, а Ирина, ревнуя Мишутина к каждой юбке, подруг к дому тоже не приваживала.

Так, вдвоём, они и жили. От первых, неудавшихся браков у Евгения и Ирины были дети: у Евгения – сын Сашка, у Ирины – дочь Наталья. Но дети уже давно выросли, стали взрослыми и самостоятельными, и теперь у каждого из них была своя жизнь, и родителей они навещали редко.

Евгений всю свою жизнь шоферил, Ирина – торговала; проще говоря, каждый зарабатывал на жизнь по-разному, но семейный бюджет, само собой, у них был общим, и они никогда не считали, кто вложил в него больше. С годами совместной жизни небольшой дачный домик, стоявший на садовом участке в шесть соток, благодаря усилиям Мишутина постепенно обрастал пристройками, одновременно с этим претерпевая разного рода перепланировки, пока, в конце концов, ни превратился в полноценный, тёплый и уютный дом. На оставшемся свободном пространстве участка Евгений построил сначала баню, затем – просторный гараж и в довершение ко всему этому – беседку, возле которой на будущий год планировал выкопать небольшой бассейн. Он бы и ещё что-нибудь построил, да больше было просто негде.   

Брак свой Евгений и Ирина не регистрировали; у них даже разговоров на эту тему никогда не возникало: оба, уже вдосталь хлебнув горестей прежней семейной жизни, давным-давно поняли, что штамп в паспорте гарантий любви, счастья или хотя бы взаимопонимания дать в отношениях между мужчиной и женщиной не может по определению. Общих детей у них не было; впрочем, об этом речь между Евгением и Ириной никогда и не заходила. А теперь, когда Мишутину стукнуло сорок пять, а Ирине скоро исполнится тридцать восемь… какие уж тут дети!

Часто им приходилось надолго расставаться: найти хорошо оплачиваемую работу в Пскове для водителя было сложно, и Евгений, однажды увидев в газете объявление о наборе в одно из крупных транспортных предприятий Санкт-Петербурга,  решил попытать счастья в северной столице. Попытка оказалась удачной: Мишутину дали почти новый «камаз» и отправили возить на нём панели для строящихся домов, что он потом целый год с утра до вечера только и делал. И эта работа, как и зарплата, Евгения вполне устраивали. Домой, в Псков, он ездил только на выходные, да и то не на каждые, а через раз. Ирину долгое отсутствие Евгения поначалу напрягало – в смысле ревности к питерским красавицам, - но деньги он в Питере зарабатывал такие, каких в Пскове за подобную работу не заработал бы никогда. И Ирина, поворчав для порядка, смирилась.   

Но уже близился мировой экономический кризис, и дела в питерском – да и не только в питерском - строительном бизнесе резко пошли на спад. Если раньше у Мишутина в день выходило по три-четыре рейса, то теперь редко бывало два, а чаще – и вовсе по одному. Со-ответственно, уменьшилась, причём весьма значительно, и зарплата. Закончилось же всё это тем, что владелец предприятия - довольно молодой, но толковый парень - собрал работавших у него водителей и честно сказал:   

- Дело, мужики, дрянь. И что будет дальше – не знаю... Так что, как говорится, вольному воля. Насильно увольнять никого не буду, но и лапшу вам на уши вешать не хочу. Трудовые книжки можете оставить у меня: пусть хоть стаж идёт… Короче, так: разъезжайтесь по домам, пристройтесь там куда-нибудь на время, если получится, а появится работа – вызову: машины остаются за вами, других водил я набирать не буду. Вот это обещаю твёрдо…

И Мишутин вернулся в Псков…

Но прошёл почти месяц после возвращения Евгения из Питера, однако нормальной работы он так и не нашёл. Да что там нормальной – вообще никакой. Считать работой разовые халтуры по перевозке каких-то небольших грузов, помещавшихся в его личный микроавтобус-«фольксваген», было просто смешно, да и деньги за такие поездки платили тоже смешные. И Мишутин, было, приуныл, хотя впадать в подобное состояние было не в его характере. Поразмышляв, он продал «фольксваген» и на вырученные от продажи деньги купил подержанную, но в хорошем состоянии «восьмёрку», на которой, выучившись вождению и получив права, теперь ездила Ирина.

Целыми днями, если позволяла погода, отлучённый от руля Евгений слонялся по своему дачному участку, отыскивая какую-нибудь работу, и почти всегда её находил: то доску в заборе требовалось заменить, то потрескавшееся крыльцо цементным раствором подмазать, то печку в бане заново побелить, чтобы всегда выглядела как новая… Такие, казалось бы, мелочные дела были для него спасением от вынужденного безделья: раньше, приезжая на выходные, Мишутин на подобные мелочи и внимания почти не обращал, но теперь… Теперь любое, даже самое пустяшное дело, было ему в радость.

Однако и мелочные дела рано или поздно заканчивались, и тогда на Евгения вновь наваливалась хандра, усугубляемая практически полным одиночеством: Ирина работала на своей «точке» без выходных, уезжала в город рано утром и никогда не возвращалась на дачу раньше семи часов вечера.

Мужиком Мишутин был самостоятельным, и приготовление пищи или стирка белья проблемой для него никогда не являлись. Готовил он хорошо и вкусно, а стирать бельё Евгению было и ещё проще: после того, как он обустроил дом, провёл в него водопровод и сделал врезку в общую садоводческую канализацию, стиркой занималась стиральная машина-автомат, ещё в прошлом году привезённая Мишутиным из Питера. Так что, как ни крутись, выискивая себе дело, и как ни старайся себя чем-нибудь занять, а свободного времени у Мишутина оставалось более чем достаточно. Например, для того, чтобы посидеть на крылечке или в беседке, покуривая хорошую сигарету, и поразмышлять – так, о чём-нибудь и без конца… 

Однако о чём было размышлять сорокапятилетнему мужику, сидя в одиночестве на своей даче, обустроенной и обихоженной, как и сам участок? Особенно когда никаких дел не было вообще? Это было не то чтобы скучно, а как-то… Ну не будешь же думать каждый день об одном и том же! И Мишутин, наскучив сам себе размышлениями, казавшимися ему пустыми и никчёмными, в такие минуты всё чаще начинал вспоминать прожитую им жизнь. А вспомнить Евгению было что…

На свет Женя появился на острове Белов – одном из больших островов, расположенном на просторах огромного Псковского озера. Это потом, когда ему исполнилось четырнадцать, их семья переехала в областной центр, где у мальчишки началась другая жизнь, совершенно не похожая на прежнюю. Но самые яркие детские воспоминания Мишутина были связаны именно с островом.

После школы он окончил профтехучилище, где получил специальность токаря, а заодно и успел поиграть на гитаре в училищном вокально-инструментальном ансамбле. Потом была работа на заводе и, параллельно ей, учёба в автошколе. А когда Евгению исполнилось восемнадцать, он получил повестку из военкомата и вскоре отправился служить на Северный флот. Вернее, это поначалу он думал, что будет бороздить на большом – обязательно на большом! - крейсере суровые морские просторы, полной грудью вдыхая солёный и холодный воздух Северного Ледовитого океана. Однако военной службе Мишутина суждено было проходить с точностью до наоборот: через три месяца после призыва Евгения – естественно, не одного, а с целой командой – переодели в «гражданку», посадили на большой корабль и повезли в долгое путешествие не только по северным, но и по другим морям и даже океанам. И закончился этот нежданный круиз недалеко от экватора, в Африке, а точнее – в городе Конакри, столице Гвинеи, где ребят отправили обслуживать военный аэродром, который не значился ни на каких географических картах – кроме, разумеется, специальных и, разумеется, секретных. Так Евгений там свой долг Родине и отдавал – почти до самого дембеля.

Вернувшись после окончания службы домой, в Псков, Мишутин работать на завод не пошёл: профессию для себя он выбрал ещё там, в Африке, причём выбрал раз и навсегда. И профессия эта называлась просто - «крутить баранку» (на далёком континенте Евгений водил автобус, на котором почти каждый день возил лётчиков с военной базы на аэродром и обратно). Так потом почти всю свою сознательную жизнь он эту «баранку» и прокрутил.

В непростой и нелёгкой шофёрской жизни Мишутина бывало всякое – и аварии, причём серьёзные, и всякие другие, мягко говоря, неприятные ситуации, но однажды выбранному делу Евгений не изменял никогда. Не собирался он делать этого и теперь, хотя именно в данный момент достойной по зарплате работы для водителей в Пскове – да и не только там – не было вообще. Вот потому и сидел Мишутин на своей даче, предаваясь воспоминаниям и пытаясь от нечего делать проанализировать прожитую им к сорока пяти годам жизнь; про-анализировать, чтобы ответить на однажды – и тоже, наверное, от безделья – заданный им самому себе вопрос: а правильно ли он всё это время жил? И вообще, тот ли путь выбрал он в жизни? Может, были и другие варианты?

Варианты, конечно, были. Например, остаться на флоте на сверхсрочную: после возвращения из Африки Евгению предлагали пойти в школу мичманов, но он рвался домой, и это желание было вполне естественным. Или вернуться на завод, на котором успел поработать до службы. А ещё лучше – на любимый остров Белов; жить там, на семи ветрах, ловить рыбу в рыболовецкой артели, колоть дрова и зимой топить ими - берёзовыми, звонкими - русскую печь в бывшем родном доме. Хотя… почему бывшим? Родной дом – он и есть родной. И единственный…

Вот, наверное, с таких размышлений – в дачной тишине, на свежем, напоённом вечерними ароматами воздухе да под хорошую сигаретку – и начали происходить с Мишутиным странные события; будто кто-то подслушал его тайные мысли и предложил Евгению поиграть в необычную и занимательную игру…


2

То, что ему снится сон, Евгений понимал вполне отчётливо, хотя верилось в это с большим трудом: всё, что Мишутин видел и ощущал в этом странном сне, было таким же естественным, как и в его обычной, привычной, повседневной реальной жизни. Правда, одно отличие в этом сне всё же было: он ехал в железнодорожном вагоне, чего на самом деле не делал уже лет двадцать как минимум.

И в самом начале сна Евгения первым делом обеспокоило именно это.

«Ну, и куда это я еду? – подумал он, бросив настороженный взгляд в вагонное окно, возле которого сидел. – Куда это меня несёт? Зачем? Вроде некуда мне ехать, да и не собирался…»

Но за окном была ночь – настолько тёмная, что в ней не было видно ни звёзд на небе, ни хотя бы каких-нибудь одиноких деревенских огоньков, которые обычно хотя бы иногда мелькают сквозь придорожные посадки. Здесь же, за мрачными громадами вековых елей, растущих за железнодорожной насыпью, не было видно ничего. И тогда Мишутин принялся разглядывать вагон.

Вагон был старинным; не старым, изношенным, расхлябанным, с поцарапанными и обшарпанными стенами и сиденьями-полками, а именно старинным. Сиденья - тёмно-коричневые, почти чёрные, из солидного и, как предположил Мишутин, очень дорогого дерева, причём рассчитано каждое было только на двоих, а не на троих, как в обычных вагонах, в которых доводилось ездить Мишутину. Точно такие же сиденья располагались и вдоль противоположной стены вагона, а довольно широкий проход между ними проходил ровно по его середине.

Все металлические части внутренней отделки вагона - окантовки окон, столов, ручки на спинках сидений – были не алюминиевыми или хромированными, а бронзовыми, с какими-то замысловатыми вензелями, выгравированными причудливой готической вязью. Особенно бросалась в глаза большая буква «W» в начале какого-то длинного слова, красовавшегося на окантовке столика и почему-то напомнившая Мишутину старенькую швейную машинку, на которой иногда шила его бабушка. Освещался вагон неярким желтоватым светом, мягко льющимся из настенных светильников, сделанных в виде старинных канделябров; видимо, когда-то вагон и вправду освещался обычными свечами, но теперь вместо свечей в канделябрах светились островерхие электрические лампочки.

«Чудеса! – удивился Евгений, непроизвольно пожав плечами. – Я думал, такие вагоны теперь только в музее есть… Однако куда же это я еду? Хотя… какая разница, если это сон?»

Напротив Мишутина, по другую сторону приоконного столика, сидел и читал какую-то толстенную книгу старик в больших роговых очках. Худощавое лицо старика было гладко выбрито, редкие седые волосы аккуратно зачёсаны назад, серые глаза за толстыми стёклами очков, неторопливо скользящие по раскрытой странице книги – всё это, весь его облик напомнил Евгению его школьного учителя математики Михаила Ефимовича. Старика и впрямь можно было бы принять за бывшего учителя, если бы не одна деталь: под тёмным пиджаком, вместо рубашки или свитера, на попутчике Мишутина была надета ещё старого, со стоячим воротничком, покроя выцветшая гимнастёрка. Но ни на пиджаке, ни на гимнастёрке под ним не было видно ни наград, ни даже орденских планок.

«Видно, едет ветеран на встречу с бывшими однополчанами, – подумал Мишутин. - А награды, скорее всего, в чемоданчике везёт, чтоб не спёрли. У нас ведь теперь как: чуть зазевался – и привет! Тем более – ордена: они ведь, говорят, у коллекционеров немалых денег стоят, а отморозков вокруг развелось… А что, обворуют старика – и не поморщатся: совести-то у этих тварей отродясь не было…»

Евгений ещё немного понаблюдал за своим соседом, раздумывая, спросить его, куда идёт поезд, или не стоит – ведь всё равно это только сон! Но старик, словно почувствовав на себе его взгляд, вдруг захлопнул книгу, положил её на стол, прикрыв название книги жили-стой рукой, поднял глаза на Мишутина и сдержанно улыбнулся.

- Здрас-сьте, - кивнул Евгений в ответ на улыбку.

- Здрасьте, - в тон ему ответил старик и тоже кивнул. И вдруг тихо спросил, чуть подавшись к Мишутину через разделявший их стол:

- А вы уже выбрали, куда ехать?

Евгений, не ожидавший такого странного вопроса, в растерянности пожал плечами.

- Как это - куда? – переспросил он, пытаясь придумать хотя бы какой-нибудь мало-мальски подходящий ответ. Но, решив, что во сне отвечать можно что угодно, ответил довольно грубо:

- Да некуда мне ехать! Я и не собирался даже… Приснилось вот… вот и еду. А куда…

- Значит, не выбрали, - кивнул старик, задумчиво глядя на Евгения. – Значит, время ещё не пришло...

- Какое время? – окончательно растерялся Мишутин.

- Ваше, молодой человек, ваше, - ответил старик; чуть помедлив, он назидательно поднял вверх корявый указательный палец и добавил: – У каждого, кто едет в этом вагоне, своё время - у тех, естественно, кто уже решил…

- Да что решил-то? – начиная понемногу злиться, грубо спросил Мишутин.

И в то же мгновение и старик, и вагон куда-то исчезли, словно их никогда и не было…


3

Он долго лежал, не открывая глаз и слушая, как за перегородкой, в кухне, Ирина тихонечко позвякивает в чашке чайной ложкой. 

«Не хочет меня будить, вот и не гремит, - подумал Евгений. – Ну, правильно: чего меня будить, бездельника? Чтобы под ногами путался и на работу мешал собираться? А так – кофе выпьет, дверь тихонько прикроет – и до вечера можно не разговаривать. Ни о чём. И самое главное – о работе, которой у меня нет…»

Он заставил себя дождаться, пока Ирина выйдет из дома, выгонит из гаража машину и уедет, и только после этого открыл глаза. На душе было муторно, да ещё сон какой-то дурацкий снился…

Стоп! Что за сон?

Мишутин сел на кровати и опустил ноги на пол, угодив ими точно в тапочки. С минуту он сидел, уставившись в окно и пытаясь вспомнить, что ему снилось, но так и не вспомнил: в памяти, как Евгений её ни напрягал, не возникло ни единой картинки из сна, ни даже смутного воспоминания о нём. Только на душе было как-то неспокойно и даже тревожно; так бывает, когда никак не можешь найти какую-то вещь, которую сам же недавно куда-то положил - положил и забыл, куда именно. А она нужна тебе ну просто позарез, потому что если ты её не найдёшь, то все твои планы на сегодняшний день пойдут наперекосяк. И, может быть, не только на сегодняшний.

Так совсем недавно уже было: Мишутин ездил вечером в город, а когда вернулся и поставил машину в гараж, забыл вытащить ключ из замка зажигания. Никогда не забывал, а в тот раз забыл. Ирина утром всю прихожую перерыла, все карманы в его куртке и брюках по десять раз перетряхнула, опаздывая на работу. Да что Ирина – они вдвоём искали, пока Мишутин каким-то чудом ни вспомнил, где он, этот треклятый ключ. Они с Ириной даже слегка повздорили по этому поводу… 

Но то – ключ! Который, в конце концов, нашёлся. А тут – сон. Но что за сон? О чём? Почему так тревожно у него на душе, так неуютно? И почему так хочется этот самый сон вспомнить?

День прошёл в мелких делах по хозяйству. С утра Мишутин выволок из сарая верстак, на котором была укреплена небольшая самодельная циркулярная пила, и принялся распиливать на штакетник разнокалиберные доски, оставшиеся от строительства бани и беседки. Работал он не торопясь, с частыми перекурами – поначалу на ступеньках крыльца, загорая под ласковым и нежарком весенним солнышком, а ближе к обеду, когда стало ощутимо припекать - в беседке. Перепилив всё, что было можно, и на том выполнив объём работ, который  Евгений всегда определял для себя заранее, он затащил верстак обратно в сарай и отправился обедать.

«Ну, на сегодня, кажется, всё, - думал он, тщетно пытаясь смыть с ладоней прилипшую к ним смолу. – Теперь перекушу – и можно отдыхать…»

Но сразу после обеда отдохнуть Мишутину не удалось: пока он возился у плиты, разогревая суп и поджаривал на второе вчерашнюю картошку, погода понемногу начала портиться. Солнышко, так порадовавшее сегодня Евгения, скрылось за набежавшими со стороны Прибалтики облаками, небо из голубого перекрасилось в серое, а через настежь открытую форточку в кухню стал ощутимо задувать промозглый ветерок. 

И пока Мишутин обедал, с беспокойством поглядывая через окно на сваленный возле сарая штакетник, небо заволокло тучами окончательно.

- Ну, ядрён батон, - пробормотал Евгений, с досадой откладывая вилку, – отдохнул, ядрён батон… 

И, набросив на плечи куртку, отправился переносить штакетник в сарай. И вовремя: едва он занёс в дверь сарая последнюю охапку штакетника, как заморосил дождь, не прекращавшийся потом до позднего вечера. 

Но чем бы ни занимался Мишутин в этот день – пилил ли доски, или курил, сидя в беседке, или обедал, - он всё время пытался вспомнить, что же такое, в конце-то концов, приснилось ему ночью. Однако так ничего и не вспомнил.

Когда вернулась с работы Ирина, и они сели ужинать, Мишутин, было, хотел рассказать ей об этих своих бесплодных попытках, но потом почему-то вдруг передумал…

Остаток вечера Евгений и Ирина провели перед телевизором, сопереживая героям передачи «Жди меня». Потом, пользуясь тем, что дождь к ночи закончился, они покурили в беседке и легли спать. Ирина, уже лёжа в постели, ещё что-то рассказывала Мишутину – то ли про какую-то подругу, то ли про соседку, но Евгений слушал её в пол-уха и лишь изредка поддакивал, часто – невпопад. С непонятным самому себе нетерпением он ждал, когда Ирина перестанет бормотать и уснёт, но ждал этого не потому, чтобы поскорее перестать слушать то, что его совершенно не интересовало, а потому, что…

Нет, словами этого своего состояния – состояния  ожидания чего-то необычного и даже волнительного - Мишутин выразить не смог бы: оно было необъяснимо. Единственное, что пришло Евгению в голову, так это сравнение этого его состояния с воспоминанием из далёкого-далёкого детства, когда в новогоднюю ночь его, Женю, совсем ещё маленького, родители укладывали спать, и он уже знал, что утром, проснувшись, под наряженной ёлкой, стоящей в углу дома, его будет ждать подарок от настоящего Деда Мороза – самый необычный, самый удивительный, самый лучший подарок на всём белом свете…

Ирина, оборвав на середине недосказанную новость про подругу – или соседку? - наконец, уснула, и почти сразу же вслед за ней уснул и Мишутин…


4

… - Решил, куда… скажем так: едет, - ответил старик. – Вы, я вижу, новенький; ну, да это – не беда: скоро начнёте понимать. Хотя… трудно это понять. И поверить – тоже. Я так вот до сих пор ещё… гм… не совсем…

Мишутин слушал старика так, как ещё несколько минут - или мгновений? – тому назад слушал засыпающую под собственное бормотание Ирину. Он даже не смотрел на своего соседа: взгляд Евгения был устремлён на бронзовую окантовку столика, точнее – на букву «W», так понравившуюся ему… когда? Вчера? В прошлый сон, который он тщетно пытался вспомнить весь сегодняшний день? Но какое же это вчера, если разговор со стариком сейчас начался точно с того места, на котором оборвался в… прошлую ночь? Что это? Что за наваждение такое?

И о чём говорит его попутчик, сидящей в той же позе и с точно так же положенной на книгу жилистой рукой? Что он, Мишутин, должен понять? И во что поверить?

- Простите, я не расслышал, - извинился он перед стариком. – Всё это так… странно…

- Да, странно, - кивнул старик. – Очень. Я, например, не знаю, как это объяснить. И, скорее всего, не смогу. Но я, в отличие от вас… простите, не знаю вашего имени…

- Евгений, - Мишутин через стол протянул старику руку; старик пожал её, и Евгений вздрогнул от реальности крепкого рукопожатия.

- А по батюшке? – улыбнулся старик, придерживая руку Мишутина.

- Да ни к чему по батюшке, - улыбнулся и Мишутин. – Молод ещё.

- А я – Николай Фёдорович, - степенно представился старик, отпуская руку Евгения. – Мне уж положено – по-батюшке-то…

Он откинулся на высокую спинку сиденья, вздохнул, чему-то затаённо усмехнувшись, и продолжил:

- В отличие от вас, Женя, я в этом… вагоне… давненько уже. Сколько – не скажу: здесь… как бы это сказать… В общем, здесь как бы нет времени. Да, это странно, согласен, но… что есть – то есть.

- И что, за окном – всегда ночь? – спросил Мишутин, кивнув на вагонное окно, за которым, как и в прошлый раз, стояла густая, как дёготь, непроглядная тьма.

- Нет, почему же? – возразил Николай Федорович. – Бывает и светло… иногда. Особенно когда кто-то выходит. Да, когда кто-нибудь выходит, почти всегда день. Или утро, или вечер. Короче говоря, светло. Наверное, чтобы людям было видно куда идти.

- И что, многие уже сошли с поезда? – спросил Мишутин, впервые окинув взглядом немногочисленных пассажиров, головы которых виднелись над спинками сидений.

- При мне - четверо, - ответил Николай Федорович. – А что касаемо поезда… Что касаемо поезда, Женя, так это не поезд. Вернее сказать, поезд, но, как мне почему-то кажется, состоящий всего из одного вагона - вот этого. Ну и, наверное, какого-нибудь допотопного паровозика: уж больно медленно едем. И паровозик этот, кстати сказать, почему-то никогда не гудит: ни разу не слышал, чтобы гудел. Так-то вот…

Мишутин оглянулся через спинку сиденья, пытаясь пересчитать пассажиров, к которым он сидел спиной, но Николай Фёдорович его подсчёты упредил.

- Вначале было двадцать два человека, - сказал он, - четверо сошли; значит, теперь девятнадцать – с вами, Женя.   

- Та-а-ак, понятно, - кивнул Мишутин, хотя понятно ему не было ровным счётом ничего. – И куда же этот поезд идёт? В каком направлении?

Николай Федорович загадочно усмехнулся, немного помолчал, пристально глядя на Мишутина чуть прищуренными глазами, и сказал:

- Хороший вопрос… Вот вы, Женя… как бы это сказать… откуда? Ну, где вы живёте и где, соответственно говоря, вы могли бы сесть в этот поезд… вагон… впрочем, называйте, как хотите... если бы решили поехать на таком виде транспорта в реальности?

- Я из Пскова. А вы?

- Из Пскова? – удивился Николай Фёдорович. – Интере-е-есно… А я, представьте, из Магадана.

- Отку-у-уда?!! – в свою очередь изумился Мишутин.

- Из Магадана. И попал… или как там это называется… сюда без всяких пересадок. А вы?

- Да я тоже без пересадок… кажется, - пожал плечами Мишутин. – Нет, точно без пересадок: вот второй раз засыпаю в Пскове и… Ну, если точнее, не в самом Пскове, а недалеко от него, почти рядом: я на даче живу…

- А я, признаться, и со счёта сбился, сколько уже раз здесь оказывался, - сказал Нико-лай Фёдорович. – Впрочем, и вы скоро поймёте, что это, в общем-то, не столь важно. Важно, Женя, другое: наше периодическое пребывание в этом поезде… как бы это поточнее… короче говоря, почти сливается в единое целое. Почти - потому что с перерывами на… реальную жизнь. Вот вы, Женя, помните, что вы делали сегодня днём?

- Помню, - кивнул Мишутин. – Доски на штакетник пилил, да ещё кое-что по хозяйству… Только вот сон этот вспомнить не мог, как ни пытался: отрубило начисто. Только проснулся, - и как отрезало!

- И не пытайтесь: не вспомните, - кивнул Николай Фёдорович. – Я тоже днём не помню, что во сне было… И что он, сон этот, вообще был – тоже не помню. А что днём делал – помню: вчера, например, в порт ходил, на крейсер «Пётр Великий» любовался. Красавец! А мощь какая, какое вооружение! Эх, нам бы в войну хотя бы один такой – мы б фрицам так врезали, что…

Заметив, что Евгений смотрит на него широко раскрытыми глазами, Николай Фёдорович рассмеялся.

- Так вчера-то я ведь в магаданский порт ходил, а не в псковский! – пояснил он. – Просто каждый из нас отсюда… из этого вагона… на день возвращается к себе домой – к се-бе! Вы – в Псков, я – в Магадан. И прочие наши попутчики по своим домам отправляются – свои дела делать. Вернее, доделывать…

- Доделывать? – отчего-то похолодел Мишутин. – Так это что, - он окинул взглядом вагон, - это… конец?

Николай Федорович снял очки, достал из кармана галифе (Мишутин только в этот момент заметил, что вместо обычных брюк на его попутчике надеты военные галифе) большой клетчатый платок и принялся тщательно протирать и без того чистые выпуклые стёкла. Протирал долго, сосредоточенно и, лишь вновь водрузив очки на свой тонкий нос, поднял глаза на Мишутина, в ожидании страшного ответа, кажется, переставшего даже дышать.

- Одно могу сказать определённо: это – не конец, - тихо, но отчётливо произнёс Нико-лай Федорович. – Не смерть, если вы именно об этом подумали… Простите, Женя: вы - верующий?

Мишутин пожал плечами и неуверенно буркнул:

- Ну… как бы вам сказать…

- Поня-я-ятно… - протянул Николай Фёдорович. – Впрочем, я тоже… как бы это сказать… гм… Короче говоря, религия утверждает, что смерти вообще нет: есть смерть физического тела, а душа человеческая бессмертна. И, честно говоря, хотелось бы в это верить… Но то, что происходит с нами – со мной, с вами, Женя, с ними, - Николай Фёдорович мотнул головой в сторону других пассажиров, - ни к смерти, ни к религии отношения не имеет. Это – другое…

- Что? – Мишутин так резко наклонился через стол к собеседнику, что сам испугался своего движения. Ему вдруг стало нестерпимо стыдно за так явно показанный страх перед неизвестностью; он сумел взять себя в руки и задал тот же вопрос уже более спокойным тоном:

- Что – другое?
Николай Фёдорович долго, очень долго смотрел на Мишутина – смотрел внимательно, оценивающе, а потом спросил:

- Помните, какой вопрос я задал вам при первой нашей встрече?

- Если честно, нет, - смутился Мишутин. – Я ведь тогда думал, что это всё, - он окинул взглядом вагон, - мне просто снится… А что это за вопрос был, Николай Фёдорыч? Напомните, если можно…

- Нужно! – усмехнулся Николай Фёдорович. – Нужно, Женя! Я тогда спросил: а вы уже решили, куда ехать?

- Я что-то вообще пока не врублюсь, о чём речь… - насупился Мишутин; вскинув глаза на старика, спросил: - А вы? Вы решили?

- Я – да, - кивнул Николай Фёдорович и отчего-то тяжело вздохнул, глядя в ночную мглу за окном; немного помолчав, посмотрел на Мишутина и сказал: – Видимо, и вам, Женя, настала пора… раз уж вы сюда попали…

- Но почему? – вздрогнул Мишутин. – Почему я сюда попал? Вы это знаете?

- Этого не может знать никто, кроме вас, Женя, – пожал плечами старик. - Видимо, вы стали о чём-то вспоминать или размышлять – о чём-то таком, что крепко связывает вас с вашим прошлым. Вы припомните: может, было такое?

- Ну… было… - секунду подумав и действительно припомнив свои размышления в беседке, кивнул Мишутин.

- Вот видите! – чему-то обрадовался Николай Фёдорович. – Вот, видимо, поэтому вы и здесь. А дальше… дальше обо всём придётся думать своей головой: никто и ничего подсказывать вам здесь не будет: здесь это не принято.

- Где – здесь? – не понял Евгений.

- Здесь, в поезде, в этом самом вагоне, - сказал Николай Фёдорович. – И решать за вас, Женя, тоже никто ничего не будет: сделать это каждому из нас предстоит самостоятельно. И не здесь, в вагоне, а дома: вам – в Пскове, мне – в Магадане, им, - Николай Фёдорович кив-нул на других пассажиров, - ещё где-то… Проще говоря, там, куда все мы отсюда возвращаемся. Это понятно?

Мишутин пожал плечами.

- Да вроде бы… - буркнул он неуверенно. - Только я, извините, всё равно не понимаю: а что именно я должен решать?

Николай Фёдорович, глядя на Евгения улыбчивыми подслеповатыми глазами, молча покивал головой и вздохнул. Но сказать ничего не успел…


5

Ощущения были один в один со вчерашними: как будто начисто забыл что-то необыкновенно важное и, как воздух, жизненно необходимое. Так, с этими ощущениями, Мишутин весь следующий день и прожил.

Оставаться в таком состоянии, да ещё и в одиночестве, было выше его сил, и потому, дождавшись, когда Ирина уедет на работу, Евгений закрыл дом и отправился на остановку, через которую проходили автобусы на Псков. Он мог бы, разумеется, поехать в город и с Ириной, но утром она заметила, что с Мишутиным творится что-то неладное, и стала приставать к нему с вопросами, на которые ответов у Евгения не было. Так что выслушивать то же самое ещё и в машине он не хотел, вот потому и решил добираться до города самостоятельно.

Поехать туда у него была и ещё одна причина: с неделю тому назад сосед Мишутина, Петька Шипунов, привёз откуда-то красный, крашеный специальной краской шифер, и Евгений подумал, что и ему тоже неплохо бы было перекрыть крышу таким же. Он отправился к Петьке, чтобы узнать, где тот раздобыл такую красоту, но Петька, будучи по натуре мужиком скрытным и вредным, на вопрос Мишутина хитро усмехнулся и начал вдохновенно врать, что шифер этот ему привезли издалека, а в Пскове такого ни у кого больше нет, и в продаже тоже не бывает. И вообще, это страшная тайна, где такой шифер есть и как его достать. А на Петькиной морде, пока он распространялся на эту тему, было ну просто прямо-таки написано, что он врёт, и врёт потому, что не хочет, чтобы такая крыша, как у него, была бы ещё у кого-нибудь в их небольшом дачном посёлке.

Спорить с соседом Мишутин не стал: покивал головой в знак того, что верит всему этому бреду, и отправился к себе. Шёл по тропинке и думал о человеческом снобизме, который порой не знает границ. 

«Да крыш, таким шифером крытых, я уже десятка два видел, если не три! - усмехался Евгений, вспоминая россказни соседа. – Правда, не у нас здесь - в других дачных посёлках. Надо будет просто взять у Ирины машину, да и проехаться по тем местам: кто-нибудь да скажет, где такой шифер брал – не все ж такие дуболомы, как этот придурок…»

Он бы так и сделал, но машина у Ирины в последние две недели была занята ежедневно: скоро майские праздники, торговля, как всегда бывает в предпраздничные и праздничные дни, ожидалась прибыльной, и Ирина, разыскивая и закупая самый ходовой товар, с утра до вечера моталась по торговым базам. И Мишутин решил ехать в город на автобусе и хоть пешком обойти за день весь Псков, но найти хотя бы один строительный магазин, в котором есть понравившийся ему шифер. 

«Не найду, так хоть узнаю, где такой можно достать, - думал он, стоя на остановке в ожидания автобуса. – Или, по крайней мере, попробую заказать, чтобы привезли. А заодно и развеюсь немного, а то что-то на душе совсем погано… Да и насчёт работы, может, что-нибудь узнаю…»

Заказывать шифер Евгению не пришлось: он действительно обошёл большую часть города, но нашёл таки небольшой строительный магазин, в котором продавался искомый им крашеный шифер. И, кстати, за гораздо меньшую цену, чем та, которую ему называл сосед.

Но вот с работой у Мишутина опять ничего не вышло: то, что ему предлагали механики или завгары, Евгения никак не устраивало: машины – хлам, под которым будешь больше лежать, чем ездить, а зарплаты… горе одно, а не зарплаты. И все, как один, разводили руками: кризис, мол, но надо потерпеть; вот наладится всё – тогда и зарплату повысим чуть ли ни до небес, и машины новые купим…   

«Ага, наладится у вас! Ждите, ребята, ждите, - кивал Мишутин, слушая прожекты очередного завгара или механика. – И зарплаты у вас будут – лет через сто…»

Но, уходя, номер своего мобильника им всё же оставлял – так, на всякий случай…

Пока Мишутин мотался по городу в одновременных поисках шифера и работы, думы о том неизвестном, что уже второй день кряду беспокоили его с утра и до самого вечера, во время этих поисков ушли куда-то на задний план, спрятались на задворках сознания. Однако он всё равно продолжал - хотя и в меньшей мере, чем когда оставался на даче один, - ощущать и беспокойство, и дискомфорт, и что-то ещё – необъяснимое, непонятное, тревожное, и все эти ощущения, вместе взятые, не позволяли Евгению чувствовать себя так, как он себя обычно всегда чувствовал – спокойно и уверенно. Теперь от былого спокойствия и уверенности – уверенности прежде всего в себе, в своих силах – не осталось и следа…

Домой Мишутин вернулся вместе с Ириной: ближе к вечеру они созвонились, и Ирина подобрала Евгения возле вокзала. Но за те десять или пятнадцать минут, которые он провёл в ожидании Ирины, произошло – а может, и не произошло, а так лишь показалось Мишутину – одно довольно обыденное событие, которое, в общем-то, и событием нельзя назвать, но которое, тем не менее, почему-то заставило Евгения вздрогнуть. И хотя он так ничего и не понял, услышав мощный гудок тепловоза, тащившего за собой длиннющий состав товарных вагонов и цистерн, но что-то в неспокойной душе Евгения отозвалось на этот гудок – как отзвук на что-то очень близкое и совсем недавно пережитое…

Это было более чем странно, потому что никогда раньше подобной реакции на что-либо, связанное с железной дорогой, Мишутин за собой не замечал.   


6

- …Что решать, спрашиваете? – Николай Фёдорович наклонился через столик поближе к Мишутину и понизил голос. – Что ж, хороший вопрос. Но несвоевременный: вот побудете здесь подольше, понаблюдаете за тем, что здесь иногда… происходит – и поймёте, что именно надо решать. И всё остальное тоже поймёте, Женя. А так, на словах, этого не объяснить… Ну, как там у вас в Пскове погода?

Старик явно хотел сменить тему, и Мишутин понял, что давить на Николая Фёдоровича не стоит.

- Да у нас что, - пожал плечами Евгений, – солнышко светит, птички поют. Одно слово – весна…

- Весна? – удивился Николай Фёдорович. – Ну надо же! А у нас уже осень, начало сентября.

Мишутин хотел рассмеяться неудачной шутке старика, но вдруг понял, что тот не шутит. Евгений ошарашено похлопал глазами и спросил отчего-то осипшим голосом:

- То есть… как это?

- Ну, батенька! – развёл руками Николай Фёдорович. – Это уже вопрос не ко мне…

- А к кому же тогда? – нахмурился Мишутин.

- К нашему проводнику: это – в его компетенции, не в моей... А вот, кстати, и он…

Николай Фёдорович, глядя поверх головы Евгения, вдруг заговорил быстро и ещё тише, чем прежде:

- Только, Женя, пожалуйста, не оглядывайтесь: если надо, он сам к вам подойдёт. И послушайте моего совета: не задавайте ему лишних и наивных вопросов: обо всём, что вам нужно знать, он расскажет сам. Ну, а что не нужно – не расскажет. И не просите об этом, а тем более – не настаивайте: здесь излишнее любопытство… гм… просто неуместно; вы скоро это поймёте…

Проводник прошёл мимо, не остановившись ни возле Мишутина с Николаем Фёдоровичем, ни возле кого-либо другого, и скрылся за дверью в конце вагона, плотно прикрыв её за собой.

«И не скажешь, что проводник, - подумал Евгений. – Ни формы нет, ни… И вообще, по виду и не проводник вовсе, а целый профессор. Как минимум. Или дипломат…»

- Что, впечатляет внешность, а? – усмехнулся Николай Фёдорович. – Да-а, на проводника он мало похож. Ну, это только начало…

- А как вы к нему обращаетесь? – спросил Мишутин. – Ну, когда что-нибудь надо: чай, например, или ещё что?

- Никак, - спокойно глядя в глаза Евгения, пожал плечами Николай Федорович. – К нему никто не обращается. Ни за чем. И никогда. Вся инициатива – исключительно в его руках, только в его… А насчёт чая… Зачем вам во сне чай, Женя? Ведь вы, по большому счёту, сейчас крепко спите. Нет, не здесь, а там, у себя на даче. Как, впрочем, и я, и все прочие, кого вы здесь видите. Так что не нужен вам чай, Женя - ни вам, ни мне… Вот проснётесь утром – и пейте сколько хотите. А здесь, в вагоне, кажется, даже туалетов нет – извините за подробность…

Николай Федорович развёл руками и беззвучно рассмеялся.
- А про себя нашего проводника я называю просто: Проводник, - продолжил он уже серьёзно. – Ни имени, ни отчества; ни господин, ни товарищ, а только так: Проводник. С большой буквы, как имя. Так, видимо, и задумано… кем-то… что Проводник - это для всех нас и его имя, и отчество, и должность – всё вместе. Хотя, думаю, имя-то у него какое-то должно иметься: как же человеку без имени?

Он вдруг умолк, нахмурился и уставился отсутствующим взглядом в стол. Просидев так с минуту, медленно поднял глаза на Мишутина и едва слышно добавил:

- Если, разумеется, он человек…

Мишутин вздрогнул и подумал:

«Пусть это всего-навсего и сон… хотя какой это, к чёрту, сон? Но пусть будет хотя бы и сон… А вот Проводник этот – он кто? Почему старик сомневается, что Проводник – человек? Есть причины? Наверно, есть: ведь Фёдорыч, как-никак, уже давненько здесь… как бы это сказать… присутствует. И, наверно, всякого за это время насмотрелся. Ну, и выводы какие-то, скорее всего, для себя уже сделал: ведь умный же дед - это сразу понятно было… Нет, это или я потихоньку с ума сползаю, или… Интересно, а можно ли сойти с ума во сне? Лёг спать нормальным человеком, а проснулся – как есть дурак, на все сто. И - в психушку… Бред!»   

Он хотел спросить об этом у Николая Фёдоровича, но в этот момент дверь в конце вагона открылась, и Мишутин увидел Проводника – теперь уже в фас, а не со спины.

«Да что там профессор – президент! – подумал он, разглядывая холёное, строгое, чисто выбритое лицо Проводника. – Таких проводников не бывает: с таким обличьем самое малое – министром иностранных дел! Да, солидный дядя…»

Проводник тем временем остановился около пожилой, скромно одетой женщины, сидевшей недалеко от двери в тамбур, наклонился к ней и что-то тихо то ли спросил, то ли сказал. Мишутин увидел, что женщина быстро кивнула и начала, было, суетливо подниматься, но Проводник положил свою большую руку на её плечо и опять что-то сказал. И женщина вновь послушно кивнула, повернулась к окну и стала жадно во что-то вглядываться; Евгению даже почудилось, что глаза её вдруг засияли каким-то необыкновенным светом – засияли так, будто в них, в эти, уже поблекшие от прожитой жизни, от всего виденного в ней, глаза в одно мгновение вернулись давно ушедшая молодость и девичий задор. 

«Да что она там видит, в такой-то темноте?» – удивился Мишутин, уже привыкший к тому, что за окном вагона всегда была постоянная и беспросветная ночь.

Он тоже посмотрел в окно и вздрогнул…

Там, за окном, всеми красками сверкал яркий летний день. Именно летний, хотя, как Мишутин знал абсолютно точно, на самом деле был ещё конец апреля, и деревья в Пскове только-только начали одеваться новой, свежей зеленью, а местные мужики, густо облепив левый, покатый берег Великой, ещё ловили уклейку, косяками вьющуюся в эту пору в черте города и только в мае спускавшуюся в Псковское озеро. Но здесь, за окном вагона, был как минимум конец июля: между железной дорогой и протекавшей в километре от неё довольно широкой рекой простиралось поле вызревшей пшеницы – высокой, с большими усатыми колосьями, клонящими крепкие стебли к земле.

- Убирать пора пшеничку-то, - сказал Николай Фёдорович, как и Мишутин, глядя в окно. – Ещё день-два – и осыпаться начнёт. Тогда – беда! Вот, помню, в сорок первом, когда отступали, сколько такой на полях сжечь пришлось… Самим сжечь, представляешь?!

- А где ж люди-то? – удивился Евгений. – Ни людей, ни комбайнов…

- Люди, спрашиваешь? – как-то непонятно усмехнулся Николай Федорович, не отрываясь от созерцания пшеничного поля. – Люди, думаю, здесь есть: иначе кто ж тогда её, родимую, сеял-то? Не сама ж она такая выросла… Только людей мы с тобой, Женя, не увидим – ни здесь, ни… нигде… Нет, это мне не объяснить. Думаю, сам поймёшь… попозже… 

- Когда? – нетерпеливо спросил Мишутин.

- Когда придёт ваше время, - ответил Евгению незнакомый голос – мягкий, хорошо поставленный баритон.

Мишутин резко обернулся и увидел, что прямо перед ним, в каком-нибудь метре, стоит Проводник и смотрит на него, Мишутина, чёрными как самая тёмная ночь, немного выпуклыми, внимательными глазами...


7

- Жень! Эй, Жень! Я на работу поехала! Проснись, соня!

Мишутин, уже слыша голос Ирины, всеми силами стараясь не просыпаться, чтобы удержать сон. Но ничего не получилось: сон исчез, будто его и не было. С неохотой открыв глаза, Евгений посмотрел на подругу - мужем и женой они никогда друг друга не называли. даже в шутку - с невольной злостью. Ирина взгляд Евгения поняла как-то по-своему и обиделась.

- Завтрак я приготовила, разогреешь сам, - сказала она. - Я – на работу, вернусь сегодня поздно: надо товар на базе получить… Ты чего такой?

- Какой?

- Смурной какой-то… Сон плохой приснился, что ли?

- Плохой, не плохой… не помню, - не отрывая головы от подушки, пожал плечами Мишутин. – Мне уж третью ночь подряд ничего не снится… Так ты на работу? Ну, давай… А я тут, по хозяйству что-нибудь…

Сказал – и поймал в глазах Ирины отблеск недовольства, который тут же интерпретировал по-своему.

- Ну нет для меня работы, понимаешь?! – вспылил он, не сдержавшись. – Всё вчера обошёл, весь город! А за копейки корячиться…

Ирина положила руку ему на грудь и поправила одеяло.

- Да помню я, помню: ты же вчера рассказывал, - сказала она примирительно. - Ничего, найдёшь ещё, не расстраивайся…

- Не расстраивайся, - буркнул Мишутин. – Сижу у тебя на шее…

- Вот об этом давай не будем! – оборвала его Ирина. - Я тоже в своё время у тебя, как ты выражаешься, на шее сидела – ты меня этим попрекал? Вот и помалкивай! Будет работа – хорошо, а нет – и так проживём, не переживай.

- Легко сказать, - усмехнулся Евгений. – Да надоело мне здесь целыми днями торчать, понимаешь? Я же - водила, мне дорога нужна, а я тут… досочки приколачиваю… Все уже приколотил, больше нечего…

- Ладно, не кипятись, - Ирина наклонилась и чмокнула Мишутина в нос. – Всё, мне пора! 

У выхода из спальни она обернулась и сказала – как бы между прочим:

- Ты вчера про шифер говорил – ну, как у соседей. Сколько денег на него надо?

Мишутин назвал сумму, и Ирина кивнула:

- На днях мне должок один давний обещали перечислить.

- И что? – не понял Мишутин.

- Вот и купишь этот шифер, и перекрывай крышу на здоровье! Вот тебе и занятие, чтоб бездельем не мучиться. Короче, потерпи ещё день-другой, ладно?

- Потерплю, куда ж денешься, - кивнул Евгений и улыбнулся, представив рожу соседа, когда тот увидит новую крышу Мишутинской дачи.

«Если я через день-другой ещё буду здесь», - вдруг мелькнула в его голове странная мысль. Евгений вздрогнул, но Ирина уже закрыла за собой дверь, и потому не успела увидеть испуга, на мгновение появившегося на его лице. А ещё через минуту Мишутин услышал, как Ирина заводит автомобиль, недолго прогревает двигатель и выезжает со двора. Но он слышал все эти звуки, давно уже ставшие привычными в их всегдашней последовательности, и в то же время не слышал их: его не отпускала странная, непонятно откуда взявшаяся мысль.

- Что значит – если ещё буду здесь? – пробормотал он. – А куда я, собственно говоря, могу деться?..

И этот вопрос не отпускал Мишутина до конца дня, который на этот раз почему-то показался ему бесконечно долгим…


8

Пожилая женщина, к которой Проводник подходил в предыдущем сне Мишутина, сошла с поезда на станции со странным названием «Дедушкин мосток»: так было написано на фасаде маленького одноэтажного вокзальчика послевоенной постройки, напротив которого всего лишь на минуту остановился вагон. За вокзальчиком Евгений успел разглядеть небольшую площадь, а за ней – узкую деревенскую улочку, уходящую куда-то вниз – видимо, к виднеющейся невдалеке реке. Ни возле вокзальчика, ни где-либо ещё не было никого – ни людей, ни вездесущих деревенских собак, ни копошащихся возле заборов кур. Однако станция не выглядела безжизненной, - наоборот, она была как бы насыщена ею: над ухоженными привокзальными клумбами порхали яркие бабочки, на проводах длинным рядком сидели ласточки, где-то – и это Евгений отчётливо расслышал даже через двойное стекло вагонного окна – стрекотал мотор мотоцикла…

Сошедшая с поезда женщина повернулась сияющим от радости лицом к вагону и поклонилась – видимо, провожавшему её Проводнику, а может, и всем своим, теперь уже бывшим, попутчикам. Махнув на прощанье рукой, она торопливо, словно боясь куда-то опоздать, пошла прочь - мимо вокзальчика, через площадь и дальше – вниз по улице. И неотрывно наблюдавший за ней Мишутин вдруг с изумлением увидел, что чем дальше уходила от станции женщина, тем легче и быстрее становилась её поступь, а сама женщина с каждым шагом будто бы молодела - становилась стройнее и, кажется, даже выше ростом. Когда же поезд беззвучно тронулся, и высокие кусты сирени, росшие вдоль земляного перрона, на несколько мгновений скрыли женщину от глаз Мишутина, а потом она вновь мелькнула - уже где-то за третьим от вокзальчика домом, то  Евгений увидел, что вниз по улице, сорвав с головы тёмный платок, который она никогда не снимала в вагоне, лёгким шагом бежит совсем молодая, стройная девушка, а по её плечам, развеваемые встречным ветерком, рассыпаются длинные светлые волосы, и они почти такого же цвета, как спелая пшеница, колосящаяся в поле за деревней…   

- Вот так вот, брат Евгений, - тихо вздохнул Николай Фёдорович, не отрывая взгляда от вида за окном. – Вот и понятно, что она выбрала. И почему: видно, такого в жизни натерпелась, горемычная, что…

Он перевёл взгляд на Мишутина и спросил:

- Ну, теперь-то понял, зачем ты здесь?

«Это как же так? – напряжённо думал Мишутин, глядя на вновь медленно проплывающие за окном вагона бескрайние пшеничные поля и мелькавшую где-то за ними синюю гладь реки, в которой отражалось ярко-голубое, без единого облачка небо. – Как это? Что это за чудеса такие? Значит, и я могу вот так, как она? Только куда? На остров Белов, в детство? Или – в школу, класс в седьмой, где у меня первая любовь была - Наташка? Или, например, в Африку? Хотя нет: на кой она мне сдалась, эта Африка? Жара, зной… Так вот что имел в виду старик, когда спрашивал меня, выбрал ли я уже, куда еду! А я что, должен выбирать? С чего бы это вдруг?..»

Николай Фёдорович молчал, сосредоточенно уставившись в стол и напряжённо размышляя о чём-то своём. Евгений подумал, что старик уже не раз видел нечто подобное за то время, которое провёл в этом вагоне. Да, он же говорил: при нём с поезда сошли четверо; значит, эта женщина для Николая Фёдоровича – пятая… И это для него, Мишутина, только что произошедшее – шок, а для Николая Фёдоровича? В первый раз, наверно, – да: он тоже, скорее всего, испытывал такие же чувства, какие сейчас довелось испытать Евгению, а потом что – привык? Нет, вряд ли: просто то, что произошло сейчас, для Николая Фёдоровича - ещё один повод подумать о правильности своего выбора. Если, конечно, он его уже сделал. Но сделал ли? Судя по всему, окончательно – ещё нет: иначе и он бы уже покинул этот странный вагон.

И вообще, кто они – те, кто предоставляет пассажирам этого вагона возможность начать свою жизнь если и не с самого начала, то с какого-то её момента, с какого-то определённого дня или даже часа? Кто они, эти люди, от имени которых – или по их поручению - действует Проводник? Учёные, открывшие тайну перемещения во времени? Возможно… Но почему же, в таком случае, его сосед как бы вскользь сказал о Проводнике: «Если он вообще человек…»?

Как во всём этом разобраться? Как понять эти то ли сны, то ли полусны, а то ли и вовсе не сны, а временные переносы сознания спящего человека в какую-то иную реальность? Реальность, из которой, как начинал понимать Мишутин, есть только два пути: один – в ту жизнь, которой ты живёшь на самом деле, и второй – в ту, которую ты сам себе выберешь. Но как выбрать? Как? И… надо ли выбирать? 

«Нет, надо поговорить об этом с Проводником, - решил Мишутин. – Кошки-мышки – это не для меня… Но старик предупреждал, что первым обращаться к Проводнику нельзя: он, говорил, сам подойдёт, когда будет надо. А когда будет надо?»

- Мне кажется, что ещё не очень скоро, - услышал Евгений голос Проводника: тот стоял, как и в прошлый раз, в шаге от сидящего у окна Мишутина и внимательно смотрел на него. – Думаю, будет лучше, если вначале вы пообщаетесь с Николаем Фёдоровичем: теперь он уже в состоянии кое-что вам пояснить, а вы, Евгений, - в состоянии понять. Однако оставим эту вашу беседу до следующего раза: на сегодня впечатлений для вас, Евгений, думаю, более чем достаточно…

Мишутин хотел, было, возразить, что всё нормально и что он готов выслушать своего соседа прямо сейчас: психика, мол, у него, Евгения, в порядке, так что...

Но Проводник медленно покачал головой и тут же исчез – и из сознания Мишутина, и из его памяти…


9

Евгений открыл глаза и прислушался: в доме стояла тишина – этим утром как-то по-особенному гнетущая и беспокойная. Он взял с тумбочки свой мобильник, посмотрел на время и вполголоса выругался: половина десятого! Ничего себе храпанул! Даже не слышал, как уехала Ирина…

Мишутин встал, натянул спортивные брюки, взял со стола пачку сигарет и зажигалку и вышел на крыльцо. Неспешно оглядев двор дачи, отметил про себя, что всё в порядке и, присев на ступеньку крыльца, закурил. И вдруг вспомнил о том, как раньше, когда ещё работал в Питере и бывал дома всего раз в две недели, его радовала подобная возможность – вот так, в тишине, выйти утром на крыльцо, осмотреть хозяйским взглядом свои владения, а потом просто посидеть на ступеньке и покурить – всласть, затяжка за затяжкой, никуда не торопясь и ни о чём особенно не думая. Да, раньше так и было – раньше. но не теперь…

Теперь даже доносившиеся отовсюду птичьи голоса Мишутина уже не радовали и не волновали. Что же касается хозяйства, которое он так долго и тщательно обихаживал и которым так гордился – не перед кем-нибудь посторонним, а в собственной душе, - то теперь всё это казалось ему чем-то второстепенным – не мелочным, а именно второстепенным, не главным. Хотя ещё совсем недавно Мишутин совершенно искренне считал, что к своим сорока пяти годам добился достаточно многого: у него есть свой дом – большой, ухоженный, уютный; есть на участке и отличная баня, и просторный гараж, и теплицы. И всё это он, Евгений Мишутин, построил сам, своими руками, всячески и сознательно избегая помощи посторонних.

Ну, сын, конечно же, не посторонний: сын – это святое, и он приезжал помогать Евгению по первому же его зову. Сын и мать – вот два самых дорогих для Мишутина человека, ради которых он готов, как принято говорить, хоть горы свернуть. Но гор Мишутину для них сворачивать, в общем-то, было уже ни к чему: мать живёт в Пскове – у неё хорошая двухкомнатная квартира и очень даже приличная пенсия; сын – тоже парень уже достаточно взрослый и, можно сказать, сам себе голова: работает, не пьёт, со всякой шпаной не якшается… 

Да и где найти те горы, которые Мишутин мог бы ещё свернуть? Нет их, гор – в смысле достойной, подходящей Евгению шоферской работы: идти работать по какой-нибудь другой специальности – такого Мишутин даже и не мыслил.

И ещё есть Ирина – то ли неофициальная жена, то ли просто постоянная подруга. Которая, впрочем, после каждой ссоры грозится от Мишутина уйти. И такое уже бывало на самом деле: ссорились Евгений с Ириной довольно часто – иногда, что называется, на пустом месте. И уходила Ирина, как и обещала, но ненадолго: что-то тянуло их друг к другу – непонятное, необъяснимое. Любовь? Ну, это навряд ли; так, во всяком случае, считал Мишутин. Что по этому поводу – по поводу степени и глубины их взаимоотношений – думала Ирина, Евгений не знал. Впрочем, он этим не очень-то и интересовался…

В любом случае, третьим – после матери и сына – дорогим для себя человеком Мишутин Ирину не считал: это он осознавал чётко и ясно всегда, и особенно ясно и чётко – после каждой очередной ссоры с ней.

«Уйдёт – и пусть уходит! - думал он в таких случаях, давая волю раздражению. – Другую найду: вон их – только свистни…»

Но они в очередной раз мирились и продолжали жить вместе – так, больше по привычке, а не по какой-то там любви: по крайней мере, именно такими, прозаичными казались Евгению его отношения с Ириной. Да и вообще, какая такая может быть любовь у давным-давно разведённого сорокапятилетнего мужика? Смешно! Вот свой дом, машина, хозяйство – это да, должно быть! И – вот оно всё, в натуре; если с верхней ступеньки крыльца смотреть, то как на ладони…

Однако в последнее время всё это Мишутина почему-то уже не радовало. А если сказать уж совсем честно – начинало понемногу, но с каждым днём всё сильнее и сильнее раздражать… 

Причин такого его состояния, как предполагал Евгений, было несколько: это и отсутствие работы, которую он никак не мог найти, и его неустойчивые, неуравновешенные отношения с Ириной, и одиночество, когда изо дня в день и до самого вечера он оставался наедине с самим собой - здесь, на даче, где хотя бы парой слов – и то перекинуться было не с кем.   

«Вроде и на воле, а хуже, чем в тюрьме, - тоскливо думал Мишутин, слоняясь по пустому дому или сидя в беседке. – Собаку, что ль, для компании завести? Или любовницу? Не, не надо любовницу: лучше собаку - проблем меньше… А ещё лучше – куриц. Или кроликов. Ну, тогда уж точно никуда отсюда не выберешься!..»

Настроение от таких мыслей совсем упало, и Евгений, не зная, как его переломить, вдруг подумал: а что, если сходить к автобусной остановке, возле которой на днях, в преддверии дачного сезона, открылся ларёк? Там и пива можно купить, а то и чего покрепче, если душа пожелает… А душа Мишутина чего-то явно желала: какой-то встряски, или подъёма, или взлёта – над серой обыденностью, в которую он сам себя загнал.

Но ни ожидаемой встряски, ни чего-либо другого от выпитого стакана водки Евгений не получил: когда через пару часов хмель из его головы начал понемногу выветриваться, Мишутину стало ещё тоскливее, и он окончательно расклеился. Чтобы хоть как-то преодолеть в себе это состояние, а заодно и выгнать из головы и из организма алкогольную отраву, Евгений истопил баню и потом долго, с перерывами, парился в ней, яростно нахлёстывая себя берёзовым веником и в такт его взмахам со злостью приговаривая:

- На! На! На тебе! На тебе! На!..

И, наверное, за весь этот день помывка в бане оказалась единственным полезным занятием, которое Мишутин смог для себя придумать. И это его почему-то пугало…


10

- Ну что, брат Евгений, поговорим? – спросил Николай Фёдорович, едва Мишутин вновь ощутил себя сидящим у вагонного окна, за которым опять царствовала непроглядная ночь. – Проводник в прошлый раз попросил меня побеседовать с тобой. Так? Так! Ну, вот и побеседуем давай… Хотя, признаюсь, мне самому мало что в этой… системе понятно. Кроме одного: она действительно работает… Да что я тебе рассказываю: ты намедни сам видел…

- Видел… - кивнул Мишутин. – Но как осуществляется этот… переход?

- Переходов, как ты это решил назвать, собственно говоря, два, а не один, - задумчиво глядя в окно, ответил Николай Федорович. – Первый – это когда человек попадает сюда, в вагон, уже не во сне, а в реальном времени. Это происходит незадолго до второго перехода - примерно, насколько я заметил, часов за пять-шесть или что-то около этого. Вот я сейчас нахожусь здесь уже в реальном времени, хотя ты в данный момент здесь во сне. Как это происходит, я, хоть убей, не понимаю. Но это именно так…

- Постойте, Николай Фёдорыч, погодите, - попросил старика Мишутин. – Что-то я совсем… того… Вы где в этот вагон сели – там, у себя в Магадане?

