Хрустальный колокольчик

     Главный художник провинциального драматического театра Игорь Борисович Шторк ни черта не видел без очков. Кроме того, он часто и жестоко страдал. Страдал он от бескультурья масс, от собственной катастрофической близорукости и от несовершенства мироздания в целом. Игорь Борисович мечтал бы родиться в начале 19 века, учить французский, ездить в гимназию на санях, закутанным в медвежью шкуру, и играть в лото с гувернанткой в белом крахмальном переднике. Однако, суровая действительность  жрала  эти мечты вместе с Игорем Борисовичем и растворяла в своих железобетонных кишках.  Ходил он на работу мимо отвратительной помойки, ругался с похожим на гончую балетмейстером, терял очки, а вместо гувернантки общался по большей части со своим непосредственным подчиненным завхозом Полукаевым.

     Полукаев частенько приходил к нему в мастерскую и садился в старое, изрытое оспой дерматиновое кресло, широко раздвинув ноги. Игорь Борисович устало морщился и очки снимал. Завхоз сливался со стеной, украшенной дипломами в пыльных дешевых рамках, и как бы исчезал. В присутствии завхоза Игорь Борисович остро чувствовал свою немужественность, стеснялся своего высокого голоса, тонких пальцев и отлично развитой мимики. Полукаев же полностью подавлял волю Игоря Борисовича своим физическим превосходством, убийственным невежеством и прямой, как кол, откровенностью. Потому, во время этих встреч, главный художник, в основном, молчал и томился на медленном огне, а завхоз, в основном, говорил и испытывал удовлетворение. Его речь, в которой преобладали междометия и глаголы в невероятных порой сочетаниях, вводила Игоря Борисовича в состояние культурного шока и безграничного, окончательного, запредельного уныния.
     Полукаев наоборот - знакомством их ничуть не тяготился, называл главного художника «Борисыч» и снятие очков толковал не иначе, как приглашение к задушевной беседе. Он заваривал пакетик чаю, закуривал вонючую свою «Приму» и принимался болтать. Темы изо дня в день не менялись, только слегка мутировали в соответствии с течением жизни. Сначала, обыкновенно, монолог его касался наболевших проблем театра: «розетки, черт их дери, опять расплавились от перегрузки», и прочего такого, а затем переходил на текущую политическую ситуацию и отношения с его, Полукаева, женой. При этом завхоз то и дело удивлялся:
- Борисыч, спишь что-ли?
Или:
- Что тебя сморщило? Голова болит?
Или:
- Вот тебе, бля, и демократия…

     Налицо был конфликт характеров, о котором главный художник был весьма наслышан от режиссера Эдика Кочкина. Кочкин на репетициях так кричал, что слышно было во всех подсобных помещениях. Испуганное эхо металось по театру:
- Конфликт мне дайте, олухи! Конфликт!!! Скворцов! Что ты мямлишь, как обосравшийся идиот? Ты же ненавидишь ее. Не-на-ви-дишь!!! А ты, Коновалова! О чем ты думаешь, когда тебя ненавидит Скворцов? Какого хрена ты улыбаешься? Что ты хлопаешь на меня своими глазами? Импульс мне дай! Знаешь, что такое импульс? У тебя вообще мозги есть? Или только сиськи? Иди реветь домой. Конфликт – это основа жизни! Понимаете вы или нет?! Еще раз. Все по местам! Коновалова, все, забудь про сиськи. Пойди умойся. По местам, я сказал! Со второй сцены. Начали...
     Однажды Кочкин, обчитавшись Достоевского, довел половину труппы до нервного припадка, объясняя как надлежит играть внутренний диссонанс долга и совести, отягощенный острым чувством социальной неопределенности…
     Игорь Борисович был не до конца согласен с режиссером по поводу того, что конфликт - основа жизни и по поводу Коноваловой тоже, но в процесс, конечно, не вмешивался. Своих дел было по горло…