- Ну а где ж ещё? – искренне удивился вопросу Мишутина старик. – Не у тебя же в Пскове мне было садиться, правда?

- А как вы нашли его, поезд этот?

- Да очень просто: когда я здесь в прошлый раз был… то есть ещё как бы во сне… ко мне подошёл Проводник и сказал, что ровно в полдень я должен быть на вокзале, а он, дескать, меня там найдёт. И что в этот день я буду помнить всё, что было в моих снах… как бы в снах… Это для того, чтобы окончательное решение я принял в трезвом, так сказать, уме и твёрдой памяти. Ну, я и принял… И пришёл… Проводник нашёл меня там – я в зале ожидания сидел, на диване, – взял под руку и повёл на перрон. А там, возле перрона, поезд стоит; с виду поезд как поезд - обычный, пассажирский. И народ, как положено, возле вагонов толпится. Проводник подвёл меня к последнему вагону, возле которого никого не было, открыл своим ключом дверь, мы и вошли. И он тут же дверь за нами – раз! И на замок. И всё: я здесь... Теперь вот сижу, с тобой беседую. Хотя чего мне с тобой беседовать, ежели ты всё равно спишь и назавтра всё забудешь?

И Николай Фёдорович рассмеялся дробным старческим смехом.

Мишутин, хмуря лоб, долго о чём-то размышлял, а затем поднял на старика прищуренный взгляд и тихо спросил:

- А как же там, дома? Ведь вас же искать будут, беспокоиться! В милицию заявят…

Николай Федорович как-то разом помрачнел и даже постарел; немного помолчав, он печально посмотрел на Мишутина и тихо сказал:

- Некому, брат Евгений, обо мне беспокоиться: нет у меня никого. Жена уж двенадцать лет как померла, а детей у нас с ней не было - Бог не дал… И искать меня особо никто не будет: нашего брата-ветерана – моих дружков-товарищей фронтовых - и так осталось… по пальцам пересчитать... Милиция, говоришь? Да нужны мы ей тыщу лет, милиции твоей! Они вон преступников найти не могут, хотя те у них прямо под носом по улицам годами ходят, по сторонам поплёвывая… И потом: я тут как-то по телевизору слышал, что только у нас в России каждый год по сто тыщ народу пропадает. По сто тыщ, понял? Причём – с концами! И что, никого из них найти не могут, что ли? Просто не ищет никто, вот и весь сказ. А ты - мили-и-иция!..

Старик в раздражении фыркнул и умолк, но быстро взял себя в руки и продолжил: 

- Вот потому и еду я, Женя, в этом чудн;м вагоне туда, откуда моя дорога однажды наперекосяк пошла... Да не прямо туда, в тот день, с которого все мои невзгоды начались, а с запасом - загодя, как на Руси когда-то говаривали. Ибо кроме одного дела – главного, которого я тогда сделать не смог, есть у меня и ещё одно. А ежели ещё точнее сказать, даже не дело, а долг, который только там я и могу отдать…

Николай Федорович вновь замолчал, на этот раз надолго. Он сидел, потупившись, и думал о чём-то своём – тяжёлом и горестном, пронесённым им, как понял Мишутин, через всю свою долгую и нелёгкую жизнь. Евгений, не собираясь бередить душевные раны старого человека никчёмными вопросами, заданными из простого любопытства, тоже молчал, чувствуя к своему попутчику не только искренне уважение, а даже нечто похожее на сыновнюю любовь. Да, не дай Бог дожить до такого одиночества, когда начинаешь отчётливо понимать, что исчезни ты вдруг куда-нибудь, провались хоть в тартарары, а тебя даже никто и искать не будет…

Но Николай Фёдорович вдруг легонько прихлопнул сухой ладонью по столику и заговорил – заговорил быстро, торопливо, словно боясь не успеть рассказать Мишутину то, что хотел:

- В Польше дело было. Мне как раз двадцать два стукнуло… Ну, только, значит, мы фрицев из Польши выперли, тут меня и зацепило. И крепко, надо сказать, зацепило: три месяца потом по госпиталям мыкался – там же, в Польше. Там я и с Янкой познакомился… И забеременела она от меня – по любви забеременела, не по баловству: у нас с ней с самого начала всё серьёзно было, ты не думай, что как у нынешних…

- Да я и не думаю, - пожал плечами Мишутин.

- Ты не перебивай, а то, боюсь, не успею, - нахмурился Николай Фёдорович. – Мне уж, видать, скоро… После ранения меня на фронт не пустили – так там, в Польше, и оставили, бумажки в комендатуре перебирать… Короче, родила мне Янка сына. Радость-то какая была! Нет, словами не расскажешь… А тут и войне конец: всё, раздолбали фрицев. Ну, вот с этого всё и началось… вернее – кончилось…

Старик вздохнул, горестно покачал головой, но тут же снова заговорил – торопливо и сбивчиво.

- Ты - советский офицер, твою мать, а она иностранка, а вы детей рожать!.. И пошло-поехало… В общем, в два дня документы мне сделали, что я якобы опять в действующую армию стал годен, - и вперёд! А где у нас тогда для действующей армии дело намечалось? Правильно, Женя; самураев бить! Вот я туда и отправился. А Янка с Вацлавом – с сынишкой моим то есть – в Польше остались… Так мы с ними никогда больше и не свиделись: времена-то знаешь какие были? У-у-у! Не дай Бог такое заново пережить. Какая уж там заграница, когда по своей-то стране – и то под присмотром передвигались...

Николай Фёдорович махнул рукой, вздохнул и, было, умолк, но тут же встрепенулся и принялся рассказывать дальше.

- После войны пытался я их разыскать, да только письма мои до Янки не доходили; все до единого в магаданском НКВД оказывались… Ну, долго тосковал я, долго… Женился только когда уж под сорок было – там, в Магадане, где я после войны служил, да так там после армии и обосновался. И всю жизнь  прожил…

Он перевёл дух, с опаской посмотрел в конец вагона – не идёт ли за ним Проводник – и опять же почти скороговоркой продолжил:

- Вот и хочу я, Женя, ту несправедливость исправить, да так исправить, чтобы на всю жизнь с Янкой и с сыном остаться – сколько Бог даст… А что загодя, ещё до ранения, хочу в то время попасть, так это чтобы должок другу моему, Васе Кононову, постараться вернуть: он мне не раз жизнь на войне спасал, Вася-то, а я вот его не уберёг – не вовремя, понимаешь, засёк снайпера, что с колокольни Васе моему голову насквозь прострелил… Секундой позже засёк – засёк и первым же выстрелом снял гада, да уж поздно было… А в этот раз, думаю, не опоздаю… И будет мой Вася ещё у своих внуков на свадьбах отплясывать, вот увидишь!

«Не увижу, - подумал Мишутин, глядя поверх головы Николая Фёдоровича на идущего по вагону Проводника. – Не увижу, дядя Коля… Чудес не бывает: куда теперь тебе, старику, за снайперами охотиться! Нет, зря ты, видно, эту дуэль затеял: уж ехал бы прямо к своей Янке, а то и вовсе не доедешь: положит тебя тот снайпер, как твоего друга Васю положил, - и всё…»

Проводник остановился и молча положил свою пухлую белую руку на плечо Николая Фёдоровича. Старик на мгновение застыл, как изваяние, но тут же взял себя в руки, нетороп-ливо поднялся и кивнул – вначале, прощаясь, Мишутину, а затем – Проводнику.

- А можно, я его провожу? – неожиданно для самого себя вдруг спросил Евгений.

Проводник удивлённо посмотрел на Мишутина, несколько секунд подумал и кивнул.

- Ну, если в порядке исключения, - сказал он задумчиво; ещё секунду подумав, добавил: - И, как у вас говорят, одним глазком.

И чему-то едва заметно усмехнулся…

Пока они втроём шли в сторону тамбура, Мишутин посматривал в вагонные окна, мимо которых проходил: зная теперь, в какое именно время должен попасть Николай Фёдорович, он надеялся увидеть и Польшу того военного времени – развалины каких-нибудь зданий, обгоревшие танки, и, может быть, что-то ещё из того, что раньше доводилось видеть только в фильмах про войну. Но за окнами, как почти всегда, была беспросветная ночь, и это беспокоило Мишутина: ну куда в такой темноте пойдёт искать свою судьбу его попутчик?

Они вышли в необычно просторный тамбур: таких больших, даже огромных тамбуров в вагонах поездов Мишутин никогда не видел. Проводник закрыл на ключ дверь, ведущую из тамбура в вагон, затем распахнул дверцу одного из многочисленных узких шкафчиков, расположенных по периметру тамбура, достал из него автомат ППШ и расстёгнутую кожаную кобуру, из которого торчала рифлёная рукоятка армейского «ТТ». Он молча протянул оружие Николаю Фёдоровичу и сказал:

- Это – вам, а пиджак со всем содержимым придётся оставить здесь...

Николай Федорович подрагивающими руками торопливо расстегнул свой всегда наглухо застёгнутый пиджак, снял его и протянул Проводнику. И Мишутин только в этот момент понял, что его попутчик был в военноё форме, которая под пиджаком лишь угадывалась по воротничку гимнастёрки. А теперь Евгений увидел на ней погоны с тремя маленькими звёздочками, на груди – какие-то награды, среди которых отчётливо он успел разглядеть только орден Красной Звезды… А больше ничего не успел, потому что всё, что произошло дальше, заняло от силы пять-шесть секунд.

- Пора! - сказал Проводник и рывком открыл дверь вагона….

Там, за дверью, была война – не киношная, а настоящая. Совсем рядом с вагоном что-то горело – судя по смутным очертаниям, здание вокзала. Где-то короткими очередями стрелял пулемёт; кто-то кричал на незнакомом Мишутину языке – кажется, по-немецки; грохнул орудийный выстрел – тоже где-то совсем рядом, и Мишутин машинально отпрянул вглубь тамбура.

Николай Фёдорович спрыгнул на землю и оглянулся, чтобы махнуть на прощанье и Проводнику, и, конечно же, Мишутину рукой, которой он крепко сжимал цевьё автомата. И прежде чем проём двери закрыла широкая спина Проводника, Евгений в последнее мгновение отчётливо увидел лицо своего, теперь уже бывшего, попутчика  – лицо, уже ставшее Мишутину почти родным. Но теперь лицо Николая Фёдоровича было совершенно другим – таким, каким оно и должно быть у парня двадцати двух лет от роду…

Проводник быстро захлопнул дверь, и этим движением будто отгородил и Мишутина, и себя самого, и всех тех, кто ехал в этом вагоне, от чего-то ужасного, жестокого, бессмысленного, кровавого и до крайней степени несправедливого…

- Идите на своё место, - тихо сказал Проводник, но, увидев растерянные глаза Мишутина, передумал, махнул рукой и пробормотал что-то невнятное…


11

- Завтра можешь ехать за своим шифером! – услышав, что Мишутин заворочался на скрипучем диване, крикнула из кухни Ирина. – Долг мне сегодня к вечеру перечислят; вот только что позвонили…

- Во у Петьки рожа-то будет, - усмехнулся Евгений, представив физиономию соседа, когда тот увидит привезённый на Мишутинский участок шифер.

- Да уж! - рассмеялась Ирина. – Вот бы посмотреть…

- Ещё видишь, и не раз, - сказал Мишутин уверенно. – Он ещё месяц с такой по посёлку ходить будет.

- Ну, значит, увижу! – кивнула Ирина и, после едва заметной паузы, как бы вскользь, добавила: - Да и ты вроде при деле будешь…

И суетливо засобиралась на работу…

«Не нравится, что не работаю, - внутренне напрягся Мишутин. – Вчера одно говорила, сегодня – другое. И последнее, пожалуй, ближе к истине… Впрочем, я ведь и вправду на шее у неё сижу, чего уж там…»

Позавтракав, он вышел во двор и, пытаясь выбросить из головы последние слова Ирины, принялся разглядывать крышу своего дома.

«Да, подёргается Петька - ох, и подёргается! – подумал Мишутин и впервые за всё утро улыбнулся. – Так ему и надо, козлу! А то лепит мне всякую туфту: по великому блату, да здесь такого ни у кого нету… Какой блат, когда давно уж не в Советском Союзе живём? Теперь за деньги всё можно купить – всё! И без всякого блата. Были б деньги… Ну, вот: от чего хотел уйти, к тому и вернулся…»

С неба закапало – сперва редкими крупными каплями, а уже через несколько секунд – мелким, противным, похожим на осенний дождиком. Мишутин заскочил в беседку, сел на скамейку и закурил. Взгляд его некоторое время блуждал по двору и, в конце концов, опять остановился на крыше дома.

 «Деньги, везде деньги, - думал он, глядя, как от дождя шифер становится всё темнее и темнее. – Никуда без них, будь они неладны… Взять тот же шифер, как у Петьки: опять деньги надо тратить; ладно бы свои, а то - Иркины... А надо ли? Ну да, красиво смотрится, солидно; ну и что? Мой-то – чем плох? И не старый ещё – в позапрошлом году крыл, - и чистенький: ни мха не наросло, ни ещё чего... И не потрескался нигде. А нам, видишь ли, такой же подавай – крашеный, как у Петьки! Чтоб всё, как у людей! А у нас что, не как у людей?! Да и у каких это таких людей – как Петька, что ль? Так он же чужим горбом бабки зарабатывает: ездит по деревням, скупает у крестьян, кто сам на рынок выехать не может, всё за копейки, а потом перепродаёт втридорога. Да что там втридорога – больше! У него, у Петьки, на каждом рынке – по три точки, а то и по пять! Как у людей… Тоже мне, пример для подражания! Тьфу! И что это за жизнь такая – всё время кого-то догонять, перегонять? Чтоб и ма-шина покруче, и всё такое прочее. И шифер этот, будь он проклят!»

От такого хода мыслей настроение у Мишутина совсем испортилось, и он весь день так и просидел без дела дома: на участке из-за дождя, который, не переставая, моросил до самого вечера, делать было нечего; по телевизору показывали или боевики, или сопливые мелодрамы, которых Мишутин терпеть не мог – так далеки были они от обычной, реальной жизни, которой жили и он сам, и Ирина, и ещё тысячи и миллионы простых людей, не смевших не то что надеяться на такую жизнь, какую показывали в этих мелодрамах, а даже хотя бы мечтать о ней.

Выключив телевизор, Евгений отправился в кухню разогревать обед, но остановился возле подвесной полки, на которой пылились давно не перечитываемые Мишутиным книги.

«Ну, вот тебе и лекарство от скуки! - обрадовался он, наугад беря одну из них. – А то, понимаешь, распустил тут пузыри…»   

Книг было мало - десятка полтора, но зато содержимое своей скромной библиотеки Мишутин знал наизусть, как почти наизусть помнил и то, о чём в этих книгах было написано. Библиотеку эту Евгений не пополнял уже лет десять, но то, из чего она состояла, берёг так, как берегут только что-то очень дорогое и сокровенное, имеющее для человека особую, ни с чем другим не сравнимую ценность и непреходящую значимость. Некоторые из книг были чуть ли ни ровесниками Мишутина: он читал и перечитывал их ещё в детстве – там, на острове Белов, долгими зимними вечерами, когда остров заметало непроходимыми сугробами, за заиндевевшими окнами дедовского дома трещал тридцатиградусный мороз, а с огромного озера, истошно и злобно воя в печной трубе и сотрясая стены мощными снежными зарядами, задувал яростный северный ветер. А он, Женька, лежал на широкой русской печи, ласково и заботливо греющей его худенькое мальчишеское тельце, вдыхал устоявшийся, густой, дурманящий голову аромат, исходящий от развешанных на жердях берёзовых веников и связанных в пучки трав, каждое лето кропотливо собираемых бабушкой чуть ли ни по всему острову, и с замирающим от восторга сердцем читал про морские путешествия и пиратские приключения, которые происходили почему-то исключительно в тёплых морях и океанах и никогда – в суровых северных широтах… Эти книги, бывшие частью его детства, Евгений хранил особенно бережно и читать их не давал никому и никогда.

Вернувшись из армии – точнее, с флота, - Мишутин, повидавший тёплые моря и океаны собственными глазами, книги эти перечитал ещё раз, не пропустив в них при этом ни единой строки. И больше никакой другой литературы, кроме подобной этим книгам, для Евгения до поры до времени просто не существовало: то, что он когда-то проходил на уроках литературы в школе, почти никаких впечатлений у Мишутина не оставило и, соответственно, ему не запомнилось; наверно, именно потому, что проходил. Читать детективы он не любил никогда, серьёзные книги современных авторов Евгения почему-то и вовсе не интересовали, а фантастику он считал не более чем сказками для взрослых. Но однажды, когда Мишутин работал в Питере и жил в общежитии, его сосед по комнате, уезжая на выходные домой в Новгород, оставил на своей тумбочке книгу братьев Стругацких. И Мишутин, от нечего делать взяв ту книгу в руки, прочёл её от корки и до корки, причём, что называется - запоем. И заболел фантастикой, причём фантастикой, написанной только этими авторами.

Поэтому вторая половина скромной домашней библиотеки Евгения состояла исключительно из романов Стругацких, один из которых Мишутину теперь под руку и подвернулся. И стоило ему открыть книгу на первой странице, как он забыл и про обед, и про все свои горести и проблемы…

Ирина приехала домой злой как мегера: денег в банке ей не дали, потому что на какой-то там бумажке не хватило какой-то там подписи, а того человека, который должен был поставить ту подпись, найти не удалось, а завтра уже пятница, и банки работают с юридическими лицами только до обеда, а это значит, что денег она и завтра не получит, и…

- Короче, завтра за шифером я не еду, - прерывая поток Ирининых излияний и с сожалением откладывая в сторону недочитанную книгу, сказал Мишутин.

И тут же о своей реплике пожалел.

- Мог бы и сам на свой долбанный шифер заработать! – взорвалась Ирина. – А мне, если хочешь знать, он вообще до лампочки!

- А мне – и тем более, - безразлично пожал плечами Евгений.

Он встал с дивана, на котором они с Ириной сидели, достал из платяного шкафа подушку и плед и отправился в гостевую – так они называли комнату, в которой обычно ночевали изредка приезжавшие к ним родственники.

- А мне – и тем более, - плотно закрыв за собой дверь, повторил он вполголоса.

И поняв, что сказал это совершенно искренне, вдруг почувствовал облегчение – словно долго нёс на онемевших от тяжести плечах мешок с цементом, а тут взял – и сбросил его. Просто сбросил, не донеся до места. Может, даже посреди дороги – как сбрасывают вещь, вдруг ставшую абсолютно ненужной, никчёмной, мешающей идти дальше. Неважно куда, но идти, а не топтаться на месте, изо дня в день повторяя пройденное накануне и совершенно точно зная, что так будет и завтра, и послезавтра, и послепослезавтра, и всегда.

Ведь есть же, наверное, на свете что-то другое – кроме крашеного шифера и прочей дребедени; такое, ради чего только и стоит жить. А это всё… разве это жизнь?


12

- Скажите, а я… ну, любой из нас, кто в этом вагоне… мы будем в той жизни, которую начнём заново, помнить эту? – с трудом сформулировав вопрос, спросил Мишутин, глядя на сидящего напротив Проводника.

- А вы хотели бы? – вопросом на вопрос ответил Проводник.

- Ну… не знаю, - замялся Евгений.

Проводник терпеливо ждал, не спуская с собеседника внимательных глаз.

«Надо отвечать», - понял Мишутин и неуверенно произнёс:

– Наверно, хотел бы: ведь не всё у меня в жизни было плохо: молодость была, армия… Любовь была… Да и сын у меня почти взрослый уже; как у него там дальше сложится…

Он вопросительно посмотрел на Проводника, но тот молчал, словно подталкивая Мишутина к продолжению размышлений. Евгений подумал ещё с минуту, нахмурился и, наконец, решился.

- А с другой стороны, наверно, нет, не хотел бы.

- Почему? – быстро спросил Проводник.

- Буду всё время сравнивать. Сравнивать, что было, с тем, что… будет. И ещё неизвестно, ни придётся ли сожалеть о… таком обмене. Ведь там, - он мотнул головой в сторону окна, - вы мне райских кущ обещать не можете, так ведь?

- Не могу, - кивнул Проводник. – И не буду. Потому что там, как и здесь, всё будет зависеть от вас – только от вас, и ни от кого более. Вот поэтому…

- Что? – Мишутин сверлил Проводника взглядом, торопя с ответом.

- Вот поэтому память ваша о нынешней вашей жизни будет сохраняться ровно сутки. Только одни сутки. Двадцать четыре часа.

- А потом?

- А потом вы всё забудете – всё до того момента, с которого захотите продолжить вашу новую жизнь. Вернее, не новую, а другую, построенную по-другому, как-то иначе. А как – это будет зависеть, как я уже сказал, исключительно от вас. 

Оба надолго замолчали; Мишутин – обдумывая услышанное, Проводник – просто молча глядя на него. Наконец, Евгений вздохнул и спросил о том, что теперь волновало его больше всего:

- А если я в течение этих суток вдруг захочу вернуться обратно – это возможно? Допустим, попав туда, куда я захочу, я вдруг пойму, что ничего путного из этого… как бы это сказать… ну, допустим, эксперимента… ничего путного из этого эксперимента не получится, то…

- Нет! – отрезал Проводник и сочувствующе покачал головой. – Поезд уйдёт, как только вы выйдете из вагона. И назад за вами уже не вернётся никогда.

- И что мне тогда делать? – растерялся Мишутин.

- Жить, - ответил Проводник. – Жить, строя новую свою жизнь так, как у вас получится… Возможно, вы пройдёте тот же самый путь, что прошли и в этой вашей жизни, но, скажу честно, я в этом далеко не уверен.

- Почему?

- Потому что через сутки ваша память о вашем будущем, которое сейчас для вас является и настоящим, и одновременно прошлым, уже прожитым, всё равно исчезнет. И вам в любом случае придётся жить заново, ничего не помня и не зная о том, как и что у вас будет дальше. Иначе это было бы слишком просто – жить, заранее зная, где, как у вас говорят, соломки подстелить… Поэтому мы и не требуем ни от вас, Евгений, ни от кого-либо другого немедленного принятия решения – мы даём каждому из вас найти в своём прошлом именно тот день, с которого у вас, в вашей жизни, всё пошло не так, как бы вы хотели. И именно для того, чтобы вы не повторили совершённой в тот день ошибки, мы на сутки оставляем вам память о… вашей прежней жизни…

Оба опять надолго замолчали, но на этот раз первым нарушил молчание Проводник.

- Знаете, в этом вагоне одни задерживаются всего на несколько часов, другие же едут в нём неделями. Правда, есть максимально допустимый срок, на который можно здесь задержаться, но мы его никому не называем, хотя он примерно одинаков для всех. Поверьте, это очень небольшой срок. И это всё, что я имею право вам сказать.

- А что случается с теми, кто выходит за рамки этого срока? – спросил Мишутин, почему-то похолодев.

- Ничего особенного, - пожал плечами Проводник. – Просто они перестают попадать в этот вагон. А если сказать ещё проще, он просто перестаёт им сниться. Вот вы, например: вы ведь не помните в вашей реальной жизни того, что вам… ну, скажем так: снится?

- Не помню, - кивнул Мишутин. – Стараюсь вспомнить, но…

Проводник покачал головой.

- Не старайтесь: бесполезно: нами это блокируется в вашей памяти сразу же, как только вы просыпаетесь. И делается это исключительно в ваших интересах. И особенно в интересах тех, кто так на этот шаг и не решается.

- Ну да, чтоб не мучились, - невесело усмехнулся Мишутин. – Чтобы не было причин сожалеть об упущенной возможности прожить жизнь по-другому.

- Вы всё поняли правильно, Евгений, - кивнул Проводник удовлетворённо. – Приятно иметь дело с умным человеком…

- Спасибо, - буркнул Мишутин.

- Хотя я обязан предупредить: кое-что из виденного здесь, в вагоне, мы вам всё же оставляем, - продолжал Проводник. – Правда, лишь на уровне подсознания и до определённого момента.

- До какого момента? – быстро спросил Мишутин.

- До того момента, в который вы решитесь сделать выбор. Потому что делать этот выбор вы должны будете не здесь, в вагоне, а там, в своём реальном мире. Иначе нельзя - по условиям Эксперимента… Кстати, вы, Евгений, абсолютно правильно ухватили суть происходящего в… этом вагоне: Эксперимент. Вот так давайте и будем всё это, - Проводник окинул взглядом вагон, - отныне называть. И – с большой буквы. Согласны?

- Да мне-то… - пожал плечами Мишутин, немного смутившись от похвалы по поводу своей проницательности.

- Итак, повторюсь, - продолжил Проводник, как будто ничего не заметив, - выбор вы должны будете сделать не здесь, а в своём реальном мире: согласитесь, что предлагать человеку выбирать своё будущее, когда он спит, – это, по меньшей мере, неэтично.

- Ясно дело, что жизнь во сне не выбирают, - усмехнулся Евгений. – Каким бы распрекрасным этот сон ни был…

Проводник кивнул и сказал: 

- Я пойму, когда вы его сделаете; я имею в виду – сделаете свой выбор. И говорить мне об этом не надо...

Он на мгновение умолк, словно раздумывая, говорить ли Мишутину что-то ещё именно сейчас или оставить это на будущее. Подумав, видимо, решил сказать сразу. И сказал:

- И ещё об одном… это для того, чтобы у вас не возникало ненужных иллюзий и беспокойств… Так вот, исчезнув из вашей нынешней жизни, вы так или иначе попадёте в списки без вести пропавших. Но таковым вы будете считаться лишь с того дня, когда в последний раз войдёте в этот вагон, и только до того мгновения, в которое этот вагон покинете.

- Как это? – насупился Мишутин, тщетно пытаясь осмыслить услышанное.

- Потому что сразу после вашего появления там, в другой жизни, в вашем прошлом, которое станет для вас настоящим, здесь, в этом настоящем, тоже кое-что изменится, пусть и совсем незначительно: значительных изменений действительности мы не имеем права допустить в принципе.

- Не понимаю, - признался Евгений.

- Само собой, не понимаете, - усмехнулся Проводник. – Именно поэтому я вам так подробно всё и объясняю…

Он помолчал немного, разглядывая Мишутина, и Мишутин вдруг заметил, что Проводник смотрит на него, не моргая.

«Может, он и вправду не человек? – похолодел Евгений. – Что-то такое и Николай Фёдорович, кажется, подозревал… Тогда… кто он?..»

 - Вы не можете существовать… как бы это попроще… вы не можете существовать в двух экземплярах, - медленно заговорил Проводник. - Не могут жить в одном мире, в одной реальности сразу два Евгения Мишутина. И вы, оказавшись в своём прошлом, когда-нибудь доживёте до этого времени, в котором мы с вами находимся сейчас, в эту минуту. Доживёте до этого настоящего. Да, возможно, у вас будет другая жизнь, и жить вы будете совсем в другом месте – в городе, в деревне, даже в другой стране: это не имеет абсолютно никакого значения. Но реальность-то всё равно будет та же самая, что и сейчас: никаких других реаль-ностей просто не существует… И, соответственно, в этой единственно существующей реальности не будет Евгения Мишутина, пропавшего без вести, потому что в ней будет другой Евгений Мишутин, живущей в ней реально, только проживший свою жизнь вплоть до этого дня заново. И, скорее всего, как-то иначе… А может быть, точно так, как и эту: как сложится ваша жизнь на самом деле, предопределить невозможно… Но воспоминания о вас ваших близких и знакомых трансформируются в соответствии именно с той жизнью, которую вы проживёте заново.

 Мишутин кивнул и пробормотал:

- Вот теперь более-менее… Но…

- Есть и ещё один важный момент, - перебил Проводник, - о котором я просто обязан вас предупредить. И прошу вас, Евгений, обратить на него особое внимание… Так вот, если вы решите начать ту, другую жизнь с момента, когда вы ещё не познакомились с вашей первой женой, Людмилой, то вашего сына Александра, возможно, в этой жизни никогда не будет: он просто не появится на свет. И для того, чтобы он родился, вы должны будете встретиться с Людмилой опять. А иначе…

И Проводник развёл руками.

Мишутин молчал, осмысливая услышанное, и Проводник, сочувственно вздохнув, подвёл итог разговора:

- Так что, как видите, в этом мире, который вы хотите оставить, может измениться многое, очень многое. Однако никаких глобальных потрясений для мира в целом в связи с вашим исчезновением не последует…

Заметив, что Мишутин невольно поджал губы, Проводник дружески улыбнулся ему и сказал:

- Не обижайтесь, но мы действительно выбираем для Эксперимента людей, от которых, по большому счёту, ничего… или почти ничего в этом мире не зависит. Простите за откровенность, но это именно так…   

«Да уж понятно, что ничего особенного я из себя не представляю, - усмехнулся про себя Мишутин. – Как, кстати, и большинство других на этой земле: ковыряемся потихоньку со своими проблемками и заботками, никуда не лезем – и ладно. Какой от нас вред обществу? Никакого. Хотя и особой пользы – тоже… А, например, президенту или какому-нибудь министру они вряд ли такое предложили бы…»

Проводник поднялся, собираясь уходить, но Мишутин, решившись, схватил его за рукав и быстро спросил:

- Можно ещё один вопрос, последний?

Проводник недовольно нахмурился, но, чуть помедлив, всё же кивнул.

- Скажите, а… вторая попытка… даётся? Ну, если, скажем, я не успею с выбором в назначенный вами срок, я смогу сделать это через год или два? Или, например, через пять? Даёте вы вторую попытку или…

- Крайне редко и только в исключительных случаях, - глядя на Мишутина цепким, оценивающим взглядом, нехотя ответил Проводник. - Но на моей памяти такое было лишь однажды…

- А до вас?

Проводник молча усмехнулся, и Евгений почему-то сразу понял: на этот вопрос ответа он не получит…


13

Утром Ирина уехала из дома раньше обычного: того человека, чьей подписи не хватало на банковских документах, можно было застать только в самом начале рабочего дня. Поэтому Евгений проснулся уже в одиночестве и ещё долго лежал, глядя бездумным взглядом в поклеенный плиткой потолок и пытаясь вспомнить, что ему снилось.

Казалось, что не снилось абсолютно ничего: память Мишутина была пуста, как чистый лист бумаги. Однако каким-то непостижимым образом он знал, что все последние ночи сны ему снились, и сны непростые, а наполненные чем-то таким, что с каждым новым пробуждением заставляло Евгения беспокоиться всё больше и больше. Но о чём беспокоиться, о чём тревожиться, когда вроде бы всё идёт так, как и должно быть?

Нет работы? Ну, так будет – рано или поздно: не вечно же продолжаться этому проклятому кризису! С Ириной опять поссорился? Так ему к этому не привыкать: уж счёт потерял, сколько раз такое бывало…

Нет, беспокоило и тревожило Мишутина нечто другое – более весомое и значимое, чем отсутствие работы и семейные ссоры. Он честно старался найти и понять это неуловимое нечто, разобраться в нём; Мишутин желал этого понимания, кажется, больше всего на свете. И всё остальное – и работа, и Ирина, и крашеный шифер – отступало перед этой задачей на второй план, становилось мелочным и никчёмным.

Евгений уже не только чувствовал, но и начал осознавать, что с каждым новым утренним пробуждением его беспокойство всё больше усиливается. Он понимал, что что-то изменилось – не вокруг него, а внутри, в нём самом. Нет, он не начал смотреть на мир как-то по-другому или как-то иначе оценивать происходящее вокруг него. Да и что такого особенного, собственно говоря, могло происходить здесь, на даче? И что здесь переоценивать, когда всё вокруг неизменно и знакомо до самой мелкой мелочи? Нет, с ним происходило что-то другое, совершенно непонятное и потому немного пугающее.

Но разобраться с этими своими ощущениями Мишутин не мог; это и раздражало его, и злило – сильно раздражало и ещё сильнее злило. Может, это предчувствие какой-то беды или надвигающейся опасности? Но в предчувствия Евгений не верил вообще.

«Или это у меня с головой не всё в порядке? – напряжённо размышлял он, сидя на крыльце и выкуривая одну сигарету за другой. – Может, к врачу сходить, к психиатру? Нет, к психиатру нельзя: есть ли там что в башке у меня, нет, а поставят на учёт – и прощай, баранка! Ни одна медкомиссия не пропустит, когда надо будет водилой устраиваться. Всё, скажут, мужик, ходи пешком. Или, вон, на автобусе: так для всех спокойнее будет... А если куда подальше потребуется – садись в поезд и…»

Стоп!

Словно проблеск промелькнул в голове Мишутина – краткий, как молния, и быстрый, как укус змеи (однажды в Африке Евгения укусила змея – такая маленькая, серенькая; потому-то он тогда её и не заметил. Но бросок и укус на всю жизнь оставили у него ощущение необыкновенной мгновенности действия: бросок и укус слились воедино, и змея тут же исчезла в пожухлой траве саванны, а у Мишутина остались только дикая боль и испуг от неожиданного нападения). Но проблеск этот тут же погас, будто его и не было. Однако Евгений интуитивно, где-то на уровне подсознания, понял: вот оно – то, что его тревожит, то, что не даёт жить ему так, как он жил прежде! И промелькнул этот неуловимый проблеск именно тогда, когда Мишутин подумал о поезде. О поезде!

Но… причём здесь поезд? Какой ещё поезд?

И вдруг Мишутин как-то очень отчётливо вспомнил то ощущение, которое возникло у него совсем недавно, буквально на днях, когда он ждал возле вокзала Ирину: короткий гудок тепловоза – и что-то тогда дрогнуло в душе Евгения, отозвалось на этот, в общем-то, обыденный и привычный звук.

Значит, всё-таки поезд? Но причём здесь поезд?

Ирина вернулась домой поздно и в слезах. То, что слёз не избежать, Мишутин, сидевший в эту минуту на ступеньке крыльца, понял, едва «восьмёрка» въехала во двор: передний бампер машины был вдребезги разбит, от правого переднего крыла остались рваные ошмётки, а через всю правую дверь тянулась длинная глубокая вмятина.

«Теперь на шифер точно денег не будет», - подумал Евгений, не испытывая при этом никаких эмоций.

- Ну, и кто это тебя так? – стараясь говорить спокойно, спросил он, едва зарёванная Ирина выбралась из покорёженного автомобиля.

- Сама-а-а! – по-бабьи, в голос заревела Ирина.

- И кого? – прищурился Мишутин, откровенно страшась услышать от подруги, что она протаранила какую-нибудь дорогущую иномарку.

«Тогда понаедут братки – не отобьёшься, - мелькнуло в голове Евгения. – Им эта копеечная страховка – до лампочки. Так и без штанов остаться можно, а то и без дома…»

- Прице-е-еп! – ещё громче заревела Ирина, и Мишутин с облегчением выдохнул из груди воздух, почему-то скопившийся там в огромном количестве. – Я, Жень, во двор въехала, а там тра-а-актор! И с прице-е-епом!..

- Что, разворачивался?

- Кто? – всхлипнула Ирина.

- Трактор, говорю, разворачивался, что ли? – повысил голос Мишутин, понимая, что никак иначе Ирину в чувство не приведёшь.

- Не-е, стоял, - Ирина захлопала глазами, вокруг которых чёрно-синими разводами растеклась тушь.

- Так ты что, слепая?! – возмутился Мишутин. – Трактор не заметить! Да ещё стоящий на месте!

- Да я…

- Иди в дом, горе луковое, - отмахнулся Евгений. – Иди, иди… Ужин – в микроволновке. И ложись спать, да пораньше: завтра на работу на автобусе поедешь…

Ирина послушно кивнула и мышкой юркнула мимо Мишутина. Когда же он, осмотрев повреждения и прикинув, во что обойдётся ремонт, поставил машину в гараж и вернулся в дом, Ирина уже спала, свернувшись на диване калачиком.

 «И пусть так спит, - подумал Мишутин, укрывая Ирину пледом. – Не буду будить: натерпелась она сегодня страха – пусть спит. Ну, хоть прицеп поцеловала, а не иномарку – и то слава Богу! А ласточку починим, не проблема…»

И он опять отправился спать в гостевую…


14

На том месте, где в прошлый раз сидел Проводник, а до него - Николай Фёдорович, восседал здоровенный, наголо бритый молодой парень лет двадцати пяти – двадцати семи и тупо, не мигая, смотрел в пространство перед собой. То, что Евгения он в упор не видел, Мишутину стало ясно с первого же взгляда. Наверно, именно поэтому он решил, что парень просто пьян, причём настолько, что вряд ли в силах хотя бы «мяу» выговорить. 

Однако, присмотревшись к своему новому попутчику повнимательнее, Евгений в своих первоначальных выводах усомнился. Во-первых, пьяному в этом странном вагоне делать нечего: тут и на трезвую-то голову не сразу разберёшься, что это за вагон и куда он едет. Во-вторых, навряд ли таинственные устроители этого Эксперимента стали бы связываться с пьяным в стельку представителем рода человеческого (Мишутину опять вспомнились сомнения Николая Фёдоровича, высказанные им по поводу Проводника): тут и стойкому трезвеннику не всё сразу растолкуешь, а уж с пьяным объясняться…

С другой стороны, это – сон. На самом-то деле теперь Мишутину уже было понятно, что никакой это не сон, а, скорее всего, какая-то другая реальность, в которую человека как бы переносят на то время, пока он спит (хотя самому Мишутину более или менее поверить в это удалось лишь благодаря тому же Николаю Фёдоровичу, и в ещё большей степени - его уходу). Но это для него, Евгения, теперь это не сон. А для этого парня? Лёг, понимаешь, че-ловек вечером спать, а тут - какой-то старинный вагон, люди какие-то куда-то едут, за окном – сплошная тьма, проводник, на проводника не похожий…

Мишутин попробовал представить себе своё первое появление в вагоне, увидеть собственную физиономию со стороны – ну, хотя бы глазами Николая Фёдоровича. Представил – и улыбнулся: да-а, морда у него в тот раз была, видимо, та ещё… Но не такая же тупая, как у этого!

Попробовать заговорить с ним? Нет, пожалуй, не стоит: если парень как-то и оценивает обстановку, то для него всё, что он в данный момент видит, - всё ровно сон. А во сне, как известно, можно делать что угодно и совершенно безнаказанно: хоть летать, хоть драться, хоть стрелять… Парень же, судя по внешнему виду, явно из крутых; такой долго разбираться не будет, что это за мужик к нему с вопросами лезет, а сразу даст в харю – и всё. Наяву он, скорее всего, именно так и поступает в подобных ситуациях - особо не раздумывая: вон, кулаки-то – не кулаки, а пудовые гири. А уж во сне на каком-то лохе оторваться  - так и вообще милое дело… 

И Мишутин решил помолчать и понаблюдать: делать ему в любом случае было больше нечего – не идти же знакомиться с другими, более приятными попутчиками! Николай Фёдорович, помнится, предупреждал, что здесь вся инициатива - исключительно в руках Проводника. И чтобы никакой самодеятельности.

В конце концов, Мишутин решил, что его новый сосед если и был пьян, то только вчера: пьяного бы сюда Проводник точно не привёл.

Вот, кстати, ещё вопрос: а как все они сюда попадают? Что не по своей же воле, это и дураку понятно… Значит, кто-то их сюда приводит. Или, лучше сказать, доставляет. И не самого человека, а как бы его сущность. Или его… как это… матрицу: что-то подобное Мишутин или читал, или видел в каком-то фильме. 

«Ладно, разберёмся, - подумал он. – Во всём разберёмся. Только бы времени хватило…»

Ещё раз внимательно посмотрев на своего соседа, Евгений неожиданно, словно прозрев, понял причину его почти невменяемого состояния.

Парень вовсе не пьян – он напуган. Сильно. Очень сильно. В подобных случаях говорят: до смерти. И именно поэтому находится в глубочайшем ступоре, ничего вокруг не видя и ни на что не реагируя. Какие уж тут разговоры…

«Да, пока он в таком состоянии, лучше его не трогать», - решил Мишутин и окинул взглядом вагон.

Все были на месте; все – это те, кто находился в вагоне и в прошлый раз. Значит, в отсутствии Мишутина больше никто вагона не покинул.

«И это хорошо!» - отчего-то обрадовался Евгений – обрадовался искренне, вдруг почувствовав, что ему далеко не всё равно, кто из его попутчиков покинет вагон следующим и где и как это произойдёт.

Сзади неслышно подошёл Проводник, присел на свободное место рядом с Мишутиным и, кивнув на парня, тихо спросил:

- Как он?
- В нокауте, - так же тихо ответил Евгений. – В полном. Как будто кто-то из братьев Кличко приложил. Или сразу оба… Может, и поделом? Он кто – бандит?

- Предприниматель, - ответил Проводник, не спуская с парня внимательного взгляда. – У него несколько дней назад похитили жену и двух сыновей-близнецов. Требуют огромный выкуп. И он смог бы его заплатить, продав или заложив свою фирму. Но фирма, как назло, позавчера сгорела – в буквальном смысле и со всеми складами в придачу. А застрахована не была… Он бросился по друзьям, но… кризис. Тем более, что все прекрасно понимают, что таких денег, не имея фирмы, отдать он не сможет никогда.

- И вы решили…

- …дать ему шанс спасти семью. И себя…

Парень тяжело вздохнул, с трудом поднял бессмысленный взгляд на Проводника и с минуту так же бессмысленно его разглядывал. Потом он вновь вздохнул, отвернул голову и уставился в окно вагона, за которым был только беспросветный мрак – наверно, такой же беспросветный, какой царил сейчас и в душе парня.

«Он же думает, что спит, - догадался Мишутин. – И для него все наши разговоры, если он их и слышит, – бред больного воображения. Да, судя по его состоянию, парень ещё нескоро врубится, куда попал!»

Видимо, Проводник подумал о том же: он ободряюще кивнул Мишутину - ничего, мол, бывало и хуже.

Неожиданный жест Проводника словно бы дал Мишутину повод спросить его о том, о чём Евгений спрашивать до сих пор не решался. Да, собственно говоря, и подходящего случая ему ещё не представлялось: после ухода Николая Фёдоровича он с Проводником общался лишь однажды, да и разговор тогда шёл совершенно о другом.

- Вот вы в прошлый раз обмолвились: мы, Эксперимент… - заговорил Евгений, стараясь тщательно подбирать слова. – Мы – это кто? И зачем всё это вам нужно, если в этом мире никому ни до кого нет дела, и каждый живёт сам по себе? Вы что – альтруисты? И вообще, кто вы?

- Слишком много вопросов – и все сразу, - серьёзно глядя в глаза Мишутину, ответил Проводник. – Впрочем, на некоторые из них я вам отвечу, но не сегодня. А на некоторые не отвечу никогда…

Он поднялся со своего места и уже сделал шаг по проходу, но вдруг остановился, оглянулся на Мишутина и негромко – так, чтобы его слов не мог услышать никто, кроме Евгения (парень, сидящий напротив Мишутина, был явно не в счёт) – произнёс:

- Что же касается ваших слов о том, что в этом мире никому ни до кого… ну, и так далее… так это, уважаемый, в вашем мире... Но, поверьте мне, Евгений, есть и другие… гм… места, в которых всё устроено совершенно иначе…

- Как - иначе? – напрягся Евгений.

- Об этом мы поговорим несколько позже, - сказал Проводник и, подняв руку, взмахнул ею над головой Мишутина…


15

С самого утра Мишутин отправился в страховую компанию - заниматься улаживанием вчерашней аварии. Промурыжили его там почти до обеда, и, чтобы больше не терять времени понапрасну, Евгений заскочил к матери, наскоро перекусил у неё и отправился по магазинам автозапчастей и автосервисам. 

«Ирке без машины – беда, - думал он, прицениваясь в очередном магазине к крылу для «восьмёрки». – Надо с ремонтом как-то побыстрее разрулить, пошустрее: на автобусах товара не навозишься, а машину нанимать – дорого. Вот дурёха слепая: надо же так вляпаться!..»

Когда Ирина вернулась домой, Мишутин уже поставил на автомобиль новое крыло и теперь пытался выправить покорёженную дверь.

- Ну что, Жень? Как дела? – несмело спросила Ирина, заглядывая в гараж.

- Как в сказке, - буркнул Мишутин, даже не обернувшись.

- А как в сказке? – захлопала глазами Ирина.

- В сказке-то? – ухмыльнулся Мишутин. – Так это глядя какая сказка. В этой, например, - он кивнул на дверь машины, - чем дальше, тем страшнее.

Он ещё пару раз стукнул по двери киянкой и швырнул инструмент на верстак.

- Бесполезно, - Евгений покачал головой. – Придётся новую накладку покупать: эту, как ни рихтуй, всё равно будет видно.

Он обернулся к понурившей голову Ирине и сказал:

- Так что гони бабки, подруга, если хочешь побыстрее за руль сесть: завтра поеду накладку искать, а заодно и краску попробую подобрать. Вот только где красить…

- Это дорого? – тихо спросила Ирина.

- Если хочешь, чтобы сделали хорошо и надолго, - дорого. А если абы как, то не очень… Но я, например, абы как не хочу.

- Значит, всё-таки останемся мы без шифера, - вздохнула Ирина. – Всё на машину уйдёт…

- Да дался тебе этот шифер! – сморщился Мишутин. – Что у нас крыша – дранкой крыта, что ли? Хороший же на крыше шифер, новый почти; что тебе не нравится-то?

- Да хотелось, чтоб как у людей… - бросив взгляд на крышу соседского дома, пожала плечами Ирина.
- У люде-е-ей? – против воли начал заводиться Мишутин. – У каких таких людей?! У Петьки, что ль? Ты что, опять за своё?! 

- А чего я такого сказала-то? – недобро сузила глаза Ирина. – Ты чего разорался-то? Укусил кто, а?

Назревала, стремительно разгораясь, очередная ссора. Ссориться Мишутину не хотелось, однако позволить себе пойти на попятную он тоже не мог.

- Ужин сама себе приготовишь: я не успел, - бросил он, вытирая руки ветошью.

- Почему не успел? – не поняла Ирина.

- Ездить надо аккуратнее, вот почему! – окончательно разозлился Евгений. – Я тебе что – Фигаро, чтобы и в гараже, и на кухне?!

- Так мне что, прислугу нанимать? – взвизгнула Ирина. – Я, понимаешь, мотаюсь целый день, а он тут целый день, понимаешь…

- Нанимай! - перебил Мишутин, тщетно пытаясь заставить себя остановиться. – Только посимпатичней. Чтоб нам с твоей прислугой не скучно было…

- Ах, вот ты как?!

Мишутин махнул рукой и ушёл в дом.

«Скорее бы вечер, а там - и ночь, - думал он, отмывая перепачканные и исцарапанные руки. – Ляжем опять в разных комнатах – глядишь, она к утру и одумается, поймёт, что не по делу завелась. А сейчас с ней разговаривать – пустое дело: только хуже будет…»

Ирина демонстративно грохотала в кухне кастрюлями и ещё чем-то металлическим, а Евгений лежал на диване в гостевой, держа перед глазами раскрытую наугад книгу Стругацких, но не читал её, а думал свои невесёлые думы.

«Нет, надо искать работу, и побыстрее: иначе скоро крыша совсем съедет, - думал он, время от времени морщась от доносившегося из кухни звона посуды. - Ведь как здорово было, когда в Питере работал: домой – раз в неделю, а то и в две. И ни ссор тебе, ни скандалов. Красота! А теперь… Я ей что – домохозяйка? Вот отремонтирую машину, покрашу – и вперёд! Может, в автобусный парк попробовать? Или на «скорую»?..»

Немного успокоившись, Мишутин заставил себя сосредоточиться на открытой странице и уже через минуту с увлечением читал о похождениях прогрессора Льва Абалкина и его инопланетного друга голована Щекна на странной, отравленной и оставленной высокоразвитыми аборигенами планете с добрым названием Надежда, которую, как уже давно, из предыдущих прочтений романа знал Мишутин, эти аборигены сами и отравили – по собственной безответственности и дурости. И какие-то невероятно могущественные Странники – представители некой сверхцивилизации, никогда ранее в чужие дела не вмешивавшиеся, пожалели жителей Надежды и куда-то их с этой напрочь убитой планеты переселили. А вот куда и зачем, и в жалости ли там было дело или в чём-то другом – ответов на эти вопросы в романе не было. И, как помнил Евгений, прогрессор Абалкин этих ответов так никогда и не узнал – правда, уже по совсем иным причинам... 

Ирина, даже не зайдя в гостевую пожелать Евгению спокойной ночи, ушла в спальню, но он, зачитавшись, внимания на такую мелочь даже не обратил. Книгу Мишутин закрыл, только дочитав роман до последней точки.

За окном, невидимые в ночной темноте, буйствовали соловьи, выводя в тишине дачного посёлка такие рулады, каких никакому горожанину, наверное, не услышать никогда в жизни, и не только по причине городского шума…

«Эх, и хорошо же здесь! – подумал Евгений, укрываясь пледом. – Ну прямо душа поёт! Ни на какие коврижки эту жизнь не променял бы: тишина, соловьи. А воздух какой! Одно слово – экология… Если, конечно, мы своими руками эту экологию ни угробим, как те придурки, что в книжке…»

Так, под соловьиные трели и смутные думы о драматической судьбе планеты Надежда и её невесть куда пропавшем населении, Мишутин и уснул…


16

Парень, сидевший напротив Мишутина, смотрел на него всё тем же бессмысленным взглядом, что и прежде.

«Ну, слава Богу, что теперь на меня смотрит, а не в стол, - подумал Евгений. – Будем считать это прогрессом: глядишь, со временем и оклемается… Впрочем, понять его состояние можно: такое пережить…»

Дверь, ведущая в тамбур, открылась, и в вагоне появился Проводник.

«Может, хоть ему удастся как-нибудь расшевелить этого бедолагу? – подумал Мишутин. – Скажем так: подтолкнуть к началу мыслительной деятельности… Хотя, пожалуй, нет: Проводник делать этого не будет: ведь ко мне-то он не подходил, когда я только-только здесь… появился. Мной Николай Фёдорович занимался; по своей ли воле, или по просьбе Проводника – не суть, но в общих чертах в курс дела меня ввёл Николай Фёдорович, а не Проводник. А Проводник уж потом подключился, позже, когда я хоть что-то соображать стал… Может, теперь на роль Николая Фёдоровича я предназначен – в отношении этого горе-бизнесмена? Но… смогу ли?»

Пока Мишутин размышлял, Проводник остановился возле костлявого мужчины лет пятидесяти, сидевшего почти рядом с дверью тамбура, и положил руку на его узкое, покатое плечо. Мужчина, не вставая со своего места, задрал голову, чтобы посмотреть на высокого Проводника, и Мишутин впервые отчётливо увидел его лицо – бледное, измождённое, с большими печальными серыми глазами.

«Доходяга какой-то, - подумал Евгений. – Видно, чем-то серьёзно болен, потому и решился на этот… Эксперимент. Если так, то правильно и сделал: чего тут думать, если ты одной ногой уже в могиле? Но таких больных – тысячи, миллионы, а в нашем вагоне этот – один-единственный: все остальные вроде бы здоровы… Интересно, кто он? И где сойдёт с поезда? Ведь ему, видно, уже скоро – может, даже сейчас…»

Мужчина, молча выслушав Проводника, так же молча кивнул, с видимым усилием поднялся со своего места возле окна и нетвёрдой походкой направился к двери в тамбур. Но перед тем, как открыть её, он как-то суетливо, наспех перекрестился.

«А вот это уже интересно…» - подумал Мишутин, но, засмотревшись на пейзаж за окном остановившегося вагона, тут же об этой мысли забыл.

Станция, на которой сошёл худосочный мужчина, была необычной. То есть станции как таковой не было вообще: Евгений не заметил не только какого-нибудь, хотя бы захудалого вокзальчика, но даже платформы. Плотно прильнув щекой к оконному стеклу, он увидел мужчину лишь тогда, когда тот уже вышел из вагона и теперь стоял, глядя куда-то в бескрайнюю степь. Собственно, глядеть ему было больше и некуда, как и Мишутину, видевшему из окна лишь бесконечную, уходящую за закатный горизонт степь, равномерно покрытую пожухлой осенней травой. И степи этой, казалось, не было ни конца, ни края…

«И куда же он теперь? – удивился выбору мужчины Мишутин. – Куда здесь вообще можно идти? Ни дорог, ни тропинок…»

Мужчина пошёл в сторону заходящего солнца. На поезд, на этот раз стоявший необычно долго – как показалось Евгению, минут десять, - он не оглянулся ни разу. Мишутин напряжённо смотрел вслед уходящему человеку, ожидая увидеть в нём какие-нибудь перемены, как это было с Николаем Фёдоровичем и женщиной, сошедшей с поезда на станции «Дедушкин мосток», но ничего подобного не заметил: мужчина оставался таким же узкоплечим и худощавым, каким был и в вагоне, и шёл он медленно, с трудом переставляя плохо слушавшиеся его ноги…

Чуда, увидеть которое втайне надеялся Мишутин, не произошло…

Но неожиданно Евгений отметил нечто другое: когда вагон остановился, солнце уже почти скрылось за горизонтом - над ним виднелся только верхний краешек багряного диска. Мишутин даже забеспокоился: а как же сошедший с поезда мужчина найдёт дорогу в темноте: солнце-то вот-вот зайдёт? Но теперь он отчётливо видел: солнце остановилось…

Это было невероятно, но именно так оно и было: светило замерло на месте. И Евгений вдруг понял: теперь оно будет висеть над горизонтом столько, сколько понадобится для того, чтобы освещать путь идущему к нему человеку. И ни мгновеньем меньше… 

Поезд медленно тронулся и так же медленно начал набирать скорость, а Мишутин, до боли выворачивая шею, всё смотрел и смотрел вслед мужчине, который шёл к ждущему его солнцу, - смотрел до тех пор, пока уменьшающаяся с каждым мгновением сутулая фигурка окончательно ни растворилась в сумеречной степи…

- Не беспокойтесь за него, Евгений, - услышал Мишутин голос Проводника, – он дойдёт…

- У него, как я понимаю, просто не было другого выбора? – спросил Евгений, намекая на болезненный вид сошедшего с поезда мужчины.

- Почему же? – вскинул брови Проводник. – Был. Выбор, Евгений, есть у каждого – просто его надо правильно сделать. Этот человек свой выбор сделал. А правильно или нет… это покажет время…

«Спросить или не спросить? – подумал Мишутин, вдруг вспомнив о том, как мужчина трижды перекрестился. – Вопрос-то ведь непростой… Да и захочет ли Проводник отвечать? Тоже
вопрос…»
И всё-таки спросил:

- Скажите, а как ваш Эксперимент… ни противоречит ли он вере? Я имею в виду веру в Бога. Вы ведь заметили, что перед тем как…

- Перекрестился? – уточнил вопрос Мишутина Проводник, и Евгений успел заметить, что холёное и обычно маловыразительное лицо Проводника на какое-то мгновение словно закаменело. Но Проводник тут же взял себя в руки и, пожав плечами, кивнул. - Заметил, ра-зумеется. Ну и что из этого?

Он внимательно посмотрел на Евгения – как показалось самому Мишутину, с каким-то особым интересом – и присел рядом с ним, при этом будто совсем не обращая внимания на соседа Евгения, всё также тупо и молча смотревшего в пространство перед собой.
 
 - Мы, знаете ли, тоже верим в Высший Разум, создавший всё, что существует во Вселенной, - заговорил Проводник, осторожно подбирая слова и не спуская с Евгения пристального взгляда немигающих чёрных глаз. – Более того, мы знаем, что он есть… Кто такие мы? Думаю, вы уже догадались… или догадываетесь… Но об этом мы с вами говорить не будем - сейчас не будем… А быть может, и вовсе не будем. Никогда. Потому что это не столь важно...

Он ненадолго умолк, словно собираясь с мыслями, затем заговорил - подчёркнуто спокойно и даже как-то обыденно:

- У вас на Земле – много религий, и Высший Разум, в зависимости от вероисповедания, вы тоже называете по-разному: Иисусом Христом, Буддой и так далее. Мы тоже верим в Высший Разум, и не суть важно, как мы его называем...

Проводник вдруг чуть запнулся и как-то напрягся; словно больше не желая тратить время на обсуждение подобных вопросов, он небрежно махнул рукой и сказал:

- Однако Эксперимент никакого отношения к религии не имеет, и впредь давайте не будем об этом…

Мишутин, соглашаясь, кивнул: его сейчас интересовало совсем другое.

- Так вы… - начал он свой вопрос.

Но Проводник, упреждая его, поднял руку и заговорил:

- Мы пытаемся помочь вам обрести мир и покой. Давно пытаемся. Но вы, простите, очень плохие ученики. А если уж совсем честно – бездарные. Вам нельзя помочь ни как отдельным нациям, ни как цивилизации в целом: мы уже пробовали, и не раз, но… Как видите, мы и сейчас продолжаем делать это, однако исключительно на индивидуальном уровне… Вообще же Эксперимент - это только часть нашей огромной программы; однако об этом, Евгений, я вам ничего больше не скажу – извините… Что же касается Эксперимента, то этот проект является таковым только для нас. Для вас же это - уникальная возможность попробовать прожить свою жизнь как-то иначе, использовав упущенный когда-то шанс или вовремя исправив какую-то ошибку… Впрочем, об этом мы с вами уже говорили… Однако хочу ещё раз подчеркнуть: участвовать во всём этом, - Проводник окинул взглядом вагон, - дело абсолютно добровольное: вы можете и отказаться…

- Могу? – искренне удивился Мишутин. – А я думал… А что, есть такие, кто отказывается? И по каким же, хотелось бы знать, причинам?

- По разным, - пожал плечами Проводник. – Одни, робко и неуверенно сожалея о напрасно потерянных годах, за время своего пребывания здесь приходят к выводу, что та жизнь, которой они живут, и есть единственно правильный путь. И что никакой другой жизни они на самом деле и не хотели, - Проводник махнул рукой, и этот его жест почему-то показался Мишутину пренебрежительным. – Такие навсегда покидают этот вагон и продолжают жить так, как жили раньше. Ну, это их выбор, … Другие отказываются потому, что, побывав здесь, всё-таки хотят самостоятельно, без нашей помощи попробовать изменить ту жизнь, которой они живут, и приблизить её к тому идеалу, или уровню, о которых когда-то мечтали. Или мечтают до сих пор. Романтики…

И вновь Евгению почудилось пренебрежение – на этот раз оно явственно прозвучало в голосе Проводника.

«Да, попробуй в нашем дурдоме осуществить свои мечты, - подумал Мишутин, внутренне соглашаясь со своим собеседником. – Например, мне… Хотя… разве они у меня есть, мечты?..»

И не смог ответить на этот вопрос…

- Есть и такие, - продолжал Проводник, - кто просто пугается того, что всё придётся начинать заново; пусть и не с самого начала, разумеется, а с какого-то момента, с которого они мечтали бы пойти по иному жизненному пути. Страх этих людей оказывается сильнее того, о чём они втайне мечтают. И они тоже возвращаются в своё настоящее… А ещё есть жертвенники – люди, сознательно жертвующие возможностью прожить хотя бы часть своей жизни по-другому; в основном, это люди уже в возрасте, обременённые многочисленными детьми и внуками. Их мечты – чаще всего где-то в их юности, и они прекрасно понимают, что если попадут туда, куда хотят, то никого из их нынешних детей и внуков на свет никогда не появится. Но это, Евгений, мы с вами тоже уже обсуждали… 

- А вот скажите… - вдруг спросил до сих пор молчавший сосед Мишутина.

Евгений и Проводник разом повернулись к нему и увидели ясный, осмысленный взгляд человека, на лице которого одновременно и отчётливо, как на странице раскрытой книги, читались тревога, растерянность и боль.

А в глазах светился лучик надежды…   


17

С девяти до одиннадцати Мишутин провёл в автосервисе, наблюдая за мастерами, возившимися с его «восьмёркой». Парни, на взгляд Евгения, были слишком молоды, чтобы относиться к порученному им делу ответственно, и поэтому он пристально наблюдал за всеми их действиями, пытаясь хотя бы мысленно к чему-нибудь придраться. Однако придираться оказалось не к чему: ребята своё дело знали и делали его сноровисто и умело.

- Слышь, отец, ты б погулял до обеда, а после обеда бы и подходил, - миролюбиво посоветовал Мишутину один из парней, которому, видимо, не очень нравилось – или очень не нравилось, – что клиент слишком уж пристально наблюдает за их работой. – Мы к тому времени всё поставим, к покраске твою красавицу подготовим – тогда и посмотришь, и скажешь, можно её на покраску ставить, или ещё какие претензии имеются. А так чего время зря терять? Подходи часикам к двум…

Настроение у Мишутина было далеко не из лучших (с утра они с Ириной опять крупно поцапались), и он хотел, было, возразить, что, дескать, знаю я вас, шаромыжников: вы без контроля такого тут налепите, что… Но возражать не стал.

«Пацаны-то - такие же, как мой Сашка, - подумал он. – И по возрасту, и, судя по всему, по хватке: мой, если уж взялся что-то делать, так делает это до победного конца. И - на совесть… И правда, чего это я к ребятам с таким недоверием? Чего над душой стою? Ладно, пусть работают, а там посмотрим…»

Евгений вышел из ворот автосервиса, закурил и, не торопясь, направился к автобусной остановке.

«Съезжу-ка я в автобусный парк, - решил он. – Потолкаюсь среди шоферни, насчёт работы разузнаю… А там, если всё будет устраивать, можно сразу и в отдел кадров: хватит уже без дела болтаться – надоело! Да и Ирка, по сути, права: на шифер я и сам бы мог заработать. Хотя… на кой хрен он мне сдался, этот шифер? Да не в шифере дело: надо и вправду на работу устраиваться, а то пока из Питера вызова ждёшь – с тоски сдохнешь… Да и будет ли он, вызов?»

Доехать от автосервиса до автобусного парка можно было только с пересадкой. И на остановке у Летнего сада, где Мишутин собирался это сделать, он и встретил своего однокурсника по профтехучилищу Юрку Седова.

Юрку Евгений не видел, наверное, лет десять, если не больше: хотя Псков - город и не очень большой, что-то около двухсот тысяч населения, но повстречать в нём старых знакомых с каждым годом Мишутину удавалось всё реже и реже.

Встрече с Юркой он обрадовался. Правда, не столько самой встрече, сколько теперешнему Юркиному виду: когда Евгений видел его в последний раз – а было это лет пять или шесть назад, - вид у Седова был просто жуткий: бледное до синевы, испитое лицо; ссутулившаяся, как у древнего старика, спина; левый рукав давно нестиранной байковой рубахи небрежно заткнут за ремень истёртых до дыр джинсов (рукав был пустым почти от предплечья: руку Юрка потерял в Афганистане).

Теперь же бывший однокашник выглядел совсем иначе: крепкий, немного полноватый мужик, чисто выбритый, хорошо одетый, с помнившейся Мишутину ещё с юношеских времён смешинкой в глазах.

- Здорово, братуха! – обрадовался Седов, крепко обнимая Евгения единственной рукой. – Сколько лет! Где пропадал?

«Я-то пропадал? – мелькнуло в голове Мишутина. – Это ты, брат, пропадал! Я, грешным делом, думал, тебя и в живых-то давно уж нет…»

Поговорили накоротке – каких-нибудь две-три минуты. Юрка успел рассказать, что работает в каком-то православном благотворительном фонде и сейчас торопится на важную встречу.

- Ну, а ты чем занимаешься? – спросил он Мишутина.

- В отпуске, - соврал, было, Евгений, но, вдруг устыдившись своего вранья, туманно пояснил: - Вызова в Питер жду…

- А-а… - понятливо протянул Юрка; он хотел ещё что-то спросить, но в этот момент к остановке подъехал нужный ему автобус, и Юрка, сунув Мишутину визитку, кинулся к его дверям.

- Звони, Жеха! – крикнул он, оглянувшись. – Не пропадай!

«Легко сказать, - махнув Седову рукой, невесело усмехнулся про себя Евгений. – Да при такой жизни пропасть – плёвое дело…»

И вспомнил, как на днях, заливая охватившую его смертную тоску, пил противную тёплую водку, после которой ему стало ещё хуже: то ли водка попалась палёная, то ли ещё что…

«Ну надо же – из такого дерьма выпутаться! – думал Мишутин, вспоминая белозубую улыбку своего старого приятеля, от которой на душе у Евгения вдруг почему-то стало светло и радостно.. – Так пить – и на тебе: человек человеком! Ай да Юрик, ай да сукин сын! А сколько таких, как он, остановиться не смогли – так и спились на нищенскую инвалидную пенсию… А Юрик – молодец: на пенсии не сидит, делом занимается. И, видно, хорошим делом, интересным. А я…»

Чем-то зацепила Евгения встреча с Юркой – крепко зацепила; но чем именно, он понять не мог…

В автобусном парке на вопрос Мишутина о работе развели руками.

- У нас очередь на вакансии – человек тридцать, если не больше, - сказали ему в отделе кадров. – Хотите – оставьте свои координаты, но…

После обеда Евгений поехал в автосервис.

- Ну, отец, смотри свою красавицу, - сказал ему один из слесарей. – Если всё устраивает, то через час камера освободится, и мы её – на покраску. А завтра с утра можешь забирать…

Мишутин внимательно осмотрел машину и, не найдя, к чему придраться, кивнул, поблагодарил парней и отправился домой: делать в городе ему было больше нечего.

Евгений ехал в автобусе и смотрел в окно на людей, на старые, покрытые свежей зеленью липы, на тени, падающие от них на широкие тротуары Октябрьского проспекта, и думал – ни о чём-то конкретном, а так, обо всём понемногу. Например, о том, что вся эта жизнь, которую он сейчас наблюдал из окна автобуса, лично для него, Мишутина, - просто обычная городская суета, шумная и бестолковая, от которой он уже успел отвыкнуть, и заново привыкать к которой больше не собирался. Но это для него, Евгения, суета и бестолковщина. А для людей, которых он видел там, за окном, весь этот хаос, безусловно, имеет какой-то смысл, для каждого человека - свой, конкретный и неповторимый.

Вот по самой середине тротуара, никуда не торопясь, катят разноцветные коляски две молоденькие, смеющиеся чему-то мамаши, и встречные прохожие, многие с невольными улыбками, разноцветным потоком, делящимся перед колясками надвое, плавно обтекают эти уютные средства передвижения, в которых, не ведая ни горестей, ни забот, тихонько посапывает будущее – будущее и этого старинного города, и страны, и всего необъятного и неисчислимого мира. Есть смысл в этой, недавно появившейся на свет жизни? Конечно же, есть!


У края тротуара стоят, о чём-то оживлённо разговаривая, двое парней и девушка; в руках у всех троих – тубы, сильно смахивающие на переносные армейские гранатомёты, и тонкие портфели; ну, с этой публикой всё ясно – студенты. Разве это не жизнь? Жизнь!

Или другая троица – совсем юный прапорщик и двое здоровенных десантников в лихо заломленных на бритые затылки голубых беретах; на рукавах кителей - красные повязки: патруль. Солнце печёт вовсю; солдатикам в «парадках», судя по их распаренным, как после бани, лицам, жарко до крайности, да и умотались они, топая с утра туда-сюда по проспекту, уже до одури; теперь вот сидят себе на деревянном диване, расслабленно откинувшись на его спинку, облизывают эскимо на палочке и пялятся на проходящих мимо них девчонок в лёгких цветастых юбках покроя «мама не горюй» или плотно обтягивающих бёдра шортах. Вроде как и службу прапорщик с солдатиками честно несут, а вроде как и кайф ловят, да ещё и абсолютно бесплатно.  Жизнь? А то!      

А Юрка Седов, который сегодня словно с неба на голову Мишутину свалился? Весь в делах, весь в заботах. Жизнь? Да кто б сомневался! Есть в такой жизни смысл? Ну, тут и дураку ясно…

Это только у него, Мишутина, всё теперь мимо кассы: жизнь идёт себе и идёт, и всё – мимо Мишутина. Или где-то рядом. Или это он – мимо жизни? Съехал, как пьяный водила, на обочину, сидит теперь в кювете и оттуда, из кювета, выглядывает: а чего это, дескать, тут такое? Какая такая жизнь?

И хорошо ему в этом кювете, то бишь – на даче: тишина, с боков - не дует, сверху - не капает; сухо и тепло, да к тому же сыт, пьян и нос в табаке. И вылезать совсем не хочется. Но разве это – жизнь?! 

Вернувшись домой, Евгений начистил и сварил кастрюлю картошки, нажарил большую сковороду котлет и вышел на двор - покурить и встретить Ирину.

- Завтра сделают, - успокоил он её, едва Ирина открыла калитку. – Так что послезавтра можешь опять с прицепами целоваться.

- Лучше - с тобой, - игриво сверкнула глазками Ирина.

- Само собой, лучше, - усмехнулся Мишутин. – По крайней мере, бесплатно…

И эту ночь они провели вместе…


18

- Знаешь, я и сам-то ещё не всё понял, - сказал Мишутин, когда Проводник, ловко уклонившись от разговора с новым попутчиком Евгения, оставил их наедине. – Как бы тебе это объяснить?

- Так я сплю или как? – спросил парень.

«Конечно, спишь», - хотел ответить Мишутин, но передумал: предугадать реакцию на такой ответ человека, доведённого, судя по рассказу Проводника, до отчаяния, было невоз-можно. И потому Евгений вместо ответа спросил: 

- Тебя как звать-то?

- Виктор, - растерянно ответил парень.

- Евгений, - представился Мишутин и через приоконный столик протянул парню руку.

Но Виктор руки не подал; он лишь жёстко, как-то по-волчьи усмехнулся и спросил:

- А это обязательно?

- Что? – не понял вопроса Мишутин.

- Знакомиться, говорю, обязательно? Тем более – во сне?

Евгений убрал руку и пожал плечами.

- Во сне – необязательно… наверно, - усмехнулся он, глядя на Виктора в упор. – Но, боюсь, придётся.

- С чего бы это? – Виктор посмотрел на Мишутина с нескрываемым пренебрежением.

«Да кто ты такой, мужик, чтоб с тобою знакомиться?» - будто бы прочёл Евгений на его брезгливо сморщившемся лице.

«Вот так он, скорее всего, и с партнёрами по бизнесу себя ведёт, - подумал Мишутин. – Или с конкурентами. Или и с теми, и с другими – нагло и беспардонно. Потому, видно, и напоролся на неприятности. Ну, погоди, щенок!»

Он хотел ответить грубо, в тон неприятному собеседнику, но, вспомнив про его горе, сдержался и сказал подчёркнуто спокойно:

- Ты, Витя, пальцы тут веером передо мной не распускай: не на базаре. Сон, не сон – суть не в этом. Пока не в этом… Я про твою беду знаю - про твою жену и близняшек. Так что послушай моего совета: сопли-то особо не распузыривай, а сперва поостынь маленько, оглядись вокруг себя и попробуй припомнить, снились ли тебе когда-нибудь такие вот… гм… сны… В окошко глянь, ручонками вокруг себя пощупай – хотя бы то, на чём сидишь. Да и вагончик этот, что тебе сейчас снится, рассмотри повнимательнее, не торопясь. А потом и поговорим. Если, конечно, захочешь…

«А ты захочешь, если не совсем дурак, - продолжил Мишутин уже про себя. – И ещё как захочешь! Потому что у тебя, такого крутого, есть цель: спасти жену и детей. И тебе даётся шанс сделать так, чтобы того, что уже случилось, не случилось никогда... Мне вот тоже даётся шанс, только… не пойму, нужен ли он мне…»

Виктор недоверчиво хмыкнул, но к совету Мишутина, похоже, прислушался: он действительно стал осматриваться и даже осторожно ощупывать толстыми пальцами сначала сиденье, на котором сидел, затем стол и раму окна, а чуть позже обратил внимание и на причудливую гравировку на бронзовых деталях.

«Думай, Витя, думай, - усмехнулся про себя Мишутин, исподволь наблюдая за своим попутчиком. – Голова человеку на то и дана, чтобы думать, а не только прибыль с убытками подсчитывать. А убытки у тебя, Витя, серьёзные - серьёзней просто некуда. И страшнее…»

И вдруг ему вспомнилась сегодняшняя (или, если правильнее, вчерашняя) встреча с Юркой Седовым.

«Вот бы кого сюда, в этот вагон! – подумал Мишутин. – Чтобы смог Юрик с войны целым вернуться, а не калекой. И тогда, наверное, не было бы у него тех запойных лет, после которых он каким-то чудом жив остался. И не просто жив, а вообще - человеком стал. Можно сказать, заново родился. Голова у него всегда светлой была: и учился лучше всех в группе, и вообще… И на гитаре в сто раз лучше меня шпарил… Может, спросить у Проводника? Вернее, попросить за Юрика? Интересно, а это здесь практикуется – просить за кого-то? Надо бы попробовать… Ну, теперь посмотрим, что наш финансовый магнат делает…»

Виктор с интересом разглядывал вензель на светильнике, висевшем на стене над его головой; от усердия прочесть надпись он шевелил губами, а на его покатом лбу выступили мелкие капельки пота.

- Что, немецкий знаешь? – спросил Мишутин.

- Что? – с трудом отрывая удивлённый взгляд от вензеля, переспросил Виктор.

- Немецкий, говорю, знаешь, что ли?

- В школе учил, - кивнул Виктор.

- Ну, и что там написано?

- Так в школе же учил, не в институте, - впервые смутился Виктор.

- А я в школе английский учил, - усмехнулся Мишутин, – да только тоже ни хрена не помню.

- Так учили, - слабо улыбнулся Виктор.

- Кто – мы? Или нас?

- Мы… наверно, - кивнул Виктор. – У нас училка по немецкому хорошо язык знала. И учила хорошо: четверо из класса на иняз поступили… Это я, раздолбай… Ну, не один я…

Он вдруг помрачнел и тихо добавил:

- Знать бы, что так обернётся… уж лучше бы немецкий тогда учил как следует. И - тоже на иняз. И работал бы потом в школе – тихо, мирно… А бизнес этот, деньги… Эх, если б…

«Кажется, начинает что-то соображать, - отметил про себя Мишутин. – Только поверит ли?»

Молча кивнув в ответ на последние слова Виктора, Евгений выдержал длинную паузу – пусть парень сам и как следует осмыслит то, что только что сказал – и лишь потом тихо, словно для себя, произнёс:

- Вот потому мы и здесь…

Виктор вскинул на Мишутина прищуренные глаза и быстро спросил:

- Почему?

- Не почему, а для чего, - поправил то ли себя, то ли вопрос собеседника Мишутин. – Для того, чтобы сделать выбор.

- Какой выбор? – резко подался к Мишутину через разделявший их столик Виктор.

- Правильный, - ответил Евгений. – Правильный выбор, Витя. А не тот, который когда-то сделали – и ты, и… наверное, я. И все те, кто с нами в этом вагоне… едет.

- Куда?

Мишутин, раздумывая, как бы более или менее понятно для Виктора сформулировать ответ, пожал плечами. Но отвечать ему не пришлось.

- Об этом – чуть позже, - прозвучал над головами склонившихся над столиком Мишутина и Виктора голос Проводника, появившегося, как обычно, неслышно и будто бы ниоткуда. – Думаю, пора сделать перерыв…


19

Забрать машину из ремонта Мишутин Ирине не доверил.

- Сам поеду, - сказал он ей за завтраком. – Мало ли чего они там с покраской начудили, чудики малолетние… Если всё в порядке, то к обеду я тебе её пригоню.

- Только к обеду? – надула губки Ирина.

- Ну а вдруг там что не так? – нахмурил брови Евгений. – Тебя им вокруг пальца обвести – раз плюнуть! А мне лапши на уши не навешаешь…

- Ну, знаешь, я тоже не дурочка! – прищурилась Ирина. – У меня на рынке таких чудиков тоже хватает, да только никто меня ещё не перечудил! Чудики! Напугал…

Назревала очередная ссора, а ссориться Мишутину надоело. Он уже хотел махнуть рукой - ладно, мол, забирай сама, если такая умная, - но Ирина неожиданно пошла на попятную.

- Нет, пожалуй, ты сам забери, Жень, - сказала она миролюбиво. – Правда, мало ли что… Но к обеду, пожалуйста, пригони: мне на базу надо будет ехать.

- Если покрасили нормально, - буркнул Мишутин.

- А если нет?

- А если нет, будут перекрашивать! – отрезал Евгений.

А про себя подумал: «А чего это я опять заранее бочку на ребят качу? Нормальные ведь парни, и машину отрихтовали на совесть. Что вообще за манера у меня такая – раньше времени землю копытами рыть? Старею, что ли? Так вроде рано ещё…»

«Восьмёрка» сверкала как новенькая; Мишутину даже стало стыдно за свой настрой, с которым утром он отправлялся в автосервис.

«Везде бы так работали, - подумал он, выезжая за ворота автосервиса. – Особенно в чиновничьих конторах: бывает, неделями за какой-нибудь паршивой справкой ходишь, а потом оказывается, что справка-то та никому и не нужна…»

Времени до обеда оставалось ещё много, и Мишутин решил съездить на городскую станцию «скорой помощи», узнать насчёт работы. Заправив на ближайшей АЗС полный бак (в автосервис он специально поехал почти с пустым: боялся, что бензин там сольют, а потом скажут, что так и было), Евгений ехал по Пскову, испытывая от вождения истинное наслаждение. Да, соскучился он по шофёрской работе – ох, и соскучился! Устроиться бы куда-нибудь поскорее – и вперёд! Как говорится, по городам и весям. Хорошо бы, конечно, в дальнобойщики попасть, но это вряд ли: в такие фирмы только своих на работу берут – сыновей, братьев, близких друзей. А он, Мишутин, для таких фирм теперь чужой: все старые связи порастерял, пока по питерским улицам и дорогам колесил. На обычную-то работу никак не устроиться, а уж в дальнобойщики...

Да ещё с дачей этой сколько времени потерял. Не зря, конечно, потерял – можно сказать, что и вовсе не потерял: дом-то получился – коттедж со всеми удобствами, а не убогая дачная домушка, какой она раньше была. А баня? А гараж? Да беседка ещё: сиди, кури себе да поплёвывай…

И тут вдруг опять вспомнился Мишутину Юрка Седов.

«Вот интересно, а у Юрика дача есть? – подумал Евгений, останавливая машину перед перекрёстком. – Есть, наверно: теперь почти у всех есть – если и не как у меня, то хотя бы сарай какой-нибудь, где переночевать можно, да участок под картошку... Но Юрик-то вряд ли картошку у себя на даче сажает: куда ему с одной рукой… Вот ведь как, а? Жил себе жил – молодой, красивый, а его – на войну. И – всё… С кем это я хотел по поводу него поговорить? Вроде с кем-то хотел… Нет, не помню… Да и с какой стати мне о нём с кем-то разговаривать? Надо же - лезет в голову всякий бред…»   

На «скорой» с шоферами было всё в порядке - полный комплект, и увольняться, как понял Мишутин, никто не собирался. Он потолкался по гаражу минут пятнадцать, потолковал со слесарями, пытавшимися восстановить раздолбанный «уазик» с насквозь проржавевшим кузовом, и уехал – опять ни с чем.

«Хоть вешайся, - думал Евгений, пока его «восьмёрка», ловко, будто сама по себе объезжая бесчисленные канализационные люки, катилась к привокзальному рынку, где работала Ирина. – Как деньги зарабатывать? Таксов;ть? Так не на чем: Ирке машина нужнее… В аренду какую-нибудь машинёшку взять? Так опять же – хорошую никто не даст, а хлам брать – и аренды не отработаешь… А может, в частный автопарк устроиться? Вон их в городе развелось – каких только нет. Правда, все стоянки этими такси забиты – плюнуть некуда: маются мужики без дела, сам видел. Да и кто теперь в такси ездит, когда кризис: люди копейки считают, чтоб на автобус-то хватило… Короче, дело дрянь: так Ирке сейчас и скажу… Так с кем это я хотел насчёт Юрика поговорить? Ведь точно помню, что хотел!..»

Мишутин попытался сосредоточиться, чтобы вспомнить то, что упрямо ускользало из его памяти - то ли какую-то важную мысль, то ли чей-то образ - какого-то солидного человека, виденного Евгением совсем недавно. Но у него ничего не получалось, а сама эта попытка едва ни закончилась тем, что Мишутин чуть ни вылетел на перекрёсток на красный свет светофора, когда на него уже выехал огромный, сверкающий полировкой джип. Евгений резко ударил по тормозам и вильнул к тротуару, почти вылетев на него, но только этот его интуитивный манёвр и спас «восьмёрку» от новой аварии.

«Да, это было бы куда круче, чем у Ирки! - с содроганием подумал он, глядя вслед быстро удаляющемуся от перекрёстка джипу. – Ещё бы секунда – и всё: никакой страховки не хватило бы…»

Вытерев выступившую на лбу испарину, Мишутин дождался, когда загорится «зелёный», и медленно тронулся с места. Страшно захотелось курить, но сигарет не было: последнюю в пачке сигарету Евгений выкурил, когда разговаривал со слесарями на станции «скорой», там же выбросил и пустую пачку.

«Заскочу на вокзал, там и куплю, - решил он, сворачивая с проспекта. – Нет, ну надо же так расслабиться! Вот бы наделал дел!..»

Оставив машину на привокзальной площади, Мишутин пересёк её по диагонали и зашёл в один из многочисленных ларьков, вытянувшихся в линию вдоль длинной автобусной остановки. Очереди в ларьке не было, и поэтому уже через пару минут Евгений вышел из него с пачкой сигарет и литровой бутылкой минералки в руках. Сунув бутылку подмышку, Мишутин прикурил и несколько раз подряд жадно затянулся. И в этот момент услышал рез-кий гудок тепловоза…

В голове будто что-то щёлкнуло, что-то включилось, и Евгений вдруг отчётливо, как на экране телевизора, увидел перед собой лицо с чёрными глазами навыкате и крупную фигуру солидного мужчины – по виду то ли министра, то ли президента. Лицо и фигура показались Мишутину очень знакомыми, не раз и очень близко виденными им; на мгновение он даже услышал его голос – не какую-то определённую фразу, произнесённую мужчиной, а лишь интонацию. И эта интонация отчего-то заставила Евгения затаить дыхание.   

«Я точно этого мужика где-то видел, - подумал он. – И совсем недавно. И даже, кажется, говорил с ним… Но где? Где?! У меня нет таких знакомых. И никогда не было… Может, по телевизору?.. Возможно, но… Нет, у меня точно с головой не в порядке; это, наверно, от безделья… Эх, крутил бы сейчас баранку где-нибудь на трассе – и не лезло бы в башку что ни попади!.. Вот раньше: едешь себе и едешь, и никаких проблем…»

Он пропустил отъезжающий от остановки автобус и направился через площадь к своей машине. Евгений шёл, стараясь шагать уверенно и твёрдо, чтобы избавиться от ощущения неясной тревоги, возникшей одновременно с появлением в сознании Мишутина облика незнакомца. Но это не помогало: ноги его отчего-то сильно дрожали и даже заплетались, и Евгений, дойдя до «восьмёрки», плюхнулся на водительское сиденье почти без сил.

«Нет, чего-то со мной не того… - подумал он с испугом. – Надо что-то делать, предпринимать что-то. А то, пожалуй, и вправду шарики за ролики заскочат. Пустырника, что ли, на ночь попринимать? Раньше, помнится, помогало – от нервов, от бессонницы… Надо будет Ирке сказать, чтоб в аптеку заехала…»

Но стоило Мишутину тронуть машину с места и выехать с площади на оживлённую улицу, и дрожь в ногах, и чувство тревоги исчезли, будто их и не было.

«За баранку мне надо, за баранку! – облегчённо вздохнув, подумал Мишутин. – Тогда, может, и всю дурь эту непонятную как рукой снимет. И никакой пустырник не понадобится...» 

Он отдал Ирине ключи от машины и отправился домой на автобусе - ехал и всю неблизкую дорогу до дачного посёлка чутко прислушивался к себе, страшась заново пережить то, что произошло с ним на привокзальной площади. Но всё как будто бы было в порядке, и Евгений, более или менее успокоенный этим, вернулся домой и провёл остаток дня в мелких хозяйственных делах. Закончив делать одно, он сразу же принимался за другое, ни на минуту не позволяя себе расслабляться и стараясь гнать из головы любые дурные мысли и смутные воспоминания, так неожиданно растревожившие его в этот суматошный день. Мишутин даже перекуривал, что называется, на ходу и так ни разу, кажется, и не присел передохнуть, пока ни приехала Ирина…

И уснул в тот вечер Евгений - вопреки своим опасениям - почти мгновенно, даже не успев пожелать Ирине спокойной ночи…


20

Виктор выглядел растерянным, как ребёнок, которого только что обманул кто-то из взрослых. Заново рассматривая вензель на окантовке стола, он часто моргал, словно не веря собственным глазам, и Мишутина это даже развеселило.

«Я, наверно, таким же придурком перед Николаем Федоровичем смотрелся, когда во второй раз сюда попал, - наблюдая за своим попутчиком, усмехнулся он. – Ну, смотри, дружок, внимательно смотри: может, малость побыстрее соображать начнёшь. А тебе, при твоих-то проблемах, надо быстро соображать – ох, как быстро! Сны – снами, а деньки-то летят. А что там с твоими детьми и женой эти отморозки долбаные сейчас делают – одному Господу Богу известно. И, наверно, Проводнику… Кстати, что-то не видно его нигде…»

Он обвёл глазами вагон. Проводника не было, но в вагоне не хватало и ещё кого-то.

«А вот это уже интересно! - прищурился Мишутин, ещё раз, уже медленно, обводя глазами вагон. – Так, этот лысый дядька – на месте, его соседка – тоже… И старушка, что возле тамбура, тоже здесь… Все, что ли?.. Нет, не все: нет молодой женщины, что сидела вон там, почти в середине вагона… Куда ж она подевалась? При мне она с поезда не сходила… Может, без меня? Вряд ли: я, кажется, здесь без перерыва… Впрочем, тут хрен поймёшь, как время считается; может, я что-то и пропустил. Надо будет у Проводника спросить… Стоп! Вспомнил!!!» 

Евгений действительно вспомнил, чей образ явился ему вчера днём, когда он выходил из привокзального магазинчика: Проводник! Конечно же, Проводник! Кто же ещё?!

«Выходит, кое-что из этих снов… или не снов… в памяти всё же остаётся, - подумал Мишутин, отчего-то разволновавшись. – Или… оставляют? Случайно я его вспомнил, или это нарочно сделано? Кем – Проводником? Или теми, кто за ним стоит? А кто за ним стоит?..»

Вопросы, одни вопросы. А когда же будут ответы? Да и будут ли?

И ещё Евгений вспомнил, что хотел спросить у Проводника про Юрку Седова. 

«Обязательно спрошу, - решил он. – Может, что и получится…»

- И царапинка та же, - вдруг громко сказал Виктор. – Ну прямо точь-в-точь как вчера!

- Ты это о чём? – спросил Мишутин, с трудом переключаясь со своих размышлений на слова Виктора.

- Царапина, говорю, на вензеле та же, что и вчера, - удивлённо глядя на Мишутина, ответил Виктор. – Во, смотри!

Он ткнул пальцем в бронзовую окантовку приоконного столика.

- Видел, - не двигаясь с места, кивнул Евгений, – и не раз.

- И что? – уставился на него Виктор.

- Потому и не удивляюсь, как ты, - усмехнулся Мишутин. – Теперь не удивляюсь.

- А раньше?

- Что – раньше?

- Удивлялся?

- Удивлялся, - Мишутин пожал плечами. – Я же тебе говорил: осмотрись повнимательнее, Витя! Тут мно-о-ого чего интересного найти можно, если присмотреться.

Виктор долго смотрел в глаза Мишутину, а потом тихо и как-то по-детски жалобно сказал:

- Что-то я не въезжаю, хоть убей…

- Погоди, въедешь, - кивнул Мишутин. – Это у меня времени – вагон и маленькая тележка, а у тебя, брат, его в обрез.

- Чего?

- Времени, Витя, времени!

Мишутин, решив, что откладывать объяснения и дальше уже не стоит, резко подался к Виктору и так же резко сказал:

- Это, Витя, тебе только кажется, что ты сейчас спишь. Понял? Хотя, конечно, ты спишь, но там, дома. А на самом деле – ты здесь, в этом вагоне... Фу, чёрт, ну как тебе всё это объяснить? Я и сам-то ещё… не того… В общем, хочешь слушать – слушай, а верить или нет – дело твоё…

Мишутин вновь откинулся на высокую спинку сиденья и заговорил так, как совсем недавно с ним самим говорил Проводник - подчёркнуто спокойно и не торопясь, стараясь своими спокойствием и неторопливостью придать некоторую обыденность всему тому, что сейчас происходило и с Виктором, и с самим Мишутиным, и с прочими пассажирами этого странного вагона…

Евгений выложил всё, что сам успел узнать и понять за время своего пребывания в вагоне. Будь на месте Виктора кто-либо другой, Мишутин, скорее всего, от высказывания некоторых своих догадок воздержался бы: догадки – они и есть догадки: а вдруг он что-то не так понимает? Но у его попутчика случай был особый, из ряда вон выходящий: похищена жена и дети, и потому времени для осознания происходящего с ним и принятия решения, как считал Мишутин, у Виктора было крайне мало. Или почти не было. Именно поэтому Евгений и рассказал ему всё так, как понимал это сам.

Однако, судя по реакции Виктора, прогоревший бизнесмен после окончания школы книжек в руки не брал вообще, а по телевизору смотрел исключительно крутые боевики или что-нибудь по интеллектуальному уровню не выше этого.

«Я, простой водила, и то больше этого парня знаю, - подумал Мишутин, заметив, как Виктор реагирует на его слова. – Для него другая реальность – это, как максимум, жизнь где-нибудь в Штатах или Австралии, а Высший Разум – это сказка для верующих. Или для дураков: другой жизни, кроме той, которой он живёт, этот Витя представить себе просто не в состоянии… Ну, спасибо Проводнику: подсадил попутчика! И почему именно ко мне?!»   

Виктор, выслушав Мишутина, долго смотрел в окно вагона, за которым не было видно ничего, кроме сплошной ночной мглы. Затем он перевёл тяжёлый взгляд на Евгения, и тот во второй раз за время их вынужденного знакомства увидел во взгляде Виктора слабую надежду. 

- Так я что… это… могу, получается, как бы отмотать свою жизнь назад? – спросил Виктор. – Или я чего-то не догоняю?

- Мотают, Витя, срок, - усмехнулся Мишутин. – Или нитки на катушку. А догоняют – трамвай… А если серьёзно, то да, можешь. Если я сам всё правильно понимаю…

- На сколько? То есть – на какое время?

- А это ты уж сам решай, - Мишутин жёстко, с прищуром посмотрел на Виктора. – Выбирай, что тебе дороже: жена с детьми или…

- Ну, ты! – ощерился Виктор. – Ты что же думаешь, что я…

- Вот и молодец, - нахально перебил его Мишутин. – Вот и думай теперь. Выбирай день, месяц, год, с которого бы ты хотел начать жить по-другому. Сам выбирай: здесь, - Ев-гений обвёл глазами вагон, - каждый выбирает сам. Советов тебе никто давать не будет: своя голова на плечах должна быть…

- Да, выбирать вам надо самостоятельно, - Проводник опять появился словно из ниоткуда. – Но, вопреки словам вашего собеседника, один совет я вам всё же дам: поторопитесь: у вас на размышления есть только сегодняшняя ночь и ещё время до завтрашнего полудня.

- И всё? – испуганно глядя на Проводника, спросил Виктор.

«Поверил! – искренне обрадовался Мишутин; переведя взгляд на Проводника, поду-мал: - Неужели там всё так плохо?»

- И всё, - кивнул Проводник. – Решайте быстрее. Иначе… 

- Что – иначе? – затравленно выдохнул Виктор.

- Иначе всё это, - Проводник неопределённо повёл рукой, как бы охватывая жестом весь вагон со всем его содержимым, - будет уже ни к чему.

Он повернулся к Мишутину.

- Спасибо, Евгений: вы нам очень помогли.

И, кивнув в сторону напряжённо размышлявшего Виктора, тихо добавил:

- И ему…


21

Утром Мишутину привезли дрова; он заказывал машину ещё неделю назад, но привезти смогли только сегодня – здоровенные, чуть ли ни в обхват, чурки.

- Что, потоньше не было? – недовольно спросил Евгений у водителя «камаза» - молодого высокого парня, одетого в потрёпанный камуфляж.

- Только такие, - пожал плечами водитель, равнодушно пожав широкими плечами. – Куда сваливать-то?

Мишутин махнул рукой в сторону сарая-дровяника.

- Вали туда…

Когда «камаз», лихо рыкнув двигателем, уехал, Евгений подошёл к горе чурок и, глубоко вдохнув, втянул в себя резкий запах свежей смолы: чурки были сплошь сосновыми и еловыми.

«Как в детстве, когда нам на остров дрова привозили, - подумал он и даже зажмурил глаза, пытаясь оживить в памяти то далёкое и счастливое время. – Эх, всё б отдал, чтобы опять очутиться там, на Белове… И гори оно всё синим пламенем – и безработица эта, и кризис, чтоб его… И дача эта: всё б отдал! А что: стоит только захотеть…» 

Стоп! Что за дурные мысли? Как это: стоит только захотеть?

Откуда эта блажь в голове?

«Бред какой-то, - Мишутин помотал головой. – Сказка: так не бывает… Или бывает?»

Ещё с минуту он стоял, тупо глядя на чурки и уже не замечая исходящего от них терпкого смоляного духа, потом снова потряс головой, пытаясь выбросить из неё странные мысли, и отправился в дровяник – искать колун.

«Тут за неделю не управишься, - подумал Евгений, прикидывая объём предстоящей работы. – Ну и ладно: всё при деле буду – как бы при деле… Зато Ирка скрипеть не будет, что бездельничаю, – и то славно!»

Он колол дрова, стараясь, чтобы поленья получались одинаковыми по толщине: так Мишутина учил ещё дед – там, на острове.

- Оне, Женька, ежели разномастными будут, то и в печке гореть будут хужее: тонкие быстро сгорят, что твой порох, а толстые и будут тебе тлеть, каждое само по себе, покуда всё тепло из печки в трубу ни вылетит, - говаривал дед, сидя на колоде и покуривая папироску, а вокруг него, только что наколотые, грудой лежали ровные, толщиной с руку, одинаковые поленья. - Тогда, считай, зазря и добро перевёл…

Дело было привычным, но делаемым редко, раз в год, и потому рука от тяжёлого колуна быстро уставала. Мишутин хорошо знал, что если сегодня руку перетрудить, то завтра её вообще выше плеча навряд ли поднимешь. И послезавтра – тоже. Поэтому он регулярно устраивал перекуры, давая руке отдых. Курил, сидя в беседке, а не на любимом своём месте – на крыльце, ходить до которого от дровяника было далековато. Потому, наверно, и не учёл, что беседка стоит на семи ветрах, а майский сквознячок разгорячённому телу – друг не лучший…

Когда вечером Ирина вернулась домой, она увидела Мишутина лежащим на диване под верблюжьим пледом, раскрасневшимся и с испариной на лбу.

- Температуру мерил? – деловито спросила она, положив свою маленькую ладонь на лоб Евгения.

- Чего её мерить… - просипел Мишутин и закашлялся сухим кашлем. – Полежу – пройдёт…

- Ну, это вряд ли, - покачала головой Ирина, доставая из серванта пластмассовую трубочку с термометром. – На-ка, суй подмышку.

- Да ладно тебе, - попробовал слабо, больше для вида, возразить Мишутин, но подчинился.

Температура была не очень высокой, но и не маленькой – чуть больше тридцати восьми.

- И дались тебе эти дрова! – ворчала Ирина, разбирая упаковки и пузырьки с лекарствами, высыпанные на стол из большой жестяной банки. – Лучше б нанял кого-нибудь: что у нас, денег нет?

- У меня – нету, - усмехнулся Мишутин, не открывая глаз. – Я ж безработный.

- Опять начинаешь? - нахмурилась Ирина. – Закрой эту тему, понял? А дрова… ну, так теперь всё равно нанимать придётся…

- И не вздумай! – повысил осипший голос Евгений. – Наймёшь какого-нибудь раздолбая – он тебе таких дров наколет, что… Погоди немного: вот оклемаюсь – и сам наколю.

- Ну, смотри, - с сомнением глядя на Евгения, Ирина пожала плечами. – Сам – так сам. Лежи давай, я пойду морс из клюквы сделаю.

- Давай, - слабо кивнул Мишутин.

И подумал, что, наверно, зря они с Ириной так часто ругаются, особенно по пустякам: нормальная она баба, даже, в общем-то, хорошая. Хотя и с закидонами. А сам-то он что – без закидонов? Тоже, бывает, такое выдаст, что… тушите свет… 

Ирина ушла в кухню, а Мишутин прикрыл глаза и понемногу начал задрёмывать. Дрёма была болезненно-сумбурной и потому туманной и непоследовательной: сначала пригрезился дед с колуном в руке; потом - Юрка Седов, почему-то в ослепительно-белом костюме и с галстуком-бабочкой под опоясывающем шею кружевным жабо; потом ещё кто-то – какой-то старик в военной форме времён Великой Отечественной, выпрыгивающий из вагона поезда с зажатым в руке ППШ…

А затем весь этот бред, словно по чьей-то команде, вдруг разом растаял, и Евгений уснул. И приснился ему сон из его далёкого детства. Но это был не совсем сон, а как бы заново пережитое во сне воспоминание о детстве. Правда, события в этом удивительном сне разворачивались совсем иначе, чем, как хорошо помнил Мишутин, было на самом деле, но Евгения это не удивило: сон – он и есть сон; что с него возьмёшь?

Тогда, помогая деду разбирать вытащенные из-подо льда сети, Женька здорово простыл: с озера дул сильный северо-западный ветер, мокрые сети замерзали, едва оказавшись на берегу, и выдирать из них стылых рыбин – здоровенных щук, лещей и судаков – было делом нелёгким. Деду-то что: у него руки дублёные, пальцы крепкие, заскорузлые – таким никакой ветер, никакой мороз нипочём. А у Женьки, тринадцатилетнего пацана, руки для такой работы и для такой погоды ещё слабоваты, да и кожа на них ещё слишком тонка, чтобы от ветра и от холода уберечь. Дед его с берега гнал, но Женька не уходил, понимая, что в одиночку старик провозится с сетями до темноты. Короче говоря, он тогда простудился. За это от бабушки попало и ему, и, конечно же, деду, но исправить ситуацию руганью было уже нельзя: Женька слёг.

Заболел он в конце января, а в начале февраля в школе должен был состояться лыжный кросс, в котором Женьке, как одному из лучших школьных лыжников, предстояло защищать спортивную честь класса. На кросс Женька, естественно, не попал, и в результате этого его класс занял в соревнованиях последнее место.

Болезнь Женьки была вполне уважительной причиной, но лишь для классного руководителя Зинаиды Александровны: для одноклассников какие-то там сопли оправданием его неучастия в кроссе послужить не могли. И особенно для Митьки Аристова – главного классного заводилы и забияки, отношения с которым у Женьки, мягко говоря, не сложились уже с первого класса. Именно Митька и привёл почти весь класс к Женькиному дому.

- Эй, сачок, выходь давай! – орал он, кривляясь под окнами и бросаясь в них крепко скатанными снежками. – Выходь, подлый трус! Неча тама под бабкиной юбкой прятаться! Выходь, говорю: морду бить буду!    

Дед после обеда ушёл в контору рыбхоза, бабушка ещё с утра уехала в Псков за лекарствами, и Женька оставался дома один. Он уже немного окреп после болезни, хотя слабость в теле ещё чувствовалась, а к вечеру опять поднималась температура. Он мог бы, конечно, и не отвечать на Митькины выкрики и насмешки: пусть орёт хоть до посинения, придурок, - Митьку хлебом не корми, лишь бы поорать на кого-нибудь не мешали, да ещё и матюгами, если учителей или взрослых поблизости нет. Но вместе с Митькой под окнами стояли и девчонки, и среди них – Наташка, а этого Женька стерпеть уже не смог, хотя, честно говоря, Митьку он побаивался: тот был и посильнее, и в драке половчее, чем спокойный и уравновешенный Женька.

А дальше всё во сне Мишутина происходило так, как не ожидал никто, и, тем более, он сам... 

Сон, приснившийся Мишутину, собственно говоря, как раз и начался с этого момента, а всё, что произошло накануне – и причина, вызвавшая простуду, и сама болезнь – ему как бы здесь же, во сне, и вспомнились, причём необычайно ярко и отчётливо. Вспомнилось, пока он, Женька, действуя будто наяву, поднялся с широкой дедовой кровати, отложил книжку про пиратов, которую читал, накинул на плечи куртку, сунул ноги в старые бабушкины валенки и вышел в тёмные сени, а из них – на улицу, к толпящимся у дома одноклассникам.

- О! Явился – не запылился! – заорал Митька. – Ну, иди сюда, иди: щас я тебе рожу-то начищу!

И он бросился на Женьку.

Подсечка далась легко и просто, как будто Женька всю жизнь только тем и занимался, что отрабатывал подобные приёмы. Митька упал как подкошенный, но тут же вскочил и снова бросился на Женьку, выставив вперёд руку со сжатым кулаком. Женька с холодной расчётливостью уклонился влево, ловко перехватил правой рукой руку Митьки и одним-единственным точным и резким движением завернул её ему за спину, а затем рванул вверх. Митька взвыл от боли и согнулся пополам. На этом схватку можно было бы и закончить, но Женька, словно вымещая на Митьку все свои прошлые обиды на него, ещё несколько секунд подержал его, орущего от боли, в такой унизительной позе, а затем, коротко размахнувшись, изо всей силы рубанул ребром ладони по тонкой мальчишеской шее и брезгливо оттолкнул от себя разом обмякшее тело. Митька ткнулся лицом в сугроб и затих.   

- Каратэ… - коротко и изумлённо выдохнул кто-то в примолкшей толпе. – Ну ни фига себе!

- Кому ещё? – совершенно спокойно и холодно оглядывая одноклассников, тихо спросил Женька.

Но те смотрели на него молча, одни – со страхом, другие – изумлённо, а Наташка… Наташка смотрела с нескрываемым восторгом. И это в тот момент было для Женьки самым главным.

- Где научился-то, Жеха? – наконец, робко спросил Генка Иванов, один из Митькиных прихлебателей.

- В Африке, - небрежно бросил Женька. – Там, где много-много диких обезьян…

- Ты о чём, Жень? – услышал Мишутин встревоженный голос Ирины. – Бредишь, что ль? Какие обезьяны?

- Дикие, - ответил Евгений, с усилием открывая глаза. – Которые по пальмам скачут… Иди, Ир, отдыхай: нормально всё. Просто сон приснился… чудной… Иди, иди; я спать хочу…

Ирина потрогала лоб Мишутина, покачала головой, потом чмокнула его в горячую щёку и ушла, тихонько прикрыв за собой дверь.

А Евгений, прежде чем уснуть, ещё долго лежал с открытыми глазами и вспоминал только что снившийся ему сон - удивительно яркий и отчётливый, в котором, как показалось Мишутину, было всё, что он помнил на самом деле – и неповторимый запах дедовского дома, и какое-то особенное и тоже ни с чем несравнимое тепло бабушкиных валенок, и визгливый скрип калитки, и восторженный блеск Наташкиных глаз…

«Было, не было – всё в прошлом, - подумал он с грустью и вздохнул. – Всё там осталось - в детстве, на острове… А того, что прошло, не вернёшь… Или?..»


22

Место напротив Мишутина, которое прежде занимал Виктор, пустовало.

«Вот и всё, - подумал Евгений с облегчением, - вот и Витёк, судя по всему, свой выбор сделал. Или… не сделал – испугался, сбежал? Ну, и дурак, если сбежал: такой шанс упустить!»

- Он свой выбор сделал, - сказал Проводник, присаживаясь рядом с Мишутиным.

«А я? Мне-то когда придёт пора? И что я выберу?» - подумал Евгений, но спросил о другом:

- В учителя немецкого подался?

Проводник несколько мгновений внимательно смотрел на Мишутина, словно раздумывая, отвечать ему на этот вопрос или не стоит.

«Зря спросил, - успел подумать Евгений. – Всё равно не скажет: видно, у них распространяться об этом не положено…»

Но Проводник, помолчав, ответил:

- В казино. В тот день, когда выиграл крупную сумму денег. Очень крупную, с которой, собственно говоря, и начал свой бизнес.

- А чего ж не в учителя? – спросил Мишутин. – Он ведь хотел жить как все...

- Деньги те Виктор выиграл через месяц после рождения близняшек, - серьёзно глядя на Мишутина, сказал Проводник. – А он слишком любит своих детей, чтобы исключить вероятность появления их на свет.

- Ну, и что теперь? Откажется от выигрыша? Или проиграет его, чтобы соблазнов не было?

Проводник пожал плечами.

- Не знаю. У него есть сутки на размышления по этому поводу, пока он будет всё помнить. Мы предложили помощь – он её принял, а что будет дальше… это, знаете ли, уже не в моей компетенции.

И он, подняв глаза к потолку, развёл руками.

«Правильно, не в вашей, - подумал Мишутин. – Это уж теперь как сам Витёк решит… если успеет…»

Он вдруг вспомнил и Николая Фёдоровича, и женщину, сошедшую с поезда на станции «Дедушкин мосток», и больного мужчину с полными страдания глазами, отправившегося в бескрайнюю ночную степь к ждущему его солнцу… Вспомнил – и подумал о том, что лично он, Мишутин, осуждать Проводника и тех, кто стоит за ним, за подобный Эксперимент не стал бы. 

«Помогают, как могут, дают людям шанс осуществить свои мечты – и хорошо делают, правильно, - решил он. – Всем, само собой, не поможешь, но хоть кому-то такое счастье выпадет – и то славно! Вот, кстати: спросить про Юрку, не спросить?»

  - Спрашивайте, - кивнул Проводник, не спускавший с Мишутина внимательного взгляда. – Но ответ будет отрицательным.

- Что, мысли читаете? – усмехнулся Евгений.

- Хороши б мы были… - Проводник пожал плечами. – Ваш друг Седов не может попасть сюда, - он окинул взглядом вагон, - по нескольким причинам. Во-первых – и это главное, - сын Седова в недалёком будущем может сыграть весьма значительную роль во внутренней политике вашей страны…

Заметив удивлённый взгляд Мишутина, Проводник покачал головой:

- Нет, мы не предвидим будущее. И, тем более, не можем его знать: знать этого не дано никому, кроме… - он вскинул глаза на сводчатый потолок вагона и едва заметно усмехнулся. - Но мы умеем просчитывать варианты развития событий – все варианты, без исключения. Именно поэтому про Седова-младшего я и сказал: может сыграть, но не сказал, что сыграет непременно… Во-вторых, нет никаких гарантий того, что ваш приятель, избежав потери руки в одном бою, избежит такого же увечья в одном из следующих. Или вообще ни погибнет… И, наконец, в-третьих: а с чего вы, Евгений, взяли, что Седов, приведи мы его всё-таки в этот вагон, вообще согласится на какие-либо возможные изменения в своей судьбе? Я лично думаю, что вряд ли…   

«Да, пожалуй, - подумал Мишутин. – Рожа у Юрика и так от счастья светится, как медный таз на солнце; чего ему менять-то? И про войну Проводник правильно говорит: убьют ведь – и мигнуть не успеешь… А так – живым вернулся, хоть и без руки. А сколько таких в Афгане сгинуло… Но ведь Юрик-то живёт и радуется: сам видел…»

- Да, право выбора людей мы оставили за собой, - сказал Проводник. – И мы знаем, кого приводить сюда, а кого - не стоит. Поверьте, Эксперимент проводится на весьма серьёзном уровне - на очень серьёзном. Хотя, не стану скрывать, случались и ошибки, особенно в самом начале… Но это было давно… 

И Проводник медленно обвёл взглядом вагон, при этом, как подметил Мишутин, едва заметно вздохнув.

«Да, вагон старинный, - подумал Евгений. – Значит, и Эксперимент этот уж никак его не моложе…»

- Старше,- усмехнулся Проводник, - намного старше. Просто тогда, когда Эксперимент начинался, вагонов ещё не было. Никаких. Как, впрочем, и железных дорог…

«Ого! – удивился Мишутин. – Значит, давно они нас пасут. А мы живём и знать не знаем, что живём… как бы это сказать… под колпаком!»

- Да не под колпаком вы живёте, а под наблюдением, -  поморщился Проводник. – И мы в ваши земные дела не вмешиваемся – нам, знаете, и своих проблем хватает…

- А я думал, вы все свои проблемы давно решили, раз уж за нас взялись, - вполне искренне удивился Евгений.

- Если бы так… - усмехнулся Проводник. - Кроме того, любое прямое вмешательство в ход земных событий запрещено законом – нашим законом. А наши законы, надо сказать, куда как жёстче ваших. Поэтому их никто и не нарушает…

- Вы так откровенны со мной потому, что утром я всё равно об этом разговоре забуду?  - усмехнулся Мишутин.

Проводник посмотрел на Мишутина без тени улыбки, помолчал немного и молча кивнул.

- Жаль, - вздохнул Евгений. – Хотя, должен вас предупредить, кое-что у меня в памяти всё же остаётся. Правда, смутно как-то, неопределённо, но… Не боитесь, что однажды я вдруг всё вспомню и начну об этом рассказывать? А? Не боитесь?

- Не боюсь, - Проводник покачал головой.

- Почему?

- Блок; он слишком силён, чтобы преодолеть его без нашего желания. А то, что иногда всплывает у вас в памяти, всплывает только в тех случаях, когда это необходимо.

- Кому? – прищурился Евгений.

- Вам, - словно не заметив взгляда Мишутина, спокойно ответил Проводник. – И, соответственно, нам. Но - в ваших же интересах. И не только в ваших личных.

- Что-то я не очень… - честно признался Мишутин, действительно не понимая, к чему клонит Проводник.

- Всему своё время, Евгений, - сказал Проводник, поднимаясь с сиденья и впервые кладя свою большую мягкую руку на его плечо. – Не торопитесь. Лучше выздоравливайте поскорее – там, дома.

И только в этот момент, услышав последнюю фразу Проводника, Мишутин вспомнил, что он вчера колол дрова и сильно простудился; вспомнил с удивлением, потому что в данный момент чувствовал себя прекрасно.

- Ничего, ничего, - успокоил его Проводник. – Это скоро пройдёт… С вами, кстати, ничего… гм… такого… странного вчера, во второй половине дня, ни произошло?

- Произошло, - кивнул Мишутин. – Сон приснился, будто я…

Увидев, что Проводник улыбается, он запнулся и лишь через несколько секунд, начиная о чём-то догадываться, тихо и неуверенно спросил:

- А что…

- Ну, и как вам понравился экскурс в детство? – продолжая улыбаться, спросил Проводник. - Разобрались с обидчиком?

- Так это… вы? – вытаращил глаза Мишутин.

- Ну, надо же было показать вам, что мы тут не в игрушки играем, - усмехнулся Проводник.

«Да уж какие тут игрушки!» - хотел, было, ответить Евгений.

Но в этот момент и Проводник, и вагон быстро начали будто бы таять в воздухе, а на голову Мишутина обрушилась жуткая головная боль…


23

Утром пришёл врач из поликлиники; прослушав разгорячённую грудь Мишутина холодным стетоскопом, он немного поругал его за неосмотрительность – дескать, сквозняки надо учитывать - и выписал целую стопку рецептов.

- Будете сильно потеть… а вы будете: я вам и аспирин выписал… почаще меняйте бельё, в том числе и постельное, - сказал он Евгению перед уходом; повернувшись к Ирине, добавил: – Впрочем, следить за этим придётся вам, уважаемая…

Ирина кивнула и спросила:

- Подскажите, доктор, в какой аптеке можно купить все эти лекарства сразу? А то, знаете, времени нет по всему городу мотаться…

- В центральной, на Октябрьском, - уверенно ответил врач. – У них позавчера крупный завоз был. Знаю это точно: у меня там жена работает.

- Вас подвести? – спросила Ирина. - Я – на машине.

- Буду премного благодарен, - врач учтиво склонил голову. – Хотя бы до ближайшей автобусной остановки.

- Отвезу, куда скажете, - сказала Ирина. – Вы к нам в такую даль…

- Работа такая, - пожал плечами врач и отчего-то тихо вздохнул.

«Да уж, не позавидуешь, - подумал Мишутин. – Ну, сам выбирал… А теперь и мне надо выбирать…»

Ирина повезла врача в город, но Евгений словно бы не слышал, как за окном негромко хлопнули двери «восьмёрки» и заурчал её двигатель: он лежал, сосредоточенно глядя в потолок, и пытался пробиться сквозь болезненный сумбур в голове, чтобы удержать в голове неизвестно откуда пришедшую мысль.

«А что это такое мне надо выбирать? – напряжённо думал он. – И почему именно теперь? Почему я так подумал? Ничего не понимаю: бред какой-то; это, наверно, из-за болезни…»

Ирина вернулась часа через полтора с целым пакетом лекарств и сразу же принялась пичкать ими Мишутина.

- А как же на работу? – спросил Евгений, запив какой-то особенно горький порошок.

- Надьку за себя оставила, - отмахнулась Ирина. – Пусть учится работать самостоятельно: пора уже, хватит ей на подхвате крутиться.

- Ну, она тебе наторгует, - усмехнулся Мишутин.

- Как наторгует – так и расплатится, - отрезала Ирина. – Из своего кармана... В общем, я сегодня весь день буду дома, а к закрытию съезжу, посмотрю, чего она там наторговала. А ты давай спи: врач сказал, что лучшее лекарство – это сон.

- Спи, - буркнул Мишутин. – Да мне уж которую ночь ничего не снится.

- Снится, не снится, - всё равно спи, - нахмурилась Ирина. – Я тихонько буду. Если что, сразу зови.

- Если что – это как? – через силу улыбнулся Евгений. - На горшок идти – тебя тоже звать?

- Надо будет – позовёшь, - Ирина поправила на нём тёплый плед. – Всё, спи давай…

Она чмокнула Евгения в щёку и тихонько прикрыла за собой дверь в гостиную…

Весь день до самого вечера Мишутин провёл в тягучей болезненной дрёме, то словно проваливаясь в бездонную чёрную пропасть, то с трудом выплывая оттуда. Ирина периодически будила его, пичкала лекарствами, кормила, поила клюквенным морсом, а потом Евгений снова проваливался. Но к ночи ему заметно полегчало, и он даже смог выкурить сигарету – правда, не всю, только половину: табачный дым показался Мишутину на редкость противным, и он даже подумал, а ни бросить ли эту привычку совсем.

«Живут же люди без этой гадости – и ничего, - подумал он. – А я-то – чем хуже? Или не смогу?..»   

В памяти откуда-то всплыл Юрка Седов. Юрик, Юрик… Что-то слишком часто Мишутин о нём вспоминает, слишком часто думает о своём однокашнике. Завидует, что ли? Так чему особенно завидовать? Что пить бросил и человеком стал? Так и Мишутин вроде человеком стал, хотя в молодости тоже частенько к стакану прикладывался. Что у Юрика сын есть? Так и у него, у Евгения, тоже сын есть: нормальный парень, всё при нём – специальность, своя квартира…

Стоп! А откуда он, Мишутин, знает, что у Юрки есть сын? Ведь тогда, при их короткой встрече на автобусной остановке, речи о детях они, кажется, не заводили – времени на это не хватило: Юрка в один автобус запрыгнул, Евгений – в другой. Только и успели телефонами обменяться.

«И с чего это я взял, что у Юрика – сын? – вдруг подумал Мишутин. - А может, у него дочь? Или вообще никого? Я ведь даже толком не знаю, женат ли он. Помнится, у кого-то были двойняшки… или такой разговор недавно с кем-то об этом был… И с ними, кажется, какая-то беда приключилась… Но точно не у Юрика… Нет, не помню; это, наверно, из-за болезни опять чушь всякая в голову лезет…»

В половине одиннадцатого Ирина заставила Мишутина принять какие-то таблетки – последние на эти сутки, – выключила свет и ушла спать в гостевую, оставив двери в обе комнаты открытыми. Она вообще как-то уж очень сочувственно относилась к Евгению – ухаживала за ним так заботливо, что такое отношение подруги Мишутина даже растрогало.

«И чего мы с ней постоянно лаемся? – раздумывал он, глядя в потолок. - Нормальная ведь баба, и всё у нас с ней вроде бы в порядке – во всех отношениях… Так нет: чуть что – и на тебе: крик, шум! Чего ради? Нервы друг другу потрепать? Зачем? Незачем… Доказывать свою правоту? Кому – женщине? Ещё древние говорили… что-то там…»

Мишутин приподнялся на локте и перевернул горячую подушку.

«И жизнь у неё сложилась, пожалуй, куда хуже, чем у меня, - продолжил он свои размышления. - Я-то во всех своих бедах, по большому счёту, сам виноват, а она за что страдала? Мужик ей попался – оторви и выбрось, потому и посадили его на столько… С дочерью –  тоже нелады: месяцами матери не звонит… Только я, выходит, у Ирки теперь и есть, и тоже не подарок… И чего друг к дружке цепляемся по всякому поводу? Жили бы себе и жили – тихо, мирно. Нет, это всё бизнес её долбанный: он Ирку портит: только и разговоров – деньги, деньги, деньги!..»