     Полукаев конфликта никакого не ощущал в силу врожденного простодушия и искренне удивлялся внезапно наступающей отчужденности главного художника. Он никак не мог связать эту отчужденность с собой и все говорил, тарахтел, бубнил…

     В полуподвальной комнатке, напоминающей склеп, находился внушительных размеров мотор, который поворачивал сцену. В некоторых постановках без него нельзя было обойтись. Мотор уже долго тяжело болел и время от времени впадал в свою моторную электрическую кому. Единственный, кто мог оживить его, пусть даже не окончательно, был Полукаев. Поэтому на работе он считался человеком крайне важным. Во время кухонных посиделок, обычно после четвертой стопки, Полукаев поднимал грязный указательный палец и говорил своим друзьям, не имеющим отношения к театру:
- Я, мужики, вращаю сцену. Это тебе не баран начихал. Тут искусство…
Друзья уважительно икали.

     Полукаев жил просто и основательно. Метания души были чужды ему. Все у него было правильно, и все у него было хорошо. Люди, которые все поняли в жизни, вопросов другим не задают. Полукаев вопросов другим не задавал. Себе он их тоже не задавал. А раз нет вопросов – нет и ответов. Одно сплошное понимание… 
     За год знакомства с Игорем Борисовичем, Полукаев пришел к выводу, что человек он неплохой, но странный. Слишком много думает о том, о чем думать вообще не стоит. Кроме того, подвержен резким переменам настроения, что свидетельствовало, по мнению завхоза, о слабом, бабском характере. Полукаев, почти ежедневно в течение года бывая в мастерской у главного художника, ни разу не обратил внимания на изумительные работы маслом, которыми Игорь Борисович занимался исключительно в редкие выходные дни, наслаждаясь тишиной и одиночеством. Завхоз считал картины старым реквизитом, а если бы случайно и узнал их историю, пожал бы плечами, и только.  Он не знал ни живописи, ни литературы, а главное - искренне не понимал кому и зачем нужен весь этот пыльный интеллектуальный хлам. Дома у Полукаева из книг был только старый фотоальбом и городской телефонный справочник. К своей работе в театре завхоз относился без лишней патетики, работал не вникая в суть художественного процесса, точно так же он ходил бы на работу в жилконтору или, скажем, трамвайное депо. Спектакли со стороны зрительного зала он не посещал, хотя жена пару раз и заикалась…

     У Шторка жены не было, однако спектакли он иногда посещал, чтобы увидеть как декорации, костюмы и прочее, к чему он приложил руку, выглядят со стороны, так сказать в работе. Ездил он и в областной центр, бывал в оперном и даже в ТЮЗе с целью сравнить, подпитаться, освежить взгляд. Возвращаясь домой, Игорь Борисович горел новыми идеями, но горел недолго, пламя сие изрядно коптило, не особо давало тепла, превращалось в слабое тление и быстро угасало. Виной тому была окружающая среда, которая, хоть убей, не поддерживала такого рода горение. Игорь Борисович замечал, что с годами все труднее становится расслабиться, переключиться на творчество.  Все время что-то мешало: отвлекали, звонили, спрашивали, лезли в душу, и не было сил все это стряхнуть, как пыль с покрывала, отгородиться, забыть. Хрустальный колокольчик в его голове теперь все больше молчал, а если и звенел, то как-то вяло, приглушенно, словно через вату. Он понимал, что не вписывается в современную жизнь со своим высоким искусством, образованием, отношением к работе, тонкой организацией души, и от этого становилось еще хуже. Каждый день он натыкался на стену равнодушия и непонимания, тупости и злобы окружающих его людей. И не было этому конца. Не было этому конца…

     В апреле, закончив очередной спектакль,  Игорь Борисович Шторк уволился из театра и подался в дизайнеры.
     А завхоз Полукаев остался.
     Должен же кто-то вращать сцену…