Нет, надо как-то посдержаннее быть. Обоим – и ей, и ему. И почему люди только с возрастом умнеют, а не сразу такими становятся, ещё в молодости? И лишь набравшись с годами жизненного опыта, начинают ценить и в людях, и в жизни вообще то, что действитель-но стоит ценить, а не всякую внешнюю мишуру - например, шифер этот крашеный, пропади он пропадом!

«Эх, начать бы всё с самого начала! – подумал Евгений, засыпая. - Но… с какого начала?..»


24

Напротив Мишутина, безучастно глядя в ночную мглу за окном, сидела женщина лет пятидесяти. До этого дня – или всё-таки ночи? - она сидела на другом месте, наискосок от Евгения и через два отделения от него, и, насколько он помнил, всегда сидела одна. Мишутин и раньше не раз поглядывал в её сторону, но не потому, что женщина нравилась ему: она была довольно приятной наружности – светловолосая, с короткой стрижкой, тонкими и правильными чертами лица. Однако эта женщина была пусть и ненамного, но старше Евгения, а в таких случаях чисто мужского интереса к представительницам противоположного пола у Мишутина не возникало. 

Посматривал же он на неё больше из любопытства, гадая, когда и где эта женщина покинет вагон и что произойдёт с ней после того, как она ступит на перрон. Если она и сейчас выглядела такой интересной и даже привлекательной, то какой же она была раньше? Мишутину почему-то очень хотелось увидеть такое превращение; он не мог понять причины своего любопытства и нетерпения, и, наверное, именно от этого и любопытство, и нетерпение только усиливались.

Было и ещё одно обстоятельство, которое заставляло Мишутина наблюдать за ней: почти не меняющееся выражение лица женщины. Оно было совершенно, абсолютно спокойным – не живое лицо, а портрет, в котором талантливый художник, лишь однажды увидев эту женщину, раз и навсегда увековечил её образ, обрекая его этим на неизменность. И только необычайно печальный взгляд небольших карих глаз, которым иногда – как заметил Мишутин, очень и очень редко – женщина обводила других пассажиров вагона, говорил о том, что на самом деле душа её, как говорят в таких случаях, не на месте – болит у неё отчего-то душа и, может быть, даже страдает. Видимо, как подумал Евгений, перехватив однажды взгляд женщины, правильно кем-то подмечено, что глаза человека – это зеркало его души: в данном конкретном случае пример был более чем наглядным.

И вот она сидит напротив него, Мишутина, и смотрит в тёмное окно, в котором не видно ничего, кроме их собственных смутных отражений: Евгений видит в тёмном стекле отражение женщины, а она – отражение Мишутина. По крайней мере, должна видеть.

«Это Проводник пересадил её сюда, - подумал Евгений. – Сама бы она не посмела: во-первых, здесь так не делается, а во-вторых, какой у неё ко мне может быть интерес? Да однозначно никакого. Выходит, Проводник засёк мой интерес к ней? Ну, допустим, засёк; но пересаживать-то её ко мне зачем? Чтобы получше разглядел? Ну, вот и разглядел. А дальше-то что? Будем сидеть и молчать? С этим дуболомом Витей и то интереснее было. А уж с Николаем Фёдоровичем – и подавно… Нет, неспроста Проводник эту пересадку затеял, неспроста. Но почему ко мне? А может, это меня – к ней? На перевоспитание, что ли? Так поздно меня перевоспитывать: какой уж есть, другим не буду… Или буду?»

В конце вагона появился Проводник; окинув беглым взглядом пассажиров, он направился прямо к Мишутину и его новой соседке и, остановившись в проходе напротив них, сказал:

- Ольга, я попросил вас пересесть сюда, чтобы познакомить с Евгением. Хотя вы и так уже знаете… гм… наши условия, тем не менее, я думаю, вам стоит поговорить: Евгений умеет слушать.

- А остальные – нет? – тихо спросила Ольга, подняв на Проводника печальные глаза.

- Остальные слишком… как бы это вам сказать… остальные слишком зациклены на себя и думают только о себе, - так же тихо ответил Проводник. – Как, кстати сказать, и вы.

- А он? – Ольга перевела взгляд на Мишутина.

Проводник едва заметно улыбнулся и чуть пожал плечами.

- Он – нет. И в этом его преимущество перед всеми остальными… Вам, Ольга, уже пора принимать решение, и мне кажется, что сделать это вам будет легче, если вы поговорите с Евгением.

- Он у вас что – палочка-выручалочка? – немного насмешливо, но необидно улыбнулась Ольга, взглянув на Мишутина с интересом. – Я ведь заметила, что вы к нему уже кое-кого подсаживали.

Проводник пожал плечами, улыбнулся, но, так ничего и не ответив, слегка поклонился ей и направился в другой конец вагона.

С полминуты Ольга, прищурившись, смотрела в окно, затем перевела взгляд на Мишутина и сказала:

- Вы, вижу, здесь совсем недавно, но Проводник подходит к вам чаще, чем к другим.

Мишутин пожал плечами – не мне, мол, об этом судить – и промолчал.

- А может, вы – из их команды? – усмехнулась Ольга.

- Из какой команды? – удивился вопросу Мишутин, но, тут же поняв его смысл, обиделся: - Хотите сказать – подсадная утка?

- Ну, что-то типа этого, - Ольга смотрела на него спокойно и немного насмешливо.

- Да бросьте! – отмахнулся Мишутин. – Утка… Я, честно говоря, вообще плохо понимаю, почему я сюда попал. И, главное, зачем.

- Что, в вашей жизни всё так хорошо? – спросила Ольга.

Евгений замялся с ответом и, пожав плечами, неуверенно произнёс:

- Ну, не то чтобы очень… В общем, по-разному. Но не настолько, чтобы что-то менять. Пока не настолько… Хотя… повод для размышлений теперь появился.

Ольга, видимо, поверив Мишутину, кивнула и тихо сказала:

- А я здесь уже давно. И Проводник ещё вчера намекнул, что пора… решать. А я, представьте, не знаю, как решить, какой выбор сделать…

- И он считает, что я могу вам в этом помочь? – спросил Мишутин. – Боюсь, это его ошибка: я не психолог, а простой шофёр. Так что…

«А ведь горе-бизнесмену Вите я, кажется, помог, - подумал он вдруг. – Хотя и не психолог, а ведь действительно помог – помог врубиться в то, что всё это – не сон… Значит, могу? Да и Проводник не дурак, чтобы эту Ольгу ко мне за просто так подсаживать, без определённой цели… И срок у неё заканчивается… Что же делать-то? Попробовать отвертеться? Нет, это как-то… не по-людски. Надо помочь – если, конечно, смогу, если в этом действительно есть надобность. Хотя бы попробовать…»

- Да, Ольга, я ещё не выбрал, куда мне… как бы это сказать… перебазироваться, в какую точку, - сказал он. – И надо ли. А вы? Вы выбрали?

- Выбрала, - почему-то устало кивнула Ольга. – Давно уже выбрала, очень давно… Только никогда не думала, что такое возможно. И даже сейчас, честно говоря, не очень в это верю…

Она тяжело, но сдержанно вздохнула, помолчала с минуту, глядя в тёмное окно, и так, продолжая смотреть в него, не торопясь, с долгими паузами, начала рассказывать.

- Вы, Евгений, не смотрите на то, как я выгляжу: мне уже пятьдесят пять, и жизнь, в общем-то, почти прожита. Почти… Но… но не такую бы жизнь я хотела прожить, совсем не такую: это сложилось так, по-дурацки, когда всего несколько дней… а может, и всего несколько минут… предопределили всю мою судьбу, все последующие тридцать пять лет… Теперь я о той своей ошибке жалею – страшно жалею. Жалею уже много лет, потому что всё в моей жизни вышло не так, как я когда-то мечтала. Совсем не так…

Ольга вздохнула, а карие глаза её, как заметил Мишутин, стали влажными.

- Дура была – вот и всё, - продолжила она после паузы. – Мне бы ещё несколько месяцев подождать – всего несколько месяцев, пока тот человек, которого я любила, из армии вернётся и к нам в посёлок приедет. Мне б дождаться его, чтобы просто в глаза взглянуть, и… и всё было бы совсем по-другому. Он мне потом сам говорил, что сразу после приезда в наш посёлок наутро собирался придти ко мне: поезд на ближайшую к нам станцию ночью приходит, да пока ещё сорок километров на автобусе до нас добираться…

Ольга умолкла и долго молчала, сосредоточенно глядя к окно, словно в нём, как в экране телевизора, ей виделось нечто сокровенное, вспоминать о котором, а не то что говорить, было невероятно трудно и больно. Чувствуя, что торопить собеседницу с её рассказом не стоит, молчал и Мишутин.

Наконец, Ольга вздохнула и заговорила, и Евгений словно бы увидел её рассказ со стороны – так, как, скорее всего, видела в этот момент своё невесёлое повествование и сама Ольга.

- В общем, приехал он, идёт ночью по центральной улице от автостанции к дому своей тётки, у которой потом и жил, и видит впереди себя девчонку с парнем в обнимку, - рассказывала она. - Они медленно шли, он – чуть быстрее, но всё равно постепенно догонял. А когда поравнялся, голову повернул… вот тут-то всё и кончилось…

- Той девчонкой были вы, - догадался Мишутин.

- Да, - кивнула Ольга. – И у меня в тот момент, когда он на меня посмотрел, внутри будто что-то оборвалось – раз и навсегда: я это почему-то сразу и почувствовала, и поняла… Он поздоровался, но не остановился, и сразу дальше пошёл, уже не оглядываясь. Но потом обернулся и спросил про моего брата, который тоже только что вернулся из армии... А кавалеру моему руки не подал, хотя тот ему её и протягивал: может, сделал вид, что в темноте не заметил, а может, потому, что в одной руке спортивную сумку держал, а другой… другой руки у него не было. По самый локоть… Это я потом узнала, что он её на войне потерял – кажется, в Анголе… В общем, он нас обогнал и дальше пошёл, а я, дура, смотрела ему вслед и молчала. Мне б тогда сорваться за ним, догнать… Ну, подрались бы они с моим кавалером, выяснили бы отношения – прямо там, на улице… Может, тем бы всё и закончилось. И я бы всю жизнь счастлива была… А я промолчала…

По щеке Ольги медленно, словно нехотя, потекла слезинка, но женщина, продолжая смотреть в окно вагона, будто не замечала её. Мишутин, наблюдая за своей попутчицей, подумал, что там, в тёмном окне, Ольга видит сейчас не своё и не его, Евгения, отражения, а ту самую ночную поселковую улицу, по которой от неё, совсем ещё юной девушки, не торопясь, но всё дальше и дальше уходит её любовь – так и несостоявшаяся, но такая желанная и, наверное, всю последующую её жизнь Ольгой ожидаемая. Уходит навсегда, безвозвратно, необратимо… И есть только одна-единственная минута, чтобы всё исправить, изменить – раз и навсегда, на всю оставшуюся жизнь. Но фигура любимого постепенно тает в темноте, шаги его затихают, а она… она так и не решается сделать то, что, как потом поняла, сделать надо было непременно – броситься вслед за ним и…

- Тот парень, с которым я тогда шла, стал моим мужем, - наконец, заметив и утерев слезинку, сказала Ольга. – На свадьбе я уже беременной была; вскоре и сын родился, а потом – дочь. Теперь уже и внучка есть. И у него… - она сглотнула ком в горле, - теперь внучка есть. И тоже – сын и дочь… Казалось бы, с тех пор всё давно уже должно утрястись, как-то образоваться, но… Странное дело: мы ведь потом семьями дружили, часто встречались, летом на озеро вместе ходили или на речку – загорали, купались. А зимой собирались по вечерам в карты играть – то у нас дома, то у них… Но только теперь я понимаю, какой пыткой были эти встречи – и для меня, и для него... Страшно это, Женя, - ой как страшно…

Она тихонько всхлипнула, но быстро взяла себя в руки.

- А потом он с женой уехал далеко, в большой город. Он думал, что только на время учёбы, а оказалось – навсегда: это он мне уже потом, много лет спустя, рассказывал. Там у них с женой и дети родились, а потом - и внучка. В общем, жизнь у него сложилась – в отличие от моей…

- А что вас в вашей жизни не устраивает? – напрямую спросил Мишутин. – Дети, как вы говорите, выросли, внучка уже большая… Что-то не так?

Ольга перевела взгляд на Евгения, и он вздрогнул - столько во взгляде женщины было страдания, горечи и… безнадёжности. Она смотрела на него с нескрываемой тоской, и на её глазах вновь выступили слёзы.

- Всё, Женя, не так, - тихо сказала она. – Всё. Муж пьёт, дети… дети тоже часто выпивают, даже дочь… Что дальше с ними будет – думать боюсь. И жалко их, и больно за них, но… Разговаривать с ними на эту тему бесполезно: мы, мол, теперь взрослые, что ты нас жизни учишь… И себя жалко: жизнь прошла… вернее, проходит, а света в конце тоннеля как не было, так и нет. И… уже не будет…

Ольга отвернула голову к окну и заплакала. Плакала она тихо, без всхлипов, молча утирая бегущие слёзы маленьким носовым платочком. Мишутину вдруг захотелось протянуть руку и погладить женщину по коротким светлым волосам, по покатому плечу, закрытому рукавом тёмного жакета. Но он постеснялся и, помолчав, нарочито бодро сказал:

- Так и воспользуйтесь теперь этой возможностью! Вернитесь в ту ночь… ну, когда вы встретились... Побегите за ним, в конце концов! Ну, подерутся мужики, если уж на то пошло: не убьют же они друг друга! И всё будет в вашей жизни по-другому!

- А в его? – продолжая смотреть в окно, тихо спросила Ольга.

- И в его, - пожал плечами Мишутин; чуть помолчав, неуверенно добавил: - Наверное…

- А куда девать наших детей и внучек – моих и его? Вы ведь, наверно, знаете, что…

- Знаю… - помрачнел Мишутин. - Проводник просветил… А у него что – жизнь нормально сложилась? Или как?

- В том-то всё и дело, что сложилась, - вздохнула Ольга. – Вот потому я и не знаю, что мне теперь делать… А решать надо - пора: я давно уже здесь… И другой возможности у меня уже не будет…

«Кто знает», -  хотел ободрить женщину Мишутин, но почему-то промолчал...


25

Утром Евгений проснулся совершенно разбитым и ослабленным; он долго лежал, пытаясь вспомнить сон, но сделать этого ему не удалось и на сей раз.

«Что ж это мне не снится-то ничего, а? – удивлялся он. – Будто корова языком все сны слизывает… Странно: раньше хоть что-то запоминалось, а теперь – хрен! Может, правда к психиатру сходить? А права тогда как же? Ведь отберут!..»

В доме было подозрительно тихо. Мишутин бросил настороженный взгляд на настенные часы и облегчённо вздохнул.

«Спит ещё Ирка, вот и тихо, - подумал он. – Напрыгалась вчера вокруг меня – вот и спит. И пусть себе спит: полшестого всего, рано ещё ей вставать… И вообще, пусть сегодня на работу едет: я теперь и сам управлюсь…»

Ирина поднялась ровно в шесть и первым делом заставила Мишутина засунуть подмышку холодный градусник. Пока он измерял температуру, она успела сварить кофе и разложить на прикроватной тумбочке лекарства, чтобы Евгению не пришлось лишний раз напрягаться и вставать.

«Заботливая ты моя, - думал Мишутин, молча наблюдая за действиями Ирины. – А я, дурак, всё цепляюсь к чему ни попади, всё какие-то изъяны в ней ищу. Чего ради? К чему всё это? Почему не получается у нас с ней жить без ругани, без ссор? Нет, надо это дело прекращать: хватит уже, надоело! Ладно бы повод какой-нибудь серьёзный для ссор был – так нет: слово за слово – и пошло-поехало… Неужели без этого никак нельзя? Да можно, наверно…»

- Ир, ты это… поезжай-ка ты на работу, - сказал он, с трудом ворочая распухшим - на-верно, от лекарств – языком. – Я тут сам… как-нибудь…

- Градусник давай, - Ирина протянула руку. – Посмотрим сперва, какая температура, а потом уж про работу решим.

Температура была тридцать пять и пять, и Ирина нахмурилась.

- Полный упадок сил, - констатировала она. – Да ты в таком состоянии и до туалета не дойдёшь, не то что до кухни. И будешь весь день голодный лежать.

- Дойду, - Мишутин посмотрел на Ирину упрямо и хмуро. – Так что дуй на работу, а я, если что, позвоню.

- Да-а, ты позвонишь! - усмехнулась Ирина. – Помирать будешь, а не позвонишь: знаю я тебя, дорогой мой – не первый год замужем.

- Замужем? – усмехнулся Мишутин. – Что-то я не припомню, чтобы...

- Ладно, не придирайся, - отмахнулась Ирина. – Замужем, не замужем… Не в штампе дело, сам знаешь.

- Само собой, не в штампе, - слабо кивнул Евгений. – Хотя…

У Ирины вдруг сверкнули глаза – вспыхнули затаённой надеждой и ожиданием того, что Мишутин скажет дальше. Но он не сказал ничего – только слабо махнул рукой и буркнул себе под нос:

- Уж замуж невтерпёж…

- Дурак, - Ирина отвела в сторону разочарованный взгляд и, чтобы скрыть своё разочарование, насмешливо покачала головой. – Как есть дурак. Да не нужен мне этот штамп, не переживай: мне и без него неплохо живётся.

«Ну да, - усмехнулся про себя Мишутин. – Все вы так говорите, а думаете совсем по-другому. И понятно, как именно…»

- В общем, Ир, поезжай на работу, - сказал он. – Я нормально себя чувствую, так что не переживай.

- Точно? – прищурилась Ирина. – Не врёшь?

- Точно не вру, - как мог, бодро кивнул Евгений. – И точно не помру. По крайней мере, пока ты ни вернёшься.

- Совсем дурак, - Ирина сочувственно покачала головой. – Думай, что говоришь!

- Езжай, езжай, - махнул рукой Мишутин. – Я позвоню, если что.

- Я сама буду звонить, - возразила Ирина, начиная собираться. – От тебя всё равно не дождёшься.

- Ну, звони сама, - согласился Мишутин. – У меня на мобильнике денег мало: я ведь безработный…

- Опять начинаешь, да? – прищурилась Ирина. – Настроение мне с утра испортить хочешь?

- Всё, молчу, - Евгений поднял вверх вытащенные из-под пледа руки. – Давай, поезжай. И поаккуратней там: придурков на дороге развелось…

И, не сдержавшись, тихо добавил:

- Да и прицепов - тоже…

- Сама знаю! – отрезала Ирина, подхватывая с кресла свою сумочку и направляясь к двери. – Про лекарства не забывай, хорошо? Я буду звонить, напоминать...

Она уехала, и Мишутин с облегчением вздохнул: ему хотелось тишины и покоя, чтобы ещё немного подремать. Однако когда в доме наступила тишина, желание это куда-то пропало, а вместо него в голову полезли разные мысли – про Ирину, про их знакомство и последовавшую за ним совместную жизнь, про причины их частых и глупых ссор и даже скандалов, про недавно покалеченную Ириной машину и про ребят, которые её так классно отремонтировали… Думалось Евгению о многом, но мысли шарахались в его болевшей голове из стороны в сторону, путались, странным образом переплетались и снова расплетались, теряясь в сознании Мишутина как плоские камушки, которые он в детстве любил запускать по спокойной глади Псковского озера. Подпрыгнет такой камушек на воде раза три-четыре, потом – бульк! – и нет его: утонул. И никогда потом ты этот самый камушек со дна уже не достанешь, потому что не найдёшь: их, этих камушков, там, на дне, сотни, тысячи, а может, и миллионы; попробуй, найди…

Мало-помалу Мишутин, утомившись от сумбурно скачущих мыслей, всё-таки задремал. Сниться ему не снилось ничего, вернее – ничего конкретного, но какие-то образы в его дрёме всё же возникали: какой-то старинный вагон, в котором он, Мишутин, куда-то едет; женщина с коротко подстриженными светлыми волосами, тихо плачущая у вагонного окна; бритоголовый парень, смотрящий на Евгения будто бы из-за полупрозрачной белёсой дымки, разделяющей, как почему-то подумалось Мишутину, два разных времени, две разных реальности, которые когда-то были одним целым, а потом почему-то вдруг разделились, разорвав цепь каких-то важных событий… Для чего, зачем – об этом Мишутин не задумывался, решив, что просто бредит. Однако что-то назойливое, как бьющаяся об оконное стекло муха, какой-то бесцветный голос, невнятно и едва слышно звучавший в голове Евгения, настойчиво твердил ему, что всё это он, Мишутин, видел на самом деле, и всё, что ему сейчас грезится, тоже было – было в реальности, а не в его больном воображении, как он сейчас думает. Но все эти призрачные видения так хитро переплетались между собой, что разобраться в дикой мешанине мыслей и образов Мишутин так и не смог.

Ближе к вечеру ему стало немного лучше, и Евгений даже смог поужинать не лёжа в постели, а в кухне, куда, несмотря на протесты Ирины, он заставил себя придти. Потом они вместе попили чаю с малиновым вареньем и около десяти часов легли спать – опять в разных комнатах, поскольку температура у Мишутина снова поднялась, и он боялся, что Ирина может от него заразиться.

- Кто тогда содержать меня будет? – аргументировал он своё требование спать по отдельности.

Это Мишутин хотел так пошутить, но шутка получилась двусмысленной, и Ирина на него обиделась.

«Ну, вот – опять не то ляпнул, - вздохнул про себя Евгений. – И кто за язык тянул? И правда – дурак…»

С этими невесёлыми мыслями он и заснул…


26

Очутившись в вагоне, Мишутин увидел Проводника, сидевшего на том месте, на котором в прошлый раз сидела Ольга.

- Всё-таки решилась? – почему-то обрадовался Евгений. - Сошла на своей станции?

Проводник не ответил – ни словом, ни жестом; он продолжал смотреть в окно, о чём-то глубоко задумавшись, и вопроса, заданного Мишутиным, словно бы не услышал.

Переспрашивать Евгений не решился.

«Захочет – ответит, - подумал он. – А не захочет… ну, что ж: его право…»

Проводник смотрел в окно долго, очень долго; потом, так и не отведя от него своего немигающего взгляда, заговорил негромко, будто рассуждая с самим собой:

- Странные вы, люди, существа. Очень странные… Наверное, потому у нас так мало и получается, что мы никак не можем с достаточной долей вероятности просчитать ваши истинные намерения и предугадать ваше поведение и ваши поступки. Да и потом далеко не всегда можем найти логическое объяснение тому, что вы уже совершили…

«Да мы и без вас как-нибудь в своих делах разберёмся, - неожиданно для себя начиная злиться, подумал Мишутин. – Не маленькие! И нечего нам наши сопли своими платочками вытирать…»

Проводник перевёл хмурый взгляд на Евгения и усмехнулся. И только в этот момент Мишутин вспомнил, что Проводник иногда читает его мысли.

- Извините, - буркнул Евгений, невольно смутившись.

- Да видим мы, как вы разбираетесь, - устало вздохнул Проводник. – Давно наблюдаем…

- И что же вы видите? – прищурился Евгений. – Что плохо разбираемся?

- Из рук вон… Войны, голод, безнравственность, болезни, детские дома, беспризорники; разве этого мало, чтобы считать вашу цивилизацию, мягко говоря, отсталой? А дикое пьянство? А беспринципность? А повальная коррупция во всех государственных институтах власти? А экология, которую вы уже почти полностью угробили?

- Ну не везде же… - попытался слабо возразить Мишутин.

- Да бросьте! – Проводник вяло махнул рукой. – Сами копаете себе могилу, да ещё с таким энтузиазмом, что… А, ладно: не будем о грустном: кажется, именно так у вас говорят, когда причин для радости не остаётся вообще?

- Говорят, - кивнул Евгений. – А ещё и так говорят: помирать собирайся, а рожь сей!

Проводник удивлённо вскинул брови, но тут же скептически усмехнулся.

- Оптимисты вы, однако, - сказал он, глядя на Мишутина не с насмешкой, а то ли с сочувствием, то ли с жалостью. – Только вы даже представить себе не можете, к какому страшному финалу приближаетесь. И с какой бешеной скоростью.

- Что, всё так плохо? – нахмурился Мишутин.

- Плохо, - кивнул Проводник. – Хуже просто некуда.

- И что же нам делать? Или… уже поздно?

- Делать нужные и хорошие дела никогда не поздно, - теперь Проводник смотрел на Мишутина требовательно и жёстко. – И все вы прекрасно об этом знаете. Но знаете, увы, каждый сам по себе, по отдельности. А как нации, как суверенные государства – будто бы и не знаете. Или не хотите этого понимать, причём не хотите понимать с маниакальным упорством… А про вашу цивилизацию в целом, про её отношение к своему настоящему и тем более будущему – будущему, которое вы готовите собственным же потомкам – и говорить не хочется…

Он умолк и опять уставился в окно, а Мишутин принялся обдумывать услышанное.

«Да прав он, прав: тут и говорить нечего, - думал он, уставившись невидящим взглядом в приоконный столик. – Войны, экология, дети бездомные, преступность… И люди - каждый по отдельности, в своей скорлупе. Как я на своей даче… Они-то, видно, всё про нас знают: с какой стати ему меня просто так пугать? Смысла нет: всё равно утром забуду… Да-а, после таких откровений – хоть вешайся…»

- Жить надо, а не вешаться, - тихо сказал Проводник. – Только не так жить, как вы живёте, а по-другому – как когда-то мечталось, в детстве или в юности… И к другим людям относиться, как к себе самому – с любовью, пониманием и, если требуется, с состраданием, а не с завистью или с ненавистью. А вы только так друг к другу и относитесь: если не с завистью, то с безразличием, а если не с безразличием, то с ненавистью… И никак вас не научить жить просто по-человечески!.. Знаете, у некоторых из нас от всей этой вашей безответственности уже руки опускаются: сколько сил вложено, сколько энергии, сколько времени! А на выходе – почти ноль… Печально это всё, но – факт…

- Так бросьте нас к едреней фене – и дело с концом! – сказал Мишутин. – Чего с дураками мучаться…

- Нельзя, - Проводник покачал головой. – И не потому, что всё во Вселенной взаимосвязано, и катастрофа, к которой вы неумолимо и так целенаправленно приближаетесь, может повлечь за собой большие неприятности для всех прочих цивилизаций… а их, поверьте, немало… А потому, что есть такие понятия… они и у вас есть, у людей, только чаще как нечто абстрактное и необязательное; я говорю о сопричастности и сострадании, а это вещи, которые в нормальном обществе обязательны по определению. По крайней мере, для нас. Но таковыми они должны стать и для вас – людей, живущих на этой планете. И иначе быть не должно, ибо если всё оставить как есть, то будущего у вас не будет. Совсем. И тогда, возможно, его не будет и у нас…

- А-а, так вы о себе заботитесь! - усмехнулся Мишутин. – Так бы сразу и сказали, а не…

Он не нашёлся, чем продолжить фразу, и смущённо умолк. Проводник смотрел на него так, как, наверное, смотрит на чучело мамонта старый смотритель музея, видевший этот экспонат уже тысячи раз – с давно угасшим интересом и лишь с малой толикой лёгкого любопытства. Мишутину стало как-то не по себе от такого взгляда, и он заёрзал на месте, словно пытаясь спрятаться от него. Но прятаться было некуда…

- Мы – в отличие от вас - заботимся обо всех, - после долгой паузы сказал Проводник. – Это вы так живёте – каждый за себя. А так жить, поверьте мне, нельзя: в конечном итоге добром это не кончается.

- Для кого? – тихо, не поднимая глаз на Проводника, спросил Мишутин.

- Для всех в целом и для каждого персонально, - ответил Проводник. – Покопайтесь в своей памяти или в книгах по истории: примеров найдёте массу, да таких, что… Я ведь не голословно это утверждаю: мы тоже через подобное отношение к жизни прошли, и не только мы. Но у нас на осознание необходимости изменить своё настоящее, а следовательно, и будущее, времени ушло гораздо меньше, чем у вас. Во всяком случае, не тысячелетия…

Он махнул рукой и снова уставился в окно.

«Не тысячелетия, - повторил про себя Мишутин. – А у нас… Да, он правду говорит: у нас ещё со времён фараонов основными целями людей были деньги и власть, власть и деньги. И всегда так было. И сейчас так… Тогда зачем же…»

- Тогда зачем вы проводите этот, - Евгений окинул взглядом вагон, - Эксперимент? Какое он имеет отношение ко всему тому, о чём вы сейчас говорите? Ведь те, кто уходит из этого вагона в… другую жизнь, всё равно через сутки забывают о той жизни, которую прожили на самом деле?

Проводник покачал головой и вновь посмотрел на Мишутина с интересом. Немного помолчав, сказал тихо и доверительно:

- Это я им так говорю, что они забудут: это, так сказать, психологический нюанс подготовки к переходу в жизнь, о которой человек мечтал. На самом же деле каждый, кто вышел из этого поезда на своей станции, будет помнить о своей прожитой жизни, но… как бы вам это объяснить… не чётко и явственно, а на уровне подсознания. Будет помнить: это и есть смысл Эксперимента – в своей новой жизни уберечь человека от ошибок и негативных поступков, которые он совершил в прежней жизни. Проще говоря, дать ему возможность прожить жизнь, не творя никому зла – вольно или невольно. Ибо зло и есть первопричина всех ваших бед.

- А… - открыл рот Мишутин, но Проводник упредил его вопрос:

- Да, Евгений, так они потом и живут: мы об этом знаем совершенно определённо, и именно поэтому Эксперимент продолжается и будет продолжаться… И вы таких людей знаете: оглянитесь, посмотрите вокруг повнимательнее: разве нет среди ваших знакомых хотя бы немногих, живущих не только ради собственного благополучия, а ради чего-то, нужного и полезного всем? Или таких, кто о своём благополучии думает не в первую очередь, а во вторую? Или даже в третью… Что, скажете, таких людей нет? Или всё-таки есть?

Мишутин долго молчал, разглядывая под столиком свои руки, и лишь спустя минуту нехотя кивнул. И, вскинув глаза на Проводника, спросил:

- И что, все они прошли через этот вагон?

- Разумеется, нет, - возразил Проводник. – В подобных вагонах – а их немало - побывала лишь малая толика, подавляющее же большинство просто живёт так, на каком-то этапе своей жизни осознав своё жизненное предназначение именно таковым. Кто-то смог определиться с этим ещё в молодости, кто-то – гораздо позже…

Мишутин вдруг вспомнил Юрку Седова и, почему-то потупившись, тихо сказал:

- Я к таким людям отношусь вряд ли…

- Знаю, - кивнул Проводник.

И, чуть помедлив, добавил:

– И это одна из причин, по которой вы здесь и оказались…


27

Как только Ирина, наказав Мишутину не вставать с постели, уехала на работу, он тут же поднялся и, преодолевая противную слабость и дрожь в ногах, принялся бродить по дому.

- Надо расхаживаться, - бормотал он себе под нос, придерживаясь за дверные косяки и стены, - надо расхаживаться… а то совсем расслаблюсь… да и  сдохну здесь… от безделья…

Однако его упорства хватило всего минут на двадцать; добравшись до дивана в гостиной, Евгений рухнул на него совершенно обессиленным.

«Ну ни хрена себе ягодки! - подумал он, чувствуя, как бешено пульсирует кровь в висках. – Или это ещё цветочки? И это – в сорок пять?! А что же дальше?» 

Непривычная слабость напугала Мишутина не на шутку: такого с ним не было ещё никогда. Бывало, по десять – двенадцать часов кряду приходилось Евгению крутить баранку, а то и дольше; бывало, что и не совсем здоровым отправлялся он в дальний рейс – ничего, справлялся, не падал с ног и не засыпал за рулём, хотя иногда и уставал почти до смерти. Но теперь… И из-за чего – из-за какой-то простуды?!   

«Короче, покурил на сквознячке, - невесело усмехнулся Мишутин. – Хорошо покурил. И, видно, надолго…»

Полежав с полчаса, он вновь заставил себя встать и дойти до кухни. Приготовленный Ириной завтрак стоял на столе, накрытый от вездесущих мух местным изданием газеты «Из рук в руки» - единственным из средств массовой информации, которым Мишутин в последнее время только и интересовался. Но газета была старой, от корки до корки уже просмотренной, и искать в ней работу было бессмысленно; есть же Мишутину не хотелось совсем.

«И чего ради я сюда притащился? - подумал он, с отвращением глядя на тарелки с едой. – Ну, ладно: тогда хоть покурю, раз пришёл…»

Но в кухне сигарет не оказалось, а сил, чтобы дойти до подвесного шкафчика в самом конце коридора, где они хранились, и потом вновь вернуться в кухню, у Евгения не было.

«Ладно, обойдусь, - подумал он. – Может, без курева здоровья прибавится…»

И поплёлся в гостиную.

Улёгшись на диван, Евгений накинул на себя плед и прикрыл глаза, намереваясь подремать. Но сон не шёл, и Мишутин от нечего делать принялся вспоминать прошлогоднее лето…

Почему ему вдруг захотелось вспомнить именно прошлое лето, Евгений не знал, а ломать голову над этим вопросом и вовсе не собирался: ну вот захотелось ему вспомнить именно это – и всё! Может, потому, что скоро опять лето, а может, просто блажь такая накатила – так что теперь, и не вспоминать? Да кто ему запретит?

Прошлым летом, когда Мишутин был в Пскове в двухнедельном отпуске, ему подвернулась небольшая халтура: давний приятель, Серёга Одинцов, попросил отвезти его на дачу, а заодно предложил и самому Евгению отдохнуть там несколько дней – порыбачить на озере, в тишине и покое, вдали от городского шума. Мишутин согласился – и потом ни разу об этом не пожалел.

Путь им предстояло проделать немалый – почти четыреста километров, поэтому выехали в шесть часов утра. Правда, это они планировали выехать в шесть, но пока грузились, таская с третьего этажа в машину коробки с продуктами и одеждой, рыболовные снасти, столярный и прочий инструмент (Серёга собирался строить на участке дом и ехал на дачу на всё лето), да пока всё это распределяли и укладывали в багажном отделении, в автомобильном радиоприёмнике пропикало семь. В результате за пределы Пскова они выбрались только в половине восьмого.

Дело было в первых числах июня; погода стояла солнечная, хотя и ветреная, и настроение у Мишутина и Одинцова было замечательным – особенно в предвкушении хорошей рыбалки, которую клятвенно обещал устроить для Евгения Одинцов.

- Там, брат, такие места – обалдеть! – рассказывал Серёга, покуривая трубку, набитую ароматным вишнёвым табаком. – Я, когда впервые туда попал, просто влюбился в эту красоту неописуемую – раз и навсегда. И ничего другого для себя теперь и не хочу…

- Далековато только, - качал головой Евгений, - часто не наездишься…

- А мне часто и ни к чему! – смеялся Одинцов. – Я туда раз в год езжу, но зато – на всё лето! А в прошлом году ещё и половину осени прихватил: вернулся оттуда в середине октября, а уехал… погоди, когда ж я туда уехал-то?.. А-а, вспомнил: вот как сейчас уехал, в начале июня. Так что, считай, я там четыре с половиной месяца прожил – о как! Кр-р-расота! Ну, сам скоро увидишь. И оценишь…

- И не скучно одному-то? – сомневался Мишутин.

- Почему - одному? – удивлялся Одинцов. – Ты что думаешь, что там пустыня, что ли? Там тоже люди живут – и дачники, и местные. Местных-то, правда, мало осталось - человек пять или шесть, а вот дачников наезжает – будь здоров! Из Москвы, из Питера, из Новгорода, из Твери… А по выходным ещё и из райцентра приезжают, у кого там тоже дачи есть. Так что скучать мне причин нет. Да что я рассказываю – это увидеть надо. И почувствовать…

На всю дорогу - с остановками, чтобы выпить по кружке кофе из термоса – ушло меньше шести часов, и в Буковку (так называлась деревенька, на окраине которой, возле леса, находился участок Одинцова) они приехали где-то в начале четвёртого. Последние полтора десятка километров Мишутину пришлось вести свой «фольксваген» не по асфальту, а по извилистой, хотя и довольно широкой просёлочной дороге, то притормаживая на крутых спусках, то, наоборот, взбираясь по не менее крутым склонам Валдайской возвышенности. Но дорога была ухоженной, хорошо грейдированной, и этот отрезок пути они преодолели всего за двадцать минут. А когда свернули с большака на узкий просёлок, спускавшийся вниз, к озеру, на берегу которого, утопая в зелени высоченных старых лип и берёз, виднелись разноцветные крыши казавшихся игрушечными домов, у Мишутина от неожиданного зрелища просто дух захватило…

 - Ну ни хрена себе! – пробормотал он, останавливая машину сразу за поворотом. – Ну ни…

Они вышли из машины и долго стояли, любуясь величественным озером, раскинувшимся перед ними необъятной своей ширью и играющим солнечными бликами, на которые было больно смотреть. Над искрящейся гладью озера возвышалось четыре острова – один ближний, поросший молодыми берёзами, и три дальних, над которыми возвышались стройные сосны, а далёкий берег озера, резко очерченный высоким ельником, нависал над самой водой, даже отсюда, издалека, казавшейся хрустально чистой и прозрачной…

- Знаешь, Жень, мне кажется, что я всю жизнь это искал, - кивнув на озеро, тихо сказал Одинцов. – Вот этот мир искал… Искал – и нашёл. И ничего другого в жизни мне больше не надо…

И теперь, лёжа на диване и вспоминая ту поездку, Мишутин вдруг подумал:

«Искал – и нашёл… Да, Серёга нашёл – в этой жизни нашёл, а не в какой-то другой. Эх, мне бы такое найти! А я… а я даже не знаю, что искать. И где. И хочу ли искать, тоже не знаю…»

И, подумав так, почему-то даже не обратил внимания на некоторую странность своих мыслей…

Наконец, Евгений задремал, и вместо исчезнувшего куда-то задумчиво-счастливого лица Одинцова перед его мысленным взором одно за другим стали медленно проплывать лица других людей. Большинство этих лиц он узнавал, но были и такие, которые он узнать не мог; да, видел – несомненно, видел, причём совсем недавно! – но вспомнить, где именно и когда – это было Мишутину не по силам. Он, как мог, напрягал свою память, но от подобных усилий у Евгения лишь ещё больше разболелась голова, а тело начал бить противный мелкий озноб. Однако он решил не сдаваться.

В конце концов, измучившись от борьбы с собственной памятью, Евгений задремал. И  приснился ему какой-то старинный вагон, в котором он куда-то ехал. Но никого, кроме самого Евгения, в вагоне не было, и это его почему-то сильно напугало – так сильно, что он сразу же проснулся.

- Я был в этом вагоне, - громко сказал он осипшим от простуды голосом. - Я был там… И там были люди – как раз те, которых я никак не мог вспомнить. Значит, там, в вагоне, я их и видел. Потому что… потому что, кроме этого вагона, видеть их я не мог больше нигде! Нигде! Но почему же сейчас там никого не было?

В том, что он был – или даже не раз бывал – в этом старинном вагоне, теперь Мишутин был почти уверен. И эта уверенность почему-то принесла ему огромное облегчение; в подобных случаях говорят: будто камень с души упал. Оставалось, казалось бы, самое простое - вспомнить, где и когда ему, Евгению Мишутину, довелось ехать в этом вагоне.

И что сталось с его попутчиками…

Но это оказалось выше его сил, и Мишутин, окончательно обессилев от бесплодных попыток выудить из памяти что-либо конкретное, уснул…


28

На том месте, где, прежде чем пересесть к Мишутину, сидела Ольга, Евгений сразу приметил женщину лет сорока  - сорока пяти, очень красивую, яркую, с копной шикарных каштановых волос, водопадом ниспадающих на её узкие плечи. Женщина, чуть прищурив большие серые глаза, с нетерпением смотрела в тёмное окно вагона, словно ожидая, что то, что ей нужно, возникнет перед её взором уже совсем скоро, через минуту или две, и никоим образом не позже. Так люди обычно высматривают нечто давно им знакомое – станцию или автобусную остановку, иногда – человека, который именно там их ожидает. Но минуты проходили одна за другой, за окном вагона оставалась всё та же беспросветная тьма, однако нетерпение в глазах женщины – Евгений не мог оторвать взгляда от её красивого лица - не угасало ни на одно мгновение. Даже когда открылась дверь тамбура, и в вагоне появился Проводник, женщина не обернулась и не обратила на него никакого внимания. 

Проводник же, не глядя по сторонам, быстро прошёл из одного конца вагона в другой и скрылся за дверью другого тамбура. Он явно был чем-то озабочен и даже обеспокоен; таким Мишутин видел Проводника впервые и почему-то подумал, что его непривычное поведение как-то связано с новой пассажиркой вагона.

«Что за цаца такая, что даже Проводник чуть ли ни бегом бегает? – подумал Евгений, и подумал об этом почему-то с глухим раздражением. – Из каких-то особенных, что ли? Особо важная персона? Неужто и здесь всё по блату? Ну-ну, посмотрим…»

Он продолжил исподтишка разглядывать женщину, хотя, в общем-то, мог бы делать это и вполне открыто: уставившись в вагонное окно, красавица не обращала никакого внимания ни на сам необычный вагон, ни на тех, кто в нём находился. Мишутин невольно сравнил её поведение со своим собственным, вспомнив, как он вёл себя, когда сам оказался здесь впервые.

«Интересная дамочка! – усмехнулся он. – Или никак не врубится, куда попала, или… наоборот…»

Женщина была хорошо, изысканно одета: дорогой костюм строгого делового покроя удивительным образом сочетался с немногочисленными, но тоже, несомненно, дорогими золотыми украшениями, тускло блестевшими в сумрачном, полусонном освещении вагона.

«Деловая, судя по всему, дама, - решил для себя Мишутин. – И состоятельная… И чего такой женщине в её теперешней жизни может не хватать? Сидела бы в своей фирме… или где там она сидит… гребла бы бабки лопатой… И мужики за ней, скорее всего, увиваются – отбою нет. А вот на тебе: и она туда же! Значит, есть смысл? Наверно, есть…»

В вагоне вновь появился Проводник; деловито кивнув на ходу Мишутину и ещё кому-то, он подошёл к женщине, за которой наблюдал Евгений, и что-то тихо ей сказал. Женщина, продолжая смотреть в окно, кивнула, но с места не сдвинулась. Проводник пожал плечами и скрылся за дверью тамбура.

И уже через минуту за окнами вагона стало неестественно быстро светлеть. Мишутин тоже уставился в окно, но поначалу ничего, кроме клочковатого белёсо-серого тумана, разглядеть не мог. И лишь спустя несколько минут он увидел город – сперва где-то вдалеке, чуть ли ни на самом горизонте – призрачное, размытое туманом, изломанное небоскрёбами мутное пятно. Но каким-то невероятным образом городские постройки, выплывая из остатков тумана грязно-серыми айсбергами, как-то очень быстро и почти вплотную приблизились к железной дороге, по которой медленно, будто с опаской, двигался вагон.

Вскоре туман совсем исчез, и Мишутин невольно поёжился: город напоминал ему декорации то ли фантастического триллера, то ли какой-то телепередачи, недавно виденной Евгением - он выглядел совершенно пустым и потому мёртвым и разрушенным. Зрелище было довольно неприятным и даже жутким, но Евгений, заинтригованный необычностью происходящего, не мог оторваться от созерцания странного города ни на секунду.   

Ни небоскрёбы, ни прочие строения, которые Мишутин мог разглядеть из окна вагона, разрушены не были. И стёкла в них тоже оказались целыми, все до единого. Но за ними, за этими стёклами, не было видно ничего, и ничто в них не отражалось. Совсем. Нет, стёкла не были зеркальными, какие обычно оберегают внутренности зданий и их обитателей от любопытных взглядов - они были одноцветно-серыми и будто бы поглощали собой всё, что непременно должно было бы в них отражаться. На улицах - ни людей, ни собак, ни вездесущих голубей, ни какой-либо техники. Создавалось ощущение, что и сам огромный город, и весь этот странный мир, видимый Евгением из окна вагона, просто-напросто покинут его жителями, или они все вдруг в одночасье вымерли от какой-то страшной, убийственной эпидемии. Буквально во всём чувствовалось полное запустение, и только ветер беззвучно гонял по широким проспектам скомканные газеты и обрывки каких-то грязно-серых бумаг...

«Неужто и у нас на Руси теперь такие города появились? – думал Мишутин, всматриваясь в пустынные улицы и слепые окна домов. – Вот уж не думал… Странно всё это как-то. Даже жутко…»

Проводник, открыв дверь тамбура, негромко окликнул женщину, которая так заинтересовала Мишутина, и она, резко оглянувшись и увидев его утвердительный кивок, поднялась со своего места, подхватила лёгкую изящную сумочку и, ни на кого не глядя, направилась к тамбуру. Проводник посторонился, пропуская её, и дверь за ними плотно закрылась. И почти сразу же вагон остановился прямо напротив огромного многоэтажного полуразрушенного здания вокзала, но остановился лишь на несколько секунд и тут же вновь тронулся, непривычно стремительно набирая скорость, словно неведомый машинист очень торопился убраться от этого странного города-призрака как можно дальше и как можно быстрее.

Стройная фигура женщины всего на мгновение мелькнула у входа в вокзал, и вагон вновь быстро начал окутывать плотный серый туман.   

- Это - Детройт, - сказал Проводник, присаживаясь напротив Мишутина. – Неожиданный пункт нашего маршрута, не правда ли?

- Да у вас все пункты… - Мишутин чуть замялся с определением, но быстро нашёлся: - непредсказуемые: то – Польша времён войны, теперь вот – это…

- Что поделаешь, - Проводник развёл руками, – мы лишь выполняем ваши желания…

- А если, скажем, я захочу на Марс? – усмехнулся Мишутин. – Или, например, в Египет, когда там правил Рамзес Второй?

- Исключено, - Проводник покачал головой.

- Почему? – не отставал Мишутин.

- Всё должно происходить только в рамках времени вашей жизни и привычной вам… скажем так: обычной для вас среды обитания, - пояснил Проводник.

- А как же эта дамочка? – спросил Евгений, кивнув на окно вагона и только в этот момент заметив, что там, за окном, опять царит непроглядная тьма. – Детройт – это её привычная среда обитания? А я думал, она наша, русская.

- Русская, - нехотя кивнул Проводник. – Но здесь, видите ли, особый случай... Что же касается среды обитания, то чем, скажите, Детройт хуже вашего… ну, например, Тольятти?

- Ну, сравнили! – ухмыльнулся Евгений, насмешливо глядя на Проводника. – Наш Тольятти, к вашему сведению, - это город «жигулей», всяких там «лад» и прочей продукции автопрома. Город-автогигант, как обычно говорят. А вы – Детройт… Тоже мне, нашли аналог!

Он хотел добавить к сказанному что-нибудь ещё – например, про гордость отечественной автопромышленности, но вдруг осёкся под откровенно язвительным взглядом чёрных глаз Проводника.

- Продолжайте, Евгений, продолжайте, - миролюбиво предложил Проводник. - Интересно, знаете ли, иногда послушать истинного патриота…

- Это вы о чём? – насторожился Мишутин.

- Это я о том, дорогой мой, что иногда надо по телевизору и экономические программы смотреть, а не только мыльные оперы.

- Да я их… - хотел возразить Евгений.

- …и на дух не переносите, - закончил фразу Мишутина Проводник. – Знаю. И правильно делаете. Однако и экономикой вы тоже не интересуетесь, не так ли?

- А причём тут экономика-то? – буркнул Евгений, не понимая, к чему клонит его собеседник.    

- Детройт – тоже автогигант, - сказал Проводник. – Как и ваш Тольятти. Вернее, Детройт был им – до недавнего времени, до кризиса. А кризис его угробил…

Он умолк и уставился на Мишутина, словно ожидая от него возражений. Евгений предпочёл бы промолчать, но Проводник смотрел на него так пристально, что Мишутин вынужден был неуверенно промямлить:

- Вы хотите сказать…

- Я не сказать хочу, а спросить, - усмехнулся Проводник. – И спрашиваю: у вас, Евгений, есть гарантии того, что ваш хвалённый Тольятти не постигнет участь Детройта? Причём – в самом ближайшем будущем?

- С чего бы это? – насупился Мишутин.

- Кризис – он для всех кризис, - теперь Проводник смотрел на Мишутина жёстко и, как показалась Евгению, даже со скрытой неприязнью. - И Россия – не у Христа за пазухой, в чём вы, россияне, почему-то всегда были глубоко убеждены. И убеждены, по-моему, совершенно напрасно… Поверьте на слово, Евгений: ваша страна намного дальше от этого… гм… привилегированного положения, чем многие действительно развитые страны.    

- Ну и что из этого следует? – прищурился Мишутин.

- А вы попробуйте подумать об этом самостоятельно: вы же неглупый человек, Евгений, - натянуто улыбнулся Проводник. – И выводы из того, что вы только что видели там, - он кивнул на окно, - сделать можете и без моей помощи.

«Надо и вправду будет поинтересоваться, что там, в Тольятти, - подумал Мишутин. – А то виним всех и вся в наших бедах, а сами…»

- Но какое отношение всё это имеет к…

Он не договорил и кивнул на вагон и его пассажиров. И Проводник его незаконченный вопрос понял.

- Самое прямое, - ответил он. – Но не к вашему настоящему – это, боюсь, уже несколько поздновато… а к вашему прошлому.

- Как это? – не понял Мишутин.

- Чтобы ваше настоящее… гм… в следующий раз, может быть, не было бы вот таким… - ответил Проводник и кивнул на сплошную темень за окном…


29

Болезнь, как понял Мишутин, едва открыв утром глаза, покидать его бренное тело и не собиралась: любое, даже самое лёгкое движение давалось ему с превеликим трудом. Протянуть руку к кружке с клюквенным морсом стоило Евгению примерно такого же усилия, как если бы он поднял с пола тяжёлый гидравлический домкрат.

Да ещё эта путаница в голове, оставшаяся после пробуждения: какой-то заграничный город – мрачный, безлюдный, мёртво смотрящий на мир тёмными стёклами огромных окон…

Нет, не совсем безлюдный: какая-то стройная, хорошо одетая женщина торопливо входит в полуразрушенное здания вокзала – такого же пустынного и мрачного, как и сам город. Женщина идёт, не оглядываясь, и Мишутин видит её только со спины, но почему-то очень чётко представляет себе её лицо – решительное и немного надменное…   

Где он мог всё это видеть? В кино? Нет, Мишутин не мог вспомнить такого фильма; к тому же, если бы это был фильм, он бы обязательно вспомнил фамилию актрисы: Евгений любил хорошее кино и считал, что неплохо в нём разбирается – во всяком случае, он никогда не смотрел по телевизору всё подряд, как это делала Ирина.

Значит, не кино…

Может, просто случайно всплывший в больной голове кадр какой-нибудь документальной ленты? Нет, тоже не то.

Всё не то – всё! И, тем не менее…

И, тем не менее, Мишутин почему-то был уверен в том, что и эту женщину, и этот пугающий своей безлюдностью город он видел. Видел наяву! Но где? Где?!

Или всё-таки во сне? Неужели бывают такие сны – с яркими, конкретными, отчётливо запоминающимися деталями? Да, именно деталями – вплоть до летающих по пустынным улицам обрывков газет, - но не по сути: вот как раз суть-то от Евгения постоянно и ускользала, будто специально отделяемая кем-то от отдельных и так хорошо запомнившихся картинок.

«Бред собачий», - подумал Мишутин и тряхнул головой, чтобы избавиться от наваждения. Однако это необдуманное движение отозвалось в голове таким звоном, что Евгений замер, затаил дыхание и даже стиснул зубы, чтобы как-то унять этот звон, похожий на звон бьющегося хрусталя, но не короткий, как мгновение, а долгий, растянутый во времени, как кадры сильно замедленной киносъёмки.

- Ну, ты как, Жень? – спросила Ирина, входя в комнату.

- Как в сказке, - едва шевеля губами, чтобы вновь не зазвенело в голове, ответил Мишутин.

- Ты хочешь сказать: чем дальше, тем страшнее, да?

Евгений вместо ответа пожал плечами: сказать ему действительно было нечего.

Ирина наклонилась к Мишутину и торопливо чмокнула его в щёку.

- Ты, если что, звони: будем снова врача вызывать, - сказала она. – Хороший дядька, толковый – ну, тот, который тогда приезжал. Я, если надо, сама его и привезу. Только ты тут смотри, не кисни, ладно? Обещаешь?

«Мне б работу найти – хрен бы я тут киснул, - подумал Евгений, но в ответ на слова Ирины только слабо кивнул. – Ехал бы сейчас где-нибудь по трассе – и вся дурь из головы вон! А так… Не кисни! Сама попробуй вот так, без дела: да через неделю волком взвоешь! Не кисни… Я и не кисну; просто мерещится всякое… который день уже…»

Ирина уехала, а Мишутин вдруг подумал, что никогда и ни за что, ни при каких обстоятельствах не смог бы представить себе Ирину в той ситуации, в которой оказалась женщина, то ли приснившаяся, то ли привидевшаяся ему в чужом, страшном своей пустотой огромном холодном городе…

«А почему, собственно говоря? – попытался возразить Евгений сам себе. – Ирка у меня – бой-баба, такую хрен чем напугаешь. Разве что налоговой инспекцией, да и то вряд ли… И она бы вот так, как та, пошла бы, если б надо было… Стоп! Куда пошла? Зачем надо? Что-то я опять… того… не туда поехал. Поехал? На чём? На чём же я ехал, когда видел ту, что уходила по перрону? Значит, я точно на поезде ехал – на поезде: только поезд подходит к перрону! Да и входила она вроде бы в какой-то вокзал; там ещё надпись висела на стене какая-то, и, вроде бы, по-английски… Что же там было написано? Ведь вспомню сейчас, вспомню! Ещё чуть поднапрячься – и точно вспомню! Вспомню, чёрт бы меня побрал! Только бы не было опять этого звона в голове, только бы не было!»

Он крепко зажмурил глаза, до боли стиснул зубы, изо всех сил напрягая свою память, и…

И вспомнил: Детройт!

Да, Детройт! Конечно же, Детройт – город-гигант, центр американской автопромышленности и всё такое прочее… Он, Мишутин, только сейчас вспомнил, что совсем недавно передачу об этом городе по телевизору смотрел – смотрел и удивлялся, как страшно отразился на Детройте финансовый кризис. Да, тяжко тамошним работягам пришлось; впрочем, нашим тоже досталось – в том числе и ему, Мишутину.

Но… женщина? Да, в той телепередаче показывали и женщин, в основном – тёмнокожих, но были и белые. И все они – и чёрные, и белые - выглядели растерянными и подавленными. Ну, а как иначе-то им выглядеть - в такой ситуации? У всех – дети, их кормить надо. Правда, там и пособия по безработице – не чета нашим…

Но причём здесь пособия? И причём здесь кризис и всё остальное, если женщины, образ которой так отчётливо запомнился Мишутину, в той передаче не было?

И это он помнил совершенно определённо…

До полудня Евгений провалялся в постели, ворочаясь с боку на бок и строго по времени принимая выписанные врачом лекарства, а потом ему вдруг страшно захотелось есть. Он с опаской свесил ноги с дивана, ожидая, что у него опять закружится голова, и ему придётся снова ложиться и до прихода Ирины с работы помирать от голода. Но голова не закружилась, и Мишутин, для страховки всё же придерживаясь за стены и дверные косяки, благополучно добрёл до кухни и с невесть откуда появившимся зверским аппетитом съел всё, что оставила ему на завтрак и обед Ирина. Настроение после этого заметно улучшилось, и Евгений, вернувшись на диван, даже включил телевизор, который не включал за все дни болезни ни разу.

Но, щёлкая кнопками на пульте, Мишутин ни на одном из шести каналов, принимаемых в посёлке обычной телевизионной антенной, больше чем на полминуты не задержался.

- Не то… Не то… Не то… - бормотал он с досадой, напрасно пытаясь понять, что именно он так настойчиво ищет…

Вернувшись с работы, Ирина застала Евгения бесцельно слоняющимся по дому. Она, было, обрадовалась, увидев его не в постели, но, перехватив его раздражённый взгляд, которым Мишутин отреагировал на её появление, нахмурилась.

- Ты как себя чувствуешь? – осторожно спросила она. – Тебе лучше?

- Уже лучше, - буркнул Мишутин. – Совсем хорошо. А если б завтра ещё и на работу куда-нибудь выйти – так совсем бы распрекрасно было. 

- Опять ты за своё… - вздохнула Ирина. – Ты сначала…

- Да здоров я, здоров! – вспыхнул Мишутин. – Работа мне нужна, Ира, понимаешь? Работа! И вообще…

- Что – вообще? – насторожилась Ирина.

Мишутин пожал плечами и как-то странно посмотрел на неё; чуть замявшись, тихо и почему-то виновато сказал:

- И вообще, как-то… не так мы живём…

- Как это – не так? – удивилась Ирина. – Ты это о чём, Жень?

Мишутин долго молчал, глядя куда-то в окно, а потом, опять пожав плечами, пробормотал:

- Не знаю… Так просто… Не обращай внимания…

Ирина как-то странно посмотрела на него – то ли с сочувствием, то ли с опаской, - пожала плечами и ушла в кухню, тихо прикрыв за собой дверь.

- Всё равно – не так… - упрямо повторил Евгений, но сказал это тихо, чтобы Ирина его не услышала.


30

«Зря я Ирке это сказал, - думал Мишутин, хмуро глядя во тьму за вагонным окном. – Она живёт так, как умеет, и это её вполне устраивает. Вполне. И ни о какой другой жизни, судя по всему, не помышляет. Ну, может, мужика помоложе найти, чем я… Но разве она об этом скажет? И всё равно – не надо было ей этого говорить, не надо: сам ещё не разобрался, чего хочу… и хочу ли вообще… а туда же: не так живём! А как? Как надо? Вот люди в этом вагоне, - Евгений оторвал взгляд от окна и бегло осмотрел своих попутчиков, - они знают, чего хотят: они свой выбор или уже сделали – где-то там, ещё в той жизни, раньше, - или ещё раздумывают, стоит ли решаться на этот шаг; а я? Как я-то здесь оказался? Почему меня сюда привели… или пригласили: уж не знаю, как правильнее… Где же мой-то поворот, который я, наверно, когда-то пропустил? Где моя остановка? Кто скажет – Проводник? Хрен он что скажет: он на эту тему уже высказался: решай, мол, сам – и всё… А я вот не знаю, что решать. И надо ли… А вот, кстати, и он…»

Проводник шёл по проходу, вежливо кивая сидящим на своих постоянных местах людям, но ни с кем не заговаривая и не останавливаясь. Евгений, искоса наблюдавший за ним, вдруг напрягся: что-то в облике Проводника было не так, как прежде; что-то изменилось - почти неуловимо, едва заметно, но изменилось…

Проведя за рулём без малого три десятка лет, Мишутин научился – может быть, лишь на подсознательном уровне, - замечать мельчайшие и, казалось бы, совершенно не имеющие какого-то особого значения изменения в том, что ему хотя бы раз в жизни доводилось видеть. Будь то новая выбоина на тысячу раз проезженной им трассе или в родном переулке, или новый киоск в каком-нибудь городке, через который Мишутину доводилось проезжать раз в пять – семь лет, он замечал это сразу. Этот, выработанный за долгие годы навык был, видимо, обусловлен его профессией: водитель просто обязан быть внимательным к любым мелочам, иначе он – плохой водитель, которому на серьёзной – да и не очень серьёзной тоже – трассе делать нечего: вон сколько их, венков да крестов, вдоль этих самых трасс за обочинами мелькает – чуть ли ни на каждом километре…   

Проводник, поравнявшись с Евгением, вдруг остановился, посмотрел на него с любопытством и присел напротив.

- А вы, надо отдать вам должное, действительно очень наблюдательны, - сказал он, улыбаясь. – Никто, кроме вас, даже и внимания не обратил, не заметил… Да, я не тот, кто сопровождал вас в этом вагоне - и в прошлый раз, и во все предыдущие ночи вашего здесь пребывания. У нас, знаете ли, тоже есть и отпуска, и… гм… переводы на другую должность…

- И уходы на пенсию, - зачем-то разглядывая холёные руки Проводника, усмехнулся Мишутин. - В общем, всё, как у нас. Только живём мы с вами, как мне почему-то кажется, ну о-о-очень по-разному: ведь не мы над вами эксперименты проводим, а как раз наоборот. Не так ли? И таких вот поездов, - Евгений окинул взглядом вагон, - у вас там, дома, я думаю, нет: они вам без надобности…

Договорив, он поднял глаза на Проводника и осёкся: тот смотрел на Мишутина пристально и очень заинтересованно, но даже отблеска улыбки на губах Проводника уже не было.

Евгений чуть смутился от этого взгляда, но глаз своих от глаз Проводника не отвёл.

- Что, не так? – спросил он напористо. – Или я ошибаюсь?

Услышать ответы на свои прямолинейные вопросы Мишутин, в общем-то, особенно не рассчитывал; однако Проводник, помедлив лишь секунду-другую, неожиданно кивнул.

- И да, и нет, - сказал он совершенно спокойно, хотя взгляд его показался Евгению цепким и настороженным.

Некоторое время они молча смотрели друг другу в глаза, Мишутин – с жадным любопытством, Проводник – словно размышляя над тем, о чём именно стоит рассказать, а о чём лучше умолчать.

- Боюсь, что я смогу дать слишком мало информации для того, чтобы вы смогли сделать какие-то выводы, - наконец, неторопливо заговорил Проводник. – Да, наш мир похож на ваш, ибо он стал таким, каков он есть сейчас, пройдя примерно ту же стадию развития цивилизации, на которой в данный момент находитесь вы. Но это было давно, очень давно; уж извините, но я не стану называть вам никаких сроков. Даже приблизительно.   

- Почему? – быстро спросил Мишутин. – Военная тайна?

- Да какая тайна… - усмехнулся Проводник. – Просто… ну, скажем так: не хочу вас расстраивать.

- Ну, ясно, - усмехнулся и Мишутин. – Короче, нам до вас ещё пилить и пилить…

- Примерно так, - кивнул Проводник, и Мишутину от такого ответа стало как-то не по себе.

- Просто мы оказались дальновиднее вас, когда нам предложили нечто подобное, - продолжал Проводник, окинув взглядом вагон и затем посмотрев на Евгения с нескрываемым сочувствием. – Да-да, не удивляйтесь: мы тоже были… как бы это сказать… на вашем месте. Но! – он назидательно поднял вверх указательный палец. – Но мы довольно быстро – в отличие от вас - сумели понять, что предоставленная многим из нас возможность вернуться в собственное прошлое – единственный способ устранить ранее допущенные ошибки. Единственный! И, соответственно, единственный же путь к другой жизни. Причём не только собственной, но и всего общества… Нет, это не произошло по мановению чьей-то сказочной волшебной палочки: и у нас это процесс длился довольно долго… скажу прямо: даже очень долго: сменилось не одно поколение, прежде чем мы наконец-то смогли построить тот мир, в котором сейчас и живём. А вы…

- … плохие ученики, - перебил Мишутин. – Я это уже слышал от… вашего предшественника.

- Очень плохие, - кивнул Проводник. – Как у вас говорят, из рук вон: вам всё пово-вать друг с другом не терпится, свинью друг другу подложить, да повонючее, да кусок у кого-то оторвать, и чтобы побольше был, пожирнее… И главная цель подавляющего числа живущих на Земле – деньги и власть, власть и деньги. Но ведь ещё давным-давно вашими предками было сказано: не в деньгах счастье…

- …а в их количестве, - почти автоматически продолжил расхожую шутку Мишутин и сразу же поняв, что сказал глупость, смущённо умолк.

Проводник, будто отметая вырвавшееся у Мишутина, повторил:

- Не в деньгах счастье. И, поверьте, не во власти. Да, и у нас есть власть, но функции её – исключительно управленческого характера. И не более того. Те из нас, кто их осуществляет, не пользуются никакими привилегиями – абсолютно никакими. У нас, если хотите знать, даже нет такого понятия – привилегия. Мы все равны – как в своих правах, так и в обязанностях; я имею в виду – в обязанностях по отношению к обществу, в котором живём, ко всем тем, кто нас окружает, кто рядом с нами. Сострадание к ближнему – это аксиома всей нашей цивилизации, не подлежащая сомнению. Это – неписаный закон, по которому мы живём. Скажу больше: сострадание – это наша мораль. Сострадание и взаимопомощь. Жить иначе мы просто не умеем.

- А мы – умеем… - с завистью глядя на собеседника, буркнул Мишутин.

- Умеете, - Проводник покачал головой, - да ещё как…

На минуту оба умолкли; Проводник смотрел в тёмноё вагонное окно, а Мишутин задумчиво водил пальцем по попавшемуся ему на глаза вензелю на бронзе.

«Ничего другого он мне не расскажет, - вдруг понял Мишутин. – Хотел бы – рассказал, а он молчит, как рыба об лёд, и в окно смотрит. На что там смотреть-то? Эх, живём мы в дерьме всю жизнь, да так, наверно, и будем жить – до скончания веков. Или, как говорил тот, предыдущий, пока шарик наш от нашей же глупости на части ни развалится…»

Он оторвался от созерцания вензеля, поднял глаза на Проводника и спросил:

- А деньги у вас есть?

- Лично у меня? – усмехнулся Проводник. – Или у нас, там?

- Там, - кивнул Мишутин.

- Нет. Когда-то нечто подобное было… некий эквивалент того, что у вас считается деньгами… но теперь нет. Давно нет. Очень давно.

- Так у вас там что – коммунизм? – спросил Мишутин, криво усмехнувшись.

- Мне известно, что такое коммунизм в вашем понятии, - сказал Проводник, насмешливо посмотрев на Евгения. – Забили вам головы Маркс с Энгельсом и ваш Ленин всякой дурью, а вы и уши развесили…

- А потом ещё и Сталин, и Хрущёв, и Брежнев… - грустно добавил Мишутин. – А оказалось всё…

- Нет, у нас не коммунизм, - перебил Проводник. – У нас совершенно другое… гм…  устройство, причём - планетарного масштаба. И не идеологическое: у нас нет политических партий и движений, как у вас. Всё, что делается нашей властью, имеет исключительно соци-альную направленность… Но об этом я вам рассказать, извините, не могу: ещё не время.

- А оно когда-нибудь настанет? – спросил Мишутин и в ожидании ответа даже затаил дыхание.

- Что именно?

- Это время?

Проводник бросил на Евгения какой-то странный взгляд и тут же опустил глаза. И лишь спустя несколько мгновений тихо ответил:

- Не знаю…

Он отвернулся к окну, с минуту смотрел сквозь него в непроглядную ночь, и вдруг, как бы продолжая ответ, ещё тише добавил:

- Не уверен, наступит ли вообще…

Мишутин вздрогнул, но взял себя в руки и как можно безразличнее спросил:

- Что, всё так плохо?

Проводник долго рассматривал его помрачневшее лицо и лишь потом молча кивнул.

«Да, наломали мы, видно, дров – теперь вовек всю эту хрень не разгребёшь, - подумал Мишутин с тоской. - Так зачем тогда вообще жить? Зачем, если впереди – катастрофа, а потом – пустота? Или всё-таки жить, чтобы хотя бы попытаться что-то изменить? Так ведь как изменить-то? Президентов этих, которые войны развязывают, поубивать, что ли? Так не по-лучится… А если и получится, так на их место такие же придут: все они там из одного котла кормятся, из одной кормушки, все из одного теста сделаны. Только рожи разные, а суть-то – одна и та же…»

- Человек, Евгений, сам выбирает свою судьбу, - заговорил Проводник тихо и доверительно. – И сам делает свою жизнь такой, какой ему хочется. Или пытается сделать. Но часто, слишком часто совершает при этом непоправимые ошибки... Вот мы и хотим помочь людям исправить эти ошибки - если, разумеется, они сами этого захотят.

- Захотят?– кисло усмехнулся Мишутин. – А если не захотят? Насильно заставите?

Проводник посмотрел на него и вздохнул.

- Ольга – помните эту женщину? – спросил он Евгения, и тот кивнул, - не захотела. И никто не пытался её заставить. И не собирался: это – её выбор. Жаль, конечно: зря она отказалась, зря…

- Почему? – спросил Мишутин.

Проводник нахмурился и отвёл глаза, но Мишутину вдруг почудилось, что он успел заметить то ли неприязнь, то ли злость, мелькнувшую в них стремительной чёрной тенью.

«Чего это он? – подумал Евгений с испугом, но тут же попытался себя успокоить: - Нет, скорее всего, просто померещилось…»

Проводник, о чём-то задумавшись, на вопрос не ответил, и Мишутин, почему-то вдруг решив перевести разговор на другое, спросил:

- А что с той красавицей, что сошла в Детройте?

- О ней – в другой раз, - неохотно ответил Проводник, поднимаясь с сиденья. – Я и так с вами непростительно долго заболтался, а дел ещё... Короче говоря, мне пора. Вам, кстати, тоже…

- А… - Мишутин хотел, было, схватить уходящего Проводника за рукав пиджака, чтобы спросить его о чём-то важном, но почему-то сразу же о своём вопросе забыл.

«Вспомню в следующий раз, - успел подумать он. – Обязательно вспомню и…»


31

- …и спрошу, - громко сказал Евгений, ещё не успев открыть глаз.

- Ну, спрашивай, - услышал он голос Ирины. – Отвечу, если смогу…

Евгений вздрогнул и, проснувшись окончательно, вопросительно посмотрел на Ирину.

- Что ты сказала? – спросил он. – Что ответишь?

- Отвечу, милый, отвечу, - Ирина, подкрашивая перед зеркалом глаза, на Мишутина даже не оглянулась. – На все твои вопросы отвечу: у меня от тебя секретов нет.

- Нет на свете женщин, у которых не было бы секретов от своих мужей, - быстро сориентировавшись, убеждённо заявил Евгений. – Я, по крайней мере, таких не встречал.

- Ну, это твоё мнение, - не прекращая своего занятия, пожала плечами Ирина. – А я, например, думаю, что у мужиков секретов от своих жён куда больше, чем у нас от них.

- Ага! – удовлетворённо хмыкнул Мишутин. – Значит, всё-таки есть секреты, да?

- Конечно, есть; только это совсем не то, о чём ты думаешь.

- Откуда тебе знать, о чём я сейчас думаю? – усмехнулся Евгений. – Ни о чём я не думаю: о чём можно думать, если голова спросонья деревянная?

Сказал так – и вдруг понял, что на самом деле чувствует себя вполне нормально. И с головой у него всё в порядке: не болит и не кружится, как все предыдущие дни.

- Так о чём ты хотел меня спросить? – Ирина, закончив делать макияж, повернулась к Мишутину. – О, да ты молодцом! – удивилась она. – И глаза нормальные, и не бледный. А то от подушки было не отличить.

- Ни о чём не хотел, - нехотя буркнул Евгений. – Так, привиделось что-то во сне, а что – не помню. Я теперь вообще сны не запоминаю, представляешь? – соврал он. - Вроде бы снилось что-то, а что…

- А мне сегодня приснилось, что мы с тобой у кого-то на свадьбе гуляем, - не дослушав Мишутина, защебетала Ирина. – Шикарная такая свадьба, в ресторане – просто блеск! А кто женился – тоже вспомнить не могу… Кстати, говорят, что свадьба снится к удаче. Вот одна удача уже налицо: ты выздоровел! Может, и ещё будут.

- Что, удачи? – Мишутин посмотрел на Ирину насмешливо. – Тебе что, одной мало?

Ирина, заметив насмешку, недобро прищурилась.

- Мало! Вот представь себе: мало! – резко ответила она. – Мне всегда мало! И всего: радости, денег, тебя… Ты думаешь, я для собственного удовольствия на этом проклятом рынке с утра до вечера кручусь, как заведённая? Ничего себе удовольствие – каждый день видеть вокруг себя одни и те же рожи и слышать одни и те же разговоры! Сам бы попробовал! А я бы посмотрела, надолго ли бы тебя хватило! 

«Ну, завелась, - подумал Мишутин, украдкой взглянув на настенные часы. – Уж скорее бы уехала, а то опять сцепимся…»

И вдруг, неожиданно для самого себя, спросил:

- А вот скажи, Ир, если бы тебе предоставили возможность начать жизнь заново, ты бы прожила её так же?

- Что значит – прожила? – вскинулась Ирина. – Я ещё не прожила – мне ещё и сорока нет, если ты об этом помнишь! Прожила… Да мне ещё жить и жить! И всё ещё у меня будет – и квартира, и машина, и…

- Машина у тебя и так есть, - буркнул Мишутин.

- Это твоя машина! – крикнула Ирина, неожиданно окончательно теряя контроль над своими эмоциями . – Твоя! А мы с тобой, дорогой мой, даже не расписаны! И случись с тобой, не дай Бог, что, то и машина эта, и дача эта достанутся твоему Сашке! А мне куда деваться прикажешь – на улицу? В чём мать родила? А ведь я тоже в это всё, - она кивнула на обстановку гостиной, - немало денег вложила, когда ты это строительство затеял. И что?!

- Ир, я не о том…

- А я – о том! – перебила Ирина, явно сворачивая разговор на скандал. – Куда я пойду – к маме? Так ты её знаешь: у неё – своя жизнь, и я ей там со своими проблемами… К дочке? Тем более… Я для них обоих… обеих… пройденный этап: ты же видишь, какие у нас отношения…

Мишутин, стиснув зубы, приготовился к продолжению неприятного разговора, но Ирина вдруг умолкла, достала из сумочки маленький носовой платок и аккуратно дотронулась им до уголков глаз, в которых стояли слёзы. Потом она подняла глаза на Мишутина и виновато попросила:

- Ты прости меня, Жень: наболело. И неопределённость эта… Ну, мне пора. Завтрак на столе…

Ирина встала и направилась к двери, но вдруг остановилась, обернулась к Евгению и посмотрела на него таким жалостливым взглядом, что Мишутину стало не по себе.

- Вот ты сидишь сейчас без работы, мучаешься, а я, прости меня, и рада этому: ведь посмотри, что на дорогах творится, сколько людей ни за что ни про что гибнет, кто – по собственной дурости, кто – по чужой…

«Конечно, по чужой, если некоторые стоящий трактор объехать не могут», - вспомнив недавнюю аварию, хотел съязвить Мишутин, но удержался и сказал другое:

- Я почти тридцать лет за рулём, так что…

Но Ирина, будто не услышав его слов, продолжала:

- Потому рада, что знаю: ты – дома, и потому тебе ничего не угрожает. А это для меня – самое главное: ведь у меня, Жень, никого нет, кроме тебя. И никогда не будет. Потому что никто другой мне не нужен…

Она тихо закрыла за собой дверь, а Мишутин поднялся с дивана, подошёл к окну и из-за прозрачной занавески смотрел, как Ирина открывает гараж, заводит машину, выгоняет её во двор, а со двора – на улицу, потом останавливается, выходит из автомобиля, закрывает ворота (провожая Ирину, Евгений закрывал ворота сам, но во время его болезни это пришлось делать Ирине) и, наконец, уезжает. Он стоял, глядя вслед медленно едущей по узкой улице дачного посёлка машине, и думал:

«Вроде и не старый ещё, а совсем дурак. Совсем мозги набекрень... Даже и не думал раньше, любит меня Ирка или так – живём и живём себе, спим вместе, едим, дачу эту строим… А оно, оказывается, вон как: любит она меня, дурака, хоть я и зануда тот ещё, и вообще… А теперь ещё и безработный… А она, выходит, этому только рада. Да ещё корячится на работе - за нас обоих, только бы со мной ничего не случилось… Эх, ты, старый ты козёл! Да ещё и с дурацкими вопросами: как бы ты стала жить, если бы всё могла начать с начала? А сам-то ты можешь на такой вопрос ответить, а? Не можешь! В том-то всё и дело, что не можешь! Вот и не задавай такого вопроса – никому не задавай, пока сам на него ни ответишь. А вот если ответишь…»

У Мишутина неожиданно закружилась голова; он присел на диван, откинулся на его высокую мягкую спинку и закрыл глаза. И вдруг опять ясно и чётко увидел то, что совсем недавно мерещилось ему в болезненном полубреду - старинный вагон и его немногочисленных пассажиров, лица которых были ему почему-то знакомы. И хотя длилось это его состояние – состояние реального присутствия в реальном вагоне с реальными же людьми - всего несколько секунд, а потом исчезло также внезапно, как и появилось, Евгений опять вспомнил всё, каждую деталь. Пусть и на этот раз не смог осмыслить увиденное, но запомнил. И, так и оставшись сидеть на диване, принялся напряжённо размышлять…


32

Проводник, будто дожидаясь появления в вагоне Мишутина, уже сидел у окна и листал какой-то глянцевый журнал. Увидев Евгения, он улыбнулся и спросил:

- Ну и как ваше здоровье?

- Прекрасно, - буркнул Мишутин, осматриваясь и взглядом пересчитывая попутчиков.

- Да на месте все, на месте, - засмеялся Проводник. – Так что не бойтесь: ничего интересного вы не пропустили.

- А… - хотел, было, спросить Мишутин, но, вспомнив про телепатические способности Проводника, усмехнулся и промолчал.

- Как я понимаю, вы ещё не решили, - сказал Проводник, выдержав паузу.

- Не решил, - кивнул Мишутин. – И не знаю, надо ли…

- Поэтому порадовать меня вам опять нечем, - констатировал Проводник и, будто сожалея о сказанном, нахмурился.

Евгений насторожился.

- Порадовать? Вас? – спросил он, пристально глядя на Проводника.

Проводник совсем, было, помрачнел, но взял себя в руки и натянуто улыбнулся.

- Я пошутил, пошутил, - сказал он, о чём-то напряжённо думая. – Порадовать, Евгений, вы можете только себя – если, разумеется, примите наше предложение. А мне-то, собственно…

Мишутин насторожился ещё больше.

«Э-э, нет, брат! – подумал он. – Что-то крутишь ты сегодня, чего-то не договариваешь! Хотелось бы знать, чего именно…»

И вдруг то ли понял, то ли почувствовал, что этих его сомнений Проводник, занятый какими-то размышлениями, не услышал даже несмотря на свои нечеловеческие способности.

«И слава Богу!» - мелькнуло в голове Мишутина, и он, интуитивно ощутив необходимость резко сменить тему разговора и этим маневром хотя бы попытаться защитить свой мозг от проникновения в него Проводника, заговорил быстро и напористо.

 - Меня в своём прошлом, если хотите знать, всё устраивает, - ну, может, за исключением некоторых моментов… - говорил он, в упор глядя на Проводника и не особенно задумываясь над тем, что говорит. - Вот если бы вы мне предложили оказаться не в своём прошлом, а, например, в каком-то другом времени или месте, в котором раньше я никогда не…   

- Это невозможно, - резко перебил Проводник, и Мишутин увидел, что тот смотрит на него так, как прежде никогда не смотрел – холодно и подозрительно. – И с вами об этом уже говорили.

- А как же та дамочка, которую вы высадили в Детройте? – нашёлся Евгений. - Детройт – это её прошлое?

И с удовлетворением отметил, что его обычно невозмутимый собеседник растерялся – пусть и всего-то на какую-то секунду, но растерялся. Однако Проводник почти моментально оправился и, небрежно махнув рукой, словно речь шла о чём-то несущественном и малоинтересном, ответил:

- Это, знаете ли, было сделано в виде редчайшего исключения. Бывают, знаете ли, такие обстоятельства, когда… 

- Значит, исключения из ваших незыблемых правил всё же допускаются? – нахально перебил Мишутин, радуясь своей маленькой победе, хотя осознать, в чём эта победа заключается, ещё не мог.

Проводник долго молчал, словно раздумывая, а ни послать ли излишне любознательного пассажира куда-нибудь подальше, или просто промолчать, а то сделать и ещё проще: пожать плечами, встать и уйти, продемонстрировав таким образом всю неуместность задаваемых ему  Мишутиным вопросов. Но не сделал ни первого, ни второго, ни третьего, а вместо этого спросил, пристально глядя Евгению в его серые насмешливые глаза:

- Для вас что, это действительно важно - знать, почему именно для этой несчастной мы сделали исключение? И почему она отправилась именно в Детройт?

- Ну… не знаю, - пожал плечами Евгений. – Мне, собственно, без разницы. Просто странно: Детройт - мёртвый, в общем-то, город. А почему она не выбрала, например, Майами? Или, скажем, Чикаго? И почему – несчастная? Мне, например, показалось, что совсем даже наоборот…

Проводник едва заметно усмехнулся и, кивнув на сидящих в вагоне людей, тихо сказал:

- Счастливые, Евгений, сюда не попадают…

И, помолчав несколько мгновений, вдруг спросил:

- Простите за нескромный вопрос, Евгений: вы любили когда-нибудь?

Мишутин на секунду растерялся, но тут же взял себя в руки и самодовольно кивнул:

- А как же…

- Нет, вы не поняли, - Проводник покачал головой и так посмотрел на Мишутина, что тот окончательно понял: Проводник знает о нём намного больше, чем Мишутин знает о себе сам. – Я говорю о настоящей любви.

Евгений растерялся окончательно.

«А ведь и правда, - подумал он, - а была ли у меня в жизни настоящая любовь? И что это такое – настоящая любовь? Может, это как у Ирки ко мне: на всё готова, лишь бы со мной ничего не случилось…»

И он вместо ответа пожал плечами и отвёл глаза.

Проводник откинулся на спинку сиденья и, глядя в тёмное окно, тихо заговорил:

- Как у вас сказки обычно начинаются: жили-были… Так вот, жили-были девушка и парень, учились в одном классе, после школы - опять же вместе - поступили в институт: так уж, видно, судьба распорядилась… Хотели после окончания института пожениться, потому что друг друга любили со школьной скамьи. Думали, что получат дипломы – и сразу же, на следующий же день после выпускного вечера, и поженятся. Но после вечера, когда они все выпускным курсом гуляли по ночному городу, девушка сильно простудилась, и утром попала не в ЗАГС, а в клинику, причём с двусторонним воспалением лёгких. Свадьбу, естественно, пришлось отложить. А пока девушка лежала в больнице, парень получил повестку из военкомата.   

- Ну, ясно… - усмехнулся Мишутин. – Он – в армию, она – замуж; да такое сплошь и…

- …И отправился парень, как и ваш друг Юрий Седов, воевать в Афганистан, - продолжал Проводник, словно не заметив реплики Мишутина. - За что воевать, кого защищать, от кого – об этом давайте не будем.

«Не будем», - подумал Евгений, вспомнив не вернувшихся с той войны одноклассников и однокашников по профтехучилищу – вспомнив не по отдельности, а почему-то всех сразу, как на большой семейной фотографии.

- И в одном из первых же боёв наш герой попал в плен; должен уточнить, что это произошло с ним почти в самом начале той войны… Спустя год парня перевезли в Пакистан: он оказался классным специалистом в… впрочем, это не так уж и важно, в какой области... Родины парень не предавал, однако за несколько лет его пребывания в Пакистане ему сумели внушить, что дома его ждёт расстрел или, как минимум, долгие годы тюрьмы. И что его новые хозяева, если он всё же каким-нибудь образом от них сбежит и сумеет вернуться домой, постараются сделать так, чтобы кары сии его ни в коем случае не миновали.

- Сволочи, - пробормотал сквозь зубы Мишутин.

- И лучшее, что они ему могут предложить, - это переезд в Штаты; скорее всего, у этих ребят были на молодого человека серьёзные виды на будущее, - продолжал Проводник. – И он согласился: лучше уж Штаты, чем до конца жизни гнить в полуфеодальном Пакистане или, как он поверил, в советской тюрьме, да ещё и с клеймом предателя. Не так ли?

Мишутин, подумав, что и он, скорее всего, в такой ситуации поступил бы так же, спросил:

- А что девушка?

- А девушка ждала. Шесть с половиной лет.

- Долго, - кивнул Евгений уважительно. – По нашим-то дурным временам…

- Она бы и дольше ждала, - сказал Проводник, – может быть, и всю оставшуюся жизнь. Но её отец – весьма влиятельный, надо сказать, человек, - жалея дочь, сумел сделать так, что фамилия парня из списков попавших в плен стараниями некоторых чиновников военкомата перекочевала в списки павших на поле боя. И не столь важным оказалось, что данный «груз двести» к месту постоянной прописки доставлен так никогда и не был.

- Твари продажные, - буркнул Мишутин. – Их самих бы туда, да…

- Девушка, узнав о гибели любимого, хотела руки на себя наложить, но погоревала, погоревала ещё год и решила, что надо всё-таки как-то жить. А папаша ей уже и подходящего супруга подобрал – из своей, так сказать, среды... В общем-то, довольно банальная история: таких историй – тысячи, и вы о них, конечно, и слышали, и фильмы смотрели… Но есть одно обстоятельство, из-за которого эта банальная история в одночасье быть таковой перестала… Я не утомил вас своим долгим рассказом?

- Нет, нет! – Мишутин замотал головой. – Только я пока не вижу, где же здесь настоящая любовь…

Проводник вдруг помрачнел и посмотрел на Мишутина так, будто тот сказал какую-то нелепость. Немного помолчав, он осторожно поинтересовался:

- Вы ведь, кажется, начинаете кое-что из увиденного здесь вспоминать и днём?

Евгений не ожидал такого вопроса; растерявшись, он пожал плечами и нехотя ответил:

- Так, кое-что… И как-то расплывчато, неконкретно.

Проводник кивнул, встал и сделал шаг к проходу между сиденьями, но остановился и, обернувшись к Евгению, тихо сказал: 

- А что касается настоящей любви… поговорим об этом в следующий раз…


33

Утром, едва Мишутин успел выпить свою большую кружку кофе и выкурить сигарету, зазвенел мобильник.

- Проснулся, Жень? – услышал он в трубке заискивающий голос Ирины.

- А ты с кем сейчас разговариваешь-то? – усмехнулся Евгений. – С автоответчиком?

Ирина хихикнула и сразу же затараторила:

- Жень, помощь твоя нужна! Грузчики наши с утра уже все пьяные вдрызг… у–у, ур-р-роды!.. а нам с Танькой за товаром срочно надо. Поможешь, Жень?

- С чего это они разгулялись-то? – спросил Мишутин. – Получку получили?

- Вот хрен им теперь, а не получка! – взорвалась Ирина. – Получат они у нас теперь! Не, это они Ванькин день рождения с утра отмечают, сволочи… Так как, Жень, поможешь?

- А что делать-то? – спросил Мишутин, уже отыскивая глазами футболку и джинсы.

- Товар получить, - опять затараторила Ирина. – Нам-то с Танькой теперь отсюда никуда – кто без нас за товаром-то присмотрит? А ты б машину взял и сам бы на базу и съездил… А?

- Да съезжу, съезжу: первый раз, что ли… - ответил Евгений, доставая из комода носки. – Для тебя – само собой. Только Танька-то здесь причём? Её-то мужик где?

- А с этими козлами вместе гудит… Да она заплатит, Жень: мы с ней уже договорились. Ну, так приедешь?

- Куда ж мне от тебя…

- А скоро?

- Одеваюсь уже… А там – как автобус…

- Ну, жду! 

И вот теперь Мишутин, раскрыв зонт, стоял на остановке в ожидании автобуса и смотрел на голубей, тюкающих сизыми клювами мокрую, грязную шелуху от семечек. Голубей было около десятка, но Евгений никак не мог сосчитать их точное количество: с одинаковым сизым оперением, отгоняя друг дружку от никчёмной добычи, птицы бестолково и бесстрашно копошились прямо возле его кроссовок, то наскакивая одна на другую, то отлетая в сторону и тут же возвращаясь обратно в стайку. Пути их всё время хаотично пересекались, и уследить, кто из голубей ещё пять секунд назад был справа от Мишутина, а кто – слева, казалось Евгению непосильной задачей.

«Как российский бизнес в девяностые, - подумал он. – Кооперативы, фирмы, фирмочки – все так и норовили один другого оттолкнуть, чтобы кусок пожирнее урвать. Или какую-нибудь нишу на диком рынке первым занять… Эти-то птички хоть не убивают друг друга, и то ладно – не то, что у нас тогда творилось… Прав Проводник, прав: трудно будет научить нас, дураков, по-человечески жить…»

Стоп!

Какой такой проводник? Кого учить? Кто?

И ещё про жирный кусок что-то там…

Где это - там?

Неожиданно голова у Мишутина закружилась, в глазах у него потемнело, а голуби, напугав Евгения, дружно вспорхнули из-под его ног и разлетелись в разные стороны так стремительно, будто Мишутин из человека вдруг превратился в огромного, дикого, до смерти оголодавшего кота. Евгений даже успел представить себе этого кота – чёрного, с большими, чёрными же, глазами, злобно сверкающими ярко-красными огненными сполохами, и длинным, извивающимся змеёй хвостом…

Стараясь избавиться от темноты в глазах, он несколько раз кряду крепко зажмурил и открыл их. Когда в глазах немного прояснилось, Мишутин огляделся и увидел под дырявым навесом автобусного павильона обшарпанную скамейку, на которой сидела какая-то древняя старушка. Нетвёрдыми шагами Евгений направился к скамейке и, присев на неё, с трудом перевёл участившееся дыхание.

«Что за чёрт? – подумал он испугано. – Никогда такого не было…»

Голова уже не кружилась, но теперь её наполнил неприятный шелестящий шум, похожий на шум затяжного осеннего дождя – однообразный и надоедливый. Наверно, из-за этого шума Мишутин не сразу расслышал, что старушка, обращаясь к нему, что-то говорит.

- Погоди, бабушка, погоди, - остановил он старушку. – Погоди, я сейчас…

Евгений потряс головой, потёр пальцами набухшие венами виски и ещё с минуту сидел, снова крепко зажмурив глаза, пока шум в его голове окончательно ни утих. И за эту минуту он вспомнил и старушку, сидящую рядом с ним, и их случайное знакомство. И даже вспомнил, что было это прошлой осенью, в один из приездов Евгения из Питера на выходные.

 В тот день Мишутин зачем-то отправился в Псков. Выехав из дачного посёлка, он повернул налево и уже собирался прибавить скорость, как вдруг обратил внимание на старушку, стоявшую на автобусной остановке. Старушка стояла одна-одинёшенька; одной рукой она опиралась на корявый посох, а ладонь другой держала над глазами козырьком, глядя из-под него, ни появится ли из-за изгиба дороги автобус. С затянутого грозовыми тучами неба лил дождь, и старушка, как могла, старалась укрыться от него под дырявым навесом остановки. Зонтика у неё видно не было, и почему-то именно это обстоятельство Мишутина зацепило и заставило сбросить скорость.

«Ну, сядет бабка в автобус, а потом? – подумал он. – Куда она из автобуса – под дождь? Не дело…»

Евгений затормозил, съехал на обочину и остановился, потом включил заднюю скорость и прямо по обочине, разбрызгивая колёсами «фольксвагена» мутную воду из луж, поехал к остановке.

«Хоть до города подброшу, - решил он. – Всё равно по пути…»

Старушке, как выяснилось, надо было попасть на окраину Пскова, в Любятово, в церковь.

- Ты меня, внучек, уж высади тама где хошь, а я уж сама тама как-нибудь: Господь поможет, - прошамкала старушка, глядя на дорогу подслеповатыми, слезящимися, выцветшими от старости глазками.

- Чего ж без зонтика-то? – спросил Мишутин. – Или нету?

- Зонтик-то? А как же! Был зонтик, да… Токмо вечор кошка моя, Васька, яво растряпала… Василиса, значить… Я зонтик-от раскрыла, чтоб, значить, высох, а она… Да маленька ишшо, баловница, вот и растряпала. Ажно в клочки… Куды ж я с таким-то? На смех? Не-е…

- Так новый надо купить, - не смог сдержать улыбки Евгений: деревенский говорок старушки живо напомнил ему и его бабушку, и проведённое на острове детство...

- Ох, внучек, - шумно вздохнула старушка. – Дык энто пензию ждать надо, чтоб купить-то, а она кады ишшо, пензия-то моя… Да и пензии той…

В тот раз Евгений подвёз старушку прямо к церкви, хотя, пока они доехали до Пскова, дождь уже закончился. Он даже не подумал поступить как-то иначе…

«А зонтика-то у неё и сейчас нет, - с грустью отметил про себя Мишутин, повернув голову к сидящей рядом с ним на скамье старушке. – Видно, не прибавили бабке её… пен-зию. Цены прибавили, а пензию…»

- Оклемался, внучек? – прошамкала старушка. – Ну, слава те, Господи! А то я уж, Господи, прости…

Евгений, не зная, что ответить, промолчал. Старушка пожевала губами, глядя на него, помолчала с полминуты, а потом наклонила голову к плечу Мишутина и заговорила так тихо, что Евгению пришлось напрягать слух, чтобы её расслышать.

- В ц;ркву тебе надоть, внучек, в церкву, - бормотала старушка. – В Любятово, к отцу Володимиру: он человек хороший, знаюшший… понимаюшший человек… Он, отец-то Володимир, всё поймёт, всё объяснит… К нему тебе надоть, внучек, токмо к нему…

- Да зачем мне к нему? – нахмурился Мишутин, невольно отстраняясь от старушки. Он хотел ещё что-то сказать, но старушка его опередила.

- А ты не перечь, не перечь, а послушай меня, старую, послушай-от… - забормотала она ещё быстрее. – Голуби-то от тебя сённи… это неспроста, внучек, - ох, неспроста! Берегись, внучек, кабы чего таперича… И соблазны от себя отринь, в каки бы красивы наряды оне ни рядились – отринь, внучек, покуда ишшо не поздно!.. И шара остерегись: видала я, видала сённи тот шар над тобой, внучек! Остерегись его, внучек: в ём, проклятом, всё зло, - в ём!..

«Всё, рехнулась бабка, - подумал Мишутин, глядя на показавшийся из-за изгиба дороги автобус. – Не дай Бог до таких лет…»

- А ты-то поедешь, бабуль? – спросил он, поднимаясь. – А то давай помогу…

Старушка покачала головой – как показалось Евгению, смиренно и обречённо.

- Не, внучек, не поеду: видать, всё - отъездилася, - сказала она. – Да и пора уж, видно… А ты помни про шар-то, по-о-омни! В ём всё зло, в ём!

Остановившийся автобус пшикнул дверями, и Мишутин, кивнув старушке, шагнул к нему, складывая на ходу мокрый зонтик. Но перед тем, как войти в автобус, вдруг рванулся обратно, положил зонтик старушке на колени и вновь метнулся к автобусу, едва успев запрыгнуть в уже закрывающиеся двери…

- А чего это ты без зонтика-то? – спросила Ирина, увидев Евгения. – Вон, промок-то весь! Гляди, опять простудишься…

- Не простужусь: дважды в одну воронку снаряды не падают, - отшутился Мишутин. – А зонтик… в автобусе забыл, - соврал он. – Другой купим…

- Да легко! – рассмеялась Ирина и тут же крикнула куда-то в скопище разноцветных торговых палаток: - Вика! Виктория! Зонтики мужские у тебя почём?..

Ещё до обеда управившись со всеми делами, о которых просила его Ирина, Мишутин не стал ждать окончания её безразмерного рабочего дня, а отправился домой на автобусе. Доехав до дачного посёлка, он вышел из автобуса и уже, было, направился по улице к своему дому, как что-то заставило Евгения оглянуться и посмотреть на остановку, с которой утром он уезжал в город. Не останавливаясь, Мишутин повернул голову и бросил в её сторону короткий взгляд. И замер…

Остановки не было. Совсем. На том месте, где она стояла, теперь высилась груда обломков, оставшихся от павильона-навеса – изломанные бетонные панели, покорёженные металлические трубы, служившие опорами для дырявой крыши, разбитая урна, куски толстой проволоки… А поверх всего этого мусора, словно насмехаясь над царившим на месте остановки хаосом, стояла скамейка – мокрая от дождя, но целая и невредимая. Та самая, на которой всего несколько часов назад сидели Мишутин и старушка…

Евгений бросился через дорогу к развалинам павильона, страшась увидеть на осколках плит или на чём-нибудь ещё следы крови. Двое парней и пожилая женщина, стоявшие возле развалин в ожидании автобуса, посмотрели на него с удивлением.

- Что, бать, лихо? – спросил Мишутина один из парней. – Да-а, каша тут была-а – будь здоров! Нажрутся, понимаешь, сволочи…

- Кто это так повеселился? – перебил Евгений, продолжая внимательно разглядывать остатки павильона.

- Да мужик пьяный на «камазе» въехал, - охотно пояснил парень. – Со всей дури! Только брызги полетели: во, глянь!

Мишутин присмотрелся: на земле и обломках бетона поблёскивали зернистые осколки автомобильного стекла.

- Все живы-то? – спросил он.
- Да живы, живы, - сказал второй парень. – Водила-то этот хренов, правда, всю морду себе разбил, а так ничего, жив. Его гаишники увезли. И «камаз» раздолбанный на буксире заодно уволокли. Ну, схлопочет теперь, урод, – по полной программе! 

- Давить таких тварей надо, - поддакнула парню женщина. – Напьются – и за руль! Ходить страшно…

- Ещё кто-нибудь здесь тогда был? – спросил Мишутин.

- Старушка ещё была, - сказала женщина. – Возле павильона стояла. Люди говорят, что стояла и всё бормотала что-то. И всё крестилась, крестилась… Потому, видно, и убереглась. Видно, Господь помог, не дал бабке такой страшной смертью помереть…

- Слава Богу! - с облегчением выдохнул Евгений; он, было, хотел перекреститься, чего раньше никогда не делал, но увидел, что парни и женщина смотрят на него, и передумал.

И не перекрестился…
      

34

Мишутин смотрел в чёрную мглу за окном вагона и тщетно силился вспомнить прошедший день.

«Странно, - в растерянности думал он. – Обычно я то, что здесь происходит, вспомнить никак не могу - так, одни обрывки… А тут – на тебе: что вчера днём было, теперь не вспомнить! Утро, пока дома был, помню, и вечер помню. А что днём было… Странно как-то, как-то странно это: полдня – как отрезало…»

- Хотите мне что-то рассказать? – спросил Проводник, присаживаясь напротив Евгения. – Или опять начнёте расспрашивать?

- Да вы и так всё наперёд знаете, – усмехнулся Мишутин. – И что я сказать хочу, и о чём спросить…

- Да, мысли мы читать умеем… хотя, признаюсь, и не всегда… - сказал Проводник, глядя на Мишутина как-то особенно внимательно. - Что же касается чувств… Мысли, Евгений, всегда – или почти всегда – конкретны, а чувства… Прочесть чувства можно на лице человека, в особенности если человек не очень хорошо умеет сдерживать свои эмоции; например, радость, гнев, безразличие, брезгливость… На вашем, Евгений, лице сейчас только усмешка с оттенком сарказма, причём усмешка достаточно стабильная, хорошо выдержанная; это говорит о том, что вы умеете контролировать свои эмоции...

«Что-то уж больно словоохотлив ты сегодня, дядя, - подумал Мишутин, на всякий случай отводя взгляд в сторону: он где-то читал, что гипнотизёры могут прочесть мысли человека только тогда, когда смотрят ему прямо в глаза. - К чему бы это?»

- Всё-то вы про меня знаете, – усмехнулся он.

Проводник пожал плечами.

- Ну, а как же иначе? Мы же кандидатуры для участия в Эксперименте отбираем самостоятельно: никто их нам на блюдечке с голубой каёмочкой не преподносит… Поэтому, сами понимаете, о человеке, которого мы планируем сюда… гм… пригласить, должны знать всё. Или вполне достаточно.

- Для чего? – прищурился Мишутин.

- Чтобы не ошибиться. Или, как у вас говорят, дров не наломать. А то пригласишь кого-нибудь не того, а он заберётся в своё прошлое да такого там натворит, что…

- А что, были прецеденты?

- Были, - кивнул Проводник. – Например, один наш… гм… клиент попытался отравить собственного отца. Причём всего за день до того, когда тот подписал завещание, по которому непутёвому сыну-пьянице не доставалось ровным счётом ничего. Именно в то своё недавнее прошлое этот человек и попросил его отправить.

- И вы отправили? – прищурился Евгений.

- Отправили, - вздохнул Проводник.

- И он… – напрягся Мишутин.

- Естественно, нет, - перебил Проводник. - Мы ведь, как ни как, отвечаем за то, что делаем..

- И вы его…

- … вернули обратно, - кивнул Проводник. – И заодно стёрли из его памяти всё, что было связано с его пребыванием здесь, - он окинул взглядом вагон.

- И что с ним было дальше? – продолжал любопытствовать Мишутин.

Проводник печально посмотрел на Мишутина и усмехнулся.

- А ничего: продолжает жить своей жизнью. Хотя, думаю, назвать жизнью пожизненное заключение можно… гм… весьма условно.

- Пожизненное?- удивился Мишутин. – И за что его так?

- Убил родную сестру, которой по тому завещанию всё и должно было достаться, - сказал Проводник. - А заодно и её малолетнюю дочь – как потенциальную и единственную наследницу.

- Ур-р-р-род! – невольно сжав кулаки, пробормотал Мишутин; зло посмотрев на своего собеседника, спросил: – А вы-то, благодетели, куда смотрели? Почему не вмешались?

- Мы не имеем права вмешиваться в вашу реальную жизнь, чтобы что-то в ней изменить - как-то странно посмотрев на Евгения, ответил Проводник. – Ведь, согласитесь, уберечь всех людей от подобных трагедий мы всё равно не сможем. Действовать же выборочно означало бы отдавать кому-то преимущество. Отсюда – вопрос: а имеем ли мы такое право – решать, кому помочь, а кому нет? Проще говоря, есть ли у нас право вершить людские судьбы? Ответ, как вы понимаете, отрицательный…  И, в конце концов, мы – не благодетели, как вы изволили выразиться: наша задача заключается в ином – в чём именно, вы знаете…

На минуту в воздухе повисло тяжёлое молчание. Потом Проводник поднял глаза на Евгения и спросил:

- Так что вы хотели мне рассказать?

Мишутин замялся с ответом, но всё же сказал:

- Я опять… кое-что вспомнил.

- Из этого? – Проводник опять окинул взглядом вагон.

- Да, - кивнул Евгений. – Но опять… как-то не очень конкретно - так, картинки…

- Но это навело вас на некоторые размышления, - сдержанно улыбнулся Проводник.

- Да, - снова кивнул Мишутин, - на некоторые. И, надо сказать, не слишком весёлые.

- Ну, а вы чего хотели! – Проводник развёл руками. – Веселиться, Евгений, вам… всем вам… пока особых причин нет.

- Да уж, - пробормотал Мишутин, - чему тут радоваться…

- И на какие же размышления подвигли вас ваши воспоминания о пребывании здесь? - спросил Проводник.

Мишутин пожал плечами.

- Трудно вот так, сразу, - сказал он неуверенно. – Как бы это сказать…

- Говорите, как думаете, - подбодрил Проводник.

Евгений подумал несколько секунд, стараясь сформулировать мысли, приходившие ему в голову в последние дни, и, наконец, медленно, то и дело запинаясь, заговорил:

- В общем, теперь, когда я стал кое-что вспоминать… повторяю: очень смутно… некоторые вещи начали видеться мне как-то иначе… 

- Что же именно? – прищурился Проводник, и Мишутину показалось, что в голосе Проводника прозвучало напряжение.

- Например? Ну, например, шифер этот крашеный, который я для дачи хотел купить; зачем он мне, если разобраться? Чтобы как у соседа был? Ну, допустим, будет. И что из этого?

- Как – что? – усмехнулся Проводник. – Чувство удовлетворения оттого, что у вас будет всё как у людей.

- Вы прямо как моя Ирина, - набычился Мишутин. – Каких людей? Как Петька, что ль? Нашли человека!

- Ваш Петька – такой же человек, как и все остальные, - возразил Проводник. – И тоже имеет право на то, чтобы прожить свою жизнь так, как ему хочется.

- Так приведите его сюда, - хмыкнул Мишутин. – Пусть попробует.

- Не приведём, - Проводник покачал головой.

- Почему?

- В этом нет смысла: он всегда хотел жить именно так, как живёт сейчас, а не как-то иначе. И жизнью своей он вполне доволен.

- Ну, это точно, - усмехнувшись, кивнул Евгений. – Жизнь у Петьки – малина: дурит народ и на том наживается… Только разве это жизнь?

- С его точки зрения – да. И другая вашему Петьке не нужна.

- Да разве это жизнь?! – вскинув брови, повторил Мишутин. – Мне, например, такая жизнь…

- Это теперь вы так считаете, - перебил Проводник, – когда узнали, что жизнь свою вы при желании можете изменить. Вот потому вы и стали копаться не только в своём прошлом, но и в настоящем, выискивая и там, и там всякие изъяны. И, видимо, что-то нашли и посмотрели на прожитые годы с критической точки зрения. И, как следствие, многое начали переоценивать… А ведь ещё совсем недавно…

Он замолчал и, пристально посмотрев на Мишутина, спросил:

- Что, не так?

И Мишутин вдруг вспомнил, что ещё месяц назад он действительно завидовал благополучию и оборотистости своего соседа по даче – пусть и не сильно, но завидовал. А теперь…

- Так это что, благодаря вам у меня в мозгах вся эта сумятица началась? – прищурился он.

- Отчасти, - согласился Проводник. – Но в основном – благодаря вам: это ваша жизнь, Евгений, и оценки её – ваши. И поставили их вы себе сами.

- И что же будет дальше? – спросил Мишутин растерянно.

Проводник пожал плечами и сказал:

- Не знаю. Это зависит от вашего решения: если вы откажетесь от нашей помощи и навсегда покинете этот вагон, то, вероятно, постараетесь как-то изменить свою жизнь – эту вашу жизнь. Или…

Он вдруг умолк, словно ожидая от Мишутина немедленного принятия решения. Но Евгений молчал, и Проводник продолжил: 

- Или вы отправитесь в своё прошлое и попробуете построить свою жизнь как-то иначе. Других вариантов не существует. Так что…

И он опять умолк.

- Что? – не вынес очередной паузы Мишутин.

- Пора решать, Евгений, - сказал Проводник, и Мишутин услышал в его голосе нетерпеливые нотки.

- Что, уже? – удивился он.

- Ну, я… скажем так: особенно вас не тороплю, но всё же, всё же…

- Хорошо, - сказал Мишутин. – Я… подумаю.

- Думайте, Евгений, думайте, - несколько натянуто улыбнулся Проводник. - Думать, знаете ли, полезно… Тем более что вспоминать теперь вы будете существенно больше, чем вспоминала прежде. Так что думайте…

«И чего это он меня торопить начал? - подумал Мишутин, опуская глаза, чтобы не видеть проницательного и ставшего вдруг неприятным Евгению взгляда Проводника. – Возиться со мной надоело? Или что-то случилось – такое, что его обеспокоило? Настолько обеспокоило, что он об этом заговорил? Может, что-то произошло вчера – как раз то, о чём я вспомнить теперь никак не могу? Странно всё это, странно…»

Он поднял глаза, но Проводника напротив себя уже не увидел. А ещё через мгновение из сознания Евгения исчез и вагон…


35

Ирина, вернувшись вечером с работы до смерти усталой – день у неё выдался каким-то по-особенному суматошным, - необычную замкнутость Мишутина заметила не сразу. И только за ужином, обратив внимания на его невпопад, сквозь зубы бросаемые «да» или «нет», забеспокоилась.

- Ты чего, Жень, будто воды в рот набрал? – спросила она. – Зуб болит, что ль? Или опять температура?

- Ничего не болит, - продолжая напряжённо думать о чём-то своём, буркнул Евгений. – Не обращай внимания.

- Да как же не обращай? И бледный ты какой-то сегодня…

- С чего веселиться-то? – криво усмехнулся Евгений. - Да нормально всё, не бери в голову.

- Ну, смотри: тебе виднее, - пожала плечами Ирина.

Она поднялась из-за стола, собрала с него грязную посуду и отнесла её в раковину.

- Я помою, Ир, - сказал Мишутин. – Ты иди, отдыхай, если устала.

- Само собой, устала, - слабо кивнула Ирина. – Просто слов нет, как устала: сегодня вообще не торговля была, а дурдом – то менты кого-то ловили, то СЭС приехала… За-дол-ба-ли!

Она принялась что-то рассказывать, однако довольно быстро заметила, что Евгений её не слушает: он кивал, глядя на Ирину, но взгляд его был настолько отсутствующим, словно разговаривали они через толстое стекло. Ирина хотела обидеться и вспылить, но сил у неё на это действительно уже не оставалось, и она только махнула рукой и ушла в комнату. Мишутин услышал, как там забормотал телевизор, и облегчённо вздохнул.

«Ну, наконец-то! – подумал он, принимаясь мыть посуду. – Теперь её от этого ящика за уши не оттащишь, пока все сериалы ни закончатся. А там и спать будет пора. Так что теперь можно и дальше думать… На чём это я остановился?..»

Подумать Мишутину и вправду было о чём, и, прежде всего, - о смысле своего пребывании в странном вагоне. Теперь Евгений был твёрдо убеждён в том, что такой вагон существует на самом деле, а не просто пригрезился ему в каком-то дурном… нет, не дурном, а фантастическом сне. Он отчётливо помнил всех пассажиров вагона, но не по именам, а лишь по лицам – задумчивым, напряжённым, неулыбчивым: Мишутин не мог вспомнить ни одного из этих лиц улыбающимся, как не смог вспомнить и ни одного имени.

И ещё он помнил, хотя и смутно, остановки, на которых некоторые из его попутчиков покидали странный вагон – остановки, из-за полного отсутствия на них других людей тоже странные и непонятные.

Однако Мишутин почему-то понимал, что всё это – и пассажиры, и остановки – второстепенно, и суть его пребывания в вагоне заключается вовсе не в том, чтобы наблюдать за происходящим там со стороны, а в чём-то другом, гораздо более важном и, как ему казалось, жизненно необходимом для самого Евгения. А может быть, и не только для него…

«Рассказать Ирке, что ли? – думал он, споласкивая тарелку. – Про сны, про вагон… Нет, не стоит: не поймёт, как и я пока ещё мало что понимаю. Какой-то смысл во всём этом, наверно, есть… Наверняка смысл есть, только… только я его никак не найду. Весь день сегодня думаю, а толку – ноль. Чего-то там в башке крутится – вот-вот, кажется, ухвачу, а… будто кто-то не даёт. Как на рыбалке: вроде клюёт, и хорошо клюёт, а не подсечь, хоть ты тресни! Ну, ничего: разберёмся. Может, просто ещё время не наступило, чтобы во всей этой кутерьме разобраться. И понять. Что понять? Бред какой-то… Как в сказке: найди то – не знаю что… Тьфу!»

Когда, вымыв посуду и покурив на крыльце, Мишутин вернулся в дом и вошёл в комнату, Ирина спала. Евгений выключил телевизор, укрыл Ирину пледом, погасил свет и вышел в коридор, тихо прикрыв за собой дверь. 

«Пусть спит, - подумал он с облегчением. – Так спокойнее: и вопросов никаких зада-ать не будет, и вообще… Да и время-то уже – будь здоров, а ей в шесть вставать. Это я, бездельник, могу хоть до обеда спать, а ей… Нет, надо искать работу, а то я совсем с катушек съеду. Может, тогда и сны эти дурацкие сниться перестанут, когда работать начну: если по серьёзному работать, то за день так накрутишься, что какие там сны: голову на подушку уро-нил – и всё, труп… Хотя… почему дурацкие? Не-е-ет, брат, совсем они не дурацкие, эти сны! Это я, видно, дурак, что понять их не могу; вот крутится в голове, в чём их смысл, а… не понять. Не подсечь, как уклейку на рыбалке… О, кстати! А ни сходить ли завтра на речку? Заодно и развеюсь немного, и воздухом подыщу…»

Удочки, как помнил Мишутин, висели на вбитых в стену сарая гвоздях, слева от входа. Выйдя на крыльцо, он увидел, что на улице уже порядком стемнело, и вернулся в дом за фонариком.

«Надо всё-таки будет свет в сарай провести, - подумал Евгений, опять выходя на крыльцо. – Зимой, если вечером за дровами туда ходить, – ноги переломаешь...» 

Подсвечивая под ноги фонариком, он спустился с крыльца и свернул за угол дома, к сараю. И тут же остановился: даже в сгустившихся сумерках было хорошо видно, что дверь сарая, обычно всегда закрытая на накидной крючок, настежь открыта.

«Ни хрена себе! – подумал Мишутин, лихорадочно пытаясь вспомнить, что такого ценного можно из сарая стащить, на что там можно было бы позариться. – Удочки… велосипед без цепи… старая резина от машины.. короче, рухлядь всякая… Нет, серьёзный вор за таким хламом не полезет. Да и не ночь ещё: ведь видели же, что свет в доме горит… Наверно, пацаны из деревни. Ну, я вам сейчас! Поймаю – уши оборву!..»

Он не бросился, очертя голову, в сарай, а подошёл к его двери, осторожно и бесшумно двигаясь вдоль стены. Внутрь решил не входить: мало ли что: вот дадут поленом по башке - и привет… Спрятавшись за открытой настежь дверью, Евгений сунул фонарик в карман куртки и затаился…

Ждать ему пришлось минуты три, не больше. В сарае вдруг что-то загремело, кто-то на кого-то заругался вполголоса, и из дверного проёма, столкнувшись в нём боками, выскочили две действительно мальчишеские фигурки. Мишутин ловко схватил обоих паца¬нов за щуплые плечи и во весь голос рявкнул:

- Стоять!!! Руки вверх!!! Милиция!!!

Мальчишки разом присели на корточки, от испуга закрывая головы руками. Бежать они даже не пытались…

Вся злость, которую Евгений копил в себе, дожидаясь воришек за дверью, моментально улетучилась, едва он увидел у своих ног дрожащие, съёжившиеся, тихо всхлипывающие фигуры. Ему вдруг стало нестерпимо стыдно за свои дурацкие выкрики, и он, на миг представив себя на месте трясущихся пацанов, обругал себя – искренне и зло:

«Придурок! Что ж ты творишь-то, а?! Идиот!!! Они ведь со страху и помереть могли! И что тогда? Как потом с этим жить, а?!» 

- Давайте, поднимайтесь! – ворчливо скомандовал он мальчишкам. – Вставайте, вставайте; нечего тут…

Пацаны послушно поднялись и так и остались стоять, не смея поднять на Мишутина заплаканных, испуганных глаз. Он ещё несколько мгновений продолжал держать их за плечи, чувствуя, как бившая мальчишек сильная дрожь словно бы передаётся и ему, потом отпустил, вздохнул и сказал – негромко и укоризненно:

- Чего ж это вы, а? И не стыдно?

Мальчишки молчали, продолжая вздрагивать: это Евгений отчётливо и видел, и чувствовал.

- Эх, вы… лопухи лопоухие, - пробормотал Мишутин, засовывая руки в узкие карманы куртки. – Чего надо-то было, а? Там же нет ни… хрена.

- Велосипед там, - буркнул один из мальчишек.

- Колесо, а не велосипед, - поправил его другой. – Велосипед у меня есть, а колесо… это… всмятку… Вот мы и… А то батя мне…

- Поня-я-ятно, - протянул Евгений; помолчав, спросил: - А так что – не спросить было?

- Так оно денег стоит, - вздохнул пацан – владелец велосипеда. – А откуда у меня? Вот мы и…

- Давайте, топайте домой, - вздохнул Мишутин. – А завтра приходите. Часикам к десяти. Нет, лучше к двенадцати: я с утра на рыбалку собираюсь…

Видя, что мальчишки никак не могут понять, что на этот раз для них всё обошлось, он легонько подтолкнул их в сторону ворот:

- Давайте, дуйте, пока я не передумал. А завтра – как договорились...

Второй раз повторять не пришлось: пацанов как ветром сдуло…

Полчаса спустя, лёжа на диване в гостевой, Мишутин думал:

«А ведь ещё месяц назад я бы этим пацанам уши оборвал. И рука бы не дрогнула. Или к родителям бы отвёл. Нет, надо к людям как-то по-другому относиться – с пониманием, а не с бухты-барахты… А мы, дураки… Потому так и живём…»


36

Проводник сидел напротив Мишутина, но смотрел не на него, а в окно вагона, за которым, скрываемые белёсым туманом, мелькали стволы высоких стройных сосен.

- Раньше такие сосны назывались у вас корабельными, - сказал Проводник, кивнув на окно.   

- Так то раньше, - усмехнулся Евгений. – А теперь из них не корабли делают, а мебель. В лучшем случае. А то – на дрова…

- И не жаль на дрова такую красоту?

- Жаль. Да не от нас это зависит.

- А от кого? – прищурился Проводник. – Страна-то чья – разве не ваша?

- Страна-то наша, только распоряжаемся в ней не мы, - раздражённо буркнул Мишутин, начиная злиться на явно провокационные вопросы Проводника.

- А кто же? – не отставал Проводник.

- Власть. Те, кто у власти. А мы – что… мы – так, погулять вышли...

Проводник кивнул, как бы соглашаясь, немного помолчал, а потом спросил:

- А не вы ли эту власть выбирали?

Евгений нахмурился, прикусил нижнюю губу, чтобы не выругаться, и, едва сдержива¬ясь, в свою очередь спросил:

- Вы всё это к чему, а? К чему клоните? К тому, что мы дураки? Так мы и сами это знаем!

- Каждый народ имеет то правительство, которого заслуживает, - пожав плечами, сказал Проводник. – Это - ваша аксиома, земная.

- А у вас что, не так? – спросил Евгений насмешливо. – У вас что, правительства нет? Или оно у вас такое белое и пушистое, что…

- Речь не о нас, а о вас, - перебил Проводник. – Вы потому так и живёте, что выбираете, мягко говоря, не тех. И не из тех, из кого надо бы.

- Мы выбираем из тех, кого предлагают, - возразил Мишутин. – Других не имеется. А кого предлагают, вы и сами не хуже меня, наверно, знаете. Так что выбор наш… как бы это сказать…

- … предопределён заранее, - подсказал Проводник. – И вы из нескольких зол выбираете наименьшее. Так?

- Так, - буркнул Евгений. – По-другому у нас не получается… Потому, видно, так и живём…

- Потому так и живёте, - кивнул Проводник. – И революций у вас больше не будет.

- Не будет, - согласился Мишутин. – Некому их совершать: помельчал народ, по углам попрятался. Всяк сам по себе…

- Как и вы, - усмехнулся Проводник.

- И я, - снова согласился Евгений; с тоской посмотрев на собеседника, тихо попросил: - Может, хватит об этом, а? И так кошки на душе… от всей этой долбаной политики…

- Хорошо, не будем, - кивнул Проводник. – Это я так, для общего понятия.

- Чьего? – хмыкнул Мишутин. - Моего?

- Моего, - ответил Проводник. – Сугубо личного.

- А то вы не в курсе!

- В курсе. Но не совсем. Так, уточняю настроения.

- Для чего? – прищурился Евгений.

- Чтобы понять, что с вами делать дальше, как с вами… работать.

- Со мной?

- Со всеми вами…

- Ну-ну…

Оба с минуту молчали; Мишутин – ожидая новых каверзных вопросов, Проводник – напряжённо о чём-то думая. Потом Проводник вздохнул и вдруг спросил:

- Помните ту даму, что вышла в Детройте? Вы, кажется, хотели узнать продолжение её истории?

- Да, хотел, - встрепенулся Мишутин.

- Ну, слушайте, - кивнул Проводник и, как-то странно посмотрев на Евгения, добавил: - Пока ещё есть немного времени…

Евгений насторожился: а ни означает ли это самое «пока», будто бы вскользь оброненное Проводником, намёк на их предыдущий разговор? Вот скажет он сейчас Мишутину: дескать, решай прямо сейчас: или – или… А он, Мишутин, к такому выбору пока не готов.

Но Проводник, глядя уже не на него, а в окно, начал рассказывать:

- В одной из криминальных хроник, которыми так густо нафаршированы почти все ваши телеканалы… Вот, между прочим, интересно: откуда у вас, землян, такой жгучий интерес ко всей этой мерзости?

Евгений насупился, и Проводник, заметив это, махнул рукой.

- Ну ладно, ладно: не будем об этом… Так вот, в одной из этих самых хроник наша дама увидела своего бывшего возлюбленного, стоящего на крыше небоскрёба с явным намерением броситься вниз. Репортаж был из Штатов, из Детройта, четыре дня назад…

Он умолк и посмотрел на Евгения вопросительно.

- Я эту, как вы выразились, мерзость не смотрю, - по-своему расценив взгляд Проводника, проворчал Мишутин.

- Да я не о том… - поморщился Проводник и тут же заинтересованно спросил: - А что, не интересует?

- Не интересует, - Евгений опять почувствовал нарастающую злость на Проводника: куда это он клонит? – Тем более что у нас бывает достаточно по улице пройтись – не такое увидишь… Так он что, прыгнул?

- Прыгнул, - кивнул Проводник. – И, сами понимаете…

- И вы…

- Да, мы… гм… привели эту женщину сюда, - кивнул Про¬водник. – И она долго не раздумывала – поняла и решила всё сразу. Но… и это первый случай за всю историю Экспе-римента… но уговорила нас отправить её не в её прошлое, как мы всегда делаем, а в его. И хотя бы за неделю до того трагического происшествия.

- Чтобы, значит…

- Да, чтобы успеть предотвратить то, что уже, в общем-то, произошло.

- И…

Проводник медленно помотал головой.

- До этого случая мы никогда не отправляли людей в чужое прошлое, - тихо сказал он. – Мы рискнули – в первый раз рискнули. И, думаю, в последний… Понимаете, Евгений, дело в том, что Эксперимент имеет… гм… некую специфику… Как бы это объяснить… В общем, по некоторым… гм… чисто техническим причинам мы оказались не в состоянии отследить, что произошло после их встречи. В том, что они встретились, у нас сомнений нет: ни в тот трагический день, ни после него никто в Детройте с крыш не прыгал – мы проверили… Тем не менее эта парочка исчезла: мы нигде не можем их найти. Честно говоря, такого… сбоя мы не ожидали…

- А как же сюжет? – в недоумении вскинул брови Мишутин. – Ну, тот, что по телевизору?

- А не было никакого сюжета, - пожал плечами Проводник. – В этой, уже изменённой реальности, не было.

- Ну, ребята, вы и нахимичили! - качая головой, усмехнулся Мишутин. – Далеко так можно зайти.

- Да, далеко, - кивнул Проводник. – И с этим ещё придётся серьёзно разбираться… Но самое неприятное для нас во всей этой истории – потеря контроля за событиями. Такого мы допустить не имеем права…

Он умолк, опять отвернулся к окну и долго смотрел в сгустившийся за ним туман, за которым теперь не было видно ни сосен, ни чего-либо другого; потом повернул голову и, пытливо посмотрев на Мишутина, сказал: 

- И поэтому я хочу попросить вас, Евгений, помочь нам…

Мишутин удивлённо вскинул брови.

- Помочь? Вам? Чем?

- По… гм… некоторым причинам мы не можем отправиться в город сами, - сказал Проводник. – И вмешаться в какие-то события, даже если такое вмешательство потребуется экстренно, тоже не можем: есть, как я уже говорил, определённые законы физики, и…

- Я это помню, - перебил Мишутин, – ваш предшественник рассказывал.

- … и мы, отправив эту даму в чужое прошлое, видимо, каким-то образом что-то нарушили, что-то сделали не так, - словно не услышав его реплики, закончил фразу Проводник.

«Мастера-а-а! – усмехнулся про себя Евгений. – Профи хреновы…»

- Короче, что от меня требуется? – спросил он.

- Вы согласны? – удивился Проводник.

- Я, конечно, не Рэмбо, но кое-чему и меня на флоте научили, - усмехнулся Мишутин. – И в Африке – тоже. Так что…

- Нет, этого не потребуется, - возразил Проводник; чуть помолчав, уже менее уверенно добавил: - Надеюсь, не потребуется… Вам надо только найти эту женщину и её друга и посмотреть, что с ними сейчас происходит. И вернуться назад, то есть – в вагон. Понятно?

- Чего ж тут непонятного, - пожал плечами Мишутин. – Только вы не учли одной мелочи: я не говорю по-английски. 

- Будете, - сказал Проводник. – Мы, конечно, не волшебники, и для освоения языка понадобится некоторое время, но знать английский вы будете.

- А сейчас-то мне что делать? – спросил Евгений нетерпеливо и от этого нетерпения даже заёрзал на отполированном сиденье.

- Пока – просыпаться, - улыбнулся Проводник. – А детали уточним в следующий раз…


37

За окном уже начинало светать, когда по жести подоконника, упреждая звонок будильника, забарабанил дождь. Привстав с дивана, Мишутин отдёрнул оконную штору и посмотрел за окно.

«А жаль! – вздохнул он, тоскливо глядя на крупные дождевые капли, пузырящие лужу во дворе. – Посидел бы на берегу, на поплавок бы посмотрел; может, и поймал бы чего-нибудь… Ладно, не кисни, - одёрнул он себя, - лето впереди…»

Он, было, опять укрылся одеялом и закрыл глаза, но спать уже расхотелось. Мишутин встал с дивана, натянул спортивные брюки и байковую рубаху, ещё с вечера приготовленные им для рыбалки, взял с тумбочки сигареты и вышел на крыльцо, осторожно прикрыв за собой входную дверь.

«А может, распогодится? – со слабой надеждой подумал он, оглядывая небо, затянутое ровной серой мглой. – Нет, вряд ли; если только к вечеру…»

Потом он вернулся в дом, приготовил завтрак для Ирины и опять вышел на крыльцо – покурить и прикинуть виды на рыбалку. Но небо, как и прежде, было таким же серым и беспросветным.

- Ты чего такую рань? – спросила Ирина, выходя вслед за Евгением и поёживаясь от утреннего холодка. – Доброе утро!

- Доброе, - кивнул Евгений. – На рыбалку хотел, а тут видишь…

- Так спал бы себе и спал, - удивилась Ирина. – Чего бродить?

- Выспался, - отмахнулся Мишутин. – Я там завтрак тебе…

- Спасибо, видела, - кивнула Ирина. – Пойдём, кофе вместе попьём.

- Иди, я попозже.

- Ну, как знаешь…

Позавтракав, Ирина уехала на работу. Мишутин посмотрел вслед разбрызгивающей лужи «восьмёрке», закрыл ворота и поднялся на крыльцо дома.

«Чем бы заняться? – подумал он, тоскливо оглядывая двор. – Дрова в сарай перетаскать, что ли? Нет, не буду на дожде: неровён час, простудишься – и опять в кровать…»

Евгений вздохнул, выбросил недокуренную сигарету и уже взялся за ручку двери, как вдруг в голове у него будто что-то негромко щёлкнуло, и вслед за этим в ушах возникло тихое, но назойливое гудение. Звук был чем-то похож на гудение старенького телевизионного стабилизатора напряжения: почему-то именно такое сравнение пришло Мишутину в голову первым.      

«Это что за хрень? – испуганно подумал он, стискивая пальцами виски. – Откуда это?»

Он потряс головой, пытаясь избавиться от шума в ушах, но это не помогло. Евгений замер, прислушиваясь к себе; прошла минуту, другая, но ничего не изменилось: в голове и ушах продолжало тихо гудеть, но сама голова не болела, а лишь немного кружилась.

«Наверно, просто не выспался, - решил Евгений. – Или это из-за погоды? Старею, что ли?»

Он разулся в прихожей, повесил на вешалку влажную куртку и отправился на кухню варить себе кофе.

«Вот сейчас кофейку покрепче тресну – и всё пройдёт, - надеялся он, зажигая газ. – Это, видно, от недосыпа…»

Однако кофе не помог: гудение в ушах продолжалось, не меняя своей тональности и не утихая, но и не усиливаясь, и уже через час Мишутин почти перестал обращать на него внимание.

Около двенадцати пришли вчерашние ночные воришки. Евгений выволок из сарая сплошь покрытый паутиной велосипед, обтёр его мокрой тряпкой и без всякого сожаления передал обрадованным мальчишкам, присовокупив к подарку ставшие ненужными велосипедный насос и запасную камеру.

- И кончайте по чужим сараям шастать, - строго сказал он пацанам на прощанье. – Лучше так попросите, по-человечески, а не… Ясно?

Мальчишки дружно кивнули, и Мишутин, вдруг почувствовав в себе нечто вроде удовлетворения собственным поступком, ворчливо добавил:

- Обращайтесь, если что: меня дядей Женей зовут…

Мальчишки ушли, а Евгений, довольный собой, поднялся на крыльцо и, глядя им вслед, подумал:

«По-человечески – это хорошо: так между людьми и должно быть – по-человечески. А не так, как мы друг к другу относимся – как волки… А по-человечески – это зд;рово. Аж душа радуется…»

Гудеть в ушах у Евгения перестало лишь незадолго до возвращения с работы Ирины: он, глядя в этот момент в экран телевизора, даже не сразу заметил, что странный и за целый день немного утомивший Мишутина шум уже прекратился, и ощутил это лишь с наступлением какого-то необычного просветления в мозгу, словно кто-то невидимый вдруг выключил в нём тот самый надоедливый стабилизатор и включил вместо него мягкий свет.

«Ну, слава Богу! – облегчённо вздохнув, подумал Евгений. – Наконец-то избавился! И всё-таки интересно: что это было?..»

На тумбочке заверещал мобильник; звонила Ирина, спрашивала, что надо привезти из города.

- Сигарет привези, - ответил Мишутин. – И ещё хлеба у нас мало… Ну, всё; жду!

Он положил телефон на стол и откинулся на спинку дивана, но мобильник опять заверещал.

«Забыла что-нибудь, - поморщился Мишутин. – Вечно она всё забывает…»

Но звонила не Ирина: номер звонившего на дисплее мобильника не определился.

«Что за тайны мадридского двора? – удивился Евгений. – Кому это делать нечего?» 

- Включите девяносто восьмой канал, - прозвучал в трубке смутно знакомый мужской голос.

- У меня нет такого, - растерянно ответил Мишутин, в то же время лихорадочно пытаясь вспомнить, где и когда он мог этот голос слышать.

- А вы попробуйте: вдруг появился? – голос в трубке прозвучал насмешливо.

Евгений послушно взял пульт дистанционного управления и последовательно нажал на нём заданные кнопки; экран телевизора мигнул, и на нём появилось изображение какого-то кабинета, в котором за массивным столом на фоне американского флага сидел Барак Обама и что-то говорил, напряжённо глядя прямо в объектив направленной на него телекамеры.

Перевода не было, и потому с полминуты Мишутин просто тупо смотрел на американского президента, даже не пытаясь вслушиваться в произносимые им слова. Наконец Евгению это надоело, и он довольно грубо бросил в мобильник, который так и продолжал держать возле уха левой рукой:

- И что? Что за дурацкие шуточки?

- А вы вслушайтесь, Евгений, - миролюбиво, будто не заметив грубости, посоветовал неведомый собеседник. – Вслушайтесь, вслушайтесь. А я минут через пять перезвоню…

Мишутин пожал плечами, отложил умолкнувший телефон в сторону и, увеличив громкость телевизора, уставился в его экран.

- … и если Иран и дальше будет препятствовать допуску на свои ядерные объекты инспекторов МАГАТЭ, то мы будем вынуждены применить не только экономические санкции против этого государства, но подумать и о других, более радикальных мерах воздействия на него, - говорил Обама. - Безопасность Соединённых Штатов и всего мирового сообщества…

«А ведь я всё понимаю, - вдруг осознал Мишутин. – Всё, до единого слова. Как это? Что за хрень? Откуда это?!»

Он продолжал смотреть и слушать, даже не пытаясь вникнуть в суть президентской речи: Евгению было вполне достаточно осознания того, что он понимает – вот так, ни с того ни с сего и запросто – совершенно незнакомый ему прежде язык, понимает без малейшего напряжения и не прилагая к этому абсолютно никаких усилий. Так продолжалось все пять минут, после которых, как и было обещано Мишутину, мобильник зазвонил опять.

- Ну, и каково первое впечатление? – вопрос из трубки телефона прозвучал по-английски.

- Пока не понял, - на том же языке ответил Мишутин, с удивлением вслушиваясь в звучание произнесённых им слов. – Вернее сказать, понял, но не осознал. Но…

- Так вы не передумали? – прозвучало из трубки вместо ответа.

- По поводу чего?

- По поводу поездки в Детройт?

Будто молния вспыхнула перед глазами Мишутина, на краткий миг затмив этой ослепительной вспышкой и американского президента, продолжавшего что-то говорить с экрана телевизора, и обстановку гостиной, и всё, что до этого мгновения Евгений видел ясно и отчётливо. Но когда вспышка погасла, он так же ясно и отчётливо вспомнил всё, что происходило с ним за последнее время: и свои странные сны, все до единого, и всех своих попутчиков по ночным путешествиям в необычном старинном вагоне, и все свои размышления и сомнения, которые овладевали Мишутиным наяву. Всё это каким-то непостижим образом и сразу выстроилось и упорядочилось в его голове, организовалось в единую и понятную Евгению схему, в ясную и чётко представляемую картину, совместив сны и явь в одно неразрывное, неделимое целое.   

«Ну, вот и сложилась мозаика, - подумал Мишутин с облегчением. – Ну, вот и всё!»

И, конечно, своего телефонного собеседника он тоже вспомнил.

- Не передумал, - ответил Евгений, и ему показалось, что он видит, как Проводник удовлетворённо кивнул. – Не передумал. Я за свои слова привык отвечать.

- Все бы так… - тихо, словно самому себе, сказал Проводник. – Тогда давайте поступим следующим образом: завтра в десять часов утра вы должны ждать меня в зале ожидания железнодорожного вокзала.

- Где именно? – деловито уточнил Мишутин.

- Не имеет значения: я вас найду. Лучше подумайте, что сказать своей Ирине, как объяснить ей своё отсутствие. Придумаете?

- Да не вопрос, - Мишутин пожал плечами. – Скажу, что еду в Питер насчёт работы.

- Поверит? – спросил Проводник.

- Поверит, - кивнул Мишутин; чуть помедлив, осторожно спросил: - А сколько дней продлится эта моя… командировка?

- Трудно сказать, - тоже после короткой паузы ответил Проводник. – Думаю, дня два или три, не больше. Впрочем, это будет зависеть от многих… гм… обстоятельств...

- Понял, - сказал Мишутин, а про себя подумал: «Ну, ребята, и наломали вы дров!..»

- Тогда – до встречи, - коротко попрощался Проводник, и на этом разговор закончился.

И в тот же самый момент погас экран телевизора, неожиданно лишив Евгения возможности дослушать выступление Обамы.

Все попытки Мишутина вновь включить девяносто восьмой канал успеха не имели: сам канал, разумеется, включался, но американского президента на нём уже не было. На экране вообще ничего не было, кроме чёрной бездонной пустоты…


38

Ирина к сообщению Мишутина по поводу его поездки в Питер отнеслась скептически.

- Не знаю, Жень, - пожав плечами, сказала она. – Там, думаю, сейчас и без тебя не протолкнуться: народ туда, как и в Москву, отовсюду теперь прёт, чтобы хоть как-то устроиться. Так что…

- Поедешь, если дома работы нет, - невесело усмехнулся Мишутин. – Только и здесь, в Пскове, ловить нечего – сама знаешь.

- Ну, как хочешь: тебе виднее… Надолго?

- Пока не знаю, но, думаю, дня на два-три, не больше. Я позвоню, если что.

- Ладно, поезжай, - нехотя кивнула Ирина. – А вдруг получится… На машине поедешь?

- На поезде: и дешевле выйдет, и спокойнее. Да и как ты без машины?

- И на том спасибо, - Ирина криво усмехнулась.

Мишутин хотел вспылить, но сдержался.

«Ладно, пусть пока хмыкает, - подумал он. – То ли ещё будет, когда назад вернусь – без денег и без работы: не в Детройте же мне работу искать…»

Ирина, чмокнув Евгения в щёку, уехала, а он, ещё с полчаса побродив по дому в раздумьях о предстоящей поездке, начал собираться на вокзал.

К собственному удивлению, никаких тревог или волнений по поводу того, что ему предстояло сделать, Мишутин почему-то не испытывал. Страха перед заграницей у него не было: Евгению уже не раз доводилось бывать и в Эстонии, ставшей самостоятельным государством, и в Финляндии, куда он ездил к живущему там двоюродному брату. Да и долгое пребывание в Африке, где чужим и непривычным поначалу было абсолютно всё, тоже, видимо, способствовало спокойному и даже обыденному отношению Мишутина к зарубежью. Немного волновало Евгения другое: сможет ли он сделать то, чего хочет от него Проводник? Но и по этому поводу Мишутин особенно не переживал: было бы порученное ему дело за гранью его возможностей, вряд ли Проводник стал бы по этому поводу обращаться к Евгению – нашёл бы кого-нибудь другого. Но он обратился именно к Мишутину… 

«Видно, больше не к кому, - думал Евгений, тщательно выбривая намыленный подбородок. – Ладно, не боги горшки обжигают: труднее бывало, и то справлялся. А тут и дел-то – двоих людей найти. Просто найти, посмотреть, как у них и что, - и домой. То есть - в вагон… Другой вопрос: что Ирке потом про работу врать? Где искал, да почему не нашёл... Да ладно, придумаю что-нибудь…»

То, что произошло с ним накануне вечером, Мишутина теперь тоже почему-то не удивляло. Неожиданное соединение его снов с реальностью по прошествии ночи (в течение которой, кстати, ему впервые за долгое время приснился не вагон, а обычный, ничего не значащий сон) представлялось Евгению нормальным и вполне объяснимым явлением, хотя и несколько выходящим за рамки обыденности. Фантастика всё это или нет – об этом Мишутин уже не задумывался: голова его была занята мыслями о том, как выполнить просьбу Проводника.

Однако помимо размышлений на эту тему - где-то на втором плане, в их тени, - Евгению не давал покоя вопрос; а какое, собственно говоря, отношение ко всему происходящему имеет он сам? Чем обосновано его присутствие в вагоне? Вернее, зачем его туда пригласили? Или привели? С другими его попутчиками (хотя какие они Мишутину попутчики, если каждый из пассажиров вагона, по сути, ехал в свою сторону и в своё время?) всё было более или менее ясно: эти люди мечтали и очень сильно, даже, скорее всего, страстно хотели вернуться в своё прошлое, чтобы начать жизнь заново и прожить её как-то иначе. Вот, например, как Николай Фёдорович…  Но ведь он-то, Евгений, этого не хотел! Нет, конечно, чего там греха таить: бывало, и у него время от времени мелькали шальные мысли по поводу того, что было бы совсем неплохо избежать некоторых допущенных в жизни ошибок и просчётов, и если бы удалось вернуться в своё прошлое, чтобы действительно избежать их, Мишутин непременно бы это сделал. Такое, наверное, случается со всеми: а кто не совершает в жизни ошибок, порой непоправимых и роковых? Да нет такого человека, который хотя бы однажды не пожалел о чём-то содеянном им – по глупости, или недомыслию, или из-за минутной слабости! И в его, Евгения Мишутина, жизни тоже всякое бывало… Но ведь он, Евгений, о таких вещах лишь сожалел, да и то крайне редко, но чтобы пойти на такой, как теперь выяснилось, вполне осуществимый шаг – нет, всерьёз об этом он даже и не мыслил!

Так зачем, с какой такой целью Проводник затащил его в этот вагон? Что ему, Проводнику, надо от него, Мишутина? Или вся эта история с Детройтом задумана давно и неспроста, и задумана именно ради Мишутина? Ради того, чтобы именно он отправился туда и что-то такое там сделал, а потом… Что – потом? Да и женщина эта, что пропала в Детройте, в вагоне появилась уже позже Евгения… Значит…   

«Ничего не значит! – оборвал он себя, окончательно запутавшись. – Один хрен ничего не понять… Вот выполню просьбу Проводника – тогда и спрошу, - решил Евгений, выходя из автобуса под моросящий дождь. – Спрошу, почему я, почему и меня выбрали. Если в Детройте всё пройдёт нормально, то буду иметь на это полное право. А пока потерпим…»

Он наискосок пересёк привокзальную площадь и через высокие двери вошёл в здание вокзала, несколько лет назад капитально отремонтированное и осовремененное. Электронные часы, висевшие над проходом в зал ожидания, показывали половину десятого. Сидеть целых полчаса на жёстком сиденье или, тем более, бесцельно слоняться по вокзалу у Евгения не было никакого желания, и он решил выйти на перрон покурить.

- Зажигалка есть? – спросил у Мишутина долговязый сержант милиции, стоявший возле выхода на перрон, едва Евгений достал из кармана куртки сигареты. – А то моя чего-то совсем сдохла...

Евгений молча кивнул ему и протянул зажигалку. Сержант, прикурив и возвращая зажигалку, окинул Мишутина цепким взглядом.

«Чего смотрит? – отчего-то забеспокоился Евгений. – Даже спасибо не сказал, а смотрит… Того гляди, прицепится: куда едем? Почему без вещей? А документы есть? Вот уста-ился, чучело!»

Сержант, видимо, приметил беспокойство Мишутина и уже, было, открыл рот, чтобы о чём-то его спросить. Но как раз в этот момент, словно выручая Евгения, захрипела висевшая на груди сержанта рация:

- Панкратов! Ты где?

- Тут я, на перроне, - нажав кнопку на рации, ответил сержант.

- Топай в кафе: там мужик пьяный буянит! Как понял?

- Понял. Уже иду! – недовольно сморщившись, буркнул в рацию сержант.

И, ещё раз окинув Мишутина подозрительным взглядом, заспешил в здание вокзала.


«Ну, слава Богу, пронесло! – глядя ему вслед, с облегчением вздохнул Евгений. - Забирать меня, конечно, не за что, но знаю я их, ментов этих: задержат до выяснения, а мурыжить будут до посинения. И никакой Проводник меня от них не выкрутит…»

На всякий случай – во избежание возможных недоразумений с милицией – Мишутин прошёл по перрону, обогнул вокзал с торца и затерялся среди людей, толпившихся на длинной автобусной остановке.

И, разумеется, не видел растерянной физиономии сержанта милиции Панкратова, ко-гда тот, придя в вокзальное кафе, не обнаружил там никакого пьяного дебошира…

А без пяти минут десять, когда Евгений уже собирался покинуть остановку и отправиться в зал ожидания на встречу с Проводником, кто-то осторожно взял его под локоть…


39

- Мы же договаривались встретиться в…

- Хотите продолжить тёплую беседу с сержантом? – усмехнувшись, перебил Проводник. – Не рекомендую: второй раз фокус с рацией может и не получиться.

- Так это…

- Вот именно, - кивнул Проводник. – Ладно, пошли: не будем нарушать расписания…

Всё было точно так, как об этом рассказывал Мишутину Николай Фёдорович: Проводник отвёл Евгения в хвост стоявшего у перрона поезда, открыл дверь последнего, внешне обычного плацкартного вагона своим ключом и, как только они вместе зашли в тамбур, захлопнул дверь и защёлкнул её на замок.

- Вы помните, что теперь вы здесь наяву, а не во сне? - спросил Проводник.

- А что? - удивился вопросу Мишутин.

- Это я к тому, что до ночи вам придётся поскучать в полном одиночестве, – пояснил Проводник. – Не считая, естественно, моей компании. Но я не смогу быть рядом с вами всё время, пока мы…

- … едем в Детройт? – прищурился Мишутин. – И как поедем – через Европу, а потом прямо через океан?

Проводник на секунду замешкался с ответом, пожал плечами и ответил расплывчато и нехотя:

- Ну… мы не то чтобы поедем, а... И не совсем через океан: у нас несколько иной… гм… маршрут. Но пусть это вас не беспокоит.

- Да я и не беспокоюсь, - усмехнулся Мишутин. – Это вам надо беспокоиться, как меня обратно вернуть.

- Вернём, - уверенно кивнул Проводник, открывая дверь, ведущую из тамбура в вагон, – дело нехитрое. Но об этом чуть позже…

- Как скажете, - пожал плечами Мишутин и вслед за Проводником вошёл в вагон.

Вагон был пуст. Евгений уверенно направился к тому месту в вагоне, которое занимал в своих снах, на ходу отметив про себя, что и теперь, наяву, воспринимает увиденное точно так же, как это было и во сне. Это его немного и удивило, и заставило призадуматься.

«Выходит, что все эти мои сны вроде как и не сны вовсе, - размышлял он, проводя пальцем по знакомой витиеватой гравировке, как и прежде красовавшейся на бронзовой окантовке приоконного столика. – Выходит, всё это было в реальности… хотя и не пойму, как они это делают… Поэтому, наверно, это и не вспоминалось потом как сон. И спокоен я сейчас почему-то, как танк: кто другой при таком раскладе, наверно, давно б уже с катушек съехал, а мне - хоть бы хны! Как будто так и надо, как будто так и должно быть… И ещё Детройт этот… ближний свет…»

За окном вагона медленно проплывал северный пригород Пскова, застроенный частными домами, среди которых то тут, то там возвышались разноцветные крыши коттеджей. Коттеджи были разными по архитектуре: некоторые из них нравились Мишутину, но иные вызывали в нём глухое раздражение.

«Понастроили уродцев, кто во что горазд, - думал он, разглядывая мрачную и нелепую серую башню с маленькими окошками и круглой остроконечной крышей, высившуюся над низким одноэтажным серым же зданием, больше похожим не на коттедж, а на тюремный барак. – Торчит, как пожарная каланча…»

Однако долго возмущаться архитектурными нелепостями Мишутину не пришлось: минут через десять после того, как поезд отошёл от вокзала, за окном вагона начал густеть непонятно откуда появившийся туман. Он наплывал на вагон не с какой-то одной стороны, не откуда-то извне – от редкого заболоченного леса, тянувшегося вдоль железной дороги, и не от невидимой отсюда реки, а будто бы из-под самого вагона, обволакивая его с каждой минутой всё плотнее и плотнее. Прошло ещё несколько минут, и за окном не стало видно ничего, кроме плотной, однообразной и непроницаемой для взгляда субстанции. На какие-то мгновения у Евгения даже возникло довольно неприятное ощущение абсолютной потери пространственной ориентации, и он, чтобы унять внезапно возникшее головокружение, машинально схватился обеими руками за приоконный столик.

«Как на самолёте в облаках, - подумал он, продолжая смотреть в окно. – Может, я и впрямь лечу – вместе с вагоном? Во дают ребята!»

Мишутин, затаив дыхание, ещё крепче вцепился в окантовку столика, но спустя мгновение, нервно рассмеявшись, расслабленно откинулся на спинку сиденья: под полом вагона негромко, но явственно слышался мерный перестук колёс.   

«Нет, по земле едем, - с облегчением подумал он. – Вернее, по рельсам. А я уж думал… Эх, покурить бы!»

- Курите, - прозвучал голос Проводника. – Курите, пока никого больше нет: здесь достаточно мощная система вентиляции, так что пусть вас это не беспокоит.

Он присел напротив Мишутина и бросил короткий взгляд в окно; усмехнувшись, спросил:

- А неплохо придумано, не правда ли?

- Что именно? – не понял вопроса Евгений.

- Туман. Совсем как настоящий. И отсюда ничего не видно, и нас как будто никто не видит.

- Почему как будто? – прищурился Мишутин.

- Потому что нас действительно никто не видит, - внимательно посмотрев на Мишутина, пояснил Проводник. – Хотя, в общем-то, мы на самом деле едем по железной дороге – через города и, как это у вас говорится, веси, мимо вокзалов и станций. Но для внешнего мира мы – невидимки.

- Как это?

Проводник едва заметно улыбнулся и спросил:

- Вы знаете, что такое лента Мёбиуса?

- Знаю, - уверенно кивнул Евгений, моментально представив себе причудливо склеенную полоску бумаги: совсем недавно он смотрел по телевизору передачу об этой самой ленте Мёбиуса. – И что?

- Но это, скажем так, в грубом приближении, - сказал Проводник. – В очень грубом, хотя по сути… По сути – так: мы сейчас движемся по обратной стороне этой ленты, по, так сказать, внутренней. Но, когда нам понадобится, мы окажемся на другой её стороне - внеш-ней. То есть в реальном мире, в настоящей реальности.

- А сейчас, стало быть, мы – в другой? – спросил Мишутин. – В параллельной?

- Ну, вы и это знаете! – развёл руками Проводник. – Да, можно сказать и так, хотя и это не совсем… гм… верное определение нашего с вами нынешнего местонахождения: есть ещё целый ряд понятий, но, боюсь…

- Боитесь, не пойму? – усмехнулся Мишутин. – Где уж нам, сермяжным, щи лаптем…

- Нет, не поэтому, - Проводник досадливо мотнул головой и поморщился. – Совсем не поэтому. Просто не всё я могу вам рассказать: не имею полномочий.

- А кто имеет?

Проводник как-то странно посмотрел на Мишутина и, чуть помедлив, ответил:

- Никто: это не входит в программу Эксперимента.

- А-а! – протянул Евгений насмешливо. – Ну, понятно: втёмную играть приказано. Ну-ну, играйте…

- Давайте поговорим об этом позже, - предложил Проводник.

- Позже? Это когда же? Когда кто-то там, - он мотнул головой на потолок вагона, - снимет запрет?

- Возможно, что и так, - без улыбки кивнул Проводник; помолчав, тихо и задумчиво добавил: – А может, и нет…

- Ну-ну, - повторил Мишутин, сдерживая вдруг возникшую в душе обиду.

«За дураков нас держат, что ли? – подумал он. – Так зря: не все мы такие тупые, какими кажемся! И у нас были умные люди: Келдыш, Капица, Королёв, Сахаров… И сейчас есть…»

- Никто и не спорит, - сказал Проводник, дружелюбно глядя в глаза Мишутину. – Но давайте обо всём этом поговорим потом, попозже – после вашего возвращения. Договорились?

- Ладушки, - кивнул Евгений. – Потом – так потом. А сейчас что?

- А сейчас вам надо отдохнуть, - сказал Проводник, поднимаясь с сиденья. – Пойдёмте, я вас провожу.

- Куда?

- В моё купе: здесь, как видите, - Проводник широким жестом обвёл вагон, - нет спальных мест, а вам, Евгений, надо как следует выспаться: не забывайте, что сейчас вы находитесь здесь наяву, а не во сне. Поэтому…

- А что, уже скоро? – отчего-то похолодев, спросил Мишутин.

- Не то чтобы скоро, но… - замялся Проводник. – Но как следует отдохнуть вы успеете.

- А если я не усну? – недоверчиво усмехнулся Мишутин, которому вовсе не хотелось спать.

- Уснёте, - Проводник улыбнулся успокаивающе. – Уснёте: это уже моя забота, не ваша…


40

Служебное купе Проводника было похоже на дорогой номер в пятизвёздочной гостинице или на каюту экстра-класса на каком-нибудь крупном океанском лайнере: похожую каюту Мишутин мельком видел, когда его с сослуживцами везли из Североморска в Конакри. Нет, в купе не было ни шикарной мебели, ни белого рояля, ни роскошной необъятной кровати, но зато в отделке довольно просторного помещения присутствовало нечто такое, что заставило Евгения позавидовать мастерству тех, чьими руками это было сделано.

«Пластик, - подумал он, оглядывая нежно-салатного цвета стены и потолок купе. – И ни единого шва! Будто всё отлили целиком, в какой-то огромной форме. О, и пол такой же, только чуть темнее…»

- Располагайтесь, - сказал Проводник, кивнув на кожаный диван с высокой спинкой; сам он в купе не зашёл, а остался стоять в узком коридоре. – Только, пожалуйста, ничего не трогайте. И, главное, ни в коем случае не подходите к столу; хорошо?

- Да я и не собирался, - пожал плечами Мишутин, с нескрываемым любопытством осматривая купе; увидев что-то наподобие ноутбука, стоящего возле стены на низком столике, и странного матового шара сантиметров пятнадцати в диаметре, висевшего над ноутбуком в воздухе, спросил: – А что, были прецеденты?

- Пока не было, - покачал головой Проводник. – И не могло быть: вы – первый из… наших клиентов, кто всё это видит.

- Значит, доверяете? – усмехнулся Евгений. – Или обстоятельства вынудили?

- И то, и другое, - кивнул Проводник; секунду помедлив, добавил: – Но больше всё же первое.

- И на том спасибо, - буркнул Мишутин и направился к дивану.

Проводник кивнул и взялся за ручку сдвижной двери.

- Отдыхайте, Евгений. И не подходите к столу: это чревато…

- Да понял, понял, - отмахнулся Мишутин, которому вдруг страшно захотелось спать. – Нужен он мне, ваш стол…

Проводник внимательно посмотрел на него, с сомнением покачал головой и легко и бесшумно закрыл дверь купе. И Евгений вдруг увидел, что на том месте, где она только что была, теперь нет ничего, кроме сплошной, покрытой пластиком стены.

«О как! – удивился он. – Случись чего – и не выйдешь отсюда. Если только в окно…»

Но окна, как он понял, быстро оглядевшись, в купе не было тоже.

- Однако… - пробормотал Мишутин, тщетно стараясь сдержать зевоту и всё сильнее наваливавшуюся на него сонливость. – Ладно, разберёмся… потом… попозже…

Уснул Евгений мгновенно и потому не видел, как висевший над столиком шар начал понемногу темнеть, наливаясь тёмно-красным, как креплёное вино, светом, в котором время от времени вспыхивали неяркие серебристые искорки, а потом сдвинулся с места и медленно поплыл в сторону дивана, на котором уже крепко спал Мишутин. Остановившись, шар неподвижно завис в полуметре над головой Евгения и так и провисел над ней в течение нескольких часов, вернувшись на своё место над столом лишь за минуту до того, как Мишутин проснулся и открыл глаза… 

«А неплохо, кажется, я выспался, - подумал Евгений, сладко потягиваясь. – Голова ясная, тело лёгкое… Благодать!»

Он встал, ещё раз потянулся и протянул руку к стене, чтобы потрогать пластик, но, услышав за спиной лёгкое шипение, резко обернулся и увидел Проводника, стоящего на пороге дверного проёма, вновь образовавшегося в стене.

- У нас с вами есть ещё двадцать минут, чтобы кое-что уточнить, - сказал Проводник, входя в купе. – Но сначала примите вот это…

Он достал из кармана пиджака небольшую, размером со спичечный коробок, пластмассовую коробочку и протянул её Мишутину.

- Это энергетические таблетки, - пояснил Проводник. – По одной в сутки, принимать желательно в одно и то же время. Одну примите прямо сейчас, следующую – примерно через двадцать четыре часа.

Мишутин кивнул и открыл коробочку; таблетки с виду были похожи на таблетки валидола, и было их всего три.

- Не маловато ли? – спросил Евгений.

Проводник пожал плечами.

- На три дня, - сказал он. – Если вы за это время нашу подопечную не найдёте, то задерживаться на более долгий срок не имеет смысла.

- И что тогда?

- Будем думать. Видимо, придётся искать другие варианты…

- Ну-ну… - пробормотал Мишутин, доставая из коробочки одну из таблеток. - Запивать надо?

- Нет: таблетка растворится во рту. Кстати, она в полной мере компенсирует не только потребность вашего организма в пище, но и в жидкости.

Евгений положил таблетку на язык, и она почти моментально растворилась, оставив во рту приятную прохладу. Проводник, внимательно наблюдавший за действиями Евгения, удовлетворённо кивнул и опять сунул руку в боковой карман своего респектабельного пиджака.

- Здесь - пятьсот долларов и банковская карточка, - сказал он, протягивая Мишутину небольшое портмоне из коричневой кожи. – Так, на всякий случай. Если вам что-то понадобится купить, то лучше расплачиваться не наличными, а карточкой. Но не пытайтесь использовать её для снятия денег через банкомат: их там просто нет.

Мишутин в недоумении вскинул брови.

- А как же…

- С тем, чтобы расплатиться в любом магазине за покупку, проблем не будет, - улыбнулся Проводник; видя, что Евгений продолжает смотреть на него с прежним недоумением, смутно пояснил: - Это, знаете, наши проблемы и… гм…наша технология. Так что пусть это вас не беспокоит.

- Ну и ладно, - кивнул Евгений. – Не «мерседес» же мне там покупать…

- Вот именно, - согласился Проводник. – И ещё: вот такой же прибор, - он кивнул на матовый шар, висевший над столиком, - будет незримо сопровождать вас в течение всего времени вашего пребывания в Детройте. Но не надейтесь на его помощь: шар – только средство наблюдения за вами и, кроме того, средство связи, но лишь односторонней. И не более того. При необходимости вы сможете через него передать нам какую-то срочную информацию, но получить её от нас – нет. Так что, повторяю, рассчитывать вам придётся только на себя.   

- Свет мой, зеркальце, скажи… - насмешливо продекламировал Мишутин. – Так, что ли? Слабовато для ваших возможностей.

- Не для наших, - так же насмешливо ответил Проводник. – Диапазон применения этого… гм… прибора огромен – настолько огромен, что вы даже и представить себе не можете. Но научиться управлять им… как бы это сказать…

- Понятно, - усмехнулся Мишутин. – Сие не для наших убогих умишек.

Проводник покачал головой.

- Дело совсем не в уровне интеллекта, - сказал он, сочувственно глядя на Мишутина. – Просто у нас с вами по-разному устроено мышление: наше ничуть не лучше вашего - просто оно другое. Так что обижаться, Евгений, в данном случае вам абсолютно не на что.

- Да ладно, чего уж там: мы не гордые, - пожал плечами Мишутин и, чтобы переме-нить тему разговора, деловито спросил: - Так что конкретно от меня требуется?

- А вот как раз это мы с вами сейчас и обсудим…


41

Поездка в Детройт оказалась неожиданно короткой – настолько короткой, что Мишутин, в общем-то, даже не успел не только посмотреть город, но и выйти за пределы вокзала. Такого быстротечного разворота событий не ожидал не только сам Евгений, но и Проводник.

- Если вдруг возникнет какая-либо экстремальная ситуация, шар даст о себе знать, - напутствовал Проводник Мишутина перед тем, как Евгений покинул вагон. – Увидеть его вы, разумеется, не увидите, но почувствуете. И при необходимости он укажет вам путь. Но, надеюсь, до этого дело не дойдёт…

Однако он ошибся…

В Детройте шёл дождь; начался он сразу, едва Мишутин вышел из вагона, остановившегося на том же самом месте, что и в прошлый раз, когда Проводник высадил здесь ту женщину, которую Евгению теперь предстояло разыскать. Многоэтажный полуразрушенный и совершенно безлюдный вокзал нависал над Мишутиным холодной бездыханной глыбой, похожей на огромный айсберг, только не ледяной, а каменный. А ещё это мёртвое здание, как показалось Евгению, чем-то сильно смахивало на гигантский океанский лайнер, на что-то подобное «Титанику», но не ушедшему на дно, а каким-то чудом оставшемуся наплаву – правда, без покинувших его борт пассажиров и экипажа. Картина, увиденная Мишутиным, впечатление вызывала довольно тягостное.

«И стоило тащиться сюда, на другой коней света, да ещё таким непостижимым образом, чтобы это увидеть? – подумал он разочарованно. – Да ещё дождь этот, чтоб его… А у меня и зонтика нет. Ну, Проводник, - удружил!..»

«Ну и что теперь делать? – думал Евгений, растерянно оглядываясь. – Ну и где я здесь зонтик куплю? Интересно, на американских вокзалах ширпотреб продают? Эй, шарик, ты где?»

Но шар не давал о себе знать, и Мишутину не оставалось ничего другого, как войти в вокзал. Он прошёл его насквозь, дивясь царившему в вокзале полнейшему запустению и думая о том, что если бы кто-нибудь задумал снимать фильм о покинутой жителями планете, то лучших декораций для такого кино найти было бы трудно; здесь и придумывать ничего не надо – ставь в любом из пустых залов камеру и снимай.

Так Евгений добрался до выхода в город и только там увидел живого человека.

Укрывшись от дождя под аркой давно выломанной двери, на деревянном ящике сидел и дремал не по возрасту пёстро одетый старый негр; перед ним, пестря яркими фотографиями, на небольшом фанерном лотке лежали две нетолстые пачки газет.

«Да-а, много он тут наторгует! – усмехнулся Мишутин. – Кому тут продавать-то? Нашёл местечко…»

Подойдя к негру и почему-то не решаясь открыть рот, Евгений принялся молча разглядывать газеты, разыскивая среди них местные. Выбор был невелик: таких газет было всего две – «Detroit Free Press» и «Detroit News».

- Вам какую, мистер? – просипел старик, открыв глаза на шум шагов Мишутина.

- Обе, - буркнул Мишутин, прислушиваясь к своему произношению.

- Восемьдесят центов, мистер…

Мелочи у Евгения не было, и он протянул старику долларовую купюру.

- У меня нет сдачи, мистер, - просипел негр.

«Врёт, старый крендель, - подумал Мишутин. – Ну, ладно, Бог с ним: бизнес есть биз-нес…»

- А других детройтских нет? – спросил он.

«А ничего, кажется, получается, – усмехнулся Евгений, с удовольствием слушая свой английский.  – Таким вот макаром покручусь здесь день-другой и… чем не американец?»

- Нет, только эти, – продавец развёл руками. – Только эти, мистер, да и те…

- Что так? - заинтересовался Мишутин.

Негр вздохнул и, горестно покачав седой головой, нехотя ответил:

- Кризис… И ещё – Интернет, чтоб его…

«Да, ребята, и у вас тут, как я погляжу, не сахар, а не только у нас», - подумал Евге-ний.

- А вы, мистер, разве не местный? – вдруг спросил старик, с любопытством глядя на Мишутина.

«Во, уже и за местного приняли! – подумал Евгений. – Детройтец хренов, ёшкин кот…»

- Нет, я… издалека,  - буркнул он и, сунув газеты подмышку, торопливо отошёл от лотка.

«Знал бы ты, дед, откуда -  крыша бы поехала!» - добавил он про себя.

Прислонившись к стене возле выхода, он принялся неторопливо перелистывать газеты, изредка бросая нетерпеливые взгляды на залитую дождём пустынную улицу. Ему не терпелось поскорее выбраться из мрачного вокзала, чтобы и приняться за розыски пропавшей женщины и её приятеля, и побродить по знаменитому городу, прежде виденному Евгением только по телевизору.

«Вот и посмотрю, что такое Америка и с чем её едят, - думал он, без особого интереса скользя взглядом по очередной газетной странице. – И так ли страшен чёрт, как его малюют… В Африке я уже был, мимо Европы тоже проплывал; теперь вот - Америка. Что ж, будет что на старости лет вспомнить… Только как отсюда до жилых районов добраться? Ни такси не видно, ни автобусов… Ладно, у негра спрошу, когда дождь кончится…»

«Криминальная хроника», - прочёл Мишутин неброский заголовок, под которым на газетной странице были размещены несколько фотографий. Он скользнул по ним равнодушным взглядом и уже собирался перевернуть страницу, как что-то вдруг заставило его остановиться и всмотреться в один из снимков более внимательно. Всмотревшись же в него, Мишутин похолодел.

«Ну, вот и посмотрел Америку, - мелькнуло в его голове. – Сидел бы ты, брат, дома, а не шлындал где ни попади… Или я ошибаюсь?»

Нет, ошибки не было: на высококачественном цветном снимке были отчётливо видны мёртвые лица мужчины и женщины, обращённые к равнодушному детройтскому небу, которое так и не принесло им ни счастья, ни радости и не оправдало их надежд на будущее, не помогло воссоединиться после долгих лет разлуки, вызванной драматическими обстоятельствами и подлым обманом, – воссоединиться на многие годы, по чьей-то злой воле ограничив их встречу всего лишь несколькими днями или даже часами. Судьба оказалась к ним беспощадно жестокой – настолько жестокой, что у Мишутина, постороннего, в общем-то, этим людям человека, сердце сжалось от боли.

«Неопознанные трупы были обнаружены в пять часов утра за мусорными контейнерами одним из уборщиков, обслуживающих этот квартал, - прочёл Евгений комментарий под снимком. – Оба погибших скончались от многочисленных ножевых ранений, нанесённых им неизвестным преступником или преступниками в область спины и шеи. Каких-либо документов, денег или иных ценностей на трупах не обнаружено. По одной из версий, которые сейчас прорабатывает местная полиция, эти люди могли стать очередными жертвами банды грабителей, орудующей в последние несколько месяцев в этом районе. На счету именно этой банды, как считают полицейские, числится уже около десятка аналогичных преступлений…»

Читать дальше Мишутин не стал. Аккуратно свернув обе газеты в трубочку, он засунул их во внутренний карман куртки и, украдкой оглянувшись на негра, тихо пробормотал - сначала по-английски, а затем по-русски:

- Где ты, шарик? Ты здесь? Дальше-то – что?..

И уже через секунду или две почувствовал лёгкое, как дуновение ветерка, прикосновение к своему лицу чего-то невидимого, но, как показалось Мишутину, мягкого и тёплого. Прикосновение было кратким как миг, однако Евгений почему-то сразу успокоился и даже приободрился.

- Ну, что ж, - прошептал он, - веди меня, мой талисман…

Кивнув негру, он направился вглубь вокзала, ступая по грязному полу, усеянному обсыпавшейся штукатуркой и обломками кирпичей, - опять через пустые залы, мимо стен, кое-где разрисованных граффити, время от времени задирая голову вверх, чтобы с опаской посмотреть на потолок: а не свалится ли оттуда что-нибудь? Слегка подталкиваемый в спину невидимым шаром, он вышел на пустынный перрон и прямо напротив себя увидел вагон, одиноко стоящий у низкого перрона, а возле вагона – знакомую фигуру Проводника.

«Вот и съездил в Америку, - подумал Мишутин, не испытывая, впрочем, ни малейшего сожаления от краткости своего необычного путешествия. – Ну, и хрен с ней, с Америкой: дома - лучше…»

Проводник первым поднялся по высоким решётчатым ступенькам в тамбур вагона и остановился возле двери, дожидаясь, пока Мишутин поднимется вслед за ним. Евгений уже взялся за поручни, как вдруг что-то заставило его резко поднять голову и бросить взгляд на Проводника, отступившего вглубь тамбура…

Проводник смотрел поверх головы Мишутина на здание вокзала – смотрел с таким напряжением и вниманием в чёрных глазах, что Евгений невольно обернулся.

И увидел давешнего продавца газет; негр стоял в дверном проёме и тоже смотрел на Проводника…

«А я и не заметил, что он за мной шёл, - удивился Мишутин. – Даже газеты свои где-то бросил – и за мной пошлёпал, пенёк старый. И не лень ему было тащиться?..» 

- Понимайтесь быстрее! – скомандовал Проводник. – Время, Евгений, время!..

И, едва Мишутин ступил на площадку тамбура, быстро захлопнул дверь…


42

- Что, неувязочка вышла?

Проводник бросил газету на приоконный столик и пожал плечами.

- Получается, что так, - сказал он, глядя в окно на мрачный пригород огромного города, быстро исчезающий в серо-розоватом тумане, образовавшемся вокруг вагона. – Но план здесь ни при чём: мы не планируем и не можем планировать будущее наших… гм… клиентов. И, тем более, как-то влиять на него.

- Да уж, - усмехнулся Мишутин; кивнув на газету, спросил: – Но хотя бы предвидеть-то подобное вы могли?

- Нет, - Проводник покачал головой. – В данном случае – нет... И вообще, у нас – как, впрочем, и у вас, - не всё получается так, как хотелось бы. И не всегда…

- Оно и видно… - буркнул себе под нос Мишутин.

Проводник посмотрел на него в упор и так пристально, что Евгению стало не по себе.

- Вы нас в чём-то обвиняете? – спросил Проводник, не спуская с Мишутина взгляда немигающих глаз.

Евгений пожал плечами и, чуть помедлив с ответом, неуверенно произнёс:

- Я думал, что вы можете… ну, хоть в какой-то степени…

- В какой-то степени – можем, - кивнул Проводник. – Можем предполагать, просчитывать различные варианты, строить гипотезы, модели поведения… ну, и так далее… Но и только. И не более того. И лишь в общих чертах. Но повлиять на события мы не можем.

Он немного замялся, на какую-то долю секунды, но Мишутин эту заминку заметил.

- Ой ли? – спросил он насмешливо. – Так уж и не можете – с вашими-то возможностями?

- Не имеем права… - сказал Проводник, отводя взгляд.

- Ага! Выходит, всё-таки можете? – торжествующе, словно уличив собеседника во лжи, воскликнул Мишутин.

- …создавать прецедент, - закончил фразу Проводник, снова переводя взгляд на Евгения. - Знаете, один раз закон нарушишь, другой…

- Ну, правильно, - не скрывая насмешки, кивнул Мишутин. – Совсем как у нас в России: если нельзя, но очень хочется…

- Вот именно, - согласился Проводник. – Хотя всё равно не совсем так…

- Да ладно вам, - лениво, неожиданно почувствовав разом навалившуюся на него усталость, отмахнулся Евгений. – Так, не так… Людей-то теперь нет. А не рванула бы она – с вашей помощью! – в этот долбаный Детройт, жива бы сейчас была; всё бы лучше…

Проводник выдержал паузу и лишь потом тихо, словно самому себе, сказал;

- Кто знает, что для неё было бы лучше…

Спохватившись, он бросил на насторожившегося Мишутина быстрый и острый взгляд и встал.

- Отдыхайте, Евгений, - произнёс он подчёркнуто мягко и дружелюбно. – Часа полтора у вас для этого есть. И… спасибо вам.

- Да за что спасибо-то? – с трудом подавляя зевоту, скривился Мишутин.

- Ну, скажем так: за сострадание, - сказал Проводник. – Это, знаете ли, теперь такая большая редкость...

Евгений хотел, было, возразить, но вдруг понял, что возражать, собственно говоря, нечему: Проводник прав – прав на все сто: много ли сострадания он, Мишутин, видел вокруг себя, особенно в последние годы? Ноль. Или почти ноль: люди, с которыми Евгению доводилось общаться – даже те, кого он знал давно и достаточно хорошо, - с каждым годом всё больше и больше замыкались на своих собственных проблемах, попутно выстраивая вокруг себя и своих семей непреодолимые для окружающих преграды. Коммунальное советское житьё-бытьё, как и советская мораль, гласившая, что человек человеку – друг, товарищ и брат, ушли в небытие, канули в вечность, а вместе с ними исчезли и сострадание, и не построенная на выгоде дружба, и всё прочее, что ещё каких-то двадцать лет назад отличало более или менее нормальное человеческое общество от диких джунглей, где каждый – сам по себе, где выживают только сильнейшие, а удел больных, старых и немощных один – прозябание или смерть.  Да и чего уж там греха таить: бомжи, роющиеся в городских помойках, у самого Мишутина не вызывали никаких чувств, кроме омерзения или, в лучшем случае, гадливости; небольшие группки плохо одетых пацанов, по вечерам шныряющих по неосвещённым дворам и подворотням, напоминали ему стаи бездомных собак – голодных и потому опасных своей агрессивностью; встреч с ними Евгений, даже будучи человеком не робкого десятка, по возможности старался избегать. Или взять недавний случай, когда у одного из соседей Мишутина ночью загорелась дача: на пожар сбежались почти все, кто был в это время в посёлке, но тушить огонь никто из них даже и не пытался: хозяев в полыхающей даче не было, и потому народ просто стоял и глазел, обсуждая происходящее. И каждый, скорее всего, про себя думал: «А оно мне надо?»  Помнится, сам Мишутин тогда думал именно так… 

Проводник давно ушёл, но Евгений, занятый своими невесёлыми мыслями, этого даже не заметил. А когда увидел, что остался в вагоне совершенно один, прислонил голову к раме окна и, намереваясь вздремнуть, закрыл глаза. 

«Полтора часа – это хорошо, - подумал он, – даже много: мне и двадцати минут хватит… Оно, конечно, лучше бы не здесь, а в том купе, у Проводника, но… Но он почему-то не предложил. Или предлагал, а я не слышал? Нет, не предлагал: я б не отказался… А почему не предложил? Наверно, нельзя; может, он там связь со своими держит, после такого-то облома… Да-а, жаль женщину: через столько лет встретила своего… этого… и на тебе! Обоих – раз! – и всё… А так бы жила себе и жила… Да-а, незада-а-ача…»

Под мерный негромкий перестук колёс Мишутин заснул, и приснился ему какой-то дурацкий сон, в котором он, Мишутин, очертя голову, бегал по Детройту, но не по его загаженным улицам, а перепрыгивая, как какой-то киношный супермен, с крыши одного небоскрёба на другую.  Он кого-то упорно и безостановочно искал, но кого именно, вспомнить в течение всего сна Евгений так и не смог…

Проснулся Мишутин от легкого прикосновения к плечу.

- Мы подъезжаем к Санкт-Петербургу, - сказал Проводник, присаживаясь напротив Евгения. – Я могу высадить вас здесь, а до города отсюда можно добраться на электричке. Или вы предпочитаете сразу вернуться домой, в Псков? Решайте, Евгений: у вас три минуты на размышление.

- Высаживайте здесь, - ответил Мишутин, не раздумывая. – Работу-то надо искать…

- Хорошо, - кивнул Проводник.

Он вынул из бокового кармана пиджака портмоне с документами Евгения, которые забрал перед его высадкой в Детройте, подержал его в руке, словно взвешивая, и только потом положил на приоконный столик; кивнув на портмоне, сказал:

- Деньги в паспорте. И доллары оставьте себе: в случае необходимости поменяете.

- Какие деньги? – не понял Евгений.

- На билет до Пскова и на всё остальное: ведь вы, может быть, и не один день здесь пробудете…

Мишутин пожал плечами, взял со столика портмоне и раскрыл паспорт; в паспорте лежала солидная пачка тысячерублёвых купюр.

- Это что, командировочные? – усмехнулся Евгений. – Или взаймы?

Проводник посмотрел на него с удивлением, а потом вдруг беззвучно рассмеялся.

- А вы, Евгений, практичный человек, - сказал он с уважением. - Сразу быка за рога… Будем считать, что командировочные. И отчитываться за них нет никакой необходимости. Так что дерзайте. А теперь вам пора на выход…


43

Приехав в Питер ранним утром, Мишутин пробыл в северной столице до вечера. За это время он успел обойти и объехать почти половину всех транспортных предприятий города, но вакансий ни на одном из них не было. Не ограничиваясь беседами с работодателями, Мишутин поговорил и с водителями, без дела слонявшимися по своим автопаркам и парковкам.

- Да какая работа? – невесело отвечали ему почти везде. – Хорошо, если хоть раз за весь день куда пошлют – и то хлеб. А так - стоим: кризис…   

В остальные же, более мелкие транспортные фирмы, отыскав в одном из попавшихся на пути отделений связи телефонный справочник, Евгений просто позвонил по мобильнику. Но и там его не устроили предлагаемые этими конторами условия работы: в одних обещали неплохой заработок, но не было общежития, в других – наоборот: общежитие иногородним работникам предоставлялось, но зато зарплата – обхохочешься...

«Нечего тут ловить, - думал Евгений, выходя вечером из метро у Витебского вокзала. – Нет, брат: это тебе не позапрошлый год – это гораздо хуже…»

Билетов в плацкартный вагон в кассе не было, и Мишутин купил билет в купейный; разница в стоимости была невелика, да и денег, выделенных Евгению Проводником, Мишу-тину было не жалко.

«Зато поеду с комфортом, - усмехнулся он. – Только бы попутчики нормальные попались, а не пьянь какая-нибудь…»

Однако ему повезло больше, чем он рассчитывал: в купе Евгений оказался совершенно один, и это его обрадовало.

«Слава Богу, можно спокойно поразмышлять, - подумал он, устраиваясь возле окна. – И покемарить заодно: что-то набегался я сегодня…»

И только спустя час или полтора, на какой-то станции, в купе вошла пожилая пара. Женщина, лица которой Евгений из-под полуопущенных век увидеть не успел, села рядом с ним, а высокий седой мужчина, взгромоздив единственной своей рукой на верхнюю полку огромную холщовую сумку, из которой торчала гроздь спелых бананов, опустился на сиденье напротив Мишутина. Не желая, видимо, тревожить Евгения, между собой его попутчики разговаривали тихо, и Мишутина это вполне устраивало. 

Однако на самом деле Евгений не спал, а просто сидел с закрытыми глазами.

Неудача с устройством на работу Мишутина – к собственному его удивлению – расстроила не особенно. Более того – не расстроила вообще: передвигаясь по городу, в мыслях он почему-то всё время возвращался к своей неудачной поездке в Детройт, а от неё – ко всему, что произошло с ним за последнее время. Подумать Евгению было о чём, и он думал, думал, думал – о Проводнике, о странном вагоне, о людях, к необычным судьбам которых ему довелось в том вагоне прикоснуться… 

«Взять хотя бы Николая Федоровича, - размышлял Мишутин, с теплотой вспоминая старого ветерана, рискнувшего начать жизнь заново. – Вот ведь судьба! И правильно старик сделал, что так решил. Впрочем, что ему было терять? А тут – всё-таки шанс… Или тот Витя, предприниматель хренов; ну, там вообще без вариантов… Или мужик, что в степи вышел… Дай-то Бог, чтобы всё у них хорошо сложилось, а не как у этой женщины – там, в Детройте. Эх, бедолага: надо ж так, а?..»

Солнце, опускавшееся всё ниже и ниже к горизонту, своими по-летнему жаркими лучами ощутимо разогрело воздух в купе. К устоявшейся в купе духоте примешивался терпкий запах бананов, до смерти надоевших Мишутину ещё в Африке.

«Вот принесло их с этими бананами! - подумал он с раздражением. – В деревню, что ль, заморские гостинцы везут? Эка невидаль! И ведь люди-то вроде интеллигентные…»

Не меняя положения, он открыл глаза и с едва скрываемой неприязнью посмотрел сначала на своего попутчика, а потом, чуть повернув голову налево, - на его спутницу. Посмотрел – и вздрогнул…

Рядом с ним сидела Ольга – та самая, которую ещё совсем недавно подсаживал к Мишутину Проводник...

«А мужик-то – однорукий! – растерялся :Евгений, моментально и в деталях вспомнив печальную историю, рассказанную ему Ольгой. – Неужто?..»

Ни Ольга, ни её спутник коротких взглядов Мишутина не заметили: мужчина, нацепив большие очки, читал какой-то пёстрый журнал, а Ольга дремала. Евгений закрыл глаза и вновь притворился спящим, но теперь ему стало совсем уж не до сна.

«Как же так? – думал он, лихорадочно пытаясь найти объяснение этой неожиданной и, в общем-то, логически необъяснимой встрече. – Ведь совсем недавно Ольга отказалась воспользоваться предложением Проводника: он мне сам говорил… Точно: отказалась!..  И что же теперь получается? Получается, что не отказалась? Выходит, что так: мужик-то, скорее всего, тот самый, раз без руки… Значит, вернулась Ольга, не вытерпела? Но когда? Ведь при мне в вагоне она больше не появлялась… Значит, потом, позже? Выходит, что так. А это значит, что… Ах, Проводник! Ах, зараза! Получается, что Ольга приняла решение вернуться уже в будущем – не в это время, которое сейчас, а намного позже? Может, через год. Или через два. Или через полгода после нашего с ней разговора. И уже оттуда, из своего будущего, отправилась в своё далёкое прошлое. И теперь вот дожила до сегодняшнего дня, но уже прожив жизнь совсем по-другому – с этим вот, одноруким... Нет, тут без бутылки, пожалуй, не разберёшься… Но… но… но тогда… но тогда получается, что она попала в своё прошлое из своего будущего – будущего, которого для меня ещё не было! А это, если я всё правильно понимаю, означает лишь одно: Проводник и те, кто с ним, могут перемещать свой хитрый вагон не только в прошлое, но и в будущее! Вот-те на! А мне об этом – ни слова, ни намёка; впрочем, о будущем я его и не спрашивал… И, кажется, у нас с Проводником и разговора об этом не было – про будущее… Ну, и как всё это понимать?..»

Голова от таких мыслей совсем пошла кругом, и Мишутин, опять чуть приоткрыв глаза, принялся искоса разглядывать сидящую рядом женщину, втайне надеясь, что обознался. Но нет, ошибки не было: это была Ольга. Правда, выглядела она теперь несколько иначе – как-то лучше, свежее, чем во время их предыдущей встречи. И, как показалось Евгению, счастливее…

«Ну, дай-то Бог, - сдержанно вздохнув и вновь закрывая глаза, подумал он. – Значит, срослось у них… Вот бы ещё узнать - когда? В какой момент своего прошлого она верну-лась? До своего прежнего замужества? А как же тогда её дети, внуки? Она что, пожертвовала ими – их рождением, их жизнью? И детьми и внуками этого, безрукого, тоже пожертвовала? Нет, вряд ли: не могла она поставить своё личное счастье выше жизни стольких людей: ведь я же с ней долго разговаривал, нормальный же она человек… Или могла? Нет, скорее всего - нет: скорее всего, она вернулась в своё недавнее прошлое, куда-то не очень далеко, чтобы сохранить жизнь и детям, и внукам…  Впрочем, не суть… И вообще, галиматья какая-то… Чёрт ногу сломит!..»

Окончательно запутавшись в сумятице собственных мыслей, Евгений почувствовал, что сидеть на одном месте ему больше невмоготу, да и курить вдруг захотелось до зубовного скрежета. Он сделал вид, что только что проснулся и с притворным удивлением посмотрел на своих попутчиков. 

- Здрасьте, - буркнул он, поочерёдно кивнув обоим. – Давно едете?

- Давно, - улыбнулась Ольга. – Вы так крепко спали…

- Набегался по Питеру за день – вот и уснул, - пожал плечами Мишутин, отметив про себя, что Ольга его не узнала. – Да ещё по такой жаре…

- Да, жарко нынче, - оторвавшись от журнала, кивнул однорукий. – А вам далеко, простите?

- В Псков, - охотно ответил Евгений. – А вам?

- В Струги Красные; нам уже скоро выходить, - ответила за мужчину Ольга; чуть по-молчав, добавила: – К внуку едем, на день рождения. А потом к другим внукам поедем, на Новгородчину.

- Далеко ваших внуков друг от друга разбросало! – натянуто улыбнулся Мишутин, всячески стараясь не выдать своего истинного интереса. – И много их у вас? 

- Четверо, - охотно ответила Ольга. – Двое – у меня, и двое – у…

Она вдруг смутилась и как-то виновато глянула на однорукого.

- Все – наши! – рассмеялся мужчина. – Мы их не делим: сколько есть – все свои!

И с любовью посмотрел на по-девичьи зардевшуюся Людмилу.

- Ну и слава Богу, - сказал Мишутин, поднимаясь с сиденья и одновременно пытаясь скрыть за улыбкой вздох облегчения. – Ладно, пойду покурю…

«Вот оно как, значит, - думал он, идя по узкому коридору вагона в сторону тамбура. – Вот оно как… Значит, и дети, и внуки – все в целости и сохранности. Ну, и хорошо… Только… всё равно не пойму, как это может быть? Как они это делают?..»

В тамбуре он простоял до Струг Красных, где Ольга и её спутник, на прощанье дружелюбно кивнув Мишутину, сошли с поезда. Он в ответ тоже кивнул, а потом долго смотрел им вслед и чему-то затаённо улыбался. И, кажется, даже немножко завидовал чему-то, но чему – и сам не мог понять…


44

В Псков поезд прибыл в половине первого ночи; городские автобусы в такое позднее время уже не ходили, и Мишутину пришлось брать такси.

«Так Ирке и скажу: нет работы – и всё! – думал он, глядя в окно «волги» на пустын-ную окраинную улицу города, по которой такси везло его в дачный посёлок. – Да так оно, в общем-то, и есть. Что ж, придётся как-то устраиваться в Пскове… Придётся; а куда денешься? Если, конечно, ничего не произойдёт…»

- О! Уже вернулся? – вяло удивилась заспанная Ирина, открывая входную дверь. - Быстро ты… Есть будешь? Работу нашёл?

- Есть - буду, работы - нет, - Мишутин мимоходом чмокнул Ирину в лоб. – Иди спи, а то не выспишься. Завтра всё расскажу…

- Ну, ладно, - Ирина зевнула. – Там холодец в холодильнике и картошка; поешь да тоже ложись: устал, небось?

- Не то слово. Поем, разберусь – и спать…

- Ну, давай, разбирайся, - Ирина опять зевнула. – Пойду сон интересный досматривать.

- Про любовь? – ухмыльнулся Мишутин.

- Не, не про любовь, - Ирина тихонько засмеялась. – Представляешь, какой-то вагон приснился – старинный какой-то: по стенкам – эти… как их… канделябры со свечками… ну и всё такое прочее…

Мишутин вздрогнул и, кажется, даже перестал дышать; придя в себя, спросил как можно безразличнее:

- Что за вагон?

Ирина пожала плечами.

- Говорю ж, старинный какой-то, - она снова зевнула. – Ладно, пойду досматривать. Спокойной ночи!

- Ага, - кивнул Евгений. – Давай, досматривай. Утром расскажешь.

«Если запомнишь», - чуть не сорвалось у него с языка, но он вовремя сдержался.

Ирина ушла в спальню, а Мишутин так и остался сидеть в прихожей, на низкой тумбочке для обуви, шевеля затёкшими пальцами ног и тупо глядя на густо покрытые пылью туфли.

«Вот так… - думал он, пытаясь восстановить почему-то сбившееся дыхание. – Вот, значит, и до Ирки добрались… Только зачем им это? Или – ей? К чему? Что ей, плохо живётся, что ли? Бред какой-то! Или?..»

Продолжая размышлять об этом, он умылся с дороги, поел холодной варёной картошки с холодцом – без аппетита, не замечая ни вкуса, ни идущего от холодца чесночного аромата; потом, действуя автоматически, сполоснул тарелку и долго и тщательно тёр её кухонным полотенцем - до тех пор, пока она ни начала от усердного трения скрипеть и нагреваться.

Выключив в кухне свет, он на цыпочках прошёл в гостевую, разделся, лёг на диван и укрылся колючим верблюжьим пледом. Сон не шёл; впрочем, Мишутину теперь было не до сна: он пытался понять, что происходит – и с ним самим, и вокруг него, и вообще. А теперь ещё и с Ириной…

Из собственного жизненного опыта Евгений знал, что случайностей не бывает. По определению. Более того, он был твёрдо убеждён, что при желании любой случайности можно найти рациональное объяснение, стоит лишь поставить перед собой такую цель. Или, как говорят умные люди, иррациональное, выходящее за рамки обыденного, но выходящее за эти рамки лишь на первый взгляд. Сам Мишутин, сталкиваясь с подобными явлениями,всегда старался докопаться до истины. Когда же такого объяснения не находилось сразу, то он особо не расстраивался - знал, что оно найдётся когда-нибудь потом – завтра, или через неделю, или через год, или через три или даже пять; неважно, через какое время, но найдётся обязательно. Опять же исходя из собственного жизненного опыта, Евгений был непоколебимо убеждён – хотя эта его убеждённость пришла к нему не так уж и давно, всего-то года два или три назад, - что поговорка, гласящая, что всё, что ни делается, делается исключительно к лучшему, по сути своей вовсе и не поговорка, а некая аксиома, выведенная каким-то очень умным и наблюдательным человеком на основе анализа великого множества людских судеб. И им же чётко и доступно - для восприятия всех остальных людей – в этой поговорке сформулированная. Примеров тому Евгений мог бы привести немало: с ним и самим не раз случалось нечто такое, что на первый взгляд воспринималось как неудача, неприятность или даже немалая беда, но потом, спустя какое-то время, вдруг оказывалось, что не произойди с Мишутиным того, что произошло, было бы только хуже. Намного хуже – вплоть до полного краха… 

Будучи по характеру человеком сдержанным и немногословным, Евгений ни с кем, даже с самыми близкими ему людьми, на эту тему не рассуждал. Правда, однажды он попытался заговорить об этом с Ириной, но напоролся на её полное непонимание и откровенные насмешки и с тех пор носил это своё мировосприятие в себе, продолжая оставаться убеждённым в правильности сделанных им выводов. Вот и сейчас, лёжа на диване и глядя в потолок, едва различимый в ночной темноте, он мучительно пытался связать всё, что произошло и продолжало происходить с ним и вокруг него, в единое целое, выстроить хотя бы какую-нибудь схему, в которую все эти события могли бы как-то уложиться.

Обычно подобные попытки, рано или поздно, Мишутину удавались – правда, как бы задним числом, когда все события уже произошли, и последствия этих событий тоже уже наступили. Да, тогда, не спеша проанализировав и разложив всё по полочкам, он понимал, что то, что с ним произошло, должно было произойти непременно, и произойти именно так, а не как-то иначе. Потому что, произойди они иначе, последствия были бы, скорее всего, хуже некуда. Но это у Евгения получалось, как он понимал сейчас, только тогда, когда всё происходило в этой, нормальной реальности, а не так, как происходит теперь, когда не поймешь, где кончается одна реальность и начинается какая-то другая – по своей сути фантастическая. Нет, пожалуй, даже не так – не кончается одна и начинается другая, а они между собой странным образом переплетаются, а ещё лучше сказать – сплетаются в некий клубок, смотанный не из целой нити, а из разной длины обрывков, представляющих собой, если разобраться, определённые отрезки жизни разных людей. Или целые жизни, прожитые теми, кого Проводник и его сотоварищи по Эксперименту собрали в своём хитром вагоне. И именно до того момента, когда они их там собрали...

Ну, и как всё это понять и, тем более, проанализировать?

- Бред! – пробормотал Мишутин, поворачиваясь на правый бок и упираясь разгорячённым лбом в спинку дивана. – Бред собачий!

Он крепко зажмурил глаза и, понимая тщетность своих усилий разобраться в этой белиберде, постарался прогнать донимавшие его мысли и сомнения. Но они продолжали вертеться в голове Евгения, как разноцветные стекляшки в детской игрушке-калейдоскопе, складываясь в причудливые картинки и тут же, через мгновение, распадаясь, чтобы вновь превратиться в бестолковое, но красивое мозаичное панно. В этой безумной чехарде в непредсказуемой последовательности то и дело мелькали, как в каком-то до смерти надоевшем телевизионном рекламном ролике, знакомые Мишутину лица – и его попутчиков по ночным путешествиям, и людей, которых он знал или видел в этой, реальной жизни. Казалось, в эту ночь и в этом дурном калейдоскопе он увидел всех, кого только мог вспомнить – начиная со своей первой учительницы, имя которой Евгений давно забыл, давным-давно умершего родного деда и вплоть до однорукого мужчины, ехавшего в поезде – в настоящем поезде, а не в непонятном вагоне! – с Ольгой к какому-то из их четырёх внуков…

Уснул Мишутин, когда уже начало светать. И помог ему в этом дождь; под утро он сперва редко, а потом, становясь с каждой минутой всё сильнее и чаще, забарабанил по крыше и по жести подоконника и довольно быстро отмыл разноцветные стекляшки калейдоскопа до абсолютной, хрустальной прозрачности, сделав их однообразными и почти невидимыми, а потому – неинтересными для созерцания.

«Ну, спасибо, дождик, - подумал Евгений, натягивая плед на подбородок. – Спасибо, что помог. Хотя мне от этого ничуть не легче…»


45

В течение недели после возвращения из Питера Мишутин прожил обыденно – так, как жил до той ночи, когда впервые попал в странный вагон. Напрасно он, каждый вечер ложась спать и крепко зажмуривая глаза, ждал очередной встречи с Проводником и с пассажирами вагона – своими попутчиками на неизведанном пути в прошлое. Впрочем, назвать этих людей попутчиками можно было лишь с большой натяжкой: попутчики – это те, с кем тебе по пути, с кем ты едешь в одном направлении. Но люди, которых Мишутину довелось видеть в вагоне, попутчиками ему, строго говоря, не были: каждый из них ехал в свою, ведомую лишь ему – ну и, естественно, Проводнику – сторону. И в своё время, причём исключительно в прошлое. И каждый, покидая вагон, навсегда уносил с собой тайну своей будущей жизни – как, впрочем, и те, кто не решился на этот рискованный шаг: встретить кого-либо из тех или других ещё раз, уже вне пространства вагона, было, казалось, делом совершенно невозможным. Но ведь так происходит и в реальной жизни: тот, кому доводилось ездить в поездах, особенно на дальние расстояния, это хорошо знает... 

Правда, бывают и исключения, когда в городской толчее или ещё где-то вдруг мелькнёт перед тобой знакомое лицо – мелькнёт и тут же исчезнет, а ты потом долго и мучительно копаешься в своей памяти, пытаясь вспомнить, где и когда видел этого человека. И иногда вспоминаешь: ах, да, это же тот, с кем как-то ехали… когда? Куда? Но подробностей вспомнить за давностью лет чаще всего не удаётся… 

Можно ли было отнести к разряду подобных исключений то, чему Мишутин стал свидетелем в Детройте, и то, что произошло с ним, когда он возвращался из Питера, Евгений определить никак не мог.

Ну, с Детройтом, как думалось Мишутину, всё было более или менее понятно: увидеть в газете жуткую фотографию людей, ради поиска которых ты, собственно говоря, только и приехал, да к тому же увидеть её в первые же минуты, ещё не выйдя в огромный город из здания вокзала - это уж точно не случайность, а исключительное стечение обстоятельств. Случайностью во всей этой ситуации можно считать, пожалуй, только трагическую гибель именно тех людей, которых Мишутин должен был отыскать, от рук безжалостных грабителей, тоже случайно оказавшихся в том же районе города, на той же улице и в то же время, что и их жертвы. Ну, не выслеживали же они друг друга специально, в конце-то концов! А то, что в связи с этими событиями результат поездки оказался для Мишутина нулевым… даже не нулевым, а, скажем так: отрицательным – это уж и вовсе не случайность, а результат стечения этих самых обстоятельств. И не более того… Или всё совсем не так, как он, Евгений, считает?

Но как в таком случае расценивать его встречу с Ольгой? Тоже как исключение? Или всё-таки как случайность?

Мишутин, будучи твёрдо убеждён в том, что случайностей не бывает, как-то сразу решил, что встреча в питерском поезде – редчайшее исключение из этой, выведенной им для себя аксиомы. Именно исключение, а не преднамеренный и хитрый ход, зачем-то сделанный Проводником в какой-то замысловатой игре, правил которой Евгений никак не может понять. Да и какая игра? Какие правила, если всё, что предлагает Проводник, в общем-то, ясно как дважды два? Хочешь прожить свою жизнь по-другому – нате вам пожалуйста! А не хочешь – проваливай и живи как знаешь… И в чём тут сомневаться?

«А я и не сомневаюсь, - подумал Мишутин. – Как не сомневаюсь ни в реальности существовании вагона, ни всего остального, что пришлось в этом вагоне увидеть и узнать. Ну нету у меня теперь во всём этом сомнений – нету!.. Только мне-то что до всего этого за дело? Я ведь никуда не собираюсь – ни в прошлое, ни в будущее: мне и здесь… ну, не то чтобы совсем уж хорошо, но… в общем, не так уж и плохо. Живу себе и живу. Вот ещё работу найду – и совсем хорошо станет. А прошлое… Что мне там делать-то? Заново всё начинать? Зачем? » 

Мысли Евгения, текшие вяло и лениво, путавшиеся и переплетавшиеся в его засыпающем мозгу, с последним вопросом вдруг обрели невероятную чёткость и предельную ясность. Мишутину на мгновение даже почудилось, что кромешную тьму, с приходом короткой майской ночи заполнившую гостевую комнату, прорезала ослепительная вспышка света; это было похоже на молнию – необычайно яркую и мощную, ударившую прямо в комнату страшно и беспощадно. Он резко повернулся и сел на диване, путаясь ногами в пледе, и, так и не освободив из него ног, замер и несколько секунд сидел, не дыша и боясь пошевелиться. Простой, казалось бы, вопрос – зачем? – заданный в полудрёме самому себе, вдруг потребовал немедленного ответа.

Действительно, а зачем ему, Мишутину, взрослому и состоявшемуся человеку, мужику, всё начинать заново? Зачем ему копаться в собственном прошлом, отыскивая в нём что-то такое, что он, может быть, когда-то там сделал не так, как надо? А как было надо? И кому? Ему, Мишутину?  Да вроде бы нет… В его жизни, конечно, всякое бывало; было и такое, чего бы он, само собой, хотел избежать. Или, по крайней мере, никогда больше не повторять. Ну, так он, помня о своих ошибках, их и не повторял! А то, что было самого плохого и трагического – так куда от этого денешься? И обошлось же всё, в конце-то концов…

Но в таком случае, при таком вот раскладе, получается, что если подобное перемещение во времени самому Евгению не требовалось, то оно потребовалось кому-то другому. Кому – Проводнику? Так ведь больше и некому! Но зачем? Чтобы потом отправить, например, в Детройт? Он что, действительно предвидел такое развитие событий? Но ведь та женщина появилась в вагоне позже Мишутина!

«Нет, я чего-то не понимаю, - думал Евгений, напряжённо вглядываясь в темноту комнаты. – Или, как мой Сашка говорит, не догоняю… Какая-то высшая математика. Надо бы поговорить на эту тему с Проводником: хватит уже темнить; пора, как говорится, расставить всё по своим местам… А заодно узнать, за каким хреном они теперь ещё и Ирку в этот вагон потащили: вот уж это-то – точно не случайность! Может, чтобы меня поторопить? Бред! Бред собачий!..»

В голове у Мишутина гудело и сильно ломило виски.

- Ну их всех! – пробормотал он, взбивая подушку. – Всё: спать! Спать!..

И, уже засыпая, вдруг подумал: «А может, у меня просто нет мечты? У всех остальных, кто в вагоне едет, есть, а у меня… Вот, может, даже у Ирки есть… раз уж они и её… А у меня... Ну, ничего… и без мечты… можно прожить... А от судьбы… всё одно… никуда не уйдёшь… Ладно… что будет, то и… будет…»


46

- Выходит, вас, Евгений, всё в жизни устраивает?

Проводник смотрел пристально, без улыбки, и Мишутину от такого взгляда стало как-то не по себе. Он пожал плечами, и, прежде чем ответить, обвёл глазами вагон.

Людей в вагоне заметно прибавилось, причём, как сразу отметил про себя Мишутин, новые пассажиры были, в основном, приблизительно его, Евгения, возраста. 

«Вот не спится людям дома!» - усмехнулся он про себя и, в упор посмотрев на Проводника, в свою очередь спросил, кивнув на новеньких:

- А этих, стало быть, не устраивает? И чем же, интересно знать?

- Каждого – по-своему, - никак не отреагировав на усмешку Евгения, спокойно ответил Проводник. – Но речь сейчас не о них, а о вас. Так как?

- Что - как? – недобро прищурился Мишутин. – Вы по поводу моей жизни? Хорошо, я отвечу. Как смогу… Но прежде позвольте задать вопрос вам.

- Да сколько угодно! – приободрился Проводник. – Спрашивайте, не стесняйтесь.

- Мне, знаете ли, стесняться нечего, - нахмурился Мишутин. – Ирину мою вы зачем сюда тащите? Или её тоже жизнь не устраивает?

Проводник посмотрел на Мишутина с любопытством и, облокотившись на столик,  спросил – тихо и вкрадчиво:

- А сами-то вы, Евгений, как считаете?

Мишутин вдруг растерялся.

«А ведь и правда, - подумал он, - устраивает Ирку её нынешняя жизнь или нет? Вроде бы устраивает… А с другой стороны… что-то такое она недавно говорила – про рынок, и вообще… А что – не помню, хоть убей...»

- Не знаю, - честно ответил он и виновато опустил глаза.

Проводник дружески улыбнулся и откинулся на спинку сиденья.

- Людей, которых в их жизни устраивало бы абсолютно всё, не бывает, - сказал он. – И не может быть, пусть даже внешне эта их неудовлетворённость никак и не проявляется. Одним не хватает денег, другим – любви, третьим – покоя, четвёртым… Перечислять можно до бесконечности и в разных сочетаниях этих неудовлетворённых потребностей… Чаще всего человек и сам в полной мере не осознаёт, чего именно не хватает ему для полного счастья. Вот вы, Евгений, можете сказать, чего не хватает конкретно вам? Нет, отвечать не надо, - Проводник поднял руку, упреждая попытку Мишутина открыть рот. – И не пытайтесь: вот так, сразу, всё равно не ответите. И даже крепко подумав, скажете мне не всё, что хотелось бы. Потому что знаете, что у меня нет волшебной палочки, чтобы дать вам то, чего вам не достаёт…

Мишутин молчал, слушая Проводника и глядя в окно. Но Проводник ответа от него, судя по всему, и не ждал.

- Так и вашей Ирине, и любому другому человеку есть чего пожелать в своей жизни ещё для полного, всеобъемлющего удовлетворения своих потребностей. Но это миф, не более того: уж так люди устроены, что, добившись осуществления одних своих желаний, которые кажутся им некой вершиной, достигнув которой, им уже никогда и ничего больше не потребуется, они через какое-то время начинают ставить перед собой новые цели, взращивают в себе новые амбиции, устанавливают для себя новые планки – более высокие, и… Ну, и так далее; вы меня понимаете… Вот всё это и есть движитель прогресса – и в развитии самого человека, и в развитии той или иной цивилизации… Вы, вот вы лично, можете назвать мне хотя бы одного своего знакомого, который считает, что уже достиг в своей жизни всего и ему уже вообще ничего больше не надо? 

Мишутин, подумав несколько секунд, отрицательно покачал головой.

- И вы, Евгений, не исключение, - продолжал Проводник. – И ваша Ирина – тоже. Как, впрочем, и все нормальные люди. Вопрос лишь в том, в какой степени люди не удовлетворены своей жизнью – своим прошлым и, как следствие, вытекающим из него настоящим. И – опять же как следствие - предполагаемым будущим. Многим кажется, что сверни они в своё время на какую-то другую дорогу – и они теперь уверены, что знают на какую именно! – и всё бы у них в жизни пошло по-другому – лучше и, скажем так, продуктивнее. И очень сожалеют, что когда-то пропустили тот поворот… 

Он посмотрел на понурившегося Мишутина, помолчал немного, словно давая ему возможность осмыслить услышанное в полной мере, и тихо сказал:

- Вот для этого-то мы и здесь…

- Всем не поможете, - сказал Мишутин. – Вагонов не хватит.

- Не поможем, - кивнул Проводник. – А вагонов… вагонов у нас достаточно. Вполне. Во всяком случае, для тех, кто действительно решится на такой шаг.

- Я, наверно, не решусь, - вздохнул Мишутин. – Хотя и заманчиво это всё, но…

- Вы просто ещё не выбрали точку возврата, - перебил Проводник. – Надо отыскать в памяти такую точку и…

- Не знаю, не знаю, - нахмурился Евгений. – Мне… надо подумать...

- Думайте, - натянуто улыбнулся Проводник. – Вы уже давно думаете, Евгений – пора бы что-то и решить…

- А как же Ирина? – прищурился Мишутин.

- А почему вы меня об этом спрашиваете? – изобразил удивление Проводник. – Наше дело – предложить человеку как-то изменить свою жизнь и помочь ему в этом. Но решать человек должен сам. Вот мы вашей Ирине и предложили, а что из этого получится и когда… Мы редко кого торопим в таком… гм… деликатном деле. Хотя, разумеется, бывают исключения: взять, например, Виктора.

Евгений вспомнил лицо растерянного, убитого горем бизнесмена и вздохнул: да, с Виктором случай был особый… И тут же ему вспомнилась неожиданная встреча с Ольгой и её одноруким спутником.

- А как же… - начал он свой вопрос.

Но Проводник как-то пренебрежительно и вяло отмахнулся и сказал:

- А вот здесь мы абсолютно не при чём: Ольга свою проблему решила сама, без нашей помощи.

Мишутин удивлённо вскинул брови.

- Да-да, сама, - кивнул Проводник. – У неё умер муж: допился, проще говоря… А у того человека, который без руки… ну, там что-то в семье не сложилось… Вот они и сошлись – Ольга и её давний друг. Как видите, всё просто. Это – жизнь, Евгений, и она сама, без нашего вмешательства, всё расставила по своим местам; иногда, как видите, бывает и так…

- Но ведь со дня нашего с Ольгой разговора времени-то прошло – всего ничего! – воз-разил Мишутин, недоверчиво глядя на Проводника. – И всего-то…

- Не трудитесь, Евгений, не считайте: всё равно сосчитаете неправильно, - усмехнулся Проводник.

- Но…

- Вы думаете, будто ваша беседа с Ольгой состоялась около двух недель назад, - сказал Проводник. – Ведь так?

Мишутин молча кивнул.
- Так оно и было, - сказал Проводник, – но только для вас. Просто вы решили, что Ольга попала в этот вагон из того же самого времени, что и вы - из того же дня, из того же месяца, из того же года...

- А разве…

- Однако незадолго до этого вас почему-то не очень удивило, что вы, Евгений, попали сюда из Пскова, а, например, ваш первый в этом вагоне знакомец Николай Фёдорович – из Магадана? Как не очень удивило и то, что у вас в Пскове – весна, а в Магадане в тот момент была осень…

Мишутин, не найдясь, что сказать, пожал плечами.

- Ольгу мы… скажем так: забрали сюда, - Проводник окинул взглядом вагон, - из другого времени - примерно за полгода до вашего, Евгений. Так что удивляться здесь, в общем-то, особенно нечему.

- Да-а, возможности у вас… - покачал головой Мишутин; вспомнив о своих вчераш-них размышлениях, спросил:

- А в будущее… ну, в будущее вообще… - не зная, как поточнее сформулировать вертевшийся на языке вопрос, он запнулся и растерянно посмотрел на Проводника.

- Вы, как я понимаю, имеете в виду общее будущее? – пришёл тот на помощь. – То есть завтрашний или, скажем, послезавтрашний день всех людей, всего общества?

Мишутин неуверенно кивнул.

Проводник покачал головой.

- Увы, в будущее какой-либо цивилизации мы ни попасть, ни хотя бы заглянуть не можем, - вздохнул он. – Как, кстати, и в наше собственное… Хотелось бы, конечно, но мы можем лишь просчитывать возможные варианты, хотя и с достаточно высокой долей вероят-ности. Но знать наверняка… Есть пределы, шагнуть за которые не может никто, какими бы огромными знаниями и ресурсами он ни обладал.

- Жаль… - вздохнул Мишутин. – Но почему ж тогда вы, с такими-то знаниями и ресурсами, не можете помочь нам? Я про всех нас говорю, про всю Землю...

- Помочь? – спросил Проводник, посмотрев на Евгения с любопытством. – В чём именно?

- Ну, хотя бы порядок навести в этом нашем бардаке, – пожал плечами Мишутин. – Или что - слаб;?

Проводник пристально посмотрел на Мишутина, усмехнулся уголками губ и сказал:

- Наводить порядок в своём доме, дорогой мой, - это прерогатива хозяев дома. В данном случае - вас, землян. Мы же никогда в такие дела не вмешивались и впредь вмешиваться не собираемся.

- Не хотите? Или не можете? – подначил Мишутин, стараясь спровоцировать Проводника на откровенность.

- Можем, - кивнул Проводник, – но не хотим: это – ваша планета, а, как у вас говорят, со своим уставом в чужой монастырь…

- Но хоть как-то помочь…

- Так мы же помогаем, - Проводник пожал плечами. – И результаты нашей помощи проявляются давно. И, должен сказать, результаты весьма и весьма положительные.

- Например?

Проводник рассмеялся.

- Э-э, нет, батенька! Об этом я вам рассказать не могу: не имею права. Так что придётся поверить на слово. Верите?

- Верю, - секунду помедлив, кивнул Мишутин. – Приходится верить… А что ещё остаётся: ведь выбора у меня всё равно нет…

Проводник перестал смеяться, согнал улыбку с холёного лица и, наклонившись Мишутину, тихо сказал:

- Выбор есть всегда. И мы с вами, Евгений, об этом уже говорили. Только его, выбор, надо правильно сделать. И вовремя. Чтобы совсем не опоздать, окончательно…


47

- Ир, а тебя в этой жизни всё устраивает? – как бы между прочим спросил Мишутин, ковыряя вилкой только что снятую со сковороды, ещё шипящую яичницу.

Ирина подняла на него непонимающие глаза.

- Меня? В этой жизни? С чего это ты вдруг, Жень?

- Да так, - смутился Мишутин. – Взбрело, понимаешь, в голову… Ну, а всё-таки?

Ирина хмыкнула и, откинувшись на спинку стула, посмотрела на Евгения насмешливо и колюче.

- А тебя устраивает? – спросила она, не скрывая сарказма. – Ну, тебя-то, вижу, устраивает: сидишь себе дома, на свежем воздухе, как на курорте… Надоело сидеть – в Питер смотался, по Невскому погулял; чем не жизнь?

«Ну, поехала! – подумал Мишутин. – Теперь не остановишь… И зачем спросил?»

- А меня - не устраивает! – продолжала Ирина, всё больше распаляясь. – Это что – жизнь? Вкалываю с утра до вечера, по базам мотаюсь, ругаюсь с поставщиками, чтоб их!.. Ни вы-ходных, ни проходных! Оно мне надо?!

Она вскочила со стула и стала быстро ходить по тесной кухне, что-то зло бормоча себе под нос. Потом остановилась напротив Мишутина, в ожидании продолжения молча ковырявшего вилкой остывающую яичницу, и, немного сбавив тон, начала жаловаться.

- Да разве это жизнь, Жень? – говорила она, и в её голосе Мишутин вдруг отчётливо уловил нотки отчаяния, Ирине обычно не свойственные. – Изо дня в день одно и то же: дом, рынок, база, рынок, дом. И опять: дом, рынок, база, рынок, дом. И завтра будет так же, и послезавтра. И всегда! Всю жизнь! И в жару, и в холод… А где ж просвет-то? Радость-то от жизни – где она? Где её искать? В чём - в телевизоре? Ну да, там, конечно, другая жизнь… какой мне никогда не видать: так и сдохну на этом рынке, за этим поганым прилавком. А жить-то когда – просто жить? По-человечески?   

- По-человечески – это как? – осторожно спросил Мишутин, опасаясь вызвать у Ирины новую вспышку ярости.

Но Ирина, против его ожидания, не вспыхнула ослепительным новогодним фейерверком, не взорвалась, как петарда - она опустилась на стул и посмотрела на Евгения с такой тоской и беззащитностью, что он вдруг ощутил в себе волну необыкновенной жалости к ней – своей женщине, выглядевшей в эту минуту растерянной и совершенно опустошённой. 

- А я не знаю, - немного помолчав, тихо заговорила она. – Не знаю… Люди как-то общаются, в гости друг к другу ходят, в театр… Или там на концерты… Это мы с тобой тут сидим почти безвылазно, как два бирюка: ни друзей, ни… Дети – и те вон… приедут раз в три месяца – и всё. Да и то, когда позовёшь… А больше никто к нам и носа не показывает. Да и кому показывать-то? Всех друзей-подруг порастеряли – и я, и ты…

- Так давай позовём кого-нибудь! – изобразив на лице улыбку, предложил Мишутин. – Шашлыков нажарим, баньку истопим. Вина сухого под шашлычок можно взять. Или пива. Я тут недавно настоящее «жигулёвское» где-то видел, даже этикетки на бутылках такие же, как и прежде…

- Да кого ты позовёшь-то, Жень? – невесело усмехнулась Ирина. – Я уж думала об этом, хотела тебе предложить, но… Знаешь, всех в памяти перебрала, кого только вспомнить смогла – из моих подруг. И никого не нашла.

- Так уж и никого? – усомнился Мишутин, в то же время лихорадочно перебирая в памяти своих бывших друзей и приятелей, кого только и мог бы вот так, на скорую руку вспомнить. И с ужасом понимая, что не находит никого. Разве что Юрку Седова позвать, да и то неизвестно, согласится ли…

«Одних уж нет, а те далече…» - абсолютно к месту, словно в насмешку, вспомнились ему чьи-то известные строки, и Мишутин с трудом подавил готовый вырваться из груди тяжёлый вздох.

«Да-а, дела-а! – протянул он про себя. – А ведь и правда…»

- Встречаться надо с теми, с кем интересно, - сказала Ирина, разглаживая рукой выгоревшую клеёнку на кухонном столе. – С кем поговорить можно по душам, посмеяться, песен всласть попеть, чтобы хотя бы какое-то время о работе не думать, не вспоминать… А кого я приглашу – своих товарок с рынка? Ну, есть у нас там бабы нормальные, можно б и позвать их. Да только по душам с ними не поговоришь. И песен не споёшь.

- Почему это? – улыбнулся Мишутин. – Петь не умеют? Голосов нет?

- Ну, как раз голоса-то у них есть, - усмехнулась Ирина. – Так, бывает, на рынке друг на дружку орут, что хоть беги и не оглядывайся… Нет, Жень, я не о том; я про то, что все разговоры наши, если моих товарок к нам в гости позвать, всё равно в одному сведутся – к рынку, к ценам, к поставщикам… ну, и так далее. И – к деньгам: кто на чём и сколько их сделал. Да какая от них радость-то, от денег этих проклятых?! Да мне и деньги эти, и торговля эта долбанная и так уже - вот где сидят!

И она, заведя руку за спину, похлопала себя по шее.

Ирина умокла; молчал, не зная, что сказать, и Мишутин.

За окном, поблёскивая в капельках утренней росы, ещё не успевшей высохнуть на растущей во дворе траве, сияло весёлое весеннее солнце. Сидя рядком, как девчонки на завалинке, на проводах шумно щебетали ласточки, то и дело по одной или небольшой стайкой срываясь с них и стремглав проносясь над самой землёй, а потом резко взмывая в небо и опять опускаясь на провода. За сеткой-«рабицей», отделявшей участок Мишутина от соседнего, копошились куры, а среди них, строго посматривая на своё большое семейство, важно, хотя и слегка прихрамывая на левую ногу, вышагивал здоровенный рыжий петух. Всё вокруг жило своей жизнью и по-своему радовалось этой жизни, и только в сумраке кухни, по эту сторону окна, казалось, не было сейчас ничего – ни радости, ни печали: здесь была пустота, подчёркиваемая воцарившейся в кухне тишиной, и весёлый птичий гомон, доносившийся со двора, только усиливал это гнетущее впечатление…

- Я помню, как хорошо было, когда мы в деревне жили, - светлея лицом, заговорила Ирина. – Ну, не в деревне, а в посёлке: это я теперь его деревней называю… У нас там и клуб был, и даже летняя танцплощадка - в сквере, на берегу озера… А в клубе кружки разные были – и танцевальный, и хоровой. И ещё фольклорный ансамбль был; ну, там кто постарше пел да плясал, а мы, девчонки, в танцевальный ходили и в хор. Хором и фольклорным у нас один дядька руководил, а танцевальным – его жена; они уже пожилые были, лет под пятьдесят обоим, но такие… подвижные, шустрые, добрые… Хорошие, в общем, люди. Дядьку, помню, Валерий Палыч звали, а жену его, как меня, Ириной. А вот отчества не помню: лет-то прошло… Они к нам из Питера переехали: говорили, что устали от города, а здесь им – самая что ни на есть благодать… И так нам здорово тогда в посёлке жилось, интересно: репетиции, концерты… Как посевная или уборка – мы в полях: за день бригады три-четыре объедем, споём, спляшем, пообедаем там с ними, прямо в поле – и домой. А вечером – в сквер, на танцы… Мне Валерий Палыч тогда ещё говорил, и не раз: поступай, Ира, после школы в культпросветучилище: у тебя и голос хороший, и танцуешь ты хорошо. Выучишься, говорил, - сюда вернёшься, домой, нас с женой в клубе сменишь. Вот и надо было ехать, а я, дура… Ой, ду-у–у–ура! 

Ирина махнула рукой и отвернулась, скрывая от Мишутина выступившие слёзы. А он сидел, не глядя на неё, и обречённо думал, что вагон, приснившийся Ирине, - это как раз то, что ей надо. Пусть и не тот же самый вагон, в котором уже не раз довелось побывать Евгению, а какой-то другой, но того же назначения: какая разница? Главное, что они существуют, эти вагоны – существуют именно для таких людей, как Ирина – неудовлетворённых своей жизнью, не радующихся ей, понимающих, что когда-то совершили непоправимую ошибку в выборе своего жизненного пути, и понимающих это теперь совершенно определённо. И, оказывается, действительно и сильно страдающих оттого, что уже ничего нельзя исправить.

«Можно, Ира, можно, - думал Мишутин, стараясь прогнать заползающий в душу страх - страх неотвратимо приближающейся потери. – Очень даже можно: стоит только захотеть…»

Ирина, отвернувшись к плите, тихонько хлюпала носом, и Мишутин её не утешал.

«Раз уж так вышло, пусть сама думает, сама решает, - потерянно думал он. - Проводник прав: каждый должен решать сам… Только… как мне-то быть? Мне-то без неё, если она… уйдёт – как? Жить – как? Ведь я, наверно, уже не смогу без неё…»

Ирина продолжала молча всхлипывать, время от времени утирая глаза цветастым платочком. Продолжал молчать и Мишутин, хотя его так и подмывало рассказать ей обо всём, что произошло и до сих пор происходило с ним самим. И о Проводнике рассказать, и об Эксперименте, и о том, что не всё ещё для неё, Ирины, потеряно, и что надо просто всё как следует обдумать и сделать выбор, а остальное – дело Проводника и его друзей-товарищей. И зря она сейчас плачет, надрывая сердце и себе, и ему, Мишутину, потому что это дело поправимое, и надо-то всего-навсего…

Но он молчал. И уже знал, что не скажет Ирине ни слова – ни о вагоне, ни о Проводнике. Ни о чём не скажет. Потому что…

«Потому что я без неё не смогу, - признался он себе. – Пропаду. Сопьюсь от тоски. Потому что люблю её, дуру, - вот такую, со всеми её закидонами и причудами, со всеми её колючками и острыми углами. Люблю! Но… и препятствовать не буду, если что. Потому что люблю. И пусть всё у неё будет хорошо – если уж не здесь, если здесь не получилось, то хотя бы там. Но лучше сделать так, чтобы ей стало хорошо здесь. И со мной. Только как это сделать, я не знаю…»


48

- А вы, оказывается, эгоист, Евгений. Впрочем, как и большинство людей…

Проводник смотрел на Мишутина внимательно и немного насмешливо. Евгению слова Проводника не понравились, но он решил промолчать: вопросов, которые он собирался задать своему инопланетному собеседнику, накопилось у Мишутина немало, и с самого начала обострять предстоящий разговор он не хотел.

- Ну, ладно, ладно! - Проводник примирительно улыбнулся. – Не обижайтесь: я просто констатировал непреложный факт.

- Ирина была здесь? – спросил Мишутин, цепко глядя на Проводника.

- Была, - кивнул Проводник, - но не здесь, не в этом вагоне: у нас их много, и географически они к какому-то конкретному региону привязаны бывают крайне редко. Так что…

- Меня не это интересует, - не удержавшись от грубости, перебил Мишутин. - Зачем она вам нужна?

- Ирина? Нам? – удивился Проводник. – Может быть, мы – ей? Вы так не думаете?

Мишутин пожал плечами и пробормотал, глядя в стол:

- Ну, в общем-то… догадываюсь…

- Правильно догадываетесь, - опять кивнул Проводник. – Каждый человек имеет право на исправление допущенной когда-то ошибки, тем более если эта ошибка повлекла за собой… гм… негативные  последствия. Мы стараемся помочь всем, кому можем, и кто в этом действительно нуждается.

- А она давно ли стала в этом нуждаться? – нахмурился Мишутин. – Что-то раньше я за ней такого не замечал. А вот как побывала она у вас, так и…

- Раньше вы многого не замечали, Евгений, - перебил Проводник, посмотрев на Мишутина сочувственно. – Хорошо, что хотя бы теперь заметили. Или, наконец-то, узнали. Например, то, насколько Ирина устала от своей нынешней жизни. Вернее сказать, от её обыденности. Впрочем, что я вам рассказываю: вы же вчера разговаривали с Ириной на эту тему.

- Она разговаривала, - поправил Проводника Мишутин, - я слушал.

- Что, нечего было сказать?

- Почему? Было, - Евгений пожал плечами. – Только не знал как. Потому и промолчал…

- И правильно сделали, что промолчали, - неожиданно похвалил Проводник. – Она пока не готова к тому, чтобы обсуждать это наяву.

- А я, значит, готов? - мрачно спросил Мишутин.

- Вы – да, - сказал Проводник. – Потому что вы до сих пор не решили, воспользоваться нашими возможностями или оставить всё как есть. А Ирина в своём выборе почти определилась – пусть пока и не в реальной жизни, а только здесь, но… думаю, не за горами тот день, когда она решит сделать это и наяву.

Мишутин похолодел, но сумел взять себя в руки и как можно безразличнее спросил, не рискуя, однако, поднять глаза на Проводника:

- Даже так?

- Представьте себе, - кивнул Проводник. – Ну, женщины – существа более импульсивные, чем мужчины, и…

- А Ольга? – прищурился Мишутин.

Проводник невольно поморщился.

- Вот далась вам эта Ольга! – проворчал он. - Ну да, она пошла по… гм… иному пути. Но это – редкое исключение…

- И добилась своего, - констатировал Евгений: теперь уже он смотрел на Проводника откровенно насмешливо, и скрывать насмешки даже не пытался.

Взгляд Проводника стал холодным и настороженным.

- Ну, допустим, добилась, - согласился он. – И что из этого следует?

- Так, может, и Ирина без вашей помощи сможет обойтись? – спросил Мишутин, при-стально глядя в чёрные немигающие глаза Проводника. – Может, не стоило её в этот ваш Эксперимент втягивать?

Глаза Проводник вдруг сверкнули неприятным холодным всполохом.

- О-о, как вы заговорили, когда дело коснулось вашего личного спокойствия и благополучия! – колюче усмехнулся он. – А вы-то сами, Евгений, хоть раз подумали о том, что будет с Ириной, если вы всё же согласитесь на наше предложение? Как она будет без вас жить?

- Но ведь я же пока не согласился, -  огрызнулся Мишутин. 

- Вот именно, что пока! Но признайтесь: ведь не подумали, правда?

- Правда, - нехотя буркнул Евгений. – И всё-таки… как вы думаете, Ирина решится?

- Вы хотите, чтобы я вот прямо сейчас взял и всё вам рассказал? – усмехнулся Про-водник. - Нет, дорогой вы мой: во-первых, я этого не знаю, а во-вторых… даже если бы и знал, то всё равно бы не сказал: у меня нет на это права… И давайте больше не будем об этом.

- Секрет фирмы? – натянуто улыбнулся Мишутин.

Помимо его воли улыбка получилась заискивающей: он всё ещё не терял надежды узнать о решении Ирины, чтобы, возможно, успеть как-то повлиять на ситуацию и попытаться удержать Ирину.

Но Проводник его уловку, видимо, понял и перевёл разговор в другое русло – да так ловко, что заговаривать про Ирину Мишутин больше не осмелился.

- Да какой секрет? – сказал Проводник, вскидывая густые брови в явно наигранном удивлении. – У меня от вас, Евгений, секретов нет. Почти нет: вы оказали нам неоценимую помощь – там, в Детройте, и…

- Да какую помощь? – скривился Мишутин. – Газетки-то на вокзале купил? Подумаешь!.. Да вы бы и без меня…

- В тот момент без вас мы бы ничего не узнали, - убеждённо перебил Проводник. – И это - абсолютная правда. И у нас, знаете ли, бывают… гм… проблемы.

- С вашими-то возможностями? – не поверил Евгений, с недоумением посмотрев на Проводника. – Вагоны через океан таскаете, а…

- Да, энергии у нас хватает, - согласился Проводник. – Только бывают и другие… скажем так: накладки. Иного толка. И вы нас тогда действительно здорово выручили.

Мишутин смутился и, пытаясь скрыть это, спросил первое, что пришло в голову, хотя на языке так и продолжали вертеться вопросы об Ирине; спросил, даже не предполагая, что вместо ответа на один вопрос получит ответы на множество других, задать которые Проводнику в иной ситуации он вряд ли когда-либо осмелился.

- Энергии, говорите, у вас много? – спросил он, ехидно усмехнувшись. – Так поделились бы: а то у нас, говорят, уже сейчас её не хватает, а что дальше будет… Или жалко?

Мишутин ожидал от Проводника шутливого ответа или, по крайней мере, вежливого ухода от него, но Проводник вдруг как-то напрягся и принялся разглядывать Евгения с таким неподдельным интересом, будто увидел его как-то по-иному, с какой-то другой стороны. Пауза в их разговоре длилась не более пяти-шести секунд, но Мишутину эти секунды, проведённые им под откровенно изучающим взглядом Проводника, почему-то показались необычайно долгими.

- Энергией с вами поделиться? – наконец, переспросил Проводник, продолжая рас-сматривать Мишутина. – Ну, допустим, мы научим вас получать энергию из космоса, как получаем её мы. Но как вы будете её использовать? Впрочем, это уже второй вопрос.

- А почему не первый? – усмехнулся Мишутин.

- Потому что первым – и неизбежным! - вопросом в таком случае станет следующий: а куда вы денете миллионы людей, занятых в таких отраслях промышленности, как газовая, нефтяная, угольная? – теперь уже Проводник смотрел на Мишутина откровенно насмешливо. - Ведь надобность в добыче этих природных ресурсов отпадёт раз и навсегда! Куда вы денете, например, огромнейшую – в масштабах всей Земли – армию шахтёров? И, кстати, членов их семей, для которых на большинстве шахт работы и так, как правило, почти не бывает? Вы знаете, сколько, например, людей этой нелёгкой и, прямо скажем, опасной профессии в одном только Китае? То-то… Ведь все те, кто сейчас добывает газ, нефть, уголь, кто работает на разного рода электростанциях, в том числе и атомных, останутся без работы! А значит, и без средств к существованию. Причём практически одновременно… И не забудьте приплюсовать к ним тех, кто делает трубы для нефтепроводов, турбины для электростанций, учёных, работающих, например, в области атомной энергетики и ещё миллионы и миллионы специалистов смежных с энергетикой специальностей… Да ни одно государство в мире, даже самое мощное, не будет в состоянии ни как-то трудоустроить этих людей, ни выплатить им приемлемую компенсацию. И последствия этой внезапно возникшей массовой безработицы вполне предсказуемы: сначала - мощнейший социальный взрыв, а во что он выльется… Вы этого хотите?

Мишутин молча помотал головой.

- И потом… и это, пожалуй, самое главное, - продолжал Проводник. - Как бы попроще объяснить… Ну, вот представьте себе на минутку, что вы – нефтяной магнат, владелец – или совладелец – какой-то нефтяной империи. Или хотя бы крупного концерна. Ваш концерн добывает и продаёт нефть, и вы, соответственно, имеете от этой деятельности весьма немалые и, главное, стабильные доходы. И уверены, что так будет всегда – по крайней мере, до тех пор, пока в недрах планеты эта самая нефть есть. И вдруг мы даём вам – ну, не конкретно вам, как нефтяному королю, а всем землянам – источники неиссякаемой энергии, которую не надо добывать в поте лица, а можно без особых на то усилий получать из космического пространства. И всё становится максимально просто: поставил на крыше своего дома, или завода, или ещё какого-то там строения… скажем, дачной теплицы… или на крыше автомобиля… некий прибор, улавливающий и преобразующий космическую энергию в электрическую или тепловую – и всё! Живи себе и радуйся. И платить за неё никому не надо. Здорово? Ещё бы! Но только – с точки зрения обычного человека, простого обывателя. Но никак не вашей как нефтяного короля. Потому что с того дня, когда все обзаведутся подобными приборами, ваше предприятие утратит для общества всякий интерес. Кому станут нужны ваша нефть или газ? Или тот же уголь? Ни-ко-му! И вы потеряете деньги: ведь даже продать ваше нефтяное королевство вы не сможете – по причине его абсолютной никому ненужности. И вы, таким вот образом, лишитесь практически всего и вскоре вынуждены будете опуститься на ту ступень общества, на которой стоит подавляющее большинство ваших сограждан... И хорошо ещё, если вы живёте в достаточно цивилизованной стране, с высокоразвитой социальной системой; а если нет? Если, например, где-нибудь в Африке? Или в какой-нибудь банановой республике? Или в том же Китае? Скажите честно, вас бы обрадовала вот такая наша благотворительность?

- Вряд ли… - хмыкнул Мишутин. – Скорее, наоборот…   

- Так почему вы думаете, что люди или государства, реально владеющие всеми этими природными ресурсами, которые они с неизменным успехом превращают сначала в энергию, а затем – в деньги, позволят появиться на планете таким источникам энергии, о которых мы с вами сейчас говорим? Ведь это, ни много, ни мало, потеря не только доходов, но и престижа, личного или государственного. И, как производное, потеря стабильности – в обществе, в мире, в международных отношениях. А это – совсем иной расклад сил на политической арене. У вас же, на Земле, подобные ситуации обычно заканчиваются одним и тем же – войнами… Вы ведь не хотите, чтобы мы спровоцировали ещё одну? Вам что, своих мало?

Он посмотрел на Мишутина так, будто это лично он, Мишутин, а не кто-нибудь другой, был виноват во всех войнах, произошедших на Земле за всё время её существования – от каменного века и до нынешних дней. И Евгений виновато отвёл взгляд…

- Вы сами загнали себя в этот тупик – вы, люди, - теперь Проводник говорил устало и монотонно. - Все, вместе взятые. Загнали избранным вами путём развития – ещё на заре вашей цивилизации. И упорно по нему идёте - упорно и слепо. Почти все вы напрочь утратили даже те зачатки духовности, которыми когда-то и обладали; ну, не все, разумеется, но в подавляющем своём большинстве. И произошло это тогда, когда вы начали всё измерять деньгами: это было самой большой и самой страшной вашей ошибкой. И ошибкой, увы, почти непоправимой. Деньги, деньги, деньги – вот мерило вашего успеха, вот ваш бог!

Он устало махнул рукой и умолк, глядя в окно.

«Так и Ирина сегодня говорила, - вдруг вспомнил Мишутин. – Деньги, всё деньги; да в них ли суть?»

- Вот вы сказали: почти, – несмело переспросил он. – Что, ещё есть надежда?

- Да, почти, - успокаиваясь, кивнул Проводник. – А надежда… надежда, Евгений, есть всегда. И мы с вами об этом уже говорили. И именно потому, что эта надежда есть, мы и пытаемся хоть как-то помочь вам, открыть вам глаза на ваше настоящее и… будущее. Другое будущее, а не то, в которое вы так стремительно… скатываетесь. Да, да, скатываетесь: это вам только кажется, что вы двигаетесь куда-то вверх: увы, как раз наоборот… Не стану скрывать: это другое, предполагаемое будущее есть будущее, от нынешнего времени весьма отдалённое, весьма. И, если уж совсем честно, достаточно эфемерное. Так что…

Проводник, словно стараясь подчеркнуть сказанное, развёл руками, но, увидев, что Мишутин пригорюнился, ободряюще улыбнулся.

- Но мы стараемся, - сказал он, дружелюбно посмотрев на Евгения. – Стараемся хоть как-то помочь вам встать на путь истинный. Теперь надо, чтобы постарались и вы.

- Постарались что? – прищурился Мишутин.

- Понять, куда вы идёте. И что выбранный вами путь в конечном итоге приведёт вас в… никуда. И чтобы постарались найти другой путь, а он есть: мы это знаем – и по своему опыту, и по опыту других известных нам миров. Вы, сами того не ведая, из всех вариантов развития выбрали наихудший. За что, собственно, теперь и расплачиваетесь. И будете расплачиваться ещё очень и очень долго – может быть, века. До тех пор, пока либо ни упрётесь лбом в преграду, преодолеть которую у вас к тому времени уже не будет ни сил, ни средств, ни ресурсов. Либо пока ни отыщете дорогу, идти по которой будет, может быть, и не очень легко, но радостно. Другого выбора у вас просто нет…

- Так подскажите нам этот путь! – вскинулся Мишутин. – Хотя бы подскажите, а мы уж сами…

- Вы больны, Евгений, - перебил Проводник, – вся ваша цивилизация, включая саму планету. Но прежде всего, разумеется, цивилизация… Выражаясь медицинским языком, поскольку уж мы заговорили о болезни, мы не можем помочь вам какой-либо операцией: вы не операбельны. Но подсказать вам лекарство, с помощью которого, возможно - подчёркиваю: возможно! – появится надежда излечить вашу всеобщую болезнь, мы в состоянии: это лекарство называется просто - духовность.

- Духовность? – удивился Мишутин.

- Именно! – убеждённо кивнул Проводник. - Если вы не сумеете обрести её, то не только не найдёте выхода из тупика, в который сами себя загнали, но окончательно растеряете и то человеческое, что пока ещё в вас осталось. И тогда… тогда вас ждёт… печальный финал. Очень печальный. И начинать с начала будет уже некому. И негде…

Он умолк и посмотрел на Мишутина печально и с сочувствием, и Мишутин, кажется, впервые не выдержав взгляда Проводника, опустил глаза.

- Вот потому-то, не имея возможности помочь всему вашему обществу, мы и предлагаем людям попробовать изменить свою жизнь каждому по отдельности, чтобы именно таким образом попытаться изменить и жизнь общества в целом, - вновь заговорил Проводник – тихо и доверительно. - И иного пути ни у нас, ни у вас, увы, нет…

Он вздохнул, окинул взглядом вагон и тяжело поднялся с сиденья.

- А… - всё-таки хотел, было, задать Мишутин вопрос, который он считал для себя самым важным.

- Нет, об Ирине давайте поговорим в следующий раз, - перебил его Проводник. – Пока же хочу сказать одно: захочет она воспользоваться нашим предложением или нет, зависит и от вас, а не только от Ирины. Подумайте об этом, Евгений, хорошенько подумайте!.. И о себе тоже подумайте: пора уже, пора…


49

Весь следующий день Мишутин промотался по Пскову в поисках работы, но опять безрезультатно: подходящей по его шофёрской специальности не было, а никакая другая Евгения устроить не могла в принципе. И весь день он старался не вспоминать и не думать ни о последнем своём разговоре с Проводником, ни о приснившемся Ирине вагоне, ни вообще обо всех тех странных событиях, которые происходили с ним в последнее время. Но с каким бы упорством Мишутин ни гнал эти мысли, они назойливо, как мухи на варенье, вновь и вновь лезли в его голову, и избавиться от них никак не получалось.   

«Выбор… - бормотал он про себя, глядя в окно автобуса на залитые солнцем улицы города. – Выбор… выбор… Как я могу сделать выбор, если не знаю, чего хочу?! Чёрт бы побрал этого Проводника с его дурацким вагоном! И этот Эксперимент! Чего они к нам лезут? Что им всем от нас надо? Жили себе люди, жили, а тут – на тебе: явились благодетели! И что я ему, Проводнику этому, скажу? Послать его к... – и всё!.. Или?..»

Можно, конечно, и послать. И они, конечно, отстанут. Должны отстать: что им в нём, Мишутине? Свет клином на нём сошёлся, что ли? Вряд ли… Значит, можно и послать; можно, но…

И вот это-то самое «но» и смущало Евгения: вот так, сразу, отказаться от предложения Проводника – значит прервать с ним все контакты. Раз и навсегда. И, соответственно, навсегда лишить себя возможности прожить жизнь как-то иначе, а не так, как он, Мишутин, её прожил до своих сорока пяти лет. Ну, разумеется, не все эти сорок пять - и сколько там ему ещё отмерено в этой (или в той, другой, жизни), - а хотя бы вторую её половину: если уж он, Евгений, и решится на такой шаг, то лишь при условии, что Сашка, его сын, должен остаться на этом свете, в этой жизни...

«Стоп! – попытался остановить поток опасных мыслей Мишутин. – Стоп! О чём это я? Я же не собираюсь никуда! Не собирался и не собираюсь! Что за дурь в голову лезет? Прочь её, прочь!..»

Но прервать своих размышлений ему почему-то не удалось…

«Значит, если соглашаться, то соглашаться на возвращение в прошлое до восемьдесят восьмого, - назойливо лезло в голову Евгения, - но ни в коем случае дальше, в более раннее время: Сашка родился именно в восемьдесят восьмом, и мне тогда было всего двадцать один…»   

Голова гудела – то ли от раздумий, то ли от городской духоты и сутолоки: постоянно живя на даче, Мишутин отвык от отравленного автомобилями воздуха, от мелькания тысяч лиц, от уличного шума. В горле у него пересохло так, что даже курить не хотелось: за полдня Евгений выкурил всего три или четыре сигареты, хотя на даче за такое же время обычно успевал опустошить половину пачки.

 Выйдя из автобуса у Летнего сада, Мишутин купил в ближайшем к остановке киоске бутылку пива и, отыскав в глубине аллеи свободную скамейку, стоявшую под могучей раскидистой липой, сел на самый её краешек, предварительно смахнув невесть как попавшую на скамейку пыль. Пиво было тёплым, и Евгений, утолив жажду несколькими глотками, без сожаления сунул недопитую бутылку в урну и закурил. И, помимо воли, снова занялся дурацкими, каковыми они ему казались, подсчётами.

Ну, допустим, вернётся он в 88-й, уже после рождения сына. И что – заново пережи-вать скорый развод с Людмилой? Или в той, другой жизни, развода можно будет избежать? Нет, вряд ли: характерами им с Людмилой всё равно не сойтись – ни тогда сойтись не удалось, ни потом… или как там правильнее сказать… не удастся: слишком они разные – Евгений и Людмила, его первая любовь и мать его сына. Настолько разные, что оба уже через полгода совместной жизни перестали понимать, каким таким невероятным образом им вообще удалось сойтись. Впрочем, задним-то умом все крепки… И расстались они тогда, помнится, без сожаления; так что, скорее всего, и в другой раз, повторись всё сначала, произойдёт то же самое… Значит…

Думая о Людмиле, Мишутин вдруг понял, что действительно не испытывает по поводу их тогдашнего развода ни малейшего сожаления: образ бывшей жены мелькнул в его памяти как что-то нереальное, эфемерное; так, призрачное видение, и не более того. Мелькнул – и бесследно исчез, не оставив после себя ничего и даже не выдавив из груди Евгения лёгкого вздоха. И как-то сам собой возник перед ним образ Ирины - реальный, живой, осязаемый; образ, до которого, как почудилось Мишутину, можно было вот прямо сейчас и здесь, на этой пыльной скамейке, дотянуться рукой и потрогать его, ощутить исходящее от него тепло и нежность. Для этого лишь стоит на одно мгновение закрыть глаза и… 

«А ведь я её люблю, - неожиданно понял Евгений. – Просто вот люблю – и всё… И никого я так не любил, как Ирку. И никогда… И никого другого мне не надо. И никогда не надо будет. Вот дурак! Дубина! Я ведь… люблю её!!!»

Он вскочил со скамейки и быстрым шагом, почти бегом, будто страшась куда-то опоздать, направился к автобусной остановке, уже не обращая никакого внимания ни на безжа-лостно палящее солнце, ни на духоту, ни на уличный шум, так раздражавшие его весь этот долгий день. 

«Я никого и никогда так не любил, - думал он, нетерпеливо поглядывая на номера маршрутов подъезжавших к остановке автобусов. – Никого и никогда. Но почему-то понял это только теперь. Теперь, когда она вот-вот уйдёт – уйдёт туда, куда собирался… или всё-таки не собирался? Нет, не знаю, не решил… куда собирался уйти я сам? И как теперь во всей это белиберде разобраться? И что мне теперь делать, чтобы этого не произошло, чтобы Ирка не исчезла? Как там Проводник сказал: уйдёт она или нет, зависит не только от неё самой, но и от вас… Да, так и сказал. Но я-то – что я могу сделать?!»

О том же Евгений думал и сидя в душном автобусе, и выйдя из него на остановке у дачного посёлка; он, скорее всего, думал бы об этом и по дороге к дому, но его невесёлые размышления прервал зазвеневший в кармане джинсов мобильник.

- Ты сейчас где, Жень? – услышал он голос Ирины.

- К дому иду, - ответил Мишутин. – Знаешь, Ир, опять я работу…

- Да погоди ты про работу! – нетерпеливо перебила Ирина. – К нам сейчас мужики приедут, тарелку привезут…

- Какую тарелку? – удивился Евгений. – Посуду купила, что ль?

- Спутниковую! – сообщила Ирина торжествующе. – У нашей Клавки мужик в фирме работает… ну, которая спутниковые тарелки ставит… так у них какая-то там акция проходит, и они всю эту неделю их за полцены продают! Понял? Вот я и решила… Чего молчишь-то, Жень?

- Тебя слушаю, - буркнул в трубку Мишутин. – Ну, и?

- Да недорого, Жень, - поникла Ирина, - всего за полцены. Зато программ теперь смотреть будем!.. Или ты против? А я уже и деньги заплатила…

- Да с чего ты взяла-то? – изобразил радостное удивление Евгений, хотя в его душе с бешеной скоростью нарастала смутная тревога. – Купила – и молодец! А то правда, смотрим полтора канала, как в глухой деревне…

- Вот и я про то! – воспрянула Ирина. – В общем, где-то через час и привезут, и установят сразу. Так что ты не уходи никуда, ладно?

- Ладно, ладно, - проворчал Евгений. – Куда мне идти-то…

Ирина отключилась, и Мишутин запихнул телефон обратно в карман.

«Видно, решилась, - опустошённо думал он, торопливо шагая по тихой, безлюдной улице посёлка. – А тарелка эта, чтобы мне легче было одиночество переживать: сиди целый день, щёлкай сто… или сколько их там… каналов. Веселье, мать его… А сама, значит…»

«Да ничего это не значит! – перебил он себя, всё ускоряя и ускоряя шаг. – Может, как раз наоборот: решила остаться, потому и тарелку эту купила, чтоб жить веселее было. Сам-то ты поступил бы так, если б собирался… смыться? Подумал бы об Ирке, как она одна тут останется, без тебя? Тарелку б эту для неё купил, чтоб с тоски не померла? Хрен бы ты купил, а не тарелку! И не подумал бы, и в голову твою дурную даже не пришло б такое! Правильно Проводник сказал, правильно: эгоист ты, Мишутин, эгоист!.. Да и она бы вряд ли подумала, если б уходить собралась: все мы эгоисты, не я один… Значит, не уходит – так, что ли?»   

Приехавшие на «каблуке» молодые парни, за какой-нибудь час установив и подключив спутниковую антенну, сразу же уехали. Мишутин, было, уселся перед телевизором, чтобы познакомиться с настройкой, но душа у него из-за всех сегодняшних мыслей, сомнений и переживаний была не на месте, и он, отложив пульт в сторону, принялся бродить по дому. Каждые полчаса Евгений выходил во двор и по несколько минут стоял возле ворот, пристально всматриваясь в дальний конец улицы, где, как он рассчитывал, вот-вот должна была появиться тёмно-синяя «восьмёрка». Но машина не появлялась...

Постоянно торчать возле ворот казалось Мишутину делом недостойным: со стороны это могло выглядеть просто смешно: вот, скажут соседи, ревнивый придурок - ждёт свою благоверную, а она, поди… ну, и так далее. И Евгений возвращался в дом, где было заметно прохладнее, чем на улице, и опять начинал мерить шагами замкнутое пространство дачи, всегда казавшейся такой уютной и милой его сердцу, но теперь, когда здесь не было Ирины, вдруг ставшей для него будто бы чужой и холодной, как номер в захудалой гостинице. Наверно, поэтому и мысли в голову Мишутина лезли самые невероятные.

«Мне – сорок пять, Ирке – тридцать семь, - думал он, переходя из одной комнаты в другую. – Если, скажем, она вдруг того… ну, согласится на эту авантюру… то махнёт, скорее всего, в свою юность, когда в школе училась и в клубе пела-плясала: она ведь, кажется, именно о том времени вчера вспоминала? Ну да, о том; ещё жалела, что после школы не поехала поступать в культпросветучилище… Вот туда-то она, скорее всего, и отправится – в свой посёлок… А в училище это, насколько я помню, в те времена после восьмого класса поступали. Это значит, что Ирке должно будет быть… тьфу ты, бред собачий: будет быть – это как?.. Голову сломаешь, пока разберёшься... Значит, ей к окончанию восьмого класса должно быть лет пятнадцать. Или шестнадцать. А сейчас ей – тридцать семь. Тридцать семь минус пятнадцать… или пусть шестнадцать… это будет двадцать один – двадцать два. Выходит, она рванёт аж на двадцать с лишним лет назад! Нынче у нас две тысячи десятый. Арифметика простая: две тысячи десять минус двадцать один… или двадцать два… да какая разница?! Короче, это будет… о! Как раз восемьдесят девятый! То есть, где-то через год после рождения моего Сашки! Или восемьдесят восьмой… Ну, не суть… А я, стало быть…»

Мишутин, увлёкшись расчётами, вдруг ощутил, что быстро и неотвратимо погружается в какую-то непонятную эйфорию; такое, крайне редко испытываемое им состояние напугало Евгения, заставив его сердце забиться учащённо и тревожно.

- Ты о чём, придурок? – пробормотал он растерянно. – Ты чего тут считаешь-то? Что, крыша поехала? Или…

На улице коротко и резко просигналила машина, и Мишутин, моментально выбросив из головы расчёты, которыми только что с таким маниакальным упорством занимался, бросился во двор – открывать ворота. Он даже переобуваться не стал – скатился, как мальчишка, с крыльца, теряя на бегу растоптанные шлёпанцы, но сам этого, кажется, даже не заметил. Да и как было заметить: земля, прогретая за день неутомимым работягой-солнцем, в этот час уже заметно клонившимся к закату, была тёплой и ласковой; погода стояла почти летняя, и настоянный летними же ароматами вечерний воздух был недвижим и покоен, как недвижимо и покойно было всё вокруг. И это всё – и деревья, и дома, и закатное солнце, и растущие вдоль забора лопухи и крапива – казалось Мишутину живым, светлым, одухотворённым, наполненным необыкновенной, хотя и безмолвной, радостью жизни. Или – обыкновенной, но не вдруг замечаемой и не всегда так пронзительно осознаваемой.

Впрочем, причём здесь сознание? Главное, чтобы такое можно было почувствовать душой - хотя бы иногда… 


50

Поздно вечером, уже лёжа в гостевой на любимом диване, Мишутин думал о том, как построить предстоящий разговор с Проводником: то, что их очередная встреча произойдёт именно этой ночью, Евгений почему-то не сомневался, как не сомневался и в том, что говорить они будут об Ирине. И даже если Проводник как-то попытается уклониться от этой темы, Мишутину обязательно надо будет попытаться заставить его говорить об этом. Или хотя бы выслушать.

«Если, конечно, всё это не блеф, - думал Евгений, перебирая в памяти пережитое и увиденное им за то время, что ему довелось пробыть в вагоне. – Это Проводник мне говорит, что может вернуть меня в моё прошлое – по моему желанию и выбору. И другим, кого заманил своими байками в этот вагон. А на самом-то деле всё может быть и не так, совсем не так: кто их знает, этих инопланетян, что у них на уме. Может, у них, как у Стругацких - в том романе про Лёву Абалкина и планету Надежда: там тоже жителей инопланетяне куда-то переправляли, через какие-то временные коридоры… Или пространственные? Нет, не помню; ну, не суть… А куда их переправили на самом деле – это ещё вопрос. И ответа на него в романе не было. Так, может, и эти нас дурят? Обещают одно, картинки разные за окном вагона показывают, а как только вагон отъехал, тебя раз! – и на какие-нибудь рудники. Например, урановые. Куда-нибудь на Марс. Или на Венеру. Или ещё куда… И где гарантии, что это не так?..»   

Но, распаляя своё воображение этими фантастическими рассуждениями, Мишутин в то же время всячески пытался убедить себя в том, что всё, о чём рассказывал Проводник, правда. И никакая это не фантастика, а самая настоящая реальность -  пусть другая, плохо поддающаяся осмыслению, но реальность. И никуда ему, Мишутину, от этого понимания теперь не деться, не спрятаться. И Ирине не спрятаться – если, разумеется, она сама этого ни захочет. Но как раз этого-то Евгений больше всего и боялся...

Вечер они, Мишутин и Ирина, провели в полном взаимопонимании и согласии; такого вечера у них не было уже давно. Ирина, несмотря на усталость, женским чутьём уловила повышенное и как-то по-особенному заботливое внимание к ней Евгения, хотя тот его не только не подчёркивал, а наоборот, всячески старался скрыть. Оценив это, она сумела подавить в себе глухое раздражение, которое, как обычно, накапливалось в ней за долгий рабочий день, проведённый за прилавком, и с Мишутиным вела себя приветливо и даже кокетливо. Не торопясь к телевизору, они поужинали и даже выпили по большому бокалу хорошего фирменного «ркацители», а потом ещё долго разговаривали, сидя на кухне – вроде бы ни о чём, но обо всём понемногу, - уже совсем забыв и про начавшийся сериал, и про новые, ещё не виденные ими телеканалы. Когда же пришло время ложиться спать, они легли вместе, и всё у них в ту ночь было как в первый раз. Ну, или почти как в первый…

Это потом, когда утомлённая Ирина уснула, Евгений перебрался в гостевую, где и принялся настраивать себя против Проводника и вообще против всего этого Эксперимента, выискивая разные зацепки, на которых можно было бы уличить Проводника во лжи. Но чем больше Мишутин в этом усердствовал, тем явственнее понимал, что таких зацепок ему не найти. И самым главным аргументом против его домыслов был Детройт.

«Я ведь не во сне там был - наяву, - думал Евгений, глядя в потолок. – И газеты эти, что я оттуда привёз – вон, до сих пор в прихожей на тумбочке валяются… Правда, не очень понятно, зачем тот негр тогда за мной к вагону попёрся. И даже лоток свой с газетами ради такого дела бросил. Старческое любопытство? Или просто от скуки: откуда у него взяться покупателям на заброшенном вокзале? Был один – я, - да и то… Да ну, ерунда всё это – ерунда!.. Нет, как ни крути, а Проводник, выходит, не врёт. А раз не врёт, значит, и всё остальное – тоже правда…»

Хорошо помнил Мишутин и ещё один факт из своего недавнего прошлого; Проводник упомянул о нём как-то вскользь, непринуждённо, как о какой-то мелочи, но именно такое отношение к тому, что произошло с Мишутиным в ту ночь, и убеждало его в реальности своего короткого путешествия в детство. Только на самом деле, как хорошо помнил Евгений, всё в тот морозный зимний день происходило не совсем так, как в его сне-путешествии. Вернее, совсем не так…

Во сне он, Женька, вышел из дома на улицу и легко накостылял Митьке Аристову, уложив его острым носом в сугроб. И на чей-то вопрос, где он научился таким лихим приёмам, ответил: в Африке, где много-много диких обезьян… Так вот: никуда он тогда не выходил - то ли просто струсил, то ли, пересилив страх, всё же хотел выйти, но не успел: гоп-компанию во главе с Митькой от дома прогнал дед, вовремя вернувшийся из конторы. Или не вовремя… А он, Женька, смотрел на всё это из окна, спрятавшись за край зелёной ситцевой занавески… Да и приёмам рукопашного боя он тогда обучен не был: эту науку Мишутин освоил уже в армии – в Африке, где много-много диких… чёрт бы их побрал, этих обезьян!

И, естественно, восторженных глаз своей одноклассницы Наташки, которыми она смотрела на него в тот день, Мишутин не мог видеть тоже…

- Так-то вот, брат, - прошептал Мишутин, ощутив, как его губы сами собой складываются в горькую усмешку. – А ты говоришь… Вот если б на самом деле с того дня всё сначала начать!..

Но оборвал эти мысли сразу же, не позволяя им захватить себя и увести в мечты, осуществиться которым не было суждено по определению: если поступить так, то не будет Сашки…

И, скорее всего, не будет в жизни Мишутина и Ирины: он её просто может никогда не встретить…

Нет, не врёт Проводник, не врёт. Да и какой ему смысл?

А что касается Стругацких… ну, это же всего-навсего книжки, выдумка талантливых писателей-фантастов. А у Проводника-то – какая фантастика? Нет, брат: это уже не фантастика! Только делать-то теперь - что?

«Пока – спать, - решил Евгений, поворачиваясь на бок. – А там видно будет…»

Но пока он пытался уснуть, ему всё вспоминался и вспоминался сегодняшний вечер – вспоминался во всех подробностях и нюансах: и как Ирина улыбалась – светло и доверчиво, и как смотрела на него, Мишутина, чуть затуманенным и немного кокетливым взглядом… От вина ли, или в предвкушении того, что произошло между ними позже, был у неё такой взгляд – об этом Евгений не задумывался. Даже уже засыпая, думал он о другом: как удержать Ирину, как не дать ей уйти из его, Мишутина, жизни, оставив его одного – и в этом доме, и в этой жизни, и вообще - наедине с самим собой. Ибо никто другой места Ирины уже не займёт, никто её Мишутину не заменит.

И в этом Евгений был уверен абсолютно…


51

Людей в вагоне было ровно столько, сколько и в предыдущее посещение его Мишутиным: времени осмотреться у Евгения на этот раз оказалось вполне достаточно, поскольку Проводник долго не появлялся, а когда появился, то направился не к Евгению, а о чём-то оживлённо заговорил с очень пожилым, лет восьмидесяти, мужчиной, сидевшем возле двери в тамбур. 

«Что-то не очень народ торопится с возвращением в прошлое, - думал Мишутин, рассматривая своих попутчиков. – Значит, сомневается. Я вот тоже сомневаюсь. А Ирина - сомневается? Наверно: иначе б давно уже… Вот об этом сейчас и поговорим!»

Но сразу поговорить не удалось: Проводник, окончив разговор со стариком, скрылся в тамбуре, так ни разу в сторону Мишутина и не посмотрев. Евгений пожал плечами и принялся смотреть в окно, за которым до самого горизонта, неспешно сменяя друг друга, проплывали поля и холмистые перелески, плотно укрытые снежным покровом, сверкающим под холодным зимним солнцем.

То, что за окном вагона стояла зима, Мишутина уже не удивило: после своего реального путешествия в Детройт и долгих бесед с Проводником подобное смещение разных реальностей во времени года теперь казалось Евгению почти естественным. Именно так: почти, но естественным. Возможности у этих ребят, видимо, действительно были безграничными. И энергии для таких перемещений, судя по тому, что Мишутину довелось повидать, у них тоже было более чем достаточно. Так чему же здесь удивляться?   

Время от времени то совсем рядом с железной дорогой, то вдалеке от неё появлялись небольшие, десятка в полтора-два домов деревеньки, утопающие в высоких пушистых сугробах. Те, что были рядом с дорогой, приятного впечатления на Мишутина не произвели: по крайней мере, половина строений в этих деревнях имели вид сугубо казённых – или служебного жилья барачного типа с небольшими низкими окошками, или каких-то невзрачных складских помещений, окон в которых не было вообще. Стены и тех, и других были выкрашены в одинаковый тёмно-бурый цвет, и на фоне ослепительно-белого снега общий вид таких деревень был особенно угрюм и удручающ.   

Зато дальние деревеньки, поначалу угадывавшиеся лишь по плотным белым дымам, вертикально поднимавшимся над занесёнными снегом крышами, пробуждали в Мишутине какие-то щемящие его душу чувства. С замиранием сердца, до ломоты в висках напрягая зрение, он вглядывался в эти деревеньки, пытаясь рассмотреть в них всё до мельчайших подробностей – каждый дом, каждый сарай, хлев или махонькую низкую баньку в огороде, каждое дерево, медленно проплывающее над их крышами своей кроной, ярко искрящейся в солнечных лучах серебристыми блёстками инея. Что-то сказочное виделось Евгению в этих деревеньках, в окружающих их безмолвных, заснеженных, непроходимых зимой лесах и полях, в ярком голубом небе, необозримым волшебным куполом укрывающим всю эту земную благодать. Ему вдруг нестерпимо захотелось туда, в любую из этих деревень – вот прямо сейчас, немедленно, сию же минуту! В какой-то момент Мишутин даже почувствовал, что готов встать, рвануться в тамбур, пользуясь отсутствием Проводника, настежь распахнуть дверь вагона и выпрыгнуть из него прямо на ходу - в это белое искрящееся безмолвие, в эту сказочную красоту, в эту незнакомую, но казавшуюся Евгению такой счастливой, покойной и безмятежной жизнь. И, увязая по пояс в снегу, хватая открытым ртом звенящий от мороза воздух, идти и идти к любой из этих деревень и, дойдя до неё мокрым от пота, с раскрасневшимся от холода лицом, постучаться в окно первого же дома. И его, Мишутина, конечно же, впустят, и люди, живущие там, обогреют его добрым словом, приветят взглядами, напоят горячим чаем и, конечно же, предложат ему остаться – остаться навсегда, чтобы вот так, в покое и умиротворении, прожить всю оставшуюся жизнь, более не ведая в ней ни печалей, ни горестей, ни забот и ни обид…

- Это не ваша жизнь, Евгений. И не ваше прошлое: то, что вы сейчас видите, происходило… происходит за много лет до вашего рождения…

Услышав за спиной голос Проводника, Мишутин вздрогнул, но заставил себя не оглядываться. И лишь проводив жадным взглядом очередную деревеньку, мелькнувшую в эту минуту на опушке дальнего леса, он, сдержанно вздохнув и, так и не обернувшись, тихо сказал:

- А жаль…

Помолчав ещё минуту, он перевёл взгляд на Проводника, устроившегося напротив, и спросил:

- А если бы я…

- Если бы вы сейчас выпрыгнули из вагона… допустим, что выпрыгнули, что вам это каким-то образом удалось… то тотчас исчезли бы. Причём, скорее всего, раз и навсегда.

- Откуда? Из этого мира или…

- Из того, что за окном - перебил Проводник. – И не факт, что когда-либо появились бы в этом. И не только вы.

- Как это? – вскинул брови Мишутин.

Проводник немного помолчал, глядя в окно и явно выигрывая время, чтобы подобрать слова для ответа, потом покачал головой и тихо сказал:

- Боюсь, что не смогу ответить на ваш вопрос, как бы мне этого ни хотелось: это, Ев-гений, чистая физика, но не тот её уровень, которого достигли вы, земляне, а неизмеримо выше. Неизмеримо… Единственное, что я могу сказать вам по этому поводу, так это следующее: выход в абсолютно чужой для вас мир, в котором вас никогда не было, вполне мог бы закончиться для всего этого мира весьма и весьма плачевно.

- Почему? – продолжал допытываться Мишутин, уже понимая, что конкретного ответа он не добьётся, а если и добьётся, то вряд ли его поймёт.

Но Проводник, чуть поморщившись, всё же ответил – вопросом на вопрос:

- Закон сохранения энергии – это вам о чём-нибудь говорит?

Мишутин в смущении пожал плечами и промолчал.

Проводник вздохнул и махнул рукой.

- Если совсем уж популярно, то выглядит это примерно так, - сказал он, чуть подавшись к Мишутину через разделявший их столик. – Любое материальное тело обладает определённой массой, а значит, обладает и энергией. Даже песчинка. Даже микроб, которого и в микроскоп-то почти не видно… Мы можем нейтрализовать почти любую энергию, но лишь на строго определённое время и при определённых, очень жёстких условиях и не менее жёстких временных рамках. Вы этого не можете. Короче говоря, если бы вам удалось выпрыгнуть из вагона без моего ведома, то вы, Евгений, как физическое тело, обладающее и массой, и, соответственно, энергией, непременно сыграли бы роль… ну, скажем так: атомной бомбы. Думаю, приблизительно такой, какая была взорвана в прошлом веке над Хиросимой. А может, и ещё страшнее. Впрочем, если хотите, это можно посчитать в килотоннах…

- Не надо, - буркнул Мишутин, помрачнев.

- Дело в том, что изъять определённое количество энергии из определённой среды - без катастрофических последствий для этой самой среды - можно, - пояснил Проводник, - однако попытаться внедрить её туда насильственно, не зная верных способов сделать это максимально безопасно… это, знаете ли, совсем другое дело…

- Понятно, - кивнул Мишутин и посмотрел в окно.

«Вот бы наделал дел! – подумал он, глядя на сказочный зимний пейзаж. – Такую бы красоту угробил…»    

Оба с минуту молчали, не глядя друг на друга, словно были друг перед другом в чём-то виноваты; потом Проводник протянул руку, положил её на плечо Евгения и тихо сказал:

- Я знаю одну вашу пословицу; хорошая, надо сказать, пословица, правильная…

Мишутин посмотрел на Проводника с интересом. Проводник улыбнулся.

- Звучит она так: всякому овощу – своё время, - сказал он. – Я бы уточнил: свои временные рамки. И пытаться выходить за них не советую: не стоит…

- Да я и…

- Вот и славно! - сказал Проводник, с видимым облегчением откидываясь на спинку сиденья. – А теперь перейдём к вашей Ирине: ведь именно о ней вы хотели сегодня поговорить?

Евгений молча кивнул.

- Вот давайте и поговорим, - сказал Проводник. – А об этом мире, - он кивнул на зимний пейзаж за окном вагона, - помните: он и вправду необычайно красив и притягателен. И я вас прекрасно понимаю. И пусть этот мир останется в вашей памяти сказкой, увиденной наяву…

Мишутин посмотрел в окно и украдкой вздохнул. Проводник, внимательно наблюдавший за ним, улыбнулся и сказал:

- Так красив и так притягателен не только этот мир: таких миров, Евгений, много, и все они прекрасны – каждый по-своему. И в вашем прошлом нечто подобное есть тоже. И стоит вам только захотеть…

- Так что вы хотели рассказать про Ирину? – перебил Мишутин, пытливо глядя на Проводника.

- Про Ирину? – Проводник чуть поморщился. – Ну, теперь давайте поговорим и про неё. А заодно и ещё кое о чём…


52

Проснулся Мишутин с отчётливым ощущением смутной тревоги: он почувствовал её, едва открыв глаза, и несколько минут лежал, прислушиваясь к себе и пытаясь понять, откуда появилось в нём это ощущение, докопаться до его причины.

В доме было тихо. Евгений приподнялся, опершись на спинку дивана, и, отдёрнув плотную оконную штору, посмотрел за окно. Двор был пуст, ворота гаража закрыты, калитка и ворота в заборе – тоже. Вроде бы всё так, как и должно быть, как было всегда, когда Ирина уезжала на работу раньше, чем Мишутин успевал проснуться: с ним иногда такое случалось.

Но на этот раз во дворе что-то было не так, однако что именно, Мишутин понять не мог. Решив не морочить себе голову и чем-нибудь отвлечься, он снова лёг, взял пульт от телевизора и принялся просматривать спутниковые телеканалы. Каналов было много; Евгений перескакивал их быстро, задерживаясь на каждом не более чем на несколько секунд, и вскоре от частого мелькания на экране пёстрых картинок глаза начали уставать. Минут через пятнадцать Мишутину это занятие наскучило, и он остановился на первом же попавшемся канале, на котором не показывали ни стрельбу, ни спорт, ни новости, а сидел пожилой солидный священник в рясе, с большим крестом на груди, и, глядя прямо в объектив телекамеры, что-то негромко говорил. 

«Вот и пусть себе бормочет, - уменьшив звук и откладывая пульт, подумал Евгений. – А я под это дело ещё малость вздремну: говорят, молитвы успокаивают…»

Он прикрыл глаза и постарался заставить себя ни о чём не думать. Но поселившаяся в его душе тревога, как невидимый в ночной темноте комар, зудела в груди Мишутина, и дрёма не приходила.

- … окружён искушениями, как бурями, и он немощен, как пена на гребне бурного горного потока… - доносился до Евгения мягкий, бархатный голос священника.

«Бабушка так молилась, - вдруг вспомнилось Мишутину, и он невольно улыбнулся, – там, на острове… Иконы в горнице висели – старые, почерневшие; на них и не видно-то почти ничего, а она – молится. Зажжёт лампадку – и молится; и утром молилась, и вечером… А дед всё ворчал на неё да подсмеивался: что ты, старая, делаешь – гляди, совсем лоб разобьёшь!.. А она ему: эх, дурень ты, дурень!..»

- … Когда Ты зовёшь нас к свету, мы, как ночные мотыльки, бросаемся во тьму, но, метнувшись во тьму, мы ищем свет… - говорил священник.

«Теперь-то на острове, говорят, монастырь восстанавливают, - думал Мишутин. – Или уже восстановили? Надо бы съездить, посмотреть… Да и вообще надо съездить, пока работы нет: давно там не был. А то так никогда и не выберусь…»

- …Перед нами раскинулась сеть множества дорог, но мы боимся дойти до конца хоть какой-нибудь из них, ибо нас на любом краю ждёт и манит искушение…   

«О чём это он? – отрешённо подумал Евгений. – Какое искушение?»

«А у деда на могиле – тоже крест, как и у бабушки, - вдруг вспомнил он, живо представив себе старое кладбище на острове. – Бабушка говорила, что сам велел поставить, когда умирал. Вот тебе и атеист!..»

- … Дай мне силы, Отец и Творец мой, чтобы я мог в любую минуту своей жизни правильно ответить на всякое возможное искушение, - сказал священник и, немного изменив тон, уже словно от себя добавил: - Враг рода человеческого и слуги его хитры и коварны: они могут рядиться в любые одежды, принимать любой облик, внешне вполне благопристойный, и прикрывать ложь свою как бы правдивыми и правильными словами, будто хотят вам добра и благополучия. И трудно бывает человеку не впасть в искушение от подобных слов их, и трудно распознать обман их и коварство. И поддаётся он искушению, ввергая тем в грех не только себя самого, но примером своим часто подвергая подобному искушению и близких, родных ему людей…

«Ну, понеслась душа в рай! - поморщился Мишутин. – Будет теперь молотить…»

Он взял пульт и, пощёлкав им, довольно быстро отыскал новостную программу.

«И то интереснее, - подумал он. – Ну-ка, чего там в мире делается?»

Но ничего особенного в мире не происходило, и Евгений, оставив телевизор включённым, выбрался из-под пледа, натянул спортивные штаны и отправился в кухню варить кофе.

«Сейчас мозги кофейком прочищу, малость взбодрюсь, тогда и буду разбираться, где какая рыба и почём, - думал он, наливая воду в пустой чайник. – Заодно и разговор с Про-водником надо как следует припомнить: что-то мне вчера в нём не понравилось, в том разговоре. И в Проводнике, кстати, тоже…»

Мишутин повернулся к плите, собираясь поставит на неё чайник, и в этот момент краем глаза заметил лист бумаги, лежащий на кухонном столе. Лист лежал точно посередине стола и, чтобы его не сдуло на пол случайным сквозняком, был придавлен любимой Ирининой синей чайной чашкой с крупными аляповатыми ягодами малины на её внешней поверхности. Чашка эта обычно раздражала Евгения, но сейчас, увидев её, он с облегчением вздохнул.

«Ну, вот сейчас всё и прояснится», - подумал он, зажигая газ и ставя чайник на огонь.

Однако радовался Мишутин рано: лист был девственно чист, причём с обеих сторон. Это было более чем странно, потому что рядом с листом лежала серебристая гелиевая ручка, которую Ирина обычно всегда носила с собой, почему-то считая эту ручку талисманом, непременно приносящим удачу в её торговом бизнесе.

- Я, Жень, если этой ручкой накладные подписываю, то у меня весь товар враз расходится, который я по этим накладным получаю, - говорила Ирина в ответ на усмешки Мишутина по этому поводу и по поводу талисманов вообще. – А как какой-то другой подпишу – всё: неделями ничего не продать… 

Поэтому ручку эту Ирина всегда носила с собой в папке для документов, и Мишутин не помнил случая, чтобы она хотя бы раз забыла свой талисман дома. А тут – на тебе…

Евгений ещё раз взял лист, повертел его в руке и даже посмотрел на свет, как рассматривают денежную купюру, пытаясь разглядеть на ней водяные знаки. Но ничего не увидел.

И ещё эта ручка - чтоб её!..

«Нет, что-то здесь не так, - подумал он, чувствуя, как неясная тревога, становясь с каждым мгновением всё сильнее и сильнее, опять заполняет его грудь. – И было ещё что-то – там, во дворе, когда я смотрел в окно. Пойти ещё раз глянуть, что ли...»

Мишутин чуть ли не бегом бросился на улицу, но, выскочив на крыльцо, заставил себя остановиться, перевести сбившееся от непонятного волнения дыхание и внимательно осмотреться. И то, что он упустил из вида раньше, теперь бросилось ему в глаза почти сразу…

На гаражных воротах висел замок. Он не должен был там висеть: по издавна укоренившейся привычке и Ирина, и сам Мишутин никогда не закрывали на него ворота гаража, если машины в гараже не было. Для хранения инструмента и запчастей внутри гаража имелась просторная кладовка, запиравшаяся на мощный, с секретом, внутренний замок; вот кладовку Евгений действительно всегда держал закрытой – от любопытных глаз и от греха подальше. А в самом гараже кроме «восьмёрки» воровать было практически нечего; потому-то, куда-либо уезжая на машине, Ирина и Евгений гаражные ворота просто прикрывали, но на замок не закрывали никогда.

 А теперь замок висел на воротах, холодно поблёскивая на солнце хромированной накладкой…

Мишутин вернулся в сумрачную прихожую, включил свет и увидел ключ от этого замка, висевший там, где и должен был висеть – на гвоздике под выключателем.

- Та-а-ак… - протянул Евгений, тупо глядя на ключ. – Та-а-ак…

«Восьмёрка» стояла в гараже; ключи от замка зажигания и документы на машину Мишутин нашёл в «бардачке»; там же он обнаружил и водительские права Ирины.

Какое-то время Евгений сидел, вцепившись обеими руками в руль и бессмысленно глядя через лобовое стекло на кур, копошащихся в земле на соседнем участке. Мыслей в его голове в эти тягостные для него минуты действительно не было. Ни одной. Вместо них в ней звенела пустота – прозрачная и бесконечная, как космос. Надо было как-то освобождаться от этой пустоты, выныривать из неё, как пытается вынырнуть из бездонного омута тонущий, чтобы глотнуть живительного воздуха и спастись. Но Мишутину делать этого не хотелось: лучше уж навсегда остаться здесь, в этом безвоздушном пространстве, чем…

«Чем – что? – наконец, очнулся Евгений, стараясь преодолеть охватившую его апатию. – Чем - что? Чем жить, что ли?»

И ему вдруг вспомнился их последний разговор с Проводником – вспомнился в мельчайших подробностях, со всеми паузами и недомолвками, на которые Мишутин тогда, при разговоре, внимания почти не обратил. Теперь же, сидя в машине, он вдруг увидел встречу с Проводником и услышал их разговор как бы со стороны, словно всё это действо, заснятое на видеокамеру, кто-то показывал Евгению по телевизору.

- …Про Ирину могу сказать только одно: она ещё не решила, - как-то слишком уж поспешно сказал Проводник. – Я, конечно, не должен был вам этого говорить, но будем считать это платой за услугу, которую вы нам оказали…

- Да бросьте вы! – Мишутин, облегчённо вздохнув, улыбнулся: он узнал главное, и этого, как ему казалось, было вполне достаточно.

- Однако я ещё раз должен вам напомнить: наше дело – предложить, выбор же каждый делает самостоятельно, - вновь заговорил Проводник. – Поймите, Евгений: мы никого не уговариваем и не подталкиваем – мы даём людям возможность попытаться осуществить их несбывшиеся мечты, реализовать свои возможности, которых в этой жизни осуществить и реализовать они не смогли. Или могли, но не захотели.

- То есть как это – не захотели? – удивился Мишутин.

- А вот это вопрос действительно интересный! - оживился Проводник. – Ну, с мечтами – это просто: мечтал, скажем, мальчишка стать космонавтом, а у него для осуществления этой мечты изначально здоровья не было, с рождения. Или девчушка – балериной, а данных для этого – ноль: ни фигуры, ни… ну, вы понимаете…

Мишутин кивнул.

- Что же касается потенциальных возможностей, даруемых человеку Свыше, - Проводник мотнул головой на потолок вагона, - то здесь всё гораздо сложнее… И мы с вами, кажется, уже говорили об этом, повторяться не будем. Скажу лишь об одном: пусть не все, но многие, очень многие люди на каком-то этапе своей жизни вдруг начинают осознавать, что занимаются не своим делом. Не тем, которым действительно хотели бы заниматься. И тогда у них начинают возникать различные комплексы: например, комплекс неудовлетворённости напрасно, как им кажется, прожитыми годами жизни. Или комплекс вины перед близкими людьми – или даже перед обществом в целом, -  что оказались не в состоянии принести им те блага, которые смогли бы принести, если бы занимались тем, к чему душа лежит… К чему лежит – это вопрос другой: понять своё истинное предназначение дано, увы, не каждому. Однако каждый, кто стремится к этому, поймёт обязательно: иначе не бывает… 

- Обязательно, говорите? – напрягся Мишутин. – И когда же?

Проводник пожал плечами.

- По-разному: одни осознают это в середине жизненного пути, другие – лишь на закате… Первым – проще: у них ещё есть время что-то изменить – здесь, в этой жизни… А для вторых…

- … а для вторых есть этот вагон, - уверенно закончил фразу Проводника Мишутин.

- Почему же только для них? - возразил Проводник. – И для первых – тоже; кому-то из них необходимо отступить назад, чтобы взять новый старт там, в своём прошлом: это настоящее, бывает, настолько затягивает, что самостоятельно изменить его человек уже не в силах… Вот мы и даём таким людям возможность начать всё заново, чтобы они смогли хотя бы попытаться реализовать себя в том деле или в той профессии, в которой действительно могут себя реализовать. Разве это плохо, Евгений?

Мишутин не ответил: он молча смотрел на добродушное лицо Проводника и думал об Ирине.

«Вот почему она свою торговлю так ненавидит, - думал он. – Не её это дело оказалось, не её. Отсюда и раздражение, и нервотрёпка, и злоба. И слёзы… То-то она юность со слезами вспоминала: деревню, клуб, как в хоре пела, как танцевала… Вспоминала – и плакала… И здесь Ирке уже ничего не изменить: в её годы учиться на культработника уже пойдёшь… Хотя, конечно, можно: заочно-то, наверно, в любом возрасте учиться возьмут. Вот только куда ей девать то, что уже прожито? Что уже навсегда потеряно – вот эти двадцать с лишним лет? Вычеркнуть? Выбросить? Забыть? Нет, не получится…»

- Вы всё правильно поняли, Евгений, - кивнул Проводник. – Думаю, вы ещё можете как-то повлиять на Ирину, но… стоит ли? Впрочем, попробуйте. Если успеете…

Последнюю короткую фразу Проводника Мишутин тогда, при разговоре в вагоне, задумавшись, пропустил мимо ушей, и услышал её как бы только сейчас, сидя в машине, в полумраке гаража. Услышал – и сразу же вспомнил, что Проводник добавил к сказанному ещё кое-что, показавшееся Евгению на фоне его тогдашних дум об Ирине совсем уж несущественным.

- И о себе подумайте, - сказал Проводник, пристально глядя на него. – Больше откладывать нельзя: либо завтра в полдень я жду вас на вокзале, либо мы с вами больше никогда не встретимся…

Вот таким был их последний разговор… 


53

Дом без Ирины показался Евгению пустым и холодным. Вернувшись в кухню, Мишутин вновь поставил на огонь остывший чайник, при этом нарочно гремя об него эмалированной крышкой, чтобы распугать гнетущую тишину. Когда чайник вскипел, Евгений выпил кружку обжигающего кофе, но не звон крышки, ни крепкий кофе не помогли ему избавиться от ощущения царившей в доме гулкой пустоты и застоявшегося холода.

«И что - так теперь будет всегда? - подумал Евгений, оглядывая кухню. – Снова один? И что дальше? Дальше-то – что?..»

Он долго сидел, глядя на лежащий на столе чистый лист бумаги и даже не замечая, что крепко сжимает в руке давно опустевшую и остывшую кружку. Одиночество – ледяное, жуткое, неистребимое, опустошающее – навалилось на Мишутина многотонной неподъёмной тяжестью; оно давило на безвольно опущенные плечи Евгения, стекало по ним на его  грудь и проникало внутрь неё, заполняя собой всё его существо, каждую лакуну, в которую только могло проникнуть. 

В прихожей развесёлой бесшабашной мелодией заверещал мобильник. Мишутин вздрогнул и бросился на звуки музыки, не сразу сообразив, что слышит сигнал не телефонного звонка, а поступившего на мобильник сообщения.

«Ирка! Только бы это была Ирка! – думал он на бегу. – Никто другой мне сейчас не нужен!»

Но сообщение было не от Ирины, а из банка.

«На ваш счёт поступили деньги в сумме…» - прочёл Евгений, в первое мгновение удивившись не тексту сообщения, а указанной в нём сумме с пятью нулями. И только перечитав текст ещё раз, в недоумении вскинул брови…

Ждать поступлений Мишутину было неоткуда: раньше, когда он ещё работал в Питере, на эту банковскую карточку перечисляли его зарплату. Но с тех пор, как он остался без работы, никто, естественно, ничего ему на карточку не перечислял. А тут – на тебе! Да ещё такая сумасшедшая сумма! Может, ошибка?

И вдруг понял: не ошибка. Не ошибка это, а привет от Ирины – такой вот своеобразный и, скорее всего, последний. Значит, свершилось…

«То-то она на днях говорила, что Катька Горячёва вроде как бизнес свой собирается расширять, - вспомнил Мишутин как бы вскользь брошенную Ириной фразу. – И даже вроде бы предлагала Ирке то ли соединиться с ней, то ли свою торговлю ей продать… А я, дубина, и внимания на её слова не обратил! Выходит, продала?» 

Узнать это было просто: у Мишутина в телефоне был номер мобильника Катьки, и он, пощёлкав кнопками, нашёл его почти сразу. Но позвонил не Катьке, а сыну.

«Вот и всё, - думал Евгений, слушая гудки в трубке. – Сейчас всё и скажу; как получится, так и скажу. И нечего тут рассусоливать…»

- Привет, пап! Что случилось? – услышал он в трубке голос Сашки.

- Привет, сын! – сглотнув образовавшийся в горле комок и стараясь говорить бодро, ответил Мишутин. – Ничего не случилось, всё нормально… Я сегодня в Питер уезжаю. По поводу работы. Вечером, на поезде…

«На самом деле я уеду… если уеду… в полдень, - усмехнулся он про себя. – Но машина пусть постоит до утра – так, на всякий случай…»

- Так что ты завтра поутру приезжай сюда, на дачу, - почти без паузы продолжил говорить Евгений в трубку. – Где ключ от дома, знаешь… Я тут на столе оставлю второй комплект ключей от машины и банковскую карточку. Ручка под рукой есть? Запиши код карточки…

Он продиктовал сыну код и, стараясь упредить его вопросы, быстро добавил:

- Машину завтра заберёшь с привокзальной площади и можешь пока на ней ездить. Пока я ни вернусь…

- А тётя Ира? – Сашка всё-таки успел задать вопрос, которого боялся Мишутин.

- Ей тачка пока не нужна… будет, - буркнул Евгений в трубку первое, что пришло в голову; секунду подумав, добавил: - А потом… потом договоритесь… Всё, сын, некогда мне: тороплюсь! Всё понял?

- Да понял, понял, - голос Сашки звучал неуверенно. – А…

- Тогда действуй, как договорились! – скомандовал Мишутин. – Бывай!

И быстро нажал кнопку сброса вызова.

«Но записку я всё же оставлю, - решил он. – Чтоб ни Санька, ни мать зря не волновались. Пусть Проводник и говорит, что, когда я уйду в прошлое, в их жизни что-то изменится, но я всё равно никуда от них не денусь, однако напишу - так, на всякий случай: мало ли что… Что-то не очень мне теперь верится в этот Эксперимент: как-то всё в нём слишком уж запутано и мутно, что бы там Проводник ни говорил… Так что не помешает записка, не помешает…»

Евгений, пододвинув к себе чистый лист, так и продолжавший красоваться посреди кухонного стола, быстро набросал на нём несколько строк и, положив поверх листа запасной комплект ключей от машины и банковскую карточку, вышел из дома…

Но прежде чем выключить мобильник совсем, Мишутин решил сделать ещё один звонок – последний. Он был почти уверен, что на этот его звонок никто не ответит: так, если верить Проводнику, и должно было произойти. На всякий случай переведя телефон в режим, при котором номер звонящего не определяется, Евгений набрал номер Ирининой дочери и замер в ожидании, почему-то даже затаив дыхание.

«Она не должна ответить, - твердил он про себя. – Не должна, не должна, не должна! Потому что если она ответит…»

- Да! – услышал он знакомый глуховатый голос Натальи. – Алё! Кто это?.. 

Мишутин испуганно нажал кнопку сброса и спрятал телефон в карман куртки.

«… то либо Ирка ещё в каком-то из вагонов, либо… либо Проводник мне врал, - с бешеной скоростью неслись в голове Мишутина сумбурные мысли. - И всем врал. С самого начала… Или я чего-то так и не понял… Но если Проводник всё наврал, то надо спасать Ирку. Пока не поздно. Если уже не поздно... Или он всё-таки не врал, а... Нет, я просто чего-то не понимаю. И не может быть, чтобы Проводник… Зачем это ему?.. А ехать на вокзал теперь надо в любом случае. Чем бы это ни кончилось… Да, надо ехать!»

«Вот и всё, - подумал он, оглядывая кухню. – Вот присяду сейчас на дорожку, как в таких случаях полагается, и… и всё. И больше никогда ничего этого уже не увижу. Или увижу?.. Нет, не здесь присяду. И не сейчас: надо сначала машину приготовить…»

Мишутин распахнул ворота гаража, завёл «восьмёрку» и выгнал её на улицу. Заглушив двигатель, он вышел из машины, но сразу возвращаться в дом не стал, а так и остался стоять возле автомобиля, с грустью глядя на обихоженный участок вокруг дома, на баню, на уже вовсю зеленеющую опутавшим её вьюнком беседку, на сарай, на поленницу дров, сложенную возле его стены…

Евгений и предположить не мог, что если он согласится на предложение Проводника, то ему будет так невыносимо тяжело расставаться со своим настоящим. Которое, скорее всего, уже никогда не станет его будущим. Потому что, решив вернуться в своё прошлое, он должен будет пожертвовать всем этим ради обретения какой-то другой жизни, которую, как всё ещё надеялся Мишутин, несмотря на все свои сомнения, ему всё же удастся прожить ещё раз, и прожить лучше, чем он прожил эту – по крайней мере, за последние четверть века. 

А может, никакого возвращение в прошлое и не будет. И заново прожитой жизни тоже не будет, если сомнения Евгения в правдивости Проводника всё же подтвердятся. Если всё, что Мишутин видел из окна вагона, - не более чем привлекательные картинки, соблазнительные миражи, созданные чьей-то злой волей, то ему, Евгению, надо срочно понять, чья это воля - инопланетян, от чьего имени действует Проводник, или… или… или…

Ведь слышал же он сегодня по телевизору про какое-то там искушение. Слышал, но…

«Раньше надо было это слушать, раньше, - горько усмехнулся Евгений. – Теперь-то чего уж… Ладно, надо телевизор выключить и дом закрыть. И ехать: пора уже…»

Вернувшись в дом, он первым делом проверил, ни горит ли газ на плите, потом закрыл форточку и пошёл в гостиную выключать телевизор.

«Вот и купили тарелку, - подумал он. – Кому она теперь нужна?»

- Сегодня ночью в результате спецоперации, проведённой бойцами смоленского ОМОНа, были освобождены женщина и двое её малолетних детей, которых в качестве заложников удерживала одна из местных организованных преступных группировок, - услышал Евгений ещё в прихожей. - Таким жестоким способом бандиты пытались получить с известного в городе предпринимателя, мужа и отца заложников, крупный выкуп. Как нам сообщили в областном управлении внутренних дел, информация о захвате заложников и месте их пребывания была получена оперативным путём, сам же предприниматель за помощью в милицию не обращался. Нашему корреспонденту удалось узнать и имя предпринимателя: это Виктор Астахов, до недавнего времени владевший одной из крупнейших в регионе оптовых торговых баз. Около месяца назад принадлежащая ему фирма в результате пожара обанкротилась, а сам Астахов бесследно исчез. Управление внутренних дел просит всех граждан, кому что-либо известно о местонахождении Виктора Астахова, сообщить по телефонам… 

Перестав дышать, Мишутин смотрел на экран телевизора. А с экрана на него смотрел Виктор – его недавний сосед по вагону…

«Случайностей не бывает, - думал Мишутин, остановившимся взглядом глядя на экран телевизора, где уже показывали какой-то другой сюжет. – Не бывает случайностей. И то, что я именно сегодня увидел и священника этого, и вот это – про женщину с детьми – не случайность… И Наташка Иркина никуда не исчезла, хотя, если верить Проводнику, и должна была… Что ж выходит, Проводник всё врал? И про Ирку, что она ничего ещё не решила, тоже врал? Выходит, врал! Врал, чтобы я успокоился и не стал вмешиваться. А сам прекрасно знал, что она уже всё решила… Сволочь!»

Невероятным усилием воли взяв себя в руки, Евгений выключил телевизор, вышел из дома и закрыл дверь на ключ, а ключ положил под нижнюю ступеньку крыльца. Затем он закрыл ворота и, уже не оглядываясь на дом, сел в машину, завёл двигатель и с минуту сидел, прислушиваясь к ровному урчанию мотора.

«Надо бы клапана подрегулировать, - подумал он. – Так, для профилактики…»

И вдруг рванул «восьмёрку» с места так, что гравий из-под передних колёс забарабанил по днищу кузова с частотой пулемётной очереди.

«По-человечески прожить надо было эту жизнь, - думал Евгений, с огромной скоростью гоня машину по неширокой улице посёлка. - И ценить надо было именно её, дарованную тебе Господом Богом, а не ту, которую обещает тот, кого ты толком даже и не знаешь, но кому ты почему-то поверил… И доверился… Жизнь – она у каждого одна. И других, наверно, не бывает. Наверно?.. Что ж, скоро узнаем…» 

Даже не притормозив на перекрёстке, он вылетел на трассу и, ещё больше увеличив скорость, помчался к вокзалу… 

И не мог ни видеть, ни знать, что именно в тот момент, когда «восьмёрка» Мишутина выехала за пределы посёлка, там, в посёлке, над кухонным столом в покинутом им доме, возникнув из ниоткуда, появился полупрозрачный шар. Шар завис над лежащей на столе запиской и несколько мгновений будто бы вчитывался в наспех начертанные на ней строки. Затем он опустился чуть ниже, из шара на бумажный лист упал неширокий синий луч, и бумага вдруг стала абсолютно чистой, словно на ней никто ничего и никогда не писал.

Шар вновь приподнялся над столом и начал медленно тускнеть; казалось, он вот-вот растает, растворится в воздухе, исчезнет, не оставив после себя никаких следов пребывания в этом мире. Так оно, в конце концов, и случилось.

Однако прежде чем шар окончательно исчез, внутри него на несколько мгновений вдруг появилось нечто, похожее на лицо человека – злобное, алчное, страшное, с тонким крючковатым носом и торчащими из тонкогубой пасти длинными жёлтыми клыками. Сверкающие красным огнём глаза жуткого существа смотрели из шара на покинутый человеком дом торжествующе, победно, с вызовом и издёвкой…

Но противостоять этому испепеляющему взгляду в этом доме было уже некому…    





Вместо эпилога

Сержант милиции Панкратов, выйдя из здания вокзала покурить, сразу обратил внимание на тёмно-синюю «восьмёрку», стоявшую на площади прямо напротив входа. Водителя ни в машине, ни рядом с ней видно не было.

«Странно…  - удивился Панкратов. – Вроде бы эта тачка и час назад здесь стояла, когда я в прошлый раз на перекур выходил… Странно…»

Поскольку время давно перевалило за полночь, и площадь перед вокзалом в такое время обычно почти всегда пустовала, машина, слишком долго стоящая в неположенном, в общем-то, месте, насторожила опытного сержанта.

«А вдруг она заминирована? – подумал он с опаской. – Вдруг это теракт? Вот как рванёт сейчас - и до пенсии не доживёшь. А мне и осталось-то - всего неделя… Может, начальству доложить  – от греха подальше?»

И, понаблюдав за подозрительной машиной ещё несколько минут, Панкратов так и сделал.

Начальство тоже всполошилось и, в свою очередь, доложило туда, куда в подобных случаях докладывать положено незамедлительно и в обязательном порядке.

Народу понаехало много. Площадь оцепили, к машине сначала пустили обученную овчарку, а потом и взрывотехников в специальных костюмах. Собака ничего не учуяла, а взрывотехники, осторожно вскрыв автомобиль и не найдя в нём ничего опасного, выматерились и уехали досыпать. Оцепление сняли, и вскоре возле брошенного автомобиля остались только сержант Панкратов и разозлённые на хозяина машины гаишники.

 По автомобильным номерам гаишники быстро установили  владельца брошенной «восьмёрки»: им оказался Мишутин Евгений Анатольевич, сорока пяти лет, проживающий там-то и там-то. Панкратов старательно записал в блокнот имя и фамилию хозяина машины и отправился в диспетчерскую вокзала. И уже через пять минут из мощных динамиков, развешанных во всех залах вокзала и на перроне, прозвучало:

- Гражданин Мишутин Евгений, срочно подойдите к своему автомобилю! Повторяю…

Но хозяин машины не отзывался. Напрасно прождав его появления ещё минут двадцать, гаишники вызвали эвакуатор, погрузили на него злополучную «восьмёрку», отправили её на штрафную стоянку и, наконец, уехали сами.

И Панкратов остался у входа в вокзал один.

«И куда, интересно, этот придурок делся? – злился он на хозяина «восьмёрки». – Бросают, понимаешь, тачки где попало, а людям беспокойство! Ну, ничего: гаишники на нём отоспятся, когда за машиной явится. По полной. Вот придурок, а?..»

Сержант докурил сигарету, бросил окурок в урну и поёжился: уже заметно рассвело, а с рассветом, как давно приметил Панкратов, обычно просыпался и лёгкий утренний ветерок. Сержант уже хотел, было, вернуться в вокзал, но в кармане его форменной куртки ещё оставалась горстка семечек.

«Вот дощёлкаю их тут, пока никого нет, – и пойду, - решил он, засовывая руку в карман. – Не в зале же их шелушить…»   

Семечки Панкратов шелушил прямо в кармане, на ощупь, вытаскивая из него уже очищенные зёрна и ловко отправляя их себе в рот, а шелуху оставляя в кармане. Делать это сержант наловчился, когда пытался завязать с куревом. Курить он, правда, так и не бросил, но к семечкам привык так, как, наверно, привыкают к наркотикам только завзятые наркоманы.

«Ничего, через неделю уже не надо будет начальства бояться, - думал он, неспешно оглядывая привокзальную площадь. – Никто больше не заругается, что семечки на посту грызу: ни поста не будет, ни работы этой, ни… Буду ходить да поплёвывать куда хочу и сколько хочу – и никто мне не указ! Вот так вот, блин…»

К ногам Панкратова, хотя он и не выронил из кармана на асфальт ни единой шелушинки от семечек, откуда-то слетелась стайка проснувшихся с рассветом голубей.

«О, блин! – удивился сержант. – Чуют они, что ли, что у меня семечки есть? Чудеса…»

К входу в вокзал подъехало такси. Из машины вышел молодой, намного моложе Панкратова, подполковник милиции с тонким изящным чемоданчиком в руке. Кивнув на ходу козырнувшему ему сержанту, подполковник быстрым шагом прошёл мимо него и скрылся за высокими дверями вокзала. Панкратов с завистью посмотрел офицеру вслед и подумал:

«Молодой, а уже подполковник; глядишь, ещё и полковника получит, к пенсии-то… А я вот до пенсии дослужил – и всё сержант… А ведь и я б мог, как этот: предлагали ж мне, дураку, в школу милиции, так нет: потом, потом… Вот тебе и потом! Потом - женился, потом – дети пошли… А потом – какая уж учёба? Дурак был, чего уж там говорить... А пошёл бы тогда учиться, может, и тоже сейчас подполковником бы был, как этот фрукт. Ну, или хотя бы майором. А что? У майора и зарплата совсем другая, да и пенсия… Эх, если б всё с самого начала начать: я б уж своего не упустил!..»    

Неожиданно у Панкратова сильно закружилась голова, и дочерна потемнело в глазах. Сержант от испуга застыл, как каменное изваяние, и так, истуканом, и простоял все те несколько секунд, пока и голова, и зрение опять пришли в норму. И будь в эти мгновения рядом с Панкратовым хоть родная мать, то и она, наверное, на вряд ли смогла бы заметить, что с ним что-то произошло. А кто-нибудь другой – и подавно бы не заметил.

Вот только голуби, которые только что бесстрашно и бессмысленно суетились возле форменных ботинок сержанта, вдруг брызнули в разные стороны, как осколки разбитой об асфальт бутылки из-под шампанского, шумно и суматошно  хлопая крыльями, и больше Панкратов их в тот день не видел…